Валерий Куклин

Продолжение 33

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

ВРЕМЯ САМОЗВАНЦЕВ ПРОШЛО

О том, как Михаил Романов получил благословение матери

1

Историй, подобных повести о жизни и смерти Алеши Орлова, Наталья Ильинична знала множество. Могла рассказать их так, что заслушавшийся их тринадцатилетний Миша засыпал на середине повествования, а следующей ночью, после плотских утех требовал продолжения с того места, которое он помнил - и Наталья Ильинична продолжала побывальщину.

Может странными сказаниями своими она притягивала Мишу даже больше, чем ласками. Она и сама не имела точного ответа. Но почти каждую ночь тянула его на сеновал и миловалась с пареньком, потом рассказывала, зная, что завтра обнаружит еще одну просьбу выполненной: кто-то из односельчан накосит травы, привезет копну, выгрузит на самый ее двор, кто-то починит ей забор, кто-то нарубит травы для ее свиньи с поросятами. И все услуги - за удовольствие, которое вдова имела от юнца, в котором и достоинства было лишь то, что он ей - хозяин.

Стали замечать домнинцы, что хиреет на глазах молодой Романов. Прибыл Миша в село полным сил красавцем-отроком, с первыми прыщами на лице, а за год не подрос почти, перестал походить на своего отца, красавца-богатыря и весельчака, ростом и статью. Вечно сонный Миша плохо ел, стал худым и бледным, казался не по возрасту задумчивым.

Селянский мир порешил: околдовала ведьма Ильинична молодого барина и сосет из отрока силы. А потому должна иметь ответ за содеянное. Но, зная наперед, что Миша в обиду свою ублажительницу не даст, передали ему, что ждет-де его в самой Костроме отец, хочет видеть наследника, чтобы удалить его от дурной бабы.

Собрали Мишу в дорогу, посадили верхом, нагрузили возок съестным. В сопровождение дали пятерых молодцев с оружием, отправили в город.

Той же ночью, заложив двери и окна дома Натальи Ильиничны поленьями, подожгли избу. Огонь едва не перекинулся на соседей, но были заранее приготовлены ведра и бадьи с водой, от колодца выстроились люди в цепочку - и большого пожара не случилось.

Когда Миша вернулся из Костромы, где никто не мог сказать ему был или не был тушинский Патриарх в городе, сообщили крестьяне барину о постигшей село беде: уснула Наталья Ильинична в починенной избе, а лучину в светце потушить забыла. Упал уголек на стол - и случился пожар. Пока люди сбежались - и тушить оказалось нечего. Едва соседей сумели спасти. И показали головешки на месте дома Натальи Ильиничны.

Загоревал Миша. Едва не стал пить хмельное. Спасибо, не нашлось в тот раз ни у кого в трех селах ни вина, ни медовухи.

А на следующий день мужики отвели Мишу в баньку, попарили, искупали в речке, опять попарили, дали хлебнуть травяного горячего настоя. Уложили спать. А наутро принесли ему лосиного мяса-свежатинки, принялись потчевать да похваливать:

- Ай-да свежатинка! Убойное мясо силу дает, кровь по телу гоняет!

На третий день успокоился юный Романов. А еще через неделю приехала в Домнино вызванная старостой мать Миши, инокиня Марфа, не видевшая сына уже так долго, что, увидев, не узнала.

Да и Миша не особенно-то обрадовался ее приезду. Кроткая с мужем Ксения Ивановна была строга с сыном, следила за всем, что касалось Миши, будто помня, что дед ее - сам Тимофей Грязной, знаменитый своей лютостью во времена опричнины. Даже будучи простой инокиней в Воскресенском монастыре, что на реке Шексне, инокиня умела держать в повиновении мать-иегуменью и весь монастырский причт. А уж в наследном селе сына, где знали Шестову-Романову, едва ли не с рождения, инокиня Марфа чувствовала себя настоящей царицей.

В первую очередь, мать Миши провела дознание о причине болезни сына. Выслушала всех лагутинских мужиков, пораспрашивала баб, узнала про блуд сына и про казнь Натальи Ильиничны Сусаниной. После этого велела оставить ее с Мишей наедине и, запершись с сыном в дальней светелке барского дома, сказала следующее:

- С бабой той, что ты блудил, покончено. Налагаю на тебя за грех твой епитимью: выстоишь на коленях три ночи подряд. Покаешься перед образами - и забудь напрочь о потаскухе. Не забудешь - отправлю в Кирилло-Белозерский монастырь, станешь там послушником. Жизнь монашеская тебе известна. Так что сам решай: блуд и позор роду Романовскому либо монашеский чин.

Мальчик вздохнул и поник головой.

- Далее... - продолжила она. - То, что тебе известно про вашего самозванца Алешку Орлова, тоже забудь. Не был он сыном ни царя Ивана Васильевича, ни твоего отца. А что в падучей Алешка бился, так это лицедейство, не более. Каким бывает у скоморохов. Понял теперь?

Миша, не поднимая головы, кивнул.

- И последнее... По молодости лет, всего тебе знать не следует, но ты кое-что сам узнал. Потому сообщу тебе тайну...

Миша резко поднял голову и уставился матери в глаза. Он уже знал, о чем будет говорить инокиня.

- Царь Дмитрий Иванович... - размеренно произнесла Марфа, - которого убили москвичи... был истинным Государем и сыном Государя Ивана Васильевича.

Миша был потрясен так, что слезы выступили из его глаз и затуманили образ стоящей перед ним матери.

- Нынешний тушинский Дмитрий - вор и самозванец Богданко.... - продолжила столь же ровным и сильным голосом инокиня. - Отец твой подчинился силе самозванца, но духом перед ним не склонился... Ты должен верить Филарету и во всем ему подчиняться...

"Зачем говорит она все это? - думал Миша. - Богаднко - ненастоящий царь. Подумаешь - новость... Вот то, что Димитрий Иванович был истинным - вот чудо-то!"

- О тайне спасения Димитрия Ивановича и нового появления оного будет рассказано тебе своевременно. Пока же и то, что известно тебе, есть ноша для отрока тяжелая. Знай о том - и молчи. Ибо "время разбрасывать камни, время собирать камни", время смуты пройдет, наступит мир - и сильные мира сего примутся делить добычу. А род твой, Михаил Федорович, - один из сильнейших на Руси, держись его крепко ...

Впервые назвала Ксения Ивановна сына по отчеству, как взрослого, как истинного наследника дома Романовых. Ноги мальчика подогнулись - и Миша опустился на колени.

Рука матери благословила его...

2

Полгода прожила в Домнино инокиня Марфа. Хозяйство взяла в руки, собрала недоимки за последние пять лет, составила список умерших и сбежавших холопов, Проследила за тем, чтобы хмельного зелья в трех романовских селах не водилось, обошла самолично все леса поместья, выделила участки под вырубки, нашла старую порубку, велела найти воров, наказать, а после то место засадить молоденькими елями да сосенками.

Свозила Мишу к соседям Нелидовым, из дедов которых произошла родовая линия Отрепьевых, заставила сына пообедать там и побеседовать со стариками.

Оказалось, что холопы нелидовские помнят не только Юшку Отрепьева, ставшего по постригу Григорием, но и отца его с крестным именем Богдан, помнят деда Григория по прозвищу Сумрен и даже прадеда Ивана, который сам был родом из Углича, но, по получении жалованных великим князем земель в Костромском уезде, переселился сюда.

- А брат Ивана Игнатий и по сию пору живет в Угличе всем своим родом, - добавили старики. - Сам Игнатий шибко стар, за девяносто годов ему. С детьми живет - тоже стариками. А внуков в Угличе у Игнатия нет. При Борисе за гиль по случаю гибели царевича Димитрия секли их род и выслали в Сибирь. Кроме старого со старухой. Так что теперь о потомках Игнатия ни слуху, ни духу.

Мать Мишина после всех этих рассказов сказала:

- За царя пострадали Нелидовы, за Димитрия Ивановича.

В голове у Миши наступила сумятица. "Так все-таки убили царевича Дмитрия Ивановича в Угличе? Или сам он смерть принял от болезни своей? - хотел спросить. - Или вправду ты сказала, матушка, что царевич жив остался, а вместо него зарезали в Угличе совсем другого ребенка?"

Но спрашивать не стал. Понял, что мать напускает тумана намеренно. Куражлива оказалась инокиня. Очень по нраву ей было знать более окружающих, поучать всех и каждого, тыкать носом в дерьмо и требовать признания монахини во всем и всегда правой. Спросишь у такой - ответа точного не услышишь, зато обязательно напомнит про все твои прошлые грехи, не поленится наказать вторично. Так за блуд свой с Натальей Ильиничной пострадал Миша за полгода двенадцать раз. И всякий раз наказание возлагала мать одно и то же: выстоять на коленях перед иконами три ночи подряд и каяться в совершенном грехе.

"Царевич в Угличе остался жив, - решил Миша. - Нелидовы его спасли по приказу Афанасия Нагого в своем селе. А после царевич вырос и ушел в Польшу добывать московскую корону..."

Здесь мысль Миши споткнулась. Почему русский трон вздумалось искать Дмитрию Ивановичу именно в Польше? И второй вопрос: от чего спасать, коли сами Нелидовы и Нагие гиль зачинили в Угличе, и дитя убили, чтобы подсунуть его вместо царевича? Было во всем услышанном Мишей от инокини Марфы и ее людей что-то неправильное, нечестное. Хотелось спросить - но мешал страх...

Миша за время жизни матери в Домнино заметно подрос, поправился, округлел и телом, и лицом. Под носом затемнели усики. Да и в рост мальчик по смерти полюбовницы пошел быстро.

Только вот едва ли не с первого дня появления инокини в Домнино, присмирел он, сник. Ни одного решения не принимал самостоятельно, ни в чем ни матери не поперечил, никому против слова не сказал. Что ни скажет инокиня - со всем соглашался, а спросит кто со стороны - отправит за ответом к матери. Волю потерял Миша рядом с инокиней Марфой.

На девок да баб даже издали не смотрел. Все казалось ему, что за спиной мать стоит и грозит строго:

"Не балуй! Рано еще блуд тешить!"

Да и девки как-то присмирели. Раньше, бывало, встретят Мишу где-нибудь у колодца, да и примутся глазками стрелять, улыбочками округляться. Что ни слово скажут, то с намеком. А смеялись по-пустому целыми днями. Радостно крестьянам было видеть своего молодого господина. А теперь все глаза держат долу, бабы лица платками прикрывают, девки отворачиваются, пройдешь мимо - фыркают вслед.

Показавшаяся поначалу такой развеселой и легкой жизнь в деревне стала маятной, тоскливой.

А мать словно и не собиралась никуда уезжать. Ей понравилось помыкать народом трех деревень и властвовать над ними. Уж каких только новых повинностей не придумала она для крестьян: сбор лесных ягод и сушка их впрок, сбор, засол и сушка грибов, мощение тесом улиц вдоль домов.

Даже вольному кузнецу, живущему в Домнино по своей охоте, назначила в обязанность ковать в день по подкове впрок. Когда ж сказал кузнец, что без копыта подкову делать нельзя, потом придется перековывать, Марфа велела бить того батогами за излишнее умствование. Кузнеца побили. А два дня спустя бросились искать его для дела - а кузнеца и след простыл.

Пришлось с тех пор домнинцам платить кузнецу из нелидовского села. Ибо сообщить инокине Марфе о случившемся никто не рискнул.

За полгода инокиня поучениями своими, наставлениями и повинностями так надоела крестьянам, что для всех было облегчением услышать от очередного гонца, что Филарет зовет к себе сына в сопровождении мирской жены своей.

Село разом ожило, весело загомонило, староста домнинский - Сусанин Петр[1] - забегал по дворам с просьбой дать все, что Марфа ни пожелает, подарил инокине собственный возок - самый лучший в округе - сам отвел к Нелидовым перековать всех приготовленных в дорогу коней. В три дня собрали поезд, выбрали по жребию кому конно и при оружии сопровождать хозяев в дальний путь, отстояли службу в церкви и простились с Мишей и инокиней со слезами на глазах, чтобы тут же, едва только исчез за деревьями хвост последнего коня, броситься к тайникам, где были припрятаны брага да медовуха, и зачинить праздник по поводу избавления от "иродицы", как прозвали селяне Марфу.

3

Вора тушинского к тому времени не стало - убил его какой-то татарин[2], а войско воровское возглавил все тот же Заруцкий. Еще, болтали, женился Иван Мартынович на царице Марине, и сам хочет стать царем московским.

Филарет был царем Василием Ивановичем за измену прощен, и из потешных самозванных Патриархов вновь превратился в митрополита ростовского. Только в Ростове теперь отец Мишин не жил, а обитал на Крутицком подворье в Москве. Права жить Филарету в родовых палатах на Варварке Государь Василий Иванович не дал, ибо главой рода Захарьевых давно уж стал недоросль Миша. Постриженный в монахи Филарет для мира умер...

Обо всем этом поведал отроку гонец уже по дороге Миши из Домнино в Москву. Был гонец монашеского чина, но возрастом молод - едва за двадцать лет. Сидел в седле легко и красиво, от Москвы до Домнино добрался всего в семь дней, а на дорогу назад с боярским поездом рассчитывал затратить недели три-четыре. Потому что зимой скакать в одиночку и весело, и тепло, а поездом тащиться холодно и опасно - на богатые караваны нападают ныне разбойнички, именуемые шишами, грабят, не страшась ни Разбойного, ни Пыточного приказов.

- Нет власти на Руси, - изрек гонец. - А нет власти - нет и порядка. Будете тащиться до Москвы месяц, а то и дольше.

Романовский поезд и впрямь двигался еле-еле. Инокиня рассчитывала дорогу и остановки всегда так, чтобы, отночевав в одной деревне либо в селе, оказаться к концу дня в другом обжитом месте и остаться на ночлег уже там. Охрану выставляла на ночь тоже всегда. Мать Мишина за боевыми холопами своими следила зорко, вела записи: кого и куда переставила сегодня, кто, где был вчера, кого надо куда ставить завтра. Ибо в пути не доверяла она никому, даже собственному сыну. Миша понял это, когда заглянул в ее записи и заметил там свое имя.

А погода стояла по-зимнему хорошая: мороз не давил, не точил носы да щеки, но и не отпускал до рыхлости наста и слякоти. Почти все время снег под копытами коней весело скрипел, словно отзываясь на звучащую в душе Миши музыку:

"Москва!.. Москва скоро!.. Буду в Москве!"

Иногда слегка теплело, ветер нагонял тучи, шел мелкий снежок - и наутро кони ступали по пороше, легко угадывая под ней старую дорогу, подвизгивали подрезы полозьев, отчего мелодия менялась, но песня звучала по-прежнему:

"Москва!.. Скоро Москва!"

Ехали медленно. Осторожная инокиня велела держать свой возок и возок сына внутри санного поезда, в окружении вооруженных верховых. Вперед посылала дозор, чтобы вооруженные слуги проверили дорогу и через каждые две версты останавливались, дожидались поезда, пропускали возы вперед себя, а потом следовали сзади, охраняя поезд от нападения в спину. Те же слуги, что вначале ехали сзади, становились дозором - и так вот менялись, следя не только за тем, что творится на дороге, но и вокруг нее.

- Договориться с ворогом не сумеют, - объяснила инокиня сыну свою хитрость. - Я их перемешиваю каждый день.

- Вы, матушка, никому не доверяете? - спросил Миша.

