Валерий Куклин

Продолжение 32

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

ПОХОЖДЕНИЯ РУССКОЙ БЛУДНИЦЫ

О том, как было передано письмо поляка из осажденной столицы Руси казацкому атаману князю Трубецкому

1

Елена была блудницей. Ибо родилась такой. Такой и росла.

Еще была совсем крохой, помнила она, как, затаив дыхание, прислушивалась к возне на родительской полати, к стонам материнским и шумному дыханию отца, и сама терла коленку о коленку и наслаждаясь запретными, но сладкими ощущениями. Когда же подросла и стала выходить на двор сама, любимым занятием Елены стало подглядывание за тем, как бык лезет на корову, жеребец на лошадь, кабан на свинью и даже как петух топчет своих кур. Все это вызывало в душе Елены восторг и буйную радость, которые почему-то надо было от окружающих скрывать, ибо именно обо всем этом было не принято говорить в доме.

Родители Елены были людьми христолюбивыми и скромными. Они и не сразу заметили любовь старшей дочери к подглядыванию за животными и ранний интерес ее ко всему, что касается продолжения рода. А как увидела раз мать Елену трущей рукой между ног и наблюдающей за спаривающимися собаками, так и закричала благим матом, врезала оплеуху такую, что полетела дочь через весь двор и врезалась рожей в грязную лужу. Мать, сорвав с себя пояс, задрала Елене подол и принялась стегать девчонку по голому заду, приговаривая:

- Вот тебе! Вот тебе! Блудница!.. Я из тебя дурь-то высеку!.. Ты у меня попомнишь, как блудить!.. Еще и отцу скажу!.. Он добавит...

От боли Елена едва Богу душу не отдала и чуть не захлебнулась в луже. Спасибо братишке, который, увидев стегающую сестру мать, заорал благим матом и вытащил Елену за косу из воды.

А мать, придя в себя от его крика, шлепнулась задом на землю и зарыдала в голос...

Сейчас, вспоминая ту лужу и тот рев, Елене хотелось пожалеть мать, объяснить ей, что слезами ничего не изменишь и не поправишь. Что не ее - Елены - вина в том, что родилась она блудницей и что бес похоти верховодит ее душой, а не руководит ангел кротости и смирения, как у ее родителей. Сейчас ей жалко мать потому, что, нарожав восьмерых, усохла та и исстарилась преждевременно, умерла двадцати шести лет от роду со словами благодарности Богу за то, что тот избавил ее от мук.

Из восьмерых детей ко времени ее кончины остались в живых лишь двое старших: Елена и тот самый братишка, что выволок ее из лужи. Так и не узнала мать, что в ночь того же страшного для нее дня подглядывания дочери за собаками, девочка в благодарность за спасение свое подлезла под брата и сделала его мужчиной, став сама женщиной. А было ей восемь лет, ему шесть...

С той ли ночи, позже ли, но братишка Елены стал хиреть, да так и умер, не достигнув тринадцати лет. Елене в ту пору исполнилось пятнадцать, и познала она уже всех мужчин родного села, в том числе и собственного отца, который после совершенного ночью греха утром зарезал себя косой в сарае.

Оставшись одна, стала Елена принимать мужчин уже за плату. Брала не дорого, услаждала яростно - и прослыла лучшей давалкой на всю округу.

Повивальная бабка, осматривавшая Елену раз в месяц, поражалась тому, что девка не беременеет.

- Бешенная дыра у тебя, - объяснила она в конце концов сие чудо. - От такой болезни баба не рожает. Богу не угодно давать поганому чреву приплод. Так что быть тебе, Елена, весь век свой срамной девкой и сдохнуть тебе предстоит под забором, как собаке.

Елене стало весело от бабкиных слов. Она хохотнула в ответ и, одарив старуху полушкой, отправилась домой, где уже ждали ее, устроив очередь, трое похотунов.

Так бы и жила, и состарилась бы Елена в дальнем русском селе, название которого ныне уж забыла, кабы ни случилась смута на Руси, и стали уходить из села мужики сильные и сытые. Пришедшие им на смену недоросли и дети показались Елене неуклюжими и скучными. Да и денег у молодых не было. Несли, что могли стащить из дома, чаще просто съестное. И матери, поймавшие их у блудницы, били не столько сынов, сколько Елену. И, в конце концов, сожгли родительскую избу, прогнали девку из села...

2

Пошла Елена в город. Название его она тоже забыла. Да и что вспоминать? Город - он город и есть. Они все одинаковые. Везде блудниц зовут срамными девками, а в том еще была для них построена срамная изба. Жили там блудницы в сытости и холе. За заботу свою хозяин забирал весь заработок блудниц, а их красиво одевал, сыто кормил, веселил музыкой и поил вином без меры.

Полгода жизни в срамной избе пролетели для Елены, как в сказке. Было много похотунов, было много ласковых слов, которых она раньше и не слышала ни разу. Завелись даже подруги, которым почему-то подобная жизнь казалась немилой, и они охотно отдавали (в тайне от хозяина) своих похотунов ей в постель. Еще и придаривали ленточкой какой-нибудь либо колечком. Елена же тогда почитала себя по-настоящему богатой и счастливой.

Сейчас, с высоты лет и скопленного настоящего богатства, Елена, припоминая себя, какой была пять лет назад, казалось и смешной та вера, что простенькая ленточка либо дрянной перстенек с вывалившимся камешком есть чудо из чудес, а слова: "Милая... милая, тебе говорю" и "Да-ка поцелую... Поцелую, сказал!" - казались ей слаще райской музыки.

Войско Сапеги захватило город, спалив половину домов, в том числе и срамную избу. Девок тамошних, и Елену в придачу, взяли поляки в обоз.

3

Так Елена стала жить в срамной подводе с пятью товарками. Еще таких же пять блудниц жило в другой подводе, едущей между верховых гусар польского войска. Были обе подводы просто широкими телегами, над которыми стояли сплетенные из ивовых прутьев купола. Летом оставались они такими, а зимой купола покрывали кошмой, оставляя вверху лишь круглую дырку, которую можно было закрыть куском кошмы, а можно было и выпустить из нее дым из железной бадьи с углями, которые жгли прямо в подводе для тепла.

Принимали срамные девки гусар не в отдельной комнате, как бывало в городе, а все вместе, на глазах друг у друга. Порой укладывались по три пары в ряд (плотнее не получалось), а две товарки выскакивали наружу и шли за подводой. Гусары же просто бросали поводья на крюки сбоку телег и прыгали внутрь, когда случалась у них нужда в девках.

Платы Елене не стало, зато кормилась она из общего воинского котла и общалась с кем хотела и сколько хотела. Только вот мыться приходилось редко. Не в привычках у поляков были бани, не требовали они русских часто их топить. Порой доходило до того, что тело Елены покрывалось коростой и зудело.

Но даже вонь грязи не отваживала охочих до бабьего тела поляков. Гусары лезли в срамную подводу, вынуждая девок принимать в дороге порой до пятнадцати человек на каждую. А на привалах, бывало, счет их достигал и двадцати пяти-тридцати в день. Иные же заваливались к Елене и по второму разу. Когда же она уставала и хотела спать, то либо требовала плату, либо била, по примеру подруг, похотунам между ног коленом. Второе случалось чаще - и похотун под довольный хохот гусар пулей вылетал из срамной подводы.

Лето сменялось осенью, осень - зимой, приходила и уходила весна, опять наступало лето. Сколько-то смен подобных ничего не менялось в жизни Елены. Отряд переезжал из села в село, из города в город, из крепости в крепость. Иногда поляки стреляли. Раз даже ядро рядом с телегой упало, но не взорвалось, хвала Господу. Иногда Елену с товарками выгружали из срамной подводы и селили в каменных хоромах, иногда - в избах, случалось и в Палатах ей жить.

Везде было весело, везде было пьяно, везде доносились до ушей сладостные вздохи и веселые слова. Бывало, что принимала она гусар в шатрах походных, случалось и под придорожными кустами либо в реке да в озере. Выдумщики были эти поляки отменные! Лица их примелькались, казались похожими одно на другое. Хотя кто-то из них и из поля зрения ее исчезал - убивали их, должно быть. Все-таки шла война...

Сейчас Елене казалось даже удивительным, что она не помнит тех боев, что гремели вокруг срамной подводы, и о чем по окончании стрельбы взахлеб рассказывали гусары, сдирая с себя оружие и одежду, так торопясь навалиться на нее, что между грудей ее вдруг оказывалась какие-нибудь ножны от сабли, а в бок упирался корявый пистолет. Елене было в то время все равно, какой русский город захватывали сапежинцы, какую крепость оставляли они, чьи пушки гремели час тому назад, сколько крови пролилось и во имя чего. Важно было лишь гусара либо жолнера какого-нибудь принять, успокоить и незаметно порыться в его походной сумке и в сброшенной второпях одежде, а потом добытое быстро и незаметно спрятать в сооруженный тут же в срамной подводе тайник.

Вот эти-то тайники, устраиваемые ею в одиночку в каждом возке, в каждой телеге, в каждом доме, где ей приходилось жить и ночевать, она помнила хорошо. Казалось, завяжи ей сейчас глаза, отвези в то место - и она в мгновение найдет и сундучок свой заветный, и кожаные да тряпичные кошели, и просто рогожные свертки.

Сколько раз ловили ее поляки на воровстве, сколько раз наказывали - не сосчитать и не вспомнить. И плетьми стегали, и за волосы таскали. А вот не убили до конца и даже не изувечили. Много было обиженых, но еще более ублаженых ею. Последние всегда спасали Елену от истязателей, а та за это ублажала их вновь и вновь.

Так и жила Елена до тех пор, когда Сапега, которого она так, кажется, воочию и не увидела ни разу, вдруг умер зимой, прямо в какой-то малой крепости[1].

И начался беспорядок в войске... Срамные девки стали то нарасхват, а то вдруг оказались никому не нужными. Распалось войско, ушли одни в одну сторону, другие - в другую. Елена, поносившись между ними и не понимая, что же все-таки происходит, осталась неожиданно одна. Хорошо еще успела вскрыть тайник и, перегрузив заветный сундучок в рогожу, спрятаться в каких-то развалинах, пока гусары да жолнеры делили коней, телеги и прочее войсковое хозяйство.

Когда же один большой отряд двинулся по заснеженной, но от оттепели быстро тающей под копытами коней дороге в сторону восхода солнца, Елена погрузила добро свое на плечи и поспешила за тем отрядом следом, не думая ни о чем, просто боясь потерять людей, которые знали ее и до сих пор как следует не обижали.

Елену увидели сразу по выходу отряда в покрытое тонкой снежной пленкой поле. Узнали, весело загоготали, бросились навстречу, подхватили двое конных с двух сторон ее под мышки - и Елена прямо-таки долетела таким образом до знакомой срамной подводы, одетой уже в кошму и утепленной внутри бараньими да волчьими шкурами. Даже куль не отобрали, бросили Елену да рогожу с сундучком на кучу баулов и мешков.

И тут же стали предлагать свою помощь в обустройстве нового жилья, говорить игриво и хватать за ляжки. Впервые в жизни Елена отказала мужчинам. Она устала, ей хотелось спать...

4

А проснулась от запаха ячменной каши с маслом. Еду в глубокой деревянной чашке с воткнутой торчком ложкой увидела она перед носом, едва только распахнула глаза. Чашку придерживала узловатая, с синими венами мужская рука, от вида которой у Елены сразу же сладко заныло под ложечкой. Она приподнялась на локте и встретила взгляд небесно-голубых глаз, смотрящих на нее из-под густых пшеничного цвета густых бровей с возвышающейся над ними бараньей папахой. И Елена утонула в этих глазах.

- Откушай, девка, - сказал приятный бархатистый голос ласково.

В груди Елены звуки эти отозвались щемящей тоской. Ей захотелось ухватиться за отвороты жупана, надетого на этого мужа, повалить его на себя и, сорвав с него задубевшую на холоде и покрытую легким снежком одежду, задушить гусара в объятьях рук своих и ног.

Но небесноглазый увидел эту ее решимость, быстро отпустил чашку с кашей и, вернув полог кошмы на место, исчез.

Чашка закачалась - и опрокинулась бы, но Елена схватила ее своими тонкими красивыми пальцами, удержала. Она не ощущала обиды, ибо твердо знала, что этот небесноглазый еще придет, и она его приголубит. Елена набросилась на быстро остывающую кашу и принялась поглощать ее полными ложками, даваясь и просыпая крошки, словно боясь, что у нее еду отберут.

Заглянувшего было под кошму гусара она обложила отборным матом и швырнула ложку прямо в лицо охальнику. Тот увернулся и, довольно хохоча, отправился рассказывать о проделке обозной блудницы. Она же, вложив в те слова и ложку весь свой гнев за то, что налаженный за время кочевий Сапеги быт ее порушен, товарок рядом нет, что все начинать надо заново, а принимать гусар на этих угловатых мешках и занозистых сундуках придется до поры одной, вновь подумала о небесно-голубых глазах под светлыми бровями и бараньей папахой. Запали они ей в память, как не было еще ни с одними глазами, бровями и папахами во всей ее предыдущей жизни.

Сейчас Елена знает, что это была любовь, что тогда она встретила не одного из множества безликих, пахнущих потом и ржавым железом мужчин, а того единственного, для кого и стоит жить на этом свете, с кем вместе можно и горе превозмочь, и судьбу перевернуть.

Но тогда она рассердилась на собственные мысли, оставила чашку в сторону и, выставив зад наружу, стала спускаться с подводы.

Восторженный рев едущих следом гусар приветствовал блудницу. Так приветствовали, должно быть, евреи появление Юдифи с головой Олоферна. Кто-то прокричал похабство - и Елена почувствовала, что ей действительно пора облегчиться. Оглянулась - кстати и облетевший ракитник растет вдоль дороги. Пошла к нему, скользя на смерзшейся грязи своими сапожками для дома, а вовсе не для улицы и не для зимы. Легкий ветер приятно холодил лицо и руки, над встающим за ракитником лесом серела безликая хмарь, из которой сыпал мелкий и редкий снежок. И вновь подумала о небесноглазом. Следит он за ней? И потому не присела у дороги, как собиралась, а побежала дальше, в чащу...

А когда вышла опять на дорогу, отряд гусар показывал ей хвосты коней последнего ряда.

"Ну, и пусть... - подумала она с досадой. - Останусь одна. Не пропаду. Мужиков на свете много".

Но тут вспомнила об оставленном в подводе своем богатстве и припустила рысью вслед за отрядом.

Догнала последний ряд, потом следующий, обогнала и тех. А подводы не видно.

Гусары весело скалились, глядя на нее, что-то кричали непонятное. Потом один протянул руку к ней, показывая другой впереди себя - предлагал, должно быть, ей сесть на конску. холку, - но оно мотнула головой и припустила во всю прыть...

