Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум --> Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Романы
28.VI.2007

БЕЗ КОЖИ

Роман

(окончание)

МЕСТЬ

1

На обед я решила приготовить салат с семгой и креветками. Достала из холодильника отваренную накануне рыбу, банку с маслинами (черт побери, опять попались сухие и мелкие!); соевый соус, очистила луковицу. Положила на большую плоскую тарелку (у меня замечательный чешский сервиз с изображением на каждом столовом предмете какой-нибудь очаровательной зверюшки; на этот раз мне попалась лиса, - я обожаю, когда мне попадается эта рыжая красавица - она просто во сто крат повышает мой аппетит!) сочные листья зеленого салата, затем стала резать кольцами свежий хрустящий огурец, потом также кольцами красный, налитый соком, помидор, оранжевый сладкий перец, тоже хрустящий и сочный... Я кромсала эти распрекрасные овощи с чувством приятного удовлетворения, с каким-то даже азартом. И вдруг в этот момент я подумала, что хорошо бы вот так же, на части, порезать своих кровных обидчиков. Ну, не буквально, конечно, а, так сказать, фигурально. Чтобы узнали, чтобы почувствовали, какого это терпеть унижение, ощущать безразличие со стороны того, кто не имеет права быть безразличным; кто не должен оставаться бесстрастным и безучастным к твоей судьбе... Такие кровожадные мысли в голову мне пришло впервые. И я даже несколько опешила. Нет, я никогда не была жестокой! Напротив, скорее всего слишком жалостливой, слишком обходительной даже со всякой что ни на есть мелкой тварью типа бабочки или муравья. А тут вдруг так неожиданно, так настойчиво откуда ни возьмись вылезла давняя, кровная обида. Да нет, не вдруг, конечно, неспроста - я всегда, с самых ранних лет чувствовала в себе эту горькую, неизбывную, неистребимую печаль-беду, но мне никогда не хотелось за нее мстить - никогда и никому. По жизни я несла ее в себе как свыше данную мне ношу, как крест, уготованный мне всевышним, ну, если угодно, судьбой. Хотя, что есть судьба? Как ни поверни, все получается - судьба... Словоблудие одно, и никакого смысла. Одним словом, так было кем-то предрешено: кому-то - одно, кому-то - другое, а мне - это, именно это! Так вот, мое теперешнее желание отомстить было каким-то мягким, деликатным, маловероятным что ли... Но оно было! И не отпускало меня... Откуда явилось оно ко мне и что собой символизировало? Что подтолкнуло меня к этому странному чувству? Что способствовало такому непривычному для меня настрою? Все эти вопросы блуждали у меня в голове, не разрешаясь какими-либо ответами. И я снова и снова ловила себя на мысли, что желание отомстить не отпускает меня, а, напротив, с каждой минутой усиливается, настоятельно требуя к себе самого пристального внимания. Я вдруг оставила свою затею с салатом, утолила жажду стаканом свежесваренного вишневого компота, и глубоко задумалась над тем, чем же могла быть продиктована эта моя необычная, странная, несуразная потребность. Да, именно потребность! Ибо с желанием, собрав силу воли, можно так или иначе справиться; а вот с потребностью, жизненно важной, пускай и смертельно опасной, - никогда! Я очень подробно, в мельчайших деталях восстановила в памяти события последних дней - но ничего не прояснило мне моего состояния. Тогда я пробежалась глазами по комнате, надеясь натолкнуться на какие-то предметы, которые подсказали бы мне начало моего странного смятения...

Но, увы...

И тут я случайно увидела на моей прикроватной тумбочке маленькую книжечку в твердом переплете: в крепеньком таком, надежно прошитом тугими суровыми нитками, с какой-то полусюрреалистической картинкой... "Оно!" - победно екнуло в голове. И мой взгляд застыл на выразительных масках в черно-желтом исполнении, бесстыдно пялившихся на меня своими пустыми глазницами.

Сергей Зайчков Жизнь городка Роман в новеллах

И этакий странный подзаголовок:

Необременительное чтиво о смачной жизни в российской провинции

Откуда у меня это? Ах, да, вспомнила, Ромка вчера подкинул. Предложил посмотреть. Один из начинающих. Может, для сборника что-нибудь подойдет.

- Это тебя ни к чему не обязывает, - сразу же предупредил Роман.

- Кто рекомендует? - поинтересовалась я.

- Почти никто, - небрежно бросил Ромка. - Одна малознакомая, а точнее, совершенно незнакомая мне особа.

- Это как понимать? - с легкой усмешкой полюбопытствовала я. - Пассия что-ли твоя?

- Ну что ты глупости говоришь... - вздохнул Ромка и почти рассердился.- Ты, ты - моя одна-единственная пассия и на всю жизнь! - Он обнял меня за плечи и крепко поцеловал в губы. -Так что ты мне даже в шутку не говори таких вещей! Ты слышишь? Даже в шутку! - сердито пригрозил он мне.

- Ладно, ладно, не буду, - пообещала я и, насколько это было возможно, настроилась на самый серьезный лад. - Так что же это такое?

- Что-то там из провинциальной жизни... - неопределенно сказал Роман.

- Ну это понятно, - с легкой усмешкой ответила я, не отрывая взгляда от претенциозного подзаголовка книги.

- Не читал, сама понимаешь, мне не до этого... Это, дорогая моя, по твоей части. Меня попросили, я передал, - на этом моя миссия закончена.

- Так кто попросил-то? - допытывалась я.

- Веришь ли, сам не знаю кто... - искренне недоумевая, отвечал Ромка. - Просила... Слезно просила... Кем-то он ей там приходится, не то сын, не то муж, автор-то этот... Ты представляешь, - продолжал он, - я ее, действительно, ну совершенно не помню: ни внешности, ни имени, а она уверяет, что мы с ней когда-то учились в автомобильно-дорожном... Ну ты знаешь, было у меня в биографии такое... Одним словом, я ее знать не знаю и ничем ей ровным счетом не обязан. Если и взял, то только потому, что пожалел, да к тому же знаю, что ты сейчас озадачена поиском интересных молодых дарований. Так что если подойдет, буду рад, что угодил; нет - так и голову не забивай себе, радость моя...

- А почему к тебе-то она притащилась? - недоумевала я. - Ты-то какое отношение к этому имеешь?

- Сам ничего не понимаю... Может, из моих где-то что-то сказал, а оно мигом и разлетелось... Я же ведь на каждом перекрестке хвастаюсь тобой: ты мой лучший журналист, редактор и издатель в одном лице! - неумело польстил мне Ромка.

- Хватит тебе подлизываться, - одернула я его шутя. - Болтун ты у меня отменный, это мне хорошо известно.... У-у-у - скорчила я ему смешную рожицу и взяла книгу. - Ладно уж...

- Почитай на досуге-то... - как-то виновато еще раз попросил он меня.

- Ничего себе, молодое дарование! - удивилась я, заглянув в книгу и обнаружив там портрет вполне зрелого мужчины. - На вид ему не меньше сорока!

- Ну это только на вид! - заметил Ромка. - Писатели - они же всегда стараются выглядеть солиднее, старше своих лет, чтобы придать себе серьезности, значимости. Хотя, в наше время молодым считают, наверное, и пятидесятилетнего, если издал первую книжку...

- Где издана-то? - полюбопытствовала я.

- Да где-то там же, в провинции, - неуверенно ответил Ромка. - Сейчас же за деньги самого козла рогатого можно издать... Ты же сама знаешь не хуже меня... Да что мы все об этом...

- Ну ладно, посмотрю, - пообещала я небрежно, бросив книжицу на письменный стол. - Так и быть, - повторила я, - посмотрю-почитаю твоего провинциально-потенциального гения. Как его там, говоришь? Сергей Зайчков! - прочитала я, еще раз окинув взглядом черно-желтый прямоугольник, маячивший перед моими глазами. - Был у нас когда-то сосед... Он жил с нами на одной площадке, когда мне было лет пять... Дядя Ваня Зайцев - так звали его мы с братом. Вполне благозвучная, надо сказать, простая русская фамилия - Зайцев. "Уважаемый Иван Федорович" - так звали его моя бабушка и мама. Заяц - так звал его мой отец... За глаза, за глаза, конечно! Был у меня одноклассник - Мишка Зайков, - продолжала я перечень знакомых заячьих фамилий. - Это, по-моему, в классе третьем или четвертом... Представляешь?! Мишка да еще Зайков! Здорово, да?

- Да, впечатляет, - согласился Ромка. - У него, наверное, с лесными обитателями никаких проблем не возникало...

- Да уж, - поддакнула я. - А еще у нас когда-то работал Игорь Зайчиков... Тоже ничего себе - симпатичный был... Правда, внешне он мне больше слона напоминал: большой такой, неповоротливый и добрый...

- Представляю... - рассмеялся Ромка.

- Есть у меня знакомая, - задумчиво продолжала я, - ну, ее ты знаешь... Помнишь, Ирка Зайчик? Это вообще просто супер! Я все время ей завидую... "Представляешь, Ирка, - говорю я ей обычно, - к тебе даже самый злостный враг вынужден обращаться ласково: Зайчик! Повезло же..." Не только просто, но и нежно. А вот Зайчков - что-то мне не нравится...

- Согласен, - улыбнулся Ромка, - не очень-то благозвучно...

- Заячьи фамилии, надо сказать, все такие милые... А вот эта самая... Зайчков... какая-то неудобопроизносимая... Добавил бы одну, всего лишь одну букву, и получился бы Зайчиков... Был бы комплект.

- Какой комплект? - засмеялся Ромка.

- Обыкновенный... - резонно заметила я. - Комплект людей с заячьими фамилиями.

- Глупенькая ты моя, - нежно потрепал меня по щеке Ромка. - Комплект получается сейчас - ты получаешь в архив еще одну заячью фамилию. А если бы был еще один Зайчиков, то был бы недокомплект; был бы повтор, примитивный повтор. Ты слышишь? А сейчас, можно сказать, даже не комплект, а бесценная коллекция, имеющая тенденцию к дальнейшему пополнению. Понимаешь мою мысль?

- Понимаю, понимаю... Какой же ты у меня умненький, - игриво хихикнула я. - Одно смущает: и как ты меня терпишь, такую глупую?

- По мне - самый раз, - уверенно заявил Ромка. - Ты когда сборник-то собираешься сдавать, глупенькая моя?

- Ром, ну ты даешь? - удивилась я его вопросу. - Его еще составить надо. И не просто составить, а авторов приличных найти... Немцы - они народ серьезный. Деньги просто так, впустую, тратить не будут. Им отдача понадобится. И хорошая отдача. Они не сборник издать намерены, а целую серию развернуть - лучшие имена России ... Вот так-то, мой милый...

- А ты вообще довольна таким предложением? - уже вполне серьезно спросил Роман.

- Как тебе сказать, - задумалась я. - Да я, собственно, таким вопросом еще и не задавалась... Не успела... Знаешь ли, делать журнал значительно проще, привычнее, да и менее ответственно. А книги... Сборник... Это ведь нечто совершенно другое...

- Ну ты же много лет занималась редактированием книг... Тебе же это было интересно... - заметил он.

- Да, конечно, - согласилась я. - Но, во-первых, то было в старые советские времена; а во-вторых, последние семь лет я занимаюсь, как ты знаешь, исключительно журналистикой и изданием журнала. Тебе ли не знать: я человек не тусовочный, в литературные круги не вхожа, с писателями не общаюсь...

- Это ты-то не тусовочный человек?! - не на шутку удивился

Ромка. - Вот это уже полные и откровенные враки! Едва ли не каждый вечер пропадаешь, неизвестно где... Дома тебя застать никогда невозможно...

- Да ладно, ладно, хватит тебе, - отмахнулась я. - Тебе же прекрасно известно, что это всего-навсего моя работа, долг, обязанность. Немцы, ко всему прочему, люди дотошные: не схожу на мероприятие хоть раз, на следующее же утро выяснять станут, почему да отчего... Больно хочется с ними разбираться... Будь моя воля, никогда бы и никуда бы... Так вот бы сидела бы дома и книжки читала... Чуковского, например, Носова, Михалкова... Всех бы перечитала... Что-нибудь, быть может, и сама бы сочинила... Типа "Чуда-дерева"... Ха-ха...

- Ах ты моя умница, ах ты моя девочка-домоседочка, - пожурил меня

Ромка. - Да я бы хоть сейчас посадил тебя дома и никуда бы не отпускал... Родила бы ты мне такую же маленькую девочку-свиристелочку и был бы я счастлив вполне... Да ведь не сдаешься, не покоряешься... - как всегда подначивал меня Ромка.

- Ну ладно, ладно тебе, - прикрыла я ему рот ладонью. - Давай-ка лучше сходим куда-нибудь, пообедаем, а то у меня сегодня совещание, с генеральным разговор... Надо будет поездку в Дюссельдорф обсудить...

- А когда ехать-то собираетесь? Да и на сколько? А то ведь я еще подумаю, отпускать или ...

- Да ладно тебе, Ром, - перебила я его. - Скорее всего, на следующей неделе, - предположила я, основываясь на недавнем разговоре с главным. - Дня на три-на четыре, я думаю, не больше...

- Ну, это еще ничего, - смирился Ромка, - это еще вытерпеть можно. Так уж и быть - подожду...