- Время нынче такое... - вздохнула она. - Вот тушинский самозванец доверился татарину - и что вышло? Зарезал Петька Урусов его.

О том, как убили Богаднку, она слушала рассказы в каждом селе, где останавливался поезд. Люди столь важную новость рассказывали охотно, врали самозабвенно, расцвечивая грязную историю такими красками, что и сами не могли отличить правду от вымысла. Дивно всем было, что на их памяти Димитрий Иванович столько раз погибал и вновь возрождался. Теперь вот еще в Пскове объявился царь Дмитрий и, говорили люди, сам король шведский признал в нем истинного Государя всея Руси.

- Убьют псковского вора, - уверенно говорили старики, - тотчас родится следующий Димитрий. Не будет покоя на Руси, пока окончательно не похоронят сына Ивана Васильевича. Последыш он, от седьмой жена царя Грозного, без божеского благословения, стало быть, на свете живет, оттого и не держит его живым земля. Латиняне возрождают оборотня, а православные его изничтожают.

- Почему православные? - удивился как-то Миша. - Ведь татарин убил Богданку. А татары - веры магометанской.

Ему объяснили:

- Татарин тот - Петька Урусов - крещенный, в православной вере состоит. И родом он из Касимов-града, что на Оке. Там царь Грозный земли выделил крещеным татарам. Стало быть, и Богданку-Дмитрия убил православный человек. Честь и хвала татарину.

Мать Мишина во время таких разговоров только молча кивала и внимательно слушала. А когда оставалась с сыном наедине, объясняла:

- Народ глуп, Мишенька, знай всегда это. Но молва людская мудра. Не знаю уж, почему так, но говорю тебе истинно. Как молва окрестит человека - так оно и есть на самом деле. Или так тому и быть. Потому не спорь с молвой никогда, поддакивай ей. А будет нужда - поворачивай молву на свою сторону... - и продолжала. - К примеру, убил крещеный татарин жида Богданку, а народ говорит, что убил он Богданку-самозванца. Значит, про то, что Богданко жид был, ты и сам забудь, и другим не напоминай. Пусть лучше ниоткуда возник самозванец. Зовет его народ оборотнем - зови так и ты. А откуда взялся оборотень, какой он крови, - это можно и забыть. Не любят на Руси жидов - это правда. Но и боятся люди жидов. Отчего так - другой вопрос. Главное, уясни: молва народная видит беду глубже, чем она явно видится: не жидовская кровь важна в Богданке, а латинянство его, служба самозванцев всех папе римскому против люда православного. Это и учти.

- Зачем это мне? - удивился Миша. - Какой прок знать подобное?

- Придет время - узнаешь, - удивила его ответом мать. - Ныне ты во главе Романовых встал. Старшим в роду почитаешься, хоть и годами мал. А там - глядишь - и выше вознесешься.

Миша расспрашивать мать не стал. И так было ясно, куда мать метит сына вознести: выше старшинства в знатном роде можно лишь царем. А коли так просто объявляются цари на Руси, как объявился все тот же Богданко, то, видимо, и инокиня решила, что сын ее Престола московского достоин.

"Пусть потешится мать, - решил Миша. - Сколько еще смуте быть? Ну, год-два-три. А потом Русь перебесится, встанет Владислав на Престол, наведут поляки порядок - и окажется маменька вновь в монастыре, в сиротстве и юдоли век доживать. Так что пусть пока помечтает".

Разговор иссяк. А возобновился недели две спустя, когда санный поезд почти достиг Переславля-Залесского. Могли бы и до города доехать, но инокиню внезапно залихорадило - и остановился поезд в деревеньке Пафнутино.

Ввели Ксению Ивановну в самую богатую избу, уложили на внесенные перины прямо на печи, согнав оттуда согбенную старушку - бабку хозяина. Выставили всех из избы. Домашний лекарь, захваченный из романовского поместья на всякий случай, пустил инокине кровь - и Марфа успокоилась. Позвала сына.

- Слушай меня внимательно, - сказала Мише, когда остались они в избе одни. - Отец твой от мира отрекся и схиму принял по принуждению, не по своей воле. Не мила ему монашеская скуфейка, его полет - выше. Запомни это крепко.

- Запомню, мама.

- Крепко запомни, на всю жизнь, сынок. Мать твоя сейчас, быть может, при смерти. Что ни скажу - то устами моими сам Господ глаголит. Так и запомни.

- Запомню, мама.

Слушал, говорил Миша, а сам при этом удивлялся: умирает вот мать на его глазах, а у него и сердце не дрогнуло. Говорит она то, что надобно говорить матерям перед смертью, а он отвечает, что требуется говорить сыновьям. Неужели все так во взрослой жизни: делают люди так, как делали их деды и прадеды, говорят одинаковые слова и поступают согласно велению предков? Зачем все так-то? Притворство одно...

Мать между тем, поковырявшись под одеялом на груди, достала нательный серебряный крестик, висящий на серой, кисло пропахшей потом ниточке, велела:

- Целуй!

Стараясь не дышать, Миша наклонился к материнской груди и поцеловал крестик.

- А теперь слушай...

И инокиня Марфа, бывшая боярыня Ксения Ивановна Захарьева, поведала сыну семейную тайну, которую знал до того лишь одни человек во всем роду бояр Захарьевых - отец Миши Федор Никитич, ныне митрополит ростовский Филарет, да еще не человек уж, а бывшая в миру женка его, ныне черница...

4

Много лет назад, когда Федор Никитич Романов был отроком едва ли старшим, чем сейчас Михаил, крещен был в веру латинянскую по собственному желанию. Тайно, разумеется. За это было обещано Федору Никитичу Римом царство московское.

И потому женили Федора Никитича на Ксении Ивановне из рода тайных латинян Шестовых. Чтобы русские латиняне, встав на Престол царский, понемногу открывали двери Руси Западу, чтобы не еретики-англичане торговали на русской земле, как было при царе Иване Васильевиче, а народы, папскому престолу верные, чтобы сближались понемногу церкви христианские, вместе отражали удары мусульман, поработивших уже половину Европы, а также боролись с ересью лютеранской, кальвнистской, англиканской и анабаптистской.

Великий подвиг должен был совершить Федор Никитич во благо святого Рима...

Но, по смерти царя Федора Ивановича, не Федору Никитичу, как ближайшему родственнику покойного Государя, двоюродному брату царя всея Руси достался трон московский, а выскочке из захудалых дворян, бывшему опричнику Борису Годунову. Ибо слишком неурочной оказалась смерть Государя Федора Ивановича. Ждали его кончины все, но к годам так к пятидесяти, когда униатство в литовской Руси победит окончательно и Рим займется делами Руси московской.

А царь Федор Иванович умер в сорок два года. Не успели подготовиться тайные латиняне московские к взятию власти в свои руки.

И виновным в сем сломе оказался, как выяснилось позже, был тайный дознай Ордена иезуитов в Московитии Иван Заруцкий. Невольно либо со злым умыслом - не имеет уже значения - поспособствовал сей подлый человек быстрой смерти Федора Ивановича, а Иов, поставленный на патриаршество Годуновым, сделал так, что народ московский не Романова, а Бориса выкликнул на царство и возвел на трон толпой.

Ибо молва народная в те дни была за Годуновым - спасителем Москвы от нашествия крымских татар почитался Борис Федорович, правитель при царе Федоре Ивановиче.

- Подошел какой-то там очередной Гирей к Москве со стотысячным войском, постоял, постоял, да так без боя и ушел, - рассказывала инокиня сыну. - А слух по Москве пронесся, что это будто бы Борис подослал к Гирею человека, который под пытками сообщил хану, что из Литвы идет огромное войско на помощь Москве. Оттого, мол, Гирей убоялся боя и ушел из-под Москвы. Народ возликовал - и родил молву о хитроумном Борисе. Многие ведь помнили, как при Иване Васильевиче приходил предыдущий Гирей - и Москву напрочь сжег, монастырей не пощадил. А царь Грозный тем временем в дальних селах хоронился, труса праздновал. Стало быть, Борис, решил народ, будет лучшим царем, чем родичи Ивана Васильевича. Вот что такое - молва.

Слушал Миша инокиню, и думал, что мать слишком вовремя и слишком в удобном месте решила умирать. До Москвы осталось добираться всего ничего. А еще два дня назад прибыл к поезду гонец с сообщением, что отец давно не в Москве находится, а отбыл с посольством от бояр московских к королю Сигизмунду. Стало быть, прибыв в Москву, Мише надобно отвечать за честь всего рода романовского самостоятельно.

Хоть по малости лет шапки боярской Мише пока еще не должно носить, но к слову его будут там прислушиваться. Вот мать и решила заболеть, чтобы иметь время и место наедине поговорить с сыном, сказать ему то, что должен был сообщить Мише сам Филарет. Потому слова о том, что отец его - тайный латинянин - Миша пропустил мимо ушей.

Мать же рассказала, как отец Миши с братьями своими в рнедавние еще годы готовили чародейские мази и настои, чтобы извести Бориса Годунова.

"А я и так знал, что царь Борис правильно наказал отца с матерью, - решил Миша. - Не прикажи Борис Федорович взять наш дом на Варварке с боем, не дожить бы ему до прихода Самозванца", - но вслух сказал:

- По смерти Бориса стал царем его сын - Федор Борисович. Почему вы думаете, мама, что умри Борис Федорович раньше, на трон бы взошел мой отец?

Инокиня сморщила лицо. Не любила она, когда ее перебивают. Но сейчас возражение было резонным, потому она не отругала сына, а объяснила:

- В тот раз бояр и родовитых людей, стоящих за нас, было в Москве больше, чем сторонников Годунова. А Феденьку - сына Борисова - мы бы отправили в монастырь. Или за рубеж. Вместе с сестрой его Ксенией Борисовной.

Далее сказала она, что донос Бартеньева-Второго едва ли не раскрыл весь заговор тайных латинян московских. Если бы Борис повел себя покруче, велел бы пытать и допрашивать пойманных на волховании братьях ЗЖахарьевых, всплыло бы многое, что осталось до сих пор неизвестным никому на Руси.

Узнал бы Борис еще тогда, что по весям державы растут и учатся воинском наукам и государеву поведению пятеро (столько осталось тогда живыми) отроков одних лет с покойным царевичем Димитрием.

- Так вы, мама, - перебил инокиню Миша, - сказали, что царевич жив остался - и именно он был царем, которого убил Шуйский.

Марфа тяжело вздохнула и закрыла глаза. И так, смежив веки, продолжила:

- Жив остался царевич Димитрий, помер ли - доподлинно о том знать мог один лишь один человек - Заруцкий. Рабу сему поручено было то дело. И Заруцкий его совершил. А как и что произошло на самом деле, не знает более никто. Даже Шуйский.

Она помолчала, словно давая возможность заерзавшему на лавке сыну осмыслить услышанное, потом продолжила:

- Со смертью Федора Ивановича, знали мы тогда, на трон может воссесть младший сводный бюрат его Димитрий. Маленький поганец из рода Нагих, ибо Рюриковича крови в нем не было. Это было доподлинно известно в Риме. Царь Иван был слишком стар, когда женился на Нагой, чтобы зачинать детей... Сам брак сей был противен людям и Богу... - помолчала, собираясь с мыслями, продолжила. - Нагие знали о том, потому берегли Димитрия пуще собственного глаза. Во главе рода Нагих стоял Афанасий Михайлович. Ты не знаешь о нем.

Мать ошибалась. Об Афанасии Нагом Миша знал много. Один из приставленных к нему отцом дядек - тот самый косоротый - был в молодости холопом Нагого, и много рассказывал об Афанасии Михайловиче своему воспитаннику. Ибо имел дядька тогда еще ровный рот и вместе с Нагим ездил в турецкий Стамбул, когда Афанасий Михайлович был там посланником от царя Ивана Васильевича. От дядьки того Миша слышал много чудесных историй о магометянах и о том, как Афанасий Нагой был сватом от русского царя к английской королеве. Еще Нагой, знал Миша, был другом знаменитому Богдану Бельскому, вместе с которым зачинил заговор против царя Федора Ивановича, чтобы посадить на трон Димитрия, бывшего тогда совсем еще дитем. Очень хотелось дядюшке вдовствующей царицы увидеть внучатого племянника своего на московском троне. Бельского отправил Федор Иванович в Нижний Новгород воеводой, Нагого - под надзор приставов в Ярославль. Тогда-то будущий дядька Мишин окривел ртом и стал холопом не Нагих, а Захарьевых. Интересно вот - почему именно к отцу он перешел, а не к кому иному?

Но Миша спрашивать об этом у матери не стал, а лишь кивнул, подтверждая, что имя Нагого ему неизвестно.

- Афанасий Михайлович решил выкрасть царевича. Блажь такая была - боялся, что мальчишку убьют. А царица была во всем ему покорна. Устала Мария Федоровна в Угличе одна куковать. Вот и согласилась на то, чтобы умыкнули царевича, спрятали от Битюговского и его приставов. А ей тогда, думала она, будет свобода.

- Зачем? - спросил Миша.

- Афанасий сказал, что в им сотверенном схороне царевич целей будет. Мария Федоровна и поверила... - вздохнула инокиня и распахнула глаза. - Кто же знал, что Нагой для этого дела наймет именно Заруцкого? И кто знал, что Иван Мартынович прольет детскую кровь?

- Этьо он - Заруцкий - убил... царевича? - поперхнулся словом Миша.

- Кто знает... - вздохнула инокиня, и опять закрыла глаза. - Одному богу известно. И Заруцкому. Дитя лежало все в крови, говорят, одежда на нем была царская. Дети, с коими играл царевич, разбежались от страха. После, как их нашли, ничего не могли дознаться. Одно слово твердят: зарезался, зарезался... - вновь вздохнула, помолчав, продолжила. - Заруцкого видели в тот день на облучке возка, с которого он погонял лошадей. А кто в возке был - неизвестно. И в Рим Заруцкий в письме об этом не отписал.

- Это все - догадки только, - заметил Миша.

- Догадки... Да... - согласилась инокиня и, распахнув глаза, встретилась взглядом с сыном. - Только отчего это пожар в Москве случился так урочно - и почему обвинили в том Нагого? Отчего это был Афанасий Михайлович у Горсея с тайным разговором о том, что царевич жив? И отчего вдруг собрал Нагой детей возраста одного с Димитрием Ивановичем и отправил их поначалу в Дерпт, а оттуда - по русским да шведским, польским монастырям?

- Так ведь и отец мой, матушка... - напомнил Миша про житие холопского сына Орлова в дальнем монастыре, - ... тоже собрал детей, отправил к Нагому.

- Потому что отец твой сразу все уразумел. И из Рима подсказали ему. Собрал Федор Никитич детей и отвез их к Нагому: бери, сказал, моих тоже. И денег на хитрость эту дал. И с людьми нужными свел. Нагой ведь все больше по заграницам жил да делами Посольского приказа ведал, никого в монастырях как следует не знал. А отец твой и с келарем Троицким Палициным дружбу вел, и еще немалое число черного и белого монашества знал. Афанасий Федорович и согласился. Только признался, что того из посланных им в Дерпт малышей, кто истинный царевич, он теперь и сам не знает. Сбором детей и отправкой их ведал Заруцкий.

"Стало быть, - понял Миша, - тот, кого Заруцкий назовет Димитрием, тот и будет царем... То есть тот, кого назвал Иван Мартынович, а Шуйский после этого убил..."