Тут же и упала, пропахав смерзшуюся грязь, слава Богу, не лицом, а лишь телом и слегка порвав шубу, потеряв сапожек.

Отряд остановился. Два гусара спешились, подняли Елену и, перекинув через седло, быстро довезли до срамной подводы. Туда и сгрузили ее, молча, хотя по лицу ее бежали слезы и хотелось ей услышать всего лишь слово от них, пускай и не доброе.

Обругав их за это, Елена повалилась на все те же мешки и сундуки, и тут же уснула...

5

Через неделю она действительно приняла у себя небесноглазого. Папаху он снял - и оказался стриженным под горшок пшеничноволосым ротмистром Иосифом Будзилой. И был ротмистр ласков с ней, хотя не говорил красивых слов. А еще оказалось, что всем этим большим отрядом поляков командует именно он, что все эти гусары, солдаты и жолнеры почитают и слушаются его. Тогда-то впервые она захотела принадлежать только одному мужчине - и сказала об этом ротмистру.

В то же утро Будзило переселил ее из срамной подводы в новый, обитый изнутри лисьими шкурами возок, устроил в нем уютную постель и даже приделал на лисий мех настоящее зеркало с костяной ручкой, в которое она могла глядеться и искать на теле невесть откуда берущиеся черные точки, чтобы их раздавить и увидеть там красноватую припухлость и маленького, витого белого червячка. Занятие это она находила восхитительным и посвящала ему все свободное от Будзилы время. Именем Иосиф она его не звала, ибо казалось ей оно почему-то неприличным. Когда же ротмистр сказал, что так звали отца Иисуса, Елена заявила, что отец Христа - Бог, а если ротмистр еще раз при ней скажет такое кощунство, она объявит всему войску, что командир их - еретик.

Будзило рассмеялся и сказал, что она - дура, но именно глупостью своей и красотой и хороша. Он ненавидит умных женщин.

И она за эти слова бросилась его целовать...

В следующей деревне оказалась целой, не сожженной, настоящая русская баня. И Елена с наслаждением смыла с себя многодневную грязь. А как вышла из бани, обнаружила лежащей на скамье новую льняного сукна нательную рубаху, богатое парчовое платье, костяной гребень для волос и многое другое, от вида чего у женщин сбивается дыхание. То были подарки Будзилы, умевшего ругать своих гусар яростно и злобно, а к ней обращаться со словами такими, что слезы текли из глаз Елены сами по себе: "Зоренька моя ясная...", "Голубка моя...", "Красотуля ненаглядная...", а по-польски и вовсе так красиво, что в голове у Елены шумело, а душа сжималась в комочек.

Долго они ехали куда-то, где-то останавливались, порой и надолго. Тогда Елена спала в настоящей теплой избе и ела горячее вдоволь, но потом опять ее грузили в возок и везли невесть куда, ее не спрашивая, с кем-то даже воюя, а Елену пряча на время где-нибудь в лесочке.

Кажется, всегда поляки побеждали, а может, и нет. Будзило рассказывал всякий раз подробно, но она не слушала о войне, все ждала ласковых слов и, дождавшись, млела от них.

Ничего не осталось о том времени у нее в голове и сейчас. Только дорога, только голубые, как ясное небо, глаза, только колотье в губах от соленых усов...

6

А потом была Москва и жизнь в хоромах Бориса Годунова. Но не во дворце, который все еще называли Новым, а на родовом годуновском подворье, где Борис Федорович жил до венчания его на царство. Хороший достался Елене теремок, просторный, светлый, теплый. Только пограбили его, оттого и спаленку себе Елена соорудила из того, что добыла из возка, в котором миловалась в дороге с Будзилой. После сходила на Пожар, как называли здесь главный городской Торг, и прикупила кое-что за деньги, которые вынула из заветного сундучка, завернутого во все ту же рогожку.

И стала она жить-поживать в том тереме да подкармливать себя и пшеничноволосого Будзилу на деньги, добываемые из сундучка. Ибо с каждым днем еды в Москве становилось меньше, а цены росли чуть ли не всякий час.

Отчего и почему так происходит, Елена не задумывалась. Она знала лишь, что через крепостные ворота и сквозь станы зачем-то окруживших русскую столицу казаков провозят добрые люди в Москву хлеб, мясо и даже сыр и сушенную рыбу. Денег, знала она, у нее хватит на то, чтобы прокормить себя и Иосифа много дней, а до остальных и дела ей не было.

Когда-нибудь, сказал Елене ротмистр, придет к Москве польский король, прогонит казаков и наградит защитников столицы столь щедро, что Елене вернутся не только растраченные за время осады богатства из сундучка, но и будет сверх пожаловано столько же. Она верила любимому, не беспокоилась о будущем совершенно...

Но вот недавно, во время одного из отсутствий Будзилы, случилась слишком долгая и громкая стрельба за стенами Кремля, а потом пришел сам ротмистр, усталый, грязный, с прорехой на рукаве. Он сказал, что ворота Москвы захлопнуты намертво, добавил что-то обидное про какого-то там главного гетмана, которого не то побил, не то убил какой-то князь с горящей фамилией: не то Головешкин, не то Пожаров, что обозов с хлебом больше не привезут на Торг, значит, цены подскочат в сравнении с прежними вдесятеро.

- Уходить тебе надо, девка, - сказал Будзила. - Пропадешь ты здесь. Слишком уж глупая и сладкая. Тебя первой и съедят.

- Меня? - Удивилась Елена. - Зачем? - рассмеялась звонко и рассыпчато, ибо такой голосок был особенно люб ее полковнику. - У меня же деньги. Еды я тебе куплю.

- Да кому теперь нужны они - твои деньги! - в сердцах воскликнул Будзило. - Нынче на Пожаре мера зерна стоит тысячу злотых. А завтра того же не станет и за сто тысяч.

Елена не испугалась приступа гнева любовника, лишь удивилась. Еще никогда ротмистр не говорил с ней таким голосом. Она выдавила из глаз по слезинке и спросила:

- Ты меня больше не любишь?

Тут уж Будзилу понесло! Обозвав Елену всеми теми словами, какими прозывали ее бабы в родном селе, ротмистр велел Елене собираться, чтобы сегодня же его жолнеры спустили ее со стены в русский лагерь.

- Ты тоже спустишься? - обрадовалась она.

- Нет, я останусь здесь, - жестким голосом ответил Будзила. - И возьму себе все твои деньги. На одного может твоих запасов и хватить. А ты спустишься в русское войско и займешься своим ремеслом.

Елена не сразу поняла, о чем говорит любимый. А поняла - ответила:

- Но я ведь тебя одного теперь люблю. Зачем мне другие? Я хочу с тобой. В Москве остаться.

- Я тоже хочу, - признался ротмистр. - Но только там ты мне нужнее.

- Зачем?

Будзила присел на постель и, посадив ее на колени себе, стал объяснять, поглаживая Елену по спине:

- За стенами Москвы два войска стоят: земское и казацкое. И мира между ними нет. Объединяем их только мы, поляки. А ты должна два русских войска поссорить. И помочь тем самым нам. Ведь ты хочешь, чтобы я остался жив?

Разомлевшая от ласки Елена погрузилась взором своим в небесно-голубые глаза Иосифа и что-то простонала. Будзила встряхнул ее и сказал голосом вновь холодным и бесстрастным:

- И я хочу. И ты мне в этом поможешь.

- Я не умею... - улыбнулась она той беззащитной улыбкой, с какой много раз уж говорила подобные слова мужчинам - и те тут же бросались помогать, делать все за нее.

- А ты попробуй.

Елена надула губки:

- Но ведь их тысячи... - сказала капризным голосом. - А я в день приму... ну, тридцать - не больше.

Полковник выругался негромко и, пересадив ее с ног на постель, объяснил:

- Принять надо одного. Но главного... - запнулся, оглядывая ее, словно оценивая, потом продолжил. - Думал, послать тебя к Пожарскому - он баб красивых любит. Да больно глупа. Не поверит тебе Дмитрий Михайлович. А Трубецкой поверит. Дмитрий Тимофеевич - казак по нутру своему. Ему что умная баба, что глупая - все едино. А до красивых мы все охочи. Стало быть, пойдешь к нему.

- Ага, - кивнула она. - К нему. К Трубецкому.

- Видишь, не такая уж ты и дура, - улыбнулся ротмистр, но не приблизился при этом, как она надеялась, а встал с постели и, обернувшись к ней, продолжил тем голосом, каким говорил со своими жолнерами. - Пойдешь к Трубецкому и передашь ему письмо. Не сразу, конечно, а как он тебя приветит. Тут не мне учить тебя. Поняла?

- Поняла... - ответила Елена и, протягивая к нему руки, спросила игриво. - А дальше что?

- Все, - ответил ротмистр, и отступил от Елены на шаг, - Жди. Тогда и встретимся.

Слова эти показались Елене непонятными. Как и почему они встретятся, оказавшись разделенными высокой крепостной стеной, было не ясно. Но она по привычке повторила за ротмистром:

- Встретимся, - и тут же добавила нежно. - Поцелуй меня.

- Голодной куме - одно на уме... - рассмеялся Будзила и, сделав шаг вперед, толчком в плечо повалил ее на постель...

7

В предрассветный час, когда польским часовым спится особенно сладко, а сторожа русского войска храпят так, что хоть уши затыкай, привел Будзила Елену на кремлевскую стену и, посадив ее в большую корзину, опустил блудницу с помощью четырех гусар на веревках вниз так тихо, что она сама не услышала, как дно корзины коснулось земли. Поднялась, держась за веревку, на ноги, переступила через край корзины. Та тотчас, задев подол ее теплой собольей шубы, корзина поползла вверх.

Песцовая женская шапка приятной тяжестью давила на голову Елены. Обутым в легкие, но теплые красные сапожки ногам было уютно. Так бы и стояла тут, ощущая за спиной приятную надежность высокой кирпичной стены и глядя на раскинувшийся перед ней, выступающий из растаивающего в свете зори мрака русский лагерь с рядами костров и холмиками землянок, с погорелищами былых московских домов и развалинами православных церквей.

Елена вдруг вспомнила, что последний раз была она на исповеди незадолго до смерти матери. Повинилась в том, что стащила яйцо из-под курицы. А поп спросил:

"Блудишь?"

И она ответила:

"Блужу. Только разве грех это, батюшка? Ты вон тоже приходил ко мне", - и рассмеялась бесстыдным смехом.

А мать схватила ее за косу и поволокла из церкви прочь...

Теперь вот Елена думает, что воспоминание то было ей предостережением, которого она не поняла. Переступила сразу через несколько битых кирпичей, оказавшихся под ее ногами, и пошла вперед, вспоминая: подсурьмила она перед выходом из терема свои глаза, подрумянила щеки? Направилась к ближайшему от нее кострищу, ибо поняла, что в темноте может сбить каблуки сапожек, а починить их некому.

Костер затухал. Ибо пятеро одетых в тулупы стражей, засунув головы поглубже в свои мохнатые овчинные шапки, лежали на брошенных на землю вокруг огня шкурах вповалку и спали некрепким, вымученным сном, каким случалось спать и Елене в дни жизни ее в срамной избе. Рядом стояли поставленные пирамидкой три пищали и валялись рогачи.

Мужиков она не боялась.

Присела осторожно на брошенное кем-то поодаль расколотое вдоль и без кожаного покрытия седло, поискала вокруг рукой, нашла из валявшихся там хворостин палку подлиннее, сунула ее конец в угли, поворошила жар.

Спрятавшийся под серой пленкой огонь взметнул множество красивых искорок, а следом показались и языки бледного пламени.

Двое ратников от слабого треска тут же потухших искорок проснулись. Вытаращились в удивлении на неизвестно откуда появившуюся барышню в богатой шубе и при богатой шапке, может даже и боярыню, удивляясь тому, как прямо, не по русскому обычаю, смотрит баба на мужчин.

- Эй! - сказал один ратник. - Ты кто?

От звука голоса его проснулись еще двое сторожей. Тоже стали смотреть на барышню и позевывать.

- К князю мне надо, - ответила Елена. - К Трубецкому. К Дмитрию Тимофеевичу.

"Да, такая только для князей!" - подумал с тоской каждый из стражей.

А Елена, подбросив еще две палки в огонь, разбудив тем самым и пятого сторожа, встала с неудобного и твердого седла.

- Пойдем? - сказала она.

Ратник, что заговорил с ней первым, вскочил на ноги, отряхнул зачем-то шубу, передернул веревку на животе. Хотел сразу идти, но, чувствуя себя под взглядом неожиданной гости словно раздетым, решил нацепить и саблю, явно чужую и лежащую рядом с ратником, проснувшимся последним. Тот лишь кивнул на безмолвный взгляд товарища. Потом ратник взял еще и один из рогачей и, опираясь на него, пошел впереди Елены в сторону пробуждающегося вместе с солнцем русского войска.

За первыми рядом костров, где, как и возле предыдущего, дежурили, подремывая и похрапывая, одетые в тулупы, зипуны и шубы ратники и казаки, было множество бугров и ям, означающих, что здесь вырыты землянки. Там и сям вылезали из них люди, отходя в сторону по нужде и возвращаясь назад, либо доставая трубки и закуривая.

К одному из таких с трубкой, голому выше пояса, в грязных непонятного цвета шароварах, в накинутом на плечи грубо сшитом черном кожушке, и направился проводник Елены. Тот трубку лишь набил табачным зельем и, добыв из кожушка камень и кресало, собирался заняться своим неторопливым мужским делом. Но движение рук его остановил вопрос человека при сабле и при рогаче для пищали о том, где ему найти шатер князя Трубецкого.

- А зачем тебе? - спросил курильщик, держа набитую, но не зажженную трубку под рыжими от курева усами, даже не взглянув в сторону стоящей за спиной его собеседника бабы. Ударом кресала он выбил из камня сноп искр на трут и подсунул дымящуюся веревочку к носу стражника. - Подуй.

Тот послушно раздул огонек на труте и закашлялся.

Курильщик сунул трут в трубку, пфыкнул два раза, выпустил с блаженным выражением лица дым изо рта, перевел взгляд на Елену.

- Трубецкой, говоришь? - продолжил. - Трубецкой в шатре только днем. А ночью он в избе спит. В протопленной. Князь ведь... - затянулся трубкой еще раз. - Вон та изба... - указал трубкой через плечо, не сводя глаз с Елены. - А это кто такая? - спросил о ней.

- Она князя и ищет, - ответил стражник. - Приплутала с утра. Вот я и повел.

- Приплутала, говоришь? - повторил курильщик и спросил уже Елену. - Не из Москвы ли пришла, красавица?

- Из Москвы, - кивнула она. - Будзила послал. Суженный мой.

Курильщик со стражем переглянулись. Имя Будзилы было на Руси известным. Немало крови русской пролилось по его вине и от его рук.

