Валерий Куклин

Продолжение 35-е

Книга десятая

ЦАРСКИЙ УДЕЛ

(1613 - 1618 г)

7122 ГДЪ от С.М 1613 год от Р.Х.

САМАРА-ГОРОДОК И ЕГО ОБИТАТЕЛИ

О том, как стала Волга границей между двух русских православных государств: московского и астраханского

1

- Убогий он какой-то.

- Да? А ты его знаешь? Видел?

- Нет.

- А что болтаешь?

- Так ведь... люди говорят.

- Вот такие, как ты, и говорят.

- А чего я?.. Я как все... Мне все равно.

- Вот видишь: тебе все равно, а царское имя поганишь.

- Так ведь не я один. Многие так...

- Что так? Думают или говорят?

- Ну, как?.. Раз говорят, то и думают.

- Это ты по себе знаешь? Сам ведь болтаешь с чужих слов. Не думая, говоришь.

- Как это - не думаю? Я всегда думаю, когда говорю.

- И про царя поносные речи тоже продумал, прежде чем сказал?

- Ну, ты... это... Как там?.. Не надо, ладно? Я ведь так... Люди говорят, а я повторил.

- Вот воткнут кол в ж...у тебе, тогда будешь знать, что повторять, а что слышать - и сразу о том забывать.

- Ты что, а? Донести хочешь?

- Да нужен ты мне! Еще не хватало из-за такого дерьма грех на душу брать.

- Так что, царь умный, что ли?

- Опять дурак. Кому нужен умный царь? Сам подумай. Но говорить об этом тоже не след. Никому. Царь - он царем должен быть. И все. А умные при нем бояре или глупые - это уже другой разговор.

- Что-то я не пойму. Ты - за Михаила Федоровича радеешь или против него?

Молчание в ответ...

Дознай притаился. Услышанного было достаточно для того, чтобы взять обоих говорунов под микитки и пытать в Съезжей Избе. Только вот, как выйти отсюда незаметно? И как тихо провести сюда стрельцов?

Выход с чердака один - через лестницу, приставленную к окну, возле которого как раз и устроились на ночлег два царевых хулителя, за поимку которых дознаю полагается награда. Даже если и уснут болтуны, все равно через них не переступишь, незаметно с чердака не уйдешь. В крыше дыру делать и утечь сквозь нее? Так не соломой она крыта ржаной, как водится у добрых хозяев на Руси, которая шуршит только, а камышом трескучим громко, словно частые мушкетные выстрелы. Только дотронься до такой - мертвого разбудишь, не то, что чуткого во сне гультяя.

Придется говорунов отпустить...

Или лучше сделать так. Уходить они будут через чердачное окно, как пришли сюда. Вылезут наружу, спустятся по лестнице - и сразу окажутся во дворе. Дознаю остается только подползти к окошку и, незаметно выглянув, рассмотреть их в свете утра. А уж потом - в городе - можно и найти. Самара - городок небольшой, это не Казань и не Нижний, здесь каждый на виду.

"Вот и совершу паскудство завтра, - подумал дознай с грустью в душе. - А пока следует спать. Тихо, как мышь. Не сопеть и не храпеть. Не то услышат болтуны, поймут, что к чему - и..."

Третьего дня такие же вот гультяи пришили Юшку Миронова, личного дозная царицынского князя-воеводы Прозоровского. Миронов был мужем могучим, в возрасте матером, не чета молодому, не вызревшему до конца, спрятавшемуся в сене на чердаке дознаю Горину. Миронова в одиночку не убьешь. Но нашли дозная царицынского в Самаре на этом вот самом дворе с синим лицом, с вывалившимся языком, с распахнутыми в ужасе глазами и без единой царапины на теле. Дьяк из Съезжей Избы Авдей Ферапонтов сказал при осмотре трупа:

"Подушкой душили. Трое или пятеро. Один подушку держал на морде, остальные руки-ноги придерживали".

Такая вот судьба. Стольких царей и воевод этот Миронов пережил за свою службу. Пьян был в первый день по приезду в Самару, хвалился:

"Я еще Ивану Васильевичу служил, царю Грозному. Я ему на всех, кто рядом с женой его последней - Нагой - клепал. Потому как ревнив был царь-батюшка, а естеством хил. Она же - баба в соку, на мужиков пялилась, как кобыла на жеребцов на выпасах ночных. А я пас царицу. Потому точно знаю - Димитрий сыном был Ивана Васильевича. До смерти царя ни с кем она ни-ни. Это уж потом..." - и весело заржал, словно намекая, что и ему - дознаю всего лишь - довелось потребить телес царских.

Такого бы взять самого под микитки да сунуть на дыбу за подобные речи. Ан - нельзя. К князю Прозоровскому его Москва прислала, от кого-то из ближайшего окружения Государя, да еще и с тайным заданием. Это только звался Юшка Миронов дознаем царицынского воеводы, а был, как догадывались умные люди в Самаре, сыскных дел мастером от самого московского Государя. Не врагов царя Михаила Федоровича искал здесь Юшка, а выспрашивал о каком-то мальце, которого привезли казаки в смутные годы разгула лжецаря Петра и лжецаревича Августа из Астрахани в Свияжск, а потом он там сгинул[1].

"Хитро задумал покойник, - сказал в присутствии самарских дознаев ловкий на выдумки дьяк Разбойного Приказа Авдей Яковлевич Ферапонтов. - Искал будто бы щенка воровского астраханского, а сам, думается мне, имел сведения, что Маринкин сын Иванка здесь где-то под чужим именем обитает. Спрятал царевича, мне думается, Заруцкий в Самаре, а Государь Михаил Федорович его ищет. Потому со смертью Миронова задача ваша такая: найти убийц Юшкиных и обнаружить то дитя, что оный Миронов в наших краях искал".

На поминках сегодня днем в Съезжей Избе дьяк Ферапонтов и вовсе разоткровенничался:

"Миронов - фигура в сыскном деле на Руси знаменитая. Он ведь Андрея Корелу на тот свет спровадил. Да, да, того самого, что первого самозванца в Москву ввел, царем сделал[2]. Это народ говорит, что из-за любви к Ксении Годуновой атаман запил и подох в канаве пьяным. А я знаю точно: это Миронов Корелу спаивал, слова ему про Ксению и про царя тогдашнего похабные говорил. А потом, когда все уж над Андреем смеяться в Москве стали, он и придушил Корелу пьяного. Точно так, как придушили третьего дня его самого. Ибо "что посеешь - то и пожнешь".

Вот пили шишиги самарские днем за упокой Миронова, говорили всякое, а, оказывается, никто ничего, как следует, и не знал в Самаре о нем. Что дьяк рассказал - то и запомнили. Да и то через год уже никто из слышавших речи Ферапонтова и не вспомнит о задушенном здесь царицынском дознае. Разве что когда кого-нибудь из самарских шишиг придушат, то кто-то скажет:

"Опять пришили шишигу. Сначала Юшку Миронова, теперь этого".

Потому лучше дознаю Горину сейчас, на чердаке да в присутствии гультяев, не спать. Надо затихнуть и терпеливо ждать рассвета. И пускать "шептунов", если с выпитой на поминках перекисшей браги вдруг запучит. Эти подушку к морде Горина приставлять не станут - стукнут чем-нибудь тяжелым по башке или пырнут ножиком в брюхо, да и дело с концом.

Но и нет, слава Богу, сна. Мысли переполняют голову шишиги. Странные мысли, самому себе странные. Скажи вслух их - сам себя поведешь в Съезжую Избу на правеж.

К примеру, про Государя Михаила Федоровича. Уж год сидит сей юный Романов на Престоле московском, а народ его почем зря оплевывает и обсуждает его житье-бытье, об отце, деде, бабке царских языком чешет. Разве ж такое было в прежние годы?

Шишига Горин по младости лет не мог, конечно, помнить, как было на Руси в прежние времена на самом деле, но люди, с которыми он общался в смуту, говорили в один голос, что при прочих Государях - Иване Васильевиче, Федоре Ивановиче и Борисе Федоровиче - царь на Руси почитался вровень с Богом, о Государе не только слова дурного не смел сказать народ, но и помыслить худого не позволял даже себе никто. Да, что там не мог - никому даже в голову не приходило сомневаться в величии Государя, в его богоизбранности, в праве царя владеть и жизнями людскими, и всем их имуществом. Вся Русь - вотчина царя московского, все люди, живущие на Руси, - его холопы, его собственность. И никак иначе...

А сегодня на чердаке окраинного самарского дома два гультяя почем зря поносят Государя, а верный слуга царский не смеет им слова против сказать, прячется от них в ворохе сена, как гнида скрывается в волосах завшивленного бедняка от скорых пальцев его жены.

Обустраивать такую державу юному Государю и обустраивать. Дьяку Ферапонтову, к примеру, следует язык подрезать, чтобы не молол чуши, не бередил душ дознайских, Миронова следует из земли выкопать и на всеобщем обозрении ногами вверх повесить. Ибо вина московского шишиги в том, что о тайном деле его самарские болтают. Дело шишиги - сыск незаметно вести, а уж в Приказах потом другие пусть разбираются: кто, что, зачем? Царское дело хлопотное, для первого в роду самозванца незавидное, хлопотное и опасное. Но, глядишь, когда-нибудь сынок царский, а там и внук, правнук его станут повелевать народом Руси по праву Государей будто бы истинных, природных, Богом данных...

2

Шишига ждал, ждал рассвета, да и уснул.

А как открыл глаза, и, обнаружив ясное небо в чердачном окошке, принялся выдирать сознание из сна, то уже знал, что говорливых гульятяев под крышей этого дома уже нет, что они давно утекли отсюда, не зная, что беседу их слышал посторонний, который залез на чердак чуть раньше их, то есть забрался туда не в ночь, как они, а поздним вечером. И улегся он здесь равно как для и дела, и потому, что дома своего у шишиги в этом городе не было. Да и вообще не было нигде крыши над головой...

Ибо носил шишига имя Иван Еремеевич Горин, от роду имел осьмнадцпть лет, был в звании дворянском. А произвел его в дворяне сам царь Василий Иванович Шуйский за доблесть и отвагу, проявленные Иваном в дни сады русским войском вора Болотникова в Туле. После дворянин служил у князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского Главой походного Тайного Приказа, а еще позже новопожалованного дворянина как-то оттеснили от хлебных мест, выжали из-под десницы сильных мира сего люди именитые, превратили былого героя в обычного дозная в заштатном городишке Самаре.

"Поделом тебе, раззява, - подумал Горин, глядя на примятое сено возле окошка, и громко выругался при этом. - Это - награда тебе за измену Ивану Исаевичу. Вот уж истинно был благородный муж и воитель. Такие только в сказках бывают: и доблести был полон Болотников, и благородства, умен безмерно, добр бесконечно. Такие смерть непременно от измены имут. А не будь измен, жили бы такие Божьи дети на земле вечно. Но нельзя жить вечно потомкам Адама и Евы. Потому и насылает Господь на героев сволочь земную, предателей... - и добавил, - ... и шишиг".

А надо сказать, что шишигой стал Иван год назад, попав в войско князя Одоевского, будучи засланным туда атаманом Иваном Мартыновичем Заруцким, обитающим ныне в городе Астрахани едва ли не в царском величии. Год тому назад атаман ушел из-под Москвы с вдовой второго Лжедмитрия Маринкой и сыном ее Иваном Дмитриевичем в сторону Дикого Поля, но под Воронежем был нагнан войском Одоевского. Перед боем, отправляя Горина в войско, которое лишь звалось московским, а состояло из жителей засечных городов, сказал Заруцкий Ивану:

"Биться с русскими я не хочу и не буду. Но для того, чтобы был у меня свой человек в московском войске, притворюсь, что сразиться готов с князем. А ты будто бы по своей воле перебежишь к Одоевскому и покажешь ему, как перейти вброд реку, чтобы в спину мне ударить. Я обозы и баб оставлю ему - пусть почувствует князь Одоевский себя победителем. А сам уйду вниз - на Хопер либо на Донец. Князь новому Государю о победе доложит, награду получит, тебя приблизит к себе. А ты слушай... Наматывай на ус. Будет оказия - передашь мне письмецо. Не будет оказии - и не надо ничего. Только, чтобы в том войске, которое Государь непременно - год, два, десять спустя - против меня соберет, ты был непременно. Вот тогда-то ты мне будешь нужен по-настоящему".

Великая честь! Большое доверие...

Только вот князь Одоевский сплоховал. Награду за то, что будто бы разбил Заруцкого и обоз его захватил, от царя он сам-то получил, а Горина за измену и помощь не одарил ни полушкой. Тут же забыл о показавшем удобную переправу перебежчике. А потом и вовсе сбежал в Москву на венчании Михаила Федоровича на царство присутствовать да пировать по такому поводу. А войско его разошлось по засечным городам, стоящим вдоль границ Великой Степи. У каждого из ратников оказался дом. Только Ивана Горина нигде не ждали. Прежний хозяин его старый Изотов умер, сыну его нужны были рабочие руки крестьянина, а не с дворянским гонором герой Иван, сын от первого брака его жены, умершей в Смуту. Так и сказал Горину:

- Вас у матери много было. А у меня от моей Кланьюшки, - так звали его вторую жену, на пятнадцать лет его младшую, - свои будут. Не до вас, бывших холопьев моих, мне теперь. Брат твой, сказывают, изменником Москве был, крепость Смоленск полякам выдал. Вот и ты иди к Сигизмунду. Авось он тебе за подлость брата землицы и выделит. Хотя бы для могилки, - и густо расхохотался.

Насчет землицы тоже оказался прав молодой Изотов. Те, что пожаловал Горину за подвиг его царь Василий Иванович, не признавшие в Иване дворянина паскуда Сигизмунд и тушинский вор передали людям подлым, хотя и именитым, служившим против Руси. С победой Минина и Пожарского над поляками именно эта сволочь оказалась с землей Горина, при новом царе в еще большей силе. Прошения Горина Государю всея Руси Михаилу Федоровичу в том, чтобы ему была отдана пожалованная Шуйским земля, вернулись с повелением забыть о ней, довольствоваться за подвиг свой под Тулой лишь дворянским званием и служить в Самаре по ведомству Тайного Приказа простым дознаем.

"... потому как о службе твоей, Иванка Горин, нам доподлинно известно все. Был ты хорошим дознаем при светлой памяти князя Михаила Васильевича Скопина-Шуйского, служи верно и нам в том же звании. А за то будет тебе жалование в двенадцать рублей с полтиной в год и право столоваться в государевых кабаках один раз в день бесплатно, - было написано в ответном письме из Москвы. - Буде случиться измену задумать тебе либо покуситься на мзду от государевых изменников, зачтется тебе в наказание и служба твоя ворам Болотникову и Заруцкому, измена брата твоего под Смоленском и твой уход из-под Москвы накануне входа войска земского в Кремль..."