- Я все понял, мама, - сказал он вслух. - Молва людская нарекла царевичем самозванца, ибо какой-то там Заруцкий назвал одного из пяти подросших детей именем Димитрий. Но ни для отца, ни для тебя, ни для Нагих, ни для кого другого, не столь важно: истинный это сын царя Марии Нагой или ложный. Ибо изначально царевич угличский был плодом греха, и не мог быть зачат царем московским.

Мать посмотрела на Мишу с неожиданной нежностью.

- Ты велик разумом, сын, - сказала Ксения Ивановна. - Но не показывай этого людям. Больше слушай, размышляй про себя. Вслух говори только свои решения.

- Хорошо, мама.

- Время самозванцев прошло, - продолжила между тем инокиня. - Владислава призвали на царствование. Но он долго не продержится. Молва людская не даст. Вот тогда ты, Мишуня и станешь... Государем.

Давно ожидаемые слова протрясли Мишу. Он даже перестал дышать и смотрел на мать, не моргая.

Инокиня вновь взяла крестик свой и протянула сыну:

- Целуй! - властно потребовала она.

Миша покорно склонился к по-прежнему пахнущей больным потом груди и тронул губами крест.

- Клянись, что выполнишь мой завет.

Миша сказал положенное.

Мать откинулась на подушку и закрыла глаза.

- Теперь уходи... - сказала тихо. - Вели хозяйке избы натопить печь и вымыть меня. Смердю, как уличная кошка.

В занятую поляками Москву прибыли уже с весенним теплом. Полозья возков и саней мягко скользили по раскисшей напополам со снегом грязи, романовский поезд легко и быстро въехал в проезд Тверских ворот. Едва последние боевые холопы, следующие сзади, оказались за земляным валом, ворота закрылись. Со стен крепости послышались восторженные крики:

- Романовы приехали! Ура! Романовы с нами! Да здравствует Романовы!

Мать обернулась к Мише, сидящему на этот раз в одном с ней возке:

- Видишь, как народ любит нас? Примечай... - и тут же спросила. - Что заметил?

- Нет криков во славу Владислава.

Мать довольно улыбнулась:

- Правильно сказал. Запомни миг сей, сынок. Что народ со стен да на улице кричит - то и есть молва, ибо в крике том звучит душа толпы. А что в Палатах произносится - это все от лукавства человеческого, не более.

И, будто торопясь высказаться, продолжила тут же, на глазах идущих по московским улицам и машущих им приветливо людей:

- Об одном прошу: не присягай королевичу, сынок. Не целуй крест ему. Так велел отец.

"Вот оно что! - понял он. - Коли поднимусь я против Владислава, которому целовала крест вся знать московская, то не будет это изменой, не будет неверностью. За мной тогда народ пойдет. А вот за Мстиславским, за Голицыными, за Гедеминовичами - вряд ли. Умно придумали..."

И впервые за много месяцев Миша ощутил в груди тепло и благодарность к матери. Он улыбнулся ей ласково, и кивнул:

- Хорошо, мама.

* * *

Материнское благословение - сила сокрушительная. Для сознания человека православной культуры воистину безмерная. Миша Романов, слушая мать, мог в душе иронизировать над ней, мог даже презирать ее за лукавость и двоедушие, мог не верить ее словам до конца, но в самой глубине души своей, в том, что ныне ученые называют подсознанием, слова матери не только крепко-накрепко засели в его голове, но стали сутью будущего царя, затаились, как зерна в еще мерзлой земле, чтобы с первым же теплом проклюнуться, начать расти и стать сущностью этого человека в годы, когда окажется в руках его безмерная власть и право принимать решения, карать и миловать.

Инокиня знала, что оговорить, когда говорить и где говорить. Не поговорила с сыном по душам в родовом имении, не стала вести беседу в дни бездельного сидения в возке, влекомом конями по зимней дороге, не перенесла время беседы на тот момент, когда приедут они в Москву, займут свои родовые палаты на Варварке, останутся возле протопленной, покрытой голубыми польскими изразцами печи. Нет, она знала, что известия, которые должен получить сын ее, должны прозвучать особенно сильно из уст будто бы умирающей матери, неожиданно, во время сбоя в пути, так, чтобы череда дней, прошедших до материнского благословения и которые пройдут после оного, забылись, как малосущественные, а вот слом между ними, момент, так сказать, пограничный, остался в памяти навеки.

Старая тайная латинянка получила на такой поступок благословение от иезуита, который был ее тайным домашним священником и в доме родительском, и в доме Романовых, жил неподалеку от монастырей, в которых приходилось жить ей, а также в качестве старого слуги следовал за ней по всей земле русской, в том числе и жил в костромских деревнях, ехал в возке, плетущемся в хвосте большого санного поезда, везшего будущего царя Московии и его мать в столицу Руси, занятую поляками...

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

ОСВОБОЖДЕНИЕ ИЗ ПЛЕНА ПОЛЬСКОГО

О том, как Михаил Романов готовился встретить рать русскую

1

Полтора года прожил Миша Романов с матерью и дядей своим Иваном Никитичем в осаде...

Снаружи стояли русские ополченцы и казаки Заруцкого да князя Трубецкого, внутри разместился двухтысячный польский гарнизон пана Александра Гонсевского и те москвичи, что либо признали власть над собой польского королевича, либо боялись бросить имущество на произвол. Многие же из русских людей побросали скарб свой и дома, покинули город, вступили в ополчение. Словом, смешалось все в Москве и возле нее, перепуталось. Кто кому служит и служит ли вообще - не всегда ясно.

Вот и Миша Романов с матерью и дядей жили в отчем доме на Варварке сами по себе: гостей не принимали, сами ни к кому не ходили и не ездили. Морозовы дважды напомнили о себе, да инокиня сказалась хворой - и после двух отказов Морозовы отстали.

А уж совсем именитые - все те же Мстиславский да Голицыны, Хованские и прочие - ждали приглашений, самим первыми звать низкородных Романовых было им зазорно. Да и каков интерес мужам знатным и в возрасте седом вести беседы с четырнадцати-пятнадцатилетним мальчишкой? Вот кабы Филарет сидел на Варварке, нашли бы предлог для встречи. А с Мишей и поговорить им было не о чем...

Миша очень скоро прослыл среди московской знати если не дураком, то юнцом с малой придурью. Рассказывали князья да бояре между собой истории порой правдивые, порой выдуманные о промашках романовского наследника - и сами потешались над собственными рассказами.

Говорили, что соплив Миша и любит пускать носом пузыри. Говорили, что боится Миша одного вида девиц, при взгляде на них падает в обморок. Говорили, что при разговоре со взрослыми молчит он, а потом вдруг засыпает. Говорили, что когда пьет Миша из ковша, то всегда проливает себе питье на грудь. И оттого к рубахе его льнут мухи и прочая гадость. А Мише, мол, это даже и нравится, он водит по грязному сукну пальцем и гундосит что-то непонятное.

Посетивший как-то дом Романовых Гонсевский побеседовал с главой дома и дядей его, но ни соплей, ни грязной рубахи на Мише не увидел, даже подивился умным речам отрока и спросил его:

- Почему это на Руси так не любят двоюродных братьев Государей: все норовят их представить дураками неумытыми? Андрея Старицкого, брата двоюродного царя Ивана Васильевича таким представляли. Тебя, Михаил Федорович - брата двоюродного царя Федора Ивановича так зовут. Объяснишь?

Миша смущенно улыбнулся и ответил просто:

- Цыплят по осени считают, пан наместник. Я молод еще. И надеюсь жить долго.

Левая бровь Гонсевского вскинулась - признак сильного удивления.

- Хорошо сказал, Михаил Федорович, - признал он. - Лучше, чем твои обидчики могли бы ответить.

С тех пор зачастил в дом Романовых королевский наместник. Играл с Мишей и Иваном Никитичем в шахматы, в шашки, научил юношу и итальянской игре в карты, а также в кости. Но играли они всегда на интерес, без денег, больше беседовали при этом.

Инокиня Марфа присутствовала при этих встречах, внимательно вслушивалась в мужские разговоры и изредка вставляла свое. После всякого ухода наместника объясняла сыну, что сказал Миша верно, а чего бы не стоило говорить.

- Пан Александр испытывает тебя, сынок, - объясняла она Мише. - Ему точно знать надо: друг ты дому короля Сигизмунда или враг. Потому, когда он об уже произошедшем говорит или просто так, ни о чем, говори и ты открыто. А как начнет наместник говорить про сегодняшнее - отвечай, что не понимаешь в этом ровным счетом ничего. Говори, что короля Сигизмунда любишь, королевича Владислава тоже. Говори, что Заруцкий с Ляпуновым - изменники, их надо повесить. Трубецкого хвали. Потому как Трубецкой - князь, а князь всегда прав. Полякам по нраву, когда хвалят кого-то за одну только родовитость. Скажи, что видел, как Трубецкой с конем управляется - замечательный, мол, наездник. Тем тебе и мил. Дурачь поляка, словом.

Миша в меру сил старался лицедействовать с Гонсевским, но сама игра так порой увлекала его, что он забывал про наставления матери - и проговаривался. К примеру, похвалив Трубецкого, как наездника, спустя час признался, что в глаза не видел князя. Гонсевский посмеивался в усы и делал вид, что внимания на оговорку не обратил. А потом верные слуги романовские передали Ксении Ивановне, что королевский наместник сказал своим полковникам о Мише:

- Не глупый он, а просто молодой. Хочется ему рядом со взрослыми старше выглядеть, солидней. Оттого часто врет и попадает в смешное положение.

Но русским боярам из окружения наместника такое объяснение показалось слишком заумным. После слов Гонсевского они окончательно уверились в том, что Миша - дурак. А с дурака и спроса никакого, можно в расчет его не брать.

Расчет бояр состоял в том, чтобы окружить Гонсевского вниманием особым, привлечь к себе доверенного королевского лица. Всякий ведь понимал, что до поры взросления Владислава державой русской будет управлять король Сигизмунд либо Гонсевский. А стоящие поблизости от трона получат и большие награды за усердие. Раз во главе романовского рода стоит дурачок деревенский, то весь род именитый, недавно еще крепкий и родня царю, можно плечами оттеснить, а с годами и вовсе свести на нет. И не такие роды в десять-двадцать лет исчезали. Иван Никитич вот... совсем болезный стал после годуновской ссылки. Не ясно, вынесет ли осаду.

Самого Мишу подобные разговоры за спиной мало интересовали. О сплетнях сих доносили слуги Ксении Ивановне, которая к тому времени словно и забыла о своем иноческом сане, ходила по дому в платье обычном, а то и в сарафане, вела хозяйство и учила сына уму-разуму:

- Осада поляков в русской крепости войском русским - это бестолковшина. Коли бы русские ратники польское войско в польском городе осаждали - это одно дело. Если бы поляки русских в русской крепости осаждали - другое. Но так, как ныне перепутано, - это бестолковщина. А бестолковщина длиться долго не может. Во время бестолковшины надо тихо сидеть - и ждать решения. Победят поляки - мы с тобой с ними вместе в осаде сидели; победят русские - мы полякам не помогали, держали нас в Москве силком. На том и стой до самого конца.

Мудрые неторопливые слова матери сердили юношу. Сытое, крепкое, выросшее в холе тело его требовало битв, борьбы, урагана чувств, а Ксения Ивановна предлагала терпеливо ждать мига удачи, чтобы не пропустить его, ухватиться за хвост жар-птицы крепко. Миша как-то и сам не заметил, как ростом перерос не только мать, но и всех слуг своих, да и вообще окружение. Даже гонец, привезший в Домнино письмо Филарета с требованием прибыть сыну в Москву, поразивший в деревне Мишу своим ростом и статью, оказался наследнику рода Романовых чуть выше уха.

Вот плечами подкачал Михаил да зряшной сутулостью. Но домашние портные сумели узкие плечи скрыть, а руки оголить так, что сразу бросались в глаза огромные, как печные сковородки, ладони, от одного взгляда на которые сразу думалось о богатырской силе юноши. Руками этими хотелось Мише мир перевернуть, ломать да крушить все вокруг.

Но маменька урезонивала юного наследника и требовала терпения и покорности.

Оттого и случались ссоры в семье, скандалы по пустякам. То и дело летела в стену брошенная в сердцах тарелка, сыпались грозные слова, обвинения матери в трусости, в нежелании заступиться на святую русскую землю. Инокиня порой плакала, отчего Миша сразу успокаивался, и сам, припав лицом к ее плечу, плакал вслед, просил прощения. Но чаще Ксения Ивановна обижалась на сына, кричала на него сама и уходила в свою светлицу на день-два, как бы наказывая сына за непочтение. И тогда Мише было по-настоящему больно. Он едва не выл от одиночества и переполняющего его чувства вины. Шел к дяде - тот его молча выслушивал, согласно кивал и вновь углублялся в мысли свои.

Москва тем временем жила своими заботами. К осени цены на съестное взлетели так, что за один большой самоцвет давали не более мешка муки, а польские злотые, ввиду малого количества золота в них, вообще считались десятками, не меньше.

В бедных домах ели даже мышей и кошек. Собак бродячих не осталось. Хозяева цепных кобелей сами стерегли свое добро, ибо находились хитрованы, которые умудрялись сводить со дворов и съедать самых злых псов.

Ополченцы захватили все-таки Земляной город, за стенами которого и перед стенами Белого города были основные огородные поля москвичей, пожгли все подряд и старались поляков из Белого города не выпускать. А уж если выходил с отрядом лихой полковник Струсь, то за ним крались малые русские отрядики и грабили набранные им по Руси хлебные поезда. Так что хоть Струсь и совершал лихие набеги и привозил в Москву хлеб, было его тут всегда нехватка.

Миша не знал, что сытое его состояние в полуголодной Москве есть заслуга Ксении Ивановны, успевшей сразу, как прибыли они в город, накупить зерна, муки, сала, вяленого мяса и прочей снеди, упрятать все добро в глубокие подвалы на Варварке и, заперев двери, стать единственной хранительницей этого богатства. Юноша даже не подозревал, что сытый всегдашний стол его привлекал Гонсевского в дом на Варварке больше, чем игры да беседы с дядей и племянником Романовыми. Ибо о тайном большом съестном припасе Ксении Ивановны не знали даже ближние слуги. Она старалась на их глазах продавать каменья и золото, менять богатство романовское на съестное, нежели дать возможность кому-то увидеть тайную дверь в подвале, спрятанную за пустой бочкой.

Основной запас, сделанный инокиней в самом начале осады, она велела составить в одном месте одних людей. Спустя день другим людям велела перенести мешки, короба, кули да сундуки в другой подвал. Третьих - совсем посторонних - отправила через старый ход перетащить груз в следующее место, а уж потом первым велела взорвать вход, о котором знали пришлые. В результате, три группы людей если и искали потом спрятанные ею припасы, то находили либо пустые подземные клети, либо яму от взрыва, в которую после насыпали много битых кирпичей и прочего мусора.

И лишь сама Ксения Ивановна знала, что достаточно пройти через первый вход в подземелье, найти нужную бочку и обнаружить за ней пустую комнату со вторым выходом и запахом бывших здесь когда-то продуктов, а уж оттуда можно сквозь тайную дверь попасть в комнату под ямой от взрыва. Хитрые проходы эти в молодости еще показал ей муж, а уж как обмануть слуг, она придумала сама.