- Сама-то русская? - спросил курильщик. - Православная?

- Православная, - ответила она. - Почему нет? - и перекрестилась по привычке справа налево, не так, как требовал от нее Будзила, а она все не могла переиначить себя.

- Ловко, - кивнул курильщик. - А теперь докажи.

- Как это?

- А вот... - хохотнул он, сунул ей руку будто между ног, ухватив за платье. - Дай - поверю, - и захохотал так, что Елена почувствовала омерзенье к казаку. - Дашь нам? Двоим.

Впервые в жизни Елене показалась противной сама мысль оказаться под мужчиной. Она смотрела на корчащее в смехе лицо казака и чувствовала, как к горлу ее подступает тошнота. Она не испугалась его, нет, она возненавидела это усатое колышущееся лицо, гнилые желтые зубы в распахнутой пасти, голое дряблое тело с висящими вниз, как у бабы, сосками и грязными черными волосами над торчащим бугорком пупом.

На все это смотрела она до тех пор, пока рука ее сама по себе вознеслась и влепила курильщику такую звонкую пощечину, что у самой зазвенело в ушах, а трубка вылетела у казака изо рта и упала куда-то ему за спину.

- Ах-ты, б..! - заорал казак и выбросил в ее сторону кулак, но попал в нежданно во вставшего между ними стража - и тот полетел на Елену спиной, сшиб ее с ног, и они упали спинами на землю рядом.

Казак набросился на Елену и стал сдирать с нее одежду, хрипя что-то ей непонятное, словно и не по-русски, она отбивалась, чувствуя, как не ослабевает с каждым движением, а наливается силой ее тело. Била казака в лицо, царапала, кусала, более всего сейчас желая умереть, лишь бы не достаться насильнику, от которого так мерзко и противно пахло смешанным запахом гнилых зубов, табаком, чесночной отрыжкой и немытым телом. Но вот казак взмахнул огромной волосатой лапой - и в голове Елены сразу стало темно...

Очнулась она от ощущения мерзости и гадости, презрения к своему опоганенному телу. Казак елозил и сопел над ней, а поднявшийся на колени стражник старался спихнуть его и испуганным голосом повторял:

- Грех!.. Грех это!..

Тогда она вцепилась своими большими, искусно окрашенными ногтями в лицо насильника и с наслаждением, чувствуя, как брызжет кровь ей на ладонь и стекает по руке от запястья вниз, погрузила их в мясо, а потом дернула все, что сумела захватить, вниз, слыша дикий крик казака и радуясь тому, что отомстила...

Тогда уж и страж хватанул своим рогачем казака по голове. Тот свалился с Елены и затих. Страж одернул на Елене платье, помог подняться на ноги.

- Пошли отсюда, - сказал. - Сейчас очнется - казаки навалятся, нам не сдобровать.

И они поспешили внутрь лагеря, огибая казацкую его часть, стараясь идти лишь там, где, как им казалось, поселились земцы, торопясь так, что Елена сломала оба каблука на сапожках, порвала шубу и чуть не потеряла свою шапку. Когда же до ряда новопостроенных изб осталось идти шагов двадцать, сзади раздался крик:

- Казака поуродовали!.. Какая-то баба! Из Москвы!

И тут лагерь ополченцев словно взорвался криками:

- Бабу! Бабу ищите! Боярыню!.. Красивую!.. От поляков она! Лазутчица!

Стражник оглянулся и указал Елене на вход в одну из землянок. Она бросилась туда, он спустился следом...

8

Воняло в землянке ужасно. И никого не было. Даже не ночевал никто здесь, по-видимому. На одной из двух полатей валялось какое-то тряпье, на стоящем посредине пне стояла глиняная миска с видимой даже в этой почти темноте большой щербиной.

Елена хотела было присесть на полать, но казак приказал:

- Стой, где стоишь!

И она послушалась. Она ведь всегда слушалась мужских приказов. А сейчас ей было страшно.

Стражник, переложив на поясе саблю поудобнее, присел перед входом на корточки, положил у ног рогач.

- Теперь тихо... - сказал он.

Сверху доносился гвалт, из которого Елена поняла, что ищут какую-то польскую ведьму, которая сняла с казацкого десятника пол-лица своими когтями и пытается пройти сквозь лагерь, чтобы выпить из князя Трубецкого всю кровь. С ней был переодетый в русское платье черт, который снял с головы рога и нес с собой.

- Господи! - воскликнула Елена, - Страхи-то какие! - и часто закрестилась.

Стражник хмыкнул и сказал негромко:

- Это про нас. Ты что - не поняла?

Елена подумала, что кричат о ведьме и черте, не о них, но на всякий случай кивнула согласно. С ними спорить нельзя, с похотунами, знала она. А этот стал смотреть на нее с желанием. Елена чувствовала.

Голоса наверху не унимались. Люди искали ведьму и черта, кляли земцев за нелюбовь к князю Трубецкому, а казаков за суетность и лживость. Но никто не заглядывал в их убежище, не заходил.

- Ты здесь живешь? - спросила она.

- Нет, - ответил стражник стесненным голосом. - Здесь была... срамная изба.

- Изба? - удивилась она и огляделась. К вони она уже притерпелась, но вид подземелья совсем не походил на ту срамную избу, в которой она счастливо прожила целых полгода.

- Не барские хоромы... - криво усмехнулся стражник. - Так ведь и мы - не князья. Здесь их пятеро жило. А выстраивались сюда в очередь на пять дней вперед.

- А где же девки?..

- А нигде, - ответил стражник. - Утопили всех. Срамной болезнью заразили половину войска, сволочи. Захочешь с...ть - от боли на стену лезешь.

- И тебя заразили? - спросила Елена, которая про эту болезнь знала многое, но ее саму господь миловал получить заразу.

- Не успел, - хохотнул страж. - Моя очередь на следующий день была. Тут их и повязали.

- И дальше что?

- Девок утопили, а землянку бросили. Вот Москву возьмем - и сожгут ее. А сейчас нельзя - ненароком пожар случится, всему лагерю конец...

Елена подумала о срамных девках, которые мало, что заболели от какого-нибудь такого вот стража, но еще и поплатились за это жизнями. А ведь лекарство она знала. И они должны были знать. Две недели лечения - и у всех словно бы рукой сняло: и у девок, и у мужиков. Надо будет рассказать об этом князю Трубецкому. Может, заплатит тогда?

- А тебе зачем к Трубецкому? - спросил не выдержавший молчания стражник. - По какому делу?

- Будзила велел письмо передать.

- Письмо-о... - разочарованно протянул стражник. - Я не грамотный... - помолчал и спросил. - А ты?

- Нет, - ответила она просто. - Я - дура.

От подобной откровенности стражник слегка оторопел. Потом все-таки спросил:

- Ты - боярыня?

- Нет, - ответила она. - Я - Елена.

Именем этим ее называл Будзила, а свое настоящее она уже и забыла. Напрочь пропало из ее головы, будто его и не было. Будзила сказал, что она прекрасна, как Елена Прекрасная из какой-то книги. И что за красоту той книжной бабы случилась когда-то давно война между двумя народами. И что будет он отныне называть ее Еленой, чтобы помнила она всегда о своей красоте, и старалась ему понравиться. Говорил что-то еще, но она остальное забыла.

- Елена... - повторил страж. - У нас в селе Алены были... две. И еще бабка Алена. Елены не было. Это что, по-польски?

Этого Елена не знала, потому ответила:

- Ты сейчас хочешь меня?

Он звучно сглотнул слюну и кивнул.

- Я не могу... - извинилась она. - Я порченная. Этот казак... - при воспоминании о насильнике ее передернуло, и к горлу подступила тошнота. - Ой!

Стражник кивнул.

- Я понимаю... - сказал обречено.

- Может, потом... - решила обнадежить его Елена.

- Да... - сказал он, и вновь сглотнул слюну. - Потом...

Они замолчали и просидели так долго. Потом шум и крики наверху стихли, и страж не решился выйти наружу, осмотреться. Так он и сказал уставшей стоять на ногах, прислонившись плечом к стенке, Елене. Она попросилась с ним. Но он, сказав:

- Я вернусь... - вышел все-таки один.

А Елена тихо сползла по стенке и села, подвернув под себя полу шубы. Хотелось пить и думалось о Будзиле...

Когда стражник вернулся, она спала, сидя за земляном полу, положив голову на колени.

Он тронул ее за плечо, Елена вздрогнула - и шапка упала с ее головы. Она тут же схватила шапку и вернула на место. Поднялась, чувствуя над собой крытый камышовыми матами потолок, спросила:

- Пора?

- Да, - ответил он. - Князь ждет...

9

И вот теперь, глядя на эти красные, лежащие в огне клещи, на эту дыбу под открытым небом, на сердитые лица слушающих ее людей, она понимает, что была действительно дурой, что не отдалась этому стражнику, а затем поверила ему, вышла из срамной землянки наружу, ибо там, в земляной норе, ей было по-настоящему спокойно и почти так же хорошо, как было в полгода ее жизни в срамном доме.

Но она не могла и сейчас не может переступить через клятву верности, которую дала сама про себя Иосифу Будзиле. И потому она просит, умоляет, чтобы не пытали ее и не мучили, а убили сразу, как-нибудь сзади, чтобы не видела она своего убийцы и не страдала перед смертью. А больше, чем она сейчас рассказала, она рассказать все равно не сможет. Потому что она, должно быть, и вправду дура, а Будзила ей говорил, что срок жизни дураков короток...

* * *

И таким вот образом доходили письма из Москвы в стан казаков и земцев. Ибо жизнь и осажденных и осаждающих тягостна и мрачна в сути своей. Мысли не ворочаются в голове, а жгут, терзают и тело, и душу. Печальна судьба каждого из участников осады. Ибо видятся и со стороны, и сами себе они не поодиночке, не каждый сам по себе, а большим скопищем людей, страдающих будто бы одинаково, хотя на деле каждый видит и знает, что судьба у каждого своя, беда своя и боль своя. В конце концов, каждый из нас предстанет перед безносой в одиночку.

Только дело у всех русских людей в тот холодный зимний день было общее - взять Москву. Во что бы то ни стало, любой ценой...

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

КИТАЙ-ГОРОД ОПЯТЬ РУССКИЙ

О том, как был взят русским войском Китай-город московский, и возликовали русские люди

1

Историю жизни своей Елена рассказал залпом, ни разу не сбившись и не остановившись, словно на одном дыхании, глядя вытаращенными в ужасе глазами на добротно сколоченную и плотно вкопанную в землю дыбу под серым свинцовым небом, на огонь в кузнечном горне, где калились и клещи, и длинные гвозди, и два тавра для клеймения скота, на двух палачей в кожаных грязных передниках поверх шушунов, на восторженно взирающего на нее юного длинноносого писаря в дрянном кожушке и с дырявой шапкой на огненно-рыжей башке, на толстобрюхого дьяка с грязными патлами седых волос, выбивающихся из под некогда дорогой бобровой, а ныне старой и поношенной шапки, и совсем не видя все увеличивающуюся толпу казаков и земцев, которые шли и шли к пыточному двору, куда привел ее давешний стражник, заявив, что вот она - лазутчица польская, пришла из Москвы и хочет погубить русское войско.

После всего рассказанного-сказанного баба, назвавшая себя срамной девкой Еленой, замолчала. Ибо больше сказать было нечего. Она более ничего не помнила, а пересказывала всю свою никчемную бестолковую жизнь того лишь ради, чтобы оттянуть время пытки, без которой никак нельзя обойтись, если ты попадаешь на правеж к палачам да дьякам. Это она знала точно. Только вот не помнила: сама до этого дошла либо кто-то рассказывал ей.

Много ведь прошло мимо нее таких похотунов, что хотели после удовольствия понежиться рядом с ней, поговорить о жизни, рассказать о своих приключениях, поумничать. Но бывало, что разговаривали они, а к ней даже не прикасались. Все говорили, говорили, а она слушала, то есть делала вид, что слушала, согласно кивала, сочувственно заглядывала глаза, а когда похотун плакал, прижимала голову его к своей груди и гладила по ней свободной рукой. Он продолжал говорить, исповедоваться, а она слушала и тут же забывала об услышанном...

Но что-то, по-видимому, в голову ей все-таки запало, если она не только вспомнила свою жизнь, но и так долго сумела пересказывать ее.

Когда же она иссякла, то рухнула коленями на землю и склонила голову в ожидании кары и наказания невесть за что, просто потому, что попала она в то место, где стоит дыба, где горят в горне клещи и где сидят в кожаных передниках два бородатых угрюмых палача. Такова ее судьба, значит, - и ей надо покориться... Вот только если бы припомнить что-то новое либо повторить рассказ, то тогда пытка и казнь оттянутся, можно пожить подольше.

- Истинно сказано: волос длинный - ум короткий, - услышала она звучный утробный голос дьяка. - Все выложила. Как на духу... - и добавил с лаской и заботой в голосе. - Подол-то не мокрый?

Елена ощупала платье и шубу, ответила:

- Сухой, однако.

Дружный восторженный рев ударил ей в уши.

Елена подняла голову - и обомлела: огромной число людей собралось здесь: сидели, стояли, восседали верхами вокруг небольшого пятачка земли, где стоял стол, лавка с писарем и дьяком, вторая лавка с палачами, лежали в потухшем горне почерневшие клещи. Человек пять забрались на поперечную балку дыбы и, свесив ноги, тоже ржали, а один так увлекся, что чуть не упал - и это еще более развеселило толпу.

Елена смотрела на них испуганно, не зная подниматься ли ей на ноги или оставаться на коленях, будут ли ее сейчас хлестать плетьми за блуд, станут ли разжигать вновь огонь, палить руки да ноги в нем, выворачивать этими вот клещами ее суставы, загонять гвозди под ногти. Или возьмут, да завернут ей руки за спину, подвесят на дыбу и станут выспрашивать. А она и не знает, что еще ответить. Так и будет плакать да кричать... пока не умрет...

Все эти мысли в мгновение ока пронеслись в голове Елены - и она, подняв полные слег глаза на переставшего хохотать и утирающего слезы дьяка, сказала жалобно:

- Дяденька, я не виновата.

Смех прекратился так, словно его ножом срезали. Казалось, каждый услышал эти слова.

- Дура, - ухмыльнулся льяк, несколько растерявшийся оттого, что назвали его дяденькой на глазах толпы, всегда готовой поймать чье-то ненароком брошенное слово, а потом переиначить его смысл в непристойный, чтобы смаковать его, напоминая к месту и не к месту о случае, какой следовало бы и не заметить вовсе. Эта гулящая девка и ее "дяденька" как раз могли быть таким случаем.

- Дура, - повторил он уже строго. - Где твое письмо?

