27.08.2004
14:10

Сокровение женственности

01.07.2004
12:00

Вера под ногами

26.04.2004
11:55

Еще раз об <основах православной культуры>

11.04.2004
19:22

ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!

09.04.2004
13:41

Косово как будущее Европы

24.12.2003
19:46

Русский вопрос в новой повести Валентина Распутина

09.12.2003
16:24

Девятины любви

03.10.2003
11:28

Кожинов: контуры русского духа.

04.08.2003
17:50

Освобождение Юрия Буданова

16.07.2003
18:30

<По луке казачьего седла >

АЛЕКСЕЙ ШОРОХОВ

 

<По луке казачьего седла >

(О первом выпуске альманахе <Братина>)*

 

По меткому определению Льва Толстого граница Российской империи пролегала по луке казачьего седла, вместе с ним она все дальше отодвигалась от центра. Таким образом, и территориальная история России есть, в большинстве своем,  история ее казачьих окраинных земель и их заселения. Соответственно, нынешняя трагедия <государственной приватизации> этих земель <титульными> их хозяйчиками есть во многом продолжение трагедии русского казачества, начавшейся еще в семнадцатом году Причем, трагедия эта, как мы знаем, не закончилась Беловежским переделом, следующей остановкой бронепоезда распада, семьдесят лет простоявшего <на запасном пути>, увы, стал уже <внутренний> русский Северный Кавказ: земли Кубанского и Гребенского (Терского) казачеств

Все это - очень внушительный кус в соборном каравае русского горя, доставшемся в снедь двадцати пяти миллионам наших соотечественников, брошенных современной Россией на произвол судьбы в 1991-м году.

Поэтому и не удивительно, что большая (и, замечу, лучшая) часть первого выпуска литературно-художественного альманаха <Братина>, обращенного ко всем нашим соотечественникам, оказавшимся за рубежами оскопленного Отечества нашего, носит совершенно очевидный характер казачьей субкультуры, уже давно ставшей неотъемлимой частью великой русской культуры.

О целях альманаха лучше всего заявляет серебрянный казачий ковш - братина - помещенный на обложке и подаривший альманаху свое названье. Это круговая чаша русского братства, она одна - из нее пить нам и радости и горе. Инициатором издания выступила Москва, вековечная собирательница земель русских, и -  круг единомышленников, многие из которых не понаслышке знакомы с бедами <ближнезарубежных> соотечественников. Первый выпуск посвящен современному Восточному Казахстану - этим старинным казачьим землям Сибирского казачьего войска, в одначасье и по линейке <закрепленным> в начале ХХ века за подвернувшимся (кочевым по своей сути) <титульным> народом  одним кремлевским закройщиком, и точно также в одночасье и по линейке <отрезанным>, но уже в конце ХХ века другим кремлевским портным.

На этом - о тришкином кафтане нынешней российской государственности - все! Ни злости, ни бумаги не хватит. И как раз-таки на фоне этой политической обыденности удивляет, даже поражает высокий именно литературный статус выпущенного альманаха, зависящий, слава Богу, не от транслитературных причин (издатели, средства, раскрутка), а от его непосредственного содержания. Об этом - не грех и поподробней

1. <Мало весу в душе, оттого-то их ветром и носит >

Но чтобы говорить о реальном содержании альманаха, придется вернуться к тому, с чего начинали - к трагедии российского казачества. Несмотря на всю его куражливую военно-историческую послеперестроечную ярмарку (это-то в первую голову и бросилось в глаза) и примелькавшиеся на рынках и площадях шаровары с лампасами, 90-е годы ХХ века стали действительным временем возрождения казачества в его единственном смысле - в смысле воинского служения Богу и Отечеству. Не митинговый, а послужной (к сожалению, гораздо менее известный) список новейшего казачества внушителен: Приднестровье, Босния, Абхазия, Москва 93-го, Чечня Как вы понимаете, без лампасов - в обыкновенных армейских разгрузках и камуфляже.

И хотя потомки Сагайдачного и Платова оказались достойны своих прославленных предков, нигде (даже в Приднестровье и Абхазии) об окончательном успехе сопротивления говорить, увы, нельзя. То, что отстояли воины, сдают политики. И отсюда главный вывод - нельзя говорить отдельно о <казачьей трагедии>, потому что она есть часть длящейся общерусской трагедии. Причем нашей собственной, а не привнесенной из вне (<жиды и комиссары>) трагедии. Иначе как объяснить, что портные Блюмкины в кожанках во главе латышей, китайцев и мобилизованных под ружье <лапотников> громили казачьи корпуса генералов Мамонтова и  Медведева - этот <спецназ> российской армии начала века?