С наступлением зимы кушанья себе, деверю и сыну готовила инокиня Марфа сама. Части слуг дала вольную, а боевых холопов кормила тем, что на глазах их покупала в торговых рядах, отбирая на себя и на сына равную со всеми часть снеди. Оттого прослыла на Варварке и по всей Москве бабой справедливой, настоящей монахиней.

К весне цены на еду в Москве подскочили так, что слышались речи о людоедстве. Говорили, что у князя Мстиславского во дворе слуги съели просящего подаяние безногого, что салтыковские люди подкараулили ночью жолнера, перерезали ему глотку и выпили всю кровь из поляка. А Федьку Андронова, заматеревшего при новой власти, и вовсе все звали вурдалаком.

Миша сходил однажды в Кремль того лишь ради, чтобы посмотреть на этого упыря. Ничего особенного: человек, как человек, только глаза блудливо бегают.

По возвращению из Кремля, Миша заявил матери, что отныне будет он бороться с поляками изнутри Москвы. Та ужаснулась от этих слов. Принялась втолковывать юноше, что один в поле не воин, что никто не ждет от него подвига, а ежели Миша подвиг совершит, то будет за это наказан так, что весь род романовский пресечется на корню, а если даже не пресечется, то перейдут все богатства, собранные предками Мишиными, чужим людям. А честь рода, утверждала она, превыше всех желаний человеческих и превыше бури душевной. Не Ивану же Никитичу, вечно сонному и во всем со всеми послушному, Романовыми править.

- Не могу я, маменька, быть таким же, как Андронов! - вскричал тогда Миша. - Не могу ходить под началом этого хорька! Ты на него посмотри - от вида одного блевать хочется! Он же - предатель земли русской! И мы - кто под его началом живем - предатели все!

- Под каким таким началом? - удивилась Ксения Ивановна. - Что мелешь-то? Где это видано, чтобы Романовы, Юрьевы да Захаровы, чья кровь в тебе течет, под каким-то там дьяком ходили? Как у тебя язык повернулся такое сказать!

Она даже взвизгнула от возмущения и схватилась правой рукой за левую грудь. Но Миша не обратил внимание на это движение, сам закричал:

- Федька Андронов - истинный хозяин Москвы! Он всем командует! Он надо всеми стоит! Мстиславский ему воз вяленной рыбы подарил! За что? За верную службу? Как бы не так! Князь выслужиться хочет! Пред дьяком! Потому что Мстиславский теперь - дерьмо на палочке! А Федька - хозяин! Был Мстиславский главой Боярской думы - да весь вышел. Нет Думы! Нет Государя! Федька лишь есть! Андронов! И дружина его верная! Не русская, а польская!.. - и закончил вдруг упавшим голосом. - А мы все, маменька, - слуги Андроновские. Велит Федька нам на стены московские идти, людей русских из пушек разить - пойдем. И объяснения найдем... оправдания.

Закричала дико Ксения Ивановна, дернулась, побледнела, закусив до крови губы, да так и рухнула на пол посреди светелки.

Миша бросился к инокине, стал звать слуг.

Прибежали бабы, подняли Марфу, уложили ее на полати. Лекарь всех выгнал, оставив с собой двух старух.

Миша присел на скамью за дверью.

"Отчего так случилось? - думал он. - Чем обидел маменьку? Ужель только тем, что правду сказал? Верно говорят люди: словом и убить можно... - но печали и боли при этом не чувствовал. Даже облегчение пришло:

"Будет маменька болеть, не станет следить за мной. Поблужу маленько. Ныне за сухарик паршивый любая даст. Еще и спасибо скажет. А то маменьку до сих пор боялись - вот и не подходит никто. Теперь валом попрут..."

Так и получилось. Болела маменька две недели - и за эти дни побывала у Миши в светлице добрая дюжина всяких баб да девиц. Вся Москва узнала, что охочих до блуда баб наследник романовский одаривает снедью щедро. И повалили к дому на Варварке десятки, если не сотни юбок да сарафанов...

Когда Ксения Ивановна сползла в первый раз с полати, вышла из светелки и обозрела оставленные под присмотр сына закрома, ее чуть удар не схватил. Завыла в голос, кровь ей в голову ударила от вида пустых полок в лабазе и распахнутых сундуков. Открыла рот, пошептала беззвучно губами, да так и застыла на время... собралась с силами, передохнула, сказала, не оборачиваясь к стоящему рядом сыну:

- Говорили мне бабы, пока лежала я, что блуд ты высоко ценишь, да думала, врут стервы. Оказывается, они еще жалели тебя... - передохнула и заключила твердым голосом. - Будешь за это неделю на куске хлеба в день да на воде сидеть. Даже квасу велю не готовить. И стоять тебе на коленях, не вставая, молиться святым образам. Просить прощение за... - задумалась, но все ж решила сказать, - за блуд.

С тем и ушла из лабаза, держась сухонькой и костистой, словно птичьей, рукой за стену, не позволив сыну помочь дойти до полати. Иван Никитич молча внимал словам ее, а потом согласно вздохнул и пошел за инокиней.

Неделю стоял Миша на коленях в Крестовой Палате пред иконами, но слов молитвы не находил. Грезились ему нагие девы, шептали они в его уши дивные слова. Пустой желудок созвучно им урчал, угоняя мысли прочь от наложенного наказания. Уставшее от похотливых утех тело окрепло быстро - и постыдные желания в нем не утихали, а только множились.

Миша стоял на каменном полу на коленях и думал о том, что вон там - за стеной и за деревянным тыном из воткнутых в земляной вал и прижатых друг к другу плотно заостренных бревен ожидают его милости около ста различного возраста баб и девиц. Вот выйдет он из запертой комнаты, тайком от маменьки перемахнет через забор - и был таков. Ужо отыграется за эту неделю поста!

Но по выходе на волю, первое, что сообщил ему дядька - опять тот самый косоротый Третьяк, - это слово, что инокиня велела палить из пушки по блудодейкам - и те при виде наведенного на них медного жерла и горящего трута у запальника пушки дернули, что было мочи, прочь, проклиная и ретивую монахиню, и похотливого ее сынка.

Бежать стало Мише не к кому, а поданые по приказу матери щи с мясом окончательно убедили его в том, что жить дома лучше, чем ютится на улице либо в подвале какого-нибудь кабака со срамными девками в обнимку. Поев и помывшись, отправился Миша к маменьке и, припав к ее руке, возблагодарил ее за урок.

Но инокиня больше не верила сыну. Былой любви, что истекала из нее, хотя и произносила Марфа слова порой грозные, больше в ней не ощутил Миша. Между ним и Марфой словно выросла стена.

И чем далее жили они в осаде, тем реже виделись, а коли виделись, то оба старались говорить как можно меньше слов и не встречаться глазами. Кормили Мишу теперь много умеренней, в щах было больше воды, чем остального, куски мяса становились все меньше, вместо хлеба давали лепешки - и лишнюю было уже не выпросить.

Как-то незаметно Миша стал звать Ксению Ивановну. По примеру Ивана Никитича, не маменькой, а инокиней, а то и Марфой. На виду слуг подчинялся ей во всем, а когда удавалось укрыться от ее взгляда и от глаз следящих за ним слуг да служанок, предавался блуду с рукой, а после спал. Спал крепко, почти без сновидений, подолгу, как медведь зимой.

Так проспал он остаток осады с Гонсевским. Последним из москвичей узнал Миша, что наместник съехал назад в Польшу, а начальником московского гарнизона самовольно назвался тот самый лихой полковник Струсь, который в начале осады выходил с боями из Москвы и приводил целые караваны со снедью.

Еще Мише сообщили, что слуг у него на дворе осталось живыми всего шестнадцать, что дядька его Третьяк умер от глада, ибо подкармливал тайком спрятанную им дранную собачонку. А после смерти Третьяка слуги съели пса.

Рассказали, что людоедство в Москве стало явным. Одному ходить по городу нельзя. Надо при двух, а то и трех боевых холопах двигаться. Или верхом.

Только вот коней всех в Москве тоже съели. Ксения Ивановна, к примеру, продала уже всех лошадей из родовой конюшни.

А вокруг Москвы, сказал дядя, стоят уже не только казаки Заруцкого да Трубецкого, но еще и земские ополченцы во главе с князем Пожарским и каким-то там говядарем Мининым.

Все это Миша знал, об этом ему говорили и раньше. Но до какого-то момента он просто пропускал услышанное мимо ушей, живя словно в полубреду, ожидая когда весь этот окружающий его кошмар сам по себе кончится, ворота Москвы распахнутся - и въедет отец во главе большого воза со съестными припасами, крикнет грозно на бывшую свою жену и, улыбнувшись сыну, одарит его большим сладким караваем белого хлеба и куском настоящей отварной телятины.

Жизнь в мечтах и в ожидании куска хлеба из рук инокини Марфы, которую он уже и матерью-то не почитал, развили в нем дотоле глубоко спрятанное в душе стремление к созерцательности, осмыслению сущего, а вовсе не скоротечных событий, не меняющих сущности вещей...

Миша смотрел, к примеру, как ползет по заляпанному изнутри и снаружи и оттого мутному окну муха, но при этом всем существом своим ощущал, как за ним самим внимательно следит одна из материнских девок, которой поручено доносить инокине о всем, что делает Миша.

Он знал, что девка эта себя не блюдет, отдается в сарае слугам за маленький кусок хлеба. Но он и знал, что ему она не уступит даже за жареный бараний бок, тут же закричит и позовет на помощь. И сделает это не из дури своей бабей, а из страха перед инокиней. Ибо за самой девкой наблюдала выжившая из ума старая холопка, служившая еще деду Миши Роману Захарьину-Юрьеву, от которого произошло прозвище Романовых.

Бабка та не умирала никак, ей и малый кусок, что перепадал вместе со слугами, достаточен, но она жадна - и потому за лишнюю лепешечку от инокини следила за девкой, не смыкая глаз ни днем, ни ночью.

Откуда знал все это Миша? Он и сам не мог ответить. Знал - и все. Созерцательность, обнаруженная им в себе, умиляла юного Романова, ибо она позволяла не судить людей, не обижаться на них, не требовать большего, чем они могут дать. Все вокруг были ясны для него, как воздух: мама не любит Мишу, но желает ему добра, ибо долг ее - быть верной слугой папы римского; Третьяк не любит Мишу тоже, потому что вся любовь его отдана коротконогой, облезлой суке; подглядывающие за Мишей девки не любят Мишу, потому что он не может их досыта накормить; следящая за девками бабка вообще никого давно уже не любит. Вот только дядя... Иван Никитич смотрит на племянника просветленным взглядом и по-доброму молчит.

И, тем не менее, все они служили - во имя его блага - Мише, ибо помри он, случись с ним какая беда - и весь этот дом полетит в тартарары, насиженные следящими за ним слугами места окажутся заняты другими, а их выкинут, как ненужный мусор, оставят умирать на задворках. Они все, кроме дяди, не любят Мишу, но все они - плоть от плоти его, они без него пропадут, как пропадет без них Миша сам...

Мысль эта, с виду простая, была часто осмысливаема Мишей со всех сторон, под разными углами, разными словами. Он слушал рассказы инокини Марфы о величии рода Романовых, о том, как и откуда появилась земля русская, кто такие князья и великие князья, сколько они сделали для блага русского государства и сколько сотворили вреда, а сам в это время размышлял о связи живущих рядом с ним людей с ним - сыном не то патриарха, не то митрополита Филарета, который, по законам Божеским, вовсе не отец Мишин, ибо для мира монах умирает, когда надевает скуфью. И, стало быть, нет у Миши ни отца, ни матери, он один на целом свете, и сгоревшая в огне подожженного крестьянами Наталья Ильинична Сусанина - единственное на земле существо, которое его искренне любило и не желало ничего от него получить.

Ибо каждому человеку, был уверен Миша, дано быть бескорыстно любимым хоть однажды, и ради этой любви продолжать жить...

О мыслях, что посещали голову сына, Марфа не знала и знать не могла. Зато только она ведала истинную причину полусонного существования Миши в течение многих месяцев между его безудержным блудом и внезапным просыпанием с головной болью и ломотой в суставах.

А причина была в тех самых порошках и кореньях, в тех самых колдовских зельях, что остались на Варварке после обыска, случившегося по взятии романовского двора годуновскими стрельцами. Инокиня Марфа, узнав про блуд сына, вспомнила, как, будучи боярыней Ксенией Ивановной Романовой, сама во время боя холопов с царскими войсками перепрятала мешочки и пакетики из тайной комнаты мужа в тайник, расположенный в собственной ее светелке. Хватала не что попало, а выбирала то, что могло пригодиться ей самой, ибо знала она многие лекарства и яды - и все они могли когда-нибудь пригодиться. И вот пригодились...

Она знала, что некоторые травки ее тем хороши, что подавляют волю человека, заставляют его быть послушным. Но знала и то, что после прекращения приема этих лекарств человеку будет плохо, его станет тошнить, он будет болеть так, что готов будет умереть. А если еще мальчик не будет знать, из-за чего с ним случилась такая беда, он может и вовсе сойти с ума.

Но Ксения Ивановна твердо решила: пусть лучше сын сойдет с ума, чем будет позорить имя Романовых. Сын ее должен взойти на московский Престол - и он войдет на него. И других решений быть не должно. Поэтому - в первую очередь именно поэтому - Миша должен жить.

В один день Ксения Ивановна прекратила давать Мише лекарство, а потом заперла его в двух комнатах романовских палат, принесла туда много еды, дала и слугам на этом раз еды побольше с наказом никого в дом не впускать, сторожить крепко, не слушать, как она будет изгонять из сына беса.

И в течение месяца лечила сына, слушая его мольбы о смерти, крики боли, глядя, как ломает тело его неведомая сила, молясь при этом и успокаивая Мишу. Ивана Никитича, трижды порывавшегося помочь племяннику, велела держать в цепях и под замком, кормить скудно.

Иногда приходили просветления, и изможденный Миша разговаривал с матерью о том, о чем раньше бы не решился и заикнуться:

- Вот ты католичка, Марфа, - говорил он. - А я - православный. Как это?

- И правильно, - отвечала инокиня. - Ты - царь православный будешь, а не латинянский. Мы с отцом твоим взяли грех на души, дабы ты встал на Престол московский. Тайное латинянство - не есть вера, ибо вера - есть глаза на Бога открытые, тайная вера - не вера вовсе. И отец твой - православный Патриарх земли русской, православный в вере своей всегда был и остается. Запомни это, сынок.

- Значит, вы по вере оба - православные? Но тайно перекрещенные в иную веру. Так я понял?

- Так я тебе сказала, - возразила инокиня. - А ты понял все не так. Для восхождения на трон надо иметь силу за спиной. Один в поле не воин. А большей силы, чем латинянство, в мире этом нет. У магометян своих султанов да эмиров не считано. А папа римский избираем, он детей своих на престол царский не посадит, ему все равно, кто на Престоле московском сидит, лишь бы веры был латинянской.

- Но если сяду я, то тоже должен стать тайным католиком?

- Зачем? - пожала она плечами. - Мы передали в Рим, что ты крещен по католическому обычаю - и папе этого достаточно. Сейчас Клименту, потом какому-нибудь другому. Для римлян ты - тайный католик, а для себя и для всей Руси - царь православный.

- Но за все приходится отвечать, - заметил Миша, чувствуя приближение припадка. - Как быть мне, если придут за... ответом?

- Свидетелей трое, - ответила инокиня. - Филарет, я и Заруцкий... Заруцкого надо...

