Валерий Куклин

Исторический роман-хроника

продолжение семнадцатое

7118 ГДЪ от С.М 1609 год от Р.Х.

ОТ ВЫБОРГА ДО ВЕЛИКОГО НОВГОРОДА

О том, как князь Михаил Васильевич Скопин-Шуйский вышел на Москву во главе шведского войска да на половине пути оказался во главе рати русской

1

Февраль.

Выборг - город большой и богатый. Поросшая мхом, а местами даже молоденькими березками белокаменная крепость казалась уж и не созданием рук человеческих, а чем-то природным, подобным множеству здешних валунов, разбросанных по полям и даже по петляющим, блескучим от грязи дорогам. Деревянных домов, обычно прижимающихся посадами к крепостям снаружи, было немного.

Причиной малодомья служило то, что лес вокруг города был основательно вырублен, а издалека возить бревна для строительства накладно. И не то, чтобы деревьев рядом не было совсем, были - да только чахлое мелколесье, прячущиеся в тени негустых рябинок и березок крохотные ели. Настоящий лес темнел в низинах между дальних бугров, видимый сквозь редколесье и словно напоминающий горожанам о вечной угрозе Выборгу от недобрых соседей: московитов ли, литовцев, шведов и даже датчан или чуди с чухонью.

Всякого корня людей - и названных уже, и угров, и финнов, и эстов, и латов, и ливов - жило в городе во множестве. И хоть селились они по большей части отдельно друг от друга - в слободах Московской, Поморской, Чудской, Немецкой, - огораживались друг от друга оврагами, частоколами, замыкающимися на ночь воротами, было в городе немало случаев, когда финка поносила от русского, русская - от эста, а вокруг иной карелки толпились и светлоголовый, и черноволосый, и рыжий мальчуганы, согласным хором взывающие к ней одним общим словом: "Мама"

За спинами у этих женщин были увлекательные для чужих ушей и пронзительно-печальные для них самих истории, порой кровавые, порой чарующие, но в главном всегда похожие: нечаянная встреча, любовь, протест родителей, борьба за счастье - и, как результат, отвернувшиеся лица родных и вечное осуждение некогда близких.

За смешение кровей в Выборге не казнили. Был внутри крепости особый угол, который редкие в городе пакостники окрестили Слободой ублюдков, - тут и селились те молодые, что пошли наперекор родительской воле, отказались от своей доли наследства и стали жить по-своему: по христианскому обряду, по языческому ли - все равно, ибо в углу сём не возбранялось молиться любым богам, говорить на любом языке; главное, что почиталось здесь, - это умение жить между собой дружно, помогать друг другу в беде и пировать совместно на всех праздниках без исключения.

Одному Богу известно, когда повелось подобное в Выборге. Многие говорили, что существовал здесь такой порядок, когда и Москвы-то на свете не было, а земли здешние были землями Господина Великого Новгорода. Но может и брехали - Москва, чай, как и Выборг, была всегда, пусть даже деревенькой, починком, а не каменным градом, и быть должна в те еще времена, когда через Русь дремучую проходил путь из Варяг и Греки.

Существуй Слобода ублюдков с тех самых ранних пор, тут же говорили люди, разрослась бы она на весь город - на деле же слобода как занимала всего один угол крепости, так и занимает, и люди в ней плотнее прежнего не живут, хоть и рожают здешние бабы детишек охотно, и мрут они реже, чем в Слободе, скажем, Чухонской.

Ко времени появления в Выборге племянника русского царя, князя-воеводы Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, и шведских послов, в углу том жило семей до двадцати: от ветхозаветных стариков, помнящих поход царя Ивана Васильевича на Новгород, до лежащих в колыбельках голозадых малышей набралось бы голов так две сотни.

Верховодил той слободой сын купца из Русской слободы, женатый по православному обряду на финке Иван по прозвищу Опара, ибо ни имени своего, ни прозвища купец тот сыну-отступнику не передал.

Был Опара роста высокого, в отца. Во всем прочем отличался от русоволосого некогда, а с годами поседевшего и оплывшего, как тесто, купца: голову с рождения имел снежно-белую, с волосами тонкими и прозрачными, белые брови и ресницы, блеклые бесцветные глаза, редкую, как кустарник на козьем выпасе, тоже белую бороденку и кожу столь прозрачную, что порой казалось, что виден перекатывающийся под ней жир огромного, словно бурдюк с салом, тела. Словом походил Иван на опару - и потому прозвали так его сперва в самой Слободе ублюдков, а потом и во всем городе.

Славился Опара знанием чуть ли не всех языков земли, ибо мог вести разговор и с датчанином, и с немцем, и даже с редким в этих местах лопарем. По-шведски да по-эстонски лопотал так, что тамошние рыбаки да купцы диву давались, что имя и прозвище у толмача русские.

А был случай, о котором в городе рассказывали особенно часто. Будто бы один лит и один германландец подрались на мечах. отстаивая каждый право своей нации признать Ивана своим по крови. Был знаменит Опара еще и тем, что на праздничных обжираловках Слободы ублюдков мог съесть вчетверо больше любого матерого мужика, а однажды на спор умял целый задний окорок годовалой свиньи, закусывая хлебом и запивая брагой.

Любили поесть в Выборге, любили повеселиться. А уж в день встречи русских послов устроили такой праздник во всех слободах сразу, что продолжался он день, ночь и до следующего утра. Последние пьяные повалились под столы уже при криках первых петухов...

И никто и не заметил, как в самый разгар попойки Иван Опара пропал. А появился лишь к концу второго дня, когда не только обязательные в работе бабы второй раз доили коров, но даже заядлые питухи опохмелялись и делились впечатлениями о прошедшей пьянке и драках.

Вылез Опара из старого овина соседа своего - эста, ввалился в его избу и потребовал вина на опохмелье. Морда красная, на бок свороченная, глаза навыкате. Дали ему спивки из бочки - он и тому рад: вылил в горло махом весь ковш вместе с осадком, крякнул, поблагодарствовал, да и поплелся вон.

Межи меж дворами эста и Опары не было - довольно было родника с ручьем, сбегающим в идущий вдоль улицы овраг. Родник был славен тем, что летом вода в нем была студеной, а зимой теплой, сквозь сугробы парящей. В дни перепоя или перееда Иван либо ложился в родник животом и отмачивался, либо садился на берегу и опускал босые ноги в воду, повизгивал.

Вот и сейчас разгреб Иван у родника снег, бросил на то место тулуп, стянул штаны, кафтан, валенки и медленно, постанывая не то от удовольствия, не то от холода, опустил красные распаренные ступни в прозрачные струи. Взвизгнул - и ступил на покрытое мелкой галькой дно.

Жена его, финка, вышла как раз на крыльцо, увидела мужа на привычном для него месте, покачала головой и направилась в хлев - сено дать корове нынче придется самой.

Опара снял с головы шапку, наклонился, черпнул ею воду и возложил ее себе опять на голову. Так, считал он, хмель выходит быстрее.

Но тут у ворот показался конный. По виду - стрелец московский из охраны посла Скопина-Шуйского.

- С утра ищу, - сказал гонец. - Князь Михаил Васильевич зовет. Толмач нужен.

Опара поднял соловые свои красные глаза и, глядя издалека и вверх через забор, спросил:

- А что - князь в такой путь отправлялся - и без толмача?

- Толмача-то мы привезли, - услышал в ответ. - Да нонешней ночью исчез он. Кинулись с утра - нет толмача, разумеющего по-шведски. Ихние послы своего толмача предложили - который по-русски бает. Да князь Михаил Васильевич к чужим толмачам доверия не имеет. Своего потребовал, русского. Вот тебя и повелел найти.

Говорил о князе гонец, паря ртом на холодном воздухе, а сам про себя дивился тому, как Опара держит ноги в студеной воде и не морщится даже.

- Зачем это ты? - не удержался от вопроса.

Опара отвечать не стал. Снял с головы мокрую шапку, зачерпнул воду второй раз, выпил сколько-то, проливая себе на грудь, остальное на землю вылил, а уж после поднялся на ноги и пошел вдоль ручья к забору, оставляя на снегу следы босых ног, держа в руках валенки, одежду и мокрую шапку.

- Пойдем, - сказал, оглянувшись в щель между слег на конного. - Поможем князю...

2

Апрель.

Дворянин Иван Горин невзлюбил Опару с первого взгляда. Все в выборгском старосте казалось ему невзаправдашним, деланным: и высокий не по-мальчишески, а по-бабьи, голос, и обычай Опары при разговоре заглядывать (не смотреть, а именно заглядывать) в глаза собеседнику, и привычка выставлять челюсть вперед, и его косоглазие - будто смотрит при разговоре Опара мимо, а на самом деле разглядывает тебя. Но более всего не нравилась дворянину речь Опары: напористая, требовательная в общении с людьми малыми. и лебезивая, если говорил уже с князем либо с близкими к царскому племяннику боярами.

Горин был близок к Михаилу Васильевичу Скопину-Шуйскому - и Опара всегда обращался Ивану с подобострастием в голосе, никогда за спиной слов дурных о нем не произносил, хотя и знал, конечно, что Горин в дворянах недавний - до этого был даже в крепости у дворян Изотовых, что из Заочья. Не за что было обижаться Горину. И все же не лежала к Опаре душа молодого дворянина, не любил он не то, что беседовать с беловолосым, но даже находиться на одном дворе с ним.

Четыре месяца, прошедшие со времени окончания переговоров русского и шведского посольств, закончившихся подписанием договора между Русью и Швецией о передаче северному соседу исконных русских поморских земель взамен военной помощи, пролетели быстро. Забот у Скопина-Шуйского и его окружения было много: и собственных ратников в порядке содержать, и добровольцев приветить да разумно по крестьянским избам и по посадским домам разместить. Еще надо было прибывающих на кораблях, на лодках и пешим ходом малыми отрядами из Швеции чужеземных рейтаров -- шведов, немцев да французов - так расселить, чтобы не оказывалось их слишком много в одном месте, и при этом не озлобить наемников одиночеством в окружении одних русских крестьян.

За всем не уследишь - и отсюда еще заботы: кто-то девке без спросу подол задрал, кто-то в чужом погребе нашкодил, где-то подрались спьяну и порешили того, кого нельзя до времени убивать.

Горину, бывшему при князе Михаиле Васильевиче чем-то вроде главы его собственного Разбойного приказа, имеющему в подчинении полусотню стрельцов, двух катов при дыбе и плахе, приходилось самолично разбираться в причинах бесчинств и безобразий в растущем день ото дня войске. Князь даровал Горину право не только арестовывать подозреваемых и провинившихся, но и судить их вины. Однако, самолично казнить не разрешал, веля отправлять осужденных к себе - и уже сам карал или миловал. И дворянин за эту милость был Михаилу Васильевичу благодарен.

Горин надеялся, что с выходом войска из Выборга Опара оставит рать князя хотя бы потому, что "Белый" имеет в городе собственную дубильню и шестерых работников в ней. Не купеческое ведь дело это -- валандаться по бездорожью с мечом да копьём.

Но Опара заявил:

- Князь с царем, как только победят самозванца, одарят верных людей богато, - и объявил о своем желании сопровождать Скопина-Шуйского в походе на тушинского вора.

Очень не понравились почему-то эти слова Горину. Уж больно правильно и честно прозвучали они, будто не лжец и пройдоха их говорил, а богатырь Добрыня из старинных былин.

И потому вызвал он к себе в избу двух верных слуг - из числа тех, с кем вместе когда-то был в крепости у Изотова, кого ему самим Государем было разрешено от петли за службу Болотникову избавить[1], - и велел им незримо следовать за Опарой, следить день и ночь, обо всем подозрительном в его поступках доносить немедля.

Поклонились верные слуги молодому дворянину низко, будто решили бородами пол вымести, да и исчезли с глаз, словно их и не было.

Войско вышло из Выборга поутру.

Горин полюбопытствовал у князя:

- Что-то Опары не видно. Не знаешь где он, князь?

