Валерий Куклин

Продолжение 32

7121 ГДЪ от С.М 1612 год от Р.Х.

ПОХОЖДЕНИЯ РУССКОЙ БЛУДНИЦЫ

О том, как было передано письмо поляка из осажденной столицы Руси казацкому атаману князю Трубецкому

1

Елена была блудницей. Ибо родилась такой. Такой и росла.

Еще была совсем крохой, помнила она, как, затаив дыхание, прислушивалась к возне на родительской полати, к стонам материнским и шумному дыханию отца, и сама терла коленку о коленку и наслаждаясь запретными, но сладкими ощущениями. Когда же подросла и стала выходить на двор сама, любимым занятием Елены стало подглядывание за тем, как бык лезет на корову, жеребец на лошадь, кабан на свинью и даже как петух топчет своих кур. Все это вызывало в душе Елены восторг и буйную радость, которые почему-то надо было от окружающих скрывать, ибо именно обо всем этом было не принято говорить в доме.

Родители Елены были людьми христолюбивыми и скромными. Они и не сразу заметили любовь старшей дочери к подглядыванию за животными и ранний интерес ее ко всему, что касается продолжения рода. А как увидела раз мать Елену трущей рукой между ног и наблюдающей за спаривающимися собаками, так и закричала благим матом, врезала оплеуху такую, что полетела дочь через весь двор и врезалась рожей в грязную лужу. Мать, сорвав с себя пояс, задрала Елене подол и принялась стегать девчонку по голому заду, приговаривая:

- Вот тебе! Вот тебе! Блудница!.. Я из тебя дурь-то высеку!.. Ты у меня попомнишь, как блудить!.. Еще и отцу скажу!.. Он добавит...

От боли Елена едва Богу душу не отдала и чуть не захлебнулась в луже. Спасибо братишке, который, увидев стегающую сестру мать, заорал благим матом и вытащил Елену за косу из воды.

А мать, придя в себя от его крика, шлепнулась задом на землю и зарыдала в голос...

Сейчас, вспоминая ту лужу и тот рев, Елене хотелось пожалеть мать, объяснить ей, что слезами ничего не изменишь и не поправишь. Что не ее - Елены - вина в том, что родилась она блудницей и что бес похоти верховодит ее душой, а не руководит ангел кротости и смирения, как у ее родителей. Сейчас ей жалко мать потому, что, нарожав восьмерых, усохла та и исстарилась преждевременно, умерла двадцати шести лет от роду со словами благодарности Богу за то, что тот избавил ее от мук.

Из восьмерых детей ко времени ее кончины остались в живых лишь двое старших: Елена и тот самый братишка, что выволок ее из лужи. Так и не узнала мать, что в ночь того же страшного для нее дня подглядывания дочери за собаками, девочка в благодарность за спасение свое подлезла под брата и сделала его мужчиной, став сама женщиной. А было ей восемь лет, ему шесть...

С той ли ночи, позже ли, но братишка Елены стал хиреть, да так и умер, не достигнув тринадцати лет. Елене в ту пору исполнилось пятнадцать, и познала она уже всех мужчин родного села, в том числе и собственного отца, который после совершенного ночью греха утром зарезал себя косой в сарае.

Оставшись одна, стала Елена принимать мужчин уже за плату. Брала не дорого, услаждала яростно - и прослыла лучшей давалкой на всю округу.

Повивальная бабка, осматривавшая Елену раз в месяц, поражалась тому, что девка не беременеет.

- Бешенная дыра у тебя, - объяснила она в конце концов сие чудо. - От такой болезни баба не рожает. Богу не угодно давать поганому чреву приплод. Так что быть тебе, Елена, весь век свой срамной девкой и сдохнуть тебе предстоит под забором, как собаке.

Елене стало весело от бабкиных слов. Она хохотнула в ответ и, одарив старуху полушкой, отправилась домой, где уже ждали ее, устроив очередь, трое похотунов.

Так бы и жила, и состарилась бы Елена в дальнем русском селе, название которого ныне уж забыла, кабы ни случилась смута на Руси, и стали уходить из села мужики сильные и сытые. Пришедшие им на смену недоросли и дети показались Елене неуклюжими и скучными. Да и денег у молодых не было. Несли, что могли стащить из дома, чаще просто съестное. И матери, поймавшие их у блудницы, били не столько сынов, сколько Елену. И, в конце концов, сожгли родительскую избу, прогнали девку из села...