Что надо сделать с Заруцким, Миша не услышал. Тело его стало выгибаться дугой. Изо рта потекла пена.

"Господи! - подумала инокиня. - Царская болезнь - падучая! Этого еще нам не хватало!" - и бросилась сыну на грудь, просовывая подол своей рясы между стиснутых зубов Миши, прижимая тело его к полу. Только так можно уберечь ей сына от того, чтобы Миша в конвульсиях не расшибся сильно и не задохнулся от собственной пены

2

Дедушка Миши по матери Иван Шестов происходил из рода старого, но не богатого. Не захудалыми были Шестовы, а просто не выбившимися. Деды и прадеды Ивана Шестова служили великим князьям московским Василию Ивановичу и Ивану Васильевичу верно. В битвах не высовывались, на рожон не лезли, но и измен не творили никогда. А прозвище свое получили от пращура по имени Тимофей, который в одной забытой уж всеми сече не участвовал, а как приказал ему великий князь стоять с шестом в руке на самом высоком холме на излучине реки, где все его видели, так и стоял, не шелохнувшись. После сражения великий князь назвал Тимофея в насмешку Шестом, а окружившие его ратники при этом довольно заржали. Так стал Тимофей Шестом, а потомки его стали зваться Шестовыми.

Небогат был род, а в родстве состоял с именитыми. Но все по женской линии. Ибо потомки высокого, жилистого Тимофея Шеста порождали необычайно прелестных в девичестве дочерей: стройных, полногрудых, с чистой кожей лица, с губами яркими и с глазами глубокими.

Девочек годов с двенадцати-тринадцати отрывали от семьи и отдавали приживалками в богатые семьи. Там сироты при живых родителях столовались, развлекали богатых наследниц, получали тумаки, а заодно попадались на глаза приходящим в дом гостям - и, в конце концов, к старшим Шестовым являлись сваты, а девушки оказывались замужем за людьми состоятельными. Так что уже в правление Ивана Васильевича Грозного за родом Шестовых закрепилось прозвище "Род невест", а юная Ксения Ивановна Шестова оказалась в положении приживалки у княгини Черкасской - родной сестры Федора Никитича Романова, - муж которой сам был внуком одной из первых "невест Шестовых".

Наезжавший от случая к случаю к сестре в гости известный на всю Москву вертопрах Федор Романов пленился красотой юной Шестовой, говорят, даже домогался красавицы, но встретил суровый отпор. Не привыкший к отказам бабник с благословения Никиты Романовича, уставшего от проделок красавца-сына, женился на Ксении Ивановне, чтобы через год уже самому удивиться, как это быстро его юная жена успела стать полной хозяйкой в доме и властно обуздать беспутного дотоле мужа.

Удивлен был сей переменой и отец Федора - Никита Романович, возлюбивший невестку за такой поворот больше сына. Откуда было знать родовитому Юрьеву-Захарьину, как тяжка доля бедной приживалки в богатом доме дальних родственников, как исподволь, по крохам, но накрепко сливаются, словно капли свинца, в детском сердечке несправедливые обиды и поругания, как и почему потом у выросшей и ставшей богатой жилички просыпается чувство мести, и сколь решительной становится она, властной, а потом и жестокой. Роман Никитич видел лишь, что семья у сына прочная, чрево у невестки плодоносное - и тем уже был счастлив.

Не знал боярин, что любимая невестка его по наущению впавших в латинянскую ересь Шестовых является истинной виновницей внезапной его болезни, которая быстро спровадила Никиту Романовича в могилу, вознеся чету тайных католиков Федора и Ксению столь высоко, что встали они едва ли не вровень с Государем всея Руси Федором Ивановичем.

Помешавший исполнению заветных желаний Рима и Романовых Борис Годунов был убран с дороги лишь тогда, когда биться Федору с Ксенией за трон не стало уж и смысла - самозванец Димитрий стоял в Севершине, и вся Святая Русь почитала его истинным сыном царя Ивана Васильевича.

Приставленный Римом к Романовым Иван Заруцкий переметнулся к ложному царю, стал слугой тому верным, но Филарета православным не выдал. А выдал бы - что толку? Трон московский уползал у Романовых из-под рук, ибо латинянские послы из Рима, прибывавшие и к Филарету в Антониев-Сийский монастырь, и к Марфе на Выксу, и в семью Шестовых, твердили одно и то же: обороть надо гордыню Романовым, не их будет трон... пока.

В последнем слове таилась надежда. Ибо ясно стало, что Димитрию долго не царствовать, что придет время и этому царю внезапно умереть - и на трон встанет Филарет. Ибо только русскими законами, православными, стал самозванец монахом. А по вере латинянской, Лжедмитрий - никто, зато Филарет остается Федором, грех принятия им насильного пострижения рукою папы римского будет снят. И Ксения Ивановна не будет монахиней.

Потому и в монашестве почитала она себя женой Федора Никитича и матерью Миши, хотя по пострижению должна была почитать себя безмужней и бездетной.

Только вдруг перебежал Романовым дорогу Василий Шуйский: сам убил ложного Димитрия и захватил трон. Пришлось добрым друзьям из Рима присылать Болотникова на Русь. Холоп князя Телятьевского должен был захватить Москву и провозгласить Государем Федора Никитича Романова. Так писал Ксении Ивановне муж ее и отец Миши.

Но вмешался Заруцкий: представил Болотникову Молчанова, назвал его спасшимся царем Димитрием - и Болотников стал воевать во имя самозванца. Ох, как зол был Филарет в дни, когда узнал об окончательной измене Заруцкого! А тут еще полки дворянские - надежда главная Филарета - переметнулись от Болотникова к Шуйскому. Не знали глупые, что Болотникова ожидает то, что случилось со Скопиным-Шуйским - отрава после победы.

А Ксении Ивановне было поручено Римом пуще глаза беречь единственного сына. Ибо в той войне братьев Шуйских с Болотниковым слишком часто говорилось об иноческом сане Филарета - и мысль общерусская сама по себе свыклась с тем, что не быть Федору Никитичу царем московским. А народ обижать нельзя.

Все это разъяснили Ксении Ивановне тайные ее католические духовники. И повелели до поры до времени не раскрывать Мише истинного положения вещей, держать отрока в неведении целей этой войны.

- Смена династий, - объяснил ей латинянин-духовник, - никогда ни в одной стране в истории не происходили вдруг и случайно. Власть всегда передается из рук в руки в кругу одних и тех же людей. Так было во все времена и так будет во веки веков. Шуйский, хоть и Рюрикович, но дому русских покойных царей Ивана Васильевича и Федора Ивановича чужой. Слишком дальнее родство - в одиннадцатом колене. А твой сын, Ксения, - царю последнему Федору Ивановичу - племянник двоюродный. Кто из мужского рода на всей Руси ближе по крови покойным царям?.. - и сам себе ответил. - Романовы. Потому Шуйский падет. И тому, кто за ним потщится на Престол московский сесть, долго не править. Доколь не взойдет Михаил Федорович на московский Престол, смуте не успокоиться. Народ устанет - так мы не дадим ему отдыхать. Войско пришлем: польское ли, немецкое, швейцарское, шведское - на какое денег хватит. Ибо такова наша воля: быть Романовым на троне московском...

Слушала потрясенная Ксения Ивановна речь латинянского духовника своего, мало что понимала - и лишь кивала согласно, зная одно: будет сын ее царем московским, а там уж как судьбе будет угодно. И Богу.

- Потому, Ксения... - (духовник никогда не называл ее по отчеству, говоря, что обычай чтить отца своего - языческий), - быть ты должна рядом с Михаилом всегда. Никому не доверяй отрока. Будь рядом с ним, следи, поучай, но ничему не учи. Грамотные Государи для матери-церкви опасней целой толпы еретиков. Глупый Государь послушен воле Господа нашего - более никому и ничему.

Ксения Ивановна и здесь кивала послушно. Но думала при этом о Богданке-жиде, присвоившем имя прежнего самозванца. Не глуп Богданко, если из доброго десятка русских иерархов выбрал в Патриархи именно Филарета. Теперь Престол царский Федору Никитичу заказан окончательно. Стало быть, умен Богданко - и потому царствовать ему недолго.

Латиняне надоедливыми не были. Роду тайных русских католиков Шестовых они доверяли, потому оставляли Ксению Ивановну с сыном без присмотра по несколько лет кряду. И знали твердо, что православная инокиня Марфа ни на толщину волоса не отступит от приказа, отданного ей священником-латинянином.

Потому-то и оказалась инокиня в Лагутино. Пробыла рядом с сыном около года, хотя не должна была делать этого согласно монашеского сана своего. И поняла там главное - отвыкла она от Миши, которого, надо признаться никогда и не любила.

Да и когда было ей полюбить? До трех лет с Мишей все мамки-няньки возились, потом дядька косоротый, а там - постриг, ссылка и монахини вокруг. Все одинокие. Им Миша был, как свет в окошке. Из рук не выпускали, заласкивали до одури. Какая-нибудь и блудила с малышом, должно быть. Иначе с чего бы это в блуд ударился Миша в сопливом еще возрасте в Лагутино? Не иначе, раньше его монашки греху обучили. Всем стадом ревели, когда мальца от них забирали. А пуще всех выла вернувшаяся с дальних покосов Серафима...

Теперь вот падучая приключилась с мальцом, будь она неладна.

Падучей болел дед Ксении Ивановны, во время одного из приступов и умер. Говорили в доме Шестовых, что по женской линии болезнь та не передается, что болеют ею лишь мужчины, да и то через поколение. Получилось, что она - Ксения Ивановна - передала мальчику страшную хворь. Узнает Филарет (здесь звать бывшего мужа по имени-отчеству она не посмела), накажет Ксению Ивановну. Ох, накажет! А узнают отцы-иезуиты - и вовсе свет милым не покажется!

В страхе и мучительных раздумьях провела Ксения Ивановна те три дня, что Миша отходил от приступа. Потому не слышала шепота, передаваемого слугами по всем углам дома:

- Михаил Федорович наш - царевич истинный. Как дядюшка его Федор Иванович, Государь всея Руси покойный. Как дед его - царь Иван Васильевич. Болезнь у него царская - вот что.

И никому не было уж дела до того, что родство Романовых с покойными царями не кровное, что падучую болезнь от Рюриковичей получить они не могли. Все в доме преисполнились величайшего почтения к Мише. Каждый норовил первым услужить больному. Принесли невесть откуда взявшиеся лакомства к нему на стол, перемыли в тереме полы, вычистили стены, проветрили комнаты, развесили пестряди по стенам, вынули из сундуков дедовские еще персидские ковры, расстелили. А главное - весть о болезни Миши разнесли по всей Москве.

И ко дню выздоровления сына инокини все знали о божеской благодати, снизошедшей на последнего из Романовых.

Ранним утром народ повалил на Варварку, как на приступ. Желалось многим увидеть отмеченного Богом юношу, собственными глазами убедиться, что явился в Москве отрок, который принесет спокойствие стране и мир. Шли русские и поляки, шли почерневшие от глада и изъязвленные жолнеры, шли костлявые, страшные, как смертный грех, бабы непонятного возраста, шли одетые в рубище, высохшие донельзя, беззубые, как старики, гусары. Приходили - и глазели на романовские ворота. Молча стояли, почти не переговариваясь.

Стража не стала запирать ворота. Сбежались слуги, вышли тоже в толпу. Стороживший башенную пушку боевой холоп притушил фитиль и спустился к ним. Смотрели все на Красное крыльцо романовских Палат да чего-то ждали.

Выглянувшая из верхнего, подпотолочного оконца Ксения Ивановна тоже не произнесла ни звука. Глядела на молчащую толпу, положив подбородок на подоконник, полуприсев за стеной, думала:

"Ну вот, прознали про мои запасы. Сейчас будут ломать все и крушить. Только входа в тайник им все равно не найти. Глубоко спрятан. Сама бы не знала - ни за что бы не нашла. И им не найти. Ни за что не найти. Даже если красного петуха подпустят - вся снедь целой останется. Пусть пробуют. Коль пальцем деланные..."

Прибыл к воротам начальник польского гарнизона полковник Струсь. Верхом на единственном в Москве не съеденном пока еще коне. В красном терлике русском да с польским золотым шитьем на нем, в шапке польской, гусарской. А рядом шли бояре московские - все в долгополых шубах с длинными рукавами, в бобровых шапках - будто свита царская - и все пешие.

Двигался по Варварке конный Струсь, прослышавший о том, что у Романовых дядя сидит в оковах и в темнице и решивший вызволить его, - и никто не кричал славы в честь полковника, никто даже не обернулся в его сторону. Только поплотнее сдвинулись плечи голодных москвичей и поляков, закрывая полковнику дорогу. Рты людей на легком октябрьском морозце парили. Редкий мелкий снежок слетал с мглисто-серого неба и тут же таял на плечах и треухах.

Конь встал.

В молчаливой тишине слово молвить, либо коню приказать: "Но!" - значит, окликнуть толпу. Толпу, которая стоит спиной к начальнику, и будто бы его не видит.

Что сказать, как быть? Не было ответа у Струся. Застыл конный, как вкопанный, среди пешей толпы. И с ним стояли пораженные тишиной, окруженные наплывающим на Варварку людом бояре московские.

Старик Мстиславский оказался вдруг некрепок в ногах - и медленно сел. Следом опустились задами на землю князья Гагарин и Воротынский. Не простонали даже. И не охнули.

Ксения Ивановна, глядя на толпу, долго не разумела, отчего так много столпилось людей у ворот. Никто не ломился внутрь двора, не кричал, не требовал хлеба. Стояли молча, как в Троице либо на Пасху во время молебствования архимандрита. И только воспоминание о той виденной ей десять лет тому назад затихшей толпе богомольцев заставило ее догадаться:

"Ждут... Кого-то ждут они... - и вдруг словно озарило инокиню. - Не Мишу ли?"

Откинулась внутрь терема и, страшась быть увиденной с улицы, поспешила на четвереньках к лестнице, а там уж ногами вниз, в Опочивальню сына.

- Миша! - вскрикнула громким шепотом. - Миша, вставай! Народ ждет!

Миша уж и сам встал. Одев синий польский жупан, сидел на полати и натягивал сапоги.

- Постой, сынок, - в голос, но тихо произнесла Ксения Ивановна. - Скидывай жупан, одень ферязь.

Юноша повиновался. И пока он снимал жупан, лез в сундук и добывал из него однорядную белую ферязь с серебряными застежками и златотканым кушаком, Ксения Ивановна стояла, прислонясь плечом к косяку двери, думала:

"Надо поспешать. Пусть знают все: жив Миша. А далее - как Бог даст. Был бы Федор Никитич здесь - все повернул бы правильно. А нам и того, что люб Миша москвичам, довольно... Лишь бы не кинулись припасы искать".

С той мыслью и пошла вслед за сыном по узкой круговой лестнице, внизу которой были проходные Сени, а далее выход на Красное крыльцо. Споткнулась о брошенное кем-то полено, задержалась, чтобы оглянуться и найти виноватого, да вдруг и застыла, похолодев сердцем от звука общего вздоха толпы.

Выскочила вслед за Мишей на крыльцо, увидела сквозь распахнутые ворота, как многое множество порядком замерзших, изрядно голодных людей валится на колени, услышала, как тысячеусто гласит толпа:

- Жив! Жив батюшка! Жив соколик!.. - и общее. - Благодать!