Вот так вот... Всё знают в Москве обо всех, обо всем помнят, про грехи и подвиги каждого ведают доподлинно. Еще не заросли как следует травой могилы ратников, погибших в войне с поляками и изменниками, а уж Тайный, Пыточный и Разбойный Приказы работают вовсю. И люди в них те же самые, что и при Годунове служили там, и при Лжедмитриях обоих, и при Шуйском. Вот и при Романове остались они же. И так же истово Государеву честь берегут, так же искренне о державе русской заботятся. Как прежде... как всегда...

Виной брата попрекают Ивана Горина, спасителя Отечества, а виновного в паскудствах отца царя нынешнего Федора Никитича Романова в церквях прославляют, о его будто бы мучениях в польском будто бы плену, куда Филарет сам, по доброй воле, уехал, талдычат на каждом шагу. Потому как богатые всегда стоят за богатых, а бедные никогда не бывают за бедных, родовитые берегут родовитых, а безродные предают безродных, было так всегда, будет так до скончания веков. Нет и быть не может справедливости на этой земле...

Но надо жить. Выживать. Приспосабливаться к сволочной этой жизни. Ибо самоубийство - грех. Да и род свой продолжить надо, Горинский. Все-таки сын ямщика, затем холоп изотовский, дворянином стал, вровень с тем же Изотовым. И не просто так, по сыновству одному от первого дворянина, каким был все тот же младший Изотов, а по заслуге собственной, со званием из рук самого Государя Василия Ивановича полученным.

Только вот жрать сильно хочется.

Снизу донесся женский голос:

- Иван Еремеич! Долго спать собрался? Утро уж давно! Есть пора.

Словно подслушала мысли Горина плутовка.

Горин быстро вылез в окно и так же быстро спустился по лестнице на землю. Пахло навозом со стороны хлева и куриным пометом из-под крыльца, где держала хозяйка птицу, под ногами приятно хлюпала грязь от прошедшего ночью дождя, держа в себе две цепочки следов от подшитых лаптей почти одинакового размера и формы. По следам таким не определишь, баба то прошла или мужик. Тут бы собаку.

- Ушли те двое, - сказала хозяйка дома, баба полногрудая, дебелая, краснощекая, с толстой полосой густых русых бровей и с крупным распахом ярко-голубых глаз. - Я сама видела. С утра спустились, да через забор полезли. А я - вся в слуху. Вот и выглянула. Видела обоих, вот как тебя.

"Откуда она знает, что я их прозевал!" - удивился Горин.

- Думала, ты следом вылезешь, ан ты все сидишь на чердаке и сидишь, - ответила баба на незаданный вопрос. - Умаялся, должно быть, всю ночь бдить. Оно всегда так - ночь пробдишь, а под самое утро сон так и сморит.

Стояла баба в дверях в полушубке внакид на одетое лишь в посконную рубашку полногрудое тело, с тепла домашнего распаренная, сытая, словно соками истекающая, и видом, и взглядом влекущая к себе Горина.

Иван сглотнул слюну, опустил глаза и, сказав с тоской в голосе:

- Я сейчас... - пошел, глядя на следы, к забору.

- Они уж давно ушли, - услышал со спины жалостливый голос.

Оглянулся. Баба стояла в прежней позе, только слегка подалась плечами вперед, словно тянулась к нему.

И Горин не выдержал. Бросился к ней, схватил в охапку и повалил прямо на мокрые ступени...

3

- Бабы говорили, что ты - герой, а я не верила, - сыто улыбалась хозяйка дома, накладывая тушеную на сале капусту из котла в огромную миску, стоящую перед Иваном. - Всю ночь прождала тебя, прокляла уж. А утром увидела - не один ты на чердаке был, потому и не пришел. И следы пошел читать... - хихикнула. - Думал о чем? Зачем мучил? Баба перед ним растелешенная, а он - в мужицкие следы носом, - поставила миску перед Гориным. - Как поляк, ровно.

- Почему поляк? - спросил с набитым ртом Горин.

- Да у нас говорят, что поляки мужик с мужиком живут, а бабы с бабами милуются. Правда, что ль?

Горин покраснел, покачал головой.

- Не знаю, - сказал. - Не должно быть. Плодятся ведь. Потом, видел я поляков... на войне... До баб они охочие.

- Это они на Руси охочие, - нашелся у бабы и на это ответ. - А покуда они на войне, бабы ихние до немцев да до пленных православных особо охочие. Сказывают, поляки наших для того и в полон берут, чтобы нащи ратники их жен брюхатили. Вот и плодятся.

- Не должно так... - покачал Горин, уписывая жирную капусту с хлебом и запивая их квасом. - У них вера все же христианская, хоть и латинянская. У них такие дела тоже - грех.

Говорил он серьезно, солидно, как хозяин в доме, где все ему известно до мелочей. И она, почуяв этот звук, обрела спокойствие окончательное и потому с готовностью согласилась:

- Ну, грех, так грех. Нас не касаемо. У нас ведь Русь. Самара.

- Какая же Самара - Русь? - вздернул кверху бровь Горин. - Русь - она возле Москвы, а тут - земли новые, приволжские.

- Приволжские, заволжские - все едино Русь, - ответила хозяйка. - Потому как крещенная эта земля. Отцами да дедами нашими, прадедами. В мире живем и с мордвой, и с башкирами. Нехристи, а тоже душу имеют, тоже царю московскому ясак платят, на молениях своих Вечную Славу поют московскому Государю. Русь это все - от Смоленска и до самого Заволжья... - помолчала, глядя на то, как быстро выедает миску Иван, после сказала. - Ты не торопись. У меня еще есть. Оголодал, я вижу.

- Есть немного, - признался он, пряча глаза от хозяйки.

- А сказывали бабы, тебя в царских кабаках за так кормят. Только за водку и платишь.

- Не пью я.

- Чего так? - удивилась баба. - Хворый, что ль?

- Да нет... - пожал он плечами. - Душа не принимает. Покуда пьешь - горька больно, да и воняет. После - голова от нее болит. Еще и обрыгаешься вдруг, прольешь пойло на себя, засмердишь, как от блевотины - тогда уж совсем день пропал. Не люблю хмеьного, словом.

- А мне белое вино по вкусу, - призналась баба. - Тебе вон горькой кажется водка, а мне сладкой. И похмелья не бывает. Потому как меру свою знаю. Но велишь не пить - не стану.

- Ну, так велю, - согласился он. - На кой ляд мне баба, от которой сивухой разит? Баба должна быть сладкой.

- А я сладкая? - ласковым голосом спросила она, наклоняясь над столом и вываливая груди из-за пазухи.

Горин глаза от миски оторвал, поднял - и есть перестал.

4

Миловались они целый день. А заодно и поели три раза, затопили баньку, оказавшуюся на задах дома возле бочажка с родничком и старой пониклой ветлой с расщепленной молнией вершиной, помылись вдвоем, воспользовавшись полком для плотских утех, постирались, вывесили белье во дворе, после попили морковного взвара и вновь любились, пока вдруг не случился вечер, а зажигать лучину оказалось лень - и они уснули в обнимку на лежанке холодной печи.

И снился Горину великий Государь. Не нынешний потешный Михаил Федорович, а исконный - сам Иван Васильевич, коего ямщицкий сын, рожденный много лет после смерти царя Грозного, от роду не видел, но сразу узнал, ибо было в лике оном Нечто, отчего ноги у окружающих его прирастали к полу либо крушились в коленях и тело само падало ниц. Говорил вседержавный Государь громко, отчетливо, так, что слова словно впечатывались в голову Ивана:

- Пять родов боярских не истребил я. Всего пять. Остальных всех под корень уничтожил, всех изменников делу спасения земли русской конец положил, державу московскую от литовцев да поляков спас, отстоял веру православную от унижения в унии, в которой Русь литовская увязла. Однако, не успел всю заразу уничтожить. Оттого и замыслили оставшиеся пять родов мой корень напрочь извести, потомков чужеродного Захарьева-Юрьева, врага рода Рюриковичей, на Престол пращуров моих возвести. Было надо Юрьевых первыми смерти предать, ибо ведал я, знал, доносили мне, что оный род - с Никиты Захарьина начиная, тестя моего любезного, сволочь двуликую - измену против меня чинят, с латинянами шибко близко знаются, тайно зеркально молятся. Да не сумел пересилить я любовь свою к покойной дочери его, к Настасьюшке. Только после смерти уж своей узнал, что отравили Анатасию никто иной, как сами родичи её - братья четверо Никитичей: Федор, ставший в иночестве Филаретом, Александр, Василий и Иван - самый из всех троих Никитичей ничтожный, а потому самый опасный. Двух только наследных Захарьевых извел и Годунов - Александра да Василия, а старший и младший живы остались. Бойся их, Иван, ямщицкий сын. Служи не назвавшемуся Романовыми Захарьевскому роду, а державе моей, оберегай от измен её, ибо не внешним ворогом будет поставлена Русь на колени и окончательно уничтожена, а изменой внутренней. Бояре - вот истинная пагуба для Руси. Всех их под корень надо извести. А я не успел...

Молчал потрясенный и коленопреклоненный Иван Горин, смотрел на царя Ивана Васильевича и понимал, что никогда не забудет этих слов, до скончания дней будут они сидеть в нем напоминанием о том, как следует поступать ему, что делать, зачем и почему.

- Пять родов боярских... - продолжал сокрушаться Государь. - Всего пять родов надо было извести - и не случилось бы Смуты на Руси, не перевернулась бы держава с ног на голову. Ибо хитер Федор-Филарет, вывернется из польского жития-бытия, наобещает с три короба королю Сигизмунду: будто и всю Русь в латинянскую ересь обратит, и что велит сыну державу передать в руки Владиславу. Но обманет и короля. Ибо тщилась всю жизнь погань эта на Престол московский сесть, пуще всего об этом мечтала. Пуще, чем род Шуйских и род Мстиславских, пуще всего рода Шереметьевых, пуще Голицыных-Гедеминовичей. Вот - истинные виновники Смуты, смерти тысяч и тысяч русских людей, ополовинивания населения Руси. Они станут отныне ложь сеять в умах людей, глаголить, что это я разор учинил в державе моей, безвинно убил многих и многих, станут по-иудиному скорбеть о гибели тех, кто путь им к власти расчистил смертями своими, заставляя народ забыть о том, как хитро обманывали эти пять родов меня, донося на невинных и виновных, требуя их немедленной казни, но непременно так, чтобы приговор прозвучал не из их, а из моих уст.

За спиной великого Государя видел Горин смутные тени давно ушедших на небеса людей, которых он тут же узнавал, хотя и не видел никогда: Сильвестр, Адашев, Басманов Алексей, Александр Горбатый Шуйский с сыном, отец нынешнего Мстиславского Иван Федорович, а также князь Куракин-Булгаков, Дмитрий Раполовский, трое князей Ростовских, Петр Щенятев, Турунтай-Пронский, казначей Тютин, думный дьяк Казарин-Дубровский, митрополит Филипп Колычев и племянник его Иван Борисович, князь Андрей - двоюродный брат царя Ивана Васильевича и многие, многие другие. Они смотрели на Ивана строго и печально, как лики с икон. И то не было кощунством, то было и оставалось их правом смотреть и молчать именно так. И Горин во сне понимал это, равно как и понимал, что видит и царя, и убитых по его велению людей именно во сне, не наяву, что он не может видеть и знать тех, кто родились раньше, чем появились на свет оба дедушки и обе бабушки его самого: Анофрия Степановича и Петра Михайловича, Пелагеи Васильевны и Анисьи Харитоновны, лица которых он тоже различил в полумраке за царской спиной и почему-то узнал их, вспомнил даже столь редко упоминаемые в детские его годы имена.

- Запомни, Иван: страшен не царь Грозный и его с виду жуткие дела, а люди, хулящие его за спиной и после его смерти. Ибо царь Грозный со дня появления своего на свет и по мгновение смерти своей радел о благе державы своей, своей собственности, как болеет пастух о здоровье своего стада, когда режет заболевшую паршой овцу, а хулят его те овцы, что остались целы. Ибо овцы не ведают, что лишь милостью пастуха и заботою пастыря о здоровье стада своего остались они живы. Люди глупы, ленивы, завистливы и жадны. Они хуже овец. Ибо все время норовят поставить себя на место пастуха. И тем самым дают возможность волкам пастись в их стаде.

- Отчего ты говоришь это мне, Государь? - спросил Иван. - Я - ничтожный, самый мелкий из всех людей. Зачем мне знать то, чего я не в силах изменить, направить на пользу державы твоей? Уж не лукавый ли затеял это действо, чтобы смутить разум мой?

- Потому и выбран ты, что разумеешь, что тебе говорят, умеешь сомневаться, не принимаешь все услышанное на веру. Мало таких людей на Руси. Можно сказать, что совсем нет. Все грешат, все под власть стелятся. Вспомни "перелетов", вспомни, как в самое лихолетье один ты оставался из ближних Шуйскому людей верен дому Рюриковичей. Прочие же все согласны были и Богданке-жиду служить, и Владиславу, и королю шведскому, и помощи искали у татарских мурз и у султана турецкого. Теперь вот бросились бояре лжецарю московскому сапоги лизать - тому самому Мишке, которого сами же на Престол и посадили, куражась над народом. Воскуряют фимиам. Ужель ты думаешь, что мне достойней с теми иродами, а не с тобой общаться? Один ты на Руси остался. Один верный дому Рюриковичей человек.

- А Заруцкий? - спросил вдруг помимо воли своей Иван. - Вся крепость моя в долге моем перед тобой, Государь, от него произошла, от Ивана Мартыновича.

- Знаю то, - согласно кивнул царь. - Только вельми грешен Иван Мартынович перед державой русской и народами всей Руси. Его усилиями пришли поляки и самозванцы на святую Русь. Потому, несмотря на многие заслуги его перед державой нашей, повинен он, и будет наказан... - помолчал, и добавил. - Жестоко наказан.

Лики страдальцев за спиной Ивана Васильевича царя Грозного потемнели, ровно старые иконы, застыли, испепеляя сердце Горина единым горящим взором...

Иван проснулся. На лбу испарина, телу жарко, во рту пересохло.

"Пригрезилось", - понял он с облегчением. Но уже знал, что не забудет странного своего разговора с царем никогда. И сделает все так, как повелел ему Государь Иван Васильевич. Ибо, понял Горин, что других истинных Государей на Руси не было, нет, и никогда уж не будет.

Из-за стены послышался странный шум. Иван осторожно, чтобы не разбудить хозяйку, сполз с печи и, как был голый, прошел в темноте на ощупь к двери. Толкнулся - заперта. Снаружи. Подошел к окнам, ощупал их - те были закрыты наружными ставнями, которые изнутри не открыть.

Пришлось будить хозяйку.

- Меланьюшка, вставай, - тихо прошептал он, тронув ее за плечо. - Есть еще выход из дома, если не через дверь?

Хозяйка проснулась. Это Иван ощутил, хотя не видел, конечно.

- А что надо? - спросила она так же негромко. - Если нужду справить, то бадья у печи. Завтра вынесу. Не стесняйся.