- А ты разве князь? - удивилась Елена. - Письмо не тебе - Трубецкому... - и, вспомнив имя-отчество, добавила, - Дмитрию Тимофеевичу.

Это звучало хамством. За подобные слова следовало бы и посечь блудницу. Но тысячи глаз и сотни прислушивающихся к каждому звуку ратников заставили дьяка криво улыбнуться и сказать с легкой брезгливостью в голосе:

- Станет князь с такой падлой общаться. Дай письмо, - протянул к Елене руку. - Сам передам.

- Нет, - покачала головой Елена. - Тебе я не верю.

- Что?! - вскинул правую бровь дьяк. - Да я тебя... - показал на дыбу. - Вон туда. Поняла?

- Так ведь... - обречено произнесла она, - тебя тогда тоже. Чужое письмо хочешь забрать, князево.

Тут внимательно и тихо вслушивающаяся в их разговор толпа разродилась восторженным ревом:

- Молодец, б...! Правильно ответила! К князю ее.

Кто уж первым кинулся к Елене, ни она не увидела, ни дьяк, только оказалась гулящая в окружении множества мужиков, которые подхватили ее, вознесли на руках, как поднимает толпа лишь героев своих да любимцев и, крича что-то восторженное, веселое, понесли срамную девку от пыточного двора прочь.

- К князю! - орали они. - К князю ее! С тайным письмом!

То ли шли они, то ли передавали ее с рук на руки - Елена не поняла, лишь думала о том, чтобы одной рукой поджимать под себя подол и не засветиться срамными местами в глаза такой оравы мужичья, а второй удержать на голове развязавшийся плат.

- К Трубецкому! - не унималась толпа.

А Елена боялась, что вот сейчас ее уронят, а после пройдутся всей толпой и растопчут, разнесут клочками на своих лаптях, чунях, валенках да сапогах. И не будет у нее даже могилки...

У самого шатра, где князь Трубецкой вел беседы со своими полковниками и с наведывающимся к нему Пожарским, донесли Елену, в конце концов, и поставили на ноги так осторожно, так легко, что ей показалось, что она попарила, а потом опустилась, как птица. В ушах ее шумело от чужих криков и собственного страха, голова кружилась, ноги казались ватными. Елена едва устояла и чуть не упала прямо под ноги стоящих у входа в шатер двух казаков с аркебузами на плечах.

Два страшных оружия вдруг соскользнули на землю деревянными своими концами и пересеклись частями железными, преградив ей вход. Широкие лица казаков были невозмутимыми, сонные глаза и висячие, как черные сопли, усы делали их похожими на сомов. Такие без приказа не пропустят в шатер никого.

- Впустите ее! - заорала принесшая Елену толпа. - К князю она! С секретным письмом! Из Кремля.

Казаки не шелохнулись.

- Гады! - взревела тогда голытьба. - Зажрались, собаки! Ужо сейчас вас побьем!

Казаки продолжали тупо смотреть перед собой.

Но вдруг полог шатра раздвинулись - и появился сам Трубецкой. Лицо его было перекорежено, как водится с перепоя, красный кунтуш расстегнут, под ним виднелась грязная синяя рубаха. Зато низ был таким, словно его только что одели во все новое и дорогое: штаны в черно-синюю полоску с красным лампасом по правому боку, сапоги, вычищенные до блеска, ровные и гладкие, без единой царапины. И без оружия был атаман совсем.

- Князь! - взревела толпа. - Трубецкой! Дмитрий Тимофеевич!

И принялись все орать славу ему и долгие лета, словно и забыв уже, зачем пришли все сюда.

Князь же перевел мутный взгляд непротрезвленного, но разбуженного человека на Елену и спросил:

- Ты что ли?.. Про тебя орут?

- Про тебя, - ответила Елена.

Трубецкой икнул и уставил на нее взгляд, ставший тяжелым. Толпа перестала орать славу и стала понемногу затихать, прислушиваться.

- Ты что ли из Кремля? - спросил тогда Трубецкой. - Кто такая?

- Блудница я, - ответила Елена. - Ротмистра Иосифа Будзилы жена невенчанная. С письмом к тебе.

Князь икнул еще раз и протянул руку:

- Давай.

Елена сняла с головы плат, обнаружив под ним шапку, - и по плечам ее рассыпалась роскошная груда не заплетенных в косу золотых, блестящих на морозном солнце волос.

Толпа ахнула. Никто не закричал о позоре бабьем, не завизжал, не заулюлюкал, как бывало в прошлые времена при виде опростоволошенных баб. Всем было в диво видеть такую красоту открытой для всех глаз.

- Тут письмо, - сказала Елена, протягивая шапку князю. - Под подкладкой.

Трубецкой взял кусок меха, помял в руках, обнаружил бумагу и удовлетворенно хмыкнул. Один из стоящих на карауле казаков снял с себя шапку и возложил ее на голову Елене. Убор сей оказался девке велик, съехал ей на уши, закрыв глаза.

Тут уж загоготали стражи князевы, а за ними остальная толпа.

Едена застыла, словно окаменев.

Трубецкой обвел мутным взглядом казаков, негромко матернулся, взял Елену за локоть и ввел в шатер...

2

Письмо Будзилы было писано на русском языке скорописью. В нем сообщалось о желании ротмистра открыть ворота Крутицкого подворья казакам с просьбой за это оставить в живых его самого и его людей. Поэтому, писал Будзило, сам ротмистр и его люди, приоткрыв ворота, спрячутся в подвале левой башни, а уж после, когда бой закончится и Кремль русские возьмут, князь пленных выведет и сохранят сдавшихся добровольно поляков где-нибудь подальше от Москвы.

- Почему через Крутицкое спуск? - спросил Трубецкой. - Там будет засада?

- Потому что из всех проездных ворот Китай-города только там есть один вход в подземелье, - ответила Елена. - Так сказал ротмистр.

- А в остальных что - два?

- Бывает и больше, велел сказать. Но чаще они связаны между собой. А в яме с одним входом прятаться удобней.

Трубецкой не знал - верить ему этой бабе или нет. С виду - русская, и говорит по-русски чисто. Да только ведь и Федька Андронов - тоже русский, и Салтыков - русский. А служат полякам. Эта русская баба тоже под поляком была, от поляка с письмом пришла. Как такой верить?

А верить хотелось. Ибо два года стояния под Москвой порядком измочалили князя. Война - не война, битвы - не битвы. День за днем - ожидание случая, когда казаки его покажут себя. В начале мешал Ляпунов, потом Заруцкий. Думал князь, что теперь придет Пожарский и встанет под руку его - князя Трубецкого, боярина хоть и тушинского, пожалованного в чин сей Богданкой, а все же выше простого стольника, каким был вождь земцев. Пожарский не захотел подчиниться.

И всем показывал Дмитрий Михайлович, что Трубецкой может изменить русскому делу, ударить сзади по земцам, что его надо опасаться. Даже в атаку на поляков Трубецкой в прошлой битве не пошел. А почему? Того лишь ради, чтобы унизить Трубецкого, показать, как опасны казаки в тылу у земцев. Чего уж ждать Трубецкому от Пожарского во время осады, когда силы высасывает одно лишь ожидание, когда день один похож на любой из тех, что были прежде и что будут? В осаду самые друзья закадычные ссорятся, до смертоубийств доходят. И князей всяких вдруг наехало к Пожарскому более, чем ранее на царский двор. Среди них Трубецкому затеряться - и не вспомнит никто о нем...

А тут письмо это. И никто, кроме него и этой вот бабы, которая все стоит посреди шатра и, сняв казачью шапку, оглядывается, любуется златоткнанным шитьем и убранством, не знает о чем в письме написано. Дура явная. По-видимому, и не понимает значения принесенного ей сообщения. Повторяет все, что сказал ей Будзило - и только.

- На словах велел что-нибудь передать? - спросил князь.

- Да, - кивнула Елена. - Сказал, что Струсь никому не доверяет, даже полковникам. Ставит теперь отряды каждую ночь на новом месте. Потому Будзило будет всегда вывешивать платье мое на воротах либо на стене, где будет стоять он и его полк. Как будет он на Крутицкой башне, так знай, князь, - ворота тебе открыты.

- Ты кому-нибудь говорила об этом? - быстро спросил Трубецкой.

- Нет, - ответила она. - Никто не спрашивал.

- А спросил бы - ответила?

Елена пожала плечами. Она не знала, как следует отвечать на такой вопрос. Ротмистр об этом ничего ей не сказал. А самой думать о подобном ума не хватало.

- Не знаю, - призналась. - Я, князь, есть хочу. И спать.

Трубецкой решил, что отпускать от себя девку не стоит. Проболтается, не дай Бог. Указал на походную кровать с двумя пуховиками, стоящую в дальнем углу шатра. Там он сам спал, пока не построили ему деревянный терем, а потом (по приходу Пожарского с войском) отдельную спальную избу. Постель эта оставалась в шатре по лености казаков - и только.

- Здесь ложись. А поесть сейчас принесут.

Пока князь выходил из шатра и беседовал с казаками, стоявшими в охране, о том, что незваную гостью надо бы и покормить, и еще о кое-чем вспомненном по случаю, Елена скинула сапожки и, нырнув между перинами, тотчас уснула. Трубецкой, вернувшийся с несущим серебряный поднос казаком в шатер, не сразу обнаружил Елену, покаа не заметил стоящие подле постели красные, изрядно грязные сапожки. Из-под верхнего пуховика выглядывало миловидное, слегка удлиненное лицо с ямочками на щеках и огромными, плотно сжатыми и при этом изящно изогнутыми ресницами. Румянец делал кожу едва ли не просвечивающейся.

- Хороша? - спросил Трубецкой казака.

- И не спрашивай, князь, - вздохнул казак, - Хороша Маша - да не наша.

- А говорят: она - для всех.

- То-то и оно, - вновь вздохнул казак. - К чему смута привела: такой в тереме сидеть, глаза людям радовать, а она блудом кормится. Жаль бабу.

- А ты женись, - предложил Трубецкой, и рассмеялся.

Было ему слегка обидно за себя, что подумал об этой красивой бабе, как о вражине, которая хочет погубить его войско. Припомнил из Святого писания Далилу, себя представил Самсоном - вот и померещилось. А Будзило просто использовал бабу - и все. Нет ни в чем ее вины.

Пусть отоспится, поест и идет по своим делам, думал он, когда начал разговор о блуднице. И тут, услышав от казака доброе слово о ней, сам же устыдился своих мыслей, вот и ляпнут такой вопрос.

- Я - казак реестровый, - ответил казак, и поставил поднос с серебряным бокалом вина и большой краюхой хлеба (спешно больше ничего найти в войске ему не удалось) на пол перед лицом Елены. - Царю-батюшке служил, а потом - тому, кому ты, князь, указывал. Никогда против тебя слова не говорил, на коло всегда тебя поддерживал. За что ж ты меня наказать хочешь?

Трубецкому показалось поговорить об этом интересно:

- А что - блудницу в жены брать не хочешь?

- Нет, князь, - твердо произнес казак. - Блудница для блуда рождена, более ни для чего. А жена - для души. Блудницы в срамных домах нас промеж собой потаскунами кличут. И это тоже правильно. Честный муж - он во всем честный. А потаскун или блудница - они во всем такие. Веры им иметь нельзя ни в чем.

Князь отпустил казака, а сам сел на лавку перед столом, задумался...

"Словам блудницы веры нет, - размышлял он. - Будзило решил сделать засаду и разбить нас. Ибо нас казаков (о том все знают) поляки не любят, считают нас главной силой против себя. И блудницу, стало быть, надо кончать... - перевел взгляд на продолжающую спать Елену. - С другой стороны, может и письмо настоящее, и девка эта честная. Оголодали поляки, мочи уж нет терпеть осаду. Не будь там Струся, уже бы давно сдались: и сам Будзила, и баба его.... - перевел взгляд на выход из шатра, за которым угадывались тени охранников, вспомнил разговор свой с казаком, нашел еще один довод. - Или ее ко мне Пожарский подослал? С него станется. Зачем - непонятно только... - и тут же нашел объяснение. - Для потехи.

Встал - скамейка заскрипела, блудница проснулась. Распахнула огромные свои голубые глаза, уставилась прямо в князя, произнесла певуче, голосом беззащитным, словно ангельским:

- Уснула я, да, князь? Прости... Ночь не спала. И прыгала, и бегала, и пряталась...

Сказала так - и вновь закрыла очи, задышала ровно и спокойно.

"Знак это, - подумал Трубецкой. - Не лжет баба. Ангельская душа. Непорочная. Тело ее осквернено, а душа, стало быть, чистая..."

С мыслью этой пришло и решение: надо объехать Кремль и Китай-город вокруг, осмотреть их. Коли вправду где-то висит бабье тряпье, то значит, Будзило решил изменить Струсю, ждет от Трубецкого подмоги.

3

Князь Трубецкой Дмитрий Тимофеевич был поставлен во главе донских реестровых казаков по замене князя Смаги Черкасского, долгое время руководившего той частью казачества, что служило Руси и Москве, защищала рубежи державы от татар и поляков. Поставлен был Трубецкой невесть кем и едва ли даже о том решило само казацкое коло. Просто так получилось, что мотались отряды донцов по всей Руси, приставая то к одному государю, то к другому, то становясь главной силой в войске Болотникова, то переходя на службу Шуйскому, то вдруг оказываясь на стороне тушинцев. Отряд Трубецкого был столь же переменчив, ибо казаки искали более сильного и более богатого хозяина, а те, в свою очередь, ценили ратников подешевле и поопытней. А потом Заруцкий позвал тех, кто не хочет полякам служить, под стены Москвы. Позвал и Трубецкого. И Дмитрий Тимофеевич, собрав свое коло, объявил о предложении Ивана МАртыновича. К удивлению его, казаки согласились выступить против поляков и Владислава.

Месяца три спустя Заруцкий объяснил Дмитрию Тимофеевичу, почему казаки так поступили:

- Бояре да князья предали Русь, поклонились Владиславу. Еще шаг - и вере православной изменили бы, народ бы повели за собой. Вот и осталась у Руси одна надежда - казачество. Государям казаки испокон веков не особо верны были, а за веру православную стояли крепко. Ибо у настоящего казака в душе его, кроме веры его в Бога, и нет ничего: ни богатства, ни знатности, ни земли, ни хозяйства. У большинства даже жен и детей нет. Одни вера да жажда свободы.

- Мои казаки служили своим государям честно, - возразил Трубецкой. - У меня - казаки реестровые, мы на кормлении от государя стоим. Гулящие казаки - у тебя.