Лишь малая толпешка оставшихся стоять в шубах да под высокими мохнатыми шапками бояр окружила верхового усатого человека и, уставив недвижный общий взгляд свой на изрядно похудевшего, но все еще крепкого, высокого отрока, за спиной которого угадывалась сутулая черная тень инокини Марфы, молчала.

- Изменщики! - произнесла Ксения Ивановна с ненавистью в голосе, но так тихо, что услышал ее только Миша. - Бояре московские... Ужо поплатитесь!..

Народ, стоя на коленях, пел "Многая лета..."

3

Но тут раздался крик:

- Казаки! Казаки в Китай-городе! Спасайся, кто может!

Это ратники Трубецкого прорвались, наконец-то в город и ошеломленные легкостью, с какой они попали сюда, двинулись не по Никольской напрямик к Кремлю, а рассыпались вдоль стен Китай-города и мелкими перебежками двинулись вглубь хаоса пожженных домов и покореженных кирпичных построек. Тут и снег идти перестал.

Крякнула где-то малая пушка - и народ, повскакав с колен, бросился прочь от романовского подворья. Смяли бояр, обтекли верхового Струся, помчались на Пожар, чтобы с него растечься: кто по Китай-городу, а кто направился по мостам через ров в Кремль.

Слуги романовские вбежали во двор и, окружив Мишу, повели его к воротам, а там и на улицу. Растерянный юноша только вертел головой и согласно кивал на их слова:

- Уходи, батюшка... Спасайся... Казаки - нехристи... Убьют ведь!.. Спасайся... В Кремль иди... Там спокойней...

- Какой я батюшка?... - лишь бормотал Миша. - Почему в Кремль? Почему нехристи? Православные они...

Но, подхваченный под руки, шел куда указано, часто моргая глазами и оглядываясь в поисках матери.

Ксения Ивановна, оторопевшая от всего увиденного и услышанного, бросилась вслед за сыном, когда тот был уже за воротами.

- Мишенька! - кричала она. - Сынок!.. Не оставляй одну!

А Миша не слышал ее голоса, по-прежнему бормотал:

- Куда?.. Зачем?.. Почему в Кремль?.. Где мама?

Ксения Ивановна догнала сына и пошла сзади окружающих его людей.

"Куда ведут его? - думала при этом. - Зачем?.. А я?.. Куда меня?.."

- Сынок! - позвала негромко, но протяжно и с тоской в голосе.

Миша услышал. Оглянулся.

- Мама! - воскликнул, расцветши всем лицом. - Ты здесь?

И она, прорвавшись сквозь круг слуг, оказалась в объятиях сына. Задохнулась от затхлого запаха, исходящего от белой ферязи, сказала ни к селу, ни к городу:

- Выбить надо. От пыли.

Миша услышал, прижал ее к себе покрепче и рассмеялся:

- Выбьем, мама! Выбьем обязательно! От поляков!

И сам словно ожил от этих слов, подхватил мать за плечи и пошел, таща ее рядом с собой, широким шагом в сторону Пожара и виднеющихся за ним красных, в темных потеках стен Кремля.

"Куда он? - испугалась Ксения Ивановна. - Там же Кремль! Там кушать нечего!.. А дома - припасы! Сушеная рыба, мука!"

- Постой! - попросила она, стараясь говорить сыну в ухо. - Дома хлеб! Что нам делать в Кремле?

- Поляков бить! - веселым голосом ответил Миша. - Сама сказала: "Выбить... от поляков!"

- От пыли! - закричала она отчаянно. - Я сказала: "От пыли!"

Но сын уже не слышал, он весело смеялся и широко шагал по брусчатке Пожара, подставляя молодое, безусое пока, разгоряченное лицо под сухой холодный ветер, глазея по сторонам и крича:

- От поляков!

Как уж оказались они все внутри Кремля, Ксения Ивановна не заметила. И Иван Никитич вдруг оказался с ними рядом, словно навородил кто. Направились не к родовому романовскому подворью, а ко двору Телятьевского, проданного князем Андреем Андреевичем митрополиту ростовскому Филарету после разгрома Василием Шуйским Ивана Болотникова. Деньги, полученные за двор, Телятьевский отдал в Чудов монастырь. Ходили слухи, что принявший постриг князь молится в том монастыре во спасение души своего боевого товарища и воеводы Ивана Болотникова. А родовой двор Телятьевских стал вторым кремлевским двором Романовых.

Ранее здесь Миша не бывал, а теперь вот вошел - и оказался посреди просторного, некогда богатого двора, а теперь грязного, заваленного выброшенными из теремов обломками мебели и скобяным скарбом. Везде царило запущение. Смердело. По бело-серому известковому камню меж пустых глазниц выбитых окон растекалась черная и серо-зеленая плесень. На земле, возле стен тонкой светлой линией тянулась полоска подтаявшего по кромкам снега. Рядом с покосившейся собачьей конурой, пристроившейся прямо у входа в бывшие княжеские Палаты, валялась проржавевшая цепь без ошейника.

- Мой дом... - произнес печальным голосом Миша в наступившей тишине.

4

Ночевал Миша с дядей и матерью в родовом гнезде. Романовское кремлевское подворье поляки не загадили до безобразия, как двор Телятьевских. Один из пяти теремов и вовсе не тронули. Жило в нем пяток слуг, которые и обустроили хозяина с дядей и с матерью ночлег, уложили в отдельных комнатах на брошенное поверх полатей тряпье, ибо шубы давно уже сварили и съели, а постели продали.

Это был первый случай в жизни юного Романова, когда он лег спать голодным. В животе Миши урчало, голова болела, перед закрытыми глазами вставали картины прошедшего дня: коленопреклоненная толпа... растрепанные волосы матери ("А она седеет... - подумал, - Почему я раньше не замечал? И какие усталые у нее глаза..."), вывороченные камни на Пожаре... покосившиеся кресты на Покровском соборе... священник в черной сутане и камилавке... обветшалый помост Лобного места... обломки торговых рядов... полуразрушенный каменный мост через ров, идущий вдоль Кремля... глаза исхудалых, смотрящих на Мишу испуганно и восхищенно людей, все в лохмотьях... косо висящая на одном гвозде над воротами Фроловской башни икона Спаса в силах... остатки деревянного мощения на Ивановской площади, перемешанные с грязью и конским навозом... запах тления, гнили. И стаи серых ворон в разодранном ветром хмуром небе...

Миша чувствовал, что прошедший день был для него необычайно важным, очень значительным, едва ли не самым главным в его жизни. Почему и отчего - он не понимал. Сам себе объяснить не мог, но чувствовал, видел, как все окружающие его люди вдруг резко изменились, стали по-иному смотреть на него, говорить с ним и при нем, повиноваться со спешной готовностью, не выполнять приказания, а предугадывать их. Никто не смел при нем повысить голос, даже мать, дотоле властно распоряжающаяся всем окружением Миши, им самим, вдруг словно ушла в тень, ни разу за весь день не позволив себе повысить голос в его присутствии, оборвать сына либо прикрикнуть.

Огромная толпа голодных москвичей смотрела на Мишу - он чувствовал это - с обожанием, словно видела перед собой не живого человека во плоти, а некое видение. И все люди эти были едины, словно комочки сухой глины, попавшие в воду, а потом слипшиеся и ставшие одним огромным комом. Глядя на этих оборванных, грязных, изможденных людей, Миша чувствовал, как сила этой толпы словно перетекает в его тело, наполняет дотоле не бывшими в нем мощью и мужеством...

Миша лежал на тряпье, не мог уснуть, страдал от голода, прислушивался к доносящимся за стенами звукам, и при этом знал, что та самая толпа, что собралась перед романовским домом на Варварке, а потом вторично стеклась к стенам романовского подворья в Кремле, есть сила его личная, особая, которую он может направить в любую сторону, сила, которая уже вознесла его на какую-то непонятную и вовсе не страшную высоту. От того, что скажет он теперь, как поведет, будет зависеть судьба не только этих измученных и обездоленных людей, а еще чего-то большего. Как зависеть и что надо сказать, он еще не знал, он только предощущал некие таинственные нити, связывающие его с толпой и свою обязанность быть осторожным в обращении с этими нитями.

Мысли полусонного Миши были вразброс, вперемежку с думами о своем нежданном вознесении над толпой струились воспоминания о столь бестолково проведенном дне с грохотом пушек за стенами Кремля, с беготней поляков, криками на нескольких языках сразу, с осмотром останков телятьевских Палат, затем с поисками своего подворья и вновь с криками множества людей, которые рады были бы накормить молодого хозяина, но и в самом подворье, и во всем Кремле не осталось ни крошки хлеба, ни остатков ржаной соломы, которую можно мелко нарубить и, изрядно поварив в кипятке, превратив в остистую кашу, съесть.

С мыслью о каше из сухих стеблей ржаной соломы, сорванной с крестьянской крыши, Миша и уснул...

А утром разбудила его частая и беспорядочная пушечная пальба. Это обнаружившие множество брошенных поляками в Китай-городе пушек русские стреляли через стены внутрь Кремля, не жалея пороха и ядер. Одно каменное ядро упало во двор Романовых и разворотило старую, обрушенную подклеть. Миша сам увидел это из окна.

И еще он увидел, как окружающая его дом толпа вдруг встрепенулась, поднялась и пошла к терему с криком:

- Батюшка! Михаил Федорович! Спасайся! Выходи! Будь ласков! Выходи!

И Миша вдруг понял, что это - не просьба, а приказ, что он должен повиноваться этим людям, точно так же, как минуту назад они были готовы подчиниться ему. Так, как спал он одетым и в сапогах, осталось ему лишь нахлобучить шапку на голову и крикнуть в окно:

- Иду! Я сейчас!

После этого он мигом спустился с верхнего этажа терема и выскочил на крыльцо. Иван Никитич - следом.

Толпа при виде Романовых ахнула - и расступилась. Миша шагнул вперед - и через пару мгновений оказался окруженным множеством людей, которые, словно повинуясь отданному кем-то со стороны приказу, двинулась в сторону ворот с подворья.

"Все повторяется точно так, как было вчера, - подумал Миша. - Только... - оглянулся, - нет рядом маменьки" - и тут же вскричал:

- Стойте!

Толпа повиновалась.

- Маменька! Где моя маменька?

Сзади него люди расступились и пропустили запоздавшую с выходом из терема Ксению Ивановну. То есть все-таки инокиню Марфу. Ибо за прошедшую ночь она успела вновь переодеться в монашеское платье, спрятать волосы под черный платок и повесить на грудь железный крест на тонкого плетения верии. В руке она держала посох. Встала поошую от сына, но отступив от него на полшага. Лицо ее было сурово, смотрела она поверх людских голов, сразу как-то помолодев и став выше ростом. Слева встал Иван Никитич.

Миша шагнул вперед. Мать, дядя и толпа двинулись следом. Но теперь уже не смыкался никто вокруг него плотно, как было до появлении инокини. Обоих Романовых как бы оставили в неплотном круге посреди множества людей, которые сами теснились и наступали друг другу на ноги, стараясь дать движению Миши, Ивану Никитичу и Марфы простор.

Все двинулись прочь из подворья, а там и по раскисшей за ночь, смачно чавкающей и липкой дороге в сторону Фроловских ворот.

Людей собралось так много, движение толпы было столь неукротимо и столь внушительно, что стоявший на пути людей небольшой отряд жолнеров с направленными на толпу ружьями и мушкетами дрогнул и, отступив, побежал прочь.

Солнце светило в глаза и с боку. Хлюпы грязи были единственными звуками, наполняющими Кремль. Откуда-то появились еще люди - по большей части бабы в обветшалых, но по виду дорогих когда-то одеждах, с ними шли дети.

- Боярыни с нами, - пронеслось по толпе. - Оставили мужей. И то правильно. Не они предались полякам. За мужьями пошли.

У самых башенных ворот путь толпе преградил Струсь. Как уж он успел обогнать толпу, или ночь он провел здесь, неведомо. Только вот оказался лицом к лицу со множеством людей. Стоял пеший на этот раз, без коня. Поднял руку над головой - и толпа встала:

- Что вам надо? - грозно спросил полковник.

Толпа молчала.

- Что вам надо? - повторил Струсь.

Полковник стоял один против добрых трех тысяч возбужденных единым порывом людей, нисколько не боясь их, уверенный в своем праве повелевать, в наличии собственных сил повернуть эту толпу назад.

Казалось, еще один вопрос Струся - и толпа качнется, привычно повинуется полковнику. Вот тут-то Миша разверз уста и сказал:

- Воли.

Негромко сказал, но твердо и ясно так, что услышали его все, кто находился за спиной его.

И тотчас толпа единым словом подтвердила слово своего вождя:

- Воли! Волю нам дай, Струсь! Отпусти! Не желаем тебя! Волю давай!

Миша шагнул вперед - и стоящие перед ним люди расступились, оставив его наедине с начальником гарнизона.

Полковник и барич встретились глазами, и Миша сказал:

- Вели отпереть ворота, Струсь. По-доброму просим.

Толпа глухо заворчала за его спиной:

- По-хорошему покуда... Можно и по-плохому... Пропусти, полковник...

Струсь раздумывал коротко. Он смотрел на безусого пока еще юношу в помятой и местами заляпанной грязью белой ферязи с серебряным рядом кое-где оторванных пуговиц, потерявшего златотканный кушак, который полковник видел вчера утром на поясе Миши, вспомнил, как поразился сутки назад силе толпы, вдруг нашедшей себе этого странного вождя, - и, отступив в сторону, поднял руку вверх. Приказал:

- Открыть ворота!

Перед шагнувшим вперед юным Мишей Романовым прославленный польский воитель склонил седеющую свою голову...

* * *

Взрыв внутри Кремля прозвучал как раз в тот момент, когда вышедшая из Кремля толпа во главе с Мишей Романовым, Иваном Никитичем Романовым и инокиней Марфой перешла по мосту через ров, рассыпалась по будущей Красной площади, носившей в то время название Пожар, и оказались перед лицом выстроившихся ровным строем казаков и ополченцев. Кто произвел взрыв в Новом дворце, так никто и не узнал. Должно быть, какой-то из русских смельчаков прорвался в построенные некогда по приказу Бориса Годунова царские Палаты, обнаружил там припрятанные Струсем запасы порохового зелья и высек на них огонь. Там же он, скорее всего, и погиб...

Взрыв заставил Струся приказать запереть ворота Фроловской башни сразу за спинами вышедшего с Мишей Романовым народа, а земское войско вынудил от стен Кремля отпрянуть.

Вышедших из крепости русских людей ополченцы разоружили и накормили. Мишу Романова с Ксенией Ивановной отправили под конвоем в дом на Варварке. Рассказов инокини о том, что Миша болен болезнью царской, никто из земцев не слушал. То, что это именно он вывел трехтысячную голодную толпу сквозь охраняемые ворота, было всем безразлично. Миша стал пленником в собственном доме - не более...

Головы Пожарского, его воевод и ратников были заняты мыслями о причинах взрыва внутри Кремля и о том, как брать им теперь эти высокие и крепкие стены. А надежды на то, что поляки сдадутся добровольно, все еще не было...

Вдруг распахнулись ворота Спасской башни, и на Пожар вышло три человека с белыми тряпками на поднятых над их головами саблях. Среди них был и не успевший уйти с Трубецким ротмистр Иосиф Будзило. Он и вел переговоры с Пожарским.

Князь Дмитрий Михайлович дал слово парламентерам, что пленных почем зря мучить и убивать земцы и казаки не станут, а в остальном - как будет угодно народу русскому.

