Валерий Куклин

Исторический роман-хроника

(продолжение шестнадцатое)

7117 ГДЪ от С.М 1608 год от Р.Х.

АРХИМАНДРИТ ИОСИФ

О том, как готовилась к защите русской земли твердыня и опора - святая Троицкая обитель

1

- Везучий ты человек, - покачал головой архимандрит, глядя на Зруцкого взглядом кротким и полным печали. - Про таких говорят: "Враг рода человеческого ему ворожит". Ан сделал ты доброе дело. - еще раз взглянул на письмо Шуйского в Троицу. - Значит, отпустил тебя Государь?

- Отпустил, святой отец. И все, что мы с тобой обсудили, принял без сомнений и поправок.

Разговор велся в святой Троицкой обители в главной башне дворца, построенного на деньги Государя-градостроителя Бориса Годунова, останки которого, его жены и сына, покоились теперь в маленькой новопостроенной часовенке, видимой архимандритом и Заруцким из окна. У стены часовенки лежало ядро - ударило, должно быть, в стену, да не порушило, доказав, что монахи троицкие чтут обруганного и оболганного царя Бориса, стены над его могилой выложили добротные.

Впрочем, не об этом думал сейчас архимандрит Иосаф, настоятель монастыря. Думал он, глядя на Заруцкого, о том, сколько же лет этому человеку? Знакомы они вот уже пятнадцать лет, а Иван Мартынович словно и не стареет, лишь крепче стал в кости, телом добротнее, а по виду можно одинаково и двадцать пять лет дать, и тридцать пять.

Получается, когда Заруцкий к Иосафу пришел 15 лет назад, он еще совсем юным был. А поди ж ты - какую власть доверили ему латиняне! Пришел и сказал: "Вот я рыцарь римскго Ордена иезуитов, прислан на Русь для того, чтобы перевести страну в латинянство. А ты, Иосаф, станешь в деле этом мне помогать".

Может дословно и не так сказано было молодым нахалом, но суть эта. А к сути добавил Заруцкий имена Никиты Романовича Юрьева-Захарьева и сыновей его - всего близкого к царю Федору Ивановичу рода. Сказал, что сии мужи давно римской святой церкви служат, много имеют в стране тайных сторонников. И, покуда оглушенный услышанным Иосиф думал, как поступить, искуситель объявил, что ему, Иосафу, с этой минуты дан ход в продвижении по чинам церковным вплоть до митрополита всея Руси (Патриаршества тогда еще не было).

Сказал - как под дых ударил. Никто не знал о великой гордыне Иосафа, о страстном желании его возвыситься над всеми иерархами церковными. А Заруцкий знал. И не только знал, но при помощи двух-трех слов сумел убедить Иосафа в том, что тайная служба святой римской церкви изменой православию не является, а Богу даже угодна тем, что скрепляет воинство христианское во имя торжества креста над полумесяцем.

Не устоял в тот раз Иосаф, согласился. И в тот же день настоятель отметил прилежание Иосифа в переписывании старинных книг, велел выделить ему келью посветлее и выдавать дополнительную пищу на обед. Для сорокалетнего Иосафа, полжизни проведшего в монастырских стенах и успевшего отвыкнуть от мирских удовольствий, малость эта прозвучала, как милость Божия. А потом он стал келарем одной обители, настоятелем другой, возрос чинами, пока не оказался архимандритом и главой главного на Руси монастыря.

И никто до сего времени не беспокоил его, про старое обещание его Заруцкому служить римскому Престолу не напоминал. Даже при правлении названного Димитрия, о котором теперь говорят, как о тайном латинянине, архимандриту о том давнем обещании не напомнили. Ложный Димитрий даже прислал богатые дары монастырю на помин души того отрока угличского, что зарезали, чтобы скрыть спасение царевича, а теперь вон опять названного Димитрием и похороненного в московском Успенском соборе.

Покойно было архимандриту, как только может быть покойно иерарху в такую смуту; служил он вере православной все эти годы честно, и о старом грехе своем вспоминал лишь изредка, как о докуке.

И вдруг - Заруцкий.

Явился месяц назад в эту вот башню, сказал, чтобы Иосаф, не раздумывая и не споря, послал какого-нибудь монаха к келарю Авраамию с приказом, не мешкая и ни с кем не прощаясь, скакать в Москву и явиться там к царю Василию.

Архимандрит повиновался, ибо само появление Заруцкого ночью в запертом монастыре и в охраняемой башне ошеломило его, а страх оказаться разоблаченным, как латинянский соглядатай, подстегнул желание услужить иезуиту, поскорее от того избавиться.

Заруцкий не ушел, а, проследив, как Палицын верхом умчался из монастыря, сообщил Иосафу о том, что на Троицу движется отряд Льва Сапеги числом тысяч в двенадцать.

- По пути, - сказал он, - отряд поляков русски людом увеличится. Богатства Троицкого монастыря всему миру известны, желающих пограбить вашу казну видимо-невидимо. Так что ты, святой отец, имеешь лишь один день на сборы людей и запирание ворот.

- Зачем ты отослал келаря? - удивился архимандрит.

- Он нужен мне в Москве.

- Он... - поразился Иосаф, - ... тоже..? - хотел сказать "иезуит", но язык не повиновался.

- Каждому достаточно знать лишь то, что он знает, - ответил Заруцкий, поднимаясь со скамьи. - Некогда болтать. Поднимай монахов, посылай народ собирать.

Поклонился архимандриту - и ушел.

2

И вот теперь опять стоит Заруцкий перед Иосафом. При сабле, при пистолете за дорогим златотканым кушаком, при казацкой шапке и в казацком кунтуше. Сапоги запылены снизу - скакал, стало быть, спешил.

Зачем атаман здесь? Как прошел сквозь стены? Ведь не было его в монастыре. Иосаф сам из окна своей келии видел, как привезший Ксению Годунову Заруцкий ускакал на коне по Московской дороге. В дни битв каждый человек на виду, а осаду монастырь держит вот уж второй месяц. Прямо нечистый, прости Господи!

Но письмо писано рукой Тетюкова, печать приложена царская. Значит, и вправду побывал в Москве атаман, а сюда словно сквозь стены прошел. Еще по пути успел узнать, что поляки готовы к приступу: туры наделали, пушки на них поставили, порохового зелья привезли возов пятнадцать, вино в бочках выкатили - для солдатской храбрости.

- Святой отец, - вдруг сказал Заруцкий, - я обманул тебя много лет тому назад. Нет согласия между церквями римской и православной. Воинственны они между собой, ибо иерархи той и этой церквей думают не о служении Богу, а об увеличении паствы своей и доходов. Ты - тоже иерарх теперь, и знаешь, что я прав. Сейчас в твоих руках я, и ты можешь позвать своих людей, чтобы убить меня. В осаду сделать это легко, ни для кого удивительным не будет.

Иосаф знал, что это так: он может приказать схватить Заруцкого и тут же казнить, как дозная польского.

Да, может... Но Иосаф - иерарх истинный, а потому должен быть рассудителен и неспешен.

Пусть Заруцкий выговорится, а уж решать, что делать с ним, можно и попозже. Хулы на церковь прощать нельзя.

А Заруцкий между тем продолжил:

- Велика сила Рима. Но предал я его. Объясняться не стану, ибо грех это мой или подвиг - Бог рассудит, не люди. Не для исповеди я пред тобой стою, а чтобы передать послание царя Василия и приказ его стоять тебе с твоими людьми в крепости этой насмерть, вора с поляками в святую обитель не пускать. А коли сил не останется, коли люди все повымрут, то вели взорвать и церкви, и стены, сожги все до последней головешки, но не дозволь ворогам возрадоваться добыче и поглумиться над православными святынями.

Речей длинных и возвышенных Иосаф никогда не любил. Они свидетельствуют всегда либо о слабости говорящего, либо о его лукавстве.

- Буде я эту кашу заварил, - продолжил Заруцкий, - мне ее и расхлебывать. Монастырь сей - ключ Москвы ко всем Землям Замосковным. Коли сдашь Троицу, отче, будешь мною убиваем долго и мучительно. Святые мученики позавидуют твоим страданиям. А выстоишь - не будет у тебя слуги более верного, чем я.

От слов таких архимандрита пробил озноб, а посох чуть не выпал из руки.

- А в помощь тебе, - не дал Иосафу возразить Заруцкий, - буду с отрядом своим по Замосковным землям ходить, народ против поляков и самозванца мутить. Хлеб на Москву иной дорогой будем пропускать, полякам неведомой: мимо Александровской слободы к Сальникову скиту, что в слиянии Килинки и Шилинки, далее через Черное озеро и Щелково. Вышли нынче же полусотню монахов побоевее в ту сторону. Пусть будут охраной по оному пути. Леса там густые, дорога худая, местами горбатая. Пусть с низин воду отведут, гати наладят. Особливо под Гребневым. Там спуск крутой, мост ставить трудно.

Дорогу ту Иосаф знал хорошо. От монастыря была она далече, но земли вдоль нее принадлежали Троице. Дорогой той пользовались еще во времена межусобиц Твери и Москвы, чтобы не платить пошлин за проезд по Троицкому шляху. А после по ней убегали холопы да воры, селились в глубине леса починками, жили там, таясь от грозного государева глаза. Укромное место.