2

Для всякого пишущего человека столичный журнал - это как святилище, как священный приход, как благословенная обитель. Всяк сюда входящий поступь имеет неспешную и неуверенную - будь то классик с мировым именем или никому неизвестный, но свято верующий в свою избранность, в свою исключительную гениальность, молодой человек; говорит тихим, неуверенным голосом; заискивающе улыбается всякому, кто попадается на его пути: будь то секретарша, уборщица или сам... то есть главный... или генеральный; не спорит и соглашается во всем и с каждым в надежде на то, что его не отвергнут; не пытается снять с себя пальто или какую другую верхнюю одежду - в противном случае он как бы претендует не некую значительность, а это уже повод к раздражению власть предержащих. Но в главном порой он совершает грубейшую ошибку: ненароком, иногда в открытую признается в своей причастности к той или иной литературной группировке - а она, эта группировка, совершенно неожиданно может быть противна тому изданию, в которое он явился в данный момент. Да, нелегкое это дело, - пробивать свое писательское творение. Ходи, обивай пороги, предлагай, проси, доказывай, напоминай, отстаивай, а в результате - полное забвение: вы нам не подходите. Все это я наблюдала много лет, работая сразу же после окончания университета в одном крупнейшем столичном издательстве. И потому работа с авторами была сопряжена для меня с некоей неудовлетворенностью. У меня всегда было такое чувство, что я постоянно кого-то обижаю, отвергая ту или иную рукопись. Всякий раз, возвращая автору его творение, я искренне испытывала чувство горечи и сожаления, - уж не мне ли было знать и не понимать, какого это написать, пусть не бог весть какую, но все-таки: рассказ, повесть, роман... Быть может, в это свое произведение автор вложил все свои эмоции, все свои надежды, все свои силы, а я ему: извините, не подходит. Этот момент здорово затруднял мою работу; а во всем остальном я испытывала полное удовлетворение. Да нет, пожалуй, даже удовольствие. До сих пор я отчетливо помню одного автора, который вызывал у меня особую симпатию.

Владимир Петрович появлялся в редакции всегда незаметно. Здоровался со мною едва ли не шепотом, застенчиво улыбаясь. Поспешно выкладывал из старомодного кожаного портфеля добросовестно отрецензированные рукописи молодых писателей, коротко, но внятно (и опять-таки шепотом, чтобы не помешать другим редакторам) обрисовывал способности каждого; поспешно укладывал в портфель очередные папки и, кивая головой в знак благодарности, незаметно удалялся в пространство, чтобы появиться также незаметно спустя месяц.

Лишь однажды случилось с ним что-то странное. Он не появлялся в редакции все лето. И когда наконец-то после долгого отсутствия предстал передо мной, то выглядел таким застенчиво-виноватым, что я даже и возмутиться не посмела. Подобного больше не повторялось.

Редакция наша была небольшой, но шумливой. Каждый из пяти редакторов имел своих постоянных рецензентов, одним из которых и был Владимир Петрович Веснин. На вид ему можно было дать лет сорок. Худощавый, небольшого роста, с покладистой короткой бородой. Всегда в одном и том же, поношенном, но аккуратно наглаженном костюме. Впрочем, опрятность отличала не только его костюм, но и его работу. Добросовестно вычитанные и безукоризненно оформленные рецензии, скрепленные по три экземпляра на каждую рукопись, были, как правило, интересны и содержательны. И если никто из редакторов не решался отправлять своим авторам рукописи с рецензиями, то рецензии Веснина никогда не вызывали у меня опасений. Всегда тактичные, сдержанные в оценках, они давали четкие рекомендации авторам, помогали им в работе. Тонкие умные замечания добросовестного рецензента шли только на пользу начинающим писателям и кроме благодарности ничего не вызывали. Я настолько была уверена в своем рецензенте, что подчас и рукописи эти не открывала, а составляла отчет автору, исходя в оценке произведения из мнения, высказанного в рецензии, ибо редактирование требовало очень много времени. Так что и работу Владимира Петровича отличала опрятность, а значит, и в мыслях у него был полный порядок. Даже в лице его чувствовалась эта опрятность - скромные голубые глаза, прямой нос, коротко подстриженные русые волосы. И лишь какая-то особенная, редко встречаемая во взрослых людях, застенчивость делала незаметным его симпатично-обаятельный облик, отдаляла его от людей.

Я никогда не спрашивала, чем он занимается помимо рецензирования. Знала, что он "что-то там пишет", а что именно - об этом он мне не рассказывал. Хотя о каких-то жизненных ситуациях, бывало, и сообщал, да только как-то так уклончиво, ненавязчиво. Из его слов мне было известно, что жил он на то, что получал за рецензии. Лет пять тому назад от него ушла жена. Вернее, ушел он после того, как она подала на развод. Оставил ей двухкомнатную квартиру и стал снимать комнату. Сдавала ее Владимиру Петровичу немолодая сварливая тетка. Брала недорого - по тогдашним временам сорок рублей в месяц. Наверное, смекнула, что жилец на редкость удобный. Во-первых, постоянный. Во-вторых, по всему видать, порядочный: не пьет, не курит. Ну а, в-третьих, тихий: гостей не приводит, кухней не пользуется. Да и аккуратный вдобавок. А для мужчины - это редкость.

С утра до вечера Владимир Петрович сидел в своей комнате и стрекотал на машинке. Хозяйка уходила на работу рано и возвращалась только после шести. Но была все это время спокойна: при живом-то мужике ни один вор в квартиру не полезет. А за жильца была и тем более спокойна, зная его порядочный нрав. Только однажды, давно это уже было, пропал на три дня. Вернулся каким-то синюшным, безликим и тотчас же незаметно исчез в комнате. Несколько дней при ней не выходил. Стыдился, видать, потерянности своей. Хотя тетке-то до него и дела не было. Сильно переживал Владимир Петрович после развода с женой. Каким-то особенно жалким стал, покинутым. Трудно было ему смириться с таким вот жизненным поворотом. Как же так? Хватало же на жизнь. Много рецензировал - все до копейки жене отдавал. Правда, до ночи частенько в библиотеках пропадал. Так она знала . работает он. И вдруг такое! Вот оказывается, как бывает. "Надоело!" - так и сказала.

"Надоело вечное безденежье! Никакой перспективы! Пишешь что там, а толку никакого!" И все! Будто ушат ледяной воды на голову выплеснула. Ни оправданий, ни объяснений не выслушала. Не верила она в него. А он-то со своей застенчивостью да скромностью и доказывать ничего не решился.

Одиноко стало жить Владимиру Петровичу. И всегда-то был нелюдимым, замкнутым. А тут совсем ушел в себя, в работу с головой окунулся. Только вот в редакцию раз в месяц выбирался, а так все дома и дома, от машинки глаз не поднимал. И лишь иногда, когда особенно утомлялся, накатывала на него волна мучительного одиночества, захлестывала с головой - дышать становилось трудно. Когда совсем наступало удушье, выскакивал, спотыкаясь, на улицу, бежал по знакомым и незнакомым улицам и переулкам, жадно вглядывался в лица прохожих. На него смотрели странно и отходили в сторону. Но ему все равно становилось легче и он замедлял шаг. Оглядывался, присматривался, привыкал... И однажды прямо перед собой увидел светящуюся тусклым оранжевым светом "стекляшку". Она была полна людей и ему захотелось войти. Отыскал среди отдыхающих после смены ребят свободное место. За столом, покрытым пластиком, сидели трое. Вливая в себя стакан за стаканом неведомо какую темно-бурую дрянь, они с любопытством, молча осматривали Владимира Петровича. Один грузный, с квадратной физиономией, нагнулся, вытащил из-под стола грязный граненый стакан и подставил незнакомцу. Белобрысый, похожий на подростка, щупленький, но остроглазый мужичок лет пятидесяти плеснул в этот стакан из открытой бутылки такой же темно-бурой жидкости, и звонко выкрикнул: "Угощаем!" Владимир Петрович выпил, хотя и было противно. Но тут же проникся к сидящим за столом такой благодарностью и уважением, что опять ощутил внутреннюю неловкость от оказанного ему внимания. Но скоро это чувство прошло и блаженство разлилось по всему телу. Он почувствовал себя хорошо... Так, как давно не чувствовал.

Грязные вонючие столы перестали внушать отвращение. Полупьяные лоснящиеся физиономии скоро обретенных друзей казались милейшими лицами. Владимир Петрович жадно всматривался в их глаза и блаженно улыбался. Ему уже не было одиноко. И он был счастлив.

Большая грузная баба за низким узким прилавком, залитым чем-то темно-коричневым и пахучим, по-хозяйски поторапливала очередь: выдавая настороженный оскал за ответную мужицким комплиментам улыбку, она забывала сдавать сдачу и доливать облапанные сальные стаканы сомнительной жидкостью. Владимир Петрович и перед ней чувствовал себя обязанным за свое блаженное состояние.

- А ты, Дельфин, здорово сегодня мастеру мазанул! Так ему и надо! Не будет хорохориться! Нечего трепаться! А то - гайки, гайки, гаечки... - квадратная физиономия "друга" неопределенного возраста решительно высказала свое одобрение сидящему с ним рядом, плечом к плечу, сморщенному чернобровому мужику.

- Ты тоже молодец, Витек! Классно закрутил винт! Соображаешь! - ответствовал ему польщенный похвалой Дельфин, -

квадратная физиономия напряглась и переключила внимание на Владимира Петровича: - Ну, а ты, борода, чем занимаешься? Шьешь, рубишь, давишь? - скороговоркой закончил Витек свой вопрос.

Владимир Петрович растерянно быстро-быстро заморгал в ответ, стараясь сообразить, о чем его спрашивают.

- Я? Я-то? - с трудом пытаясь понять смысл сказанных слов, переспросил он.

- Ты, ты, борода! Борода же тут одна! - добродушно подтвердила квадратная физиономия, манерно оглядываясь по сторонам..

- Я... я пишу, - еще шире улыбнувшись, ответил Владимир Петрович.

- Пишешь?! - не то спрашивая, не то утверждая проговорила все та же физиономия и восторженно загоготала. Да так, что пустые граненые стаканы заплясали по скользкому пластику стола. Стаканы плясали долго, легко и весело, один за другим спрыгивая со стола на пол и смачно разбиваясь о каменную плитку.

За соседними столами тоже оживились. Хохотали громко и с удовольствием, глядя на маленькие стеклянные фонтанчики разбивающихся стаканов. Владимир Петрович в первую минуту растерялся, но тут же поддержал веселое ржание собутыльников и растворился в их счастливом содружестве.

Он вдруг почувствовал себя частицей этой гоготавшей массы и откровенно удивился. Удивился каким-то внутренним, потаенным удивлением тому, что теперь он счастлив, вполне счастлив и как легко, оказывается, было обрести это счастье.

- Хе-хе-хе! Пишешь?! - прервала гоготанье квадратная физиономия. - Так мы и сами писать мастаки! Вот так феномен! Все мы пишем! - захлебываясь подступающим к горлу гоготанием, заключил он и сгреб в охапку огромными своими ручищами благообразную физиономию Владимира Петровича.

И все пошло по кругу, по кругу, по кругу: стаканы, бутылки, поцелуи... И опять стаканы, бутылки, заверения в дружбе и преданности...

Владимира Петровича больше ни о чем не спрашивали. Его окрестили "пишущим бородачом" и приняли в свое содружество как равного. Ему все время что-то наливали, что-то говорили, доставали что-то из его карманов... Он пил , не сопротивляясь, что давали и благодарно улыбался.

Каким-то далеким, едва прорывающимся в память глубинным сознанием он теперь понимал: "стекляшка" - есть тот самый настоящий искренний радостный блаженный мир, которого ему так недоставало до сих пор. Который влечет к себе каждого, но не каждому доступен. Он же решился переступить его порог и теперь вознагражден. Чувствуя себя героем, он радовался этому обретению. И уже ничего другого ему не было нужно. Лишь вот эта искренность, раскрепощенность, свобода! Лишь этот мир достоин его внимания!

Владимир Петрович находился в сладостном плену опьяненного сознания. Теперь он не стеснялся никого и ничего. Он не боялся сейчас оказаться для кого-то неугодным или неудобным. Он чувствовал себя освободившимся от тяжелейшего груза своей природной закомплексованности. Ему стало - Х О - Р О - Ш О !

И он решительно обо всем забыл!

Утром он очнулся в вытрезвителе. От вчерашнего блаженного состояния не осталось и следа. Страшные угрызения совести оплели его своей паутиной. Ему было стыдно, больно, грустно. Хотелось прильнуть к чьей-нибудь груди и выплакаться. Выплакаться, ничего не говоря. Быть может, только одно, одно - единственное слово:

О Д И Н О К О!

Но рядом никого не было и стало страшно. Страшно, больно и стыдно. Стыдно, стыдно, стыдно... И людей, и себя!.. Да, да! Главным образом, себя! Его мучил стыд независимо от внешне проявляющихся признаков его теперешнего нездорового состояния. Болела голова. Страшно болела голова! Но не это было главным. Состояние души было сейчас куда более удручающим... Вот оно-то, это состояние души, и порождало чувство стыда и порока.

И костюм... Этот старый грязный скверный костюм... В нем он чувствовал себя особенно жалким. Проскользнуть бы домой незамеченным... Впрочем, это было неважным. Он не боялся потерять репутацию порядочного непьющего человека. Эта мысль промелькнула в сознании между прочим.

После этого он две недели не мог работать. Стыд не оставлял его в покое, мешал сосредоточиться, забыться. Все это время он спал, читал, приводил в порядок свои вещи. И только когда почувствовал себя освободившимся от этого мучительного чувства, с жадностью принялся за работу. Сутки напролет не поднимал головы от письменного стола, работал страстно, увлеченно, с упоением. Его теперешнее состояние можно было бы сравнить с запойным, если бы это не звучало так кощунственно по отношению к тому, чем он занимался.

О, как убийственно мы любим!

Как в буйной слепоте страстей

Мы то всего вернее губим,

Что сердцу нашему милей!

А потом:

Умом Россию не понять...

.......................................

.......................................

В Россию можно только верить.

И еще:

И мне казалось, что меня

Какой-то миротворный гений

Из пышно-золотого дня

Увлек, незримый, в царство теней.

И наконец:

Молчи, скрывайся и таи

И чувства и мечты свои...

.......................................

.......................................

Как сердцу высказать себя?

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь...

Только с ним, с ним наедине он чувствовал себя понятным и интересным. Владимир Петрович общался с писателем, как с другом. Он обращался к нему уважительно, но просто: "Ну, дорогой Федор Иванович! Вот здесь Вы просто-таки неповторимо-неподражаемы:

Душ родство! О луч небесный!

Вседержащее звено!

Каково, а? Вот именно, именно, душ родство! Как это Вы, Федор Иванович, определили верно: "вседержащее звено"!..