Заруцкий рассмеялся:

- Это тебе так кажется, Дмитрий Тимофеевич. От старых реестровых казаков сколько у тебя осталось? От силы пятая часть. Остальные - такие же гулящие, как и у меня. Только твои надежду имеют, что вот придет время победы, станут верстать казаков в реестр - и окажутся они на службе государевой, то есть почти что стрельцами. Можно будет и семьи завести, и старость себе обеспечить. Но сейчас они - не реестровые. Пока в списках их державных нет, пока не проверено - беглые они из холопов либо свободные - никто их казаками реестровыми почитать не станет, зовут их просто голытьбой. Как, впрочем, и моих казаков.

- Отчего ж верны они тебе? На что надеются? - задал тут Трубецкой давно его мучающий вопрос.

- На волю, на свободу, - ответил Заруцкий. - Что будем новую державу строить. Совсем чтобы без крепости, совсем без бояр да дворян, чтобы все люди русские равны были меж собой, - ухмыльнулся и спросил. - Что, князь, не нравится? А мне по душе - ни боярства мне моего не надо, ни звания твоего соправителя. Пусть дьяки будут, Приказы останутся, воеводы всякие дело свое делают. Но чтобы не по родству они в Думе заседали, а по уму, чтобы не было ни родовитых, ни безродных. И земля чтобы была общей, никем ни жалованной, ни у кого не отобранной.

- Бре-ед! - протянул князь и покачал головой.- Больная мысль...

Слышал он о подобных мечтах и словах Заруцкого и прежде, думал, что лгут про него люди, а оказалось - не врут. Оказалось, что Заруцкий не так умен, каким кажется. Равные люди... Эка загнул!..

О беседе той Дмитрий Тимофеевич часто вспоминал. Он ведь тогда впервые поругался с Заруцким. А после передал тот разговор Ляпунову - и услышал от рязанца, что тому по нраву мысли Заруцкого, и что свободный человек работает лучше крепостного.

- Где видел ты подобное?! - вскричал и на Ляпунова Трубецкой. - Работать никто не любит! А крепостному я могу велеть быть добросовестным. Свободный же и сам с голоду сдохнет, и господ своих уморит.

Сейчас, медленно двигаясь верхом на гнедом коне вокруг высокой кремлевской стены, спустившись перед тем с берегового откоса к самой кромке Москвы-реки, поеживаясь от пронизывающего холодного ветра с сухим мелким снегом, бьющего ему в лицо, князь вспоминал о своих бывших сотоварищах с какой-то самому ему плохо понятной тоской...

К примеру, не убить Ляпунова он тогда повелел, а слегка поранить. И задумал злодейство сие того лишь ради, чтобы рязанец со своими земцами подумал, что напали на него по приказу Заруцкого. И чтобы прошел шум по казацкому войску Ивана Мартыновича - и казаки бы его перешли под крыло Трубецкого. Тогда и земцев у Ляпунова стало бы так мало, что Прокопий бы сам подчинился князю. Так было задумано, а получилось... Ляпунова убили казаки-дураки, а земцы распались: кто ушел из войска, а кто пристал к Заруцкому[2].

Вот и пришлось Рюриковичу князю Трубецкому с непонятным Иваном Мартыновичем, дворянинишкой из земель порубежных, полурусских-полупольских, делить звание правителя земли русской, нести совместно бремя всей власти, пока этот проходимец тискал венчанную на царство русскую царицу, которая оказалась такой же блудницей, как и спящая сейчас в князевом шатре срамная девка.

"Не простыла бы... - перенеслись мысли князя на Елену. - Красивая сволочь! Откуда только такие берутся? Небось, и не родовитая, какой-нибудь там холопкой была. Война с места стронула - и понесла по жизни. Но что холопке простительно, то для царицы - смерть. Блуд Марины перечеркнул все права ее на московский Престол. Так говорил я и Заруцкому..."

Свойством души Трубецкого было умение лукавить перед самим собой. Заруцкому он никогда нет посмел сказать в лицо о том, что Марина - блудница. Он видел искреннюю привязанность и любовь Ивана Мартыновича к вдове Лжедмитрия, и в душе завидовал атаману, хотя даже самому себе признаться в той зависти не мог. До самого последнего момента вел Дмитрий Тимофеевич переписку с Пожарским об измене делу казачества и Марине с Заруцким столь тайно, что Иван Мартынович не проведал об ударе в спину. Трубецкой писал в одном из писем Пожарскому, что может на общем застольи либо отравить Заруцкого, либо убить его точно так же, как убили казаки Ляпунова. Но Пожарский ничего не ответил на это предложение, а взять на себя ответственность по разрешению вопроса именно таким образом, Трубецкой не посмел.

Стена Кремля казалась длинной, ехать вдоль нее Трубецкому наскучило. Опять вспомнилась степь, седой ковыль, серое под голубым небом травяное море, терпкий запах, особенно в тех местах, где росло много черной полыни. Вспомнились голубые барвинки в балках... Охота на волка, когда несешься наметом с нагайкой в руке, в кончике которой зашита свинцовая пуля, догоняешь зверя и с размаху бьешь прямо по темечку - и летит волк кубарем, хлеща кровью по едва прикрытой снегом, как сейчас московская земля, степи. И радостный гомон казаков вокруг, поздравления, удивление точности и силе удара князевой руки.

Под Москвоц у Трубецкого подобной охоты не случилось. Все больше стреляли влет уток да ходили пару раз на вепря. В уток Трубецкой ни разу не попал, а вепря застрелил какой-то местный мальчонка из мушкета. Пришлось в награду отдавать малолетке заднюю ляжку кабана. Ибо, если бы не тот мальчонка, поломал бы зверь князя. Еще звали казаки атамана поохотиться на зайцев, но князь посчитал занятие сие детской забавой.

"Еще на белку пригласите", - ответил он.

А Заруцкий поехал - и завалил сохатого. Во было шума и восторгов в войске! А князю осталось только завидовать...

Между Второй Безымянной и Первой Безымянной башнями висело бабье платье. Голубое с белой полоской по подолу. Прицепили его на стене так, что видно оно было ярким пятном на потемневшем кирпиче издали - и, если бы Трубецкой не задумался, то увидел бы его раньше. Но и теперь, заметив платье, князь обрадовался и, дико, по-татарски, взвизгнув, пришпорил коня, помчался вдоль реки и стены, уже не смотря по сторонам, а думая лишь о том, что вот прибудет он в свой шатер, а там ждет его красивая баба. Лежит себе в постели и не догадывается, что князь ей поверил и уже знает, как и чем он ее отблагодарит...

4

Елена поселилась в шатре Трубецкого - и уже вскоре весь лагерь ополченцев знал, что поляк Будзила подарил свою наложницу князю для услады, а за это Трубецкой обещал полковнику жизнь после того, как русские войдут в Москву.

Впрочем, говорили так не все. Кто-то утверждал, что сам видел, как казаки из личной охраны Трубецкого вывозили женский труп и сбрасывали его в Москву-реку. А были и такие, что утверждали, будто то не баба была срамная на правеже в пыточном дворе, а колдунья, что наевшиеся человечины в Москве поляки стали обращаться в эдаких красивых баб, чтобы по ночам вылетать из города, а днем понемногу от солнца таять и исчезать, как будто бы они испарились. А еще говорили, что баба та - василиск, что красота ее неземная, а потому она от дьявола, и что князь правильно поступил, что вбил ей в сердце осиновый кол и сжег у самой реки.

Когда Елена выходила иногда из шатра и гуляла возле него, кутаясь в новую бобровую шубу, подаренную ей князем, смотря затуманенным взглядом на порушенный и обгорелый Китай-город, споры прекращались, ибо всем было ясно, что ведьма вновь ожила и князь ее еще раз либо сожжет, либо потопит. А пока что любовались ею издали, и кое-кто тосковал о своей оставленной дома жене.

Князь же заимел с тех пор привычку ежедневно объезжать Кремль и оглядывать стены, словно желая увидеть там своего соперника и, вызывав на поединок, убить Будзилу в честном бою. Ибо говорили про Трубецкого и такое. Потому что были среди ратников немало таких, что в ведьм не верили, а просто считали, что пришлась Елена по нраву князю - и взял тот ее себе в постель для услады.

Никто не знал, что спустя две недели после прихода в лагерь Елены, поздней ночью Трубецкой в одиночку подъехал к воротам Крутицкого подворья с висящим там уже порядком истрепанным грязно-голубым платьем и, постучав в них, позвал:

- Будзило! Эй!

- Открыто...- услышал в ответ.

- Нет. Сам подойди, - сказал Трубецкой.

Раздались приближающиеся шаги и усталый мужской голос:

- Все готово. Вводи своих людей, князь.

- Не сейчас... - тотчас ответил Трубецкой. - В следующий раз.

- Почему?

Стоящий за воротами Будзило тяжело дышал.

- Так надо, - сказал Трубецкой. - Надо мне... - и, подложив принесенную с собой котомку возле ворот, добавил. - Я сейчас уйду, а ты откроешь ворота и возьмешь еду.

Едва он отошел на несколько, раздался скрип и радостный возглас:

- Дзенькуем, пан! - и далее что-то по-польски.

Трубецкой, вернувшись в шатер, рассказал Елене о том, что передал Будзиле хлеба, сала и много крупы для каши.

- Какой ты великодушный и благородный! - воскликнула она, и прижалась к нему всем телом.

5

Ранним утром 22 октября через ворота Крутицкого подворья с висящим на стене непонятного цвета грязным бабьим платьем внутрь стен Китай-города вошел отряд казаков во главе с князем Трубецким. Спрятавшихся в подземелье левой башни поляков они быстро повязали и, погрузив в телеги, отвезли во двор старого княжеского дворца, поставили там охрану. После чего оставшиеся в Китай-городе стали кричать, стрелять и вообще шуметь.

Поляки бросились отсюда в Кремль...

Елена, услышав этот шум и увидев из шатра, как весь лагерь ополченцев пришел в движение, как толпы повалили в сторону Китай-города, затрепетала вся и, отойдя от входа, за которым не стояло на этот раз казаков охраны, оказалась у стола с поставленным на него высоким золоченным потиром. Присела на лавку и, вслушиваясь в нарастающий шум, взяла потир в руки.

Князь, уходя сегодня, велел ей: как только услышит она стрельбу и крики со стороны Кремля, пусть выпьет налитое в потир вино.

- За честь мою и победу! - сказал Трубецкой. - И за то, чтобы Будзило твой остался жив... - после нахмурился и добавил сурово. - Такова моя воля.

И вот теперь Елена держала в обеих руках потир и никак не решалась поднести его ко рту. Что-то мешало, тревожило ее. Она понимала, что благодаря принесенному ею письму князь вошел внутрь стен Москвы, что сейчас русские хватают в плен поляков, что князь Трубецкой ищет там Иосифа, чтобы спасти ротмистра, что слабой бабе делать там нечего, ей надо ждать утра и встречи с любимым мужчиной. Тогда бы она с удовольствием и выпила вместе с Будзилой, и отпраздновала его освобождение. Почему ей велено пить сейчас?

Елена поднесла кубок к губам, вспоминая пшеничного цвета кудри Иосифа, его голубые глаза, подумала, что вот теперь она спасла жизнь ротмистра - и тот в благодарность может жениться на ней - и она станет ротмистрихой, нарожает ему маленьких ротмистрят...

Но тут вспомнила слова бабки, что блудному телу Господь не дает права родить на свет детей...

Елена отпила глоток, чувствуя странный незнакомый привкус в вине.

Вспомнила вдруг имя, данное ей при крещении, - им звала ее та повиальная бабка, что предрекла Елене бездетность.

- Глафира я, - сказала она вслух. - Из Стародуба.

И остаток вина выпила из потира залпом.

За стеной шатра гремел восторженный победный рев русских, множество голосов кричало славу Трубецкому...

А внутри шатра, упав лицом на стол, лежала с судорожно сведенным лицом мертвая русская б..., срамная девка Глафира из села Клёнова, что под Стародубом.

* * *

Русские вошли в Китай-город. И первое, что увидели они там, утверждают очевидцы, это были чаны, наполненные человечиной. Из страшного варева торчали детские ручки, корявые с узловатыми венами ноги стариков, лопнувшая от жара женская грудь и много еще чего другого, представшего потрясенному взору христиан.

- А-а-а!! - взревели казаки. - Антихристы! Людоеды! Нелюди! Оборотни! Василиски! Смерть полякам!

И начался кошмар избиения всех, кто попадался на пути казаков Трубецкого. Никто не в силах был остановить их, унять гнев и ужас, обуявший вооруженную, уставшую от осады и потрясенную толпу...

Оставшиеся в живых поляки ушли внутрь Кремля, и заперлись там. В том числе и, как оказалось, ротмистр Будзило.

В Китай-город внесли земцы с торжеством икону Казанской Богоматери. Встав напротив Никольских ворот Кремля, казацкий поп Терентий провел молебен, и от имени народа русского дал обет построить здесь церковь. Этим только и успокоили ратников, ошеломленных видом чанов с людской плотью в них.

- Грех то сотворили латиняне великий, - сказал в конце молебна Терентий. - Но мы с вами - христиане. И не должны уподобляться латинянским бесам, с которыми бьемся вот уже восемь лет. Будем же милосердными. Поляков будем брать в плен.

Но народ молчал. Никто не поддержал Терентия. Хотя все в войске попа любили.

Тогда Терентий опустился перед народом на колени. И все, стоящие на Красной площади спиной к Кремлю, повалились на колени следом.

Летописцы пишут, что увидевшие с кремлевских стен коленопреклоненных русских поляки поняли произошедшее по-своему - и велели выпустить из Никольских ворот жен и детей русских бояр.

И тут в глубине Кремля раздался взрыв...

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

МИША РОМАНОВ

О том, как будущий царь всея Руси, не зная еще о своем великом предназначении, жил в миру, и выживал во время Смуты

1

Годунова помнил Миша плохо, но покойного сего Государя в душе почитал. Может от того, что и отец его, и мать, и все в доме Романовых поминали Бориса Федоровича недобрым словом, при случае проклинали вслух и тут же крестились при этом. А когда проклинают и крестятся, знал Миша с давних пор, когда жил еще в женской половине отчего дома на Варварке, означает это, что проклинают человека доброго, но чем-то неугодного.

Вот, например, можно проклясть кошку, которая не вовремя попалась под ноги, и ты, споткнувшись об нее, упал и даже расшиб себе нос. Скажешь такое в сердцах, что у окружающих уши покраснеют, как от огня, и закрутятся. А час спустя прижмешь к себе киску, погладишь, прислушиваясь к довольному мурчанию, - и на душе так хорошо, что петь хочется.

Так и с Годуновым, думал Миша: поругают родные, поругают, а потом и добрым словом помянут. Ведь о мертвом ничего, кроме хорошего, молвить не положено.

И еще говорило в пользу Годунову, что всяк в доме Романовых точно знал, что Годунов к смерти истинного царевича Димитрия отношения не имеет. Не говорил никто так вслух, но все об этом как бы и так знали. Когда заходил разговор об угличском деле[3], ни у кого из романовских домашних и слуг даже мысли не было обвинить в сем злодействе покойного Государя.

