17.07.2018
07:46

Правда и вымысел.

14.07.2018
16:32

С чего начинался классицизм.

09.07.2018
10:59

Чего не знал о себе сам Уайльд: идеала иномирия.

01.07.2018
20:21

Губошлёпы и Губарев.

28.06.2018
07:44

Смущение.

27.06.2018
09:55

Не та недопонятность?

26.06.2018
08:08

Шило в мешке Шиле могут и утаить.

23.06.2018
10:58

Белиберда или обыкновенное барокко?

22.06.2018
13:30

Потуга.

21.06.2018
15:11

Апология России.

20.06.2018
16:10

Словами обманывающая Юстина Копаня.

18.06.2018
11:31

Доказательство от Борромини.

15.06.2018
10:42

Как трезвел Гоголь.

09.06.2018
19:05

Вьюн.

07.06.2018
14:34

Зачем об этом писать.

06.06.2018
15:28

Попался.

05.06.2018
11:24

Обожаю брезжущее.

03.06.2018
13:32

Несчастный.

 

Я несчастный.

Я имел счастье десятилетиями – вы простите мне полную искренность? – размещать в виде точки на синусоиде (с вылетами с неё вверх и вниз) подсознательный идеал художника, которым он движим был при создании такого-то произведения. Десятилетиями. Наверно, тысячи произведений. И всё сходилось. В смысле – с историей искусства как историей духа.

Ну что значит, всё сходилось? Не совсем. Мне иногда приходилось свою Синусоиду идеалов изменять. Делать на ней гармоники синусоид большей частоты, чем основная.

Это понятно?

Ну вот так, например. Ещё по-разному… Но я всегда (раньше или позже) находил выход, как изобразить, если осознавал, к выражению какого типа идеала отнести произведение. И этих типов идеалов у меня набиралось около полудюжины.

Нарочно так расплывчато говорю. Для удобства. Синусоида, своей плавностью и непрерывностью у меня изображала незаметность превращения идеалов из одного в другой (то есть на самом деле их бесконечно много). Все – под влиянием исторически изменяющейся действительности. – Время у меня предполагалось текущим слева направо. (Ну иногда мне и от этого приходилось отступать для цепи нескольких произведений одного автора. Я ж не мог игнорировать реальность произведений.) Так удобства ради я ограничил себя несколькими характерными точками на кривой: серединой, скажем, на подъёме (Гармония Высокого Возрождения), или серединой на спуске (соединение несоединимого Барокко), или перед перегибом с подъёма на спуск (Позднее Возрождение, возмущённое крахом Гармонии Высокого Возрождения) и т.д. Энергию изменениям идеалов придавало разочарование в прежнем и очарование новым. Психология. Ну и получалось (получалось!), что типы идеалов повторяются в веках.

А перед картинами Гришкевича я растерялся.



Гришкевич. Бабье лето. 2003. Холст, масло.

Совершенно ясно, что выражен идеал. То, что психологически не достигнуто. Но здесь – и никогда не может быть достигнуто. Принципиально!

Христианский тот свет с благом для всех в бестелесном Царстве Божием на небе принципиально достижим. Потому христианство и есть религия спасения. Когда в будущем достижение – не известно. Вроде, очень не скоро. Но.

А тут – нет!

В создании выражения гришкевичского идеала проявлена большая активность. Каждый мельчайший кусочек холста обработан с величайшим тщанием. И для того это, чтоб показать до какой степени тут всё не так, как в действительности.

Вот романтики тоже убегали от плохой действительности.



Лессинг. Романтический пейзаж.

Тут тоже с великой любовью проработан каждый сантиметр холста. И тоже всё очень идеально. Но тут нет принципиальной недостижимости. Потому что это – пейзаж души. Тут бегство в свой прекрасный внутренний мир. Это вполне по силам не только на минуту или час, но и более глубоко. И потому такая красота представлена правдоподобной, как живое.

А у Гришкевича – как мёртвое, что ли? Даже если и, казалось бы, радостное.



Гришкевич. Пейзаж с зелеными деревьями.



Оцепенелость. Заворожёность какая-то. Какою-то железной волей. Нечеловеческой.

Иномирие!

Я боюсь, что, пока я вышенаписанное писал и ставил иллюстрации, я заподозрил, к какому типу идеала я всё же могу Гришкевича отнести. Могу – из-за как-то невольно прорвавшихся слов “как мёртвое” и “иномирие”.

Ницшеанство я заподозрил у Гришкевича.

Смущает меня, что ницшеанство-то я понимаю как метафизический идеал. Даже когда его образ даётся вполне природообразным способом. Например, как в конце чеховского рассказа “Гусев” (я подчеркну):

"Священник посыпает Гусева землей и кланяется. Поют "вечную память".

Вахтенный приподнимает конец доски, Гусев сползает с нее, летит вниз головой, потом перевертывается в воздухе и - бултых! Пена покрывает его, и мгновение кажется он окутанным в кружева, но прошло это мгновение - и он исчезает в волнах.

Он быстро идет ко дну. Дойдет ли? До дна, говорят, четыре версты. Пройдя сажен восемь-десять, он начинает идти тише и тише, мерно покачивается, точно раздумывает, и, увлекаемый течением, уж несется в сторону быстрее, чем вниз.