- Заперты мы, - сказал он. - И кто-то снаружи шебуршит.

- А-а, это, - сквозь зев протянула она ленивым голосом. - Это они каждую ночь так. Два гультяя живут у меня. На чердаке. Вечером меня запирают, а рано утром отпирают. И им спокойней, и мне безопасней. Который год уж все одна да одна.

- Откуда знаешь, что два?

- Так по звукам, - ответила она. - Они и плату за охрану свою берут - два яйца в ночь.

Иван вспомнил, что звуки и впрямь доносились со стороны той стены, где было крыльцо с курятником под ним. Сейчас уже стихли.

Меланья села на постели, обдав его жаром женского тела и сладким запахами, позвала:

- Иди ко мне, любый.

И он бросился к ней в объятия, забыв и про гультяев, и про царя, и про долг своей перед державой русской.

5

Тех двух болтунов Иван все-таки обнаружил. Узнал по голосам, когда в середине дня оказался на пристани, раскинувшейся вдоль реки Самарка в устье ее у Волги.

Стояли гультяи на холодном ветру, облокотившись на мокрые перила, на щелястых досках причала с похлюпывающей под их ногами холодной предзимней водой, пялились на поросшие голыми уж в ту пору ивами желто-серые острова посреди Волги с летящими над ними к югу стаями уток, болтали прежнее:

- Мыслю я, что Государь нынешний не сам дела державные ведет, - говорил тот, что моложе и ростом повыше, голосом слегка простуженным, а потому узнаваемым особенно. - Делами всеми управляют в Москве "перелеты" бывшие да изменники Отечеству. Один князь Трубецкой по заслугам в думские бояре вышел при Михаиле Федоровиче, да и того будто бы до дел важных не допускают, держат на посылках, да ради царского гонора-величия.

- Язык тебе подрежут, коли будешь такое болтать, Треух, - отвечал тот, что постарше, пониже и с грудью большой, круглой, как бочка, кудлатоголовый, как и первый, с руками-лопатами. Такого так просто в оборот не возьмешь, за шиворот в Съезжую Избу не потащишь. - В Саратове, слышь-ка, пятеро лишились языков за подобные разговоры. Царь всякий милостив, да при этом и лют. Иных Государей не бывает на Руси. Вона Шуйский попробовал быть добрым - и где он теперь? А Михаилу Федоровичу его беда - наука.

- Да кому мы с тобой нужны, чтобы тиранить нас?

- Да вон хотя бы тому, - отмахнул старший головой своей в сторону Горина. - Видишь, прислушивается? А вдруг как шишига?

- В таком-то рванье?

- Рванье-то рваньем, да все на нем чистое и заштопанное. Я его еще на бугре заприметил. Он так за нами и телепается.

- Может, прижмем его, а? И - в воду.

Горин отступил на шаг и оглянулся. Люди были далеко - шагах в пятидесяти, человек пятнадцать врасброс ротозейничали на высоком берегу, кутаясь в трухлявую одежонку, двое рыбачат на уду, спускающаяся п склону баба с закутанным платом лицом, с двумя малыми бадейками в левой руке, с коромыслом на правом плече, кучка копошащейся у воды детворы. Пока заметят борьбу, если таковая случится, пока добегут к причалу - лиходеи и пришить могут. А в кармане только краюха хлеба, данная Меланьей до вечера, ни ножа, ни кистеня. С двоими матерыми гультяями не нагулявшему в теле мяса неширокому в кости Ивану не сладить.

- Видишь - слышит нас, - удовлетворенно произнес старший. - Боится, - резко обернулся к Горину, крикнул. - А ну, геть отсюда, шишига проклятый!

Горин помчался прочь, кляня себя за трусость и за то, что не сумел ответить какому-то бродяге гордо и резко, как следует говорить государеву человеку да дворянину с паршивыми гультяями.

Выскочил на откос со стоящими там невесть зачем людьми, отдышался, чувствуя, как колотится сердце в груди и не стихает обида за собственную трусость, пошел широким шагом вверх, к крепости, внутри которой была Съезжая Изба с дьяком Ферапонтовым и палачом Федькой при постоянно топящейся жаровне.

"Ужо вам покажу! - думал Иван при этом. - Ужо-то над вами сам покуражусь. Ишь, чего вздумали - государева человека пугать..."

Но чем ближе подходил к крепости, тем короче становился его шаг, тем медленнее передвигались ноги Горина.

"Горемыки, поди, - думал при этом. - Беглецы от произвола боярского. Или дома их пожгли паны польские. Сколько их таких бродит ныне по Руси. Ни кола, ни двора. По яйцу в день у Меланьюшки своруют - тем и сыты. И никому-то они не нужны, никому вреда не несут. А что болтают о царе непотребное... так это от тоски да от безысходности. Жалко их..."

Когда же вошел в Съезжую Избу, увидел висевшего на дыбе мужика с закаченными вверх глазами - в обмороке, стало быть, - то и вовсе растерялся, не зная, что сказать.

- Ну? - спросил Ферапонтов, отрывая взгляд от бумаги с каракулями. - Нашел злодеев?

Стоящий возле дыбы палач Федька с длинным лицом и острым, как клин, редковолосым подбородком, со спутанными волосами на лбу, из-под которых горели угольями злобные карие глаза с вечно красными воспаленными веками, подобострастно хихикнул, а после сказал и вовсе несусветное:

- Коли не нашел еще - то иди сюда сам, - показал рукой на дыбу и заржал по-лошадиному, скаля на удивленике ровные молочного цвета зубы.

В присутствии дьяка палачи обычно не шутят. Это знал Горин по собственному опыту еще со времени службы своей у князя Скопина-Шуйского, потому понял, что судьба его решена: если и сегодня он не сообщит ничего нового по делу Государеву, то его самого обвинят в тайной нелюбви к царю, и подвесят на этой вот самой дыбе. Стало быть, хочешь - не хочешь, а спасать свою шкуру надо, пора сказать Слово Государево и обвинять несчастных бродяжек в злоумышлении против Михаила Федоровича...

6

- Знатно все узнал, и описал злодеев точно, - улыбнулся в усы дьяк Ферапонтов. - Важную птицу поймал... - не закончил, глядя веселыми глазами в лицо Горину, продолжил, - ... бы. Поймал бы, - повторил. - Да "бы" мешает.

- Не мог я взять их Авдей Яковлевич, - зачастил обескураженный Горин. - Двое их, а я - один. И народу рядом нет, некого на помощь позвать. А как к людям вышел, оглянулся - злодеев и нет. Но вот найти их я смогу. Надо только...

- Ничего не надо, - оборвал его дьяк. - Подстава то была. Проверяли тебя. На вшивость.

Горин опешил.

- За что? - воскликнул он. - Я ведь верой и правдой Государю нашему Михаилу Федоровичу...

Но дьяк перебил и на этот раз:

- Кому надо знать, тот знает, за что. А покуда посиди в Избе, подожди пока вернусь.

Голос дьяка был холодным и жестким. От звука его холодный озноб пробежал по спине Горина. Иван сел на неуклюжую, изрезанную по краям плетью и качающуюся на всех четырех ногах сразу скамью, сунул руки между ног, сложенными ладонь к ладони, опустил голову, поник плечами.

Сейчас решится его судьба, понял он. Бежать отсюда невозможно. Да и куда? Надо спокойно ждать возвращения дьяка, готовиться к допросу и пытке. А там - суметь не сказать ничего лишнего. Все, что дурного о себе не услышит, - все отрицать, от всего открещиваться. Ибо дел за собой срамных и подлых Иван не ведал, про мысли его никто не знал и не узнает никогда. Разве что Овсейка...

Иван вспомнил своего погодка Овсейку[3], которого он по приказу царя Василия довел до осажденной поляками Святой Троицкой обители, помог войти в крепость, про длинные разговоры с ним в пути и на отдыхах, и улыбнулся этому воспоминанию[4]...

Как раз в этот момент кто-то вошел в Съезжую Избу и, увидев в свете распахнувшейся двери блаженную улыбку на склоненном долу лице дозная, восторгнулся гулким басом:

- Вот это я понимаю! Вот это настоящий муж православный! Рядом дыба, клещи в огне - а он рожу скалит.

Горин медленно поднял голову - и увидел... того самого могучегрудого гультяя, что болтал прошлый раз на пристани у речки Самарки дурные слова о Государе Михаиле Федоровиче. Иван сразу понял, отчего и почему здесь этот человек, но сказал совсем не то, о чем подумал:

- Что, голубчик, взяли тебя? Ужо, поговоришь теперь власть.

Гультяй в ответ лишь рассмеялся:

- А ты - пройдоха, вижу я. Молодец! - обернулся в сторону застывшего в дверном проеме дьяка Ферапонтова, спросил голосом командным. - Почему здесь лишние?

Горин сразу понял, что речь идет о палаче и подвешенном к дыбе несчастном, а не о нем.

- Так ведь... - начал оправдываться дьяк, но гультяй, оборвал его точно так же, как обрывал Горина Ферапонтов:

- Обоих вон! - и встал лицом к стене и в тень от света огневища так, чтобы тут же снятый с дыбы пытауемый и уводящий его на плече палач не увидели и не запомнили лица нового гостя Съезжей Избы.

После того, как дверь за палачом и его ношей закрылась, дьяк пошел к очагу с калящимися в нем клещами, принялся ворошить уголья, отчего стало в Съезжей Избе много светлее, а по стенам и потолку засновали темные и светлые красные блики. Крупногрудый сел на скамью рядом с Иваном, оседлав ее, как лошадь, стал глядеть на Горина сбоку.

- Объяснять не надо? - спросил. - Подстава я. Григорий Слепнев. Дознай московский. И Меланья была тебе подставой. Проверяли тебя - действительно ли верно Государю Михаилу Федоровичу служишь, или измену в сердце имеешь? Потому как на границе живешь, на порубежье.

- Какой такой границе? - удивился Горин, не поворачивая лица к человеку, который волен, оказывается, оценивать верность и неверность Государю московскому. - Тут до Украйны да до татарвы две недели скакать надо. А до поляков и того дальше.

- Далеко, да не очень, Иван, - вздохнул Слепнев. - Астрахань у вас рядом. Дозоры Заруцкого до самой Самары доходят. Уезды Астраханский и Царицынский не платят в казну московскую, все доходы забирают Маринка и ее воренок Иван. Сверху по Волге все народы и города признали Государя Михаила Федоровича, а снизу - нет. Вот это и есть граница двух держав русских. А Самара-городок - их порубежье. Как Украйна между нами и Речью Посполитой. Ясно теперь?

- Теперь ясно, - кивнул Горин, и только после этого повернул в сторону крупногрудого лицо, спросил, глядя в глаза ему. - К Заруцкому велишь идти? Прелагатаем твоим?

- Хорошо мыслишь, - весело оскалился Слепнев. - Но не полно. Не один пойдешь. Вместе двинем.

- Втроем?

- Точно! Ты, я и Федька Треух. - рассмеялся новый начальник Горина. - Бабу твою не возьмем. Меланья нам здесь нужна. Хорошая приманка, коли такого умника, как ты, сумела вокруг пальца обвести. Хотя... задумался на мгновенье, - нам бы в пути такая не помещала, - покачал головой. - Да нет. Баба она хорошая, сладкая, слов нет. Да стара для тебя. И хозяйством уж обросла. Пусть в городе остается. Мужа себе пусть ищет. Под мужиным крылом будет ей легче дознайничать и спокойней жизнь донашивать. К тому ж, обязана она мальчонку одного найти - сына вора Хлопка, при Годунове еще повешенного. Не знаю уж, зачем он понадобился в Дворцовом Приказе, кто и зачем вспомнил о нем, но Миронов не справился - теперь баба будет сыском заниматься. А мы пойдем на Астрахань...

* * *

Двоевластие... Обычный период в истории всякой русской смуты. Вуремя, когда кому-то кажется, что все уж беды позади, а кто-то знает наверное, что еще далеко не все вопросы разрешены. Победители потом всё современникам непонятное правильно объяснят, разделят волков на овец да козлищ, дадут ложную оценку, которая с годами станет хрестоматийной и возведет тех, кто победил, в ранг неприкасаемых, а побежденных смешает с дерьмом. Но пока двоевластие длится, никто на самом деле не знает, кто прав и кто виноват. Даже сами участники не знают, даже самые активные из них мечутся между разщличными силамси, служа сразу всем. Потому что идет война за власть, за право одной из сторон единолично владеть тем, что является чужой для каждой из сторон собственностью.

Михаил Федорович Романов становится владельцем земли, людей и всего сущего на русской земле по праву, данному ему недавними "перелетами", целовавшими крест на верность польскому королевичу Владиславу, совершившими государственный переворот при поддержке казацкого войска и в отсутствие в Москве победившего поляков земства, вереща при этом, что именно земцы хотят Романовых на Престол московский. Но не вся земля платит новому царю дань, не все города и веси признали над собой главенство Романовых.

Крутогрудый московский дознай Григорий Слепнев, велевший Ивану Горину идти в Астрахань, чтобы там тайно воевать Ивана Заруцкого и его войско, не сказал всей правды самарскому дознаю. Многие города и села Руси, даже расположенные не поблизости от Астраханского уезда, но и северные земли, Пошехонье, Ярославщина, Новгородско-Псковская пятина, Смоленщина, и даже те люди, что были под купцами Строгановыми и не пострадали от польского нашествия, не признали Михаила Романова своим царем, не платили дани ни за урочные, ни за прошлые годы. Не воевали с Москвой, не выражали против нее своей воли, но жили как бы сами по себе, не обращая внимания на то, что происходит в Первопрестольной. А коли являлись к ним за податями московские люди, то уходили от них русичи целыми селами в леса и тайгу, да там словно и растаивали. Ибо знал каждый, что при двух хозяевах придется им платить двойную дань, а доход у всех был таков, что только себе на жизнь и хватало.

И царевичу Ивану Дмитриевичу не платили те русичи, кто не платил царю Михаилу Федоровичу. Зачем? Своих людей Заруцкий выше Саратова по Волге не присылал, а самим русичам посылать сквозь земли Михаила Федоровича дань в Астрахань вместо Москвы резона нет. Да и вообще... пускай цари между собой сначала разберутся, а потом уж подданных за вихры трясут - так думали люди в период двоевластия.

Потому, хоть и далека от Москвы Астрахань, хоть и сидели в ней Заруцкий с Мариной Мнишек и царевичем Иваном тихо, отгороженные степями и полупустыней, соединенные лишь Волгой, никому, с виду, не мешающие, а сцепиться им с Михаилом Романовым следовало не на жизнь, а на смерть. Как во всяком действе, именуемом двоевластием.

"Двум медведям в одной берлоге не жить", - гласит народная мудрость...

7123 ГДЪ от С.М 1614 год от Р.Х.