Давно пора было послать туда монахов боевых, чтобы навели порядок. Вот и повод нашелся. Полусотню - не полусотню, а человек тридцать послать можно без особого ущерба для монастыря. Меньше едоков останется. А крестьяне с окрестных деревень, что пришли в Троицу, драться могут не хуже монахов...

- Теперь о ходе подземном, - сказал Заруцкий. - Монахов, что дорогу дальнюю охранять будут, сквозь землю не посылай. И так слишком много народу знают о ходе. Выйду сегодня из него, а после взорву. А ты прикажи с этой стороны завалить дыру кулями рогожными с землей. Для спокойствия.

Этот человек знал и про ход. Мало того, Заруцкий пользовался им!

- Выйду не один - с послушником. Если жив, конечно. Звать Овсейкой, родом из-под Калуги. Будет он между тобой и келарем твоим письма носить: для Авраамия и для царя. Ему, велел келарь сказать, доверять можно...

Тут Заруцкий поклонился Иосафу низко-низко, как кланяются холопы хозяину, сказал:

- Дозволь идти, святой отец.

И, не дождавшись ответа и благословения, пятясь задом, словно и весь предыдущий разговор его был раболепным, а не вызывающим, вышел из кельи вон.

"Пусть уходит, - согласился Иосиф про себя. - Сейчас Заруцкий нужен нам. А настанет мир, церковь с него и спросит. За все... - и улыбнулся. - Обе церкви..."

3

Найти послушника Овсейку, который родом из-под Калуги, оказалось делом простым. Не только монахи, не только воеводы Долгорукий и Голохвастов, но и каждый из добровольно вошедших в монастырь крестьян знали этого подвижного, озороватого хлопчика, умеющего и пищаль зарядить, и банник под жерло пушки подогнать, и порох развесить, и даже убитого шальным ядром коня разделать по-татарски на двенадцать жайлауыков[1]. Этот парень готовил из конины чудные блюда с татарскими названиями и угощал ими всех и каждого, доказывая, что лошадиное мясо благородно, для раненных полезно, считать его нечистым глупо, как глупо, например, тем же татарам считать греховным мясо свиней.

Недополучающие еды, готовые к долгой осаде, а потому расходующие запасы монастыря осторожно крестьяне соглашались с Овсейкой и, пряча друг от друга глаза, ели конину. Что там скрывать, в голодные годуновские годы, когда не только рожь, а и ячмень не вызревал и зеленым вымерзал в полях, когда рыбы в реках не осталось и грибы не вылезали из-под земли, они ели пищу и попоганнее: кожу с седел вываривали, собак, кошек, даже мышей (грех вспоминать о том в стенах святой обители, но было ведь...) употребляли в пищу, кору ив обгладывали.

А вот монахи конину есть не могли. По крайней мере, днем. Но по утрам Овсейка замечал, что оставленные им на погребнице куски лошадиного мяса, обернутые в сухие листья крапивы, исчезали. Стало быть, ели их те, кто корил его за отступничество от христианской пищи.

Когда Овсейку вызвали к настоятелю, парень подумал, что о конине и будет идти речь. Приготовился ответить достойно: мол, в Рязанщине, где он успел побывать, проживают касимовские татары, которые конину едят охотно, животами от нее не маются, а имеют даже промеж себя богатырей. И думает он, что для защиты святой обители сейчас важнее людей кормить хорошо и держать их в теле, нежели изводить постами и молитвами. А грех?.. Грех их всех готов Овсейка взять на себя. Лишь бы Троица против врага выстояла.

Но архимандрит спросил о другом:

- Келаря нашего Авраамия в лицо хорошо знаешь?

Овсейка вспомнил, как напугал келаря, заглянув окно его рабочей кельи. Как раз в ночь перед исчезновением Авраамия из монастыря и за сутки до прихода под стены Троицы поляков. Неужто келарь переметнулся к самозванцу?

- Знаю, владыко, - сказал он.

- Можешь ты незаметно выйти из монастыря и снова войти?

"Он что - убить Палицына посылает меня?" - подумал Овсейка, но совсем непочтительно пожал плечами и, шмыгнув носом, ответил:

- А чего не мочь? Нынче ночью лазал уже. У них пушки без пригляду были, так я у двоих запалы и заклепал.

- Как это - заклепал? - удивился архимандрит.

- А свинцом, - объяснил Овсейка и вновь шмыгнул носом. - Пулю одну расплющил еще здесь, а после в стерженек вытянул. Ну а в пушечный запал если такую штуку сунуть, а после чем твердым расковырять, то после ту пушку только калить надо, чтобы свинец вытек. Так что день-другой две пушки палить не будут.

- Ловок, - с уважением в голосе произнес Иосаф. - А если бы поймали?

- Меня, владыко, поймать нельзя. Болотников вон поймал - и то выпустил.

- А ты и с Болотниковым воевал?

- Я, владыко, - ответил Овсейка, не отрывая взгляда от глаз Иосафа, - со всеми был в ссоре. От того и от мира ушел.

"Любовь... - понял архимандрит. - Опять любовь". Добрых две трети молодых монахов и послушников приходили в стены обители не с желанием служить Богу, а убегали от мирской суеты, самой сильной из которых была и остается любовь к женщине.

- От мира ты еще не ушел, - заметил Иосаф. - Пострига не принял.

- Не готов я к постригу, владыко. Тело страсти гложут, разум затмевают. Не готов я...

- Полно сейчас об этом, - кивнул Иосаф, понимая, что если сейчас он станет с простым послушником о таких вещах говорить, то разговорам конца-края не будет, но означать станет, что сам архимандрит стал наставником Овсейки. - Мира нет ни в обители нашей, ни на всей Руси. И посему дело, что поручу я тебе сейчас, не духовное, а светское. Нужен ты мне, чтобы проносил письма мои Авраамию в Москву, а его письма доставлял ко мне.

- Да как я в Москву попаду, владыко? - спросил Овсейка. От удивления он даже забыл шмыгнуть носом - и большая прозрачная сопля потекла к его губе.

- Покажешь этот знак, - ответил архимандрит и протянул послушнику небольшой белый плат с вышитым на нем святым Георгием Победоносцем. Одна особенность была заметна сразу: святой там был, а вот змею под копытами коня вышивальщица даже не наметала. (Платок сей передал царь Василий архимандриту через Заруцкого, но Овсейке знать об этом ни к чему). - На всех воротах московских плат этот знают, пропустят, как покажешь. Но показывать надо с умом. Начальнику караула либо полковому голове. Разумеешь?

- Разумею, владыко, - склонился Овсейка перед настоятелем и, смахнув соплю рукавом, шмыгнул носом.

- Коли что случится, письмо съешь... - приказал Иосаф и добавил. - Вместе с платком.

- Велико доверие твое, владыко, - ответил Овсейка. - Умру, а не изменю.

- Вот это уж речь воина, а не монаха, - улыбнулся архимандрит. - А воины нам сейчас нужнее. Бери вон ту шапку, - указал на лежащую на резном столике у двери старую скуфью, перешитую в зимнюю шапку, на вид неброскую, похожую на многие шапчонки калик перехожих, но за облезлым собачьим оторочьем имеющую кармашек с исписанным мелким почерком письмом, - и найди в ней бумажный клок.

Овсейка подошел к скуфейке, внимательно осмотрел ее, ощупал, но письма не обнаружил.

Иосаф указал ему место.

Овсейка достал письмо и, удивляясь малости его, попытался прочесть.

- Ты и грамоту разумеешь? - удивился Иосиф.

- Разумею, владыко, - ответил послушник. - Но коли велишь не читать мне письма, я не буду.

- Велю читать. И запомнить до последнего слова. Буде потеряешь шапку, перескажешь все келарю словами.

Овсейка принялся медленно, складывая из букв слоги, читать, а Иосаф, глядя на послушника, думал:

"Вот, думаешь, червь навозный, в монастырь за куском хлеба лишь пришедший, в миру никчемный, любви испугавшийся. А присмотришься - и не червь он вовсе, а человек. И страха ведь нет у поганца при виде моем. Знал келарь кого в посыльные брать. Откуда? Ужель Авраамий ближе к братии, и знает их лучше, чем я?"

Овсейка прочитал письмо, поднял глаза на настоятеля.

- Понял все? - спросил Иосиф.

- Понял, владыко.

- Найди теперь угол позатаеннее и прочитанное выучи, - приказал архимандрит. - Когда будешь в Москве?

- В три дня уложусь.

- Пять, - поправил архимандрит. - И назад пять... В Москве еще посидишь. Так что через две седьмицы жду.

- Буду назад через четырнадцать дней, владыко, - склонился Овсейка, держа у груди шапку и письмо.

4

Воевод Григория Борисовича Долгорукого и Алексея Ивановича Голохвастова царь прислал в Троицу еще в те дни, когда вор до Тушина не дошел. Хорошие оказались воеводы, покладистые, с архимандритом не спорили, во всем с владыкой соглашались, при людях восхваляли Иосафа порой безмерно, а наедине если были не согласны с чем, то не дерзили, а, выслушав внимательно, почтительно просили настоятеля мнение изменить. Добрые воеводы. В других монастырях, знал Иосаф, воеводы святым отцам слова не давали сказать, по подвалам лазали, монахов от ратников не отличали, всеми во всем командовали, а в случае сдачи крепости на служителей Бога вину возлагали - не могут, дескать, попы воевать как следует, не знают ратного дела.