Князь лишь плечами пожал - некогда было ему в походе о каком-то там толмаче думать: наемников вместе с генералом Делагарди он за день до этого в Старую Руссу послал, переводить пока некого.

И далее, кого ни спрашивал Горин, всякий отвечал ему по-разному: одни видели Опару среди войска в походе, другие говорили, что заболел Белый перед выходом из Выборга, третьи утверждали, что видели кого-то похожего на Опару, но не Опару вовсе, ибо волос тот кто-то имел вовсе не белый, а не то чёрный, не то пегий.

Все это так раздражало Горина, что решил он, как только подойдет войско к Новгороду, разобраться до конца: есть в рати Опара или нет его? Во время похода делать подобное было и трудно, и некогда: его полусотня шла позади войска, следя за тем, чтобы никто из ратников по дури ли, от страху ли от войска не отстал.

А как подошли к озеру Ильмень, встали на виду крепостных стен Отца городов русских, начали лагерь разбивать, тут и возник, словно гриб из-под земли, кудлатый оборванный дед и произнес знакомым Горину голосом:

- Белый, за которым ты приказал следить, и впрямь оказался нечистым. Как все лагерь разбивать стали, он в дальних кустах схоронился...

"Посрать, - ухмыльнулся про себя Горин, ибо в момент тот был мыслями далек от Опары: следил за юной обозной девахой, склонившейся над выложенными ее отцом пожитками. Бедра девки, обтянутые сарафаном, выглядели столь соблазнительно, что дворянин почувствовал прилив слюны во рту и сладкую дрожь в молодых чреслах. Но тут услышал:

- ... а оттуда вышел уже не белым, а черным: и волосы черные, и брови, и ресницы, и борода. В морду глянешь - и не признаешь сразу. Только телом и одеждой прежний.

Девка разогнулась - и складки сарафана скрыли округлости, сделали фигуру ровной, будто доска.

"Ясно, - понял дворянин. - Один остался следить за Опарой, а второй прибежал ко мне", - и перебил слугу:

- Бери коня и поспешай за мной. Старайся не попадаться Белому на глаза.

Старик поклонился поясно, нырнул под брюхо чьей-то лошади - и исчез.

Девица повернулась боком. Личико миловидное, но неброское. Такие, как думал дворянин, интересны только в молодости, а как обабятся, станут ни рыба-ни мясо. Но грудь! Грудь выпирала столь волнительным бугром, что при взгляде на него голова Горина загудела, а штаны стали торчком.

Тут к нему подъехал стрелец из личной охраны князя, сказал, что Михаил Васильевич велит дворянину Горину срочно явиться в княжеский шатер.

Девица оглянулась и проводила Горина таким томным взглядом, что дворянину, краем глаза уловившему его, стали понятны причины ее плавных движений и поворотов тела. Сдержал вздох и, состроив выражение озабоченности на лице, поспешил к князю.

3

Скопин-Шуйский еще не гневался, а был лишь озабочен тем, что вышло его войско не к реке у города, как было задумано, а к озеру, что шли они в последний день весьма бестолково и прибыли на берег Ильменя поздно, что ратники за день устали, с ходу взять Новгород неспособны. Захотят сторонники ложного Димитрия, затворившиеся в Кремле, остаться в осаде, придется время летнее, теплое на один город тратить, а Москву наедине с тушинским самозванцем оставлять.

Для хорошего удара у князя сил маловато - шведские ландскнехты (они и не шведы оказались вовсе, а немцы, французы, поляки - всякий сброд европейский, согласный за деньги кому хошь служить) должны были под Старой Руссой разведку боем провести и убедить тушинцев в том, что Скопин намеревается ударить на Тверь. Вот когда Делагарди с князем соединится, тогда и сил для взятия Новгорода окажется достаточно.

Ибо цель у Михаила Васильевича была иная - о ней, кроме шведского генерала Делагарди (тоже, кстати, не шведа, а француза), самого князя, дворянина Горина и еще двух-трех человек никто не знал.

А тут вдруг незадача: собрался было князь-воевода в только что расставленном шатре карту разложить, посмотреть еще раз, как лучше и какими силами по Новгороду ударить, а карты-то и нет.

Все сундуки и сумки князь самолично перерыл - нашел три, а главных двух - карты местности вокруг Новгорода и карты всей военной кампании, что три месяца вместе с Делагарди в Выборге разрисовывал, - нигде не оказалось.

А ведь князь точно помнил, как складывал обе карты вчетверо, свертывал в трубочки, совал в одну из переметных сумм. Сам сделал, никому не доверил. Может, подумал, в спешке переложил куда попотаённее?

Опять перерыл все вещи - и не нашел. Спросил близких слуг: не брали свернутых в трубочку и перевязанных красными ленточками бумаг? Крестятся, что не брали. Осталось одно - послать за Гориным.

- Знаю, кто взял, - сказал дворянин. - Толмач твой умыкнул карту. Опара Иван.

Михаил Васильевич знал о неприязни, испытываемой Гориным к Опаре, и потому рассердился:

- У меня беда великая, а у тебя - только и забот, что счеты сводить. Не мог Опара взять карты, не было его в вйске во время похода.

- Прости, князь, - решился на возражение Горин. - Может и твоя правда, а может и моя. Вели десятку стрельцов проскакать по дороге к городу и внимательно смотреть по сторонам. Встретят они там трех путников. Карта у одного из них.

- Что ты мелешь?! - взорвался князь. - Вещаешь, будто кудесник какой.

- Пошли, князь, поскорее стрельцов, - твердо произнес Горин, ибо знал, что Скопин в любом гневе отходчив и по натуре вовсе не зол. - С тебя не убудет. А ошибся я - вели рубить мне голову. Ибо более не знаю, где может быть карта.

Глянул на него князь злым оком, но не закричал грозно, а кивнул:

- Шли хоть двадцать, - сказал раздраженно. - Но коли нет там трех путников, нет карты, быть тебе без головы, дворянин.

Поклонился Горин князю и, выйдя из шатра, приказал начальнику отряда княжеских телохранителей скакать в сторону Новгорода и схватить там трех человек у дороги:

- Один из них будет верховым, но выглядеть будет древним дедом, - пояснил он. - А кем будут другие, покуда не знаю. Разве что второй толстым будет и волосом черен.

Князь слышал слова Горина и спросил его, когда дворянин вернулся в шатер:

- Это что за трое такие? И при чем тут Опара? Тот и не черный вовсе, а белый. Всяк увидит - запомнит на всю жизнь. Бог отметил его...

- Или Дьявол... - пробурчал Горин едва слышно.

Но князь переспрашивать его не стал - слов, подобных этому, он боялся, ибо с малых лет внушали Михаилу Васильевичу, что опасно упоминать вслух имя врага рода человеческого. Только бросил грозный взгляд на дворянина и, подойдя к трем сундукам, составленным друг подле друга и служащим ему походной кроватью, плюхнулся на расстеленные пуховики, откинулся спиной на подушки. Поднял одну ногу.

- Сними, - приказал коротко.

Горин, опустился на колено и, ухватившись за каблук и носок, со скрипом стащил с ноги князя сапог. Пахнуло потом и пареным мясом. Снял второй...

- Вели, чтобы принесли воды, - сказал князь.

Горин передал его слова охране.

Покуда искали бабу из обоза, чтобы забрать у нее деревянную шайку для бани, грели на костре в котле воду, наливали в рассохшуюся шайку и, поливая землю бьющими из нее двумя струями, тащили в шатер, князь с дворянином беседовали о том, о чем всегда говорят молодые люди в часы бездействия: о бабьих ласках и о своих над девками победах:

- Мне в Выборге по-настоящему только одна понравилась, - признался князь. - Маленькая, черненькая, сиськи - с незрелую грушу, животик дряблый, с виду - заморыш, а внутри - огонь! Всего меня выжала, заново завела и опять выжала. Я уж шевельнуться не могу, отдыха прошу, а она только в раж вошла. Оседала - и кричит, словно режут ее. А самой сладко-сладко!

- Чудь - она вся такая, - тоном знатока подтвердил Горин. - Оттого и зовут их чудью. Я вот перед уходом тоже себе одну чудовку привел...

Теперь он рассказывал скабрезное, а князь слушал, а вместе с ним слушала и владелица шайки, приведённая зачем-то стражей в шатер. И если князя слушала она в пол-уха, пряча глаза и краснея, то Горина перебила:

- Полно, дворянин, похабничать-то. Коли блудишь, то скрывай свой грех. От своей жены, небось, верности требуешь, а сам над чужой глумишься...

Женатым был как раз князь, а Горин по молодости лет не удосужился подойти к алтарю под руку с нареченной, но дворянин, не желая заострять внимания на грехе хозяйском, спросил:

- А откуда ты взяла, что она замужняя? Чудовка, как чудовка.

- Видела я вас, - заявила баба. - Жена то Ивана Опары.

- Белого? - поразился Горин. - Так у него же финка!

- Это сейчас финка. С ней он в грехе живет. А перед Богом он - супруг чудовки. Из-за нее и с отцом порвал, в Слободу ублюдков перебрался. А после к финке ушел. Чудовка теперь у него навроде служанки по вашему кобелиному делу.

- Как так?

- Гостям подсовывает Опара ее, словно девку срамную.

- Ну-ка, ну-ка... - заинтересовался князь. - А у меня не та ли чудовка была, не знаешь?

- Почему, князь, не знаю? У нас в Выборге бабы друг про друга всё знают. Она к тебе, Михаил Васильевич, для того пришла, чтобы предупреждение передать: не пойдет с тобой Опара, заболел. А ты не послушал. Мордашку ее увидал - и повелел подол задрать, на эту вот постель, - кивнула на сундуки, - ложиться.

Услышав такое, князь зашелся в смехе. Горин ему завторил. У Скопина аж слезы выступили от ржачки.

- Ну, как? - спросил князь дворянина, когда успокоился и отдышался. - Проиграл? Будешь класть голову на плаху? Не было в войске Опары. В Выборге остался.

- И поделом. Руби ему голову, князь, - поддакнула баба. - По женам чужим вы лазать мастера, а как женитесь, так нас с собаками стережете, чтобы свое от таких, как вы сами, оберечь. Меня вон тоже муж...

Но ее истории князю с дворянином услышать не довелось. Как раз в этот момент внесли шайку с горячей водой для парения ног Скопина. Баба, заметив обе струи, обозвала всех мужиков дураками, ухватила шайку, заткнула дырки пальцами и опустила посудину прямо под ноги Михаила Васильевича. После велела Горину заменить ее пальцы на его и принялась мыть ноги князю.

Руки ее двигались медленно, гладили ноги Скопина нежно, будто не смывали с них потную вонь, а ласкали.

От вида этих движений Горина пробил озноб, а между ног возникло ощущение горячего свинца.

Баба глянула мельком на дворянина и улыбнулась уголками губ.

Горин почувствовал, как кровь ударила ему в лицо, и отвернулся.

Баба издала победный смешок.

Развалившийся на пуховиках и не видящий этого перегляда князь спросил:

- Чего это ты?

А баба в ответ:

- А правда, князь, что ты у царя Димитрия в мечниках ходил?

- Правда, - подтвердил он. - Ты мой. Мой чище.

- А до того мать его, царицу Марию, в Москву привез...

- Не мать, - ответил князь голосом уже не ленивым, а настороженным, - а вдовую царицу. Димитрий-царь был ложным царем. А Нагая признала его сыном из страху.

- А ты, значит, не побоялся?

Князь рывком приподнялся на сундуке и сел на постели.

- Чего не испугался? - спросил.

- Меч поднять на Государя своего, князь... - тихо произнесла баба, и отвернула лицо.

Скопин опустил руку между колен, нащупал ее подбородок и приподнял голову. Поймал взглядом ее взгляд.

- Понимаешь, дура, что болтаешь? - произнес голосом грозным, но не громким.

- А что? - пожала она плечами, продолжая ополаскивать ему ноги. - Все болтают.

- Болтают, быть может, и многие, - согласился князь. - Только при мне подобное вслух не говорят.

- Почему?

Рука князя оттолкнула от себя женское лицо с такой силой, что баба упала спиной на расстеленные по земле ковры.