ДВОЕЦАРСТВИЕ

О том, как Государь всея Руси Михаил Федорович державу содержал, а царевич астраханский Дмитрий Иванович о заботах подобных и не помышлял

1

Если бы Заруцкого спросили прямо: зачем он затеял бузу против земщины, против рати князя Пожарского, а затем и против избранного Вселенским Собором царя Михаила Федоровича, Иван Мартынович сразу бы и не ответил. Потому что слишком много навалилось на него в последние три года дел, забот и обязанностей: сначала Скопину-Шуйскому тайно помогал воевать против второго самозванца, затем надо было в осаде Москву с засевшими в ней поляками держать, всем Русским государством руководить, следить за тем, чтобы князь Трубецкой со своими дуроватыми казачками глупостей не натворил... Не уберег вон Ляпунова - и хотя тому виной опять-таки казачки Трубецкого, убившие хорошего человека почем зря, но бояре зловредные да холопы их то и дело норовят слух пустить, что случилось то злодеяние по воле и наущению Ивана Мартыновича.

Еще Маринка... Влюбился Заруцкий в чешку непутевую, от озверелой толпы спас, а она, стерва, своего благодетеля в благодарность едва на тот свет отравой не отправила...

Одна отрада у Заруцкого - Иванушка-царевич, малыш кудрявый, с глазенками-вишенками, на глазах Ивана Мартыновича начавший и ползать, и гулить, и ходить затем, и, наконец-то, говорить... к сердцу атаманову прирос крепче родного...

При мысли об Иванке глаза Заруцкого увлажнились от умиления.

"Экая сила в любви взрослого к дитенку! - подумал он. - Это у меня-то, злодея да душегубца слезы наворачиваются, у матершинника да бабника, скота по сути своей, на душе такое происходит. А каково у истинных отцов бывает? У настоящих отцов, природных?"

Вспомнил, как приходили в войско его люди, говорившие, что хотят мстить полякам за убитых сынов, жен да дочерей. Хорошо говорили, да до конца не верил таким атаман, посылал в самую гущу битв, не жалел. А они гибли там, всегда героически, всегда в схватке отчаянной, безнадежной, всегда без криков о помощи, словно были благодарны Заруцкому за позволение умереть именно таким образом. Понимал их Заруцкий и тогда. Но умом. А вот сердцем впервые понял, когда ощутил счастье при виде крохи-царевича. Еще три года назад понял, что сам готов за этот визгливый кусок мяса на смерть идти, с пути не свернуть, погибнуть хоть как мучительно, повторив все подвиги своих казаков-добровольцев.

Мысли, подобные этой, возникали в голове Заруцкого часто, порой по несколько раз в день. И сразу после них наступала маята душевная. От того, должно быть, что Маринка, мать царевича, оказалась стервой, змеючкой подколодной и вообще сволочью, которую не след не только царицей величать, но и вообще принимать на существо, внимания достойное. Собаку, суку приблудную, покрытую паршой и обвешанную блохами, как репейником, можно и пожалеть, и полюбить, и позаботиться о ней. Но Маринку - не-ет... Мнишекова кровь течет в твари - одно слово, кровь порченная, словно у оборотня... оборотнихи...

От мыслей о бывшей невенчаной жене своей отвлекся мыслями Заруцкий при звуке голоса Ивана Горина, поставленного после исчезновения из города дьяка Грамотина Главой Астраханского Тайного Приказа, боярином, ведавшим сыском по всему бывшему Астраханскому ханству, ставшему теперь вотчиной царевича Ивана Дмитриевича. Заруцкий же на землях этих числился опекуном царевича и был в звании Верховного Правителя Царства Астраханского, Главой Боярской Думы.

Горин вошел, как всегда, тихо, сообщил о своем появлении неожиданно:

- Здрав будь, Иван Мартынович, - сказал он негромко, но отчетливо.

Глава Тайного Приказа стоял возле двери так, что достаточно было ему заметить неудовольствие на лице Верховного Правителя, как тотчас он мог проскользнуть в приоткрытый створ некогда тайной, а теперь явной двери, и мгновенно исчезнуть из Парадной Палаты бывшего ханского дворца, ставшего затем Палатами астраханского воеводы, а теперь носящим звание дворца царского. Если нахождение Горина в этой комнате будет Верховному Правителю неугодно.

Однако, Заруцкому был Иван Горин угоден всегда. Испытывал Иван Мартытонвич к младшему сыну своего покойного друга ямщика Еремея Горина чувства близкие к тем, что испытывал он по отношению к царевичу. Но виду не подавал, говорил с Гориным всегда сухо, сурово и властно.

- Что тебе? - спросил Верховный Правитель, даже не глядя на главного своего сыскаря.

- Да так... - ответил Горин, знающий, что Верховного Правителя могут в этом дворце подслушивать недоброжелатели. - Может быть, ты, Иван Мартынович, что велишь сделать? - и сделал при этом знак правой рукой - провел вдоль груди ладонью вниз, что означало намерение Главы Тайного Приказа сообщить Заруцкому нечто особо секретное.

- Пошел вон! - рявкнул будто бы свирепо Заруцкий, показывая глазами в сторону свисающих с потолка огромных бархатных златотканных по бордовому полю полотен, доставленных, как говорят, сюда еще при ханах из французского города Лиона и прикрывающих саманные, облупленные и вечно сырые стены Парадной Палаты. Слева от огромного резного кресла, на котором восседал Заруцкий, за подобными полотнами скрывалась дверца с ходом в тайную комнату, где можно было проводить секретные переговоры.

Горин тут же выскользнул в дверной притвор. Сделал он это так бесшумно, так быстро, что Заруцкому показалось, что главный сыскарь просто исчез, испарился,.

"Молодец! - оценил Верховный Правитель поведение Горина. - Сейчас слухачи разнесут по дворцу весть о моей немилости к нему, а мы тем временем вместе с Иваном решим, как слух этот обернуть в пользу делу".

2

Но спешить на встречу нельзя... Подчиненный должен ждать... должен уметь ждать... чувствовать значение самого появления пред ним Верховного Правителя...

"Паскудство все это! - тут же оборвал себя Заруцкий. - Живешь, словно не сам властвуешь, а власть управляет тобой. И чем больше власть, тем больше думаешь не о благе державы, а том, что и как подумают холопы о тебе, как оценят они со стороны твой поступок и сказанное тобой слово..."

Припомнился пройдоха Грамотин, некогда дьяк московского Дворцового Приказа, едва ли не любимчик царя Бориса Годунова. Изменил дьяк своему долгу перед троном московским, едва только Лжедмитрий подошел к Москве, но год спустя вернулся под крыло Шуйского, чтобы затем вместе с Филаретом и Салтыковым переметнуться ко второму самозванцу, а там и к Сигизмунду. В качестве польского подданного стал дьяк злодействовать против рати Минина и Пожарского, а потом помчался в Астрахань, чтобы втереться в доверие к Заруцкому получить в руки Тайный Приказ и вовсю позлодействовать в городе в те дни, когда Иван Мартынович отъезжал в осенние пески на встречу с ногайским ханом Иштереком. Вернулся Заруцкий в Астрахань - а Грамотина и след простыл. Оставил дьяк после себя лишь стон людской, слезы вдов да сирот, и клокочующую в сердцах посадских людишек ненависть... к Заруцкому. Ибо казнил астраханцев Грамотин именем Ивана Мартыновича и будто бы по его воле.

Ясно уж давно Заруцкому, что доля властителя судеб людских в том и состоит, что всякое непотребство, сотворяемое его ближними слугами, людской молвой всегда вменяется в вину лишь Правителю да самодержцу, а все хорошее, ими же сотворенное, может назваться достоянием любого, самого постороннего, отношения к делу не имеющего, но только не Государя...

Никому из астраханцев и дела нет, к примеру, до того, что деньги, собранные казаками Заруцкого с рыбных учугов, отдаются в оплату починки городских крепостных стен, что собранные ногайскими нукерами да джигитами с крестьян подати все, до последней полушки, отданы на строительство и мощение городских улиц, обустройство дорог, ведущих к Астрахани.

Кто из народа астраханского знает доподлинно, что князь Хвороститнин, правивший самодержцем в Астрахани от времени смерти царя Федора Борисовича Годунова до осени прошлого года, мытные деньги, предназначенные для отправки в Москву, прикарманивал? На пытке не сообщил князь о месте схорона этих несметных богатств и умер в мучениях. Казнили на глазах народа уже труп княжеский, ибо объявлять толпе о том, что где-то в округе спрятан клад, все равно, что заражать город бешенством и сумасшествием.

Богат город Астрахань! Более трети годовых общерусских доходов в царскую казну шло при Федоре Ивановиче и при Годунове. Не зря ныне ближний к царю московскому Михаилу Федоровичу Романову боярин Шереметьев, будучи когда-то ближним человеком и царю Лжедмитрию, вытребовал в та поры себя место здешнего воеводы, а после в осаде от русской армии сей город больше года держал. Два знатнейших московских рода дрались за сей жирный кус. Ибо воеводство потому искони на Руси кормлением зовется, что часть мытных денег оседает в мошне воеводской. Ясно Заруцкому, что новый московский царь так просто от Астрахани не отстанет, в этот ли год, на следующий ли, но пойдет войной на царевича Ивана Дмитриевича.

Тут бы деньги князя Хворостинина атаману и пригодились. Отдал бы Иван Мартынович в Москву половину княжеского клада с письмом, в котором просил бы Михаила Федоровича признать Ивана Дмитриевича пусть даже не царевичем, так, по крайней мере, сыном вдовой царицы, то бишь князем и пожизненным воеводой астраханским, который будет править здешними землями, словно вотчиной, и исправно платить с доходов земель своих в Москву все, что полагается.

Но Хворостинин, сукин сын, денег не дал. Околел на пытке, но не выдал, тварь, места схорона своего клада!..

И значит это, что не избежать новой войны русских против русских. Но только на этот раз войны Москвы не с Астраханью, а Москвы совместно Астраханью против казаков Заруцкого и верных ему ногайцев Иштерека. Ибо злодеяния Грамотина отвернули лица астраханцев от царевича Ивана Димитриевича, а падла-Маринка поведение срамным и вовсе испаскудила царское звание.

Так думал о будущем своем и о будущем царевича Ивана Дмитриевича Верховный Правитель Астрахани Иван Мартынович Заруцкий, выдерживая время, в течение которого Горин мог кружным путем пройти сквозь весь ханский дворец, достигнуть поварни, там зайти незаметно от прислуги в чулан с чугунными да медными котлами, перелезть через них и, нырнув в старый, давно не топленный тандыр, оказаться в тайном ходе, ведущем в ту самую комнату, до которой Заруцкому было добираться из этой комнаты никак не больше минуты.

3

Заруцкий быстро вскочил с кресла, шагнул к левому от себя бордово-золотому полотну - и тут же скрылся за ним, краем глаза успев заметить, что висящее с противоположной стороны полотно слабо шевельнулось.

"Следят, гады! - подумал при этом. - Кругом измена! Ни на кого опереться нельзя..."

И тут же усмехнулся в усы:

"Как когда-то цари московские и самозванцы не могли опереться на меня. Такова доля властителей. Нет нам покоя..."

И быстро прошел вдоль стены и портьер вправо, ощупывая рукой осыпающуюся влажную штукатурку. Наткнулся на щель, понял, что это - дверь, толкнул ее. Наклонился, вошел в стену, закрыл за собой дверь на металлическую задвижку, почувствовав, как при этом испачкал один из пальцев маслом.

"Молодец Горин, - подумал при этом. - Следит".

Вспомнил, что дверь эту обнаружил Горин. В первый же день своей службы Главой Тайного Приказа. А вот дьяк Грамотин темноты боялся, сюда не заходил.

Вздохнул застоявшийся, пахнущий влагой и плесенью воздух, пошел вдоль узкого коридора внутри осыпающейся от прикосновения плеч стены, спотыкаясь о дырки мышиных нор, пока не уперся в дверь еще более низкую, чем предыдущая, в которую пришлось входить, согнувшись едва ли не вдвое.

"Удобная дверь, - подумал при этом. - Чужой человек, войдя сюда, не сразу разогнется и окажется опасным, а карликов и горбунов во дворце нет".

Света в тайной комнате было мало. Горел один светец со вложенной в него лучиной, слегка потрескивая, колеблясь пламенем, слабо отражаясь на некогда беленных, а теперь уж порядком обсыпавшихся, ставших серо-желтыми стен саманной кладки, с торчащими из них, словно гнилые ребра из тухлой рыбы, ветками вяза, называемого здесь карагачом.

"Единственное место на земле, где я чувствую себя сам собой", - подумал Заруцкий. И улыбнулся Горину.

4

Михаил Федорович Романов, Государь всея Руси, Великий Князь Московский, Тверской, царь Казанский, Сибирский и прочая, прочая, прочая, откушав в полдень сбитня с пшеничным хлебом и отведав черной икры с хлебом черным и с маслом, запил всю эту воротящую молодую душу архипостную еду препротивнейшим из-за излишней кислоты хлебным квасом, нарочито сыто и громко отрыгнул в нарушение устава книги Стоглав, в которой подобное непотребство в присутствии подданных царю возбранялось, ибо служило напоминанием о том, что Москва много десятилетий была градом татарским, и, глядя тусклым, тоскливым взглядом куда-то в дальний и верхний угол Трапезной с еще недописанной там птицей Симург, выставил руки вперед движением привычным, словно обреченным.

Тотчас два князя - Татев и Вяземский, оба дородные, сивоволосые, долгобородые и отменно пузатые, коротконогие в долгополых медвежьих шубах с высокими боярскими, собольего меха шапками на потеющих головах - ухватили царя каждый под руку и повели от стола прочь, позволяя молодому, еще сильному,, но уже рыхлеющему властителю Руси опираться на себя по пятнадцатишаговому пути до распахнутых дверей в Сени, затем двигаясь вместе с ним вдоль убранных парчой еще двадцать один шаг до входа в Царскую Опочивальню. Идти всем троим следовало чинно и важно. Михаил Федорович при этом изнемогал от желания скакнуть козлом, заорать дуроматом, отшвырнуть прочь от себя долгобородых дурней, броситься прочь отсюда в какой-нибудь подклет, дабы там, где никому нет дела до его царского величия, хотя бы поболтать о пустом со сверстниками, хвататнуть за ляжу девку, а то и завалить ее на спину, впишвшись губами в губы, не зная ни кто она, ни какого рода-племени, чувствуя лишь упругую грудь под собой и готовые раздаться в стороны ноги... Но царское звание, вышитая золотом, усыпанная дорогими каменьями, подстегнутая куньим и горностаевым мехом шуба на плечах, степенный шаг Вяземского и Татева, почтительность во взорах стоящих вдоль стен Трапезной и Сеней всякого рода и звания людей с одинаково застывшими в восторге восковыми лицами заставляли Михаила Федоровича пересиливать рвущуюся из глубины его души молодецкую удаль, делать лицо свое постно-умиленным, плестись мелкими шажками, семеня, словно утка, вдоль двух пузатых стариков туда, куда ему указывают.