2

Пошла Елена в город. Название его она тоже забыла. Да и что вспоминать? Город - он город и есть. Они все одинаковые. Везде блудниц зовут срамными девками, а в том еще была для них построена срамная изба. Жили там блудницы в сытости и холе. За заботу свою хозяин забирал весь заработок блудниц, а их красиво одевал, сыто кормил, веселил музыкой и поил вином без меры.

Полгода жизни в срамной избе пролетели для Елены, как в сказке. Было много похотунов, было много ласковых слов, которых она раньше и не слышала ни разу. Завелись даже подруги, которым почему-то подобная жизнь казалась немилой, и они охотно отдавали (в тайне от хозяина) своих похотунов ей в постель. Еще и придаривали ленточкой какой-нибудь либо колечком. Елена же тогда почитала себя по-настоящему богатой и счастливой.

Сейчас, с высоты лет и скопленного настоящего богатства, Елена, припоминая себя, какой была пять лет назад, казалось и смешной та вера, что простенькая ленточка либо дрянной перстенек с вывалившимся камешком есть чудо из чудес, а слова: "Милая... милая, тебе говорю" и "Да-ка поцелую... Поцелую, сказал!" - казались ей слаще райской музыки.

Войско Сапеги захватило город, спалив половину домов, в том числе и срамную избу. Девок тамошних, и Елену в придачу, взяли поляки в обоз.

3

Так Елена стала жить в срамной подводе с пятью товарками. Еще таких же пять блудниц жило в другой подводе, едущей между верховых гусар польского войска. Были обе подводы просто широкими телегами, над которыми стояли сплетенные из ивовых прутьев купола. Летом оставались они такими, а зимой купола покрывали кошмой, оставляя вверху лишь круглую дырку, которую можно было закрыть куском кошмы, а можно было и выпустить из нее дым из железной бадьи с углями, которые жгли прямо в подводе для тепла.

Принимали срамные девки гусар не в отдельной комнате, как бывало в городе, а все вместе, на глазах друг у друга. Порой укладывались по три пары в ряд (плотнее не получалось), а две товарки выскакивали наружу и шли за подводой. Гусары же просто бросали поводья на крюки сбоку телег и прыгали внутрь, когда случалась у них нужда в девках.

Платы Елене не стало, зато кормилась она из общего воинского котла и общалась с кем хотела и сколько хотела. Только вот мыться приходилось редко. Не в привычках у поляков были бани, не требовали они русских часто их топить. Порой доходило до того, что тело Елены покрывалось коростой и зудело.

Но даже вонь грязи не отваживала охочих до бабьего тела поляков. Гусары лезли в срамную подводу, вынуждая девок принимать в дороге порой до пятнадцати человек на каждую. А на привалах, бывало, счет их достигал и двадцати пяти-тридцати в день. Иные же заваливались к Елене и по второму разу. Когда же она уставала и хотела спать, то либо требовала плату, либо била, по примеру подруг, похотунам между ног коленом. Второе случалось чаще - и похотун под довольный хохот гусар пулей вылетал из срамной подводы.

Лето сменялось осенью, осень - зимой, приходила и уходила весна, опять наступало лето. Сколько-то смен подобных ничего не менялось в жизни Елены. Отряд переезжал из села в село, из города в город, из крепости в крепость. Иногда поляки стреляли. Раз даже ядро рядом с телегой упало, но не взорвалось, хвала Господу. Иногда Елену с товарками выгружали из срамной подводы и селили в каменных хоромах, иногда - в избах, случалось и в Палатах ей жить.

Везде было весело, везде было пьяно, везде доносились до ушей сладостные вздохи и веселые слова. Бывало, что принимала она гусар в шатрах походных, случалось и под придорожными кустами либо в реке да в озере. Выдумщики были эти поляки отменные! Лица их примелькались, казались похожими одно на другое. Хотя кто-то из них и из поля зрения ее исчезал - убивали их, должно быть. Все-таки шла война...

Сейчас Елене казалось даже удивительным, что она не помнит тех боев, что гремели вокруг срамной подводы, и о чем по окончании стрельбы взахлеб рассказывали гусары, сдирая с себя оружие и одежду, так торопясь навалиться на нее, что между грудей ее вдруг оказывалась какие-нибудь ножны от сабли, а в бок упирался корявый пистолет. Елене было в то время все равно, какой русский город захватывали сапежинцы, какую крепость оставляли они, чьи пушки гремели час тому назад, сколько крови пролилось и во имя чего. Важно было лишь гусара либо жолнера какого-нибудь принять, успокоить и незаметно порыться в его походной сумке и в сброшенной второпях одежде, а потом добытое быстро и незаметно спрятать в сооруженный тут же в срамной подводе тайник.