Владимир Петрович упивался пониманием, своим глубоким и единственно, как ему казалось, верным пониманием гения поэта. Он прямо-таки наслаждался своей безответной любовью и духовной близостью к Тютчеву. Он боготворил поэта, постигая глубинный смысл каждой его поэтической строчки. Роднее, ближе, понятнее у него не было никого и ничего. И быть не могло!

Его духовное несоответствие современному миру в такие часы работы не причиняло ему ни неудобств, ни разочарований. Он был в своей стихии, которую составляли жизнь, душа и поэзия Тютчева. И каждую из этих составляющих он постиг до мельчайших нюансов. Уверовав в полную идиллию своего кумира, он уже не находил в жизни своей ничего более достойного. В нем он узнавал друга, единомышленника, сотворца. Рукопись росла день ото дня. Сначала писал от руки. Потом печатал на машинке. Пока работала мысль, он считал преступным прерывать ее течение. И если кончалась бумага, доставал ненужные черновики, крест-накрест перечеркивал исписанную страницу и продолжал писать на оборотной стороне листа. По всему было видать, что им правила одержимость. Отыскивал новые повороты в жизни и творчестве поэта. По-своему объяснял, трактовал, осмысливал. Годы и годы потребовались ему для того, чтобы изучить архивы, библиографию поэта, его жизнь. И только теперь наступил блаженный этап осмысления, глубокого творческого осмысления природы гениальной поэтической личности. Сотни книг о жизни и творчестве Тютчева стройными рядами окружали письменный стол. Тысячи закладок, закладочек, пометок помогали ему вовремя найти нужную строфу, интересующую дату. Впрочем, все это уже давно прочно утвердилось в его памяти и не требовало документальных подтверждений и сверок. Но с присущей ему аккуратностью, Владимир Петрович чувствовал своим долгом еще и еще раз подтвердить правильность цитируемых строк и приводимых дат.

На тумбочке у кровати стояла литровая кастрюлька с "походным" электрокипятильником (это я потом, потом все это увидела, когда слишком поздно оказалась в его жилище! Увидела и многое, очень многое поняла...). Проголодавшись, Владимир Петрович наскоро заваривал чай, выпивал, обжигаясь, и вновь принимался за работу.

В эти часы он освобождался от внутренней энергии, эмоционального накала. Постепенно наступало душевное облегчение, которое сменялось удовлетворением, а то в свою очередь уступало место удовольствию, получаемому от сознания добросовестно выполненной работы. У него появилась уверенность в себе. Его многолетний труд . исследование жизни и творчества Тютчева - постепенно близился к завершению. Где-то там, глубоко внутри, в потаенных закоулках его сознания, затеплилась надежда на то, что все еще может измениться к лучшему. Будет опубликовано его сочинение, его ни на что не похожее оригинальное исследование (в том, что оно было таковым он никогда не сомневался) и жена, осознав свою ошибку, простит ему былые жизненные неудобства, его странности, его замкнутость, и опять будет рядом. Ведь любила же она его когда-то?! Любила, конечно же, любила! Иначе и быть не могло! И не потому, что он такой хороший, а оттого, что она всегда была человеком искренним и не умела кривить душой. И для него она и по сей день единственно-желанная, незабываемая, родная... Она поймет, должна понять. И все будет хорошо. Он получит деньги. Много денег! И как и раньше принесет ей все. Она поймет, что не зря работал он так много лет. Пропадал в архивах и библиотеках. Он сделал большое хорошее дело. И теперь она вправе гордиться им. И уж более никогда не посмеет обвинить его в никчемности и заурядности.

И вот наконец-то работа была завершена. Ее одобрили в издательстве и включили в текущий план. Владимир Петрович ликовал, он с особым усердием теперь рецензировал рукописи молодых - появилось для этого больше времени и сил. Он даже повеселел. Я сразу же подметила такую перемену в выражении его лица, во всем его внешнем облике. Но спрашивать самой о причине этого было как-то неудобно. Если ему захочется, он поделится со со мною сам, думала я. И вот однажды, собираясь в очередной раз в редакцию с отрецензированными рукописями, он решительно заявил сам себе протест против своей замкнутости. Уверяя себя в том, что все вокруг значительно проще и лучше, чем ему кажется, он настраивал себя на приподнятый общительный лад. Внутренний голос давал установки: "Будь проще! Раскрепостись! Поговори с редактором о том, о сем". Владимир Петрович недоуменно пытался возразить: "А о чем поговорить-то?" Внутренний голос возмущался: "Ну, начинается! О чем угодно! А главное - не куксись. Веди себя свободно. Расскажи о книге". - "А интересно ли им будет? Может, нескромно?" Диалог этот продолжался всю дорогу до редакции. В конце концов Владимир Петрович согласился с внутренним голосом, пообещав ему быть более общительным, разговорчивым, веселым. И главное - не кукситься!

Но как только он переступил порог редакции, так сразу же забыл все свои обещания и установки и застеснялся своей кажущейся неуместности. Ему опять захотелось вернуться домой и заняться работой. Но рукопись была уже закончена и сдана в издательство. В ее лице он лишился своего единственного друга и теперь вдруг почувствовал второй раз в жизни себя покинутым. Возвращаться было не к кому и он неестественно долго продолжал сидеть у моего стола , пытаясь заговорить со мной легко и непринужденно, но ему этого не удавалось. Язык был скован, в голове не было никаких подходящих мыслей и он продолжал молча разглядывать настенный календарь с незатейливым горным пейзажем. Я с некоторым недоумением посматривала на своего рецензента и участливо поинтересовалась:

- У вас что-то случилось, Владимир Петрович?

Он встрепенулся от неожиданности вопроса и поспешно ответил:

- Да, нет! Извините! Так... - он запнулся и нерешительно произнес: - вот только... одиноко как-то. - И тотчас же почувствовал всю нелепость произнесенного слова.

Я насторожилась - мне вдруг показалось, что он готов поделиться со мною чем-то сокровенным, но сидевший за соседним столом мой коллега, Сергей Каменев, вдруг с нескрываемой усмешкой прогорланил на всю комнату:

- Э-э-э, дорогой друг! - У нас сегодня всем одиноко! - Он порыскал в карманах кожаного пиджака, но не обнаружив там того, что искал, поднялся из-за стола и твердой походкой уверенного в себе человека направился в сторону о чем-то оживленно беседовавших коллег.

Обсуждали последние литературные новости, критиковали именитых, называли имена молодых. И все это как-то легко, полушутя, игриво. Сигаретный дым и панибратское похлопывание друг друга по плечу скрепляли живую беседу, делали ее непринужденной.

Владимир Петрович вновь почувствовал свою неуместность, завистливо посмотрев в сторону беседовавших, и поспешил исчезнуть в длинном редакционном коридоре. Отчего он всегда оказывается лишним? Отчего всегда чувствует свою неуместность? Он мучительно искал ответы на эти вопросы и приходил к выводу, что он скучен и неинтересен людям. Ему не о чем было говорить с ними. Они были чужими. Но нет, Боже упаси, он обвинял в этом только себя. И никого более! О том, что он интереснее тех, кто его окружал и потому неинтересен им, он и думать никогда не смел.

Я подошла к окну и с сожалением посмотрела на вышедшего из подъезда Владимира Петровича. Я просто физически ощущала, как колючей змейкой ветер забирается в рукава и за воротник его пальто. Я видела, как он втянул голову в плечи и поспешно застегнул верхнюю пуговицу. Короткими торопливыми шагами он прошествовал по подмёрзшей опавшей листве и вышел на шумный перекресток; наконец растворился среди прочих пешеходов...

Вечерело. Было холодно.

Когда впереди одиноким мутным фонариком высветила знакомая "стекляшка", Владимир Петрович ускорил шаг.

Поздно вечером он оказался у подъезда своего дома. Присел на лавчонку и тихо сам себе сказал:

- Сейчас передохну минутку и домой.

Блаженно улыбаясь, он стал припоминать подробности этого вечера и заплетающимся пьяным языком благодарить кого-то за дружбу и доверие. Получалось невнятное бормотание, которое становилось все тише и тише. И, наконец, уютно спрятавшись от холода в куцем воротнике демисезонного пальто, Владимир Петрович сонным голосом едва слышно опять проговорил:

- Еще минутку... и домой...

Но домой он так и не добрался. Эта минутка затянулась на час, потом на два, на три... Ну, а уж потом было поздно. Первый осенний заморозок оказался по-зимнему крут.

Спустя год, когда в одном из центральных московских издательств вышла книга В.П.Веснина "Дорогой мой Тютчев", небезызвестный редактор с видом хорошо осведомленного человека говорил мне:

- Так это тот самый, ваш рецензент?! Незаурядным талантом, оказывается, обладал. Такое исследование! Да только вот пил безбожно! Ну, прямо, как сапожник! Мне такое порассказали... Помню и рецензии вам по полгода не приносил... Вот до чего пьянство доводит! Сам виноват, что книги не дождался при жизни!

Я проигнорировала своего коллегу и поспешно удалилась в коридор. Там я наткнулась на кучку из нескольких незадачливых литераторов, активно обсуждавших подробности накануне состоявшегося в ЦДЛ юбилейного вечера, посвященного одному из известных, ныне здравствующих деятелей литературы. Правда, поэт он или прозаик, точно никто не мог припомнить...

Да, в журнале было работать легче, да еще к тому же в журнале крупнейшей немецкой компании: объемы другие; авторы - более профессиональные; да и возможностей больше. И вот сейчас я опять вынуждена заняться прежним.

С одной стороны, моему самолюбию льстило, что именно мне немцы доверили возглавить новый проект, давая полную свободу действий; целиком полагаясь на мой опыт и вкус. А с другой стороны, возрастала ответственность, объем работы; опять же тот самый пикантный момент в отношениях с авторами, который всегда мне не давал покоя. Отказываться было неудобно, да и зарплата сразу возросла чуть ли не вдвое. Хотя, впрочем, и так было очень даже прилично, а сейчас - просто ни в чем себе не отказывай! Одним словом, я дала согласие и безотлагательно принялась за поиск авторов. В голове было планов громадье - обзвонить прежних знакомых и коллег, имеющих отношение к литературной жизни России, но которых я не видела и не слышала, господи помилуй, лет десять; связаться с известными отечественными журналами, наметить план выступления на совещании в Дюссельдорфе... В общем, дел было полно, и, как нарочно, эта неизвестно откуда появившаяся дурацкая мысль - о мести - как бельмо на глазу, мешала сосредоточиться, собраться с мыслями, выработать план действий...

Месть... Какой она может быть? Я где-то читала, что ненавистного человека можно сразить наповал мощным энергетическим ударом - надо только здорово сосредоточиться на своем недруге и пожелать ему... ну в общем того, что он заслуживает. Интересно, - подумала я, - смогу ли я так? Я на минуту попыталась сосредоточиться на своем желании отомстить, но не сразу определила объект своего внимания. Этот объект представлялся мне сразу в трех лицах: ненавистная злая женщина, отнявшая когда-то у нас с братом отца, и двое ее детей - старшая дочь и младший сын. Ладно, определяться с объектом я буду потом, решила я. А вот способ, метод? Как быть с этим? Быть может, все-таки - месть вуду? Это, как рассказывали мне однажды, самое надежное, самое страшное, самое верное... Или, нет, лучше психо-лингвистическая сила... Над этим мне надо было хорошо подумать. И это я также оставила на "потом", ибо сейчас мне было интереснее другое: откуда взялось у меня это ощущение - мне необходимо отомстить за брата? Но почему именно теперь, когда я стала совершенно независимым, самостоятельным человеком; когда у меня есть другие заботы; неотложные дела? И тут я вспомнила о вчерашнем разговоре с Ромкой. И о книге, той самой, которая лежит у меня на прикроватной тумбочке; и которую вчера вечером, перед сном я попыталась начать читать... Я взяла ее и наугад открыла страницу: там довольно банальным языком говорилось о том, как два пьяных мужика предпенсионного возраста, простите, не могу передавать буквально, одним словом, поимели такую же пьяную, беззубую бабу, как они... "Да...", - тяжело вздохнула я и перелистала несколько страниц. Там долго и нудно описывался какой-то завод, и то, как один деревенский мужик по настоянию своей матери был вынужден пойти работать на этот самый завод вместо того, чтобы остаться в колхозе. И как он, будучи пьяным, замерз однажды по пути домой... Я снова вздохнула с сожалением, собираясь отложить книжку в сторону и забыть о ней навсегда. Но чувство ответственности, которое с детства мне не давало покоя, заставило меня перевернуть еще пару страниц. И я, преодолевая свое нежелание и зевоту, еще раз попыталась вчитаться в текст. Нехитрый пейзаж, описанный горе-писателем выглядел куда более пристойно, нежели предыдущие образы, и я даже рассмотрела в нем что-то знакомое. Прочитала еще несколько строк, и на меня повеяло чем-то удивительно родным. Вчиталась и ахнула: все это так напоминало мне мой родной подмосковный городок, где я родилась и где прошли первые пятнадцать лет моей жизни. Строчку за строчкой, страницу за страницей я стала читать в надежде отыскать свое, исконное, тревожащее сердце. И действительно: и поле за рекой, и запруда, и деревушка, через которую мы втроем: мама и я с братом ходили за грибами; и старый, поруганный и порушенный монастырь; и железнодорожный мост, овеянный страшными тайнами и будоражащими душу легендами; и школа с музеем, в которой я училась; и даже учительницу, суровую и неприступную, которая заставляла нас учить ноты и устраивала нам встречи с самим Кабалевским... Чем больше вчитывалась я в текст, тем больше узнавала свой родной город. И тем обиднее становилось мне за него: физиология, одна сплошная физиология, чистый натурализм без малейшего намека на поэзию, на душевные переживания... Сплошной мат-перемат... Одним словом, все, что было мне дорого с ранних лет, кто-то бездарно и грубо втеснил в жесткие рамки своего узколобого сознания и пытается преподнести сейчас все это многотысячной читательской аудитории. Моя память, мои святые детские чувства были оскорблены самым бесцеремонным образом. Воспоминания с небывалой силой проснулись во мне. И я продолжала читать с восторгом и отвращением: с восторгом, узнавая милые черты любимого города; с отвращением, невольно приобщаясь к бездуховному возлиянию ненавистного мне теперь уже автора.