"Паскудство! - думал молодой царь, не зная, что повторяет слово Заруцкого о державной власти. - Зачем все это мне? К чему? Ужель и Государь Иван Васильевич жил вот так же? И Борис Федорович себя истязал?.. - и сам себе возразил. - Нет ведь! Те Государи рати против врагов водили! Иван Васильевич оргии устраивал почище Лукуловых! И баб перепробовал! Едва ли не всех на Руси!"

Мысль о бабах, как это водится у людей молодых, естеством и телом здоровых, сразу передавила прочие. Вспомнились бабы-давалки из костромских вотчин, злолюбивая Наталья Ильинична из Домнино, заживо сожженная односельчанами (донесли-таки Государю истину деревенские доброхоты, да не взволновала та весть Михаила Федоровича - перегорела его давняя любовь), прочий бабий сброд, опробованный тогда еще вовсе не державным отроком Мишей Романовым в месяцы осады Москвы войском Минина и Пожарского, когда пришлось будущему царю ждать смерти от русской пули либо стрелы наравне с Гонсевским либо Струсем. Сладостная дрожь пробежала по дебелому царскому телу, отдаваясь в чреслах ноющей болью и стесняя дыхание.

- И то... - сказал, не обращаясь ни к кому, - ... без бабы-то... - и вздохнул. - О-хо-хо!

Ведущие его под руки князья не сбились с шага и не повернули голов в сторону царя. Но каждый подумал про себя:

"А Мишка-то созрел. Пора искать царицу. Но прежде - просто бабу. Кто первый подставит ему такую, тот - истинный Государь".

И продолжили свой двадцатиодношаговый путь по Сеням в сторону Опочивальни втроем, думая уже об одном: о доброй давалке для Государя всея Руси и прочая, прочая, прочая...

5

Горин прибыл в выметенную злобными, студенными пустынными ветрами Астрахань поздней осенью, как раз, когда пошла шуга по Волге, накануне ледостава. Прибыл вместе с московскими шишигами Григорием Слепневым и Федькой Треухом. Прибыл, как шишига, долженствующий войти в доверие к Заруцкому и тайком убить атамана.

Однако Иван, сойдя на пристань под стенами Астрахани, уже твердо решил для себя, что служить неизвестному себе Михаилу Федоровичу, который и царем-то стал оттого лишь, что выкликнули его полуразбойные да вечно пьяные казаки на опустошенной и недостроенной Москве, не станет, а вот за ради пользы Ивана Мартыновича Заруцкого, который несколько лет подряд был ему ближе отца родного, живота не пожалеет, и совершит все, что ни прикажет ему атаман.

Решено - наполовину сделано. Второй половиной дела был удар веслом сначала по башке Слепнева, потом Треуха. Связав шишигам руки за спиной и опутав их ноги, Горин отправился по береговому откосу наверх, достиг ворот города, и объявил укставшим зевать стражникам, что добыл двух московских лазутчиков, отправленных царем московским в Астрахань с целью убить Заруцкого. Потому должны они донести о его подвиге Верховному Правителю, дабы Заруцкий непременно темной ночью с верными людьми и в полной тайне прибыл на причал и допросил лазутчиков сам. Один из стражников узнал Горина - вместе стояли под стенами Москвы, осаждая в белокаменной поляков. Он-то и донес Верховному Правителю о нежданном появлении в Астрахани странного тульского дворянина.

Так Заруцкий с Гориным и встретились вновь - на борту шестивесельного струга, стоя возле связанных с забитыми тряпками ртами ложных самарских гультяяев.

- Доброе дело, - довольно произнес Заруцкий после объятий. - Ты, Ваня, даже не знаешь, как кстати сам прибыл и этих вот привел.

Слепнев был тотчас допрошен, прошел через дыбу, огонь, клещи, розги, смоченные солью, пока не испустил дух, сообщив лишь, что таких, как он, шишиг в Астрахань заслано из Москвы еще девятнадцать душ. А без умершего от первой же пытки Федьки Треуха таких шишиг должно быть в городе восемнадцать.

- Мало узнали, - сокрушенно произнес Заруцкий, обращаясь к Горину. - Надо было бы тебе вязать их днем-другим позже, когда они встретились бы со своими.

- Не думаю, что прав ты, Иван Мартынович, - ответил Горин. - Коли было бы велено Слепневу объединить всех шишиг здешних, он бы о том мне по пути сказал, либо на пытке сознался. А их засылали много раз по несколько человек. Стало быть, каждый по-своему должен был вредить тебе. Вместе даже двадцать шишиг - не сила. А порознь бед они наделают и поболее целого полка. Это - первое. Второе. Меня в твоем войске каждая собака знает. Одна, две неожиданные встречи, вопрос, другой - и стало бы ясно Слепневу, что я - твой человек. Так что я упредил покойника - и только.

- Зрело мыслишь, - похвалил Заруцкий, все еще печалившийся по поводу странного исчезновения Грамотина. - Потому быть тебе Главой Тайного Приказа при царевиче нашем Иване Дмитриевиче. Заодно узнай: куда делся прежний глава? Казнить - не казни. Найдешь - доставь Грамотина ко мне. А пока займись поиском хровостининских денег и другими делами.

В тот же день вся Астрахань узнала, что новый Глава Тайного Приказа, несмотря на молодость, зело лют. Были взяты на дыбу все прибывшие в Астрахань за последний год с верха Волги чужие люди. Многих поистязали и отпустили, заставив поклясться, что о спрошенном у них никто посторонний не узнает. А двенадцать человек так и сгинули в застенках.

Те двенадцать признались Горину, что прибыли они в город из Москвы с тайным приказом мутить народ астраханский, убеждать их отказаться от крестоцелования на верность царевичу Ивану Дмитриевичу, тайно присягать на верность Михаилу Федоровичу Романову, царю всея Руси. Еще двоих шишиг московских, как показали они, повесили раньше по приказу еще дьяка Грамотина в дни отъезда Заруцкого из города.

- Потому как их прислали из нашего Приказа сюда для того, чтобы они склонили Грамотина к измене, - заявил пытанный каленными клещами и истекающий кровью из раны в животе один из московских шишиг. - Я это доподлинно знаю. Грамотин люб Государю Михаилу Федоровичу, ибо вхож был к польскому королю Сигизмунду, может вести переговоры о вызволении Филарета из Польши.

Горин велел смочить губы шишиге водой с уксусом и отнести целым к лекарю. Но замученный пытками шишига по дороге скончался.

- Значит получается, в Москву убежал Грамотин... - произнес Заруцкий, выслушав доклад Горина. - Теперь уж не догнать. И по какой дороге ушел, неведомо, и в каком обличье обитает, незнамо. Придется тебе, Иван, все дело в Приказе по-новому перестроить, всех людей переставить, за каждым слежку установить. Может так случиться, что Грамотин оставил своего человека у нас. Это - первое. Второе - про оставшихся шишиг. От шестнадцати отнять двенадцать - остается четверо. Их надо найти. Но искать следует шестерых. Потому как те двое, что были посланы к Грамотину, могли быть засланными только с одной целью: убедить Грамотина совершить измену Государю Ивану Дмитриевичу. И о них мог не знать Слепнев. Потому искать следует шестерых, а не четверых.

Андрей в который уж раз убедился в здравомыслии атамана. Нынешнему Главе Тайного Приказа, бывшему близко знакомым с едва ли не со всеми главами знатных боярских родов Московского государства, было хорошо известно, что люди власти в состоянии рассуждать здраво только там, где дело касается их мелких личных выгод, а в делах державных полагаются, как правило, либо на мнение ближних слуг, либо ухватываются за первое попавшееся решение, а потом тупо защищают свою порой абсолютно дурную правоту. Заруцкий же позволил себе в присутствии своего слуги порассуждать вслух и вынести не решение даже, а предположение. Это - высочайшее доверие. Подобное обращение следует ценить.

- Как раз шестерых слуг с баркаса покойного свияжского торгового гостя Третьяка Колебасова и не обнаружили, - сообщил он Верховному Правителю. - Как в воду канули.

- Ищи в воде, - криво усмехнулся Заруцкий. - Даром, что воды в Волге много. Тут две рати спрятать можно. Да и море рядом.

Двоих колебасовских слуг нашли люди Горина уже на следующий день. Первый был обнаружен в виде трупа, прибитого в какой-то пьяной кабацкой драке и выброшенным на одну из улочек персидского угла посада. Второго взяли стрельцы за то, что тот не стал платить в кабаке за съеденное-выпитое. Доставили к Горину в Съезжую Избу, ибо буян все время кричал, что пожалуется на стражников самому Колебасову.

- Шишига московский? - прямо спросил Горин человека со связанными за спиной локтями, с взлохмаченной курчавой черной головой, смотрящего сквозь обвисшие на глаза пряди мокрых волос злобно, словно дворовый пес на ногу гуляющего вдоль хозяйского забора человека. Был он широкогруд, крепконог, явно очень силен. Крепыш, словом. Такого, коли разбуянится в Съезжей Избе, сразу и не обуздать, такого следует бить по голове тяжелым сразу.

- Это ты, пес и шишига московский, - услышал Горин в ответ. - Тебя Государь Михаил Федорович в Астрахань с тайным заданием прислал, а ты предал царя, паскуда. Уже будет тебе за ослушание виселица.

"Слуха о том, что я - шишига московский, в городе нет. Значит, либо знает сей пес о том, что я был дознаем в Самаре, либо нарочно говорит подобное, чтобы либо озлить меня, либо проверить свою догадку".

- Стало быть, признаешь, пес, что служишь не царевичу природному Ивану Дмитриевичу, а клятвопреступнику и похитителю Престола Мишке Захарьеву? - спросил он, чувствуя, как со словами этими непонятно почему внутри него нарождается раздражение на этого купеческого слугу. - Служишь ему дознаем тайным в войске Государя Ивана Дмитриевича?

"Красив, - подумал при этом. - И красоту свою ценит. Ишь, смотрит соколом. Нет, мол, у тебя доказательств, а пытками ничего от меня не выведаешь. Однако, красиворылые более всего боятся как раз свою красоту и потерять".

- Вот что, Фрол Савельич, - сказал он, обращаясь к стоящему поодаль и молча их слушающему рыжеволосому кату, - приложись-ка ты к его харе угольком. А после будем ноздри рвать.

Крепыш уставился испуганным взором на клещи, которыми стал ковыряться послушный кат в раскаленном горне.

"Гонор - он всякий бывает, - вспомнил Горин мудрые объяснения своего первого учителя по допросам, бывшего некогда ярыжкой в Разбойном Приказе, а потом ставшем дьяком при князе Михаиле Васильевиче Скопине-Шуйском. - Один от страха такого нагородит, что злость в тебе вскипит - ты и пришибешь его ненароком. Другой словом гадким старается тебе словно ближе стать: смотри, мол, не такой я, как все, обрати внимание на меня. Я тебе сослужу".

Фрол Савельевич достал самый большой, белый от жара уголь и стал поворачиваться с ним к лицу шишиги, улыбаясь своим однозубым ртом и кривя безобразную от сполохов огня рожу. Еще мгновение - и красота крепыша превратится в дым.

- Не надо, - шепотом попросил крепыш, оглянувшись к Горину. - Не надо, - повторил уже голосом. - Скажу. Но только тебе одному, Горин. Без чужих ушей.

- Цену набиваешь? - усмехнулся Глава Тайного Приказа. - Ну, ну...

Сделал знак - отбросивший уголь назад в горн Фрол Савельевич с помощником и оба ярыжки, сидевшие дотоле безмолвно, лишь записывающие все, что ни скажут прочие, поспешили к выходу. Лицо ката выглядело явно огорченным.

Горин вынул саблю из ножен, положил ее обнаженной на стол.

- Боишься? - криво улыбнулся московский шишига, скосив глаза на отблескивающий огонь горна клинок. - Связан же я.

- Береженного Бог бережет, - ответил Горин, положив ладонь рядом с рукоятью сабли. - Я сам однажды связанным из-под стражи сбежал. Говори, что хотел. Потом поздно будет.

- Это мне известно, - вздохнул крепыш. - Всех товарищей моих повязал ты, да на дыбу отправил.

- Всех, да не всех, - ответил Горин. - Еще немало осталось. Шишиги вы московские. Те, которые здесь побывали, сами в том сознались, - улыбнулся при этом и широко обвел просторы Съезжей Избы с горном, с двумя дыбами в углах и поставленными друг на друга тремя скамейками для прочих мучительств, со столом и двумя лавками для ярыжек, со жбаном с водой и со всякого рода железными колючими штуками, висящими на стенах, от вида которых у непривычного человека всегда по спине пробегал озноб.

- Да, - кивнул крепыш. - Здесь хоть в чем сознаешься. Даже в том, чего не было.

- Время тянешь, - заметил Горин. - Сейчас позову Фрола Савельича.

- Нет, дворянин, не надо. Все, что хочешь, скажу. Хочешь - шишигой московским назовусь, хочешь - царем московским. Только не пытай.

"Ловкач, - подумал с уважением в душе Горин. - А главное - сам себя уж подготовил к допросу. И мне предложил: хочу служить верно, но так, чтобы это ты мне предложил... Все бы хорошо, да я точно знаю, что ты - шишига. Потому ты выдал себя. Хочешь втереться в доверие ко мне, пес. Для чего? Ну, посмотрим..."

- Значит, жить хочешь... - сказал. - Без пыток и каинства хочешь уйти отсюда.

- И не ногами вперед, - продолжил крепыш. - Так что не обессудь, Иван Еремеевич. Прости за Христа ради и отпусти. Отслужу верой и правдой. Мое слово верное.

- Почему? - спросил Горин.

- Что - почему?

- Правду скажешь - отпущу, - продолжил Глава Приказа. - Мое слово тоже верное. Сбрешешь - запытаю насмерть.

Сказал - и сам удивился своим словам. Не думал он так, не верил этому человеку, а вот поди ж ты, - слова словно бы сами вышли из горла. А слово надо держать. Или солгать, будто крепышу не поверил.

Связанный внимательно вгляделся в глаза Главы Тайного Приказа, пожевал губами, потом неожиданно заявил:

- Верю тебе, Горин. Шибко верю, - и неожиданно выдохнул. - Шишига я. От московского Тайного Приказа.

- Хорошо начал, - кивнул Горин. - Дальше говори. Как звать? Зачем прибыл? Что должен сделать в Астрахани? Словом, говори обо всем. Сам и без пытки.

- Об этом можно и при твоих катах рассказать, - вдруг с наглецой в голосе заявил крепыш. - А покуда мы вдвоем, слушай, что касаемо тебя одного...

Взглядом попросил у Горина разрешения присесть на ту лавку, где обычно сидел один из ярыжек, получил кивок в ответ, сел, умостив связанные локти на угол стола.

- Бучу в кабаке я нарочно устроил, - заявил крепыш. - Знал - найдете меня не сегодня-завтра, домой придете, все равно заставите ответ держать. А я не хочу беды в доме. И бежать из Астрахани не хочу. Сейчас объясню... - прокашлялся, продолжил. - Коли за буянство одно меня в Съезжую Избу повели - это одно дело. Люди поймут. Пошуткуют - и забудут. А коли шишигой на весь город прославят, то это - совсем другое дело. Нельзя такого позора перенесть...