- Стервь! - зло произнес он, уставив прямо в нее наливающиеся кровью глаза. - Убью, как собаку!

Баба молчала.

Дворянин взглянул на нее - и не увидел страха на женском лице. Оно вообще не выражало ничего.

"Она не хочет жить, - понял он. - Не решается умереть сама - и ждет, что ее убьют".

Но тут блеснула молния, грянул гром, шквал ветра ударил в шатер с такой силой, что полога взлетели, натянутые веревками колья зашатались, норовя тоже взлететь и вырвать вбитые в землю колышки. Лошади испуганно заржали, по войску пронесся встревоженный людской переклик.

На то, чтобы увидеть все это, услышать, осознать, ушло время, в течение которого князь намеревался велеть казнить бабу, но время, отпущенное на гнев, прошло, предвестники грозы заставили его на миг забыть о наглости безродной бабы и о продолжающем запечатывать бадью пальцами Горине.

Скопин выскочил из шайки, встал во весь свой огромный рост, шагнул босыми ногами к распахнутому входу в шатер и, глядя распахнутыми в восторге глазами на быстро несущуюся над потемневшим лесом лилово-фиолетовую, бугрящуюся и перекатывающуюся, разрываемую молниями тучу, радостно прокричал:

- Так их! Так засранцев! Битву хотите? Будет вам битва!

Женщина медленно поднялась с ковра, присела на корточки, сказала Горину:

- А он у нас с блажью - князюшко-то.

- Что? - не понял растерявшийся дворянин, продолжая смотреть в спину босого Скопина, выставившего могучую грудь навстречу хлестким струям ливня.

- Блаженный, говорю, - повторила баба. - Такие долго не живут. Я уж знаю... - потом, без всякого перехода, заметила. - Да ты руки с шайки убери. Зачем ему твоя вода? Ему вон Бог поливает.

Странно, но как раз слово про Бога увлекшийся стихией Скопин услышал. Он обернул к ней мокрое лицо и сказал:

- Глянь, баба! Сам Господь благословляет меня! Сам Господь!

И вновь отвернулся в сторону молний, грома и ливня...

4

Юному князю нужно было благорасположение Господне, он жаждал его иметь, ибо ощущение этой необходимости было ни давнишним, ни хорошо обдуманным и осознанным, как бывает у людей духовно великих, подвижников и даже святых, а чувство новое, плохо осознаваемое пока еще самим князем, ибо и родовая кровь его, и молодость, и огромный рост, и гладкость тела, и ясность ума - все требовало радостей противных святости, жаждало развлечений и утех, перемежаемых глупостями, не более - и от того-то чувство сие довлело в нем над долгом.

Стоя у выхода из шатра под проливным дождем, разбросав руки в стороны, князь не думал ни о чем, не вспоминал и не грезил: он просто вдруг отчетливо осознал всю прожитую им жизнь - от первых шагов в руки няньки в Палатах отца до момента устройства привала на Ильмене - и ощутил себя одновременно и младенцем, и дитем, и отроком, и взрослым. Все прожитые годы слились в одно мгновение, разом оценились все поступки, ясна стала связующая их нить.

Михаил Васильевич вспомнил игры в бабки, когда при проигрыше он свирепел и бил своих сотоварищей по игре до крови.

Вспомнил истинного царевича Димитрия Ивановича, совсем ещё мальчонку, стегающего потехи ради его - тогда еще княжонка Скопина - кучерским кнутом по ногам и приговаривающего: "Все Шуйские - скоты! А Скопины - еще и собаки!..."

Вспомнил первого самозванца, присвоившего себе и имя, и царское достоинство покойного Димитрия, оказавшегося таким умным и благородным, что, как сказал князь Татищев, "не предать такого нельзя".

Вспомнил, как лежал сам в царской Опочивальне, а потом встал, распахнул дверь и впустил убийцу[2].

Вспомнил, как до этого ездил в Северные земли, и в тамошнем монастыре - убогом и глухом - долго уговаривал бывшую царицу отправиться в Москву, убеждал её признать в том, кого потом сам предаст, родного сына[3].

Вспомнил, как после убийства Лжедмитрия он, допущенный в Боярскую Думу, сидел на отдельной скамье и то и дело хватался за рукоять спрятанной под полой ферязи сабли.

Вспомнил, как вёл в бой под Котлами полки против вора Болотникова, как сам бежал от него из-под Калуги[4].

Вспомнил, как новгородцы выгнали его вместе с тем же князем Татищевым из города и приняли на воеводство воровского атамана Керножицкого, как после опомнились и стали звать князей на воеводство опять.

Вспомнил, что это именно Татищев в день бунта против самозванца убил ножом Басманова.

Вспомнил, как им, двум воеводам, двум князьям, стало тесно в Калуге без власти царя Василия, а вместе с теснотой возникли и ссоры - глупые по сути, но надрывные и лихие, как визг двух баб, не поделивших чужого мужа.

Вспомнил, как клюкнул вечером винца, а после убеждал столь же пьяных новгородских дворян - из числа тех, что помогали Шуйским убивать первого Лжедмитрия - избавиться от Татищева.

Вспомнил лица тех бородатых и толстощеких дворян, и того кривоглазого, что первым вознес кулак над тоже пьяным и ничего не понимающим Татищевым.

Вспомнил, как значительно облегчился его кошель после той пьянки и той казни глупого князя...

А еще вспомнил шведских послов - длинномордых, с харями, как у зверей верблюдов, виденных им в детстве в Кремле возле дворца царя Бориса.

Вспомнил уверенные движения их рук, спрятанное презрение в уголках ласково улыбающихся шведских губ.

Вспомнил наглый тон их писарей и дьяков, требовавших называть отдаваемую им Корелу Кексгольмом - тьфу-ты, русскому языку и не выговорить!

Вспомнилось, что даже пир по случаю подписания договора пришлось оплачивать из русской казны, будто праздник это был для Руси - отдавать иноземцам Корелу.

Вспомнил белолицего, беловолосого Опару, поднимающего кубок с вином со шведам купно и слишком уж часто провозглашающего здравницу шведскому королю.

И вспомнил он жену свою - белолицую, голубоглазую и пышную, как скирда сена, красавицу, на которой женился он по повелению родни и которую возлюбил в первую же ночь, как Богом данную.

Вспомнил мать, которую в детстве и не видел, кажется, вовсе, вскормленный крепостной кормилицей, воспитанный мамками да няньками, а после уж пропахшими кожей, лошадиным потом и вонью нестиранных портов дядьками.

Вспомнил первого коня своего, Сивку, на которого его в трехлетнем возрасте такой вот дядька взгромоздил, а конь от чего-то дернулся, малыш сверзился, а отец ругал за то не дядьку, а сына, ибо долг князя Рюриковской крови сидеть в седле крепко и сызмальства уметь повелевать конем, дабы потом уметь точно также повелевать холопами...

Лил дождь, сверкали молнии, и с каждой вспышкой, с каждым раскатом грома всё бессмысленней казалась князю прожитая им жизнь, всё ярче, светлей, всё торжественней виделось ему грядущее.

Будто понял Михаил Васильевич вдруг, что он - Скопин-Шуйский - не один из множества тех, кто воспротивился желанию какого-то там Богданки-жида воссесть на Престол Рюриковский, а единственный, непобедимый Спаситель Отечества, равный, быть может, лишь Дмитрию Донскому да Василию Третьему - и больше никому.

Дождь лил, смывая с него прожитое, обновляя и готовя для будущих побед.

И понимал князь это уже ни умом, ни сердцем, а чем-то неизвестным еще ему, ранее прятавшимся дотоле в самой затаённой глубине его сущности, а теперь - на дожде - разгорающимся со все большей и большей силой, обещающей поглотить его всего, даруя ему право провидения...

- Господь благословил меня!

5

Гроза закончилась точно так же, как и началась: разом, будто кто-то сверху обрубил воду мечом, дождь лить перестал, багровый диск заходящего солнца возник над лесом и засветил торжественно и чинно.

Мокрый с головы до ног князь, стоя у шатра, раскинул руки и закричал:

- Господь с нами! Господь благословил нас!

Солнце облило бордовым светом мокрую ткань шатра - и внутри стало светлее, чем снаружи. Стол, сундуки с постелью, другие сундуки приобрели какой-то особенный праздничный вид.

Горин оглянулся -- и бабы в шатре не увидел. Будто вымыли ее дождь и солнце из шатра напрочь. Нет, конечно, сбежала, нырнула под полог, когда он следил за князем и слушал восторженный рев ратников.

Вода из шайки вытекла - и вокруг нее на восточных коврах, положенных для тепла на землю, стояла мокреть.

Вдруг ткань шатра под весом скопившейся на ней воды не выдержала, лопнула с громким треском - и внутрь хлынул поток, заливая и ковры, и постель воеводы и разложенные по походному раскладному столу бумаги, и не успевшего отскочить Горина.

Чертыхаясь и матерясь, дворянин пошел к выходу.

Он увидел князя стоящим посреди круга ратников, мокрого, со всклокоченными над ранней плешью волосами.

Перед Скопиным стояли трое мужчин со связанными за спинами руками.

Двоих Горин узнал сразу.

Третий имел бы звание арапа, если бы чернота лица его была полной, а не перемежалась полосами телесного цвета.

Первые были горинскими соглядатаями, а третий...

Дворянин еще не протолкался сквозь кольцо веселящихся ратников, как князь протянул руку к голове полосатолицего и сорвал с нее вместе с кудлатой барашковой шапкой пук черных волос, обнаружив перед войском знакомую всем белую, как перо птицы лунь, голову.

- Опара, - ахнули ратники.

Скопин провел ладонью по лицу Ивана - и полосы, случившиеся от смытой с бровей и головы краски, стерлись, обнаружив белую и тонкую до прозрачности кожу. Обернулся к протолкавшемуся сквозь толпу Горину.

- Ты, дворянин, был прав. Но лишь наполовину.

Горин понял, что князь, таясь чужих ушей, таким образом спрашивает о потерянных картах, и обернулся к стоящим за спинами арестованных стрельцам.

- При этом вот, - ткнул пальцем в Опару, - было что-нибудь, когда взяли его?

- Не... - ответили те нестройным хором. - Весь он здесь, как есть.

Один из вс ещё связаных горинских соглядатаев, смело глянув в глаза князю, заявил:

- Лгут стрельцы. Мешок он нёс рогожный. А стельцы забрали. И коня, что мне Горин дал, забрали тоже.

Князь перевел взгляд на дворянина.

- Это мой человек, - подтвердил Горин. - И второй тоже.

- А ты хитрец, - покачал головой Скопин, и ободряюще улыбнулся. - Значит, знал с самого начала... - обернулся к стрельцам. - Мешок где?

Из-за спин провинившихся к ногам князя вылетел рогожный мешок. Кто взял его, кто кинул - поди разберись.

Князь взглядом приказал - и Горин, присев на корточки, развернул рогожу.

Раскисший кусок ржаного хлеба, куль тряпья, стертая подкова, кожаный кошель с тремя иноземными серебряными монетами с щекастыми мордами в кудрях на них, пара новоплетенных лаптей со всунутыми в них бинтами онучей, короткий, остро наточенный нож с деревянной рукояткой... Покопался внутри мешка дворянин, засунув руку по плечо, - выкатил пяток редисок с ободранной ботвой.

- Не густо, - заметил князь, и перевел взгляд на Опару. - Куда шел? Зачем переодевался?

- К тебе шел, Михаил Васильевич, - ответил Опара, смотря в глаза князю прямо и открыто. - Поверишь: как ушло войско из Выборга, так сердце у меня защемило, душа закручинилась. Как там, думаю, князь без толмача будет? И полегчало в груди от мысли такой. Здоров - не здоров, думаю, а идти, стало быть, надо. Собрался - и вдогонку. А как догнал - тут на твоих стрельцов и наткнулся.

- А зачем рожу менял? - спросил князь.