- Главное теперь - уговорить Струся. - сказал Будзило. - Остальных мы сдаться убедим.

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

ПОБЕДА!

О том, как довершило свое основное дело войско земское под руководством князя Дмитрия Михайловича Пожарского и как Козьма Захарович Минин стал не нужным московскому боярству и дьячеству

1

Снег лег слоем тонким с утра, днем подтаял слегка, словно дав русскому попу провести молебен на Пожаре, а в сумерки вдруг ударил мороз, покрыв стены зданий Кремля и землю тонким слоем крепкого льда, на который тут же посыпал снег особый - не обильными мягкими хлопьями, как это бывает в теплые зимы, а сухой, колючий, одним видом своим знобливый, на солнце утром не искрящийся и не играющий, а словно карябающий глаза, не хрустящий под ногами, а противно скрипящий, едва не визжащий. И солнце при таком снеге не веселило и не грело, а только светило мертво внутри Кремля, словно и не для живых.

В искони сплошь деревянной Москве не осталось топлива. Кремль, три века подряд кичившийся своими каменными Палатами и каменными дворами бояр, заваленный деревом, как мусором, оказался за два года напрочь стоплен для обогрева и на нужды кашеваров. Яблоневые сады царские вырубили еще прошедшей весной, всю домашнюю утварь спалили в печах. Дерево уже искали здесь столь же рьяно, как и съестное. По запаху шли на дым и стучались в дома, прося уже не еды даже, а одного тепла.

Полковник Струсь, идя пешим от того места, где коня его зарезали и толпою ели конину сырой, чувствовал легкую тошноту в желудке от кровоточащего куска мяса, который достался ему не по старшинству даже и не по званию, а как равному с равным среди одинаково голодных, думал о том, что сил у армии его на защиту Кремля осталось едва ли на пять-десять дней. Потом случится бунт, его убьют... как убили и съели сотника Пшимановского, когда тот решил спрятать от своих гусар четыре ольховых полена. Было это пять дней назад. Мясо сотника, говорят, оказалось жестким, но наваристым. Полковник, когда услышал это разговор не заметивших его гусар, вдруг поймал себя на мысли, что не возмущен кощунством этого разговора, а завидует своим подчиненным.

Сейчас же при воспоминании о съеденном Пшимановским он вновь не почувствовал угрызений совести, а подумал лишь о том, что мясо сотника, стало быть, варили, а теперь и конину варить оказалось не на чем. Избавились вон от лишних русских ртов днем, выпустив их из Кремля, а как-то теперь ночь пережить в этот лютый мороз, проникающий даже сквозь толстые каменные стены, находящий самые мелкие щели везде и повсюду. Утром наверняка обнаружат пять-десять трупов замерзших. Продержится если мороз хотя бы десять дней - и вообще вымрет все польское воинство в Кремле.

А короля все нет. Летом пришла весть, что король из Варшавы с войском вышел, достиг Вильны - и больше о нем ни слуху, ни духу. Ходу здесь пешим-то, не верхом, от силы три недели... Но пять месяцев! Пять месяцев идти от Вильны до Москвы!..

Из-за угла часовенки, стоящей неподалеку от нового годуновского дворца, взорванного сегодня днем каким-то сумасшедшим, вышли две тени.

Струсь остановился и привычно-быстрым движением вытащил шпагу из ножен.

- Не двигаться! - приказал он. - Порублю.

- Пан полковник, - услышал он в ответ по-польски, - то ж мы, ваши жолнеры. Ян Кубацкий и Михась Поречный. Дело у нас до вас.

- Ну? - спросил Струсь, саблю, однако, свою не опуская. - Что за дело?

- Так, однако, вы, пан полковник, коня зарезали. Мясо у вас есть.

- Есть, - согласился Струсь, который действительно от своего коня одну заднюю ногу из общего котла взял, схоронил в дальней комнатке Патриарших Палат, где и собирался теперь остаться ночевать - более для охраны мяса, конечно, чем для отдыха. - А вам зачем?

- А мы, пан полковник, вам за мясо материю златотканную дадим.

- Зачем мне?

- Топить ею, пан полковник, - услышал в ответ. - Ткани много. Ею, говорят, дворец царя Дмитрия Ивановича обивали. Снаружи и изнутри. Чтобы красиво было. А потом содрали и в подземелье сбросили. А мы нашли. Много материи. Можно печь месяц ею топить.

Предложение было заманчивым. Кубацкого с Поречным - из роты ротмистра Будзилы - полковник хорошо знал. Вояки - так себе, а вот насчет того, чтобы где-то чем-то поживиться, всегда были ловкачи. Если уж они нашли для топлива только тряпки, то дело с дровами в Кремле действительно пропащее. А жечь тряпье и печь на этом огне конину - это мысль хорошая.

- Сколько хотите? - спросил Струсь. - Учтите, много мяса не дам.

- Больше мяса - больше материи, меньше мяса - меньше материи, - ответил Кубацкий. - Мы - люди честные.

2

"Честные люди", войдя в Опочивальню Патриарших Палат, долго рядились с паном полковником, спорили, торговались, пока не сошлись на том, чтобы Струсь отрезал им три фунта мякоти с куском кости, а за это пообещали доставить в Палаты двадцать локтей златотканной парчи.

Спустя полчаса обмен был совершен, обе стороны расстались довольные сделкой. Ибо Струсю была передана ткань столь широкая, что казалась она едва ли не квадратной. Топить ею можно было неделю.

Распрощавшись с жолнерами, полковник выбил кресалом на трут огонь, и поднес к лежащей в изразцовой печи парче.

Та не загоралась.

Тогда он поджег какой-то клочок бумаги и поднес к парче.

Тряпье потемнело, покрылось сажевым налетом и только.

Выругавшись на свою дурь и на хитрецов-жолнеров, Струсь схватил все бумаги, что лежали на столе, - карты, приказы, донесения, почту от короля и, сложив их в печи, поджег.

Пламя сразу загудело, рвануло в глубь печи, освещая лицо Струсю, но не обогревая его. Полковник быстро сунул в бушующий огонь парчу - и та, сначала покрывшись какими-то чадящими пузырями, вспыхнула, стала гореть сама, утекая черным дымом внутрь печи, но при этом донося к лицу Струся и тепло, и основательную, першащую в горле вонь.

Полковник сел возле печи, принялся рубить парчу саблей. Железо весело звенело, то и дело соскакивая с ткани и ударяясь о каменный пол, огонь в печи весело гудел, в желудке Струся весело урчало. Наместник польского короля на Москве был один в Опочивальне, мог ни с кем не делиться ни теплом, ни мясом. Ибо оставаться одному во время осады - и это быть уверенным, что никто не съест тебя.

Струсь был счастлив...

3

Глядя на полыхающий в свете заходящего солнца, словно облитый льдом Кремль, Минин вовсе не восхищался творением давно уж успошего итальянца, соорудившего эту крепость для великих князей московских. Нижегородский говядарь размышлял о том, что наступившие холода могут если не ополовинить их армию, то, по крайней мере, настроить народ на сотворение всякого рода дури, до которой столь охочи русские мужики в пору безделья. Выход лишних людей из Кремля дал возможность оставшимся там полякам продержаться на имеющемся у них провианте дольше, чем они сами могли до этого ожидать. Мороз вот только что... Мороз. А дров нет. И еды мало...

- А что? - сказал вслух Минин. - Этим мы и воспользуемся.

- Что? - спросил его верный Юрка Захаров. - Что ты сказал, Козьма Захарович?

- Воспользуемся, говорю, - ответил Минин, - морозом и мясом.

- Да, да, - вздохнул Захаров. - Сейчас в Нижнем самый забой скота идет. На зиму заготовка.

Минин рассмеялся: говядарю объясняет рубщик с торговых рядов, когда мясо заготавливать надо. Повернул от Пожара коня, направился к Посольскому Приказу, в котором был на постое Пожарский.

Пропустили к князю говядаря без разговоров - окружающие Пожарского дьяки и думские дворяне хоть Минина и недолюбливали, почитали не по чину и не по роду взлетевшим, но при этом и побаивались - знали, что ополчение земское стоит за Козьму Захаровича горой. Тронь его - всем родовитым голов не снести.

И еще знали, что казна находится в руках Минина, он сам решает, кому давать жалование, а кому нет. Пожарский скажет, допустим, выдать такому-то сорок рублей за год службы, а Минин посчитает, да и скажет, что этот самый дьяк года еще и не прослужил, потому обойдется пока, допустим, и пятнадцатью рублями. А князь не спорит. Словом, всем был плох для окружающих Пожарского людей Козьма Захарович Минин, а не пропустить его к князю никто не посмел.

- Здрав будь, Дмитрий Михайлович, - без поклона обратился Минин к Пожарскому. - Дело есть. Надо, чтобы ты его на людях слово одно сказал. И сейчас же.

- Какое слово? - удивился Пожарский. - Наши с тобой дела, Козьма Захарович, на убыль пошли. Пускай теперь вся эта дьяческая шушера занимается делами. А мы с тобой должны думать, как государство обустроить, кого в цари нам приглашать.

- Аль сам не желаешь царствовать? - спросил Минин.

- Нет, - ответил твердо Дмитрий Михайлович. - Честно тебе говорю. Как на духу. Не можно мне на Престол московский становиться. Род мой произошел от князей Стародубских; это значит, что князь я поместный, хоть и Рюрикович. Встану на Престол - вновь возникнет причина для заговоров и смуты. Родовитее меня есть Рюриковичи, еще и Гедеминовичи есть. Они не захотят под старобудским князем ходить. Затеют новую свару - а Русь уже ее и не переживет.

- Ладно мыслишь, Дмитрий Михайлович, - тотчас согласился Минин. - Велик духом ты, князь. Все более и более удивляюсь тебе. До чего же повезло народу русскому, что именно тебя он выбрал в вожди.

- Так ведь ты и выбрал, - улыбнулся Пожарский, радуясь и одновременно слегка обижаясь на говядаря за то, что тот так легко принял отречение его от Престола. - Ты же прошлым годом объявил на нижегородском торгу, что желаешь меня во главе войска. А народ-то и поддержал.

- Народ - не стадо, - возразил Минин. - Я мог, что угодно брякнуть. А народ все правильно понял, доверил себя тебе, князь. Целый год, почитай, были мы под твоим началом добровольно. Так что заслуга тут не моя - твоя, - и тут же перебил себя. - Впрочем, не о том речь, князюшко. Вели срочно вокруг Кремля костры большие жечь, да на тех кострах большие куски мяса жарить. А самый большой костер поставим на Пожаре. Там на большом вертеле будем крутить быка. У меня есть - вчера для прокорма войска стадо пригнали. Много надо мяса, много огня. Ты понял, князь?

Пожарский, глядя на веселое лицо Минина, расхохотался от души:

- Ай, да говядарь! Ай, да голова! Как только тебе все эти мысли в голову-то приходят? Горелое мясо! Запах! В самый мороз! И огонь отовсюду. Ай, да Минин!

- Тише, князь... - приложил Минин палец к губам. - Объявить об этом должен ты сам. Я тут не при чем...

Но войско можно было обдурить таким образом, а дьяков да ярыжек провести лукавством простым невозможно. Хоть князь Пожарский и от своего имени сообщил им требование разжечь костры вокруг Кремля и подвесить над огнем побольше мяса, но те мигом сообразили, что мысль эту родил Минин. Потому вместе с гонцами, отправившимися в лагеря земцев и казаков, разнеслась весть о том, что мысль эту придумал сам Минин, что благодаря ней завтра откроются ворота Кремля - и война с поляками будет окончена. Говорили гонцы, что решение говядаря расточительно для казны, что поступок сей неразумен, но:

- Слава Минину! - возопила толпа.

И тут же все бросились на заготовку дров и мяса. К полуночи горели вокруг Кремля более тысячи костров, посылая к небу столбы дыма с запахом жаренного и подгорелого мяса, дули в трубы гудошники, неумолчно гудел огромный, в два человеческих роста медный набат, привезенный из Польши в Москву все тем же первым Лжедмитрием, а потом брошенный в одном из домов на Варварке. В набат бил всякий, кому не лень, поначалу выстраиваясь в очередь за колотушкой, а потом и вообще грохая по меди чем попало. Гул стоял такой, что спать было невозможно и в Кремле, и в самих лагерях осаждающих.

На морозе хотелось всем и выпить горячительного. А где питье - там и песни. Скоморошничали к двум часам ночи даже самые степенные из степенных мужики. Мороз гнал хмель, а песни для пляски все веселили народ и веселили.

- Эка дури-то в русских наших, - вздыхал какой-нибудь дьяк. - Совсем ополоумели. Велено-то было только костры жечь да мясо печь. Кто велел им бесовничать? Непорядок это. А все - Минин. Сам баламут, и народ непотребству учит. Но ничего... придет добрый царь - он велит тебе, Козьма Захарович, язык-то и подрезать, из спины плетей наполосовать. Бесовские пляски припомним ужо тебе.

Ему вторили бояре и многие дворяне:

- Непотребство это. Так нельзя воевать с благородными поляками. Дождаться надо, когда они сами ворота кремлевские откроют, знамена свои на землю положат и преклонят колени перед нами. Ибо может еще так статься, что воссядет на трон московский не стародубский князь Пожарский, а сам король Сигизмунд Карлович либо сын его Владислав Сигизмундович.

Простые же ратники веселились вовсю, словно праздновали и победу нынешнюю, и спасение москвичей, оказавшихся в плену польском в Кремле, и окончание всем уже надоевшей осады. Над земским войском словно распростерлось ощущение скорой победы, после которой можно будет всем вернуться по домам, оставив бояр да дьяков с их заботами о том, каким быть далее государству русскому, кого из государей сажать на московский Престол.

- Лишь бы не поляка пригласили долгобородые, - говорили возле костров уже под утро уставшие от веселия и плясок люди. - С поляками теперь у нас житья не получится. Православного человека надо в русские цари. Того же князя Дмитрия Михайловича. Хороший будет царь, справедливый. К тому же с Козьмой Захаровичем будет завсегда советоваться. А Минин простого человека зазря в обиду не даст. Это уж мы точно знаем.

Случилась и беда в ту ночь. Пьяная толпа, что гуляла возле костров, разожженных вдоль Неглинки, не поделила чего-то, устроила драку, перешедшую в побоище - и вот: пятеро покалечено, а двое утопли в реке. Одного вытащили, а второй труп так и утек вниз, а там и в Москву-реку.

Но погуляли в ту ночь земцы и казаки хорошо. От души погуляли. Даже не подрались между собой ни разу. Та драка, что на Неглинке случилась, произошла между казаками лишь. И порядок там навели сами казаки - из тех, что ушли от Заруцкого. Уняли драчунов, помогли раненым, вынули утопшего, а потом вместе выпили мировую и... за Ивана Мартыновича.

- Жаль, что нет его сейчас с нами, - согласились все. - Хороший был атаман.

4

Ибо не знали они, что это сам Заруцкий устроил драку возле Неглинки. И это он был тем самым не найденным в реке трупом. Нужна была атаману драка того лишь ради, чтобы отвлеклось внимание и ополченцев, и казаков, и тех поляков, что стояли на стенах, да любовались, пуская слюнки, на чревоугодничающих и греющихся у огня ратников Пожарского¸ от того, как пересечет он кремлевскую стену. Хотел Иван Мартынович под шумок перелезть через нее и встретиться со Струсем, чтобы убедить полковника сдаться русскому войску без боя и без условий. Иначе, сказал бы он, будет жена Струся, живущая при отце своем Якубе Потоцком в славном городе Смоленске, зарезана. А вместе с ней погибнет и ребенок полковника Струся, живущий в чреве ее.