И, пожалуй, как ни у кого другого из авторов альманаха, истоки этой нашей трагедии обнажаются в лирике Федора Черепанова - уроженца земель Сибирского казачьего войска, тоже отдавшего в свое время дань казачьему долгу (Приднестровье), а ныне живущего в Москве и, наверное, не случайно как раз и  выступившего в роли главного редактора <Братины>.

Были кони на свете Умчались - забудь.

Ни коней и не птиц - только жалкая малость.

Ни страны, ни семьи. Потерял и судьбу.

Что осталось? Молитва. Одна и осталась.

Но это - уже итоговое, горькое от потерь, понадобившихся для осознания. А поначалу-то - степные ветры, <ветры перемен>, многих посрывавшие со своих мест (если и не буквально, то душой). Вот о них-то, о сорванцах и спрашивает отца младшенький <Антошка-курносик> (<Стосковалась река >), и уже не ему одному, а всем нам адресовано вещее родительское слово:

<Мало весу в душе,

Оттого-то их ветром и носит,

Не отпустит никак >

И ой как немало горюшка приходится принять, чтобы <душа утяжелилась>! Чтобы уже вернувшиеся из боев отнюдь не сорванцами сыновья могли горестно заметить:

И на гвоздь у дверей

Батя пыльную бросит подкову.

Батя, сколько подков!..

Снарядил бы ты целый обоз.

Воевавшие дети невоевавших отцов. Есть в этом их непроизнесенном вслух упреке что-то русское, роковое, о всем минувшем ХХ-м веке сказанное

2. < Нет царя, знать, Отечества тоже нету>.

Земляк Федора Черепанова, живущий и поныне на родовых своих землях, поэт Виктор Веригин - представлен в альманахе циклом замечательных казачьих стихов. Несмотря на разность их сюжетов, все они тоже так или иначе затрагивают упомянутую выше тему - тему общерусской трагедии в ХХ-м веке. И неспроста именно описываемая автором (<Под зеленым шатром ракит >) вековая глухомань южно-сибирских казачьих линий России, где <поистине будешь рад/ Каждой пришлой извне собаке>, и предстает накануне трагедии своего рода гласом самой заповедной Руси, незатронутой политиканством столиц и центральных земель.

Казаки, как уж в этих краях повелось издавна, столпившись на берегу, дожидаются парохода с <большой земли> и вестей. Откуда им знать, что с его прибытием вся жизнь их теперь уже навсегда разломится на две неравные части:

Скоро бросит он якоря,

Хмурый шкипер отдаст газету,

С подтвержденьем, что нет царя,

Знать, Отечества тоже нету.

И дальше - самое важное в понимании розановского <почему Русь слиняла в два дня, самое большое - в три>:

Порешит тут же пьяный сход

Без призывов и слов бумажных,

Что пора выступать в поход,

А за что, за кого - не важно.

Куда прибьет потом этих окраинных казачков, к красным ли, к белым - <не важно>, потому что и те, и другие уже <без царя>, и не только <без>, но и против. Совершенно по Достоевскому - раз Царя (= Бога) нет, то все можно (= уже ничего не важно).

Просто в начале ХХ века рухнул многовековой русский миропорядок. А в конце того же века - рухнул уже и <хоть какой-то>. Поэтому в большинстве своем в стихах Виктора Веригина - ушедшее. Но какая красота!

Зимняя ночь серебрится от инея.

Мирно лежит вдоль российских границ

Длинная линия, горькая линия

Спящих под снегом казачьих станиц

И мчится по этой линии, где в каждой станице родня, тройка, правит ею молодой иртышский казак, в санях - невеста, спирт, ружье.

Так повелось здесь исконно от прадедов:

Время подходит - коси или сей.

Но уж потом, после дел этих праведных,

Свадьбы и гости по линии всей

Вот и летит эта тройка усталая

Радости встреч ежедневно даря.

В небе заря поднимается алая,

И, слава Богу, без крови заря.

 Как тут не вспомнить слов Бунина, сказанных о Киевской Руси, растоптанной татарами: <Когда подумаешь о том, что мы потеряли - хочется кататься по земле и плакать>!