Вот эти-то тайники, устраиваемые ею в одиночку в каждом возке, в каждой телеге, в каждом доме, где ей приходилось жить и ночевать, она помнила хорошо. Казалось, завяжи ей сейчас глаза, отвези в то место - и она в мгновение найдет и сундучок свой заветный, и кожаные да тряпичные кошели, и просто рогожные свертки.

Сколько раз ловили ее поляки на воровстве, сколько раз наказывали - не сосчитать и не вспомнить. И плетьми стегали, и за волосы таскали. А вот не убили до конца и даже не изувечили. Много было обиженых, но еще более ублаженых ею. Последние всегда спасали Елену от истязателей, а та за это ублажала их вновь и вновь.

Так и жила Елена до тех пор, когда Сапега, которого она так, кажется, воочию и не увидела ни разу, вдруг умер зимой, прямо в какой-то малой крепости[1].

И начался беспорядок в войске... Срамные девки стали то нарасхват, а то вдруг оказались никому не нужными. Распалось войско, ушли одни в одну сторону, другие - в другую. Елена, поносившись между ними и не понимая, что же все-таки происходит, осталась неожиданно одна. Хорошо еще успела вскрыть тайник и, перегрузив заветный сундучок в рогожу, спрятаться в каких-то развалинах, пока гусары да жолнеры делили коней, телеги и прочее войсковое хозяйство.

Когда же один большой отряд двинулся по заснеженной, но от оттепели быстро тающей под копытами коней дороге в сторону восхода солнца, Елена погрузила добро свое на плечи и поспешила за тем отрядом следом, не думая ни о чем, просто боясь потерять людей, которые знали ее и до сих пор как следует не обижали.

Елену увидели сразу по выходу отряда в покрытое тонкой снежной пленкой поле. Узнали, весело загоготали, бросились навстречу, подхватили двое конных с двух сторон ее под мышки - и Елена прямо-таки долетела таким образом до знакомой срамной подводы, одетой уже в кошму и утепленной внутри бараньими да волчьими шкурами. Даже куль не отобрали, бросили Елену да рогожу с сундучком на кучу баулов и мешков.

И тут же стали предлагать свою помощь в обустройстве нового жилья, говорить игриво и хватать за ляжки. Впервые в жизни Елена отказала мужчинам. Она устала, ей хотелось спать...

4

А проснулась от запаха ячменной каши с маслом. Еду в глубокой деревянной чашке с воткнутой торчком ложкой увидела она перед носом, едва только распахнула глаза. Чашку придерживала узловатая, с синими венами мужская рука, от вида которой у Елены сразу же сладко заныло под ложечкой. Она приподнялась на локте и встретила взгляд небесно-голубых глаз, смотрящих на нее из-под густых пшеничного цвета густых бровей с возвышающейся над ними бараньей папахой. И Елена утонула в этих глазах.

- Откушай, девка, - сказал приятный бархатистый голос ласково.

В груди Елены звуки эти отозвались щемящей тоской. Ей захотелось ухватиться за отвороты жупана, надетого на этого мужа, повалить его на себя и, сорвав с него задубевшую на холоде и покрытую легким снежком одежду, задушить гусара в объятьях рук своих и ног.

Но небесноглазый увидел эту ее решимость, быстро отпустил чашку с кашей и, вернув полог кошмы на место, исчез.

Чашка закачалась - и опрокинулась бы, но Елена схватила ее своими тонкими красивыми пальцами, удержала. Она не ощущала обиды, ибо твердо знала, что этот небесноглазый еще придет, и она его приголубит. Елена набросилась на быстро остывающую кашу и принялась поглощать ее полными ложками, даваясь и просыпая крошки, словно боясь, что у нее еду отберут.

Заглянувшего было под кошму гусара она обложила отборным матом и швырнула ложку прямо в лицо охальнику. Тот увернулся и, довольно хохоча, отправился рассказывать о проделке обозной блудницы. Она же, вложив в те слова и ложку весь свой гнев за то, что налаженный за время кочевий Сапеги быт ее порушен, товарок рядом нет, что все начинать надо заново, а принимать гусар на этих угловатых мешках и занозистых сундуках придется до поры одной, вновь подумала о небесно-голубых глазах под светлыми бровями и бараньей папахой. Запали они ей в память, как не было еще ни с одними глазами, бровями и папахами во всей ее предыдущей жизни.