А эти, как письмо от Сапеги получили, не стали людей собирать да кричать им о доблести, а пришли к Иосафу, чтобы прочитал бумагу владыко сам, да сам и решил: выносить на суд людской или сокрыть письмо?

- Сами как думаете? - спросил Иосиф.

- Думаем, что народ правду знать должен, - ответили оба воеводы. - На смерть идти и им, и нам надобно с чистой совестью.

"Покоритесь Димитрию, - писано было в письме к осажденным, - истинному царю вашему и нашему, который не только сильнее, но и милостивее лжецаря Шуйского, чем жаловать верных, ибо владеет уже едва не всем государством, стеснив своего злодея в Москве осажденной. Если мирно сдадитесь, то будете наместниками Троицкого града и владетелями многих сел богатых; в случае бесполезного упорства падут ваши головы".

Хитрое письмо - не для крестьян да монахов писанное, а для воевод и для архимандрита. Будь воеводы в Троице лукавые да двоедушные, как в прочих городах Замосковья, отперли бы хитростью полякам ворота. А эти сами предложили письмо всем защитникам вслух читать, а после в написании ответа участвовали:

"Темное державство, гордые военачальники, Сапега и Лисовский, и прочая дружина ваша! Десятилетнее отроча в Троицком Сергиеве монастыре посмеемся безумному вашему совету. Мы приняли писание ваше и оплевали его. Что за польза человеку возлюбить тьму паче света, променять честь на бесчестье, ложь на истину, свободу на рабство, истинную веру греческого закона оставить и покориться новым еретическим законам, отпавшим от Христовой веры, проклятым от четырех Вселенских патриархов? Что нам за приобретение и почесть - оставить нашего православного Государя и покориться ложному врагу и вам, иноверные латиняне, и быть хуже жидов? Жиды, не признавши, распяли своего Господа, а мы знаем своего православного Государя. Как же нам, родившимся в винограде истинного пастыря Христа, оставить повелеваете христианского царя и хотите нас прельстить ложной ласкою, тщетною лестью и суетным богатством! Богатство всего мира не возьмем за свое крестное целование!"

Во как написали! И без монашеской помощи, а миром всем! Многие слова крестьяне сами прокричали писцу.

Слушал тогда их Иосаф людей - и от умиления слезы выступали у него у глаз. Велик и благороден, стало быть, русский народ, хоть и дремуч в невежестве своем и тайком ест конину.

Не решились поляки на частые приступы, поняли, что лучше им осаду держать. Посидят в засадах да окопах несколько дней, популяют из пушек, по вечерам подойдут к одним из четырнадцати ворот, постучат, прячась под щитами, попохабничают - и ну деру с хохотом. Наставили туров по-за оврагами: Сапега - на Красной гари, а Лисовский от сожженной Климентьевской слободы вдоль прудов до самой реки, разбили палатки, кое-где начали избы рубить. Известное дело - зима русская не из теплых, уже два раза снег выпадал, скоро и вовсе до весны ляжет, подстудит польские задницы.

При мысли о холодных ягодицах поляков Иосаф улыбнулся и велел звать воевод.

Явились быстро. Рожи окривевшие - опять, должно быть, пили хлебное вино. Всем хороши мужи, а вот к зелью винному неравнодушны, поганцы.

- Я вот что вас позвал, воеводы, - сказал архимандрит грозным голосом. - Что поляков не боитесь - это хорошо, а вот что прокорм монастырский на утехи изводите - это дурно. По какому случаю пир вчера был?

- Так ведь... это... - ответил Долгорукий сквозь ик, - им... менины.

- Чьи?

- Так вот... ик... - задумался Долгорукий. - Н... не пом... мню... - перевел взгляд на Голохвастова. - П... помнишь?

- Помню, - мотнул тот головой согласно.

- Чьи?

- Твои.

- М... мои? - с сомнением произнес Долгорукий. - Н... нет. С... сегодня к... какой д... день?

- Довольно! - оборвал их архимандрит. - День, ночь... Ни именин, ни каких праздников чтобы больше! А буде еще узнаю, что гуляли да пьянствовали в осаде, накажу строго. Покуда стоит обитель преподобного Сергия, хозяева здесь - мы, слуги Божии, а не вы грешники. Так и запомните. Ясно я сказал?

Хотел было стукнуть посохом в пол, как стучал, когда гневался на монахов, да передумал - воеводы все-таки, один даже достоинства княжеского.

- Пошто инокиню Ольгу тревожили? - продолжил допрос Иосаф. - Пошто разговоры с ней заводили об отце ее? Нет больше царевны Ксении, дочери Годунова, есть сестра во Христе инокиня Ольга - и не более. Ясно вам? И знать она не знает ни о кладах никаких, ни о завещаниях царя Бориса.

- Больно гневаешься ты, владыко, - вздохнул Голохвастов. - Пустяки это все. Главное сейчас - поляков в монастырь не запустить, а не по мелочам ругаться.

- В осаде все главное, - ответил Иосаф. - Ты, я вижу, более трезв. Так слушай: сегодня мой гонец в Москву идет, письмо понесет Государю. Есть что передать с ним - поспеши со своим письмом. Да сделай его махоньким, чтобы спрятать можно было. А инокиню Ольгу не трожь. Нам она иного богатыря нужней. Но только это - не воеводского ума дело. Тут - дело тонкое...

Ксению Годунову привез в монастырь Заруцкий из Новодевичьего монастыря.

- Люба мне царевна, - признался атаман Иосафу. - Оставить ее в Новодевичьем - в руки полякам отдать. С собой таскать - не выдержит наших тягот. Вот тебе, святой отец, и оставляю. За ради нее и буду тебе служить.

Ох, Ксюша, Ксюша! Красавица ты несчастная! Пользуются тобой тати. Не лучше ли было тебе рядом с братом и матерью от рук злодеев Молчанова и Шарафетдинова[2] на пол каменный лечь, чем так вот скитаться?...

Отпустил воевод архимандрит, сказав лишь напоследок, что уж нынче днем ждет он штурма.

- Точно знаю, что с пушками они к стенам подойдут. Но с пушками малыми - не осадными, - заметил при этом. - Так что гоните на стены побольше народа. Не забудьте лучников да арбалетчиков. Пусть в пушкарей метят. Впрочем, не мне вас воинскому делу учить. Вы - воеводы, вам и дело знать...

Ксению Брисовну звать настоятель не стал - пусть привыкает сама отпор поганцам давать, взрослая уже, не при папеньке-маменьке. Ходили слухи, что и ложный Димитрий с ней жил, и Заруцкий. А вон не понесла, да и не сказала о том на исповеди. Лгут, стало быть, люди.

Можно, конечно, и спросить инокиню: грешна, мол? Да что толку знать правду? Лучше считать и думать, что не было у нее ничего с этими людьми. Не должно быть. Ибо какая-никакая, а царевна...

Думал о подобном Иосаф, думал - и вдруг мысли его прервал взрыв большой силы.

Вскочил со скамьи, шагнул к окну, выглянул.

Над тем местом у оврага, что напротив тур Лисовского и где припрятан был тайный лаз из Троицы на волю, стоял столб черного дыма.

Выполнил, стало быть, Заруцкий свое обещание, взорвал ход, нет у монастыря больше сношения с внешним миром. А его - архимандрита - теперь забота: послать монахов засыпать вход с этой стороны. Иноки поймут, что за дыра это, выполнят приказ, они крестьян все-таки надежнее...

Главный колокол монастыря загудел набат.

Предупреждение Ивана Мартыновича о том, что сегодня будет штурм, сбылось. Заруцкий говорил, что поляки наладили туры, установили на них девяносто пушек и хотят, подкатив их, расстрелять ядрами стены монастыря.

Что ж, осадные воеводы и народ встретят их достойно.

5

На стенах монастыря стояли готовые к смертному бою люди. В руках у пушкарей горели факелы, из орудий торчали готовые к поджигу фитили. Многие держали в руках пороки и арбалеты. Были люди и стрельцы при мушкетах да пищалях. У чанов с пылающими под ними кострами стояли смолевщики. Самые крупные и толстые мужики держали в руках лишь рогатины - ими они будут отпихивать осадные лестницы от стен. Бабы с на редкость сухими глазами стояли внизу, рядом с приготовленными для будущих увечных и раненных носилками.

Слушали колокол...

Но смотрели люди не на туры, медленно приближающиеся ко рву у южных стен святой обители. Смотрели на архимандрита.

Шел Иосаф медленно, величаво, покачивая большим серебряным кадилом, громко читая псалом Давида.

Люди опускались на колени и крестились. Каждый повторял за архимандритом пропетые слова. Иосаф шел дальше, а люди, еще раз-два перекрестившись ему вслед, вставали с колен и возвращались к своим ружьям, пищалям, пушкам, котлам, носилкам.