Шишига замолчал. Горин его не перебивал. И даже подумал:

"Оно и вправду так. Злобное прозвище - шишига. И точное. Как укус больной блохи".

- Бабу встретил... - выдохнул вдруг крепыш. - Люба она мне шибко. До сих вот лет дожил, кучу их перепортил, а такого со мной еще не было.

- До каких это особых лет? - улыбнулся Горин. - Сколько же тебе?

- Двадцать три. Тебе, должно быть, Иван Еремеевич, ровесник я.

То была лесть. Горин аж крякнул. Признаваться, однако, в том, что ему от роду едва за восемнадцать, не стал. Спросил:

- Ну, и что за баба?

- Лучше всех. Другой не хочу, - ответил крепыш. - Жить желаю по-человечески. С детьми чтобы. Чтобы мир был в доме, достаток. А шишига - он все время на войне, всю жизнь свою. Мне ж война - как кость в горле. Поверишь-нет, а я ведь еще в осаде вместе с Корелой в Кромах сидел. Это когда Государь Дмитрий Иванович на Москву только собирался идти, а сам в Путивле на зиму осел. Нас войско московское осаждало, а мы с казаками Корелы были внутри. Так с тех пор по землям нашим война и покатила: туда-сюда, туда-сюда. Болотников пришел, велел с ним на Москву идти. Пошастал с ним по Руси, в Калуге да в Туле в осаде был. Государь Василий Иванович простил, я домой пошел - а тут к нам Богданко-жид, назвавшийся спасенным Димитрием, явился. Повязали меня в его рать. От него к Мстиславскому попал в боевые холопы, от князя - к королю Сигизмунду, потому как вместе с Мстиславским отправился на поклон к королевичу Владиславу. А потом уж князь меня в Тайный Приказ отправил - Государю Михаилу Федоровичу служить. Сам уж не знаю, почему.

"Пожарскому да Заруцкому ты, однако, не служил, - отметил про себя Горин. - Любит, однако, Государь Михаил Федорович не тех, кто Руси был верен в лихую годину, а тем, кто изменой себя замарал. Оно и правильно - замаранный вдвойне опасливей. И выслужиться норовит. С другой стороны, такому и предавать привычней. Коли история эта - сказка, придуманная в Тайном Приказе Москвы для этого красавчика нарочно, чтобы он к Заруцкому в доверие вошел, то придумана складно".

- Теперь вот к Ивану Мартыновичу под крыло идти желаешь, - сказал он.

- Желаю, - кивнул крепыш. - Потому как баба моя здесь. С животом. Дом у нее тут, хозяйство. Землицы немного. Государя Ивана Дмитриевича, стало быть, и она, и чадо будущее наше холопы мы.

- А была бы баба тобой любимая полячкой, стал бы ты королю польскому служить?

- Так ведь это... - замялся крепыш, пряча глаза от Главы Тайного Приказа. - Я ведь в нашу... это самое... - вдруг вскинул голову, посмотрел в глаза Горину. - Рыба, дворянин, ищет, где глубже, а человек - где лучше. Сам знаешь. Сейчас по мне, так лучше земли, чем астраханская, и быть не может на этом свете.

- Хороший ответ, - кивнул Горин.

Но именно это и настораживало. Хорошие и откровенные ответы не рождаются вот так вот - с бухты-барахты да еще в ожидании пытки и мук. Такого рода легенды для шишиг заранее обдумываются и многократно обсуждаются. Тем более, если при этом нарочно устраиваются скандалы в кабаках и вызываются стрельцы на усмирение. Хороший ответ мог быть подготовлен в Москве.

- Как звать невесту? - спросил голосом едва ли не нежным, явно заинтересованным, ибо выдавать своих подозрений Горин покуда не собирался.

- Антониной, - ответил крепыш. - Вдова она, с Обрыва. Антонина Лунева. Ее тут все знают. Мужа ее казнили при князе Хворостинине.

Как ни странно, но про вдову Луневу Антонину с того угла посада, что зовется Обрывом и расположен подле реки Кутум, знал даже только что прибывший в Астрахань Горин. Высокая, статная, крупногрудая, крепкотелая, коса в руку, брови соболиные, идет, как плывет, с коромыслом на плече с полными ведрами шествует - капли не прольет, стан не согнется. Вся мужская половина Астрахани по той бабе сохнет.

- Добрая баба, - подавил зависть Горин. - Поздравляю.

Но лицо крепыша при этих словах не расплылось в ожидаемой улыбке.

- Не люб я ей, - вздохнул он. - По прежнему мужу сохнет. Но я упорный. На днях обвенчались, теперь вот ребеночка зачали, быт наладим - слюбится. Правда, ведь? - спросил, глядя на Горина с надеждой. - Это ведь сначала главное - это любовь, а потом главное - это расчет.

- Какой с тебя ей прок? - улыбнулся Горин. - Расчет то есть.

- Так я денег с собой привез. Целую кубышку. В Москве в погорелище отыскал. Все Антонине отдал. Стало быть, богаты мы теперь.

"Стало быть, купил ты красавицу, - подумал Горин. - И мне мзду сулишь. Думается мне, не в сгоревших московских домах ты кубышку нашел, а из рук Главы московского Тайного Приказа получил... - но тут же сам себя оборвал. - Не доказано. И не докажешь теперь", - потому спросил:

- Что ж ты с богатством в Москве не остался, а отправился сюда шишигой проклятым?

- Ты в Москве жил, дворянин? - спросил крепыш, устраивая связанные локти на столе поудобней. - Купцов тамошних встречал? Бояр? Дворян? Могут они спокойно видеть чужой достаток? Едва бы кто-то узнал про найденный мной клад - тотчас бы царю донесли, а меня за это - и на дыбу. Потому как найденное в земле - достояние Государя. А мне за найденное полагается только милость царская. При нынешней-то нищете Михаила Федоровича, думаешь, мне что-нибудь досталось бы? Только дыба, плеть, а то и плаха. А здесь, в Астрахани, любые деньги в почете. Хоть даже персидские либо индийские. Деньги хозяев не имеют, они сами владеют людьми. Со всей земли купцы в Астрахани живут. Глядишь, и я пристроюсь. Ребеночка родит Антонина - будет кому оставить богатство мое, уже честно нажитое. И порядок будет в доме. У Антонины ведь ребеночек от первого мужа был. Да только под лед ушел.

Горин и эту историю знал. Случилась она два дня назад. Играли малыши-пятилетки на льду волжском, вдруг один и провались в затянутую свежим ледком полынью. Мальцы - прочь с воплями. Пока взрослые подбежали - мальчик и ушел под лед.

"Жалостливые истории всегда отвлекают внимание, - припомнилось Горину одно из наставлений пыточного дьяка при князе Скопине-Шуйском. - Если пытуемый рассказывает о покойной жене со слезинкой, либо про дитеночка повествует печальное, то знай, дворянин, лукавит тать".

- Что хочешь от меня? - спросил Горн. - Отвечай, как на духу.

- Жизни, - просто ответил крепыш. - Чего ж еще? Не сироти Антонину еще раз. И дитенка нашего не сироти. Полюбит она меня. Верю я.

Тут Горина осенило.

- Погоди немного, - сказал. - Сейчас испытаю.

Встал из-за стола, захватив с собой саблю, вышел из Съезжей Избы, оглянулся по сторонам. Снегу вдоволь, солнце светит. Заметил озябших на морозе катов и ярыжек справа от себя. Хотел уж крикнуть, чтобы сбегал кто-нибудь из них за Антониной, да вдруг слева через пустырь за углом покосившегося овина с торчащей из-под камышовой стрехи соломой увидел бабу лет тридцати. Она ж, поймав его взгляд, тут же за углом спряталась, выглядывая лишь крутым женским бедром и подолом синей с белым узором по низу теплой юбки.

- Антонина! - крикнул Горин. - Выдь на свет!

Женская фигура за углом неуверенно пошатнулась, но осталась на месте.

- Лунева! Тебе что, два раза говорить? - произнес Горин уже грозным голосом. - Или стрельцов за тобой послать?

Женщина вышла из-за угла. Высокая, статная, красивая. В сером плате, уголок плата, как водится у готовых заплакать баб, закушен. Телогрейка тоже синяя, под цвет подола платья, тоже с узором, только уж выцветшим. Взгляд печальный.

- Подойди, - велел Горин.

Антонина подошла. Кончик плата едва не съела. Поперхнулась, но так и не выплюнула. И ни звука.

- Люб тебе этот человек? - спросил Горин, кивнув в сторону Съезжей Избы.

Глаза женщины испуганно и часто заморгали. Слезы мелкими бусинками поскользили по щекам. И вновь молчание. Помнила, видать, как первого мужа ее при князе Хворостинине привели в эту избу, а потом отправили на казнь.

- Венчаны? - спросил тогда Горин, поняв, что первый вопрос чересчур сложен для бабьего разумения.

Антонина быстро и часто закивала, отчего уголок плата выпал изо рта ее и обвис темной сосулькой. Вновь застыла, не отрывая взгляда от глаз Главы Тайного Приказа.

- Ты меня не бойся, - сказан Иван голосом как можно более мягким. Это хорошо, что ты сама пришла. Значит, не врет Петр. Отпущу мужа. Только скажи... - наклонился к платку возле уха ее, спросил тихо. - Вправду вы богаты?

Глаза женщины вспыхнули, щеки стали красными.

- Все отдам, батюшка! - воскликнула она. - Все отдам. Не губи только! - рухнула в снег на колени. - Пожалей нас, горемычных. Отпусти Петра!

Горин круто развернулся и громко хлопнул за собой дверью, чтобы не слышать истошного вопля Антонины.

Сильный удар в живот вышвырнул его спиной назад сквозь распахнувшуюся дверь на снег. Это влепил ему головой выскочивший вслед за ним из Съезжей Избы связанный Петр.

- Не трожь! - орал Петр при этом. - Не трожь ее! Не виновата она! Меня бей!

Фрол Савельевич с помощником бросились на крепыша и повалили его лицом в снег. Оба ярыжки тут же вскочили связанному на спину. Один ухватил Петра за волосы и загнул голову назад. Действовали они слаженно, словно делали привычное дело.

Баба завопила еще громче.

Горин под шум весь этот поднялся на ноги, сказал устало:

- Заткнитесь. Оба.

Коли кричал бы и приказывал Глава Приказа, его бы и не услышали, наверное. Но голос спокойный и даже усталый словно отрезвил всех. Замолчал и матерящийся от боли и злости Петр, заткнулась Антонина, даже ярыжка перестал тянуть голову связанного крепыша назад и отпустил ее, отчего Петр припечатался лицом к мерзлой земле с сухим стуком.

- Отпустите его, - приказал Горин катам.

Те отодвинулись, елозя коленями по снегу, опасливо поглядывая на поверженного противника. Горин вынул саблю из ножен и под истошный бабий взвизг перерезал веревки за спиной Петра.

- Батюшка! - завопила тотчас Антонина. - Благодетель ты наш! По гроб жизни буду благодарна. Проси, что хочешь.

Горин обернулся к поднявшимся на ноги катам, сказал им:

- Полейте на дурня, пусть очухается.

Встал, прислонясь боком к глиняной стене Съезжей Избы, глядя, как забежал внутрь помощник ката и тут же вернулся с ковшом полным студеной, блескучей на морозном солнце воды.

- Лей, лей, - велел Горин, заметив неуверенность помощника ката. - Так надо.

Вода тонкой струйкой потекла на лицо и на кудрявую голову Петра.

Крепыш пришел в себя - и первым делом поднес освобожденные руки к своим глазам. Потом перевел взгляд на Горина.

- Ты что? - спросил. - Зачем? Где Тоня?

Баба в ответ зарыдала, но не сдвинулась с места.

- Ступайте домой, - сказал Горин усталым голосом. - И будьте счастливы.

Повернулся лицом к двери, толкнул ее и вошел в пропахшую потом и кровью Съезжую Избу.

6

Именно этот бывший московский шишига Петр Оленев и стал наиболее удачливым дознаем Астраханского Тайного Приказа. Он-то и обнаружил еще троих московских шишиг, прибывших вместе с ним на ладье свияжского купца Колебасова. Взяли их, пытали, да ничего нового не узнали от дураков. Так и замучили без толку.

Оленев этот сообщил Горину, что Колебасов вовсе не погиб по пьяному делу в Астрахани, как об этом растрезвонили по городу, а тихо исчез, уйдя в дальние юрты на Тереке по своим каким-то вовсе не купеческим делам. Так что, получалось, вместе с Колебасовым в Астрахани было обнаружено уже 19 московских шишиг. Недоставало одного.

"Не меня же считать двадцатым, - раздумывал Горин. - Я - не из Москвы. Меня по пути встретил Слепнев случайно, проверил - и решил с собой взять. Кто-то должен быть в городе еще..."

Из допросов московских шишиг выяснилось, что дел против Заруцкого они натворили немало. И пожар на рыбном амбаре Харитона Антипова- их дело, и подпорки воеводского соляного амбара были подпилены ими же (рухнуло пудов сто пятьдесят соли в воду), и мелких мостов через местные ручьи и речушки порушили аж три, и даже паруса в амбаре княжеском подмочили, чтобы те за зиму пропрели и прогнили. Что касается разговоров в пользу царя Михаила, то тут большая часть московских шишиг была чиста - двенадцать из них не говорило худого о царевиче Иване Дмитриевиче, ибо не было им дано такого наказа в Москве.

- Хорошо работать стали ваши душегубы, добросовестно, - заметил Заруцкий, выслушав речь Горина. - Боюсь, что этот неуловимый Колебасов - и есть сегодня самый главный враг мой. А уж тот двадцатый шишига, которого ты найти не можешь - и его опасней. Отыщи мне обоих хоть из-под земли, Иван. Награжу по-царски, ты меня знаешь.

И вот теперь появились у Горина сведения, которые касались этих двух таинственных злыдней. Не ради награды искал их Горин, потратив еще неделю в поисках свияжского купца и неизвестного купеческого слуги, не ради даже чести своей, а из желания служить верой и правдой, принести пользу Заруцкому. Узнал доселе тайное - и поспешил посоветоваться с Иваном Мартыновичем. позвал он Верховного Правителя в тайную комнату...

- Однако, холодновато тут, - сказал Заруцкий, зябко поведя плечами. - Давно ждешь? - кивнул на скамью рядом с собой. - Садись. В ногах правды нет.

Сел дворянин рядом с Верховным Правителем, словно был с ним на равных.