- Так ведь она у меня заметная, - широко улыбнулся Опара, отчего у всех слушающих этот разговор тоже дрогнули в улыбках губы. - Меня в круге всяк знает, всяк слышал, что тебе служу верою и правдою. А одному идти, без войска, сам понимаешь, непросто. На своих нарвешься, на чужих ли - и не угадаешь...

Стрельцы согласно загудели:

- Да он, князь, и не боролся с нами. Сказали ему встать - он и встал. И руки связать позволил.

- Развязать! - приказал Скопин.

Чья-то сабля чиркнула по стягивающим руки Опары за спиной веревкам - и те опали.

Все стоящие вкруг него и князя ратники ощутили доверие к Опаре, стали улыбаться ему ободряюще и подмигивать.

Один Горин, все еще сидя перед мешком, смотрел на Опару с хмурым выражением на лице. Потом опять склонился к вынутым из рогожи вещам... Вывернул мешок наизнанку, измазав рукав ферязи чем-то липким и вонючим, внимательно осмотрел каждый шов. Ни кармана потайного, ни широкого шва со спрятанным в него бумагами не обнаружил...

И еще один человек не поверил Опаре - все тот же разговорчивый горинский соглядатай.

- Врет он, князь, - сказал ратник. - Не в войско он шел, а от войска - в Новгород.

Опара вновь улыбнулся добродушно и широко, во все свое широкое лицо:

- Наговор это, Михаил Васильевич, - сказал не злым, а даже скорее извиняющим голосом. - Сам, небось, польский или шведский лазутчик. Дворянин Горин молод, запутать его легко.

Горин все так же молча, будто и не слыша обидного о себе, принялся рассматривать вываленные на мокрую траву вещи Опары. Вынул из одного лаптя туго свернутый в рулон онуч и принялся его разворачивать.

- Скажи, князь, дворянину, чтобы не трогал онучей, - внезапно встревожился Опара. - Мама свертывала их для меня с нашептыванием - на случай, сказала, если в смертный бой пойду. Оберег мой в тех лаптях и онучах. Разрушит дворянин оберег.

Ратники загомонили согласное: у каждого из них был свой оберег, каждый при себе имел заговоренную вещь, которая должна помочь ему в бою, спасти от стрелы, меча, сабли, пушечного ядра, ружейной пули. Почти всякий сохранял оберег втайне от других, ибо знание постороннего о нем могло лишить оберег волшебной силы.

И теперь, когда Опара сказал об обереге вслух, стало всем неловко за совершенное над сокровенным глумление, послышались голоса, требующие от Горина обыск прекратить.

Но дворянин, будто не слыша их, взял второй онуч и принялся его разматывать.

- Ты, Горин... - замялся тут князь. - Не надо... Не трожь...

Дворянин, чтобы успеть совершить задуманное до того, как прозвучит приказ прекратить обыск, решительным движением рванул онуч - и на колено, а потом на мокрую траву упал сложенный в несколько раз лист бумаги с черными и красными чернильными полосами и буквами.

Князь узнал свой почерк и карту.

- Она! - только и сумел выдохнуть он.

Опара бросился вперед, сбил Скопина с ног и, ухватив пальцами шею князя, принялся душить.

Горинские соглядатаи навалились на Опару и стали оттягивать его руки. Но белый великан лишь отмахнулся одной ручищей, другой - и соглядатаи отлетели в стороны, как пыль.

Однако мгновений этих оказалось достаточно, чтобы князь сумел извернуться под тушей Опары и скинуть его с себя. Уже лежа на боку он успел ударить доглядая кулаком в грудь, но тот поймал княжеский кулак в ладонь и прижал к земле, а второй рукой опять ухватил Скопина за шею.

Тут только опомнились стрельцы. Повалились на Опару, подмяли его, а уж потом оттащили от князя и принялись бить кулаками да пинать. Им пришлось порядком повозиться с великаном, прежде чем сумели как следует связать его, ибо внешне толстый и рыхлый Опара оказался человеком огромной силы: он даже сумел в один момент вырваться из-под груды тел, встать на ноги и не упасть от удара древка копья под колени.

Лишь второй удар туда же заставил ноги подогнуться, но Опара, даже сбитый с ног, сумел отшвырнуть двух повисших на его руке стрельцов.

Однако ратников было много - и они с Опарой справились.

- На дыбу! - приказал Скопин сиплым голосом, ибо горло ему Опара все-таки успел передавить; в глазах князя блестели слезы, дышал он прерывисто. - И огня!..

6

То, о чем узнали от Опары под пыткой, потрясло и Скопина, и Горина, и двух вспотевших от трудов катов.

- Писать об этом нельзя, - сказал князь. - Посылать гонца - доверять тайное лишнему человеку. Придется, дворянин, нам с тобой расстаться. Возьмешь с собою десять стрельцов и поскачешь к царю. Там все и расскажешь...

- Ехать прямо сейчас, князь? - спросил Горин, глядя на плывущий в перистых облаках полумесяц.

- Завтра, - был ответ. - А то знаю я вас: выедешь тотчас, а за первым же поворотом спать завалишься...

Потом обернулся к катам и сказал:

- И чтобы ни единой душе! Узнает кто в войске - вас двоих винить буду.

Каты потупили очи и согласно ответили:

- Немы будем, Михаил Васильевич. Как могила.

- Кстати... - сказал Скопин, переведя взгляд на то, что еще недавно было богатырем Опарой, а теперь висело кровоточащим, обсаженным комарами мешком на дыбе, - ... помогите ему.

Один из катов вынул из походного горна, стоящего у походной дыбы, раскаленный до бела железный прут, сунул его в живот Опары и медленно пронзил его насквозь.

Вонь горелого мяса ударила в нос князю, но он даже не поморщился.

Опара длинно и беспомощно простонал, напрягся телом и тут же обвис. Остывшее острие прута вылезло из впадины над его левой ключицей.

* * *

Движение рати Скопина-Шуйского к Москве есть событие архиважное. Впервые не только в период Великой Смуты, но и вообще в истории России, народ повалил в княжескую рать сам, без приказов царя и князей, не из-под палки. Ранее так ходили их отцы и деды только в войска Кудеяра, Болотникова и прочих врагов державы русской. А тут случилось никем непредвиденное: во главе не только иноземных наёмников оказался русский князь Михаил Васильевич, но и воеводой войска русских добровольцев. И не было достаточно высокородных дураков рядом с князем, потому чинами и наградами Михаил Васильевич одарял своих людей сам, то есть по справедливости. И почитались новые офицеры русские в новых званьях своих заслуженно...

Шел народ во столь демократически устроенное войско по собственной воле, ибо был уверен в тот момент, что там, где заметна хоть маленькая правда, прячется и правда вся. Великая сила шла на помощь Шуйскому -- сила народная.

Только царь Василий этого не понял.

7118 ГДЪ от С.М 1609 год от Р.Х.

МИЛОСТЬ ЦАРСКАЯ

О том, как верные долгу своему перед Государем и Отчизной москвичи обороняли город, а неверные чинили им препятствия

1

Царь Василий Иванович и дворянин Иван Горин стояли за деревянным тыном, идущим по гребню стены Земляного города. Стояли только вдвоем, но знали, что в кустах, разбросанных вдоль многочисленных ручьев, проток и речушек, превративших местность между Москвой и Ваганьковым в топь и хлябь, могут прятаться меткие лучники с арбалетчиками.

Для тех меткачей - часами и сутками сидящих в в неподвижности - лучшей награды нет, чем момент, когда появится человек на Земляном валу, а после упадет со стрелой во лбу или в горле. С пяток уж воевод потеряли москвичи от этих меткачей, немало уж полегло и простых ратников от пули либо стрелы, пущенной из-за какой-нибудь незаметной кочки или из безобидной на вид куртинки ивняка.

Однако, москвичи заметили, что по одиночным фигурам, по двум ли воинам, меткачи не стреляют, ждут всегда, чтобы собралось людей побольше - и уже в толпе выбирают того, кто и одет побогаче, и ратное убранство имеет солидное. У одного из убитых воевод зерцало было позолоченное, а другой и вовсе бахтерец дедовский напялил и тарч к нему[5].

Самозванец, сказывали, за каждого убитого московского дворянина или боярина оделял меткача дворянством и землями. Вот и сидели с тех пор меткачи вокруг Москвы, целились...

- Не страшно, дворянин? - спросил царь.

- Страшно, Государь, - признался Горин. - За тебя страшно, батюшка. Не должен ты на стену, ровно ратник простой, выходить. Место твое в Кремле, в Палатах. А уж мы, рабы твои, здесь должны стоять, либо в поле биться.

- Лестное говоришь, дворянин, да неумное, - сказал царь, поправляя на себе одетый поверх царского одеяния просторный стрелецкий кафтан. - Год уж, как сидим мы в осаде. Устали москвичи. Многие уж от меня в Тушино сбежали, а многие и вернулись. Не вытерпят - опять убегут. А мне их простить придется.

"Почему ты их прощаешь, Государь? Изменники ведь", - хотел спросить Горин, но сдержался, ибо заметил уж, что царь говорит долго, раздумчиво, мудро, перебоев своей речи не терпит, потому как считает, что мысль должна оканчиваться сама собой, не перебиваться чужим разумением.

- Царь, который в Палатах прячется, и не царь вовсе, - продолжил Шуйский. - Царю и в мирное время надо на люди почаще появляться. Являть народу лик свой, руки на болящих возлагать, жалобы рабов своих разбирать. А уж в войну да осаду Государю место во главе рати должно быть, пример показывать в терпении и доблести.

- Мудр ты, Государь, - не удержался Горин не лести для, а желая высказать уважение.

Но Шуйский его будто и не услышал.

- А перелетов я потому прощаю, дворянин, - объяснил но, - что знаю по себе, как слаб человек. Верным до конца может лишь пес быть. А человек - существо суетное. Поверишь ли, привязанность, подобная привязанности покойного Петруши Басманова к самозванцу, столь редка, что царю при его многотысячном государстве на такое рассчитывать не приходится. И ты, случись тебе от другого Государя выгоду поиметь большую, чем от меня, меня же и предашь.

- Вот тебе крест, Государь, верен я тебе! - воскликнул уязвленный царским недоверием Горин, и перекрестился подряд несколько раз.

Царь глянул на него ласково, и улыбнулся по-доброму.

- Любо мне, что сам веришь своим словам, - сказал. - Да только не божись без крайней надобности. Никто не знает цену ни себе, ни верности своей. Раньше я думал, что матери ради детей своих на все идут, что крепче их верности потомкам своим ничего не создал Господь в душах людских...

Замолчал царь, вглядываясь в выступающие из утренней дымки над водой очертания деревьев и кустарников, контуры берегов и лугов, похожих отсюда на большие острова.

Там, знал он, стоит сейчас войско самозванца, готовое с первыми лучами солнца ударить по Москве. Перелеты, о которых он сейчас говорил с Гориным, сообщили царю и день, и час предполагаемого удара. Потому-то и встал Шуйский в середине ночи с пуховой постели своей в кремлевской Опочивальне, приказал найти большой стрелецкий кафтан, одел его и прибыл сюда. Он хотел своими глазами увидеть, как московское войско выйдет из ворот и встанет против польской рати. Велел при этом сказать ратникам, что царь не в постели нежится, а стоит на стене и, глядя на москвичей, молится об их победе.

Молчал царь, вглядываясь в туман, молчал, да вдруг и продолжил речь свою прямо с того места, где прервался:

- Но и матери своим детям не оказались до конца верными. В два последних года правления Годунова - ты мал был, не помнишь, должно быть, - сильный голод случился на Руси...

Горин помнил[6]. В годы те пошла прахом вся его семья, стал сам он крепостным дворянина Изотова, стали крепостными мать, брат и сестра. Очень хорошо помнил он, как за мешок ржаных отрубей, перемешанных с толокном покупали в Заочье жизнь человеческую. Но не стал спорить с Государем, весь обратился в слух и внимание.

- ... ездил я по Руси по приказу Бориса. Знаешь, не любил я Годунова, выскочкой почитал, все норовил в каждом его начинании холопский расчет обнаружить, ошибки да обмолвки его раздувал до небес, как преступление великое. Молод был, глуп...