Миша впервые услышал подобное кощунство только из уст келаря Троицкого монастыря Авраамия, бывшего в миру князем Палицыным и всю жизнь остававшимся добрым другом семье Романовых. Келарь приезжал к Мишиному отцу в Ростов Великий, когда Филарет стал тамошним митрополитом. Авраамий в разговоре с другом в присутствии Миши обмолвился: последыша царя Ивана Васильевича, мол, убил дьяк Битюговский по приказу Годунова. На что отец ответил келарю:

- Ты ж князь, Авраамий, и светский, и духовный князь, а болтаешь, как холоп какой. Это ж на людях должны мы говорить о злодействе Годунова. Да и то до поры, до времени. А меж собой надо быть честными. Сам подумай: зачем было Годунову убивать поганца Дмитрия? Тогда Федор Иванович был на Престоле, и царица была на сносях. Годунову и во сне не приходило в голову стать Государем всея Руси. Да и Митьку на царство никто бы не пустил, если бы вдруг случилось Федору Ивановичу с царицей умереть от заразы како-ни-то. От седьмого брака был выблядок, незаконный. И гаденыш был премерзейший. Вам, в монастырях, неведомо было, а в миру всяк знал, что Дмитрий с младенчества сабелькой помахивал, птицам головы собственноручно рубил. А как в буйство впадал, так и людей калечил, мамке, кормилице своей руки зубами до костей изгрыз. Кому такой звереныш на троне нужен? Ни Годунову, ни нам с тобой, ни даже какому холопу безродному или мерзопакостному Заруцкому.

Услышанное о царевиче потрясло Мишу. Во-первых, убиенный недавно царь Дмитрий Иванович был все-таки не царским сыном, а самозванцем, и отец знал об этом всегда! И при этом Филарет взял из рук самозванца посох митрополита ростовского, целовал руку ему, говорил, быть может, вору благодарственные слова. Сыновья любовь, вспыхнувшая в сердце Миши по встрече в Ростове, куда его вызвал отец из женской обители, где прозябал малыш с матерью, не то, что совсем погасла, а как-то очень сильно обуглилась и стала дурно пахнуть. Филарет, бывший в миру боярином Федором Никитичем Романовым и родителем Миши, оказался вовсе не таким великим богатырем и мудрым человеком, каким описывала его мать. Хитрый и пронырливый - да. Но великий... нет, почитать великим своего отца Миша после услышанного не мог.

И как-то само собой получилось, что все, что означало для митрополита добро и пользу, юному его отпрыску казалось злом и вредом. Отец велел учиться Мише добросовестно, утверждал, что знания делают ум отрока быстрым и глубоким, а Миша ненавидел и учение, и своих учителей. Он даже чтение освоил едва-едва, а писать так и не научился.

И все потому, что отец его был сам начитан хорошо, знал и по-русски, и по-польски, и по латыни, и по-гречески, писал собственной рукой, не призывал ярыжек, как поступали прочие знатные люди. И потому Библию и Молитвослов Миша сам никогда не читал, а во время чтения кем-то вслух научился спать даже с открытыми глазами. Запомнил на слух с десяток молитв - и более ничем заумным себе голову не забивал.

Филарет за это звал сына вслух дураком и недоноском. А любовь мальчика к отцу стала еще изломанней и корявей. Да, Миша спал на коврике у дверей в келью отца, да, малыш отведывал кушанья со стола митрополита прежде, чем Филарет сядет за трапезу. Но все это не было приятно самому Мише, не казалось ему именно тем, чем должны быть отец сыну, а сын отцу. К своим отроческим годам он совсем не знал, как живут родители и дети в нормальных семьях. Лишенный в семь лет родителей, он и не помнил как следует, какой была его семья на Варварке в Москве. Так, обрывки одни...

Куча нянек да мамок, которым вечно было не до боярского дитеныша, потому оставляли они Мишу где-нибудь в углу с игрушками, а сами, сев в кружок, чесали языки о том, что малышу совсем было неинтересно: как какой-нибудь гость посмотрел на какую из них, кто и что сказал про кого-то Мише совсем неизвестного, где лучше покупать румяна - на Пожаре или в Замоскворечье, - за что секли розгами какую-то бабу на Болоте...

Мальчик оставался сам с собой и ничуть не тяготился одиночеством. Было даже спокойней без бабьего визга, без того, чтобы били няньки по рукам, когда руки сами лезли в нос, а потом перетягивали сопли в рот. И еще можно было незаметно доползти до печи, вынуть остывший уголек и начеркать им по полу и по стенам все, что в голову взбредет. Или, покряхтев и помучавшись, сломать игрушку, посмотреть, что у нее внутри...

Все это Миша помнил хоть и отрывочно, но хорошо...

Помнил, как отец однажды явился к няньке и велел перевести Мишу в мужскую половину. Там подвел сына к матерому криворотому мужику и сказал, что тот будет теперь Мишиным дядькой. Не дядей, какими почитались все отцовы братья, которые хоть и жили в одном дворе и общались с отцом часто, но Мише казались всегда незнакомыми. Ибо видел сын Филарета их лишь на больших общих праздниках, всегда пьяными, сам сидя при этом на руках надоевших по самую макушку нянек, которые перешептывались между собой и посмеивались над перебравшими хмельное хозяевами. Криворотый был назван дядькой, то есть нянькой, но мужского рода. И от объяснения такого Миша криворотого невзлюбил.

Особенно досаждал ему новый нянька тем, что заставлял кататься верхом на мерине, а не на жеребце, ибо мерины, говорил дядька, звери спокойные, мальца с себя не сбросят. В то время, как двоюродные братья Миши - сыновья настоящих дядей, - видел он, ездят верхом на конях да на жеребцах. А возраста они были почти такого же, как и он. За что такая обида? Хотел пожаловаться отцу, но тот, сдав Мишу на руки криворотому, словно забыл о сыне.

Отец с братьями готовил колдовское варево. Миша сам слышал, как отец и дядя Иван спорили: действительно ли им привезли персидские купцы корень мандрагоры, не подсунули ли какой другой просто диковинный корень? А братьям нужна была именно мандрагора, ибо только с ее помощью можно было навести на царя такую порчу, что тот станет долго болеть и медленно сойдет в могилу.

Когда романовский дворянин Бартеньев тоже прослышал об этой задумке братьев-бояр, то донес на хозяев. Дядя Бориса Федоровича Годунова глава Тайного приказа Семен Никитич Годунов не нашел ничего умнее, как прийти со стрельцами и пушками к романовскому подворью на Варварке и взять двор и терема штурмом. Случился бой, который остался в памяти Миши случаем не столько страшным, сколько непонятным...

Детей боярских заперли в подвал. Они сидели там и слушали, как ухнула два раза пушка, как затрещали какие-то не то пищали, не то мушкеты, прокричали люди "Ура!", а потом в подвал потянуло дымом и стало трудно дышать...

Как и кто нашел детей, спас их от дыма и огня, Митя не знал. А когда пытался спросить у тетки Анастасии, с которой его вместе с сестрой отправили в дальний северный монастырь на Бело-озеро, посадив в теплую карету и дав в дорогу провизии на трех подводах, да еще пятерых стрельцов в охрану, услышал в ответ, чтобы замолчал, и без него на душе тошно.

Мать Миши Ксению Ивановну велел царь Борис постричь в монахини - и та стала инокиней Марфой. Поселили ее в Егорьевском погосте Толвуской волости в Заонежье вдали от детей. Но через год Мишу с сестренкой вернули матери - и стали они жить семьей, хотя и без отца. Тот тоже был пострижен и отправлен на Север - в Антониев-Сийскую обитель.

2

Годы жизни в женском монастыре пролетели для Миши, как один день. Не потому, что были интересны. Как раз наоборот - было там до тошноты все однообразно, и был Миша там не нужен никому так же, как помнилась ему жизнь в отчем доме на женской половине. Множество монахинь были заняты за стенами келий какими-то своими, непонятными Мише делами днем, а по вечерам, отмолившись и выстояв на коленях положенное, собирались в кружочки, и вновь говорили о каких-то непонятных мальчику вещах, обсуждали проехавших мимо стен монастыря мужчин, расспрашивали Мишину мать, что теперь носят в Москве, тайком любовались на себя в привезенное ею оловянное зеркало. И вновь всем не было никакого дела до Миши.

Правда, незадолго до того, как убили первого Лжедмитрия, одна монашка стала оказывать мальчику внимание непонятное ему еще тогда, но приятное. Звали инокиню Серафимой.

То разденет мальчика на ночь, поглаживая тело сверху донизу ласковыми своими и нежными ладонями, то отведет в мыльную избу, стоящую во дворе монастыря, и сама хорошенько вымоет его. А потом принялась приходить к Мише в келью по ночам и, прижавшись к нему всем телом, долго терлась о него, мешала спать и говорила вовсе непонятное. В последний раз он ощутил прилив каких-то неведомых ему ранее ощущений, и сам не понял, как полез руками ей за пазуху. Монашка застонала в ответ, испугав его тем звуком и, свалившись с полати, сказала ласково:

- Ужо проснулся петушок! Я к тебе завтра приду.

Но назавтра мать-игуменья отправила Серафиму на дальние укосы.

А потом прибыли гонцы от Государя с повелением отвезти отрока в Ростов Великий, где отец его получил велением царя Димитрия кафедру митрополита.

Вот там-то, в Ростовском Кремле, и увидел Миша во второй раз человека, о котором говорил отец с Авраамием Палицыным. Звали того Иваном Мартыновичем, а фамилию он имел Заруцкий...

Первый раз тот человек не назвался никому на Варварке. Миша лишь увидел, как Заруцкого проводили в светелку, где сидели с утра отец с братьями и о чем-то оживленно беседовали. Потом мальчик, гуляя по двору и наблюдая за рыскающими по углам собаками, услышал беседу двух отцовых слуг. Они говорили, будто таинственного романовского гостя разыскивает по всей Москве сам глава Тайного и Пыточного приказов Семен Никитич Годунов.

Когда же подворье на Варварке взяли царские стрельцы, и детей из заполненного дымом подвала вытащили, Миша увидел знаменитого царского дядю. Ничуть не страшный был человек, врали о нем слуги. И взгляд у Семена Никитича был добрый, и свистульку глиняную подарил он Мише. Спросил: не видел ли мальчик здесь такого вот человека... и описал незнакомца, как живого. Но Миша был слишком занят свистком, слишком устал от шума, хотел спать, потому ничего не ответил Семену Никитичу.

Мальчик ведь не знал, что царь Борис в великодушии своем казнить Романовых не стал, а повелел их только выслать из Москвы. В тот же день Мишу вместе с матерью погрузили в карету и увезли в дальний монастырь. Отца с братьями разослали в разные стороны огромной Руси. А незнакомца на подворье Романовых так и не обнаружили...

Но вот прибыл Миша к отцу в Ростов Великий - и вскоре приехал к отцу в гости все тот же таинственный человек, которого искал когда-то по всей Москве сам царский дядя. Тогда-то Миша и услышал это имя - Иван Мартынович Заруцкий. Хотел сказать отцову гостю, что помнит его хорошо, рассказать, как сам Семен Годунов допрашивал его, а мальчик не выдал Заруцкого. Но атаман был занят разговором с отцом, внимания на Мишу не обратил. К тому же много выпил он с отцом зелена вина. А запаха сивушного младший Романов не переносил. Потому ушел Миша из Трапезной, решив поговорить с Заруцким в следующий раз.

Но Иван Мартынович с митрополичьего двора уехал с утра. С отцом они не то поссорились, не то по мелочи повздорили - Миша не понял. Только запомнил, что отец, проводив гостей (с Заруцким были еще несколько людей, один из них сидел за одним столом с Филаретом и Заруцким, остальные ели в людской), сказал сыну:

- Вот, Минька, твой злейший враг. И мой тоже.

- Почему? - спросил Миша.

- Сам не знаю, - ответил Филарет. - Друг он мне был когда-то наиближайший. А после стал, как враг.

Мальчик промолчал, но про себя понял, что Заруцкий ему нравится больше отца и, что если будет причина выбирать ему, на чью сторону вставать, Миша выберет не Филарета.

3

Все это разом пронеслось в голове Миши, когда он услышал сказанное отцом Палицыну о Годунове, о Лжедмитрии и о Заруцком. Мальчик понял, что надо сделать вид, что не понял разговора взрослых, что его больше привлекает муха, медленно ползущая по краю миски с грудой остывших блинов.

Он придержал рукой миску с противоположной от себя стороны, а с ближней быстрым взмахом поймал плутовку в кулак. Потом добыл муху и, взяв за одно крыло, стал с сосредоточенным видом обрывать ей ноги. Покончив с этим, Миша оторвал одно крыло и бросил обрубок на стол. Муха стала крутиться на спине и громко жужжать.

Миша поднял голову и увидел, как оба взрослых внимательно, открыв рты, смотрят на насекомое.

"Словно завороженные", - подумал мальчик.

Взрослые захлопали глазами и затрясли головами, словно избавляясь от одури.

- Вон, как муха, я сейчас, - сказал отец Палицыну. - Монашеством этим мне крыло одно Годунов отсек. И нового не отращу уж никогда.

Сказал так - и прихлопнул ладонью муху. Потом перевел взгляд на сына и объяснил уже ему:

- Муха - тварь Божия. Нельзя ее мучить.

Миша хотел спросить: а как же люди, разве они не Божьи твари? А ведь он помнит, как отец - еще на Варварке - велел засечь холопа насмерть. И тот самый тайный гость, который недавно оказался Заруцким, едва умолил боярина простить беднягу. И еще Миша видел не раз, как монастырских крепостных приводили на суд к митрополиту - и отец вел правеж круто, наказывал за мелкие провинности так сильно, что наблюдающему за этим мальчику было страшно порой.

- Хорошо, папа, - сказал мальчик, ибо давно уже понял, что покорность по нраву отцу более вопросов.

- Папа... - повторил Филарет и перевел взгляд на Палицына. - В кого такой олух пошел? Правду говорят: если Бог захочет по-настоящему наказать человека - он отнимает у него разум. А собственное дитя дураком видеть - наказание вдвойне.

Палицын ободряюще улыбнулся Филарету, налил себе и собеседнику из кувшина еще вина.

- Ты пей, - сказал келарь. - А о Мишке не думай. Мне кажется, дураком он только прикидывается. А сам умный.

Филарет вздохнул и, не глядя в сторону сына, выпил кружку до дна.

Потом митрополит с Палицыным пели песни. Пели про разбойника, которого ждет дворец о двух столбах с перекладиной, о бродяге, ушедшем на богомолье и ставшем душегубцем, о белой лебедушке, снесшей яичко серое, гусиное, а потом утопившейся. Порой подсвистывали себе и добавляли мата песне в лад. Хотели было поплясать, да рясы у обоих оказались длинными, пока подворачивали их - танцевать расхотелось.