Устал за этот день Горин основательно. С утра мотался на все тот же проклятый Балчик, лазал там по развалинам крепости Шереметьева, в которой московский боярин отсиживался ту зиму, когда ждал согласия Хворостинина передать ему воеводское княжение в Астрахани, грозил осадой и войной, да так и не решился ни на то, ни на другое, ушел, узнав о смерти Лжедмитрия, по Волге вверх . Устал Горин еще и потому, что место сие оказалось основательно запущенным: камышовая кровля рухнула, перемешалась с землей и глиной, снег после внезапно подувших с моря ветров растаял, перемешал все, что оставалось между оплывших от дождей саманных стен, с камышом и грязью. Было скользко, противно, холодно, то и дело разъезжались ноги на прогнивших досках, сапоги проваливались в дыры и ямы. Потревоженный вороны недовольно каркали, следя с низкорослых безлистых деревьев за незваными пришельцами злыми блестящими глазами. Хмурое небо начинало освещать эти развалины очень поздно, когда прячущееся солнце стояло чуть ли не в зените, а тьма, прячущаяся в зарослях высоченного, вызревшего и засохшего камыша, выползала чуть ли не тотчас. К тому же, место это смердело полуразложившейся падалью, оказавшейся здесь набросанной в изобилии будто бы нарочно, привлекало массу злых и наглых ворон, то и дело пикирующих на людские головы, сбивающих шапки в воду и больно бьющих твердыми, будто кованными, клювами то в темя, то в затылок, а то и в ухо.

Но все-таки место схорона одного из московских шишиг - неведомо лишь какого, Колебасова ли, слуги ли его - Гориным и люди его обнаружили. Хорошее место. Уютное, теплое, с большим запасом хорошо укрытой от лис и ворон снеди, при каганке и при охапке мелко наколотых сухих дров. Тать и грелся здесь, и готовил, стало быть, пищу, обсушивался. Удобное, словом место, потайное. От морских ветров и от ветров с пустыни прикрыто старыми стенами, сверху - камышовыми матами, присыпанными толстым слоем земли. Рядом будешь стоять - и не увидишь такого схорона. Осторожный и умелый человек сооружал его. Так об этом и доложил Горин Ивану Мартыновичу.

- Оставил всё, как есть? - спросил Заруцкий. - Не наследил?

- Не должен, - ответил Горин. - Да оно и нетрудно было. Все кругом размокло, развезло, течет, меняется. Там даже собака следа не возьмет.

- Вот это ты точно заметил, - кивнул Заруцкий. - Собака в такую погоду след может взять такая лишь, что верхнее чутье имеет. А подобных в здешней глухомани не сыскать. Да и ни к чему такие в этих местах. Тут собаки нужны для охоты на дичь, на птицу, на лису с шакалом. А ты сам у нас лучше всякого кобеля все чуешь.

- То не совсем так, Иван Мартынович, - честно признался Горин. - То все Петр наш. Он мне направление указал, а уж потом я хорошенько поискал - и дыру в схорон обнаружил. Прямо внутри старой крепости.

- Что-то больно ретив - этот твой Петр, - заметил Заруцкий. - И чересчур удачлив. Не подстава ли? Как думаешь?

- Так я тоже в нем сомневаюсь порой, Иван Мартынович, - согласился Горин. - Больно уж ровно все идет. Сначала троих сотоварищей своих - одного за другим - отыскал да нам сдал, потом про Колебасова разговоры выслушал, теперь этот тайник обнаружил. С другой стороны, вреда покуда от Петра нет, одна польза. Но я за ним велел приглядывать.

- Может, мне встретиться с ним? Поговорю... - предложил Заруцкий, хотя заранее знал ответ.

- Не стоит, Иван Мартынович, - услышал ожидаемое. - Поглядеть - погляди. Но от него незаметно. Может, признаешь. Чем черт не шутит, когда Бог спит?

Оба перекрестились при этих словах и сплюнули за левое плечо - Горин по привычке, Заруцкий, чтобы не удивлять Главу Тайного Приказа.

- Что делать думаешь? - спросил Верховный Правитель.

- За тем и пришел. Верных людей мне надо. Не из Тайного Приказа. В засаде думаю оставить. В крепости шереметьевской.

- Будут тебе люди, - сказал Заруцкий. - Скажи, где встретишь их и когда.

- На старой пристани у лодки с той мачтой, на которой две перекладины. После полуночи. И чтобы тихо.

Заруцкий кивнул.

- Но прежде ты мне все-таки покажи этого дозная, - сказал внезапно Верховный Правитель. - Петр, говоришь?

- Петр Лунев.

Заруцкий наморщил лоб, помолчал, потом признался:

- Не знаю такого. Впервые слышу.

- Из Кром он.

- Кромы - городок проезжий. Надо спросить: есть кто из Кром у нас в Астрахани? Или просто бывал там. За годы смуты немало народа набежало сюда. Может, какой из кромчан и в Астрахани прижился... - сказал Верховный Правитель. - Поищи такого, Иван. Пусть опознает твоего Петра.

7

Кромчанин нашелся быстро. Был это один из молодых стрельцов, оставшихся в Астрахани после ухода из-под города войска Шереметьева - того самого московского боярина, что был ближним царю человеком при первом Лжедмитрии, а теперь стал правой рукой царя Михаила Федоровича. Больных стрельцов своих сей московский воевода после бесславной осады Астрахани, перед отправкой войска в Нижний Новгород оставил на берегу Волги на виду покинутого им города. Среди квелых вояк московских остался лежать на мокром песке в горячном бреду и юный Петр Самсонов. Сердобольные астраханцы разобрали больных москвичей по домам, частью вылечили, частью похоронили. Петр выздоровел, стал служить в охране дворца сначала князю Хворостинину, потом Заруцкому с царевичем Иваном Дмитриевичем. Как только услышал стражник Самсонов, что новый Глава Тайного Приказа разыскивает людей из Кром, так сразу и пришел к Горину.

- Я - кромчанин, воевода-батюшка, - сказал просто. - Зачем искать изволил? Хочешь в Кромы кого послать?

- Нет, - ответил Горин. - Хочу, чтобы ты опознал одного. Говорит он, что из Кром к нам пришел, а у меня сомнения. Можешь опознать?

- Попробую, воевода-батюшка, - кивнул Самсонов. - Я у нас в городе всех знал. Еще и казаков Андрея Корелы видел. Если бывал этот человек в Кромах, так сразу признаю. Я памятливый.

- Лет тебе, я вижу, около шестнадцати, - произнес задумчиво Горин. - В Астрахани ты уже лет шесть живешь. Чего ты помнить можешь? Да и каким бесом тебя занесло в рать к Шереметьеву?

Самсонов рассказал, как после разгрома московской армии донским атаманом Андреем Корелой умерли мать и сестренка его - переели на радостях после голодной зимней осады внесенной в город победителями снеди, скончались в корчах. А сам Петька дошел к тем дням до того, что видеть никакой еды не мог. Так бы и усох с голода, но за лечение его взялся московский лекарь Савва Богун, бывший личным лекарем Шерметьева. Заставлял Богун мальчишку пить морковный и травяные отвары, а после есть жидкую кашу, понемногу давал кашу погуще, потом дал выпить кружку молочного киселя, творога дал плошку. В конце концов, силы вернулись к мальцу, и почуял Петька желание жить. После чего лекарь взял к себе осиротевшего кромского мальчишку в ученики. С Богуном и служил Петька в войске царского воеводы Шереметьева, отправившегося в Астрахань на кормление, да так и не получившего заветного места из-за нежелания князя Хворостинина подчиниться самозванцу. Словом, оказался Самсонов с учителем своим на острове на Балчике, где пьяный московский полковник однажды в сердцах зарубил лекаря саблей. Прямо на глазах Петьки. Полковника своего Шереметьев наказал, но мальчик оказался не при деле. У других лекарей своих учеников было вдоволь. Да еще и захворал Петька нервной лихорадкой. Вот и бросили его уходящие вверх по Волге москвичи у стен Астрахани. С чего уж пожалели Петьку астраханцы, как выходили - это уже другая история. Главное, что память Петру не отшибли, Кромы и людей, живших там, он помнит хорошо.

- Такого... - сказал задумчиво Горин, - Оленева Петра... знаешь?

И тут же подумал:

"Почему Оленев? Это же - прежняя фамилия его жены Анастасии. Оленева она по первому мужу. Или Петр ее фамилию взял? Отчего так? Не по-христиански эдак".

- Оленев? - наморщил лоб Самсонов. - Нет. Такого в Кромах не было. По имени я всех в нашем городе знаю. Да и Петров было в Кромах не особо много. Штук двадцать, не более. Афанасиев - тех много, до шестидесяти наберется. Иванов еще много, Андреев.

Тогда Горин велел Самсонову сходить за крепостную стену, в тот угол городского посада, что зовется Обрывом, и посмотреть на нового мужа Анастасии Оленевой.

- Но сделай это незаметно, - строго произнес при этом Глава Тайного Приказа. - Если узнаешь его, так сразу об этом не кричи. Молча уходи. Придешь - доложишь.

Юный стрелец ушел, а Горин отправился к Трапезной, где повара оставили ему в дальнем углу глечик с теплыми покуда еще щами.

Но не тут-то было. Ввалились в новый терема Тайного Приказа, пристроенного к царскому дворцу прошедшим летом по желанию дьяка Грамотина, четверо промерзших, мокрых, измазанных в грязи и речном иле стрельцов. Принесли они на себе связанного по рукам и ногам человека. Бросили куль под ноги Горину, зачастили наперебой:

- Вот тебе, воевода Иван Еремеевич, тот самый тать, что скрывался в старой шереметьевской крепости на Балчике... Заслужили милость мы от тебя, Иван Еремеевич... Всю ночь в снегу да в слякоти ожидали... Силен падла... Едва сладили... Не иначе, как сам дьявол в нем сидит... Веди допрос теперь сам, воевода... А мы - спать... Да и согреться надо... Хуже нет пакости, чем холодная мокреть...

Горин велел позванным слугам дать стрельцам по чаре горячего вина с корицей да накормить мясными щами с белым хлебом.

- Поедите - отправляйтесь спать, - сказал на прощание. - Два дня свободны от службы.

Низко кланяясь и благодаря Главу Тайного Приказа за милость, стрельцы попятились вон из Палаты. Остались здесь лишь Горин со спеленутым веревками татем да молчаливый хмурый писарь с носом длинным, тонким, за что был прозван Дроздом, хотя имел фамилию Скворцов.

- Дозволь позвать палача, Иван Еремеевич? - спросил Дрозд, глядя глубоко посаженными под кустистыми бровями глазами куда-то за плечо Главе Приказа. - Или прежде изволишь откушать?

Дрозд хитрил. Ему было известно, что Горин не мог есть один, зная, что кто-то из близких ему людей в это время голоден. Годы воинской жизни приучили Ивана делиться едой с теми, кто рядом. И потому Глава Тайного Приказа с удовольствием трапезничал вместе с писарем тем, что оставляли царские повара для одного лишь Ивана Еремеевича. Мало того, писарь еще и таскал куски со стола горинского к себе домой, прикармливал ими жену да двух сынов. Горин знал про эту хитрость Дрозда, хотя и притворялся, что оной не замечает. Жалел Скорцова, оставлял сакмые большие куски мяса недоеденными.

- Да, - кивнул Горин. - Сначала отобедаем.

И они отправились в Трапезную, где отведали горячей осетровой ухи, заели ее печеным рыбьим телом с белым же хлебом, запили белым вином, и лишь потом, наевшиеся и подобревшие, отправились в Палату, где по-прежнему валялся на полу связанный двумя длинными веревками, перетянутый ими от шеи до подошв, отчего был похож на куклу, тать с Балчика. Захваченный Скворцовым палач Фрол Савельич по приказу Горина развязал пленника и выковырял из его рта своим огромным, закорузлым, черным от работы с огнем пальцем тряпичный кляп.

- Кто будешь? - спросил часто задышавшего с выпученными глазами человека Горин. - Имя. Звание. Почему прятался в крепости?

8

Великий царь и самодержец всея Руси лежал в деревянной в центре каменного московского Кремля Опочивальне на новой, крепко сбитой дворцовыми плотниками дубовой кровати, погрузившись в перины и разбросав в стороны руки. Печь была крепко протоплена, счтавни на окнах и двери закрыты, светец догорел. Слегка чадила лампадка под некрупным образом Архангела Михаила, пристроенном под матицами правого дальнего от дверей угла. По полу разбросаны шкуры медвежьи, рысьи, росомашьи, в шерсти которых виднелись слипшиеся куски просыпанной здесь каши и брошенные недообъеденными бараньи да телячьи кости. Тут же валялся опрокинутый набок золотой потир с лужей красного вина на половых досках. Перевернутый кверху ножками трехногий стол валялся в углу, рядом лежала вырванная "с мысом" четвертая резная ножка с надетой на нее шитой речным жемчугом кикой.

Впервые за почти год своего царствования Михаил Федорович по-настоящему устал, и потому крепко и глубоко спал, лежа на животе и утопив в пуховой подушке лицо, представив обозрению голый зад с родинкой на правой ягодице и тощие, волосатые ноги.

Девица Мария Кленова осторожно вылезла из-под царского пуховика, тихо опустила ноги на пол, оправила на ладных крутых бедрах своих длинную до пят полотняную рубаху с красной вышивкой вокруг горловины и по всему подорлу, подняла со стоящего в изголовье царской постели сундука белый вязанный плат, набросила на голову, спрятав под него заранее подобранные и собранные в пучок волосы, подвязала концы плата, после осторожно и беззвучно опустилась на корточки, пошла на четвереньках к выходу из Опочивальни.

У дверей, свернувшись в клубочек на изрядно толстом валяном из шерсти половичке, положив под голову подушку со спрятанным под нее коротким мечом и укрывшись шубой из вонючих волчьих шкур, спал царский Постельничий. Или делал вид, что спит. Обязанностью его было сторожить сон Государя всея Руси, беречь царя от нападения извне, но не прислушиваться к шагам тех, кто от царя среди ночи уходит. Точно так охранял сон самозванца, принявшего имя Государя Дмитрия Ивановича, бывший тогда его Постельничим Михаил Васильевич Скопин-Шуйский в ночь убийства этого царя. Точно так лежал, охраняя от ворогов сон первого царя всея Руси Ивана Васильевича, царь будущий Борис Федорович Годунов. Ныне Постельничим при Государе Михаиле Федоровиче был бывший верный слуга первого самозванца боярин Шереметьев. Достойному мужу сему девица Кленова была холопкой, звавшаяся дитем кухарки и кучера, но на деле - его собственная дочь. Ей Шереметьев пообещал за то доброе дело, что сотворила она совместно с царем в постели, дать в мужья столбового дворянина с землицей и с людьми.

Потому Мария возле Постельничего бесстрашно встала на ноги, осторожно переступила через Шереметьева и вышла из царской Опочивальни вон.

9

Царевич Иван Дмитриевич с утра расшалился, раскапризничался, плохо ел и все время требовал, чтобы привели к нему Заруцкого.

- Хочу играть с атаманом, - говорил малыш и надувал свои полные, особенно мило выглядевшие на розовощеком с ямочками лице розовые губки. - Он один среди вас честный, он взаправду любит меня.