Иосаф, обойдя стены, направился в Троицкий собор. Там, опустившись на колени перед образом Пречистой Богородицы, покровительницы Руси, зашептал молитву, не слыша уж ни грохота пушек, ни треска пищалей, ни криков да стонов раненных и умирающих.

Каждый делал свое дело: Шуйский и Палицын - сидя в Москве, Скопин - пробираясь окружными тропами к приграничным городам Корела и Выборг, народ замосковский - стоя на стенах монастыря, Заруцкий - скача по дорогам Ярославщины, а Иосаф - преклонившись на каменном полу Троицкого собора.

А вместе все спасали Русь...

* * *

Так начиналась беспримерная битва православного люда с католиками, русских с поляками и своими же изменниками. Рубеж проходил вдоль по крепостным стенам Москвы и святой Троицкой обители и через сердца каждог из вступивших в сию битву людей.

Десятки городов и сотни сел, тысячи деревенек присягнули новому самозванцу. Остались верными земле русской и вере пращуров своих защитники лишь двух крепостей: Москвы да Святой Троицы. И тысячи тысяч безымянного люда, которому присяги, данные боярами да дворянами, хозяевами их городов и сел, не значили ровным счетом ничего. Они уходили в леса, корчевали лес, основывали новые починки, деревеньки, сеяли и растили хлеб, молясь по-православному, говоря по-русски и копя в глубине сердец своих ненависть к изменникам и захватчикам. Ибо Лихолетье - это пора не только большой беды, но и накапливания гнева.

7118 ГДЪ от С.М 1609 год от Р.Х.

СОЛЬ ДЛЯ ЯРОСЛАВЛЯ

О том, как сильные мира сего умеют договориться, а бедные и нищие умываются кровью

1

Из всех городов Замосковного края Ярославль - самый большой. Одних причалов с рыбными амбарами, ямами с солью выстроилось вдоль левого берега столько, что половину дня надо плыть вдоль них на веслах, чтобы обозреть их из конца в конец. Рыба, засоленная да провяленная, копченая и моченая, спасла не одну тысячу живых душ в голодные годы. Сам царь Борис закупал здесь для Москвы воблу, целыми санными поездами гнал в столицу. А уж о прокопченном балыке осетровом и говорить не приходится - ядреное мясо, золотистое, от жира насквозь светится, за фунт его по три фунта жита дают, на свинину да говядину не меняют, только телятину требуют, да и то один к двум.

Добротный товар и охраны требует крепкой. Прошлым годом пять сторожей воры порешили, чтобы одну кучу балыка вывезти. Остальные кучи в спешке утопили. Хозяин баржи, привезший тот товар на торг аж из самой Астрахани, напился с горя, упал через борт и чуть было не утоп - спасли работники.

Славный народ ярославский. И бедовый! Что ни купец - то ухарь, что ни молодец - то разбойник. За злато-серебро и тот, и другой кровушку людскую льют, что вино из бочки, а после злато-серебро спускают в одну ночь на вино да на баб продажных. Куражатся потом:

"Я на стерви одной серебряными монетами дорожки выложил от сисек до пупочка. Ровный треугольник".

Или:

"Из пруда заставил воду вычерпать, и после вином наполнил. Так и купался там".

Веселый сей город долго был любезен царю Василию Ивановичу Шуйскому тем, что люд его не только стерег Маринку, жену Самозванца, но и бездушием своим, наглыми повадками мучил ее и полячишек без просьб со стороны приставов; без приказов из Москвы норовили ярославцы пакость учинить пленникам, а то и пришить какого поляка втихомолку. Праздником для всего города было, когда какой-никакой полячишко из бывшего царицынского свадебного кортежа окочурится.

Расшалился народ ярославский, в озорстве своем меру перестал знать, Шляхтича Кремневицкого, например, почем зря пришлепнули; едва живую, до нитки обобранную Маринку стесняли до кровяного плача.

Дошли те вести до Государя - и повелел Василий Иванович часть поляков с Маринкой и отцом ее Юрием Мнишеком в Вологду отправить, часть в другие города отослал, а в Ярославле оставил всего несколько семей.

За обиду посчитали ярославцы такое. Что толку два десятка польских морд тиранить? Такая малость пленных у всех на виду.

И к тому же, узнали они, Шуйский решил мир с Речью Посполитой заключить, обменяться новыми послами, а старых вместе с Маринкиной свадьбой (тех, кого ярославцы уже считали своей собственностью, усладой для рвущегося из груди каинства) отдать королю Сигизмунду целыми и невредимыми.

Вот и возроптал народ ярославский. Нашлись такие, кто вспомнил, как через город их позапрошлым, кажись, годом провозили большого вора Болотникова в оковах и в клети, как тянул он сквозь прутья к небу ободранный в кровь свой кулак и грозил городу, что либо вернется сам, либо придет за ним сила гневная и мстительная, поквитается со смеющимися и изголяющимися над ним ярославцами.

Вспомнили, ибо узнали, что новый Димитрий к Москве подошел и обложил ее. Что истинный это Государь, будто бы он от выстрела купеческого спасся, ибо царским словом заговорен сын Ивана Васильевича, стали говорить уже и не шепотом. А другие с ними спорили, звали Димитрия вором да жидом Богданкой.

А как случилось казацкому войску от Тушина к Ярославлю подъехать, так и перешел весь город от царя Василия к новоявленному Димитрию, стал, как при отцах и дедах их, градом опричным: дань платил Богданке, а молебны пел во здравие крови Калитовой.

Вскоре и весть пришла, что сам митрополит Ростовский Филарет - из бояр Романовых - возведен Димитрием в достоинство Патриарха (при живом-то и на Патриаршество венчанном в Успенском соборе Гермогене!), что велит Филарет петь всему роду Шуйских анафему.

Возрадовались ярославцы, ибо поняли, что потеха на земле русской продолжается, что жить в державе при двух царях да при двух Патриархах - все равно, что вообще без власти. Купцы решили, что могут теперь цены держать, какие сами установят, торговать с кем и где хотят. Работники потребовали оплату выше, а то, сказали, бросят баржи грузить да товары хранить. Дворяне да дети боярские подрядились добро купеческое охранять за повышенную плату.

С виду вроде бы выиграли все - деньгами по счету стали богаче. А по существу, деньги те в городе подешевели разом - что серебряные, что медные. Раньше за две копейки можно было двухгодовалого бычка купить, а теперь за подобную скотину пятак просить стали; раньше воблу для потехи брали, детям зубы точить, а теперь во многих семьях стала она единственным прокормом. И амбары рыбные скудеть стали, купцов с низу Волги поубавилось.

И все-таки весело жилось ярославцам! Никогда столько народу не просиживало в кабаках, да и кабаков стало столько, что казалось: что ни ярославец - то кабатчик. Бабы да девки в срамные девицы валом повалили. Брали их мужики не по одной, как раньше, а по две-пять зараз, при цене старой за одну девку. Брюхатилось бабье десятками, у бабок повиальных в очереди выстраивались, спицами прокалывались да в горячей воде отпаривались - половина женского рода в мучениях околевала. Рассказы о матерях тех выблядков, что покидать чрев позорных не захотели, не удивляли уж горожан, а число срамных девок все множилось.

Веселым стал Ярославль! Всю зиму гулял, как на Масленицу. Да что там зиму - Великий Пост на дворе, а гульба да веселье пуще прежнего.

Беда ударила именно в те дни, а ярославцы ее и не заметили.

Давно уж объявился на дорогах между Ярославлем и Галичем казачий атаман Заруцкий, а тут вдруг решил подмять под себя весь край. Велел он проезжим купцам передать по городам Замосковья, что все дороги здешние - его вотчина, что повышает он вытные за проезд по ним, а за провоз соли берет даже втридорога.

"Ничего, - решили ярославские купцы. - Даст Бог, еще в прибыли останемся: повысим цены на рыбу, сославшись на возросшие вытные. А как лед сойдет, так прибудут с Камы струги с солью по цене старой".

Так и сделали: цену на рыбу подняли, соль велели приказчикам своим в амбарах спрятать до весны.

А того как-то сразу и не заметили, что с подорожанием рыбы и хлеб вздорожал. Не сразу, а как-то исподволь, по малости стала расти цена и на остальную снедь. К тому времени, как соль должна была по Волге приплыть, в амбарах только та, что с Галича прибыла, и осталась...

Не приплыла из Балахны соль. Ни одного струга и с Камы не пришло. Узнали дотошные соглядатаи ярославских купцов, что это Заруцкий велел по Каме да по Волге все струги с солью топить, объявив, что пользоваться Верхняя Волга будет теперь только сухопутной солью - из Галичских земель.

Тут-то ярославцы и загрустили: какая может быть соль по сухому пути в весеннюю распутицу? А рыба вон на икромет идет: щуки по малым речкам стало видимо-невидимо. Ее бы неводить сейчас да в рассол опускать, а рассола-то и нету. Та соль, что купили зимой у Заруцкого, какую больше и не заказывали в надежде на камскую, по цене так поднялась, что на рыбу ее переводить - себе дороже.

Артели рыбацкие по Волге плавают, а рыбу ловят лишь по малости - чтобы свежую самим съесть да успеть в один день продать. Цена на рыбу упала так, что и трудов на поимку свою не стоила.