Опять замолчал царь. Горин подумал, что Шуйский наверное и впрямь постарел, заговариваться начал, мысль теряет. И вздохнул.

Шуйский продолжил:

- И в поездку ту по селам Заочья я сам вызвался, чтобы было потом, что на Думе сказать - не чужое пересказывать, а своими глазами виденное. Борис разрешил. сказал лишь: "Сам вникай во все, боярин. Нет беды для державы большей, чем голод. Ни душа, ни ум человека не сравнятся по силе со страстями утробы его. Слышал я уже такое страшное, что и сказать вслух не смею. А ты, увидишь если, то скажи. Не мне одному, а всей Думе боярской. Чтоб не сидели они здесь, говоря правильное, а при этом барыши от продажи хлеба подсчитывая, а ужасались бы ими же содеянному". Показались мне тогда слова Борисовы хитростью...

В утренней тишине раздался скрип распахиваемых ворот, негромкий, но слаженный конский топот, повизгивание плохо смазанных колес при пушечных лафетах, негромкий, но многогласый говор. Это московские ратники при коннице и пушках вдруг выдали себя, вытекая плотным строем из-под Арбатской башни.

- Идут, - сказал царь.

И вдруг сбросил с плеч кафтан, открывая утреннему солнцу известное всей Москве усыпанное самоцветными камнями ожерелье поверх пурпурного царского платья. Тут же наклонился, достал из принесенной сюда торбы шапку царскую, иначе называемую шапкой Мономаха, отороченную соболем по низу, с золотом и каменьями по куполу, а всего выше с золотым крестом. Одел шапку на голову, протиснулся между двух торчком стоящих бревен, сверкая в лучах восходящего солнца.

- Государь, ты что, обезумел?! - воскликнул Горин, не зная ни что сказать, ни как поступить. - Отойди! Убьют меткачи!

- Тише, малыш, - сказал царь, устраиваясь между бревен поудобнее. - Буде случиться стреле или пуле лишить меня жизни, не убирай меня отсюда. Должен я здесь простоять до конца боя. Долг это мой перед Москвой-градом, как долг бабы кормящей перед дитем своим - долг высший в жизни человека.

Сказал - и втиснулся между бревен плотно, словно затычка в отверстии бочки.

- Буде убьют меня, - опять продолжил, - не давай мне упасть ни наружу, ни вовнутрь. Пусть видят в войске. что Государь их с ними.

Тут только понял дворянин, почему велел Государь всем остальным слугам не подниматься с ним на стену, остаться внизу, да еще стражу велел у башен поставить, никого на стену к нему и к Горину не допускать.

Броситься бы сейчас к выходу, позвать людей на помощь - да нельзя Государя оставлять одного, как нельзя и приказа его ослушаться.

И, плача, не стесняясь слез своих, ухватил Горин царский пурпур в ладонь. Не даст он Шуйскому упасть ни наружу, ни вовнутрь...

- Да, - сказал тут Шуйский спокойным и даже усталым голосом. - Прав оказался Борис. Матери ели собственных детей. Закалывали спящих, засаливали мясо их, а после ели...

2

Весть, принесенная Гориным из-под Новгорода два месяца назад и так взволновавшая его и Скопина, совсем не удивила Государя. Он лишь сказал:

- Предательство есть натура человеческая. Чего было еще ожидать?

А после велел Горину подробнее описать пытку Опары и повторить дословно все, что сказал белоголовый шпион.

- Так... - сказал, внимательно и не перебивая выслушав дворянина. - Значит, был еще жив? Добить-то вы его поспешили. Всего Опара этот вам так и не сказал. Оно и понятно - в руках у наших костоломов и то вспомнишь, чего не знал, а имя собственной матери забудешь...

Задумался царь.

А дворянин, глядя на него, никак не мог взять в толк: почему Государь, узнав о страшной новости, не сердится, не зовет к себе глав Приказов своих, не велит им срочно искоренять измену? Ведь сам Горин в семь дней доскакал из-под Новгорода до Москвы, загнав трех коней и потеряв по дороге убитыми троих стрельцов из десяти его сопровождавших с самого начала дороги. Ночей сколько не спал, в последние два дня в кустах больше хоронился, каждого шороха опасался - и не за свою жизнь страшась, а от страха, что погибнет в пути, а вести Государю не донесет.

А Государь вон смотрит куда-то в пол, глаза щурит, мелко помаргивает. Слаб, должно быть, глазами Василий Иванович. Впрочем, Горин еще в Туле слышал, что Государь вдаль видит хорошо и отчетливо, а вот вблизи все плохо различает. Думал, то иносказательно люди говорят, а теперь сам убедился - болен глазами-то Государь.

Не понять мальчишке старческого разумения. По-разному видят они мир: молодой отчетливо да поверхностно, а старый лучше глядит и в даль, и в сущность вещей.

"Как испугались за царя молодые Скопин с Гориным, как очертя голову бросились спасать меня, сколько усилий приложили! -- думал царь. - Дворянин, небось, несколько раз жизнью рисковал, прежде чем до Москвы добраться. А я лишь улыбнулся в ответ да головой кивнул. Спросить бы, что дворянин за службу просит. Да у него один ответ: Государю служу по долгу своему, а не корысти ради".

Вот и решил Государь за Горина глупого - пусть дворянин при царе останется. Без званий, без денежного довольствия, без точно названных обязанностей -- просто, чтобы был рядом с Василием Ивановичем, ходил тенью, говорил, когда спросят, молча слушал, когда Государю угодно говорить,. Такой холоп - получше собаки, ибо не только речь разумеет, но при случае и слово может сказать - почти всегда глупое, но порой и столь неожиданное, что и мудрый не размышлял о таком.

Только вот проверить надо: достаточно ли умен дворянин, понимает ли недосказанное, умеет ли слушать?..

- Злодейство... - вдруг произнес царь. - Для злодейства надо родиться злодеем... Как царь Иван Васильевич. А Годунов был добрым. Федор Иванович был никакой, это после отца он казался добрым. А по-настоящему добрым был Борис...

Горин аж застыл в ожидании: вот сейчас Шуйский скажет, что младенца Димитрия не по приказу Годунова убили. Кто на свете лучше бывшего главы Судебного Приказа может знать истину?

Но Шуйский, будто не замечая настороженности юноши, продолжил речь совсем об ином:

- И ложный Димитрий был не по-царственному добр. Засранец, захватчик Престола, злодей, каких мало, а... добр.

Последние слова ошеломили Горина. Да, знал он, что царь Димитрий в милосердии своем однажды казнь Шуйского отменил, а после и вовсе простил, вернув из ссылки. Но слышал он и про то, что Василий Иванович простоял у плахи весь день в ожидании собственной казни. Ан вон оно как: злодей, каких мало, оказался Димитрий добрым в газах царя. Интересно, каким себя расценивает Государь: добрым или злым?

И будто в ответ на невысказанное дворянином Шуйский продолжил:

- И я злодеем был... однажды. Чтоб стать Государем.

И тут только понял Горин, что царь говорит о своей кручине. Ведь пришлось ему поднять гиль против Лжедмитрия, коему сам крест целовал. И убивать его.

- Больше не могу, - промолвил царь.

- Но Государь! - воскликнул Горин. - Ты подвиг совершил во имя всей земли русской. Потомки будут в веках прославлять тебя за это деяние!

Царь, глядя все также мимо, улыбнулся печально:

- Потомки будут говорить то, что им велят говорить грядущие цари. А я уж стар. Своего потомства не имею. А коли и зачнет жена, родит, то до взросления сына мне уж не дожить. При малолетнем царе, да после эдакой беды и разрухи, как нынешняя, ужель бояре не захотят разодрать Русь по частям? И захотят, и сделают так, и лучшие земли Москвы отойдут полякам. А наследник... наследник ежели и выживет, то окажется игрушкой в чужих руках: Милославских ли, Романовых ли, Голицыных. Мир власти на том и держится: не ты их - так они тебя!

Горина аж в жар бросило от этих слов. Он почувствовал, как лицо его покраснело и набрякли веки. Царь изрекал, как вещий старец. Были они сейчас одни в Палате, никто не слышал сказанного - и от того слова Государя прозвучали еще весомей, еще значительней. Туго стянутый на поясе и застегнутый на груди кафтан стал вдруг Горину тесен. Он покачнулся и оперся плечом о подпорку шатрового свода Палаты.

- Когда поднимал я новгородцев на лжецаря, то должен был заранее подумать об этом, - продолжил царь, заметил изменение в позе Горина и предложил. - Ты присядь, дворянин. Никто не увидит - и не осудит.

Горин сел прямо на пол, а царь продолжил:

- Я не рожден для царства, Ваня. Мой удел - переносить самому страдания, а не приносить людям боль. И, став Государем, долю свою - долю страдальца и мученика - я переложил на всю страну, на весь народ. Вот в чем вина моя. Ты понял?

Горин смотрел снизу вверх на царя глазами полными слез и восхищения.

- Ты ничего не понял, малыш, - вздохнул Государь, и замолчал надолго.

А Горин встал с пола и, отойдя на два шага, склонил голову перед царем.

Да, всего сказанного Шуйским он не понял. Хотя смутные сомнения, о которых он и не смел подумать четче, уже терзали его душу: царь устал, царь хочет умереть, царь хочет быть убитым быстро, но при этом желает остаться мучеником, жертвой, убитым от руки того, кому он доверяет - от его, Горина, руки.

Нет, дворянин на цареубийство не пойдет, пусть даже Государь сам прикажет ему сделать это. Нет... И не потому, что он, Горин, обязан Василию Ивановичу всем, что имеет в этой жизни, а потому, что именно такой Государь и нужен Руси: не злодей, а жертва, не каратель, а милователь.

Встретились глазами царь с дворянином - и сразу ясно стало обоим, что понимают они друг друга целиком и полностью, чуть ли не без слов...

Не отпустил царь от себя Горина, велел оставаться рядом с собой денно и нощно - кроме тех крох времени, когда отправлялся Василий Иванович в женскую половину дворца, в Опочивальню царицы.

И то велел при этом дворянину далеко от места, где его оставили, не отходить, а если уж уйти, то так, чтобы стрельцы из царского караула знали, где он и как его по-быстрому найти.

В одну из таких отлучек узнал Горин почему новость, принесенная им из Новгорода, не удивила Государя, не заставила метать громы и молнии.

Поздно сообщил покойник Опара о готовящемся в Москве заговоре.

Случилась измена еще зимой. Тогда князь Роман Иванович Гагарин, рязанский дворянин Георгий Федорович Сумбулов и вездесущий дьяк Тимофей Васильевич Грязной, собрав три сотни единомышленников, двинулись на Кремль с криками:

- Долой Василия! Долой Самозванца!

По дороге зашли в Успенский собор, где Патриарх вел службу, схватили Гермогена, сорвали с него одежды и, волоча старика по доскам мостовой, продолжили путь к Палатам.

- И что царь? - спросил Горин рассказчика.

- Царь?.. - переспросил стрелец, и пожал плечами. - Царь вышел на Красное крыльцо и велел гилевщикам разойтись. Еще сказал, что никого наказывать не станет. Тем же, кто не желает служить ему, разрешил выйти за ворота Москвы - пускай, мол, послужат Богданке, поймут кто есть он... - помолчал и добавил. - Святой он, что ли?

Убоялись гилевщики спокойствия и рассудительности Государя, бросили истерзанного Патриарха у крыльца, да и ушли: зачинщики - бояре да князья - через ворота к вору тушинскому, а все прочие по домам рассосались, будто и не было гилёвщиков в Кремле.

- И никого потом Государь не преследовал, - передавали Горину удивленные слуги. - А Гагарин вон даже вернулся в Москву - и до сих пор в своем дворе свободно живет... Во дворец не является, но службу в стрелецком полку несет исправно. Сумбулов тоже не прочь вернуться, да только боится, что веры ему - перевертышу - будет меньше: то вместе с Болотниковым он Государя воевал, то предал вора, стал Государю служить; после вон на Василия Ивановича руку поднял и к Богданке убежал; теперь с вором не ужился - назад засобирался. Письма шлет Государю, челобитные да повинные. Дрянь человечишка...