Сейчас Елена знает, что это была любовь, что тогда она встретила не одного из множества безликих, пахнущих потом и ржавым железом мужчин, а того единственного, для кого и стоит жить на этом свете, с кем вместе можно и горе превозмочь, и судьбу перевернуть.

Но тогда она рассердилась на собственные мысли, оставила чашку в сторону и, выставив зад наружу, стала спускаться с подводы.

Восторженный рев едущих следом гусар приветствовал блудницу. Так приветствовали, должно быть, евреи появление Юдифи с головой Олоферна. Кто-то прокричал похабство - и Елена почувствовала, что ей действительно пора облегчиться. Оглянулась - кстати и облетевший ракитник растет вдоль дороги. Пошла к нему, скользя на смерзшейся грязи своими сапожками для дома, а вовсе не для улицы и не для зимы. Легкий ветер приятно холодил лицо и руки, над встающим за ракитником лесом серела безликая хмарь, из которой сыпал мелкий и редкий снежок. И вновь подумала о небесноглазом. Следит он за ней? И потому не присела у дороги, как собиралась, а побежала дальше, в чащу...

А когда вышла опять на дорогу, отряд гусар показывал ей хвосты коней последнего ряда.

"Ну, и пусть... - подумала она с досадой. - Останусь одна. Не пропаду. Мужиков на свете много".

Но тут вспомнила об оставленном в подводе своем богатстве и припустила рысью вслед за отрядом.

Догнала последний ряд, потом следующий, обогнала и тех. А подводы не видно.

Гусары весело скалились, глядя на нее, что-то кричали непонятное. Потом один протянул руку к ней, показывая другой впереди себя - предлагал, должно быть, ей сесть на конску. холку, - но оно мотнула головой и припустила во всю прыть...

Тут же и упала, пропахав смерзшуюся грязь, слава Богу, не лицом, а лишь телом и слегка порвав шубу, потеряв сапожек.

Отряд остановился. Два гусара спешились, подняли Елену и, перекинув через седло, быстро довезли до срамной подводы. Туда и сгрузили ее, молча, хотя по лицу ее бежали слезы и хотелось ей услышать всего лишь слово от них, пускай и не доброе.

Обругав их за это, Елена повалилась на все те же мешки и сундуки, и тут же уснула...

5

Через неделю она действительно приняла у себя небесноглазого. Папаху он снял - и оказался стриженным под горшок пшеничноволосым ротмистром Иосифом Будзилой. И был ротмистр ласков с ней, хотя не говорил красивых слов. А еще оказалось, что всем этим большим отрядом поляков командует именно он, что все эти гусары, солдаты и жолнеры почитают и слушаются его. Тогда-то впервые она захотела принадлежать только одному мужчине - и сказала об этом ротмистру.

В то же утро Будзило переселил ее из срамной подводы в новый, обитый изнутри лисьими шкурами возок, устроил в нем уютную постель и даже приделал на лисий мех настоящее зеркало с костяной ручкой, в которое она могла глядеться и искать на теле невесть откуда берущиеся черные точки, чтобы их раздавить и увидеть там красноватую припухлость и маленького, витого белого червячка. Занятие это она находила восхитительным и посвящала ему все свободное от Будзилы время. Именем Иосиф она его не звала, ибо казалось ей оно почему-то неприличным. Когда же ротмистр сказал, что так звали отца Иисуса, Елена заявила, что отец Христа - Бог, а если ротмистр еще раз при ней скажет такое кощунство, она объявит всему войску, что командир их - еретик.

Будзило рассмеялся и сказал, что она - дура, но именно глупостью своей и красотой и хороша. Он ненавидит умных женщин.

И она за эти слова бросилась его целовать...

В следующей деревне оказалась целой, не сожженной, настоящая русская баня. И Елена с наслаждением смыла с себя многодневную грязь. А как вышла из бани, обнаружила лежащей на скамье новую льняного сукна нательную рубаху, богатое парчовое платье, костяной гребень для волос и многое другое, от вида чего у женщин сбивается дыхание. То были подарки Будзилы, умевшего ругать своих гусар яростно и злобно, а к ней обращаться со словами такими, что слезы текли из глаз Елены сами по себе: "Зоренька моя ясная...", "Голубка моя...", "Красотуля ненаглядная...", а по-польски и вовсе так красиво, что в голове у Елены шумело, а душа сжималась в комочек.