Запасы ямные да бочковые уж поистощилися с гульбою зимней, да и смака в рыбе поубавилось - все-таки почти год прохранились.

Тут только ярославцы и поняли, что за весельем и пирами забыли они притчу библейскую о хлебе насущном.

Собрались купцы, поговорили - и решили послать посольство к хитроумному казаку Ивану Мартыновичу Заруцкому с просьбой пропустить по Волге в Ярославль соль беспошлинно, а за то пообещать ему денег с летней ярмарки ровно треть от доходов всего города.

"До осени далеко, а там - куда кривая вывезет, - заявил один из них, подмаргивая сотоварищам по хитроумному замыслу. - Осенью может статься и так, что ни Заруцкого, ни лишнего царя на Руси не станет".

2

Заруцкий встретил послов в большом рубленном пятистенке, совсем неуместном в Федякином починке, где и людей-то было всего две семьи, включая самого хозяина - кривого и однорукого Федяку Кудымова, умудрившегося, однако, настрогать за четыре года шестерых детей. Все они, мал-мала меньше, сидели здесь же и лупились на одетого в красный с потемневшим, но все еще золотым узорочьем кунтуш дядьку, приказавшего выстроить для их семьи эти вот хоромы, и теперь принимающего в них пятерых пузатых и дородных мужиков с окладистыми бородами

Гости пахли свежей рыбой, соленой кожей и еще чем-то терпко-сладким, детям неведомым. Один малыш, сидя голым задом на деревянном скобленном полу, все норовил просунуть большой палец правой ноги в рот и оттого смотрел на купцов исподлобья. Остальные же расселись по углам, таращили глазенки, и время от времени пускали слюнные пузыри в знак солидарности с малышом, придумавшим эту забаву.

Заруцкий в большой бараньей шапке и с отвислыми до подбородка усами, в красном кунтуше своем выглядел матеро. Сидел он на длинной скамье один, положа руки на стол, слегка приподняв плечи, но, не гордясь видом своим, а скорее походя на готовую взлететь огромную красную птицу.

Купцы расположились вдоль боковой стены на такой же свежеструганной скамье, слушали старшего торгового гостя - как раз того, кто говорил в Ярославле, что по весне можно обещать хот что, вплоть до трети осенних доходов.

Когда купец, попечаловавшись о падении рыбного промысла и повышении цен на хлеб, собрался уже изложить ярославскую просьбу, Заруцкий его перебил:

- Москва - главный покупатель вашей рыбы. Теперь царь Василий с людьми в ней взаперти. Вот корень ваших бед. О столице думайте, купцы. Откроются ворота Москвы - все ваши расходы враз окупятся. Там, почитай, не одна тысяча людей на злате-серебре лежит и от голода пухнет. Рыба ваша поначалу по такой цене пойдет, что мои вытные вам мелочью незаметной покажутся.

Купцы заелозили задами по скамье. О таком повороте разговора они и не подумали.

Старшой аж крякнул с досады! Налаженный строй его речи стал вдруг ненужным, а обещание трети доходов выглядело смешным. Казачий атаман рассуждал делово, не как разбойник или воевода царский. Сей человек умеет думать, а потому ухо с ним надо держать востро.

- Об этом мы и пришли с тобой поговорить, - тут же подхватил гость. - Ты, Иван Мартынович, будешь нам галичские обозы охранять, а мы будем платить назначенную цену.

Как раз в этот момент малыш сумел-таки дотянуться ртом до большого пальца ноги и, погрузив его в беззубую пасть, удовлетворенно засопел и зачмокал.

Заруцкий захохотал, глядя на дитя. Купцы тоже раздвинули в улыбках бороды. Им показалось, что атаман доволен новым предложением старшого.

- Ах, шельма! - высказался высмеявшийся Заруцкий. - Ты ж за кого меня держишь? За слугу своего? За боевого холопа купеческого? Думаешь, станут мои казаки соляные обозы для тебя сопровождать? Не выйдет. Платить ты станешь мне за то, что телеги да сани твои по моим дорогам ездят. А пограбит если кто их, мне наплевать. Пусть даже мои казаки пошалят. Ясно тебе?

Ресницы старшого от обиды часто задрожали.

- Побойся Бога, Иван Мартынович! - сказал он слегка осипшим от волнения голосом. - Дороги государевы.

- Какого из государей? - вопросил Заруцкий и, не дождавшись быстрого ответа, пояснил. - Вытные собираю я, ибо на дорогах сих моя сила. А уж какому из Государей его долю отдам - мое решение. Ты же платить будешь мне, и никому еще другому - и не трать время попусту. Не будет у тебя соли - не сможешь ни рыбу, ни шкуры скотские солить. Не заготовишься за лето - в зиму и сам с голоду сдохнешь, и за счет Москвы не обогатишься. Так что хитроумие свое, купцы, поберегите. Послушайте лучше меня...

Купцы, привыкшие к воеводскому обиходу, к матюгам и плетке по рылу, мигом смекнули, что Заруцкий почитает себя на землях ярославских наместником царским, а потому по обычаю закивали головами и зачастили наперебой:

- Ты, воевода, не гневись... Сколько попросишь - выплатим... Ты только с солью не задерживай... Урон большой несем... Будет соль в городе - будет и тебе мзда... При царе Иване Васильевиче мы, считай, до самого Нижнего Новгорода торговали, а теперь и Кинешму охватить не можем... Соли нет, воевода...

Заруцкий вновь захохотал и хлопнул себя по колену столь громко, что малыш выпустил палец изо рта и заголосил.

Мать - сухенькая, чернявая бабенка в застиранном до серости сарафане, с налитой грудью и обвислым от частых родов животом - выскочила из-за печи, где пряталась с начала разговора, подхватила малыша и, сунув что-то ему в рот, засеменила к выходу.

Федяка тоже встал со скамьи и, взяв двух детей за руки, пошел за ней. Остальные дети, смешно ковыляя на кривых ножках, поспешили следом.

- Что стонете, как квакши болотные? - спросил Заруцкий, когда дверь за последним мальцом (или девочкой?) захлопнулась, и он остался с купцами наедине. - Сказал ведь: платите вытные - и соль ваша.

Рука его опустилась к кушаку и вернулась на стол с пистолетом.

- А вот и мой довод, - объяснил он, погладив по стволу, зрачок которого грозно смотрел на разом присмиревших купцов.

Старшой медленно поднялся со скамьи.

- Прости, Иван Мартынович, - сказал. - Вижу - зря мы тебя потревожили.

- Сядь! - резким окриком приказал Заруцкий.

И купец, посерев от страха, сел.

- Жалко денег, - продолжил атаман, - платите услугой. Отоприте ворота Кремля ярославского, впустите меня с войском. Вот цена вам за соль вместо вытных. Слово даю, что грабежа и разбоя не допущу. Могу и с боя Кремль ваш взять, но кровь православную лить не желаю. А денег мне ваших сраных не надо. Хочу в городе вашем воеводою стать - и только.

Растерялись купцы, стали переглядываться. Никто первым слова сказать не посмел.

- Вижу, поболтать вам надо, посоветоваться, - ухмыльнулся Заруцкий. - Так я выйду - и вы побеседуете. Еду-питье вам принесут. И во двор по одному проводят. Решать же позволяю до утра.

Встал из-за стола, сунул пистолет за кушак и пошел через горницу к выходу.

Хлопнула дверь...

3

Из купцов один старшой - мужик опытный да матерый. Все остальные хоть при бородах и дородстве в брюхах, а в купеческое сословие попали во времена годуновских недородов: ловко сумели съестное найти да сохранить, выгодно еду продавали, забирая за хлеб ценности, землю и сами людские души. По старому закону их и не купцами положено бы считать, а испомещиками - столько у них земли да люду оказалось в крепости. Но за знатность и дворянство надо платить службой Государю, кровью на поле брани. А купцам из новых (как и старым, впрочем) подвиги бранные были не по нутру и не под силу. Одно дело . калиту серебром да медью набить, другое . жизнью рисковать.

И вот сейчас, оставшись в избе впятером, купцы загомонили тихими голосами - и тут же порешили, что впустить в Ярославль Заруцкого им выгоднее, чем иметь голодное войско под стенами. Если даже и обманет атаман, займется грабежом города, то купечеству от этого убытку меньше будет, чем если казаки не будут пропускать соль в Ярославль, в осаде град держать, а то и воевать.

Людей простых обманщик-атаман коли побьет - так бабы новых ярославцев нарожают. Да и сами разбойнички еще помогут им обрюхатиться. Хочет если Иван Мартынович воеводой стать, пусть будет воеводой.

Им - купцам - все одно мзду платить. А кому - это уж как Богу будет угодно.

Четверо молодых говорили согласно, а пятый - старшой - лишь молча слушал, даже не кивал. Когда же ясно стало, что более никто ничего нового сказать не сможет, подал голос и он:

- Будь по-вашему, торговые гости. Ворота Кремля ярославского казакам откроем и в воеводские покои атамана введем. Но думается мне, что-то помешает Ивану Мартыновичу в кресло воеводское сесть. Но в том нашей вины не будет.

Купцы вытаращились на старшого.