Шум получился хороший, все внимание к себе привлек, а вот не повезло в этот раз Заруцкому. Трижды взлетала металлическая "кошка" на кремлевскую стену и трижды соскальзывала вниз, не уцепившись за осклизлые от наледи камни. Взлетела в четвертый раз - и, прозвенев, оторвалась острозубая железяка, оставшись внутри Кремля, а к ногам атамана упала одна только веревка.

- Не судьба... - вздохнул Заруцкий. Повертел в руках обмочаленный конец веревки, бросил ее в снег, отряхнул ладони и пошел, наклонив голову, сунув руки под мышки, прочь от стены.

- Эй! - крикнул ему кто-то от костра. - Замерз? Давай выпей! У меня осталось!

Но Заруцкий наклонил голову ниже, ускорил шаг и исчез в темноте.

5

Струсь всю ночь не спал.

Впрочем, не спали, наверное, все поляки, оставшиеся в Кремле. Да и оказавшиеся здесь русские прислушивались к громыханию набата и гудению труб, глядели на отбелески костров на вершинах кремлевских зубцов, принюхивались к доносящимся со всех сторон запахам горелого мяса, переговаривались:

- Нарочно дразнят нас земцы. Небось, Минин выдумал это зверство. Он ведь - говядарь, ему мясо жечь - удовольствие одно. Чтобы было пусто ему!

Москвичи говорили это, сидя по домам, кутаясь в шубы и всевозможные тряпки, что сумели найти в домах своих, а Струсь же простоял всю ночь на стене. То есть не простоял, а проходил кругом. Все высматривал среди пляшущих и веселящихся людей того, кто руководил всей этой пьяной ордой. Хотелось полковнику увидеть Пожарского и... нет, не выстрелить в него, это было бы нечестно, не по-рыцарски... просто увидеть того, кто уже точно уверен в победе своей над ранее непобедимым, легендарным Струсем.

И еще ходил полковник по стене потому, что мясо конское на огне от горелой парчи так провоняло, что есть его стало невозможно. И пришлось полковнику выкинуть основательный кусок конины, да еще и стошнить, выбросив из живота то мясо, что съел он свежим, без соли даже, из общего котла. То есть мучили Струся в ту ночь и голод, и стыд, и боль в животе, и мысль о том, что надо принимать решение о сдаче на милость победителя.

А еще думал полковник о жене. Ядвижка и женой-то пробыла всего несколько дней, а вот поди ж ты - успела зачать. Струсю передавали об этой приятной новости. А он, тогда увлеченный тем, чтобы выгнать из Москвы пана Гонсевского и самому занять место наместника королевского, не придал значения этому сообщению, совсем не обрадовался вести о том, что этой вот зимой станет отцом. А теперь вдруг вспомнил и о том, что у него родится, быть может, сын... или пусть даже дочь... а он тут бродит по чужой каменной стене голодный и замерзший... И чего ради?

Точнее, ради кого? Ради того придурка-королевича, который предпочитает блудить рукой в монастыре под присмотром иезуитов, вместо того, чтобы заваливать в отцовых замках служанок и дворянок, пьет соки, разбавленные водой вместо добрых вин, поет псалмы вместо того, чтобы участвовать в хороших драках!

Нет, положительно полковник Струсь неправильно распорядился своей жизнью...

6

Спал в ту ночь в лагере земцев один, должно быть, Минин. Крепко спал, словно отдыхая после долгой дороги. На вопрос Захарова Юрки, рубщика из новгородских мясных торговых рядов, ставшего во время похода на Москву чем-то вроде слуги и ближайшего друга Козьмы Захаровича, отчего это казначей войска русского спать укладывается в такую веселую ночь, Минин сказал:

- Человек я не шумный, толку от меня на таком веселии будет никакого. А завтра надо иметь голову свежую особенно.

- Почему? - удивился Юрка. - Завтра что-то произойдет? Поляки откроют ворота, думаешь, Козьма Захарович?

- Ворота откроют - это несомненно, - ответил казначей. - Всех их повяжут, даже бить не станут болезных. Такое слово им сам князь Дмитрий Михайлович дал. Но дальше-то что делать? Король Сигизмунд идет на нас с войной. Да еще вместе с королевичем Владиславом. Вот - главная беда наша. Как при виде короля и короленыша поведут себя бояре да дьяки русские? Неровен час, переметнутся вновь к Владиславу - и тогда все, что сделано было нами, вся кровь наша, весь пот и труды христиан пропадут втуне. Несть числа хитростям дьяков-крючкотворов. Потому всякий раз при разговоре с ними голову надо иметь свежую, выспавшуюся. А завтра - решающий день: что скажут дьяки поперед князя Струсю, то и будет на Руси.

Юрка согласился с Мининым, даже сказал, что тоже ляжет спать, чтобы быть рядом с Козьмой Захаровичем завтра бодрым и здоровым, но, просидев возле спящего говядаря с час, прислушиваясь к доносящемуся до походной избы Минина гомону людскому и грому набата, не выдержал искуса и сам не заметил, как оказался в толпе веселящихся у костров людей.

Там ему показалось, что заметил он Заруцкого среди идущих скорым шагом в сторону Неглинки казаков. Почему-то показалось ему, что был это Заруцкий. Почему - Юрка и сам не знает. Показалось - и все...

Утром рассказал о виденном Минину, да и удивился замечанию его:

- Значит, не выдержал Иван Мартынович. Молодец. Большой души человек. До последнего помогает нам.

- Что ты говоришь, Козьма Захарович? - возмутился Захаров. - Заруцкий - изменник нашему делу.

- Дурак ты, Юрка. Что было бы с делом нашим, если бы Заруцкий с войском своим не стоял больше года под Москвой? Несчастный он человек. Ибо пошел против воли народа всего, а более всего несчастен, что не угодил писарям всяким, бумажным душонкам. Любовь к бабе он превыше долга перед Отечеством своим поставил, вот в чем вина его. А за любовь судить не должно.

Не стал рассказывать рубщику мяса Минин о том, что снился ему в прошедшую ночь Нижний Новгород. Будто смотрел говядарь на него с высоты, как птица. Со стороны Стрелки - места, где Ока впадает в Волгу - виделись ему уступами спускающиеся к воде стены новгородского Кремля, торговые ряды, раскинувшиеся вдоль попо берегу, множество ладей с парусами и товарами на бортах. А еще видел он укрытый зеленью и белопенным вишенным цветом Посад с крышей дома своего, с забором двора и пылящим вдоль улицы стадом. Там, знал он, ведет хозяйство и ждет возвращения Козьмы Захаровича из дальнего далека жена его Татьяна. Да только вот увидеть любимую так и не случилось Минину - завис он над Стрелкой. Как не стремился Волгу перелететь и достигнуть дома своего, а берег родной так и не приближался...

"К чему бы этот сон? - думал Минин с утра. Вот услышал о виденном возле Кремля Заруцком, и вновь вспомнил себя летящем в знойном волжском небе, понял. - Видать, сидеть мне в Москве еще долго. Победить Струся - не главное дело. Требуется еще царя избрать, да землю русскую обустроить. Самому надо все делать. На родовитых надежды мало. И опираться, кроме как на князя Дмитрия Михайловича, не на кого".

7

А Пожарскому тем временем уже шептали на ухо:

- Минин-то приказа твоего ослушался, князь. Всю ночь проспал, как убитый. Войско шумело, праздновало победу, костры жгло, мясо палило, а Минин спал. Нехорошо это. Не должно говядарю ослушиваться приказа главного воеводы. Накажи его, Дмитрий Михайлович, не то в войске будут говорить, что тебя можно и не слушать.

- Цыц! - рявкнул Пожарский на шептунов. - Болен был Козьма Захарович. Я велел ему спать лечь и пить трав всяких. Мне нужен казначей здоровым, а не больным. Ясно?

И затихли вновь дьяки да ярыжки, дворяне да бояре. При князе уж не говорили ничего плохого о Минине, а между собой перешептывались:

- Слышь-ка, говядарь с утра не весел. Может, и вправду приболел. А может, скоморошничает. Казна-то, говорят, уже опустошилась. Никто не знает, куда он деньги девал. Говорит, платил жалованье всем. А ведь давал он нам не полно. Каждому за службу верную недоплачивал. А куда оставшиеся-то деньги девал? Себе оставлял. В кубышку прятал.

И вынесено было негласное решение ярыжек и прочих бумажных душ: проверить надо расходные книги говядаря Минина, который деньги на собрание войска русского получил, а как растратил оные, ни перед кем отчета не держал. Дьяк Разбойного Приказа Семенов Михаил о том бумагу составил, собрал подписи нужных для этого людей и отправился к Пожарскому с той ябедой на Козьму Захаровича...

8

Между тем, не выспавшийся и до одури нанюхавшийся вони горелого мяса Струсь вернулся в Патриарши Палаты, и обнаружил, что остаток конской ноги, припрятанный им в Опочивальне, исчез. Утащили и остатки златотканной парчи, которой он давеча топил печь. На покрытом черным пеплом каменном полу отчетливо были видны следы двух пар ног.

"Должно быть, опять эти Кубацкий и Поречный, - без всякой злобы и удивления в душе подумал полковник. - Сукины дети, словом. Ну, что ж... Пора принимать решение"

Вышел на двор, оглянулся - никого живого вокруг. Но лежит на самом виду воинский рожок - из тех, что возят гусары с собой для того, чтобы один из них гудел приказы командира, разнося пением своим их далеко вокруг. Давным-давно, мальцом еще, мечтал пан Струсь вырасти, и стать в гусарском полку таким вот горнистом. И хотел, и учился умению гудеть, звукам различным.

Взял полковник рожок, поднес к обслюнявленным губам, вздохнул глубоко и прогудел:

- Собира-айся! Все на сбо-ор!

Когда выстроились перед ним оставшиеся в живых и не больные поляки - всего человек шестьсот, на прикидку, - усталые, с красными глазами, - стало ясно Струсю, какое примет это войско решение, если он только заикнется о возможной сдаче. Увидел довольные морды Куюацкого и Поречного, от которых полковника аж передернуло, отвернулся, сказал голосом командным, твердым, как полагается говорить королевскому наместнику:

- Хорунжим и ротмистрам остаться здесь, остальным - на стены. Будет атака - стрелять из всех пушек. Пороха не жалеть.

- Так и жалеть больше нечего, - заметил ротмистр Будзило. - Весь пороховой запас кончился. Из-за взрыва вчерашнего. Что возле пушек осталось - то и все.

Струсю показалось, что все остановившееся войско видит, как полыхнули от стыда его уши. И впрямь, вчера еще кто-то взорвал пороховой запас, который какой-то дурак еще при Гонсевском велел держать в годуновском дворце. Добрая тысяча пудов пороха взлетела в воздух вместе с обломками каменного здания. А возле пушек на стенах хранилось по десять зарядов мешках, не более. Потому как хороший выстрел из русской пушки может подорвать порох на стене - и готов проход для нападающих.

"Как мог забыть я про такое? - подумал Струсь. - Ужель от голода только? Или от бессонной ночи? Или и впрямь в глубине души я уже готов сдать крепость русским?.. Глупо. Как получилось глупо..."

Опустил голову, увидел рожок в своей руке, выпустил его. Рожок глухо дзенькнул о камни. Вновь поднял голову, спросил зло:

- Что встали? По стенам! Живо! Ослушников - расстрелять на месте!

Жолнеры да гусары, переговариваясь откровенно недовольными голосами, пошли прочь. Хорунжие и ротмистры - всего семь человек - остались. Возник из-за спин офицеров и вездесущий Андронов Федька.

- Пан полковник, - сказал он. - Сам понимаешь, я должен послушать. Народ московский в сомнениях - ужель решишь ты изменить Государю нашему Сигизмунду? Нельзя сдавать Кремль.

Хорунжий Стас Варпаховский выхватил саблю и поднес к горлу Андронова, сказал:

- Помолчи, гнида.

Никто из остальных хорунжих и ротмистров ему не помешал.

- Вижу я, хотите вы моего приказа о сдаче крепости, - молвил Струсь, пряча глаза от офицеров. - Это решение будет противно моей воле. Достойней полякам умереть голодной смертью, нежели сдаваться на милость князя Пожарского. Так мыслю я. А что скажете вы, панове?

Ротмистр Будзило ответил первым:

- Я помирать голодной смертью не желаю.

Остальные офицеры, неожиданно для пана Струся, поддержали ротмистра:

- Пан полковник, - сказали едва ли не хором. - Не желаем смерти такой. Не по-рыцарски это. В бою погибнуть за родную Польшу все готовы. Но, чтобы так - как бродячие собаки - не гоже нам. Человечину уж жолнеры ели. Куда уж ниже падать? Уж лучше плен.

Хотел было возразить им Струсь, да вдруг взгляд его упал туда, куда отправились жолнеры и гусары, которых он направил на стены Кремля.

Никто из солдат, оказывается, не ушел с площади перед Патриаршими Палатами. Все стояли в проеме между двух полуразрушенных каменных зданий, смотрели на своих командиров. В глазах их Струсь прочитал согласие с хорунжими. Более того, полковник вдруг понял, что если он не согласится с решением офицеров, быть ему убитым собственным войском.

И только тогда Струсь сказал то, что от него ждали поляки и русские долгие месяцы:

- Приготовить белое знамя! Строиться!

- А как с Федькой быть? - спросил все еще держащий саблю возле горла Андронова хорунжий Варпаховский. - Убить?

- Связать, - ответил Струсь. - Пусть русский народ сам судит своих изменников.

* * *

Спустя два часа поляки вышли из Кремля, сложили перед русскими полками знамена свои, хоругви и оружие. Их погнали в таборы. Струся заперли в одной из келший Чудова монастыря, а Будзилу с остатками сапежинцев взял под свою защиту Пожарский. Все имущество пленных сдали в казну Минину.

"На другой день, 25 октября, - пишет Н. Костомаров, - отворились ворота Кремля. Русские хотели ознаменовать свое вступление в столицу религиозной торжественностью. Земское войско собралось возле Иоанна Милостивого на Арбате; войско Трубецкого - за Покровскими воротами. И отсюда, и оттуда пошли архимандриты, игумены, священники в облачении, с крестами и иконами, в Китай-город, за ними двигалось войско. Оба шествия сошлись в Китай-городе на Лобном месте. Здесь запели молебен. На челе духовенства стоял тогда доблестный Дионисий, нарочно прибывший из своей обители. Тогда из Фроловских ворот вышли им навстречу архиепископ галасунский Арсений с кремлевским духовенством. Сам Арсений держал в руках Владимирскую икону Богородицы. Показав себя сторонником Владислава, этот духовный чужеземец старался перед русскими загладить свое уклонение. Он рассказывал, что перед тем, как русские овладели Китай-городом, ему являлся святой Сергий и предрек победу своих соотечественников. Соединившись, духовенство вошло в Кремль к Успенскому собору и там свершило литургию и благодарственный молебен..."

Но... было и другое. Часть пленных все-таки, презрев собственное крестоцелование, казаки истребили. Спаслись лишь те из поляков, кого под охраной земцев отправил князь Пожарский на поселение в Вологду, в Ярославль, в Галич и на Белоозеро...

Продолжение

Copyright (c) "Русский переплет"