Быстрое возвышение и приближение Горина к Государю поразило и бояр, и дворян дворцовых, и слуг, но зависти не вызвало - экая радость стать наперстником у старика, проводить подле него всё время неотлучно, а в награду не иметь ни званий, ни земли с крестьянами, ни хотя бы наименьшего жалования. Положение Горина - видимость одна, считали в Покоях, а веса никакого ни на Руси, ни в Москве Горин не имеет, лишь бродит по пятам за Шуйским да слушает, что ни скажет старик.

Нашлись такие, что подслушали их разговоры, да так и сами отлипли, и другим слушать не посоветовали: пустое говорят, детский лепет.

Старые слуги - из тех, кто еще при Иване Васильевиче при дворце служили, - вспоминали, что подобное великоумие проявляли и покойные Сильвестр с Адашевым, спорили с царем Грозным о чем-то, а закончили в заточении. Ибо умствование - оно до добра никого не доводило, чрезмерные размышления лишь подтачивают корень жизни, как рукоблудный грех разбрасывает животворное семя мимо жаждущего зачатья лона.

И коли не возьмется за дело царь, шептались в дальних переходах, торцовых кельях и в пустых ящиках царских складов, бывших некогда ларями с зерном, а сейчас служащих кое-кому и приютом, не возьмет державной рукою Иванов посох, не полетят вслед за тем бородатые боярские головы, не окропится земля московская родовитой кровушкой - не усидит Шуйский на троне Рюриковском, съедят его те же самые, что бородами перед ним пол метут и величают ныне ласково.

Молодые слуги старых слушали да помалкивали. А после шли в Приказы - Разбойный, Судебный да Пыточный - там о слышанном докладывали - и исчезали со двора старики. А слух, пущенный ими, оставался.

Одни лишь царь Василий да дворянин Горин не слышали ничего. Покуда царь Москвою правил, доклады воевод выслушивал, советы давал да на Думе восседал, Горин лишь рядом стоял, молча слушал и, когда царь бросал в его сторону взгляд, чуть изменялся в лице, для прочих незаметно - и оба знали, что изменение это есть ободряющая улыбка, ибо все, что ни делал Шуйский, что ни говорил, всегда было Горину любо, всегда он был с решениями царскими согласен.

И лишь в часы досуга, когда царь говорил, обращаясь именно к нему, дворянин открывал рот, чтобы поддержать мысль Василия Ивановича, задать вопрос, а то и поспорить.

- Человек рождается однажды, - рассуждал царь, - и умирает до конца тоже однажды. Зачем? Ужель Господу было угодно дать жизнь человеку лишь один раз с тем, чтобы пятьдесят-семьдесят лет побыл он на земле, а после бесконечно страдал в Геенне Огненной? А коли можно заслужить примерной жизнью вечное блаженство в Раю, то зачем тогда он сам же зародил в нас сомнения? Зачем мы так отличаемся от самих себя спустя годы? Я - совсем не тот, что был в твои лета, не тот даже, каким был при Ложном Димитрии. Я даже думаю иногда, что я - тот самый князь Шуйский - давно уж умер, а живет лишь царское тело мое да какой-то во мне новый дух.

- Ты, Государь, устал, - терпеливым голосом ответствовал Горин. - Пойдем в Опочивальню.

- Лишь вознесясь до царского достоинства, понял я, отчего царь Иван Васильевич был так лют, - продолжил не слушающий увещеваний дворянина Шуйский. - Он разумом обнимал всю державу - и знал, что нужно всем людям. Одного не понимал: народ - это лишь великое множество тех, кто сам по себе. И этот каждый, что сам по себе, сотворен по подобию Божьему, как и он сам. Мы - Рюриковичи - гордимся кровью своей, а между тем имеем те же две руки, две ноги, нас мучают те же недуги, что и простых смертных. Я возвеличен кровным родством с самим Александром Невским. А Отрепьев чем? Отчего ему поверил народ русский? Да что там народ наш - сам король Сигизмунд поверил, поверили тысячи шляхты. Что в нем такого было, чтобы, умерев, опять возродиться в лице Богданки-жида? Не знаю, не пойму...

Чтобы отвлечь старика от мрачных мыслей, Горин решил рассказать царю слышанную еще в деревенском своем детстве потешку:

- Шла по лесу лиса. Холодно! Замерзла - и сдохла. Мимо волк бежал. Жрать хочется! Хвать лису за хвост - зубы чуть не обломал. Побежал дальше. Птичка пролетала. Села лисе на нос, поклевала - не берет клюв. Заяц пробегал - цап лису за хвост и за собой потащил. "Захочешь жрать, - сказал, - и сырую съешь".

Царь не рассмеялся. Он внимательно посмотрел в глаза дворянину и сказал:

- Вот и ответ...

3

Шуйскому с Гориным со стены Земляного города была видна уже вся заболоченная долина между Москвой и Тушиным.

Утреннее солнце светило ярко, словно разливая тончайший слой золота по ребрышку каждого листика, по глади каждой веточки и ложбинки вдоль каждой травинки, отражаясь от плотной зелени лугов и перелесков, пересеченных мириадами ручьев, речушек, омуточков, местами на солнце блескучих, местами черных, как торфяные провалы. Расцвеченная на множество оттенков зелень под дуновением утреннего ветерка все время менялась, то вспыхивая изумрудом, то рассыпаясь на различные оттенки, припорошенные откуда-то взятой желтизной, то вдруг даже искрясь серебром. От вида этого великолепия захватывало дух, душа просила песни.

Но прямо по дороге, отсыпанной белым щебнем здесь во времена неугомонного градостроителя Бориса Годунова, стояли друг против друга две рати: войско польское с лихой красно-сине-пестрой кавалерией в центре и с двумя крыльями пеших и пушечных полков, стремительно разрастающихся в стороны и поглощая черно-серой массой своей зелень лугов; и рать русская, полностью повторявшая порядок расположения польских войск, с той лишь разницей, что пешие полки были развернуты уже полностью, а за спиной немногочисленной конницы прятались пушки.

Поляки выглядели жутко: огромные кони, огромные крылья за спинами улан, ярко начищенные медные каски делали их похожими на сказочных драконов.

Горнист протрубил атаку.

- Vivat! - прозвучал в наступившей тишине голос спокойный и властный.

И конные полки драконов, ощерившись копьями, медленно, но неумолимо набирая скорость, двинулись навстречу москвичам с тем же криком, но уже поддержанными более мощным, пробирающим до костей даже стоящих на стене Горина с царем Василием гулом.

Но русские ратники не дрогнули. Видно было, как сидящий на белом коне царский брат Дмитрий Иванович лишь поднял руку над головой и застыл в этой позе, привлекая внимание рати к себе.

- Vi-va-at!

Князь опустил руку - московская конница распалась надвое и поскакала прочь.

Рев уланов и драгун зазвучал восторженней:

- VIVAT!

Драконы выскочили прямо на спрятанные русские пушки.

Ударил залп...

Шуйский, застыв в восхищении, следил за боем, радуясь за брата, сумевшего не только уцелеть, но и, отступая, повести за собой уже пеших ратников.

- Viva... - кричал еще кое-кто из поляков, но рева уже не было, пропал.

До стен доносились звуки сечи, шлепанье мокрых лаптей и сапог, рычание витязей, вопли раненных.

Привычные к легким атакам и к паническому страху москвичей поляки не смогли справиться с пешими ратниками правого фланга, вооруженными вилами, цепами, подчас просто дубьем. Крючьями мужики сдирали улан с коней и добивали на земле уж серпами и ножами. Пушки русских палили поверх голов дерущихся, не давая возможности опомнившейся польской пехоте придти на помощь уничтожаемой коннице.

А тут еще левый русский фланг стал широким полукольцом охватывать поляков и сужаться...

- Вперед! - закричал царь Василий в восторге. - Вперед, богатыри!

Вдруг короткая стрела с глухим стуком вонзилась в бревно прямо перед его лицом.

Горин ухватил царя за подол одеяния, ударил ногой в щиколотку царя и рухнул на землю, увлекая за собой Шуйского.

Две стрелы пролетели сквозь щель между бревнами точно в то место, где только что стоял Государь...

4

Вечером того же дня - пятого, месяца июля - Горину передали повеление царя идти из Москвы вторым гонцом вместе с каким-то послушником Троице-Сергиевского монастыря Овсейкой.

- Послушника оставишь у монастыря - он сам лаз найдет, - сказал дворянину, не скрывая злорадной усмешки, глава Пыточного Приказа князь Туренин. - А далее пойдешь к князю Скопину с известием, что мы тут поляков побили... - достал кошель, порылся в нем, добыл две медные полушки. - Вот тебе - на расходы.

* * *

Благодарность царская есть притча во языцех. Вспомним панцирь царский, что утопил Ермака. Потому следует признать, что сын ямщика, новопожалованный дворянин Иван Горин за то, что не позволил царю Василию умереть героически, отделался малой кровью -- отослал его Государь с глаз долой.

Так оно безродному и лучше. Когда в державе беда, каждая пара рук, каждое копье, каждая сабля должны быть при деле. А возле царя пускай те постоят, от которых ни в каком деле пользы никакой...

Так или почти так думал сын бывшего разбойника Горина, направляясь вместе с послушником Овсейкой в осажденную поляками русскую крепость и всенародную святыню -- Троицкий монастырь...

7118 ГДЪ от С.М 1609 год от Р.Х.

ДВОРЯНИН ГОРИН И ПОСЛУШНИК ОВСЕЙКА

О том, как гонцы царя Василия в Троицкую крепость тайно от врага пробирались

1

Октябрь.

Судьба слепа, но стрелы, выпущенные ей, остры и метки. И коль попала в тебя такая, то радуйся, что не под грудь; но радости удели лишь мгновенье, ибо далее ты должен решить: принять тебе пораженье или бороться до конца? Мысль эта цветиста в словах, но проста в основе, как лезвие клинка: бывает лучше умереть, чем выжить, и лучше сдаться, чем продолжать битву. Но каждый за принятое решение отвечает только за себя...

Так думал дворянин Иван Горин, верный слуга лёгкого на подъем и на отдачу приказов Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, ставшего за время летних боев с войсками второго самозванца главным воеводой огромнейшего русско-шведского войска уже не по званию, а заслуженно.

Павзмышлял об этом Горин, лежа на спине лицом вверх на одной из лавок уютной горницы Опричного дворца Александровской слободы - того самого городка, что за три недели до этого был отбит армией Скопина в коротком бою у казацкого атамана Заруцкого, ушедшего со своим отрядом после короткой и бескорвной схватки в сторону Тушино.

Светелка была чистой, но из-за отсутствия иной мебели, кроме лавки, казалась убогой.

И еще тут был маленький паучок, то опускающийся с потолка почти до лица Горина, то поднимающийся вверх - пугало, должно быть, крошечное существо тепло от тела дворянина, а спуститься вниз страсть как хотелось.

А еще дворянин думал о том, что заразил царь его своей раздумчивостью, а шибко много думать для военного - беда: легко и на нечаянную смерть нарваться и мимо удачи пройти.

Но при этом сам же признавался себе, что думать ему нравится, что хмель от мыслей высоких и глубоких посильнее будет винного - и тут же печалился, что мыслей своих высказать вслух некому, ибо ни ратникам, ни даже самому князю Михаилу Васильевичу нет никакого дела до слов "стрела судьбы" - они люди дела, живут и умирают без лишних слов, имея страсти иные: деньги, власть, право убивать...

2

А ведь был еще в жизни Ивана Горина послушник Овсей, похабник на слово, а душою чистый, как младенец.

Семь дней совместного пути от Сретенских ворот Москвы до Троицы были для Горина истинным наслаждением, ибо как ни опасна была дорога, как ни обильны были облавы и заставы Тушинского вора, а приятно все-таки иметь попутчиком сверстника, с полуслова понимающего каждую высказанную тобой мысль.