- Что придумал, Захар Макарович? - спросил один.

Старшой покачал головой:

- Не держу камня за пазухой, - сказал он. - Просто чую.

Не поверили ему купцы. Знали про ушлый ум старшого. Но и понимали, что вслух говорить здесь о хитрости нельзя - и у стен могут быть уши, и любой из них может выдать, если Заруцкий потребует. И правильно: меньше знать - крепче спать.

С тем и поспешили к дверям: сообщить, что с предложением Заруцкого согласны они. Остается только обговорить: когда и как удобнее войско казацкое в ворота впустить...

На по-купечески широком крыльце стояли Федяка с одним из слуг Захара Макаровича (каждый купец привел с собой по тридцать боевых холопов для солидности) и разговаривали. Услышав купцов, оглянулись.

- Выходите сразу все, не по одному, - улыбнулся Федяка. - Все выходите.

- А где атаман?.. - начал было Захар Макарович, помня наказ Заруцкого покидать дом лишь по одному.

Но Федяка его прервал:

- Нетути атамана. Утек.

- Как утек?

- А так... - продолжал улыбаться Федяка. - Получил письмо - и утек. Велел вас покормить, приветить, а после его дожидаться.

- И долго ждать?

- Так... - почесал затылок Федяка. - В последний раз более месяца его тут не было. А тут - письмо. Пожалуй, и поболее ждать придется. Харчи-то у вас есть?

- Захар Макарович! - подал голос один из купцов сзади. - Месяц - это много. Мы не можем ждать.

Старшой оглядел холодным взглядом Федяку, отчего тот побледнел и вытянулся лицом, а стоящий у перил малыш заплакал.

- Где Галичские возы? . спросил купец.

- Н... не знаю. - ответил Федяка, и подтолкнул плачущее дитя к двери. - Иди-ка.

Малыш послушно потопал между ног купцов.

- Должен знать, - уверенно произнес старшой и перевел взгляд на слугу. - Взять его!

Федяка бросился было прочь, но купеческий слуга подставил ему ногу - и хозяин дома-пятистенка полетел с высокого крыльца прямо в недотаявший, черный и ноздреватый сугроб...

4

Заруцкий тем временем скакал по лесной дороге в сторону Озерного - села, где ждал его Ян Петр Сапега, двоюродный племянник самого литовского канцлера.

Вот уже полгода, как пришел магнат со своим войском на Русь, грабил Замосковье, изредка навещая один из своих полков, стоящий под стенами Троице-Сергиевского монастыря, чтобы попенять воинам за нерасторопность и подтолкнуть их к новому приступу.

Сапега прибыл в Озерное, чтобы встретиться с казачьим атаманом и разрешить с ним несколько серьезных проблем. Об этом он и написал в письме, которое Ивану Мартыновичу привез гонец в починок Федяки.

Заруцкий, прочитав письмо, обернулся к крестьянину, велел, чтобы тот хорошо попотчевал гостей и никуда до возвращения атамана не отпускал. Потом прошел в сарай, вскочил на коня, выехал во двор и крикнул казакам, чтобы они скакали за ним в Озерное.

Пропустил вперед четырех человек сопровождения. Остальная сотня - наиболее доверенная часть его двухтысячного отряда, расположившегося по селам и весям Замосковья, догнала атамана уже верст через семь.

Заруцкий попридержал коня, поехал не спеша. Надо было обдумать и причину срочного вызова Сапегой, и предстоящий возможный разговор.

Казаки, привыкшие к молчанию атамана, ехали тоже без разговоров, поглядывая в сторону бугра впереди, за которым, знали они, во впадине, окруженное тремя черными от торфяного дна озерами, раскинулось село с покосившимися домиками и одинокой церквушкой.

Письмо Сапеги Заруцкому было написано уверенной твердой рукой самого Яна Петра, написано в изысканных выражениях, какими мог бы гордиться самый прилежный воспитанник иезуитской школы. Не явиться по зову Сапеги - значит обречь себя на войну с ним. А Ян Петр, знал атаман, почитался в Польше чуть ли не самым блестящим полководцем страны. Достаточно вспомнить историю сражения при Гуцове. Там королевские войска одержали победу над ратошцами только благодаря действию эскадрона двоюродного племянника канцлера. Теперь у молодого Сапеги под командованием - целый корпус: пехота, кавалерия и артиллерия с пушками. Капризничать, имея всего пару тысяч казаков и тысячу всякого сброда под началом, не имело смысла.

И все же, что общего у этого убежденного регалиста[3], верного слуги короля Сигизмунда, с его же недавними противниками на поле битвы - бунтарями, оказавшимися в изгнании и бродящими по Руси в поисках богатств и приключений?..

Ответ напрашивался сам собой: Сапегу на Русь послал никто иной, как сам король польский. Послал так, чтобы думали, что Сапега сам решил попытать воинского счастья в чужой стране. Но... никакой магнат польский не в силах собрать за свой счет целый воинский корпус, никакой искатель удачи не в состоянии повелевать жизнью и смертью себе подобных авантюристов, ибо для того, чтобы держать солдат в узде, надо, чтобы тем было что терять кроме жизни: семья, например, оставленное на родине хозяйство.

Именно такие воины и служили у Сапеги - Заруцкий это знал точно. Атаман еще летом, узнав о появлении Яна Петра в Тушино, заслал туда двоих дознаев своих именно с этой целью: оценить состав корпуса Сапеги и узнать есть ли среди его вояк немецкие наемники.

И сейчас, получается, Заруцкого вызывает к себе не вольный стрелок и гуляка, каким себя представляет на Руси Ян Петр Сапега, а доверенное лицо польского Государя, заключившего с Русью перемирие на три года, а втайне готовящего нападение.

"В дипломатии это называется добрососедскими отношениями", - подумал Заруцкий, ухмыляясь в усы.

Зачем вызывает Сапега? На этот вопрос есть тоже ответ: хочет Ян Петр стать во главе всего войска самозванца на место Рожинского, решил собрать под себя все разрозненные и самостоятельные отряды сторонников Богданки, а его - Заруцкого - думает подмять под себя первым.

С Романом Рожинским Сапеге, к примеру, в одиночку не справиться. Тот, рассказывают, приказал зарезать даже Маховецкого - слугу иезуитов, который сам именем папы римского поставил Рожинского во главе войска второго Лжедмитрия.

И князь Роман, и Ян Петр считают себя уже победителями Московии, зиму нынешнюю посвящают борьбе за почти освободившийся Престол московский. Богданка ведь, по их мнению, уже не в счет?

Из всего обдуманного Заруцким следовало, что племянник канцлера недоволен долговременным стоянием польского войска под стенами Москвы и мечтает возглавить решительный штурм столицы и низложение Шуйского. Сейчас, по весне, когда съестные припасы в городе закончились, а подвоз снеди из Рязанщины, благодаря налетам Лисовского, сократился, защитники Москвы не будут драться отчаянно. Да и вообще, русские люди по весне всегда ленивы, их легко брать голыми руками...

Отряд Заруцкого взъехал на взлобок холма, и казаки увидели раскинувшуюся под ними большую котловину, окруженную невысокими, поросшими ельником да березняком холмами со сбегающими с них тропами и дорогами, серо-белыми языками нестаявшего до сих пор снега. Три блескучих, освободившихся ото льда черных озера, с зарослями мелкорослого тальника и корьятника по берегам, само Озерное - разбросанные по всей котловине неказистые бревенчатые избы без труб, ибо топили здесь дома по-черному, - и малюсенькую церквушку на вершине скромного холмика между одним из озер и чередой поросших молодой травой холмиков с покосившимися крестами - кладбище. Между могил бродило несколько коз и две коровы.

Заруцкий остановил коня на вершине холма и, вздохнув полной грудью настоянный влагой и запахом прели воздух, сказал:

- Хорошо-то как! Тишина, спокойствие... Благодать!

5

О чем будет разговор с Сапегой Заруцкий угадал и не угадал. Ян Петр предложил Ивану Мартыновичу объединиться для совместных воинских действий, но не для борьбы с Богданкой, которого тоже считал самозванцем и ни во грош не ставил, а для отпора обещающего придти на помощь царю Василию Михаила Скопина-Шуйского с уже обещанными ему королем Густавом-Адольфом шведскими полками.

Недавний мечник первого Лжедитрия, победитель Болотникова под Москвой, обласканный племянник нынешнего царя Скопин-Шуйский был послан Государем всея Руси Василием Шуйским в Швецию с просьбой о воинской помощи Рюриковичу против тушинского вора. Юный воитель с честью выполнил это поручение. Уж чего Скопин там наобещал шведскому королю, покуда не известно, а вот воинский корпус отборных шведских солдат во главе с генералом Яковом Делагарди в земли новгородские уже прибыл, с кораблей высадился. Теперь, считал Сапега, должен царский племянник метить удар по верным Богданке городам. А противостоять шведскому войску маленькие городские гарнизоны не смогут. Надо всем отрядам польским да казацким объединиться и встретить Скопина в чистом поле. В открытой битве поляки уж покажут себя.

Заруцкий слушал Сапегу молча, почти не перебивая. Со стороны казалось, что это хозяин с работником говорит: поучает и как упряжь затягивать, и как полозья к дальней дороге подновлять, и в какую сторону смотреть при выезде из города.