Но Ивану Мартыновичу именно в это время было некогда успокаивать малыша. Допрошенный Гориным двадцатый московский шишига хоть и оказался вовсе не Третьяком Колебасовым, как надеялся Горин, но человеком сведущим в деле тайной войны с царевичем основательно. Под пыткой каленными клещами прелагатай поведал о том, что бежавший из Астрахани бывший Глава Тайного Приказа дьяк Грамотин сотворил именем царевича деяние, которое может лишить Ивана Дмитриевича и достоинства царского, и чести в глазах не только астраханцев, но и Москвы, и всей Руси.

- Дьяк ваш выправил письмо с царской печатью и царской собственноручной подписью в Персию, тамошнему шахиншаху с просьбой принять царство Астраханское в свое подданство, - передал Горин Ивану Мартыновичу слова шишиги. - Отправил его за море с доверенными своими людьми, названными послами, и с богатыми подарками.

- Откуда деньги взял дьяк на богатые подарки? - поразился Заруцкий. - У нас в казне пусто, как у бобыля перед весенним севом в амбаре.

- Шишига не знает этого. Но я думаю, что Грамотин нашел хворостининский клад, - ответил Глава Тайного Приказа. - Потому как грузили в струг, отправляющийся посольством от тебя за море, не только мягкую рухлядь, но и золото да серебро. Так сказал шишига.

- Да, умеют в Москве воевать против своих, - вздохнул Заруцкий. - Так бы хитро они против Речи Посполитой да Австрии войну воевали. Часть клада, я думаю, Грамотин все-таки шахиншаху не отдал, много с собой в Москву увез, а еще больше в новое место перепрятал. Так что искать тебе надо, Ваня, хворостининское злато по грамотинским схоронам. Это первое. Второе - об узнанном от шишиги и сам молчок, и чтобы все, кто слышал допросные речи его, рты держали закрытыми крепко. Третье... Найди персидского купца какого-ни-то, приведи ко мне. Отправлю его назад в Персию с моим собственным письмом. С верными казаками. Напишу, что прежнее, присланное шахиншаху послами Грамотина письмо было подложным, что царевич наш совсем малыш, грамоты не разумеет, ставить подпись не умеет. Но подарки пусть шахиншах себе заберет и числит царство Астраханское в дружбе с собою, но не вотчиной своей.

Заруцкий помолчал, ожидая возражений либо советов Горина, не дождался, продолжил:

- Глупое дело - просить у персов помощи. Хвалынское море большое, больше всех мне известных. Персы от нас живут на противоположном берегу. Между нами десять держав стоит: Ленкорань, Баку, Шемаха и другие. Чтобы помощь нам оказать, шахиншаху надо будет всем этим десяти державам войну объявить. А стоит ли Астраханское царство этого? У персов сбоку османы - держава великая, сильная, война меж ними идет уже две-три сотни лет кровавая и беспощадная. С другого бока - курдские племена. Они - против любой державы, против любой власти уж тысячу лет воюют, подчиняются только своим вождям. К тому же, веры курды иной, чем персы: одни сунниты, другие шииты. А война за веру - самая беспощадная и самая бессмысленная из войн. Зачем шахиншаху еще одна война, против православных? Ради какой корысти? Зачем персам помогать нам - для них иноверцам? - и сам тут же ответил. - Просьба Грамотина к шахиншаху от имени Государя нашего Ивана Дмитриевича о помощи нам для того лишь нужна, чтобы поссорить царство Астраханское с Московским. Коли прознает кто в городе о подобном посольстве, быть беде.

Горин тяжело вздохнул, переступил с ноги на ногу, сказал тихо:

- Уже недолго ждать - прознают, Иван Мартынович, - и далее поведал изветное и заранее продуманное. - Третьяк Колебасов не просто так на Терек отправился, а по поручению Грамотина. Сообщить велено ему тамошним казакам, что Астрахань в измену к иноверцам перешла, хочет мусульманской державой стать, всех русских людей насильно подвергнуть обрезанию. Казаки, кончено, на дыбки встанут, коло соберут. Порешат по весне, сразу после окончания посевной, на Астрахань войной идти. Так что ждать нам теперь удара следует не только сверху от Москвы, но и снизу - от Кавказа. А как слух этот Астрахани достигнет, то и здешний народ взбунтуется против тебя. Разумных речей твоих никто не услышит, сказу твоему, что помощи у персов и мысли не имел, не поверит никто. Потому как народ здешний вольный, на паскудства падкий. Да и всяких иноземцев торговых в Астрахани изрядно живет. А те своим царям верны. Им ведь чем хуже живется народу на Руси, тем прибыльней. Они и денег на пропой народный дадут, чтобы пьяную толпу на тебя, Иван Мартыныч, бросить. Боюсь, не выдюжим мы таких ударов. К тому же, ты с татарами в дружбе. С Иштереком - ханом ихним, айран по-братски пил. Татарские и твои отряды дань собирали с местных мужиков. Поверят теперь в Астрахани в твою измену вере православной, обязательно поверят.

Встретились оба глазами, помолчали, а потом Заруцкий вдруг сказал:

- Вот так-то и всегда в политике: хитрость и подлость на лопатки правду и честь кладут. Чую я, не быть более Ивану Дмитриевичу царевичем. Теперь дело наше с тобой лишь спасти малыша от смерти неминучей. Ибо Миша Романов - упырьева рода семя, такой ребенка не пощадит.

* * *

Царские историки России, а за ними и, как привязанные, историки советские, да и нынешние российские, упорно повторяют незрелую, по сути, мысль о том, что Заруцкий, будучи Верховным Правителем Астраханского царства, "надумал накликать на Русь силы персидского шаха Аббаса, втянуть в дело и Турцию, поднять юртовских татар, ногаев, волжских казаков, стянуть к себе все воровские шайки черкас и воров Московского государства, и со всем этим идти наверх, покорять своей власти города"[5].

Нелепость подобных заявлений ясна при внимательном прочтении этой цитаты. Слово "надумал" не является свидетельством и документом, фактом свершившимся или даже бывшем в предположении у Заруцкого. Системы коммуникаций того времени и военные технологии не могли позволить тем же расположенным за тысячи километров пустынь, гор и морей Персии и Турции идти войной на Русь через Астрахань. Такое возмжно было бы только после победы их над народами и государствами Закавказья и Кавказа, которых в ту пору было более десятка и все они активно боролись протитв иноверцев-поработителей. Дорогое удовольствие для султана и шахиншаха захватывать Астрахань, чтобы иметь за спиной колониальной армии двухмиллионное население ортодоксальных христиан.

Если же учесть характер взаимоотношений в те годы между т. н. юртовскими татарами и волжскими казаками, то у современников Заруцкого даже мысли не могло возникнуть об объединении этих двух искони враждующих народов под своей властью. Чтобы двигаться войском по Волге вверх, надо было Заруцкому иметь для этого ясную и твердую цель, много финансовых средств для оплаты войска, чрезвычайно много провизии, настоящий военный флот, который появится на Руси лишь столетие спустя, да и то на Балтийском лишь море. Финансово и технологически неподъемная и в наше время для Астрахани задача, а четыре столетия тому назад и вовсе бредовая. Ибо на Каспии настоящий флот мог появиться и появился лишь во второй половине 19 века, когда появилась возможность строить корабли не из дерева, которого в Астраханском государстве и на топливо-то не хватало испокон веков, а из листового железа. Пройти же 1200 километров, пожирая все на своем пути, могла лишь Орда, подобная батыевской, вырезающая местное население полностью, что для православного государства Астраханского было нонсенсом. Да и цель посадить именно на московский Престол сына самозванца на роль самозванца могла возникнуть в голове лишь политически незрелого какого-нибудь оставшегося без присмотра старших королевича, которого вряд ли могли поддержать массы. А вышедших из дворянских низов русско-польского порубежья Заруцкий, как известно, все время показывал себя весьма здравомыслящим политиком.

Целью Заруцкого могло быть провозглашение царем московским находящегося вне Москвы царевича Ивана спустя десять лет, утверждают историки. То есть историки предполагают возможные действия Астрахани против Вселенского Собора, значение которого не мог не понимать Иван Мартынович, который ясно представлял, что в этом случае московским иерархам достаточно отлучить его от церкви и предать анафеме, чтобы лишить царство Астраханское поддержки всего православного населения, которому только и было важно, кто будет ихбрусским царем. И тут надо заметить, что Заруцкого от церкви так и не отлучили. Лжедмитрия отлучили, в будущем отлучат Разина, Пугачева, которые ставили перед собой целью свержение правящей династии, а Заруцкий умер православным христианином. О чем это говорит? Да только о том, что до законного восшествия на патриарший Престол Филарета Романова ни у кого из церковных иерархов и в мыслях не было обвинить Заруцкого в намерении узурпировать власть в московском государстве.

Заруцкий прекрасно понимал, что спасение царевича Ивана возможно лишь в случае признания царем Михаилом Романовым права за этим ребенком на звание близкое к царскому, то есть хотя бы в виде предоставления сыну законной и миропомазанной вдовой царицы Марины звания княжеского а то и дворянского, а также права жить сыну тушинского вора вдали от Москвы. Но окружающие московского царя бояре, в свою очередь, хорошо понимали, что наличие в живых царевича Ивана ставило страну под угрозу возможной в будущем Гражданской войны, где претендентами на московский Престол могут оказаться либо сам подросший царевич, либо его потомки, которые непременно начнут мстить потомкам изменившим второму самозванцу баяр. Потому конфликт интересов был все-таки личностный, а не государственный, скорее предположительный, чем фактический, то есть высосанный историками из пальцев.Ибо в начале 17 века люди думали более предметно, нежели сейчас, более конкретно и не столько фантазировали, сколько действовали.

Важным для многих историков свидетельством являются сведения, взятые у мемуаристов более позднего времени, о том, что ногайский хан Иштерек совместно с татарскими ханами Тильмаметом и Каракельмаметом якобы дали Заруцкому в заложники-аманаты своих сына и брата с обещанием идти вместе с астраханским войском по весне 1614 года на Москву. Вот так вот: взяли - и дали владетели стотысячных армий командиру трехтысячного отряда беглецов-казаков своих кровиночек на возможное заклание, чтобы бросить все свои многомиллионноголовые стада в степи идти в глухие русские леса в самую бескормицу с целью самой что ни на есть несуразной: заменить в чужом государстве одного самозванца на другого. В средневековой Европе подобное случалось уже, но нормой гособустройства стало едва ли не повсеместно на планете (вспомним хотя бы историю создания И. В. Сталиным социалистической системы, войны США на Ближнем и Среднем Востоке, война стран НАТО в Ливии и так далее ) лишь начиная со второй половины 21 века. 400 лет тому назад менталитет все еще кочевых народов Великой Степи диктовал совершенно иные, естественные формы поведения глав государств: кто более силен - тот и владеет. В двойной-тройной-пятерной морали и бухгалтерии нашего времени никакие ханы никогда не нуждались. Если бы они решили пойти на Русь, то ни Заруцкий, ни тем более ребенок Иван Дмитриевич им были не нужны, а стали бы даже помехой.

Никаких документальных свидетельств о подобном сговоре в природе не существует, равно как нет в казахском, татарском и кара-калпакском фольклорах, в тюркоязычных письменных источниках сведений о существовании ханов (то есть потомков Чингиз-хана) с именами Тильмамет и Каракельмамет. Нет и сведений в оставшихся в астраханских и северокавказских архивах документах того времени о нахождении в аманатском плену в Астрахани родственников каких-либо татарских ханов.

Существуют лишь свидетельства заинтересованных в дискредитации Заруцкого московских чиновников, которые записали будто бы со слов якобы даже каким-то странным образом допрошенного потомка Чингиз-хана, что будто бы хан сам отдал кого-то уланами Заруцкому из... великой своей любви к Руси, а также потому, что верил ногайский хан в то, что царевич Иван Дмитриевич - прямой потомок природного русского царя Ивана Васильевича Грозного. Слово "улан" в тюрских языках созвучно со словами "песня" и "кобыла-трехлетка", но никак не со словами, равнозначными слову "заложник". Еще есть подобное самоназвание одного из племен, кочующего за три тысячи километров от места кочевий Иштерека - к северу от Алтая и Саян. Так что можно предположить, что был совершен обряд братства между Иштереком и Заруцким с исполнением соответствующей песни обоими или произведено взаимное дарение двух табунов кобыл-двухлеток - акт дружбы между двумя властителями по законам Великой Степи. Ну, а о любви и верности потомка Чингиз-хана русским царям вообще говорить не стоит.

И подмена слова "улан" на "аман" вкупе с выдуманными именами якобы верных Заруцкому ханов лежит целиком и полностью на русских историках.

Отправленные Заруцким в Персию вместе с разысканным Гориным купцом казаки Иван Хохлов, Яков Гладков, Богдан Некрачеев-Караган имели при себе письмо, в котором Астраханское царство отказывалось от помощи персов в войне против Москвы, а не призывало эту далекую, почти сказочно-легендарную на Руси страну, о которой говорили и спустя три столетия, как о державе с людьми с песьими головами (см. драму "Гроза" А. Островского), армию для подчинения православной страны мусульманам.

Дикость вымыслов, использованных историками периода владения Россией Романовской династей для того лишь, чтобы низвести авторитет недавнего спасителя Российского Отечества Ивана Мартыновича Заруцкого до уровня предателя, очевидна. Но, как и всякая нелепость и дикость, после многочисленных повторений превратилась она в едва ли не научно доказанное свидетельство. И нужно оно было для того, чтобы доказать, что последующие действия московских политиков и их единомышленников из-за рубежа, направленные на уничтожение возможного движения самозванщины на Москву с юга и запада, были не только закономерны, но и имели закономерный исход[6].

Как раз в то время, когда ложная весть о желании Заруцкого отдать Астрахань персам, достигла ушей терских казаков и астраханцев, дьяк Грамотин прибыл в Москву, где сообщил царю Михаилу Романову о произведенной им в Астрахани провокации, получил прощение и новое пожалование в думский дьяческий чин. Тотчас была собрана Боярская Дума, где о случившихся в Астрахани событиях было доложено главным участником и свидетелем оных Грамотиным.

- Слаб, стало быть, теперь Заруцкий? - спросил князь Мстиславский, особо ненавидящий Ивана Мартыновича за то, что тот держал его вместе с поляками в осаде в Москве более года. - Можем его побить?

- Слабее властителя не бывает, - ухмыльнулся Грамотин. - Не на кого опереться ему.

- Значит, пора собирать войско походом на Астрахань, - сказал Шереметьев.

Посох царский громко стукнул в пол:

- Да будет так!

Спустя день было на Лобном месте объявлено, что царь и Великий князь всея Руси Михаил Федорович поручил боярину князю Ивану Никитичу Одоевскому идти во главе рати на Астрахань для очищения города и прилегающих к городу земель от воровской скверны. Помощниками Одоевскому были даны окольничий Семен Васильевич Головин, а также дьяк Юдин.

А вот куда все-таки подевался шишига московский Третьяк Колебасов, оставалось для всех тайной...

Продолжение 36-е

Copyright (c) "Русский переплет"