Я мысленно ловила себя на том, что желание мстить во мне усиливается, крепчает с каждым часом. И я вновь задалась вопросом: за кого? За мать, за брата, за... моих нерожденных детей, за мою несостоявшуюся семью, за мой неизменный, патологический страх быть преданной любимым человеком... Картинки детства одна за другой возникали в моей сознании, безжалостно бередя память, тревожа израненную когда-то душу.

Картинки природы сменились рассказом о том, почему коровы в совхозе таком-то не желали "жрать даже пареную солому". И хотя совхоз такой-то казался на фоне родной природы также родным; и коровы - не менее родными, читать об этом было совершенно невыносимо, и я опять перелистнула несколько страниц. Здесь уже речь шла о породистом быке из самой Фламандии, о том, как он со знанием дела жевал высшего качества комбикорм и исправно испражнялся. А потом, к великой печали всего совхоза, этот достойный производитель себе подобных при падении сломал себе, простите, член. Затем следовало несколько откровенных высказываний самого председателя на счет того, что бельгийским быкам слабо наших российских коров... Ну, короче, не оправдал зарубежный бык возложенных на него надежд. И это сегодня называется литературой?! Я с несвойственным мне раздражением перелистнула еще пару страниц и наткнулась на описание железнодорожного моста. "Он, точно он", - подумала я, и опять с жадностью принялась за чтение. Интереса моего хватило до следующей страницы. Остальное я листала без остановок: все было скучно, пошло и даже нелюбопытно. Но самое удивительное я обнаружила в конце: между последними страницами лежала небольшая вырезка из районной газеты. Она была сложена вдвое и лежала как-то очень скромно, почти незаметно, будто стеснялась того, что кто-то ненароком обнаружит то, что в ней написано. Я обнаружила. Раскрыла и... в верхнем правом углу прочитала название этой самой газеты и название города. Я была сполна вознаграждена за свое долготерпение: да, я не ошиблась, - это был мой город! С одной стороны было приятно, что неожиданно, не выходя за порог дома, я прикоснулась к чему-то своему, родному; а с другой - мне было досадно, что мой земляк оказался таким бездарным писакой, таким пошлым графоманом, каких на земле нашей российской не счесть. "Ну что ж, - подумала я, - имеем то, что имеем". Автору книжки, этому самому Зайчкову, действительно оказалось под сорок.

"Слава Богу! - восклицала неизвестная мне авторша статьи. - Наконец-то появилась настоящая литература! Дождались! О нем никто не знал: жил скромно себе человек в нашем городе тихо и спокойно, пока не вышел в финал Букера. А в финал Букера просто так не выходят!" - восклицала незадачливая журналистка и далее поясняла читателям, кто есть такой Букер, откуда он родом и чего стоит. И еще то, что автор этой выдающейся книги необыкновенно талантливо сумел воспроизвести "голос провинции". И не только голос, но и людей, и время. У него получилось! И тут она припомнила и Пушкина, и Тургенева, и Достоевского, и Аксенова, и Астафьева, и Шукшина, и Белова... И решительно констатировала тот факт, что у Сергея Зайчкова все это получилось гораздо талантливее, достовернее и даже менее амбициозно. Вот так! И никаких сомнений быть не может! Он - свидетель! Летописец! Короче, все они, наши классики, этому самому Зайчкову и в подметки не годятся. Миссия, одним словом. Что на счет слога, то и здесь он выше всяких похвал: "Слог - элитарный! Реминисценции, ассоциации... из разных пластов нашей словесности, из большого культурного багажа". И самое большое достоинство новоявленного гения: никакой насмешки с высоты! О, да! Смеяться здесь, действительно, не над чем... Сожалеть, лишь горько сожалеть о том, что автор книги и автор статьи - два сапога пара.

Заметка меня не только поразила, но сразила наповал.

Я была на грани нервного срыва. Куда мы катимся? Что нас ожидает, если подобное сочинительство выдвигают на Букеровскую премию? И ведь на полном серьезе! Боже мой, как я далека от современного литературного процесса! Как сложно постичь ту нелепицу, которую сейчас, сию минуту я имела несчастье созерцать и переживать, не вставая из-за письменного стола! Если такую бездарность возводят в эталон современной литературы, то что же ожидать от прочего? И надо же мне было натолкнуться на такое "совершенство" накануне моего нового проекта?! Ну и удружил мне Ромка, удружил, нечего сказать... Однако, как обидно, что этот человек оказался моим земляком. Он с детства видел то же, что и я, только мы смотрели на наш городок совершенно разными глазами. Он поступил безответственно, очень безответственно! Он взялся писать о своем городе, не познав его душу, не проникнувшись его историей, не пережив с ним самые радостные и самые тяжкие минуты своей жизни. Я была по-настоящему взволнована...

3

Я никогда не была замужем - это было выше моих сил. Я всегда панически боялась предательства. Хотя с мужчинами неизменно чувствовала себя более уверенно, чем с женщинами. Когда мне было пять лет, из семьи ушел отец. Потом почувствовала, что и брат не подпускает меня к себе: не потому что не любил, а потому что после потери отца ни с кем не желал делить мать. Даже со мной. Так что мне с детства катастрофически не хватало мужчин.

В одном из рассказов Зайчкова упоминалась школа... Та самая... Моя... В которой я училась когда-то.... Мне мгновенно вспомнился один эпизод из моей школьной жизни. На уроке труда нас по одному отпускали к зубному врачу - на профилактический осмотр. Дошла очередь и до меня. Я спустилась на первый этаж и прошла в зубной кабинет.

- Фамилия? - звучным голосом спросила меня пожилая врачиха.

- Шахова... - пролепетала я еле слышно.

- Усаживайся! - скомандовала более молодая сестра.

Я мертвой хваткой ухватилась руками за поручни кресла, страшась обжигающего прикосновения блестящего металла, посверкивающего на стоящем рядом медицинском столике. Я зажмурила глаза, чтобы не видеть приближения этого самого металла. Так было легче - не видеть... Сначала мне в рот залезли резиновые перчатки, потом... Потом я ничего не чувствовала, потому что стала прислушиваться к разговору врачихи и медсестры.

- Это та самая? - спросил пожилой голос.

- Та самая, - утвердительно ответил более молодой.

Наступила небольшая пауза - в эту минуту врачиха затолкала мне в рот кусок ваты, чтобы отодвинуть щеку от зубов.

- Ну и как? - опять спросил пожилой голос. - С другой-то?

- Да как-как, - ответил молодой, - нормально... Уж со вторым ходит...

- Шустрая, - подметила врачиха. - Знала, кого заарканить...

- А то! - смешно воскликнула сестра. - Привязала!

- Привяжешь такого... - сказал пожилой голос и почти шепотом добавил: кобеля...

- Привязала, привязала, - со знанием дела заверил молодой голос. - У нее ж папаша большая шишка, где-то там, в самом Загорске! Грозился! Если, говорит, что, вылетишь из своего директорского кресла, как пробка из бутылки! Да еще по статье пойдешь! Засажу! За все твои грехи прежние! Вот так! Теперь уж не забалует!

- Ну теперь-то, знамо дело, присмиреет, - согласилась врачиха. - А какого же прежней-то со своими, - и врачиха незаметно (думала, что незаметно, а я как раз в эту секунду глаза приоткрыла - увидела!) кивнула на меня. - По одной улице ходят, в одной школе учатся...

- Да, - согласилась сестра, - не сладко...

Все это было сказано о нас, обо мне. Мне было лет восемь, но я все знала, все понимала, все чувствовала... Я забыла, зачем здесь оказалась, - мне было не до зубов. В эту минуту мне хотелось умереть, чтобы меня пожалели; чтобы надо мной поплакали; потому что тех, кто умирает, всегда жалко. У нас в соседнем классе от какой-то болезни умерла девочка, и мы все страшно плакали, - жалели. А живую... Живую было не жалко. Но я не знала, как можно это сделать - умереть. Возвращаясь в тот день из школы, я серьезно размышляла о том, как... Мне припомнился одноногий плотник. Он повесился у нас на чердаке. Мы с ребятами натолкнулись на его висевшее тело, когда играли в пряталки. Мне было тогда лет пять-шесть, но я очень хорошо запомнила: он был такой маленький, худенький, как мальчик. Нет, - подумала я, - это очень страшно... И там, на этом чердаке, наверняка есть мыши... Идти туда одной страшно... И потом... нужна веревка... Нет, так не надо... А как? - не унималась я. А может, как Левкина Надя? - вспомнила я недавно произошедший случай в соседнем подъезде. Эта девочка опрокинула на себя ведро с кипятком, стоявшее на керогазе, когда каталась на двери. Ой, сколько крика было! Ужас! Сколько масла подсолнечного на нее вылили! Благо

магазин продуктовый в соседнем доме находился... А народу сбежалось! Весь дом в их квартире на первом этаже собрался! Нет, - решительно отвергла я и эту возможность умереть. Это очень больно... Лучше... под машину... И, зажмурив глаза, я решительно устремилась на проезжую часть под колеса проезжающей Победы - коричневая, как шоколадка, она ехала со стороны городской площади в сторону моего дома. И я устремилась вперед: как Александр Матросов на амбразуру! Без чувства страха и упрека! Просто, чтобы пожалели... Но внезапно послышался скрежет колес об асфальт, и шофер, выпрыгнувший одним прыжком ко мне навстречу, схватил меня в охапку и стал судорожно ощупывать мои конечности - руки-ноги, к его великому удовольствию, были совершенно целы и даже не требовали зеленки.

- Ну ты что, не видишь, куда идешь? - дрожащим голосом вопрошал он. - И чему вас только в школе учат?! - с раздражением закончил насмерть перепуганный дяденька свое обвинительное заключение.

Он бережно перевел меня через дорогу. Я сделала несколько шагов и обернулась: он стоял на месте и пристально смотрел мне вслед; увидев, что и я обернулась, погрозил напоследок пальцем.

До дома оставалось минуты три ходьбы. Домой не хотелось. Я все еще надеялась что-то придумать. Стояла и размышляла, но ничего подходящего в голову не приходило. И тут вдруг я увидела Женьку Корнаухова - он был бы так, ничего, но оттого, что дразнил меня цыпочкой, я его старалась обходить стороной. Ему было лет пятнадцать, но в моем тогдашнем представлении он был совершенно взрослым мужчиной. Я вспомнила, как в прошлом году страшным криком рыдала его мать, - это когда его отец, то есть ее муж, попал под поезд на том самом железнодорожном мосту. Ребята во дворе говорили, что его разрезало пополам. И с тех пор всякий раз, когда я видела Женьку, то невольно представляла себе его отца - большого, лохматого дядьку, разрезанного на две половины. И при этом еще задавала себе глупый вопрос: вдоль или поперек? Как будто это имело какое-то значение...

Мост! Наш страшный, железнодорожный мост был самым таинственным, самым загадочным, самым непостижимым явлением в незамысловатой архитектуре нашего небольшого города. Мое богатое детское воображение немедля выдало четкий отпечаток: огромный каменный мост через речку Пажу, соединяющий две части земли: на одной жила я и все, кого я знала; на другой, там, за мостом, куда можно было попасть лишь на поезде, находился другой мир, другие люди.

Я машинально зашагала в сторону линии - так мы называли железную дорогу, пролегающую в километре от нашего дома.

Пройти через мост - о, среди малолеток это считалось геройским поступком! - мог далеко не всякий. Между рельсами и перилами было такое узкое пространство, что если на мосту оказывался кто-то во время прохождения поезда, человек этот вынужден был прижиматься к перилам, чтобы, не дай Бог, его не зацепило составом.

Я дошла до моста и, оглядевшись по сторонам, чтобы никого не было рядом, решительно двинулась вперед. Не дойдя до середины, где находился спасательный выступ - дополнительные полметра, которые обещали полную безопасность, - я услышала надвигающийся на меня грохот. Я оглянулась, и увидела товарняк. Он несся прямо на меня, рассекая пространство. По спине пробежали мурашки - я сжала руками портфель, как самое дорогое, что у меня было в жизни, и закрыла глаза. Через мгновение меня оглушил стук тяжелых, громыхающих по рельсам колес. Я вся сжалась, втянула голову в плечи, еще сильнее стиснула портфель... И вдруг почувствовала, как какой-то неизвестно откуда взявшийся великан заключил меня в свои цепкие объятия и сдавил мою голову своим могучим подбородком. В голове промелькнула мысль, что это оттуда, с другой стороны, из другого мира, кто-то берет меня к себе. Прошло еще мгновение, и все мое худенькое тельце пронзили миллионы обжигающих холодом стрел - то был ледяной порыв ветра, неизменно сопровождающий всякий убегающий куда бы то ни было предмет. Я забыла, зачем я здесь; у меня помутнело сознание... Очнулась я далеко за мостом. Меня нес на руках наш сосед - дядя Ваня Зайцев. Когда мы отошли от линии, он присел на траву и усадил меня к себе на колени. Он мне что-то долго говорил, рассказывал... Но что именно, я не помню. Я только помню, что все это время я, не отрываясь, смотрела в его лицо и удивлялась тому, какой он добрый. Он не ругал, не грозился рассказать о нашей встрече маме, не поучал, а просто говорил, говорил, говорил... А я смотрела на него и думала: какие у него красивые глаза, и волосы тоже красивые, и нос... А раньше я его совсем не замечала, только здоровалась, как и с другими соседями, мимолетом, автоматически... А он, оказывается, такой необыкновенный...

4

По общепринятому мнению, у меня были прекрасные кандидатуры в мужья: один достойный бизнесмен, кандидат технических наук; один известный чешский писатель; ну и третий, мой Роман - самый достойный, самый надежный, самый любимый, самый щедрый и самый терпеливый. Я всех отвергла, когда вопрос ставили ребром: да или нет. И только Ромка, мой верный Ромка, все еще продолжал ждать и надеяться. Все мои обиды и комплексы были связаны с одним-единственным человеком - с моим отцом. В пять лет я узнала, что такое предательство, и с тех пор это неизменно оставалось для меня самым большим потрясением. Больше всего на свете я боялась, что меня предпочтут другим. Это было в подсознании, в подкорке головного мозга. Я даже настоящих подруг никогда не имела, потому что не в состоянии была делить ни с кем того, кто был мне близок. Моя извечная одинокость была мучительна и, казалось, бесконечна. Я страдала, переживала, однако со временем у меня появился свой мир, в котором мне было спокойно и надежно: я навсегда поселилась в стране грез. Я с нежностью и упоением вспоминаю уроки литературы в пятом и шестом классах и незабвенную мою Марию Михайловну Волкову: высокую, горделивую красавицу, которая мерным правильным шагом (носки врозь) вышагивала по классу и проникновенно читала:

Белеет парус одинокий

В тумане моря голубом...