На деле же молчал атаман до тех пор, пока Сапега не выговорился. А как заметил, что племянник канцлера начал повторяться, перебил:

- Не побьешь ты Мишу Скопина, Ян Петр.

- Что? - удивился магнат. - А кто мне не позволит? Ты? - и засмеялся собственной шутке.

- Я, - услышал он неожиданное. - Я не позволю.

Ян Петр аж поперхнулся собственным смехом. Такого поворота племянник литовского канцлера, надо признаться, не ожидал.

- Ты же присягал... - сказал он совсем уж нелепое, - Димитрию.

- Димитрию - да, - согласился Заруцкий. - Но не тушинскому клопу.

В жарко натопленной избе с настоящей печкой в центре, над расставленными вдоль стен пустых лавках повисла напряженная тишина. Разлегшаяся на полу у двери серая с едва заметными полосами кошка приподняла голову и удивленно уставилась на сидящих за столом мужчин.

- Знаешь ты, что... - начал Сапега угрожающим тоном, - ... что твои слова - измена? И что должен я сделать с тобой?

- Знаю, - кивнул Заруцкий. - Да только изба сия окружена моими людьми, а твои лежат в сарае повязанными. Отряд, что пришел с тобой в село, сабель в полста будет, а я по главной дороге привел почти сто, да еще по лесу да по задворкам сабель двести прибыло. Порубим, как капусту, если будешь брыкаться.

Глаза атамана смотрели насмешливо, губы под усами раздвинулись в улыбке.

- Я к тебе не грозиться пришел, и не для боя, - продолжил Заруцкий. - С просьбой даже. Мира прошу со мной, и пошу, чтобы против Скопина ты не выходил. Крови прольешь больше, чем пользы приобретешь. Скопин ведь за корпус Делагарди с позволения Шуйского Кексгольм отдал шведам, и всю Кемскую волость. Представляешь, как услуга шведская русским нужна, что взамен они земли отдают с городами и народами?

Сапега кивнул.

- А коли это понимаешь, то тогда и понять должен, что не только твоему Сигизмунду дозволено договор о перемирии с Москвой нарушать и твое войско на русские земли присылать. Не русские первыми на обман пошли, а поляки. Маринку - вдову самозванца, к себе вы, как просил вас о том Государь Василий иванович, не взяли, послов русских старых на Русь не выпустили, твое войско против Москвы прислали. Ложью и подлостью своей развязали вы Шуйскому руки.

Сапега сунул руку за отворот кафтана и добыл оттуда большой серебряный перстень. Показал его Заруцкому, сотворив тайный знак иезуитов.

- Повинуйся, червь, - заключил Ян Петр. - А о том, что сказано тобой, поговорим после битвы.

Заруцкий улыбнулся:

- Опоздал ты, Сапега, - сказал он. - Теперь я - не солдат Воинства Христова. Я перешел на службу русскому царю.

- Какому царю?! - сорвался Сапега на крик. - Шуйскому?

Рука его потянулась к висящей на боку сабле, зад приподнялся со скамьи, но Заруцкий уже держал кремниевый пистолет в руке, и курок был взведен.

- Шуйскому ли, Романову ли - не важно теперь, - ответил Иван Мартынович спокойным до неприличия голосом. - Служить решил Руси, а ни Сигизмунду, ни папе римскому. Вас слишком много против этой несчастной страны.

- Ты - труп... - сказал Сапега сквозь стиснутые зубы. Но руку с сабли убрал и сел. Красивое лицо его побледнело, а горбинка на носу покраснела от едва сдерживаемого гнева.

- Я знаю, - кивнул Заруцкий. - Но, как видишь, - живу. И не хочу тебя убивать.

Рука атамана с пистолетом опустилась под стол.

- Вот видишь, - продолжил он. - Мне от тебя, Ян-Петр, достаточно слова. Рыцарского слова. Ты пообещаешь, что не выступишь со своим войском против Скопина - и этого достаточно. Потом можешь разыскивать меня по всей Руси, казнить своей ли рукой, чужой ли - не важно. Главное - пропусти Мишу в Москву. А выступишь против Скопина - я прикажу убить всех твоих близких в Польше и в Литве. Мои люди стерегут их. Не станешь воевать со Скопиным - ни с одного из Сапег не упадет волоса. Это - мое слово.

- Так ты вправду... - начал Сапега, но тут же сам себя перебил вопросом. - И давно?

Заруцкий пожал плечами.

- Сам не знаю, - признался он. - Как-то не вдруг. Постепенно. Понимаешь?

- Нет.

- Вот то-то и оно, - вздохнул Заруцкий. - Понимает мало кто, а судят все. Ты - с польской стороны, русские - с русской. А с Божеской - никого.

- Сейчас расплачусь, - усмехнулся Сапега. - Непонятый Заруцкий. Ха!

Заруцкий положил пистолет на стол и, глядя Сапеге в глаза, спросил:

- Хочешь исповеди?

Ян Петр кивнул.

- Я - иезуит, - продолжил Заруцкий. - Как и ты, как и многие в Польше. Я, как и ты, с младенчества рос и воспитывался в кармелитском монастыре. Но ты учился в Италии, тебя готовили стать поошую от польского короля (кем бы он ни был), меня же учили в Польше, у бенедектинцев. С тем, чтобы я стал римским дознаем на Руси. А чтобы быть здесь хорошим дознаем - надо очень сильно походить на русского. Я переусердствовал - и стал по-настоящему русским. Ты понимаешь?

Как ни странно, но Сапега понял. Это прозвучало в голосе его, с каким он произнес:

- Ты умрешь. Скоро умрешь.

- Да, - печально улыбнулся Заруцкий. - Умру. И скоро. И буду проклят обеими церквями. И что? Чем это хуже смерти старика в постели? Людское мнение? Зачем оно мне, коли я буду мертв? Геенна огненная? Нам - иезуитам - она уготовлена за множество грехов, сотворенных нами именем Господа.

- Ты - не солдат Ордена больше! - воскликнул Сапега.

- Да, - согласился Заруцкий. - Я - не солдат Ордена, я - слуга Руси. Просто Руси.

Оба замолчали. Говорить стало не о чем, а как завершить разговор, не знали.

- Мы больше не увидимся с тобой, - вдруг опять заговорил Заруцкий. - Поэтому мне исповедоваться пред тобой легко. Выслушай меня, Ян Петр, но не прощай мне моих грехов.

- Я - лицо не духовное, - пробурчал Сапега, но движением руки предложил исповедь продолжить.

- Я долго думал, Ян Петр, и решил, что Бога нет.

Сапега вскочил из-за стола.

- Еретик! - вскричал он. - В тебя вселился Дьявол!

- Сядь, Ян Петр, - попросил Заруцкий спокойным тихим голосом. - Коль нет Бога, то нет и Дьявола. И Бог, и Дьявол - они в нас.

Сапега не сел, а упал на скамью. Глаза его расширились от ужаса. Впервые в жизни он видел одержимого Дьяволом еретика, да еще оставшись с ним наедине в одном доме. Рука его сама собой перекрестила Заруцкого:

- Изыди, Сатана!

- Я это понял отчетливо, когда узнал о смерти Болотникова, - продолжил Заруцкий, словно и не заметив поведения Сапеги. - Я знал Ивана Исаевича. Он был духом могуч, и разум имел высокий. Я любил его. И радовался, когда узнал, что царь Василий его не казнил, а отправил в Каргополь. Я собирался спасти Болотникова, вместе с ним пойти на Шуйского - и потому решил поддержать Богданку. И вдруг весть: Болотникова по приказу Шуйского ослепили и утопили в проруби.

- И ты возлюбил Шуйского за это? - криво улыбнулся Сапега.

- Я возлюбил Русь, Ян Петр, - возразил Заруцкий. - Царь - не есть Русь. Как доказательство деяний Дьявола - не есть доказательство существования Бога. Я понял, что если умирает таким непристойным образом великий человек Болотников, то все, чему учили меня в монастыре, что говорили иезуиты, есть ложь.

- То - богохульство! - вскричал Сапега.

- Не большее, чем утверждение мое, что Бога нет, - согласно кивнул Заруцкий. - Но ты выслушай меня до конца... Если Болотникова отлучают от церкви и поют ему анафему, если его убивают столь низко, а он остается в моей памяти человеком светлым и святым, то что изначает вся эта кутерьма с церковью и Богом? Все это - лишь слова людей, не желающих в поте лица своего добывать пищу, а желающих словоблудием своим отбирать у труженика десятую часть доходов его.

- То - ересь Дольчино!

- Да. И еще Кампанеллы, Джордано Бруно. Ты знаешь таких?

- Они - итальянцы?

Заруцкий рассмеялся. В звуке этом слышалось облегчение, но рука, однако, лежала в это время, когда он откинулся спиной на стену и запрокинул голову вверх, на пистолете.

- Ты был плохим учеником в школе иезуитов, Ян Петр, - сказал атаман. - И поверь, ты нужен больше Польше в самой Польше, чем здесь. Возвращайся в Варшаву.

Встал.