И как бы вступая в невеселую перекличку с таким недавним, но уже <былинным> казачьим временем - глубоко из нашего сегодня отвечает Веригину другой поэт альманаха, москвич Юрий Савченко (<Косой мышиного горошка >):

Как в доме гостя не хватает,

Чтобы душой не одичать

 Но он же своей зрячей памятью, будто пунктиром извечных птичьих караванов, потянувшихся обратно с Юга на Север, и сшивает, казалось бы, навсегда разорванное российскими лихолетьями пространство родины (<Гусиная рапсодия>):

Серым гусем с пути не собьюсь.

Там, в широких предгорьях Алтая,

Спит в сугробах, себя прозревая,

Безначальная вечная Русь.

 

*     *     *

 

О прозе альманаха разговор особый. Она гораздо меньше связана с <правдой момента>, за одним (от этого, видимо, никуда сегодня не деться) понятным исключением. Исключение - <человеческий документ>, мытарства русской женщины, оставшейся с дочерью-инвалидом в незалежном Казахстане один на один со стихией распада: государственного, психологического (<переквалификация> из преподавателя музыки в уличную торговку) и, в конце концов, телесного (тяжелая болезнь). Комментировать чужую личную боль невозможно, но об одном сказать необходимо: все больше и больше убеждаюсь, что воистину - начиная с первых послевоенных десятилетий ХХ века (когда большая и лучшая часть мужского населения страны была уже уничтожена антирусским террором Революции или полегла на полях Великой Отечественной) и по сю пору Россия стоит исключительно благодаря русской женщине. Поэтому, несмотря на всю <тяжесть> подобного чтения, <Записки уличной торговки> Светланы Шуваловой не оставляют ощущения безнадежности и уныния - этот удивительный запас прочности, воспетый еще Некрасовым, пока не пройден. Вот как героиня <Записок > заканчивает свое подробное повествование: <Наконец поняла - я сама, как барон Мюнхгаузен, должна вытащить себя из беды Отказалась от обезболивающих инъекций и почти что - от снотворных. И даже духом воспрянула! Занимаюсь понемногу ремонтом квартиры, бываю на литературных вечерах, участвую в концертах с чтением своих стихов Жизнь продолжается> Что, слишком просто звучит? А подлинное личное горе, оно  навсегда отучает и от <красивостей> и от <сложностей> - оно или немо, или столь же красноречиво, как бортовой самописец

И все-таки <человеческие документы>, созвучные <правде момента>, не знакомят нас с подлинными <трещинами бытия> - и даже описывая трагедии, они всего лишь указывают на их присутствие в мире, но ничего не могут поведать о том, откуда и почему эти трагедии  врываются в нашу реальность. Это - удел уже подлинной прозы, даже если она, как бунинская <Жизнь Арсеньева> или шмелевское <Лето Господне> и прикидывается <мемуарной>, воссоздающей прожитое и пережитое.

Продолжает <женскую тему> в альманахе повесть Валентина Махонина <Реквием половинке души>. Я ее вполне сознательно перечислил с произведениями уже классическими - художественная ткань и воссоздающая правда <Реквиема > именно такого уровня. Другое дело - сюжет. Ведь уже исходя и из названия повести (миф о половинках души), и далее, следуя самим авторским размышлениям, можно предположить, что тема этой <мужской прозы> - женщина, первое чувство ее в душе мальчика, и все то великое и страшное, что от веку творится в мире в связи с чудом женственности. Но

<На девятом году моей жизни видел я, как офицер изнасиловал девушку. Конечно же, ничего я не понял, только перепугался страшенно. Это теперь понимается, что видел я убиение женской души.

На десятом году в образе синеглазой девчушки в белых одеждах, участницы свадебного обряда, явился мне ангел >

Такой нестерпимой болью и красотой начинается эта повесть. Два впечатления, как признается герой повести, <определявших> потом, хотя и из-под спуда, течение его жизни. Повествование и дальше оказывается буквально перенаселенным  женскими образами (мать, красавица-соседка Наташа и др.), поначалу это даже удивляет, и только потом понимаешь - война. Действие повести происходит в тылу, в годы Великой Отечественной.

Тем не менее, несмотря на постоянные и отчасти даже замечательные истолкования этого  одинаково и спасительного и погибельного (совсем в духе Достоевского) чуда женщины пробуждающейся к пониманию робкой душой мальчика (героя повести в детстве) - в конце концов, по прочтении повести, невольно чувствуешь себя обманутым: обещали рассказать, и не рассказали

 И здесь снова необходимо вернуться к сюжету, потому что именно он, повторявший все изгибы беженского маршрута семьи повествователя, увы, не выплескивает тебя ни к ответу, ни даже к внятно сформулированному вопросу. Да, ранящего и верного - много, а определенного нет. Поэтому по прочтении повести так и остается загадкой - почему <реквием>, почему <половинке души>? Можно бы и подогадываться, но это уже значит дописывать повесть там, где сам автор остановился.