Но вот встречает он на пути стаю рыбок, которых называют лоцманами. Увидев темное тело, рыбки останавливаются, как вкопанные, и вдруг все разом поворачивают назад и исчезают. Меньше чем через минуту они быстро, как стрелы, опять налетают на Гусева и начинают зигзагами пронизывать вокруг него воду...

После этого показывается другое темное тело. Это акула. Она важно и нехотя, точно не замечая Гусева, подплывает под него, и он опускается к ней на спину, затем она поворачивается вверх брюхом, нежится в теплой, прозрачной воде и лениво открывает пасть с двумя рядами зубов. Лоцмана в восторге; они остановились и смотрят, что будет дальше. Поигравши телом, акула нехотя подставляет под него пасть, осторожно касается зубами, и парусина разрывается во всю длину тела, от головы до ног; один колосник выпадает и, испугавши лоцманов, ударивши акулу по боку, быстро идет ко дну.

А наверху в это время, в той стороне, где заходит солнце, скучиваются облака; одно облако похоже на триумфальную арку, другое на льва, третье на ножницы... Из-за облаков выходит широкий зеленый луч и протягивается до самой средины неба…”.

Уж больно невероятен "зелёный луч” для российского читателя. Я даже проверял (в интернете), есть ли такое в природе. Есть. В тропиках. Но Чехов-то, уверен, применил в расчёте, что россияне воспримут как невозможное. Как образ недостижимого метафизического иномирия. Которое (как ни парадоксально) тем и радостно для бесконечно изнурённого Этой жизнью человека.

Белоруссия хоть меньше, чем другие республики СССР, претерпела от реставрации капитализма, но, наверно, и она пострадала. А уж дух-то точно был в агонии, если он, несмотря на весь лжесоциализм, оставался верен коммунизму. И – крах… – Так что социологическое объяснение появлению такого мироощущения у Гришкевича, жителя Белоруссии, вполне мыслимо.

Трудно с метафизичностью его идеала. И с ницшеанской мрачностью удовлетворения смертью и недостижимостью блага. – Пейзажи какие-то не метафизические и не мрачные. Просто какое-то лёгкое иномирие. Как сон. Точнее, как сон наяву. В котором сохраняется некая управляемость сна сознанием. Это оно распорядилось, что так гладка, одноструктурна земля в “Бабьем лете”, что так строго каплеобразны деревья и ровно-кучерява их листва, что ни одной ветки не видно в двух следующих картинах. – Активность вымысла – огромная. Чем напоминает выражение идеала типа Позднего Возрождения (или трагического героизма). Вспомните активность вымысла в песне “Я-истребитель” Высоцкого. Волосы дыбом встают от его “Мирр вашему дому!”. Как бы бессмертие достигается. Герой умирает, а идеал его остаётся жить в слушателях. Высоцкий верил в нашу способность вновь, как в войну, восстать из мещан – инициативными гражданами, и спасти заболевший социализм от гибели.

А Гришкевич в нас явно не верит. Отсюда безлюдье в его картинах.

Ницшеанец тоже очень активно отрицает всё-всё-всё в Этом мире, который спасти нельзя, никак нельзя, никогда, принципиально нельзя. Потому у Гришкевича всё какое-то активно ирреальное. Но какое-то не протестное, как у активнейшего ницшеанца. Не крайнее подведение ко всевзрыву Этого мира, после которого мыслится что-то вообще несусветное… Демонизм.

Ну и не пассивный демонизм, не пробуддизм, не нирвана какая-то у Гришкевича. В той полное бесчувствие. А тут какие-то чувства есть – блеклые. Как сама скромная Белоруссия.

Если пробуддизм считать чем-то средним между импрессионизмом, воспевающим абы какую жизнь (прошу это принять на веру или прочесть у меня же об импрессионизме), - между импрессионизмом и сверхчеловеками ницшеанства… То почему б не представить себе Гришкевича чем-то средним между ницшеанством и пробуддизмом?

То есть (графически) вылетов с Синусоиды Идеалов внизу не один, а целый веер.



Тогда и самое мрачное у Гришкевича можно оценить не мрачным ницшеанством.



Гришкевич. Декабрь. 2007.

Тогда и самое зыбкое можно не назвать импрессионизмом.



Гришкевич. Весть.



Гришкевич. Октябрь 2.

И самое безэмоциональное можно не назвать пробуддизмом.



Гришкевич. Два пути.

И даже самое счастливое окажется с грустинкой.



Гришкевич. Май.

Теперь я не несчастный, а счастливый. Удалось! И в этот раз удалось какую-никакую, а систему не нарушить.

Более того. Я теперь могу перейти к своей идее-фикс: определить, подсознателен ли идеал Гришкевича.

По тому, насколько не сразу мне в сознание вошло, как его включить в систему, я хочу себе присвоить право считать, что сам художник по крайней мере недоосознаёт, в какой близи от ницшеанства и пробуддизма колыхается его сокровенное.

30 мая 2018 г.

02.06.2018
18:19

Про уму непостижимое.

01.06.2018
08:28

Хорошо ли повторять?