Встал и Сапега. Племянник канцлера был выше Заруцкого и шире в плечах. В поединке на кулаках или на мечах они бы еще померились силой. Но в руке атамана был пистолет, за стеной избы . не жолнеры, а казаки.

- Дай слово, Ян Петр! - торжественно произнес Заруцкий.

И Сапега, положив правую ладонь на рукоятку сабли (с ней рубился с татарами еще прадед Яна Петра, имевший богатейшие земли в Смоленщине, ею благословил Сапегу в рыцарское достоинство сам король) и торжественно произнес:

- Клянусь! Я не выйду в открытое поле на битву с князем Скопиным-Шуйским. Но тебя, Заруцкий, буду искать по всему свету всю жизнь, пока не убью.

- Я верю тебе, Ян Петр, - сказал Заруцкий с улыбкой на устах. - Слово рыцаря - слово твердое... - и протянул ему руку. - Благодарю.

Когда руки их встретились, Сапега понял, что, как ни странно, он простил Заруцкого.

Тут встретились их глаза - и оба рассмеялись.

- Мы - иезуиты, - сказал Заруцкий. - Но ты - рыцарь, а я - вор...

6

Отряд Заруцкого вышел из Озерного быстро и незаметно, оставив Сапегу самолично развязывать спеленатых веревками и разложенных на сухом сене поляков. Казаки скакали в Федякино, чтобы атаман довел свой разговор с ярославскими купцами до конца.

Сам Иван Мартынович скакал опять впереди всех, думая о том, что воеводское место ему в Ярославле не нужно. - ярославцы теперь и так, без Заруцкого откроют ворота Скопину.

Он верил рыцарскому слову Сапеги, ибо хорошо знал гонористый характер членов этого рода, пекущегося о чести собственной больше, чем о пользе державы своей. Если Сапега не выйдет с войском против царского племянника, то Москва Скопиным будет освобождена.

А там настанет черед быть разбитым и всему воинству тушинскому...

7

Еще из глубины леса увидели казаки столб дыма, стоящий над тем местом, где был Федякин починок.

Сердце Заруцкого защемило. Он пришпорил коня и понесся вперед...

... Пятистенок, срубленный по приказу Заруцкого для семьи горемычного Федяки, горел плохо, давая много дыму и мало жара - слишком мокро было дерево и слишком волгло было вокруг.

Сам хозяин починка, подвешенный за ноги к дереву, поачивался, доставая целой рукой и культей до носа воющей в тоске собачонки.

Под ним, разбросав руки-ноги в стороны, валялась, словно тряпичная кукла, некогда черноволосая, а теперь вся седая его жена. По всему двору разбросаны окровавленные трупики детишек...

8

Большая телега с кожаным верхом, влекомая двумя парами лошадей, ползла по раскисшей весенней дороге.

Мелкий дождь крапал на кожу почти беззвучно, стекал по ней на дорогу, оставляя сидящих внутри кожаного короба на соломе ярославцев сухими. Лица всех пятерых купцов были хмурыми: Федяка умер, а местонахождение соляных возов, задержанных Заруцким, так и не назвал. Все их каинство оказалось напрасным.

Следующие за телегой боевые холопы были мокры и невеселы. Грязную работу на Федякином починке делали они, а все, что можно было взять из дома и сарая, купцы забрали себе. Оказалось, что и брать-то нечего. Выстроил Федяка такой огромный дом, а жил, как церковная мышь.

Детей не жалко - умирали молча, глаза лишь пялили, да затихали после первого же сабельного удара.

Мать вот кричала, так кричала! И, стерва, успела-таки проклясть, прежде чем достала ее хребта палица.

Нехорошо это - оказаться проклятым в предсмертном крике. Быть беде...

- Чего приуныли? - спросил Захар Макарович купцов. - Правильно поступили. Месяц ждать - в полнейший разор войдем. Сами снарядим поезд за солью, охрану наймем...

- А вдруг как вернется Заруцкий раньше? - послышалось в ответ.

- Сказано ж - через месяц, - упрямо мотнул головой купец. И вдруг постучал себя кулаком по лбу. - Дурак я старый!

- Что такое? - всполошились купцы.

- Не лютовать было надо с Федякой этим, а подкупить его. Дали бы ему хорошую цену - не устоял.

Бороды согласно закивали: да, против хорошей цены Федяка бы не устоял, и денег бы не потребовал много - при такой нищете и трех медных полушек хватило бы...

Опять замолчали, думая каждый об одном, но вслух не высказываясь.

- Ничего... - вновь сказал первым Захар Макарович. - Платим мзду мы царю Димитрию - вот пусть и побережет нас вор Тушинский: пусть вышлет войско против Заруцкого, если хочет от Ярославля дальше пользу иметь. А Заруцкий... Он что ж... Ему воеводское место у нас на то нужно было, чтоб Димитрия тушинского без наших рыбных запасов оставить. Так я понимаю?

Бороды загомонили радостно. Вот голова! Так лихо все перевернуть: не злодейство сейчас они учинили с Федякой, а наказали сподвижника большого врага Государя Димитрия Ивановича, не наказания им ждать теперь надо, а великой милости за геройство свое. Вот голова, так голова!

Повеселели купцы, достали сумы из-под соломы, стали хлеб ломать да сало резать.

Никто и не заметил, как короткая стрела, выпущенная из порока[4], вонзилась прямо в лоб правящего четверкой возницы.

Лишь лошади, почувствовав свободу гужей, замедлили шаг. А потом, когда наперерез им выехал верховой, и вовсе встали.

- Эй! - раздалось из-под кожаного козырька. - Чего встал? Случилось что?

И тут из лесу, со всех сторон выехали казаки. Тоже мокрые, на усталых конях. Лица их были грозными. В руках у каждого было направленное на ярославцев оружие. Один из боевых холопов ярославских схватился было за саблю, но тут же и упал со стрелой в глазу.

Всадник, остановивший лошадей, подъехал к телеге, и рубанул саблей по коже - та с треском лопнула, обнаружив растерянные бородатые лица жующих сало с хлебом купцов.

- Заруцкий? - ахнул Захар Макарович. - Ты как здесь?

- Выходи! - приказал атаман.

Побледневшие купцы полезли в дождь. Вывалились кулями в грязь. Один упал навзничь, на трясущихся ногах поднялся, встал рядом с остальными спиной к телеге, лицом к Заруцкому.

- Соли захотели? - спросил атаман. Голос его был мертвый, невыразительный, глаза являли лишь тоску и муку. - Будет вам соль.

Поднял руку - и тут же к каждому из купцов подскочили спрыгнувшие с коней по два казака в мокрых, обвисших и грязных шароварах и промокших насквозь зипунах. Ухватили торговых гостей, повалили на спины в грязь.

- Пощады! - взвизгнул Захар Макарович. - Пощади, Иван Мартынович! Золото отдам! Все отдам! Богаче всех на Волге будешь! Пощади!

Заруцкий сдернул лежащий поперек спины стоящей с ним рядом лошади рогожный куль, добыл из него второй, третий.

Распахнулся последний . там соль. Белая, рассыпчатая, сухая. Капли темными точками по ней: ка-ка-кап.

- Не надо! - закричали купцы слаженным воем. - Пощади! Все отдадим! Все твое!

Заруцкий спрыгнул с коня, вынул саблю, молча замахнулся ей и рубанул по животу первого попавшегося ярославца.

- А - а - а!!! - закричал умирающий.

Атаман зачерпнул ладонью из куля - и высыпал часть белых кристалов в кровавую кашу кишок и крови.

- Вот тебе соль... - сказал спокойным голосом.

Вспоров второй живот, насыпал и туда вторую горсть.

- И тебе... - сказал.

Так хватило ему соли на четырех купцов.

Пятому, подвизгивающему и от обреченности почти безумному, он вспарывать живота не стал. Осторожно погрузил острие сабли сначала в один глаз купца, затем во второй.

А потом, не слушая криков и проклятий всех пятерых - никто еще не умер, все продолжали страдать и орать, - обернулся к боевым слугам.

- Все были там? - спросил.

Ярославцы молчали.

- Око за око... - сказал тогда атаман.

И тотчас загрохотали ружья и пищали, зазвенели тетивы, полетели под ноги обезумевших коней мертвые боевые холопы.

- Русские люди... - шептали губы Заруцкого. - Русские люди...

* * *

Сцена эта - символ Лихолетья. Судьба семьи Федяки . тоже символ.

Сколько подобных и более страшных сцен порождает период Лихолетья - не сосчитать. Как тогда - на Руси начала семнадцатого века, так и сейчас - в начале двадцать первого.

Любое злодеяние, любое зверство в Лихолетье имеют в оправдание слова высокие, оцениваются не степенью принесенного людям страдания, а целями в тот момент звучащими особенно красиво и значительно.

Хотят купцы иметь соль, чтобы солить рыбу и торговать ею по Замосковью, кормить войско того из Государей, который заплатит больше, так, значит, можно и воеводское место первому попавшемуся авантюристу подарить, можно семью возможно знающего тайну сокрытия запасов соли Федяки в распыл пустить.

Лихолетье.

Длиться ему и длиться. Ибо сломлен русский народ. Нет в нем ни веры, ни идеи, ни надежды

Пока что.

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"