Лучше вместо этого приведу еще один отрывок из нее:

< Искрилась речушка. Чуть выше по течению она была перегорожена плотиной, с нее легко скатывался, складываясь в струи, небольшой водопад. А на самом его краю, чуть утонув ногами в плавной воде, стояла облитая солнцем нагая женщина. Вокруг ее головы короной золотились волосы, плечи откинулись назад, груди подставлены солнцу, руки распахнуты, будто она хотела обнять и весь этот лес, и небеса. Она была тоненькая, стройная, вся сотканная из света.

Она крикнула: <Здравствуй, солнышко!> - и еще раз, и еще >

В завершение необходимо сказать еще об одном участнике альманаха - это донской прозаик Александр Можаев. Впервые его удивительные рассказы попались мне на страницах <Литературной России>, и что их резко отличало от необязательного потока текстов, свойственного современной литературной периодике в целом, это как раз-таки их обязательность   для чтения. В 70-е годы появление таких рассказов гарантировало бы их автору и гораздо большую известность, и место в какой-либо <литературной обойме>, скажем - среди <деревенщиков>. Но

Об этом <но>, как мне думается, нужно обмолвиться отдельно, и даже, может быть, впервые без привычного уныния и сетования на <не те времена>. У Вадима Кожинова есть такая мысль - об особой цикличности в истории России, где неизбежные периоды местничества, раздробленности являются не только временем незаметного <культурного и материального накопления> в частях, подготавливающим будущий расцвет целого, но и как бы страхуют великую русскую культуру от унификации и выхолащивания. Например, языковой расцвет русской прозы и поэзии в междуусобные 20-е годы минувшего века, обилие говорков и диалектов, устремившихся тогда на уже донельзя выхолощенные <среднелитературным> языком символизма поля русской словесности. Может быть, что-то подобное переживаем мы и сегодня, ведь, в конце концов, <нам не дано предугадать >

В альманахе помещены <рассказы хуторянина> (как определил их поджанр сам Александр Можаев). Их два - <Чиканы> и <Сотворим себе имя>. Они совершенно цельны и закончены. В первом - трагедия непрощения, протянувшаяся через весь ХХ век, кажется, и до нашего времени. В рассказе Можаева она оканчивается: <расказаченный> некогда и намытарившийся по сибирям казак Иван Орлов, ныне просто <Орел>, известный всему хутору своей язвительностью дед, доживает до смерти своих люто  ненавидимых обидчиц - бывших комбедовских активисток, сестер Чиканих, тоже уже старух, грязных и жалких. Он переживает их ровно на девять дней. Хуторяне не сомневаются, что в этом и возмездие, и явный перст свыше. И только душе ребенка (от лица которого и ведется рассказ) открыта однобокость такой земной <справедливости>. Впрочем, еще один человек в рассказе думает также - это <размонашенная> (монастырь разогнали), но так и не обозлившаяся на человеков старенькая монашка Аксюта. Время действия, как вы понимаете, еще <колхозное>, светлое и густонаселенное детство рассказчика.

Второй рассказ <И сотворим себе имя> - более замкнут для понимания. Он о бессмысленности изуверства и страшном тупике <спасения вне Церкви>. Герой рассказа - <пятидесятилетний мальчик> Володя Воробьев, сын староверки Воробьихи, по общему суеверному убеждению хуторян: <колдуньи>. Как-то в молодости пошел он провожать девушку, был застигнут матерью, <отодран  за чуб> и пристыжен ею - вот и заженихался до седых волос, судачат о бобыле хуторские. Но скорее виной тому все-таки стали семейные <библейские вечера>, проводимые при жизни матерью и приобщившие Володю к чтению <интереснейшей из сказок> - Библии.

Казалось бы, вот и замечательно - <к духовности> человек тянется, <к божественному>. Одно беда - без наставника. На Руси такое называлось <вдариться в веру> (так и говорили хуторяне о матери Володи - Воробьихе). Когда такое случалось, в одном случае из ста мир и Церковь получали нового святого (который-таки находил себе наставника и духовника в лоне Церкви), в остальных девяносто девяти случаях начитавшийся <от Писания> и заплутавший в мудрствованиях человек или сходил с ума, или становился основателем очередной секты изуверского толка (что в принципе не так уж и разнится). Это - неизменный духовный результат горделивого человеческого устремления познать Бога самому, по своей воле и своими силами.