- Когда ты так красиво говоришь. - признался ему Овсей, - то кажется, что ты во всем прав и спорить с тобой незачем... - помолчал и добавил совсем неожиданное. - Только правильно ли это?

Сидели они подле Княжьего поля, спрятанные густой сенью корьятника[7], обглоданного кое-где козами, но все же достаточно плотного, чтобы одетым в серые и грязные зипуны юношам оставаться незаметными со стороны расположенного вдоль Канчурского оврага лагеря поляков.

Впрочем, назвать польским лагерь Сапеги можно было лишь условно. Доносилась оттуда и русская, и литовская, и даже татарская речь.

Юношей удивлял сей Вавилон. Знать о том, что в помощь племяннику польского канцлера Тушинский вор прислал князя Ураз-Махмета - того самого крещенного татарина, прозванного Петрушкой Урусовым, что служил Шуйскому воеводой под Тулой против Болотникова, а после покинул и царя Василия и жену свою, бывшую Государю племянницей, - они не могли. Обсудили в двух словах вавилонское чудо - да перешли опять к рассуждениям, казавшимся им учеными...

- Правильно - что? - спросил Горин. - Правильно то, что я сказал, или правильно то, что сказал я красиво?

- Правильно ли то, что красиво сказанное звучит подчас умнее, чем сама мудрость? - ответил Овсей.

И оба замолчали, проникаясь глубиной и красотой произнесенных уже не Гориным, а Овсейкой слов.

Прятались они здесь для того, чтобы, дождавшись ночи, перейти поле и войти в монастырь. Это должен был сделать троицкий послушник.

Дворянину же надлежало дождаться вспышки костра на Водяной башне, означающей, что Овсей попал в Троицу благополучно и весть от царя игумену передал.

Если до утра не будет на башне огня, то Горину надо дождаться следующей ночи и попытаться проникнуть внутрь монастыря одним из рассказанных ему послушником способов: карабкаясь по камням стены, цепляясь, как кошка за дерево, за стыки между валунами, или, условно свистнув у Водяной башни, дождаться сброса с нее веревки и забраться по ней. При этом следовало на середине пути произнести условные слова "Смерть самозванцу", - не то стоящие наверху люди веревку не пожалеют, черканут по ней ножом и отправят гостя спиной вниз.

- Мне думается, - наконец ответил Горин, - что мудрость не изрекается, она существует сама по себе.

- Как так? - удивился Овсей. - Люди, получается, говорят одни глупости?

- Нет, - покачал головой Горин. - Люди лишь облекают мысль в слова. Мудрость же бездонна, а слова летучи. Потому словами мы облекаем лишь малую часть мысли.

- И чем мысль мудрее, тем меньше слова, облекающие ее в плоть, близки к ней? - перебил ответ Овсей. - Тогда все написанное на земле - не мудрость вовсе, а искус врага человеческого. Так что ли?

- То было бы так, - кивнул Горин, - если бы рукою пишущего водил сам Сатана, - (Овсей часто перекрестился). - Но рука пишущего водит пером вместе с Богом - и потому с живущими внутри нас двумя началами рождается то, что позволяет нам окунуться в бездну мудрости и познать ее...

- ...уже без слов и книг, - продолжил Овсей. - Я понял... Ты веришь в человека больше, чем в преодопределенную ему Господом судьбу. Ты - еретик.

Слова Овсея прозвучали для Горина нестрашно. Он засмеялся вместе с послушником. На душе его было светло и печально, ибо мысль, высказанная ими сейчас обоими, была для него тоже нова, ее следовало обдумать и переварить...

За разговорами и не заметили, как солнце стало заходить, окрашивая стены монастыря розовым, отражаясь от проржавленных железных и деревянных крестов и сверкая на одном золоченном восьмиконечном кресте Троицкого собора.

Лишь заметив тот блеск, вспомнили юноши про предстоящий в приближающейся ночи страшный путь, переглянулись и полезли в совместную торбу, где лежал аккуратно свернутым кафтан Горина на дне, а поверх в берестяном туеске удобно уложились кусок хорошо пропеченного ржаного хлеба и две луковицы. Еду эту они купили в Радонеже у живущей на отшибе старухи-бобылки за последнюю из двух медных монет, данных князем Турениным в дорогу.

Разделили хлеб по-братски и захрустели луком, глядя на понемногу меркнущий в свете заходящего солнца восьмиконечный крест и утопающие в полутьме посеревшие стены, в отчаянно устремленные к небу маковки церквей.

Разговоры, доносящиеся со стороны польского лагеря, поутихли. Лишь татары речью, похожей на брань, продолжали громкую и страстную беседу, пока не прозвучал грозный и тоже нерусский окрик - и наступила тишина...

Точнее даже не тишина, а нечто другое: звуки лагеря как бы прижухли, растворились в подступивших к огням костров сумерках, пропали за неожиданно ставшим громким кваканьем лягушек, уханьем совы, криком выпи и где-то далеко разразившимся причитающим лаем собаки.

- Вот, еще собак не хватает, - пробурчал Горин.

- Ничего, - пожал плечами Овсей. - Между нами татары.

- При чем тут татары?

- Татары собак едят, - с тоном знатока сказал Овсей. - Сорвется псина - они ее до нас не допустят[8].

И тут, словно в подтверждение его слов, прозвучал гневный татарский голос, по ушам ударил истошный собачий визг и оборвался.

- Болезнь такая есть грудная, - продолжил Овсей через некоторое время. - Татары часто ею болеют: харкают кровью, харкают, а после помирают. А жир собачий, говорят, от той болезни лекарство.

Горин спорить не стал. Неясно было ему, :откуда столь много самых различных познаний у послушника пускай даже из самого Троице-Сергиевского монастыря? Вон и про татар знает...

3

Ту байку про татарскую болезнь и собачье мясо вспомнил Горин, лежа в светелке Опричного дворца Александровской слободы ни с того, ни с сего, без всякого повода - просто мысль высокая о превратностях судьбы человеческой прервалась мыслью низкой. Дело обычное. Но с мыслью о собаке вспомнился и сам Овсей - не крупный, но и не хрупкий в кости, быстрый в движении, сильный и неутомимый телом, востроглазый - вспомнилась та последняя совместная с ним ночь, проведенная за разговором, когда Овсей не хотел уходить в монастырь, говоря, что не по душе ему жизнь в осаде - не то с мучениками рядом, не то с отчаянными сорви-головами. Ибо всё там вперемежку: монахи без удержу пьют вино, ворованное из монастырских подвалов, владеют телами замужних крестьянок, мужики в ответ бьют морды монашьи в кровь, судятся с ними то у воевод, то у игумена. Сам архимандрит в ссоре с обоими воеводами, защищает монахов; а вот казначея монастырского Иосифа Девочкина не защитил, сам выдал горлопанам и позволил казнить за измену, коей (теперь весь монастырь знает), вовсе и не было. Ибо после казни Девочкина баба, что наговорила на него, не выдержала вида невинной крови и прокричала о своей подлости. Велели ей, сказала, оговорить казначея, чтобы не было разбора отчего в казне Троицкой большая недостача. Бабу не дослушали - и прибили. А жаль... После уж всем захотелось узнать и куда деньги делись, и кто велел ей казначея оговорить.

Вместе с тем люди эти выстаивали на стенах дни и ночи готовые к отпору врага. Открывали ворота и совершали вылазки в стан поляков, брали в плен жолнеров и казаков, ввозили внутрь крепости целые возы топлива и даже пушки, порох, ядра, а после, стоя на коленях внутри церквей, в соборе и даже просто на площадях и дорожках Троицы, смиренно склоняли головы и винились в грехах. О совершении грехов они, оказывается, и сами хорошо знали, нарушали Закон божий не от жажды греха, а от неумения повелевать страстями своими и чувствами.

И рассказ этот Овсея как бы облекал костяк его совместных с Гориным рассуждений о Мудрости в нечто похожее на плоть, по которой он - Горин - должен был пропустить некую кровь мысли, которой в тот момент в голове дворянина не возникло, - и Горин промолчал, лишь улыбнулся ободряюще: мол, выговорился, а теперь иди в монастырь.

И Овсей ушел.

А Горин, так тогда и не поняв, что же за слов и поступков ждал от него этот в общем-то чужой ему человек, ставший в течение семи суток другом. Дворянин долго ждал огня на Водяной башне и, дождавшись, вдруг понял, что не слов требовал Овсей от него, а дела.

Надо было пойти вместе с Овсеем к монастырю, вместе залезть на стену, вместе передать им обоим известное послание Шуйского архимандриту Иосафу, вместе уйти из монастыря. Ибо даже если бы обнаружили их поляки на стене, если бы убили, то погибли бы они вместе, как прожили вместе эти семь дней.

А теперь - с той самой минуты, как выскользнул Овсей из корьятника, а дворянин остался следить за огнем на башне, - они уже не вместе, и все сказанное ими в прошедшие семь дней, продуманное сообща - уже ничто, лишь слова, пустые звуки, растаявшие в вечной тишине одиночества, ибо грош цена словам, не подкрепленным делом, как бы правильно и мудро не звучали они, какая бы бездна истин не покоилась под ними.

Защемило сердце Горина, и слезы сами полились из его глаз.

- Господи! - прошептал он. - Почему? Почему я не пошел с ним?

Ответом был лишь треск рассохшейся лавки...

4

Был один человек, о котором слыхал едва ли не каждый на Руси, атаман казацкого войска Иван Мартынович Заруцкий - не то дворянин с Волыни, не то беглый раб с Туретчины, не то пан польский, мотающийся с двумя тысячами сорви-голов в синих жупанах с бритыми головами и оседелецами по всему Замосковью, как по собственному дому.

Там войско Скопина ущипнут его казаки, здесь шведам дорогу перебегут, в третьем месте слух пустят, что тушинцы к бою с царским племянником готовятся, ищут чистое поле для битвы.

Но все на проверку дурословием оказывалось: казаки Заруцкого со Скопиным в серьезный бой не вступали, битв не вели, а кружили вокруг русско-шведской рати, как падальщики, высматривали чего-то, вызнавали.

И вот в одно из таких кружений наткнулся казачий разъезд на Ивана Горина.

Выскочили с улюлюканьем из леса на поляну с пересечение дорог - и ну кружить вокруг остолбеневшего от оторопи дворянина, одетого для пользы дела в рваный, перевязанный мочальной веревкой кафтан, в латанные порты, обутого в соломенные лапти с вылезшим сквозь прореху большим пальцем.

Солнце стояло высоко, сквозь густые, но неплотные облака светило тускло, от того скачущие вокруг Горина и улюлюкающие казаки казались ему единым чудищем многоглавым, а вознесенные над головами их сабли - змиевыми зубами.

Присел дворянин от страха, стал рукой вокруг себя по земле шарить - и наткнулся на узловатую корявую корягу. Ее и метнул прямо под ноги кружащему вокруг Горынычу, не метя...

... и сшиб одного коня с ног. Всадник перелетел через конскую голову, хлопнулся под ноги скачущего следом - и только крик в ушах остался, истошный, режущий уши и тут же оборванный.

Остановились казаки, вылупились на Горина удивленно. Уже и сабли над головами вознесли, чтобы посечь дворянина, как капусту...

... да тут грозный окрик остановил их:

- Геть, казаки! Не трожь хлопца!

Тут увидел Горин, что из-за поворота вышло на поляну целое войско с весело улыбающимся человеком во главе. Сидел тот верхом на вороном жеребце с белой звездочкой во лбу, одет в песцовую, с вывернутым наверх мехом шубу, из-под распаха которой виднелась красная, добротного сукна ферязь с серебряными пуговицами от шеи вниз. Борода предводителя была стриженная и какая-то пегая, не в угоду привыкшему к одинаковости крашенных московских бород Горину. И улыбка предводителя, одним окриком остановившего расправу над дворянином, показалась ему скорее плутоватой, чем доброй.

- Кто будешь? - спросил предводитель, и подъехал к Горину поближе. - Имя и звание спрашиваю. Зачем идешь, можешь не говорить.

- Почему? - удивился Горин.

- А я и так вижу, что гонец ты по царскому поручению. Угадал?