Я была влюблена... Я была воодушевлена... Я была распята... Да, да, на животворном кресте я была распята и приговорена на вечную память о ней, моей учительнице; на вечную любовь к литературе, и к этим пророческим, гениальным стихам... Я ловила ее взгляд на себе и искала глазами встречи с ее взглядом... И трепетала вся, задыхалась от восторга, когда она благосклонно принимала выученный мною урок; и была счастлива, счастлива вполне, когда она ставила меня в пример другим...

Я была благословлена... Я была окрылена... А потом... Потом она принесла большую черную виниловую пластинку и поставила ее на проигрыватель... И я услышала романс "Белеет парус одинокий..." и с тех пор он всю жизнь звучит в моей душе, напоминая мне самые сладостные и самые горькие минуты моей жизни

Я напевала его всегда, когда оставалась одна. А иногда я уезжала на лыжах подальше от дома и распевала его во весь голос на всю округу... И слезы застывали у меня на щеках, превращаясь в хрупкие искрящиеся льдинки.

С тех самых пор мир литературы и искусства настолько увлек меня в свои дебри, что я и помышлять не помышляла о чем-то более приземленном, о чем-то более реальном. И это меня вполне устраивало... Вполне... Почти... Одно меня смущало: меня тянуло к мужчинам - мне не хватало их опоры, мне не хватало общения с ними, мне не хватало их объятий... И в то же время я отталкивала их от себя, опасаясь полного исчезновения дистанции.

Читая книгу незадачливого автора, я будто вновь переживала свою детскую жизнь, да и не только детскую. Все то, что получилось потом, - все это невольно вытекало из моего непростого детства.

А может быть взять на вооружение черный глаз? Ну, так, чтобы посмотреть на того, кого следует и... одним махом наповал, чтобы знал, чтобы помнил, что за все в этом мире надо расплачиваться! Черный глаз... Когда-то я не только не верила в сверхъестественные возможности человека, а и к тем людям, которые об этом говорили всерьез, относилась с большим подозрением. Мне казалось, что их рассказы - сплошная выдумка или плод нездоровой фантазии. И сколько бы меня ни убеждали в обратном, я не верила - все эти бредни были не для меня. Одним словом, ни в гаданья, ни в суеверия, ни в какой черный глаз заставить поверить меня было невозможно. Однако надо сказать, что я никогда и не смеялась над теми, кто в это верил, не осуждала их; я всего лишь не испытывала к ним интереса - у меня были совсем другие представления о мире. И вот однажды случилось такое, после чего мне стало совершенно очевидно, что есть, есть на самом деле тот черный глаз, которого так панически боятся многие.

Лето ускользало с улиц с какой-то катастрофической быстротой, оставляя за собой утонченный шлейф изысканно-романтических воспоминаний - несколько дней назад я наконец-то распрощалась со своим очередным поклонником. И, как ни странно, не только не переживала по этой самой причине, но, напротив, испытывала необыкновенное облегчение от осознания того, что теперь я свободна. Приятно было думать, что отныне мне не надо будет никуда спешить, отлынивать от должностных вечерних тусовок и презентаций, не искать по этому поводу оправданий перед начальством; не надо будет подолгу говорить по телефону со своим возлюбленным, которого я уже давно таковым не считала... Все выходные теперь принадлежали мне и только мне: я могла теперь проводить их в кровати за книжкой или за очередной любовной историей, которые сочиняла едва ли не в каждый номер журнала; я могла как следует выспаться или всласть нагуляться в близлежащем парке; или, соблазнившись отменной погодой, сесть за руль своего обожаемого "белого пуделя", так я нежно называла свою первую иномарку корейского происхождения, и, притопив педаль газа до невообразимой глубины, помчаться за город, во весь голос распевая что-нибудь, в зависимости от душевного настроя... Я все теперь могла! Я соскучилась по свободе... По одиночеству, которое, я это точно знала, было мне предначертано судьбой... В то же время я прекрасно понимала, что пройдет немного времени, и я опять буду тосковать по сильным, мужским объятиям. Но теперь я мчалась по Старой Рязанке и отчаянно напевала:

Широка страна моя родная!

Много в ней озер, морей, и рек!

Я другой такой страны не знаю,

Где бы был так счастлив человек!

При одной только мысли, что меня сейчас кто-то увидит со стороны мне становилось смешно до колик. И это было здорово!

Весь день я провела в старинной подмосковной усадьбе, любуясь окрестными пейзажами, миниатюрными церквами и умиляясь местному... хлебу - его я купила в базарной палатке: тетка подала мне буханку черного грязными руками да еще смачно при этом чихнула едва ли не на него. Однако это не помешало мне вполне насладиться хлебопекарным чудом местного производства - хлеб был точно такой же, как в детстве, в моем родном городке. Этого оказалось вполне достаточно, чтобы забыть о поиске заведения общественного питания, которого, скорее всего, здесь и не имелось вовсе.

Обратно я возвращалась уставшая, но счастливая. У меня еще оставалось время на то, чтобы, вернувшись домой, принять горячую ароматную ванну и что-нибудь почитать на сон грядущий.

Километров за двадцать до кольцевой, проезжая небольшую деревушку, я заприметила у обочины местных коммерсантов: большей частью они были в резиновых сапогах, цветастых халатах и прикрывающих лоб косынках. Кто-то предлагал молодую картошку, кто-то редиску-петрушку-укроп; а у кого-то в корзинках тусклыми огоньками мелькала ягода-клубника. "Неужели еще клубника есть?!" - при этой мысли у меня едва слюнки не потекли. Куплю сейчас целый килограмм или, нет, лучше, два, дома намою, присыплю сахарной пудрой, как мне делала в детстве бабушка, залягу в кровать, возьму книжку и... Короче, в предвкушении клубничного воскресного вечера я ликовала. Остановилась, взяла кошелек и перешла на другую сторону дороги, где и творили свой незамысловатый бизнес местные бабушки-коммерсантки. Подошла к двум теткам , посмотрела на клубнику - неважная: какая-то темная, невзрачная... Подняв глаза, я увидела перед собой двух не то армянок, не то азербайджанок... И искренне удивилась: надо же в русской деревне армяне торгуют! Мало того, что я клубнику их забраковала, я еще как бы и "в прописке" им отказывала. Пошла к следующим - там продавала клубнику симпатичная такая, аккуратненькая русская бабушка. "Это что же у вас в деревне уже и армяне поселились?" - полюбопытствовала я у нее. "Ой поселились... Ой поселились... - многозначительно подтвердила бабушка. - Скоро нас-то здесь совсем не останется, милая, - продолжала сетовать старушка, взвешивая мне на весах клубнику. - Как изба освобождается, так они тут как тут... Скупают... Задарма скупают... - объясняла ситуацию бабуля, стараясь говорить как можно тише, чтобы те не слышали. Однако мы были довольно далеко, и слышать наш разговор армяне, конечно, не могли. Я посочувствовала бабуле, расплатилась и пошла к своей машине. Единственное, что я заметила в последний момент, когда садилась за руль, так это обжигающий взгляд одной из армянок. Он как бы скользнул по мне: мельком, молнией, не останавливаясь. Я, конечно, не обратила на это никакого внимания, только с опозданием посожалела, что не сдержалась и неосторожно высказалась по поводу инородцев. В общем-то, не стоило, конечно, так... Хотя на этот счет я придерживаюсь совершенно определенного мнения: всякий человек должен жить на своей земле; любить свою землю; обихаживать свою землю; бороться за свою землю... Впрочем, это моя точка зрения, а у других она может быть совершенно иной. Но дело не в этом...

Так вот, опять набираю скорость, включаю джаз, вдыхая прощальный аромат клубники, предвкушая незабываемый вечер с ней наедине, и вдруг вижу, что какой-то там мерин нагло идет на обгон. Я ревниво набираю скорость - мерин не уступает. Я не сдаюсь и делаю гримасу: недовольную, презрительную, уничижительную, и выставляю эту самую гримасу напоказ наглецу, - и, к своему полному недоумению, вижу, как водитель этого самого мерина энергично машет мне рукой, давая знать, что мне срочно следует остановиться. Я проигрываю ситуацию и все еще не верю, что это серьезно. Но тут неожиданно чувствую какое-то странное верчение колес - такое ощущение, что мой автомобиль здорово напоили и теперь он не желает меня везти дальше. Наконец я останавливаюсь, вылезаю из машины и, о, ужас! Левое заднее колесо совершенно спущено - под ноль! Я, растопырив ноги и выставив попу, смотрю на спущенное колесо, как будто мне что-то здесь может быть непонятно. Стою и смотрю... Ха-ха... И что же мне делать?! Такое у меня впервые; да если бы даже и не впервые - никогда и ни за что я не смогла бы заменить одно колесо на другое, если даже оно у меня и есть - это не в моих силах... Вызывать "желтого ангела" - это неизвестно когда он приедет и что сделает (был у меня уже печальный опыт общения с благодетелем!); остается одно: звонить в салон - а уж они-то сдерут по максимуму... Все это пронеслось в голове мгновенно - и в эту самую секунду из-за своей спины я услышала голос:

- Ну, что же вы... Неужели не почувствовали? - это был человек из мерседеса.

Что я ему могла ответить? То, что я, гордая и неприступная, и не принимаю знаков внимания, находясь за рулем, даже от водителей крутых меринов? Или рассказать ему о своем предвкушении клубничного вечера? А может... Одним словом, я, пристыженная и оплошавшая, виновато молчала. А он, такой молодцевато-подтянутый, виртуально-устремленный и загранично-загоревший, уже засучивал рукава своей черно-белой иоджиямомотовской футболки.

"Да, - невольно подумала я, - такие с самого рождения и до самой смерти ни в чем не сомневаются; знают, что их ожидает завтра; уверены в каждом своем слове, в каждом поступке; и еще, такие не бывают лишними нигде: ни в преуспевающей компании; ни на великосветской пирушке; им всегда рады. Таких не предают, не оставляют... Предают и оставляют они! Если такой появится на светском рауте в джинсах и кроссовках, он будет чувствовать себя не менее уверенно, нежели господа в смокингах, уж будьте уверены!. Именно таковым мне всегда представлялся истинный нарушитель всяческих условностей и приличий...

- Запаска есть? - прервал мои размышления пикантный незнакомец.

- Что? - не сразу понимая, о чем это он спрашивает, переспросила я. - Наверное... - наконец-то до меня дошло.

- Давайте смотреть.. - решительно потянулся он к моему багажнику.

Вытащил оттуда мою спортивную сумку, портфель с бумагами (ой, и как же я о нем забыла!), приподнял крышку и достал запасное колесо. Затем откуда ни возьмись появились какие-то хитрые, незнакомые мне, но извлеченные из недр моего собственного автомобиля, инструменты и... работа закипела.

"Игрок без правил!" - с некоторым осуждением и одновременно с легкой завистью подумала я о том, кто склонился над колесом моего автомобиля. Я наблюдала за его искусной работой, невольно любуясь его спортивной осанкой и в то же время осуждая его неизвестно за что. - "Таким все просто... Все легко..."

И за что я пыталась уколоть его, хотя и безмолвно?!

Наконец меня осенило - неплохо бы подбросить топлива в очаг:

- Ой, как это вы все знаете...

- Ой, как это вы все умеете...

- Ой, и что бы я делала без вас... - подобострастно закудахтала я, как курочка на насесте, склонившись над его широкой спиной.

Кудахтать пришлось, слава Богу, недолго: не прошло и пятнадцати минут, как на месте спущенного колеса красовалось другое, совсем новенькое.

Вот таким образом я и познакомилась со своим Романом.

Клубничный вечер мой был беспощадно загублен. Да и сама клубника, забытая в машине и превратившаяся в жалкое душистое месиво, была списана за ненадобностью и безжалостно (но с великим сожалением!) отправлена в мусорный контейнер неподалеку от моего дома уже на следующее утро.

Беззаботный клубничный вечер был решительно вытеснен из моей одинокой жизни прекрасным ужином в одном из уютных ресторанчиков на Тверском бульваре.

На следующий день я заехала на шиномонтаж - мастер посмотрел мое несчастное колесо и искренне удивился:

- Такого я еще не видел! Смотрите-ка, будто бритвой полоснули! Да еще в таком месте, где никакого прокола и быть не может! Сбоку - эта часть вообще не соприкасается с дорогой!

Только тут я вдруг вспомнила об армяшках. Я в мельчайших деталях мгновенно воспроизвела в памяти вчерашнюю дорожную картинку и поняла: порезано было именно то колесо, которое находилось как раз перед их глазами.

С этого момента я поверила в черный глаз, хотя никак не могла понять: как это человек с такими удивительными способностями продает у обочины дороги какую-то гнилую клубнику? Странно... Да разве мало в жизни странного? А разве не странно, что вместе с темной силой оказалась светлая, которая решила помочь мне и подослала Романа? Разве это не странно? И мне почему-то кажется, что его, в отличии от других, я никогда не пожелаю поменять ни на какую клубнику... Тьфу, тьфу, тьфу, чтоб не сглазить...