Не случайно, что на протяжении всего рассказа параллельно сюжету цитируется Ветхий Завет: <созиждем себе град и столп, его же верх будет до небесе: и сотворим себе имя > Это - о строительстве Вавилонской башни, символе человеческой гордыни.

Кончается рассказ тем, что привозит себе Володя из детдома сына: <тихого пугливого дебила - результат чьего-то пьяного греха>. Его тоже зовут Володей, и он становится новым рекрутом <библейских вечеров>.

<Володя ярче зажигал лампу, усаживал его рядом и читал ему интереснейшую из сказок - Библию.

-         <И се, глас с небес глаголющий: се есть Сын Мой возлюбленный, в котором Мое благоволение>, - не глядя в книгу,  прочитывал Володя, и к горлу его подступали слезы.

Радостно улыбаясь, он поварачивался к мальчику. Тот сидел с открытым ртом, бессознательно рассматривая свои пальцы. Володя рукавом рубашки вытирал с его подбородка набежавшие слюнки, придвигал мальчика поближе и дрожащим прерывистым голосом шептал ему в ухо:

-         Се есть Сын Мой возлюбленный

Но мальчик его не слышал>. 

 

*     *     *

 

Как вы думаете, можно ли рассказать и написать о Пушкине что-либо новое? Оказывается, можно. И именно литературоведческую статью москвича Владимира Марочкина <Некоторые уточнения к биографии А. С. Пушкина> я считаю главным событием первого выпуска литературного альманаха <Братина>. Прекрасно понимая, что в нем достаточно и хорошей прозы, и стихов, но памятуя безусловно и о том, что Пушкин-то - это <наше все>.

И тем важнее знать о нем правду - не <горячую> и  переперченную <прогулочную правду> абрамов терцев и подобных им послеперестроечных торговцев скандалами, не лживую и злонамеренную <правду> идеологической обслуги большивизма и до него - социал-демократии, а подлинную и единственную правду, документированную письмами и стихами самого поэта, а также его ближайших друзей и современников.

<Что нам известно о жизни Пушкина? - задается вопросом в самом начале своей статьи Владимир Марочкин, и отвечает: Из школьных учебников лишь то, что <царские власти преследовали поэта>. Этот миф тиражируется уже полторы сотни лет > И дальше автор на страницах альманаха убедительно и, подчеркиваю, документированно развенчивает этот миф. И Бог бы с ним, если бы просто <развенчивал>, мы уже так привыкли за последние двадцать лет ко всяческим <развенчаниям> - Владимир Марочкин, не побоюсь сказать, возвращает нам Пушкина как не только драгоценнейший плод русского духа, но и как долгожданный и тщательнейше вынашиваемый плод созданной этим духом Русской Государственности, то бишь той самой <царской власти>!

Вот лишь несколько примеров. Первое <суровое гонение> - та самая <южная ссылка поэта>:

<На самом деле ни в какую ссылку Пушкина не ссылали. Даже официально это была командировка от Коллегии иностранных дел, при которой Пушкин состоял на службе

Итак, Пушкину выдали тысячу рублей казенных денег на дорогу, и он отправился в путь. И похоже, что сам Пушкин был весьма доволен. Уже в первом своем южном стихотворении он пишет, что буквально бежал из Петербурга:

Искатель новых приключений,

Я вас бежал, отечески края >

Бегут чаще всего от наскучившего или причиняющего страдания. И у юного Александра были на то причины - и личные (несчастная любовь к Наталье Кочубей), и творческие. Правда, о последних радели больше его старшие товарищи.

Так, например, еще Батюшков в письме А. Тургеневу сетовал: <Не худо было бы его (Пушкина - В. М.) запереть в Геттинген и кормить три года молочным супом и логикою Как не велик талант <Сверчка>, он его проматает, если но да спасут его музы и молитвы наши!> Такого же мнения были и Карамзин с Жуковским. Именно им удалось склонить Государя Александра Павловича отправить Пушкина в эту живительную и плодотворную коммандировку. Тем более, что в Петербурге к тому времени вокруг несомненного уже для всех юного гения чаще стали мелькать не прежние веселые кутилы с эполетами, а <ожесточенно-мрачные> жрецы черепов и белых фартуков, сиречь масоны - будущие декабристы, готовившие России кровавую республиканскую баню. За душу гения началась борьба между взрастившим его Государством Российским и теми, кто хотел обратить талант поэта против этого Государства. Не будем забывать, что ни одна из более, чем многочисленных в ту пору российских масонских лож не имела русского происхождения, а это значит, что за концы этих ниточек дергали <братья каменщики> из Европы, весьма напуганной невиданным доселе могуществом Российской империи.