Миша терпеливо смотрел, слушал и ждал, когда отец упадет и надо будет тащить его через все Палаты в Опочивальню, ибо спать митрополиту в Гостевой не положено. Найдутся недруги в окружении, сообщат о подобном пришедшему на смену ложному царю Дмитрию Государю Василию Ивановичу Шуйскому - и богобоязненный царь лишит Филарета данного ему самозванцем митрополичьего Престола...

Спустя короткое время явились люди из лагеря под Тушино и объявили от имени того, кто назвал себя вновь воскресшим царем Димтрием, отца Мишиного Патриархом всея Руси.

Миша ждал со страхом, что ответит отец. Он смотрел на Филарета во все глаза, и мысленному взору его представлялись герои из читанных ему вслух историй о библейских героях и святых из житий. Истинно верующий человек должен плюнуть на этих слуг Сатаны и объявить самозванца, взявшего имя самозванское, дважды клятвопреступником, выродком рода человеческого, лжецом и осквернителем священного царского сана. За это, конечно, отца ждет кара земная, зато потом будет ему награда небесная. И на земле за подвиг свой будет объявлен Филарет мучеником, а после, быть может, даже святым...

Но митрополит поблагодарил посланцев Антихриста, и сказал, что он едет в Тушино за посохом Патриаршьим.

И тогда мальчик не выдержал, закричал со слезами на глазах:

- Что ты делаешь, отец? Патриарх Гермоген жив! Он - глава православной русской церкви!

Отец ударил Мишу клюкой в лоб - и мальчик потерял сознание...

4

А когда очнулся, дело было решено окончательно. Митрополит был занят сборами и словно забыл о сыне. Приставленный к Мише новый дядька - монах сорока лет с выправкой заправского служаки-стрельца и с повадками завзятого командира, с зычным голосом и с привычкой по всякому случаю материться - был не в духе, смотрел на мальчика косо и, в конце концов, сказал, что ему неясно, чем мог сын так обидеть отца, если новый Патриарх решил не брать с собой Мишу в Тушино, где мог бы представить его царю, а отправляет мальчика опять к матери в женский монастырь.

- Отрок ты уже немалый, чтобы с бабами в келиях проживать, - продолжил дядька-монах. - Сам чего не сообразишь - бабы сами тебя во грех введут. Пока до восьми-семи лет мальцов в монастырях держат - это еще ничего. Ну, пошалят монашки с дитем, глазами свое бесстыдство успокоят - и ладно. А уж постарше как мальцы стают - уже и бабам, и мальцам становится искушение.

Мальчик сообщению дядьки-монаха обрадовался. Та ночь в объятиях молодой монашки Серафимы, когда от прикосновения к нагому ее телу он воспарил душой и телом, снилась ему часто, да и наяву он грезил этим всякий раз, когда дядька читал Мише Святое Писание или когда отец выговаривал неслуху за какую-нибудь мелкую провинность: кружку ли разбил, молоко ли пролил, зевнул ли, не перекрестив рта. Ибо ничего более не было милее Филарету, чем долгое и усердное поучение сыну: порядок есть порядок, глиняные кружки должны служить долго, а молоко Господь вкладывает в корову для наполнения живота ее, а не для мокрой тряпки. Рот же крестить надо после зева, чтобы не проник в нутро злой дух и не осквернил там бессмертную душу...

- Мыслю я, что надо к владыке сходить и предостеречь его... - вдруг добавил дядька-монах.

И тут Мише так захотелось назад, в женский монастырь, так взмечталось избавиться от назойливой опеки и твердой руки отца, что он заявил монаху-дядьке:

- Хочешь сам со мной в Тушино попасть? Ужо скажу отцу, что мнишь ты поблудить там.

Глаза монаха выпучились в удивлении:

- Откуда знаешь слова такие, отрок? Негоже в твои годы такое глаголить!

- Так от тебя самого, отче, я слышал такое, что до самой смерти повторить не решусь, - уверенно возразил Миша, понимая, что сейчас ему надо настоять на том, чтобы отправили его подальше от Тушино, а это значит - к маме. - Ты и слов-то нормальных не знаешь, я с тобой новому языку учусь.

- Ах, ты, паршивец! - взревел монах, и отпустил такую тираду, что Миша в удивлении рот открыл и перекрестился. Монах заметил это и, рявкнув. - Изыди, Сатана! - выскочил из опочивальни младшего Романова вон.

Это была первая победа мальчика над взрослым - и она понравилась Мише. Оказывается, не столь глуп он, как представляет себе отец, и не столь слаб, как говорил ему об этом монах-дядька. И еще понял мальчик: словом можно не только уязвить, но и заставить противника покориться. А главное, Миша получил наслаждение от осознания того, что тот, кому поручено им повелевать, оказался этой доли недостоин.

Мальчик отправился к новоявленному Патриарху, и сказал отцу, что не желает иметь в дядьках монаха, который при нем блудил рукой. Это была ложь, но, к удивлению Миши, отец поверил сразу, и разгневался так, что тут же велел отправить монаха-дядьку на конюшню и там выпороть до беспамятства. А сыну сказал, что коль скоро стал понимать мальчик о блуде, то ехать к матери ему в монастырь нельзя. Отправят теперь Мишу под Кострому, в тамошние лесные деревеньки в вотчинах Романовых. А обо всем прочем отпишет отец в письме тамошнему старосте.

Так Миша узнал еще одну истину: взрослые не только много глупее, чем это им самим о себе представляется, но и непоследовательны. В деревне будет Мише такое раздолье, сообразил он, что ни одна монашка не развеселит его настолько, насколько было хорошо все тому же дядьке-монаху, который в пьяном состоянии любил вслух повоспоминать о бурных годах молодости, проведенной им в той же самой Костроме, где служил он десяцким городских стрельцов, оставаясь при этом слугой боярина Федора Никитича Романова и бывая у того в деревнях по различным надобностям...

3

В костромских поместьях все оказалось именно так, как и предполагал Миша. В трех романовских вотчинных деревеньках баб жило много больше, чем мужиков, хотя Миша и не слышал, чтобы кого-то из них отослали на службу к какому-либо из послегодуновских царей: к Богданке, к примеру, или к Василию Ивановичу Шуйскому. Просто мужикам бежать из крепости легче, чем бабам, - вот они и сгинули. А те, что остались, жили сами по себе, особой заботы наследнику своего лютого хозяина не оказывали, но и не мстили Мише за то, что Федор Никитич, к примеру, велел однажды высечь всю деревню Лагутино от мала до велика просто так, для острастки. Поблазнилось боярину с перепоя потешить себя властью - вот и повелел. Словом, мужиков осталось в том краю мало, а баб в соку - в избытке.

Мише рассказали о многих причудах и проказах отца. А вместе с ними поведали и о том, что Гришка Отрепьев, который сидел на московском троне под именем Димитрия Ивановича, вырос и жил в соседнем селе, бегал тут босиком, подглядывал за купающимися девками. И отца Гришкиного Богдана Одноглазого помнили. Рассказали, как побили его в молодости бабы, застав за тем же срамным занятием, что потом и сына.

- А нынешнего царя Димитрия, который твоего отца сделал Патриархом, мы не знаем, - говорили Мише старики. - Одни говорят, что он - жид Богданко, другие - что московский монах. Может и так быть, может и эдак. Не нашего ума. Только Гришка наш взлетел потому, что баб сильно любил. И они по нему сохли. Не поймешь этих баб. С рыла-то Гришка был невзрачный: косомордый, с блямбой под глазом. Зато как турусы заплетет - бабы и млеют. В твоих годах был Гришка, когда его с вдовой Меланьей Белохвостиковой поймали. Он к Меланье в избу через дыру для выпуска дыма влез. Так Гришку черного, всего в саже, с нее и сняли - думали, что черт бабу оседлал и душит...

Рассказы, один потешней другого, рассказывали Мише и старики, и даже бабы в возрасте. А девки, и его лет девчонки лишь посматривали на своего барина (Федор Никитич по пострижению своему перестал быть владельцем сих земель, деревень и людей, потому хозяином вот уже несколько лет, еще с тех пор, когда Годунов жив был, стал почитаться он - Михаил Федорович Романов) издалека и будто незаметно. Ни одна не оказалась настолько смелой, насколько были ушлы их землячки в рассказах старых лагутинцев. Будто все вертихвостки повымерли.

А Мишу от рассказов подобных и от ожиданий, охвативших его еще по дороге в Домнино, томили сладостные порочные сны, и блуд жег руку. При виде иных молодых баб он вспыхивал и убегал без оглядки. Замечали это люди, посмеивались и, отвернувшись от хозяина, переговаривались о влюбленности Миши то в одну нескромную бабенку, то в другую вдову, то в девку, которую оставил надолго невестой ушедший в казаки молодой и здоровый наследник добротной избы и двух коров.

По вечерам в каждой избе переговаривались о мучащих совсем уж юного Мишу (двенадцать лет всего) страстях - и никто не заметил, как однажды вдруг перестал потешать их юный хозяин поместья, стал спокойно смотреть на красивых баб, только одну - вдовую Наталью Ильиничну Сусанину двадцати шести лет - стал примечать и то сердился на нее, то одаривал бусами да серьгами. И тогда-то все поняли, что ночи Михаил Федорович проводит у Ильиничны, и что с этой бабой ссориться никому нельзя, требуется дружить с ней и быть ласковыми...

Вот эта самая Наталья Ильинична и рассказала Мише о том, как много лет тому назад приезжал в их село некий Иван Мартынович - черноволосый молодой красавец в синем жупане - и отобрал нескольких разумных отроков с тем, чтобы увезти их отсюда навсегда. Были все отроки возраста одинакового, то есть в тех же летах, что и погибший в Угличе царевич Димитрий Иванович.

Тогда-то и заговорили по Руси люди, что царевич остался жив, прячется от гнева царского в наследных поместьях у Нагих, а верные ему бояре собирают возле царевича отроков в будущее войско.

Оставшиеся без детей бабы взвыли в голос и бросились в ноги бывшему в то время в Лагутино Федору Никитичу: отдай, мол, наших детушек. Но боярин прогнал их, велев забыть о детях навсегда. Зато освободил всех обездоленных матерей от повинностей на целых пять лет...

Миша попросил описать ей Ивана Мартыновича - и с удивлением узнал в описанном ни кого-нибудь, а Заруцкого. Стало быть, понял он, казачий атаман был когда-то сотоварищем отца, а после что-то разлучило их и сделало врагами. Если вспомнить то, с какой легкостью и с какой радостью принял отец сан Патриарха из рук второго самозванца, то объяснение могло быть только одно: Федор Никитич совершил подлость, а атаман ему не простил.

Не хотелось Мише думать об отце дурно, но иначе не поучалось. Вот, к примеру, рассказывали в Домнино о том, как Филарет стал Патриархом. Не будь мальчик очевидцем того, с какой радостью отец принял приглашение в Тушино, поверил бы истории, услышанной уже в костромских лесах...

Рассказывала Наталья Ильинична Мише, будто Филарет до последнего момента оставался верным слугой Государю Василию Шуйскому. А тушинский вор все слал и слал увещевания, просил Филарета возглавить церковь русскую, стоящую будто бы за него, а не за Гермогена. Митрополит будто бы не принимал послов. Тогда решили слуги самозванца достать Филарета силой. Собрались сапежинцы, москвичи и переславльцы, стоявшие приступом на Троицу, и двинулись на Ростов. Напали врасплох на город как раз, когда Филарет, облачившись в архиерейские одежды, начал литургию в храме. Битвы не случилось, переславцы и сапежинцы ворвались в город и, окружив собор, бросились на митрополита, сорвали с него святительские одежды, одели в сермягу, покрыли голову татарской шапкой, посадили на воз вместе с какой-то женкой - и в таком виде отвезли в Тушино. Когда Лжедмитрий венчал Филарета на святительский Престол, в Ростове сапежинцы ограбили церковь, в которой находились мощи ростовских чудотворцев, изрубили в куски серебряный гроб святого Леонтия и золотое изображение угодника.

"Глупость болтает баба, - думал с тоской в душе Миша. - Я-то видел, как отец обрадовался патриаршьему посоху, посуленному самозванцем. Чуть не до потолка прыгал от восторга!"

Наталья Ильинична, лежа нагая поверх расстеленной полати, продолжила рассказ...

4

Год назад явился в Домнино молодой и красивый юноша, одетый богато, при коне, при пятерых слугах, при хорошем оружии у всех шестерых. Стал спрашивать Лукерью Орлову - одну из тех баб, которых облагодетельствовал Федор Никитич, забрав сына и дав освобождение от повинностей на пять лет.

А та одна век куковала - после потери сына муж ее запил, да как-то зимней ночью свалился с моста в реку, и утонул. А больше никто ее замуж не брал, и более детей у Лукерьи не было. Жила сама по себе в избушке, стоящей неподалеку от сельской церковки, доживала своей короткий бабий век. А тут - такой богатый гость!

Все село повалило посмотреть, чего это надобно знатному мужу у нищей старухи.

- Поверишь-нет, барин, а любили в селе Лукерью. Кабы не пьяная дурь мужа ее, одна бы она не осталась. Только поверье у нас в селе такое: на той бабе, у которой муж сам себя кончил, мужику жениться не след. А муж Лукерьи мог и случайно в воду свалиться, а мог и нарочно - никто не видел, как он тонул. Только по весне тело всплыло, - объяснила Наталья Ильинична. - Ну и любопытно все-таки: кому это Лукерья понадобилась и по какому такому делу? А юнош, сердечный, как увидел ее убогую на крыльце избы, так и свалился мешком с коня, бросился к Лукерье в ноги и заплакал. Жалостливо было смотреть - и мы вслед повалились, рев подняли. Потому как поняли: сын это Лукерьин, Алешка Орлов, тот самый, которого твой батюшка отдал либо продал Ивану Мартыновичу.

Алешка Орлов пробыл в Лагутино две недели, из коих десять дней беспробудно пил вместе с прибывшими с ним боевыми его холопами и самими лагутинцами...

- Вот удивлялся народ, - рассказывала Наталья Ильинична. - Отец Алешкин был из боярских холопов в четвертом колене, мать его - холопка в колене пятом, а Алешка и сам свободным стал, и собственных холопов завел. Хотел мать выкупить, с собою увезти. Да платить некому. Староста такое свершить не смел, а хозяин - ты, Мишенька. Кроме тебя, некому было Лукерье волю дать. Или, на крайний случай, Федор Никитич, батюшка твой мог; но не найти его тогда было...