Так вот, может быть, лучше - черный глаз? Вот так же: как полосну по... самому сердцу и... насмерть! Неужели мне по жизни нести этот крест? Неужели я никогда не избавлюсь от этого чувства вины перед братом за своего отца? Что за глупость? Что за нелепица? Разве я, я сама, не являюсь такой же жертвой? Но сама я ощущала себя как-то очень отстраненно от всего этого. Мне, конечно, было больно, обидно, непонятно; но самым мучительным для меня было то, что так безжалостно обошлись с моим братом. Ему было плохо в этом мире, плохо с самого начала, с самого рождения - он чувствовал себя здесь чужим, никому ненужным... Он старался, он очень старался приспособиться, научиться жить, научиться понимать законы человеческого бытия, но все его усилия были тщетны. Он не умел ни рассказать о своей боли, ни противиться ей. Нет, он пытался, но, кажется, никто его не понимал - его мысли, страдания, его боль никому не были интересны. И он замкнулся - замкнулся навсегда. Свои страдания он запрятал глубоко в себя, и никому их не показывал. Лишь изредка он раздражался или совершал непонятные никому поступки, например, затевал пространные, никому неинтересные разговоры об истинных ценностях бренного мира, но окружающим становилось скучно, они демонстративно начинали игнорировать его рассуждения, и он опять замыкался в себе. Я была младше его на три года, и мое ощущение действительности было также мучительно, однако я обладала большей гибкостью, что совсем не было равнозначно моей полной адаптации среди людей. У меня уже тогда были серьезные комплексы, которые впоследствии получили печальное развитие. И все-таки мне, определенно, было проще привыкнуть и порой даже забывать о той боли, которая заполнила наше раннее детство. Может быть, потому что я была девочкой, мне было легче... "Женщины более выносливы", - я это где-то вычитала позже, и поняла, скорее всего, так оно и есть. Может быть... Скорее всего именно так...

Или... яд... Смертельный яд... В древние времена все было как-то проще. Вот, например, в Египте существовали специальные школы отравителей. Яды были предметом пристального изучения и даже... почитания. Их насчитывалось несколько сот видов. И почти все получали из растений... Из саканиты, например, крестовника, голодонны... Какие-то там еще... И все это были такие безобидные, белые цветочки... В маленьких дозах микрокапельки яда использовались даже в косметических средствах... Это я точно знаю! Когда-то я интересовалась такими вещами... В России такие растения не произрастают... А вот... мухомор, обыкновенный мухомор... Он, говорят, тоже представляет самый что ни на есть смертельный яд. В Сибири, например, из сушеных мухоморов коряки варили себе такое специальное дурманящее снадобье... Вместо водки, когда ее не было... А вот об этом я узнала, когда была там в командировке несколько лет тому назад... Это было целым ритуалом - под специальные заговоры. Те, кто не успевал заготовить мухоморов, подходили к жилищу первых и собирали в кружку их урину, пили... мочу и пьянели. Жаждали галлюцинаций - чувство полета увлекало их высоко в поднебесье, приближало к всевышнему. В этих видениях являлся им величественный... некто в красно-белом одеянии - этот некто летал в легких санях, запряженных тройкой оленей по бело-голубым облакам, увлекая их за собой в неведомое прекрасное. Вот оттуда-то и явился к нам Дедушка Мороз, так всеми нами любимый! Как это ни печально... Все эти рассказы меня тогда поразили... Да, много интересного мне тогда тамошние старики поведали... Сначала я не верила их рассказам, а потом, когда перечитала много старых книг и исследований, поняла, что все так и есть. Теперь уж обычай старых коряков не приводит меня в состояние тяжелого стресса - сейчас я понимаю, что есть вещи и пострашнее, например, те же наркотики и наше молодое поколение, одержимое едва ли не худшим. Это я так, к слову... Каждому, как говорится, свое. Так вот, именно коряки рассказали мне, как из обыкновенного мухомора делают яд, и каким образом он действует. Тогда, помню, я это пропустила как бы мимо ушей, а вот теперь вспомнила, все, в подробностях, как будто та, когда-то не имевшая никакого значения для меня информация, запечатлелась, как на пленке, в моем мозгу, и теперь, в нужный момент выдала в полном объеме то, что надо мне сейчас, в чем нуждается моя мысль сегодня. Так-так... Что-то они мне говорили еще... Сначала... Страшное жжение во рту, затем... паралич рук, потом ног, мыслей... Да, именно так они мне и рассказывали об этом. Слабеет сердечная мышца, сердце начинает биться все тише и тише, и наконец окончательно останавливается. Красно-белая окраска мухомора - сигнал тревоги, смертельной опасности. Варят коряки мухомор специальным образом... Господи! Что за чушь лезет в мою голову! Ну какой мухомор?! Ну какие коряки?! Может, я схожу с ума? Нет, все это действительно довольно глупо... Бывает, что человеку кажется, что он мстит жизни или кому-то, а в результате оказывается он мстит самому себе... Боже мой! Я не хочу думать об этом! Не хочу!

Я попыталась отвлечься, но, увы... Мышьяк, цианит, белковый коктейль... - моими мыслями окончательно овладело желание мести и я отдалась ему сполна. Я вспомнила, что есть такая удивительная рыбка, не помню, как называется... О ней я узнала, будучи в Таиланде. А, вот! Вспомнила! Рыба-шар! Так вот у этой самой рыбы в печени и икре находится страшный яд. По-моему, тетрадетаксин или что-то в этом роде. Так вот этого вещества, находящегося только в одной рыбе хватит, чтобы убить тридцать человек. Однако, рыбку эту едят! Ее умело вымачивают тайские кулинары, осторожно удаляя печень и икру. Приготовленное блюдо вызывает легкое жжение во рту, тем самым удовлетворяя вкусовые пристрастия самых взыскательных гурманов. Это своего рода рулетка! Русская рулетка... Возбуждение через риск... Или... персики... Безобидные казалось бы, наивкуснейшие плоды теплых стран! Ах, как прекрасны они! А ведь из их косточек получают цианит - один из самых мучительных ядов... Яд кобры - мгновенное удушье... Нет, лучше привезти из Южной Америки ядовитую черную лягушку - в ее слюне также содержится страшный яд, в котором смачивают аборигены наконечники своих стрел... Или, нет... Лучше бабочка махаон.... Нет, Рицин... Лучше рицин... Самый сильный... Самый непостижимый - его практически невозможно обнаружить в организме. Именно его использовали сотрудники нашего достопочтенного КГБ, когда им надо было незаметно убрать кого-то... Один укол зонтиком - и все! Изящно и легко! Идеальный яд! Одно прикосновение и... счеты сведены...

Господи! - вдруг очнулась я. Это все не для меня! Это все не по мне! Я труслива и нерешительна! К сожалению... Импровизация, только импровизация и никакого расчета! А что, собственно, есть эта самая импровизация? Наверное, это промежуточное состояние между трансом и бодрствованием...

Так что, яд как средство мщения был окончательно отвергнут мною. К нему я более не возвращалась в своих мыслях.

Сначала я думала, что виною всему - его новая жена. Что дети их тут ни причем... Но это только сначала я думала так. А потом, когда после смерти отца мой брат, преисполненный самых искренних, самых возвышенных сыновьих чувств явился на похороны отца, искренне скорбя, они его с оскорблениями и руганью спустили с лестницы, опасаясь, страшно опасаясь того, что он потребует свою долю наследства; а уж если мы с ним вдвоем; ну а как еще присоединятся к нам и старшие брат и сестра - дети от первого брака? Вот что за мысль была в их слабых головах! Вот чего они боялись пуще всего на свете! Вот чего не могли допустить ни при каких обстоятельствах! А нам-то, дуракам, и невдомек было, понять тогда все это!

А наследство-то оставил отец наш не малое... Два дома - один бревенчатый, двухэтажный; две квартиры - трехкомнатную в кирпичной пятиэтажке и четырехкомнатную в новом десятиэтажном кирпичном доме на самой окраине города, у самого леса, но главное: семьдесят пять процентов акций на завод мостовых и железобетонных конструкций союзного значения! Три иномарки... Ну и много чего еще.

Старшему сыну Славе он выделил из всего своего состояния старый аккордеон да меховую шапку. О нас с Павлом он вообще забыл. Как будто бы нас и не существовало, как будто бы нас у него и не было никогда...

Да разве же в наследстве дело?! Нет, конечно! Нет... Брат был оскорблен в самых своих искренних и безотчетных отеческих чувствах. Мне трудно было понять отца - с годами я просто перестала думать о существовании отца и потому тот факт, что он забыл меня, не очень-то меня и задевал. Не помнит, так и не надо, - его дело! Дело его совести! Приблизительно так рассудила я и совершенно успокоилась. Да мне было и не привыкать - помощи от него я никогда не получала и ожидать чего-то в будущем мне также не приходилось. Обида, извечная, неискоренимая была загнана глубоко внутрь, она была навсегда, постоянна, но я не позволяла руководить ею собой, своей жизнью. Напротив, она вселяла в меня силы, уверенность в себя. А брата это надломило - надломило настолько, что он даже несколько раз упомянул о том, чтобы обратиться в суд с требованием своей доли и что-то еще подобное, в этом роде... Хотя я-то прекрасно понимала, что не в материальной поддержке нуждался он. Деньги он не любил и никогда их не имел - более трех месяцев на одном месте не работал, но вовсе не потому что не хотел, - не мог! Если так можно выразиться, он плохо сходился с людьми; а чаще всего вообще не сходился. Он не понимал их, они его. Со временем он даже из дома почти перестал выходить, опасаясь натолкнуться на нежелательное общение. Жизнь его превратилась в бесконечную муку со множеством неизвестных, каждое из которых он старался вычислить, но это было выше его человеческих сил. Он страдал. Он устал от непонимания и безысходности. Он понял: искать сочувствия и сострадания у живых - дело бесполезное; и он обратил свою мольбу к... давно усопшим. Они стали являться к нему не только во сне, но и наяву.

Мне скрасят путь, что "захламлен" и мглист,

Минувшего умолкнувшие звуки!

Хоть я и небольшой специалист

По части исторической науки.

Брат стал слышать их голоса. Беседовать с Ними! Обсуждать бередившие его душу вопросы - и его незримые собеседники были милостивы: они с удовольствием разделяли его чаяния. Более того - он был принят в их доблестное братство - они подарили ему вдохновение! Он стал сочинять стихи. Прекрасные стихи! В этих строчках он прежде всего возносил отечества славные имена - имена тех, кто понимал, принимал и поддерживал его:

Кюхельбекер, Дельвиг, Пущин:

Колдовские имена!

В мире новом, ныне сущем,

Славься, славься старина!

В те редкие дни, когда состояние души позволяло ему выбраться на московские бульвары, он взирал на любимые лики Пушкина, Лермонтова, Гоголя... и с отчаянием восклицал:

Утопично и дерзко мыслится

Мне при взгляде на ваш пьедестал!

На часок бы до вас возвыситься!

Я от низостей так устал!

Вас давно не тревожат веянья

Ни дождей, ни идей, ни слов!

Вы в последней отставке у времени,

Я во власти ее оков!

Мой милый брат! Мой брат бесценный!

Он ушел...

Навсегда...

Без возврата...

Туда, откуда еще никто никогда...

Он ушел совершенно неожиданно...

Никого не предупредив...

Никому не жалуясь...

Он всех нас, и меня прежде всего, обвел вокруг пальца, оставил с носом, в полных дураках...

Он ушел, и я долго не могла понять этого. А потом еще я очень долго не могла этого принять - я выла брошенным, одиноким котенком. Мне казалось, нет, я это чувствовала всей своей душой, всей своей плотью, что ушла, оторвалась от меня моя половина. С первых мгновений моего появления на свет эта половина принадлежала мне, и я ее воспринимала как что-то совершенно естественное, обыденное, мне всегда и неизменно принадлежащее, как то: рука, нога, еще одна рука, и еще одна нога, голова, мои мысли, мои чувства... И на тебе: раз и нету! Не на день, ни на два, не на месяц, - будто уехала в отпуск или в командировку... На-всег-да! И я очень долго не могла произнести это страшное слово: умер... По отношению к моему брату... Всякий раз при этой мысли до сих пор я стону - нет, мне не просто хочется стонать... Я действительно стону! Стону, как от невыносимой зубной боли... О, нет, от десятикратной, стократной, тысячекратной, многотысячекратной зубной боли... Наверное, эта боль и называется душевной... Я всякий раз стону... Мне больно... Очень... Почти невыносимо... Я с трудом оторвалась от тела, когда его собирались отвозить в морг. Я чувствовала, что я совершаю предательство по отношению к нему - он никогда бы не хотел, чтобы его забирали вот так, куда-то, в страшное место под названием "морг". Он даже к врачу никогда не обращался - считал это унизительным: позволять кому бы то ни было вытворять с тобой что попало. Даже ради спасения жизни. Это было одним из его незыблемых принципов. Он был... личностью... Всегда... Сколько я его помню... Я знаю, я это чувствую, он не хотел становиться объектом даже после смерти...

И вот теперь он был недвижим и беспомощен, беззащитен и тих. И был таким родным... Таким своим... Таким единственным...

Его все-таки увезли...

Первую ночь после случившегося я все порывалась ехать следом - мне не просто казалось, меня преследовало, преследовало ощутимо, сознательно и не отпускало ни на миг чувство, что ему там очень холодно и одиноко, и если я не защищу, не укрою, не спасу, он застынет, замерзнет, исчезнет навсегда... Я все никак не могла поверить, что ему уже никогда не будет холодно, что ему отныне не будет никак. Следующую ночь я все пыталась понять, что же все-таки случилось? Но это было выше моих сил. Мне все думалось, что сейчас я наберу знакомый, навечно запечатленный на кончиках пальцев номер из семи цифр и услышу... родной голос. И здесь я неожиданно натыкалась на полнейшую нелепость - не услышу. Я не могу услышать его... Я уже никогда не смогу услышать голос своего брата... И я опять начинала мучительно стонать...