И первой ласточкой их влияния на поэта стала написанная экспромтом, но с удивительнейшим рвением тут же растиражированная <братьями> ода <Вольность>.

Поэтому Пушкина не только командировали к морю, но и, разумеется,  откомандировывали от новых <друзей>. И, как замечает В. Марочкин, стоило только собраться в Одессе <прежнему кругу> (Пестелю, Абрамову, Бурцову и прочим <мрачно-ожесточенным>), как <Карамзин советует Александру Павловичу перевести Пушкина в Михайловское, где обычный пристав мог уберечь его от посягательств незваных гостей>.

Борьба разворачивается нешуточная, но и <на кон> поставленно слишком многое. Итог этой <борьбы за душу поэта> станет очевиден уже в царствование другого Государя - Николая Павловича, но что за итог! - <Капитанская дочка> и <Борис Годунов>, <Евгений Онегин> и <Клеветникам России>

Однако, это только еще <будет>, а пока <чтобы поэт не утомился и ног не замочил>, делается распоряжение предоставить ему (<ссыльному>!) военный корабль для плавания из Кафы (Феодоссии) до Гурзуфа, а также <по высочайшему повелению, сначала Гнедич, а потом Вяземский лично наблюдают за тем, чтобы новые произведения поэта, присылаемые из <ссылки>, без промедления отдавались в набор и печать, а гонорар и авторские экземпляры своевременно отсылались в Бессарабию>

Не имеет смысла дальше пересказывать это драгоценное исследование - его нужно просто знать. Остановлюсь еще только на одном <скандальном> факте творческой биографии Поэта. На  кощунственной <Гаврилиаде>. Самым ярым сторонником пушкинского авторства этой рифмованной мерзости является советский пушкинист Н. Эйдельман. С чего бы? Ведь сам Пушкин написал следствию по этому делу: <Ни в одном из моих сочинений, даже из тех, в коих я наиболее раскаиваюсь, нет следов духа безверия и кощунства над религией. Тем прискорбнее для меня мнения, приписывающие мне произведения столь жалкие и постыдные>. А в частном письме и прямо возмутился: < До правительства дошла <Гаврилиада> и я, вероятно, отвечу за чужие проказы, если кн. Дмитрий Горчаков не явится с того света отстаивать права на свою собственность>. Уж куда бы яснее! Нет, пушкинист Эйдельман (и не он один) с какою-то маниакальной страстью пытается <удочерить> сию незаконнорожденную поэмку Пушкину. Уж не рецидив ли это того <воспитания>, которое получали малолетние обитатели местечек (как оно описано у Бабеля), где раввины каждого иудея, проходившего мимо Православного храма и изображений Христа и Богородицы, заставляли плеваться в сторону христианских святынь, а невыполнение такого <обычая> строго карали?

Об успехе этого <воспитанния> говорит уже такой факт, что, несмотря на то, что сам поэт неоднократно опроверг приписываемое ему авторство <Гаврилиады>, во всех без исключения академических собраниях его сочинений и по сю пору она печатается как пушкинское произведение

 И тем не менее, важнейшим выводом из исследования Владимира Марочкина оказываются не эти <сердца горестные заметы>, а то, что гений Пушкина, разумеется, Богодарованный нам свыше, мог созреть и развиться, а еще точнее - быть выпестован только в исторических условиях Императорской России, с буквальной передачей поэта с рук на руки Русскими Самодержцами и Их личной ответственностью перед Богом и Отечеством за его талант.

 




* Выпущен летом 2002 года.

<

08.07.2003
20:29

Москва - Третьи петушки:

20.05.2003
13:44

Возвращение музыки

18.04.2003
16:38

Тайна крови

03.04.2003
14:37

Упущенный шанс Президента Путина

05.03.2003
16:47

Трансгенное сознание

11.02.2003
13:43

Жалоба Ивану Грозному

04.02.2003
14:11

Возвращение Ярославского-Губельмана

23.01.2003
16:20

Холодная война закончилась. Да здравствует холодная война!

13.01.2003
15:32

Славянское море

23.12.2002
16:45

Три ╚эр╩ русского религиозного реализма (выступление на пленуме СП России 15.12.2002 г.)