Стал Алешка в родном селе бражничать. И вел себя - ну вылитый отец: напьется, бывало, - и ну песни петь, силой похваляться, задираться до всех. А протрезвеет - спрашивает: не натворил чего спьяну неприличного? Или, того чуднее, расспрашивает стариков про былое: отчего село Домнино Романовым стало принадлежать, за какие заслуги, давно ли случилось такое? Бывал ли в селе их Государь Иван Васильевич в гостях у родичей своих (старшая дочь старика Никиты Романовича была первой женой царя) и блудил ли он с тамошними девками? Пригожа ли была мать его, Лукерья, до замужества?.. И всякие прочие странные вопросы задавал.

В одну из особо длинных и совсем невеселых пьянок случился у Алешки припадок. Упал он наземь и забился, держась левой рукой за грудь. Из губ полилась пена - потому все решили, что падучая у Лешки Орлова началась. Бросились врассыпную. Ибо боязно глядеть, когда черт душу человечью топчет, а ангел, охраняющий ее, борется с нечистым. Коль победит черт, то унесет душу в преисподнюю, а коли выжил человек - то, стало быть, очистился, вровень с блаженными стал...

Алешка выжил, а после три дня лежал в родительской избе, в себя приходил, молоко лишь пил да хлебом ячменным заедал. Вот тогда-то, дрожа от страха и сам не веря, что жив остался, рассказал он матери о судьбе своей...

Увез тех детей, и Алешку в их числе, Иван Мартынович в дальнее село не то на Псковщине, не то на Новгородчине, где были собраны еще семь такого же возраста детей. Село то принадлежало Афанасию Михайловичу Нагому, родному дяде мачехи царя Федора Ивановича, который правил в те годы на Руси - Марии Федоровны Нагой.

Привезенные дети все были пола мужского, все ликом ясные, телами здоровые. Лишь один оказался уродлив - Гришка Отрепьев из соседнего села. Его велел Нагой отправить назад. Сказал:

- Негоже с такой харей на трон зариться, - чем немало удивил отроков.

Вскоре разослали мальцов по разным монастырям в сопровождении верных Нагим и Романовым слуг, которым велено было оставаться при детях воспитательными дядьками.

Алешка попал в Псковские Печоры, где и прожил десять лет, занятый не столько изучением закона Божьего, сколько умению драться на мечах и на кулаках, бороться, стрелять из лука и арбалета, знать толково пороховое оружие, уметь палить из него в цель. Еще учили его танцам, умению быть галантным, учили польскому, греческому и латинскому языкам, заставляли читать, переводить и пересказывать прочитанное. Учили падать нежданно на землю, в припадках корчиться, пускать изо рта пену.

На одиннадцатом году жизни в монастыре случился с Алешкой припадок настоящий. Бился на мечах он с учителем своим - и вдруг упал он на землю, выгнул спину дугой и стал захлебываться собственной пеной. Оказавшийся рядом игумен стал потешаться, хвалить Алешку, а тот все бился черепом о дерн, хрипел и чуть не издох, как собака. После три дня отходил - и тогда стало игумену ясно, что Алешка не шутействовал, он и вправду болен падучей.

Учителя тотчас исчезли, а преподобный игумен объявил Алешке, что будет юноша отныне послушником в Печорах, а потом и монахом. Переселили Алешу из доброй келии в бедную, снял игумен с кормления за своим столом, перевел за стол общий в Трапезной. Велел дрова рубить, сено косить, за свиньями ухаживать.

Разбалованный десятью годами барства юноша, видевший тусклую жизнь монашескую воочию, знающий о муках этих истекающий соками мужскими и страхами перед Господом людей, убоялся подобной кары себе невесть за какие грехи - и дал деру из монастыря. Да побежал не к Новгороду либо вообще на Русь, где могли искать его, а в сторону моря. Оттого и попал в Лифляндию. И оказался в замке тамошнего барона (Лукерья не запомнила названное Алешкой немецкое имя) связанным за то, что для прокормления своего своровал гуся из принадлежавшего барону стада.

- За проступок такой в Лифляндии вору руку рубят, - широко раскрыв глаза объяснила Наталья Ильинична. - А Алешку Бог уберег. Барон сам решил судить вора. А как увидел юношу статного, лицом ясного, так и спросил: не знатного ли рода сей человек? Алешке стало уж все равно, что сбрехать, - он и скажи: боярский сын я, зело грамотен и прочее. А после заговорил по латыни. А барон тот был большой любитель древнего языка. Он и книг много имел римских, и сам вслух стихи на латыни читал. Зело мудр был. Оттого возликовал, услышав от вора ему одному да их ксендзу известные слова. Велел развязать боярского сына, отмыть и привести к себе снова...

- Красивая сказка, - прервал рассказ Миша.

- Кабы сказка была, Алешка бы в Домнино не приехал таким барином. Не сказка это - быль. Время смешалось ныне видишь как: Алешка из грязи - в князи, а скольким случилось из князей упасть в грязь!

- В какие это князи? - не понял Миша.

Наталья Ильинична рассмеялась:

- Молодой ты еще, Мишуня, простых вещей не понимаешь. Коли человек одним лишь богатством возвысился, а в достоинстве остался крестьянском, то может он кого-то в кабалу взять, но никак не в боевые холопы. А Алешка, я тебе сказала, прибыл к нам с холопами боевыми да собственными... - и далее объяснила. - Тот лифляндский барон усыновил Алешку. А по смерти своей, не только достояние завещал сыну Лукерьи, но и высказал свою догадку Алешке.

- О чем?

- О том, что Алешка Орлов - истинный царевич Димитрий.

Миша в удивлении присвистнул.

- Вот, вот... Мать Алешкина тоже чуть Богу душу от услышанного не отдала. Ей-ли не знать, кто отец ее сына? А Алешка, увидев, что мать глаза закатила, и вовсе уверился в своем царском происхождении. Мать отпаивал, да все говорил, рассказывал ей о себе. А я в тот час за стеной у них сидела - и все слышала.

- И что ты услышала?

Лифляндский барон был воспитан в католической вере, но лет двадцать тому назад присягнул и долгое время служил шведскому королю Карлу, веры протестантской. Служил столь верно и столь доблестно, что король доверял ему вести самые секретные дела, знакомил с донесениями своих лазутчиков в иных землях, а более всего их было из Руси, где мздоимцев было множество, а изменников государю своему и того больше. На службе той и узнал барон, что бояре русские плетут против царя Федора Ивановича заговор. Кто-то из слуг их подсыпает в царские кушанья отраву, от какой у сына самого похотливого из московских государей наступила мужская немочь.

И еще было известно королю и барону, что между Нагими и старшим Романовым - Никитой Романовичем - произошла ссора великая. И сказал в той ссоре дедушка Миши, что изойдет вскоре корень Ивана Васильевича на нет, ибо Дмитрий Иванович, сын Марии Нагой и покойного старого царя, не жилец на этом свете.

Из этого и сделали вывод в Швеции, что в скором времени будет в русском государстве смена династии, что Рюриковичи падут, а на их место придут Юрьевы-Захарьины, как тогда звали нынешних Романовых. Король велел барону войти в тайные сношения с Никитой Романовичем.

Барон под видом купца поехал в Москву, сошелся там с Никитой Романовичем, но вернулся назад несолоно хлебавши. Боярин Юрьев-Захарьин оказался тайным католиком, воспитывал наследника своего в вере латинянской, иметь общее дело со шведами-протестантами не пожелал.

Барон попал в опалу и был отослан домой в Лифляндию. Уже в порту догнало его известие о смерти царевича Димитрия Ивановича в Угличе: сын царя Ивана, играя в "тычку", порезался ножом насмерть. И тогда барон понял, что заговор, в начале которого были лишь слухи, обрел свою плоть. По приезду в отчий замок, узнал подробности о случившемся...

Афанасий Нагой пытался поднять бунт угличан против государя Федора Ивановича. Боярин утверждал, что царевич Дмитрий жив, что зарезан был в Угличе другой ребенок, а истинный царский сын спрятан от убийц надежно. Бунт подавили, Афанасий бесследно исчез...

- Я сама удивляюсь, что помню все это, - призналась Наталья Ильинична. - Помню едва ли не дословно, как Алешка это все матери рассказывал. Жутко интересно, а главное - узнаешь столь тайное и столь высокое, что ума моего на все услышанное не хватает - все думала: лишь бы не забыть. Ну, так вот, слушай дальше...

Лифляндский барон признал в Алешке того царского отрока Димитрия Ивановича, которого прятал от Федора Ивановича, а потом от Годунова Афанасий Нагой в монастырях русских. Барону ведь Алешка не рассказал, что таких, как он "царевичей", набралось более десятка отроков, и всех их прятали в монастырях. Барон думал, что удача улыбнулась ему одному, что истинный царевич русский оказался в его доме. Трудно сказать, какую задумал барон каверзу, да только известно стало, что отказал барон в наследстве и титуле собственному сыну-протестанту, все завещал Алешке, взяв с того клятву вернуть себе престол московский и не допустить протестантов на землю русскую. Ибо сам барон к тому времени вернулся в лоно святой римской церкви и вновь стал верным католиком.

Барон умер внезапно. Умер от потрясения, когда узнал, что в Польше объявился человек, назвавшийся царевичем Димитрием Ивановичем, сыном царя Ивана Васильевича Грозного. И таковым признал его весь католический мир.

- Обманул! - вскричал барон, выкатив глаза на приемного сына, скорчился от боли в сердце, повторил уже шепотом. - Обманул... - и рухнул на каменный пол замка.

Алешка сразу стал и бароном, и владельцем богатого поместья, сотен крепостных душ, вассалом польского короля Сигизмунда Третьего Вазы. Пришлось повоевать с настоящим сыном барона, но и тот умер внезапно - наступил в лесу на змею...

- Вот и все, что успел рассказать Алешка Лукерье, - закончила свой рассказ Наталья Ильинична. - Остальное уж додумала я сама...

Миша полюбопытствовал - и Наталья Ильинична, выпросив взамен еще одну блудную ночь, поведала о том, что падучая болезнь издавна на Руси почитается царской, что ею страдал и Государь всея Руси Иван Васильевич, и все сыновья его, и, что самое удивительное, страдали ею и некоторые из рода дома Романовых. Еще тот самый пращур Кошка, основатель рода, что прибыл в Москву из Литвы триста лет тому назад, был пожалован Великим князем землями и боярством как раз за то, что упал перед троном на землю и забился в корчах.

- Но ты-то здоров, - успокоила она отрока. - Смотри, каков жеребец. Я противу тебя едва ли не в два раза старше, а сил на любовь не хватает, то и дело отдыха прошу.

Блудили Миша с натальей Ильиничной подолгу. И всем в селе было известно про сей грех. Однако, корить в глаза Мишу никто не корил, бабы даже завидовали Наталье Ильиничне.

Только настоятель лагутинской церкви Иоанна Предтечи отец Симеон осуждал ее, и требовал покаяться. Она же в ответ похохатывала и говорила, что время ныне смутное, оно и грехи спишет. Потом показывала на свою избу, покрытую свежим тесом, на новую телку во дворе, на возделанный чужими руками огород, и спрашивала:

- Ты ли мне такое дашь, батюшка? Нет. Вот и не суй тогда свой нос под чужой подол.

Мише она рассказала о своей догадке следующее...

Мог быть сын Лукерьи как сыном незаконным от царя Ивана Васильевича, который был блудодеем известным и спал с Лукерьей едва ли не на глазах всего Лагутино. Но мог быть Лешка и дядей Миши либо сродным братом, ибо красавица Лукерья была обласкана и хозяевами своими, а Федор Никитич был в молодости красавцем писаным и очень охочим до чужих баб. Был даже слушок в селе, что отец Мишин обрюхатил Лукерью и быстро выдал замуж, дав за ней хорошее приданное.

- Что вызнал Алешка о себе во время попоек с нашими мужиками, я не знаю, - призналась она на подновленном и починенном сеновале, куда стал в теплые ночи приходить к ней юный барин. - Но только после случая с припадком возгордился он, стал требовать к себе почтения такого, какое не снилось и тебе, Миша, и твоему отцу. Мнилось ему, должно быть, что все признали в нем царского сына, пойдут вместе с ним на Москву трон ему от Василия Шуйского освобождать. Ан мужики Лешку на смех и подняли...

5

Миша слушал странную историю, длящуюся многие ночи, с интересом живым и неослабным. То была повесть жизни возможного его родича, возмечтавшего о шапке Мономаха и имеющего прав на нее больше, чем череда нынешних самозванцев.

Один Дмитрий Иванович, которого все в Домнино звали Богданкой, чего стоил. Взял в кольцо Москву с сидящим там Василием Шуйским, как давеча брал в осаду город Иван Болотников. И это - при недавно еще живом возможном истинном сыне Ивана Васильевича - Алешке Орлове...

Сына Лукерьи убили за месяц до приезда Миши ворвавшиеся в Домнино сапежинцы. Они и в леса-то костромские были отправлены гетманами тушинского вора для того, чтобы найти, изловить и привезти связанным к Богданке человека, слух о царском происхождении которого достиг ушей окружающих самозванца поляков.

- Алеша дрался, как лев, - закончила Наталья Ильинична печальную повесть. - Сабля в его руке так и сверкала. Сплошной круг - и где коснется, там сразу кровь. Голов пять срубил полякам, одному руку отсек, четырех крепко поранил. А потом ему в спину воткнули вилы...

- Вилы? - удивился Миши.

- Ну, да. Мужики наши постарались. Алеша спиной к моему сараю стоял. А вон в ту щель... - показала на широкую светлую полосу между бревен, в которую просачивался свет утренней зорьки, - его и ударили. Да так точно, что и не вскрикнул Алеша. Рухнул вперед - а там уж две сабли его ждали. Так грудью на них и повис...

- А кто... вилами его... - спросил, сдерживая дыхание, Миша, - узнали?

- Нет, - ответила Наталья Ильинична. - Не до того было. Поляки сразу начали по домам шарить, баб хватать. Меня вот тоже... уважили. Сначала жолнер, потом сам сотник. Два дня постояли, тело Алешки рогожей обмотали, в телегу погрузили, Лукерью связали, туда же сунули - и ушли.

Помолчали. Утренний ветерок знобил, потому Миша укутался поплотнее в принесенное Натальей Ильиничной лоскутное одеяло, совсем при этом раздев ее, а она, не замечая прохлады, оставаясь лишь прикрытой собственной рубахой и вынутой из-под головы кацавейкой, закончила свою повесть:

- Сказывают, отряд тот польский разбили наши шиши напрочь. А после всех вместе погребли в одной скуделице: и поляков, и изменщиков русских, и Алешу, и Лукерью...

* * *

Историю эту и поныне рассказывают в деревнях Костромской области.

Только для замечания этого и оборвано повествование о дальнейшей жизни будущего царя московского Михаила Федоровича Романова, а пока что юного боярича Миши...

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"