Боже мой, я так редко ему звонила... Я так мало с ним виделась... Мне все было некогда, недосуг, и вот теперь, когда я готова была быть с ним всякую минуту, всякий миг, всегда, всю свою жизнь без остатка оставаться с ним рядом, служить ему и угождать, его жизни больше нет... Осознание этого страшного факта делало мои страдания невыносимыми... Я готова была теперь на все: ползти за ним на коленях хоть на край света; отдать ему все, что у меня есть; разделить с ним его горести, обиды и поражения. Но все это было ему уже не нужно. Совершенно не нужно... Поздно... Я слишком поздно осознала для себя значимость собственного брата. Я слишком поздно поняла, что единственным достойным мужчиной в моей жизни был мой брат - честный, принципиальный, гениальный, страждущий, ищущий, страдающий, великодушный, терпеливый, тонкочувствующий и такой легкоранимый. Как непростительно-легкомысленно я относилась к его присутствию в своей жизни! Как непростительно не чтила его непростое существование рядом с собой! И я немедленно, сию минуту, сей же миг набрала номер телефона своего давнего возлюбленного и сказала ему все, что о нем думаю. Я больше не желала ни видеть, ни знать его. Потому что он ничуть, ну просто нисколечко, ну даже ни капелюшечки не был похож на моего брата. У моего поклонника было много денег и, как мне вдруг показалось сразу же после смерти брата, не очень много мозгов. Но более всего он меня стал раздражать по той причине, что по его вине, именно по его вине я так давно не виделась со своим братом; я так давно не играла с ним в шахматы и не вела долгих, печально-сладостных разговоров за чашкой чая о нашем давно канувшем в лету детстве, прошедшем в маленьком подмосковном городке, в том самом, черты которого я распознала в нехитрой книжке некоего Зайчкова.

Городок тот стал отправным пунктом - оттуда началось наше непростое путешествие по тернистым дорогам жизни. Наша неглубокая, но шустрая и холодная речушка Воря со своими блестящими неугомонными карасями; костлявым забором огороженная незабвенная избушка на курьих ножках в мамонтовских пенатах и там же старый дуб с вековечным дуплом едва ли не в человеческий рост, в котором мы, бывало, прятались друг от друга, не страшась ни муравьев лесных, ни пауков древесных; каменная баба, привезенная когда-то Саввой Ивановичем Мамонтовым не то из Пензенской губернии не то из под Полтавщины; наша знаменитая "линия", тонкой змейкой неуловимо убегающая в невиданно-дальние города и страны; школа с музеем Ларисы Михеенко - в ее честь наша улица Школьная, на которой мы жили и по которой сделали свои первые неуверенные шаги, которые, впрочем, так и остались навсегда неуверенными, превратившись в дальнейшем в неторопливую, осторожную поступь, будто шагали мы по сыпучему, зыбкому песку или трухлявому, обманчивому болоту... Мне больше нравилась Школьная, не знаю почему. Брату, наверное, тоже... Я не успела спросить у него... И теперь уж никогда не смогу сделать этого. Но я знаю, чувствую... Господи! Как много мне хотелось бы у него сейчас спросить: помнит ли он, как вся наша школа играла в зарницу, и старшие, и младшие; и как потом, придя домой нас бабушка кормила картофельными котлетами с подливой из сухофруктов (этот вкус я помню до сих пор - ничего вкуснее в своей жизни я не пробовала, хотя много позже имела возможность обедать едва ли не в лучших ресторанах не только нашей столицы, но мира: ни французы, ни американцы, ни итальянцы, ни китайцы, ни индусы, ни африканцы... ну кто там еще? ай, да бог с ними со всеми, все они не в счет по сравнению с бабушкой!); как он нечаянно прищемил мне дверью палец... - я помню не столько свою боль, сколько ужас, застывший в его виноватых темно-карих глазах; а помнит ли он нашу старую собаку Динго, что жила у нас на даче под горой (дачу отец спешно продал перед своим уходом, не оставив нам ни копейки; а мы так любили собаку Динго, и свою дачу, конечно, тоже; Динго он отдал неизвестно кому, не спрашивая нашего согласия); а как мы тайком бегали снежными зимними вечерами к старым сараям и прыгали с крыш в мягкие белые перины под названием "непролазные сугробы"... Все прошло... Все это осталось в далеком прошлом... Растворилось в неведомом зазеркалье... Но совсем недавно я еще могла вспомнить об этом вместе с братом, а вот теперь не могу... Хоть криком кричи, хоть навзрыд, хоть бейся головой о стену каменную, что всегда была тайной за семью печатями и называлась стеной монастырской... Стеной, сохранившейся от Покровского девичьего монастыря. "Над Пажей холм стоит, срубил там монастырь честной Стефан-игумен", - строчки правильные. Именно так, над речкой Пажей. Это еще одна красавица река, но, в отличии от Вори, теплая, ласковая, приветливая - мимо никак не пройдешь, обязательно искупаешься. Все так, все так, только чьи строчки забыла. У брата бы спросить - он наверняка знал, да, увы, никогда уж не бывать этому. А как он любил эту старую часть города! Какое-то особое чутье у него к старине было! Каким-то особым почтением было проникнуто его отношение к отеческой истории, к отеческой культуре, чего всем нам, к сожалению, здорово не хватает... Так вот в стене этой монастырской был вход один потайной (ну, это для нас, детей, он тогда таким казался, а на самом деле был там просто склад всякой красивой чепухи-всячины: бисер, бусинки разноцветные, нитки золотые да серебряные (не буквально, конечно, а так, под золото да серебро)... Видно фабричка небольшая где-то рядом водилась, а бижутерию сгружали в это хитрое местечко на хранение. Кто и что делал из всего этого добра мы никогда так и не узнали, да вот только сами мы, дети, из всего этого сочиняли себе роскошные украшения - и вся эта красота доставалась нам совершенно даром. Удовольствие, надо сказать, было огромное: и оттого что даром и потому что красиво! И никто эти "драгоценности" не охранял - вход был свободный, хотя и завуалированный историческими развалинами; видно, никто не подозревал, что кому-нибудь по силам будет разгадать ходы и выходы этих хитрых лабиринтов... Да, многое, многое припомнилось мне благодаря этому самому Зайчкову... И вроде бы даже отношение к нему несколько смягчилось - он ведь тоже ходил по моей земле, в которой до сих пор покоятся нетленные мощи Радонежских Святых... А почему ходил? Вполне возможно, что и до сих пор он живет в моем городке и наслаждается его незабвенными красотами... Скорее всего так оно и есть... Думаю, что там он и имеет счастье оставаться до сих пор...

Не стало моего брата - и мир опустел; он стал скучным и неинтересным. И люди, не только мой бывший возлюбленный, которому я незамедлительно дала отставку, но и другие, знакомые и не очень, а уж незнакомые тем более, потеряли для меня свою индивидуальность; стали казаться мне мелкими и излишне суетливыми. В большинстве своем - все они крохоборы и пустомели. Я оглядываюсь вокруг и не вижу ни одного достойного моего брата. И вдруг я понимаю: мой брат - один из тех немногих, очень немногих, которых называют избранными. Да, их не много, но на них зиждется наш мир - именно их индивидуальностями расцвечен он и оттого кажется таким прекрасным. Каждый из них как яркая звезда; и когда она внезапно гаснет, то окружающее пространство мгновенно омрачается, теряет свои очертания, становится блеклым и потерянным. Не стало моего брата, и я оказалась в небытие, - мне холодно, неуютно, страшно и очень, очень одиноко. И вдруг я понимаю, что ближе и роднее человека у меня никогда не было и уже никогда не будет. Мать? Мать есть мать - эти узы извечны. Но они не всегда могут предполагать родство душ. То самое родство душ, которое не осознается, но ощущается сердцем, состоянием этой самой души. Я знаю и понимаю печаль своего брата. И я точно знаю, что и он меня чувствовал не меньше. Его боль, его тоска по несбыточному, по недостижимому мне хорошо знакома, и также живет в моем сердце. Мы впитали с ним эту печаль-тоску с молоком своей матери, взрастили ее на ниве нашего непростого детства, питали ее нехваткой внимания и понимания. И только разность полов окрасила боль-тоску каждого из нас в разные краски: у него она была черной, только черной; у меня - черно-белой. Ну, как бы полосатой или в крапинку... Мне было легче: поверх черного цвета я порой могла наложить белую краску, не страшась получить нелепый результат. И, надо сказать, иногда мне это вполне удавалось. А бывало, что получалось просто здорово! Интуитивно, не сознательно, а именно интуитивно, я временами экспериментировала. Белую краску я накладывала самостоятельной полосой после черной. И получалось изысканное черно-белое полотно. Классический рисунок, проверенный временем и гениальными мастерами! В жизни он, оказывается, тоже не плох. Совсем не плох... Случалось, я распределяла черно-белую краску кругами - здесь, правда, не получалось равновесия: иногда превалировала черная, и я впадала в длительную глубокую депрессию; а иногда, бывало и такое - выигрывал сраженье белый цвет, и это было потрясающе. И хотелось жить! И хотелось работать! И хотелось любить и быть любимой! И когда это все совпадало - случалось большое, просто-таки нереальное счастье! И тогда я надолго, очень надолго забывала своего брата, потому что он был всегда со мной - он же был изначально моей неотъемлемой частью. И вот на тебе - парадокс: его нет, а я есть... И этого никак нельзя понять, принять, оправдать... И хочется на кого-то кричать самыми страшными, самыми грозными словами! Хочется кого-то ненавидеть за то, что его нет! Хочется выместить на ком-то свое негодование, свое зло, порождаемое бессилием, своей несостоятельностью что-либо изменить. Вернуть... Хочется кого-то призвать к ответу, потребовать объяснений... Хочется вниз головой с крыши... С самого высокого этажа... Но только без гарантий как-то страшновато. А вдруг я его ... там, там! не найду?! А вдруг мы с ним там! не встретимся?! Что тогда? О, если бы только знать, что встретимся, что не разминемся, то уж тогда конечно... Однако не зная этого, все может оказаться бессмысленным.

Умер... Какое страшное, чужое, нехорошее слово... Оно становится привычным... Идет время, и оно уже не так царапает своими грозными звонкими позывными "м" и "р". Если подумать совсем немного, то понимаешь своими куриными мозгами, что люди умирают каждый час, каждую минуту, каждую секунду, да не по одному, а десятками, а может быть, и сотнями... А сколько за тысячелетия сошло под вечны своды! Не счесть! И нет нам нужды-печали по этому поводу. А вот ушел брат, и стонется, так больно, так безответно, так горько стонется, что живой хочется лечь в могилу, чтобы только быть поближе к нему... Господи, прости меня... И упокой душу усопшего раба твоего...

А за несколько дней до смерти он написал стихотворение, которое так и называлась "Последняя дорога". Разве это не мистика? Разве не ход конем? Не величие духа?

Валился снег на крышу гроба,

Тулуп возницы индевел...

Земли всеядная утроба

Ждала поэта в свой предел!

И ушел он именно зимой. В печальном январе. В последний январский день, не горячо обожженный предвесенним солнцем.

Они звали его к себе. Он полюбился им. И он ушел... Ушел от суетности земного бытия, от его бренных, бессмысленных, унизительных дел и забот, от его жестокости и фальши. Ушел... Освободился...

Перед самым уходом, ну уж совсем перед самым, часа за четыре, а может, и того меньше, он написал еще и это:

Я сполна вкусил от одиночества

В безответном скопище людском,

Где и имя есть у всех, и отчество,

Только нет участия ни в ком!

Это, наверное, обо мне... Скорее всего обо мне... Во всяком случае я принимаю это на свой счет - и становится совсем уж невыносимо.

Мне приходилось делать книги разные: прозаические, поэтические, публицистические... Много авторов было у меня хороших и разных, но, к сожалению, большинство из них не стоило публиковать. Не было в них искры божьей. И все-таки им удавалось пробить свои бездарные поделки. Как им это удавалось? По-разному... У одних была смелость и наглость, одним словом, они шли на таран; у других имелись влиятельные знакомства, у третьих - папа генерал... И они грудью пробивали себе дорогу на олимп - в Союз писателей. Две-три тоненькие книжки, три-четыре рекомендации и - ты уже писатель с членской книжечкой в кармане. И ты уже свой среди своих... А там новые знакомства, новые связи, новые горизонты... Нет, конечно же, если попадался талант, было здорово! Даже работалось по-другому: с искоркой, вдохновением, но, увы, такое случалось редко. Брат мой никогда не показывал мне свои стихи. Он считал, что это одно меня бы уже к чему-то обязывало. Что это уже было бы руководством к действию с моей стороны. А сейчас, когда я прочитала то, что он успел написать за свою короткую жизнь, я переживаю страшные минуты позднего раскаяния: как я не умела распознать, усмотреть, почувствовать его талант? Яркий, самобытный, ни на чей другой не похожий? Как умудрилась не заметить, просмотреть, пройти мимо?!

И еще я обнаружила в его архиве ответ из одной редакции - всего несколько слов: "Ваши стихи показались нам безликими и неинтересными. Желаем успеха. С уважением такие-то." Слезы как-то сами выкатились из глаз: сначала одиночными, большими каплями, затем - маленьким ручейком, а через минуту - ручей превратился в речку, и началось настоящее половодье... Я рыдала жаркими горячими слезами, задыхаясь от обиды за брата и полной своей безысходности. Просмотрела, упустила, опоздала... Зайчкова взяли, напечатали, едва Букера не дали; и он, вдохновленный таким успехом, не долго думая, наверняка принялся кропать еще и еще что-то... И ведь чего-нибудь добьется, дайте только время...

Мой главный как-то сказал: "Бездарности не надо помогать - она сама найдет себе дорогу. Талант нуждается в поддержке!" Как же он был прав! Ведь, по сути своей, талантливый человек не обладает способностями продвигать свой талант: он напишет хороший роман, нарисует прекрасную картину, сочинит замечательную музыку... Но организовать, продать, опубликовать... - это не по его части. И потому талантливым людям приходится так непросто в этой жизни. Чаще всего они не уверены, нерешительны, закомплексованы... Такова природа истинного таланта. И тут уж ничего не поделаешь... И мне вдруг страстно захотелось отыскать эти самые истинные таланты, и помочь им во имя брата, в память о нем, в его честь... Я сделаю этот сборник! Я непременно сделаю его таким, каким он должен быть! По совести... По чести... По самым высоким меркам... Я не помню, где я взяла эту строчку... Быть может, она родилась в моей голове: человек, понесший горе, познает смысл своей жизни. Я, кажется, действительно, его познала.