Горин в удивлении захлопал глазами и согласно кивнул.

- Вот видишь... - продолжил ухмыляться предводитель. - А идешь ты от Шуйского к князю Скопину-Шуйскому, который с войском идет на Москву и будет на этой вот самой поляне дня так через два. И если ты пойдешь ему навстречу, то встретишься с ним... когда? - спросил неожиданно.

- Завтра...

- Правильно, молодец! - рассмеялся предводитель, а обступившее его войско радостно захохотало. - Теперь нам про тебя все ясно. Обошлись без допросов и пытки - и потому должны принять решение: что с тобой делать, гонец?

И только тут Горин по-настоящему почувствовал, что такое страх. Взгляд его упал на раздавленное копытами, перемешанное с грязью тело казака - и он с содроганием представил себя на его месте.

Заруцкий (а это был он) перевел взгляд вслед за дворянином на труп, спросил:

- А это что за дурак?

Ему ответили, но Горин тут же забыл и имя, и кличку убитого.

- Что хотел, то и получил, - заявил Заруцкий. - Сколько раз говорил: лес - не степь, здесь ваша дурь молодецкая против вас же играет, - затем обратился уже к Горину. - Тебя казнить бы стоило, да видать Бог тебя бережет. Справился пеше в одиночку с тремя конными дураками - живи и дальше... - поднял палец. - Но в неволе. Будешь при мне заместо собаки. Захочу - накормлю, захочу - палкой приглажу. Понял?

Казаки дружно заржали.

Заруцкий добыл из чересседельной сумы веревку и бросил один конец Горину.

- Надень на шею, - приказал. - Будешь рядом бежать. Мы не шибко едем...

Под веселый хохот казаков Горин связал петлю и одел себе на шею. Заруцкий тронул коня - и дворянин поспешил следом.

- Что молчишь? - спросил через какое-то время атаман. - Иль впрямь стал себя собакой считать?

- Посчитал бы - завыл бы, - ответил Горин, радуясь тому, что Заруцкий не заметил, что петля на шее получилась большая, при случае можно выдернуть из нее голову и дать стрекача.

- Хорошо сказано, - похвалил Заруцкий. - Знать, малыш, не одним ты брюхом живешь. Может и грамоту разумеешь?

- Знаю.

- И книги читал?

- Читал.

Заруцкий оглянулся на едущих за ним казаков.

- Слышите, ребята? Он и книги читал. А вы, дурьи головы, хотя бы видели книгу? Знаете что это такое?

- Видели, атаман... знаем... Читать, конечно, не читали... а видели... А я вот нет, не видел... Да ну?.. Вот те крест!..

- Слыхал? - обратился Заруцкий к Горину. - Вот они и книг-то не видели, а тебя, умника, в полоне держат. А ты грамоту разумеешь - а у меня навроде собаки. Справедливо все это? Как по-твоему?

- Нет!

- А ты, я вижу, еще и смел, - улыбнулся Заруцкий уже как-то по-другому. - Согласишься мне служить -- возьму к себе в войско. И саблю дам.

Ох, как захотелось Горину согласиться. Хотя бы для того, чтобы потом обмануть атамана и убежать. Но что-то живущее внутри него, неподвластное хитроумию, заставило и на этот раз ответить честно:

- Я Государю на верность крест целовал.

- А если я тебя за это саблей сейчас?.. - спросил Заруцкий и вынул оружие из ножен. Остро заточенный клинок зло блеснул на выглянувшем сквозь тучи солнце.

- Руби, - согласился Горин и, остановившись, склонил голову. - Только похорони по-человечески... Не брось, как того казака.

Клинок вернулся в ножны, а конец веревки, привязанный дотоле к седлу под Заруцким, упал к ногам Горина.

- Иди назад, - сказал атаман. - Зарой дурака сам. И крест поставь над могилой, и молитву прочти. И нас не поминай лихом.

Пришпорил коня. Казаки, кто молча, кто посмеиваясь над стоящим с веревкой на шее дворянином объезжали его с двух сторон.

Один повесил Горину торбу на плечо, сказал:

- Не трогал я твоего добра.

Лошадь другого насыпала "яблок" под ноги Горина.

А какой-то из последних всадников наклонился и положил дворянину кусок ржаного хлеба в руку.

Так и стоял Горин, глядя в спины уходящим от него казакам, не понимая причины своего внезапного спасения, не ощущая ни радости, ни облегчения...

5

Вспоминал обо всем этом Горин и дивился нежданной удаче своей и странности поступков власть держащих людей: царя Василия и атамана Заруцкого.

Вот и князь Михаил Васильевич не столь прост, каким показался он дворянину в недели службы у него главой Пыточного Приказа.

Когда Горин вернулся из Москвы, то князь не вернул его на прежнее место Главы походного Пыточного Приказа, а просто оставил при себе - ни пойми кем, советником - ни советником, слугой - ни слугой, прихвостнем, словом... Обидно.

Скопин-Шуйский тем временем находился в Трапезной Опричного дворца и спорил с шведским генералом Яковом Делагарди о том, куда идти их совместному войску предпочтительней: по правой дороге к Тушину или по левой к Нижнему Новгороду, где верный Шуйскому Иван Федорович Шереметьев, не разобравшийся до конца с Хворостиным в Астрахани[9], поднялся вверх по Волге и ведет войско тоже на Москву.

Был еще выбор - идти через Троицу. Но обоих военачальников решение это не устраивало по той простой причине, что означало оно попасть им под начало царя Василия и его братьев, а прошедшее лето показало молодым воеводам, что независимыми оставаться все-таки лучше, чем в подчинении.

Якову Делагарди, французу по крови, генералу шведскому, продававшему в своей двадцатидевятилетней жизни уж пять раз шпагу всякому, кто нуждался в его умении убивать, казалось благоразумней идти на Нижний - места там были сытые, поляками почти что не пограбленные, добычи обещали много - это была основная причина его желания идти вдоль по Волге; а в качестве красивого объяснения он имел довод, что благоразумней им укрепить рать войском Шереметьева, а уж после идти на Москву, да так, чтобы от вида такой грозной силы вор из Тушина сам убежал, не вступая в битву, но, оставив и обоз, и все то, что делает победителя богаче, сердце его наполняет радостью, а грудь песней.

Михаилу же Васильевичу план шведского француза (так он его про себя называл), казался не лучшим, ибо князь Шереметьев - боярин родовитый, в ратоборстве опытный, возрастом много больше Скопина и Делагарди, вряд ли согласится встать под начало молодых воевод, хоть даже один из них - и племянник самого царя. Но объяснять подобное иноземцу - терять лицо. Поэтому князь вслух рассуждал так:

- Иди мы хоть на Тушино, хоть на Нижний, все равно оставим в тылу своем Сапегу и Лисовского. Дело наше ударить по этим полякам.

И ребро пухлой его руки рубануло по карте, показав направление: через Троицу на Москву.

Делагарди, богатый опытом войн в Испании, Франции, Польше, за полугодие совместной с князем службы убедился, что спорить с юным варваром-полководцем смысла нет: чем больше убеждаешь его в неправильности принимаемого им решения, тем уверенней Михаил Васильевич отстаивает свое мнение, находя объяснения для европейского ума столь чудовищные, что остается лишь разводить руками и проклинать несчастную судьбу, забросившую Делагарди на службу к царю столь дикого народа.

Был, например, у них сильный спор в конце весны, когда встретились они под Великим Новгородом.

"Что в нем великого? - подумал тогда Делагарди. - Две крепости на противоположных берегах и мост между ними. Улицы сплошь деревянные, грязные. Десятка два приличных домов, несколько красивых церквушек да храм святой Софии, которую строили, сказывают, на манер святой Софии в Константинополе, да равной по величине соорудить не сумели".

Выбили они из города атамана тушинского Керножицкого да и сели решать, куда идти им дальше: на Тверь, на Вологду или к польским рубежам, как хотелось воюющему с поляками шведскому королю.

Вологда была, по разумению Делагарди, для удара более выгодна: дороги, почитай, всего Замосковья и Севера пересекаются в ней. К тому же Смутой покуда город не тронутый, богатый - такие города особо не противостоят чужому войску, сдаются легко. Да и крепость там только с виду грозная, а на деле до конца не достроенная. Начал ее царь Иван Васильевич возводить, как столицу Опричнины, да не довершил работ, бросил. Потом воеводы царя Федора Ивановича да Годунова латали проходы меж каменными стенами, понасыпали земляных курганов да и успокоились.

А у него-то - у Делагарди - природных шведов в войске немного, все больше немцы, беглые поляки да швейцарцы. Народ сей привык брать земляные валы. Для них Вологду захватить - раз плюнуть. Откуп взять деньгами да продовольствием, а потом уж можно к польской границе идти, Русь оберегать от врага короля шведского, покуда царь Василий внутри державы порядок с самозванцем наведет...

Разумно рассуждал генерал (месяц назад король польский Сигизмунд перешел-таки русскую границу и напал на Русь), да не послушал его двадцатитрехлетний русский воевода, велел без объяснений всяких идти на Тверь.

А означало это идти войску по старой дороге между Москвой и Великим Новгородом, где все города, села и даже починки напрочь объели тушинцы, ограбили так, что бедных ландскнехтам не только поживиться нечем было, а хоть самим раздавай милостыню. Возле стен каждого города хоть и не большой, а бой принимать приходилось, оставлять за собой латинянские кресты на скудельницах было надо.

Миша Скопин только тогда и пожалел, что не пошел на Вологду, когда по пути войско шведское заволновалось и потребовало вернуться в Выборг.

И вернулись бы, если б он - Яков Делагарди - не рассчитался с ними из собственной казны, взяв со Скопина слово, что после освобождения Москвы вернут генералу долг из казны царской...

- Если пойдем вниз по Волге, то хоть отъедимся, князь, - доказывал свое Делагарди. - Солдат с пустым брюхом - и не солдат вовсе, а бурдюк сухой. У него в башке - только как брюхо набить, а не приказы исполнять. Посмотри на войско наше - на чем только доспехи держатся?

- Пойдем на... Троицу, - упрямо повторил Скопин, глядя на лежащую поверх карты свою руку. - Вот так!

Пухлый палец его упирался прямо в кружок с надписью: "МАСКВА".

* * *

А царь Василий тем временем сидел в осаде. Утро, отстояв на коленях перед образами в Крестовой Палате, начинал он с приема князя Туренина. Выслушивал доклад главы Тайного Приказа об очередных предательствах именитых людей, давал указания чьими боевыми холопами заткнуть случившуюся брешь. После ел постный брюквенный суп с сушеной осетриной, съедал половину хлеба, отправив остаток убогим у Благовещенского собора. После шел в Думу и там вершил государственные дела до самого обеда. Съев немного каши и запив ее киселем, хлеба отведывал слегка. Оставшееся со своего стола тоже отсылал нищим, только теперь тем, кто стоял у храма Покрова-на-рву. Потом ложился спать, как полагалось царю по чину, как было установлено у Великих князей с незапамятных времен и как того требовало измученное жизненными невзгодами старое тело. После сна выпивал квасу, и шел на воинский совет -- уже с воеводами. Выслушивал доклады их, суждения, как оберечь Москву, а после отпускал их, оставаясь один на один то с главой одного Приказа, то другого.

О чем велась там речь, покрыто мраком. Только уходили из Москвы тайно какие-то люди и тайно появлялись, ибо такая доля Государя: знать о происходящем на Руси самому из первых уст, а не слушать шепоточки и сплетни в Торговых рядах на Пожаре...

О том, что пришедшего с Волги ложного царевича Августа повесили по приказу ложного Дмитрия тушинского, Василий Иванович узнал раньше московской толпы. О взятии Михаилом Скопиным-Шуйским Великого Новгорода народ и Государь услышали одновременно. А вот про то, что богатый город Нижний Новгород оказался окружен войском не иноземным и не Лжедмитрия даже, а собравшимися со всех берегов великой реки инородцами, люди говорили давно уже, а к царю с такой вестью ни одного гонца долго не было...

Продолжение следует...

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"