Лишние люди... Я постараюсь, чтобы их стало меньше, (я понимаю, речь будет идти об единицах), но пусть хотя бы на несколько человек их станет меньше - для этого им надо только протянуть руку и постараться понять и принять то, что они делают. И они поверят - они должны поверить, что и им есть место среди людей; что они в этом мире не лишние...

5

Новый год решили встречать в сельскохозяйственном техникуме, что располагался прямо в монастырских стенах. Готовился карнавал. Все непременно должны были быть в карнавальных костюмах. Маме обещала сделать что-то совершенно особенное ее подруга, главный бухгалтер фабрики, Светка Васинская. Но за два дня до Нового года Светка позвонила на фабрику и сказала, что неожиданно слегла с температурой: то ли грипп, то ли ангина. Мама, конечно, была в полном расстройстве. У нее даже платья выходного не было. Так что решила не ходить. Однако в полдень тридцать первого объявилась на фабрике Светка, с красными больными глазами, и сиплым голосом произнесла, вручая маме огромный бумажный сверток: "Это тебе, подружка, мой новогодний подарок!" Да, Светка была настоящей подругой. Примчалась из самой Москвы, больная, сопливая, но подругу не подвела... И разве могла она предположить, что ее героический поступок послужит не во благо, а совсем наоборот.

В свертке оказался маскарадный костюм: это было нечто! Платье из крашеной в синий цвет марли с золотым месяцем на плече и звездами по всей пышной юбке. Моя мама превратилась в одно мгновенье в ослепительную звездную ночь, затмившую всех местных красавиц. Она была на седьмом небе от счастья! Именно в эту ночь ее впервые увидел мой будущий отец и уже ни на шаг не отпускал ее от себя. Предложение сделал на следующий же день. И словно дьявол в нее вселился: согласилась. Главное, бабушка моя ее одобрила. А то до этого всем от ворот поворот давала: один военный был, за границу дочь хотел увезти, так бабушка прямо истерику закатила - на кого дочка ее на старости лет оставит! Пришлось отвергнуть влюбленного офицера. А другой слишком непонятным показался, ученым был... Одним словом, директор завода пришелся ей больше по душе - приняла и дала добро на свадьбу. Да, бабушка моя была непростая, угодить ей было нелегко. А дочь была воспитана в строгих правилах - матери не перечила, воли ее не сопротивлялась. С первых же дней

ревновать отец стал маму по страшному и без всяких на то оснований. Однажды были они в гостях, пригласил сослуживец маму на танец, пока отец курил где-то, так отец ей такую пощечину при всех влепил, что у нее едва сознание не помутилось. Прямо бешеным становился, стоило только кому на маму взглянуть. А спустя какое-то время поведали маме знакомые о том, что первая жена ее мужа и оставившая ему двоих детей, покончила жизнь самоубийством, бросившись с того самого знаменитого железнодорожного моста. Не вынесла побоев и бесконечных измен...Так что ревновать-то ревновал, а сам вытворял невесть что... Мучилась женщина та, рассказывали, страшно, видно любила очень. Как-то из петли вытащили на чердаке - удавиться собиралась. Не дали... Так вот она с моста... Вот отчего папаша мой так спешно сделал маме предложение да женился. Видно, боялся, что узнает она о нем слишком много да передумает. Совсем неожиданно для моей мамы отец с детьми оказался. И стали жить они вчетвером. А через год родился мой братик. Долго рожала его мама, мучительно - никак не хотел он появляться на этот свет; видно, предчувствовал судьбу свою печальную. Родился он в последний день уходящего года. А вскоре мама снова забеременела. А куда там рожать, если недавно совсем родила, да и еще двое не своих, хотя трудно было назвать их чужими - мама относилась к ним, как к собственным. Пришлось делать аборт, а это для нее было не просто прежде всего по морально-этическим соображениям, нет, скорее всего религиозным - родители у нее были верующие, а дедушка и вовсе священник. Да к тому же до пятьдесят пятого года аборты в Союзе были запрещены. Что делать? Опять Светка на помощь пришла.

Да, многим она была Светке обязана. Впрочем, и мама ее нередко выручала...

Светка, Светка... Высокая, стройная, белокурая... Одним словом, красавица! Но не только... Умна, сообразительна, дипломатична... На фабрике, как , впрочем, и всех без исключения предприятиях, к юбилею товарища Сталина делали подарки: кто во что горазд! Думали, голову ломали, мозги друг другу выкручивали, немыслимое делать заставляли... Короче говоря, предложила Светка, как главный художник, сделать товарищу Сталину, любимому вождю и учителю, часы... необыкновенные часы... из мамонтовой кости...

- А где ты мамонта-то того найдешь? - захихикал незамедлительно Костик, главный инженер.

- Вот дает! - съерничал Степаныч, заведующий складом. - Слоновой-то у нас уже поди не осталось... Очередная партия только через месяц ожидается, а она мамонтовой захотела... Ишь ты...

А на фабрике действительно делали изделия из слоновой кости: разные шкатулки, скульптурки, украшения... Ну это помимо строчевышитых изделий - льняные платья с вышивкой, мужские костюмы летние с вышитыми лацканами также. Делались игрушки из поролона да еще деревянные резные статуэтки, шкатулки также да опять-таки украшения. Одним словом, красоты здесь было невпроворот. Так что имелся для производства этой самой красоты целый штат художников, и главной среди них была вот эта самая Светка Васинская.

- Давайте-ка лучше самого мамонта сделаем... из слоновой кости! - предложил Саня Елкин, один из лихих подмастерьев.

- Вот чего придумал! - удивился Егорыч, резчик по дереву. - Я предлагаю шахматы вырезать... Да так, чтобы каждая фигурка в человеческий рост! Да чтобы каждая при полном параде; и один в один: Кутузов и Наполеон!

- А он в шахматы-то разве играет? - неожиданно поинтересовался Петр Михалыч Скворцов, директор фабрики. - Я чтой-то и не слыхал об этом?

- Выяснить надо! - решил Костик.

- Пока будешь выяснять, все сроки пройдут! - резонно заметил Егорыч. - И потом: как выяснить -то? Где выяснить-то? Это ж ведь небезопасно... Это дело деликатное... Может, об этом нам и знать не положено...

- Да вы что? - удивился Саня. - Чего тут такого -то? Мы же в подарок хотим...

- Часы... - мечтательно настаивала на своем Светка. - Небольшие, настольные, с круглым циферблатом, и чтобы... - она вдохновенно зажмурилась и при этом выразительно вздохнула: и чтобы все ажурные... Чтобы тонкая, очень тонкая работа...

- Ну ладно, - поддаваясь на уговоры, хотя вроде бы его никто и не собирался уговаривать, согласился Степаныч, - так и быть, на счет слоновой кости я как-нибудь договорюсь...

- Да нет, - настаивала на своем Светка, - из мамонтовой, только из мамонтовой!

- Ты чего, Свет! - недоумевал Саня. - Где мы его раздобудем-то?

- Они поди уж давно вымерли... - резонно предположил Степаныч.

- Постараюсь достать, - решительно ответила Светка и обратилась к Петру Михалычу: - Придется сделать официальный запрос.

- Куда? - в один голос выкрикнули Саня, Степаныч, Егорыч и Костик.

- Куда? - в свою очередь поинтересовался директор.

- А вот это я вам сообщу позже, - интригующе ответила Светка и скрылась за дверью.

Мама в этих дискуссиях участия не принимала - ее вотчиной была бухгалтерия. И там она чувствовала себя незаменимой. Когда дело доходило до финансов, она была царь и бог. Хотя и в искусстве понимала не хуже самих художников, а то, бывало, и гораздо лучше. Но считала своим принципом: не лезть не в свое дело! И соблюдала его неукоснительно.

- Рит, - прибежала в кабинет главного бухгалтера Светка с вопросом: - сколько мы можем выделить на подарок нашему любимому и дорогому?

- Ну, - на минуту задумалась Рита, - тысячи две, я думаю...

- Отлично! - обрадовалась Светка. - Я, правда, еще не знаю, во что нам может это обойтись, но сумма неплохая. Я начинаю действовать!

- Что решили? - спросила Рита.

- Решили - часы! - победно сообщила Светка и выпорхнула в коридор.

Через несколько дней в каком-то провинциальном музее Светка обнаружила огромный кусок от мамонтова клыка - и это уже было полдела. Она победно сообщила об этом Петру Михалычу и поторопила с запросом в официальные органы, которые должны были дать разрешение на приобретение столь желанного трофея.

Все складывалось как надо. Подарок обещался быть из ряда вон. Трудились над часами семь человек . Работали сутками напролет. И это того стоило - часы получились отменными: что за узор! что за линии! Часы заняли скромное место в музее подарков товарища Сталина. Это был, пожалуй, единственный музей такого рода в истории человечества.

Фабрика стояла неподалеку от разрушенного монастыря. На горе. Маленькая такая, хотя и в два этажа, деревянная, одним словом, скромняжечка. Бухгалтерия находилась на втором этаже. В подчинении у главного бухгалтера было четыре человека: кассир, один младший бухгалтер и три бухгалтера - простых, рядовых. У главного бухгалтера имелся сейф, ничего себе сейф, приличный такой, под метр ростом и в глубину почти полметра. Так что ни один вор унести бы не смог. Но случилась однажды иная беда - пожар. Две молоденькие девушки из строчевышивального цеха перед тем, как отправиться домой, решили подгладить свои юбчонки. Да ухитрились сделать это прямо на себе, не снимая. Сделали свое нехитрое дело, да и восвояси - на станцию, на электричку - всего-то надо было проехать одну остановку. Да дело не в этом... Дело-то в том, что утюг забыли выключить, а он недолго думая, и проявил свой характер: полыхнул синим пламенем, одним словом, сильно возмутился такой забывчивости. Мама уже дома была - только-только порог переступила, а тут звонок - сторож, Ваня Никитин (хороший, по словам мамы, был мужик, царствие ему небесное!):

- Риты, - закричал он в трубку, - фабрика горит!

- и трубку сию же минуту бросил.

И Рита, сломя голову, как была, в домашних тапочках, обратно туда, откуда только что вернулась. Бежит, ног под собой не чует, а в голове одна мысль свербит: зарплата в сейфе - завтра выдавать! Подумают, деньги себе взяла, а фабрику специально подожгла, чтобы следы замести. Пока бежала, чего только не вообразила себе, благо фантазия была богатая: и как ее судят, и как ее отправляют в лагерь, и как детей у нее отбирают, и как она там на Колыме живет-мучается... Одним словом, все муки ада перед глазами промелькнули в самом живом исполнении. Прибежала, народу вокруг - тьма-тьмущая. Весь городок сбежался - и все глазеют, как на светопреставление. Светопреставление оно, конечно, и есть, но чем оно обернется, никому вроде и не интересно. И свои-то как-то не шевелятся: Санька, Степаныч, Серега Воробьев, первый хулиган в городе, тут же и Ваня стоит Никитин... Тут она во весь голос как взвоет:

- Ваня, Санечка, Серега! Сейф скинуть надо! Там все ваши деньги! Там вся ваша зарплата! Там моя судьба!

И ребята, как по приказу командира, в один миг кинулись в огонь. Пламя разгоралось все охотнее, все веселее, заполняя жарким сполохом комнату за комнатой, и с силой вырываясь в узенькие двустворчатые окна. Казалось, прошла целая вечность прежде, чем в окне бухгалтерии показалось черное от копоти и ужаса лицо Сереги. С другой стороны из-за квадрата сейфа появилась удивленная Санькина физиономия. Всем так и осталось непонятным, как это они, двое щупленьких, невысоких паренька смогла поднять такую махину и вышвырнуть ее в окно. Деньги остались целыми и невредимыми, да и честь главного бухгалтера была спасена. Тушить решили фабрику методом полного выгорания - бороться с огнем было бесполезно. Да шут бы с этой старенькой, деревянной фабричкой - давно пора было новую строить - если бы... если бы не погиб в этом пожаре Ваня Никитин. И это стало еще одной нелегкой ношей для моей мамы - она потом всю жизнь жалела о том, что попросила ребят о помощи. Тем более, когда страсти улеглись, две незадачливые девицы признались в своей непростительной оплошности.

Спустя полгода в двух километрах от нее, у железнодорожного переезда, выстроили новую, кирпичную, современную.

Однако тема ссылки, которую так образно живописало воображение Риты во время того злосчастного пожара, неожиданно получила свое развитие в судьбе все той же Светки.

Как раз вскоре после празднования того знаменательного нового года, когда она подарила подруге карнавальный костюм, в ее жизни появился... некий француз. И случилась эта встреча совершенно неожиданно. Шла она как-то по улице Горького, где она и жила вдвоем с матерью, и за ней следом увязался странный автомобиль - ни Победа, ни Волга, ни газик, а совсем что-то незнакомое. Оказалось, приглянулась она одному французскому дипломату или что-то около того. И он на чистом русском языке с французским акцентом сделал ей пару таких комплиментов, после которых она не в состоянии была отказать дать свой телефон. Знакомство состоялось. Они стали встречаться. И вдруг через какое-то время к ней домой явились двое в штатском и предупредили: если она не прекратит эти встречи, то для нее знакомство с иностранцем может плохо кончиться. С этого дня она стала избегать Мишеля (так звали его возлюбленного). Он звонил, искал встреч, передавал с какими-то пятыми лицами записки, но все было бесполезно. И вот однажды он прислал к ней домой своего водителя и передал с ним огромную коробку и... приглашение на банкет в посольство. Светка открыла ее и остолбенела: в ней было роскошное черное платье -декольте, отделанное атласом и шифоном, замшевые туфли на шпильках с золотыми пряжками и... колье, колье сверкающее на солнце, будто россыпи брильянтов... Сердце Светкино екнуло и она... засобиралась. Мать просила, умоляла, настаивала... Но все было бесполезно.

Она и так-то была красивая, а в новом заграничном наряде стала просто сногсшибательной! Вот и ей выпала очередь провести незабываемую ночь вместо той, новогодней, которую она так неосмотрительно проболела! Теперь она была царицей банкета! Она блистала! Она ликовала! Она была счастлива! И, кажется, безоглядно влюбилась, - влюбилась впервые, влюбилась навсегда! Домой она вернулась только под утро, застав на пороге заплаканную мать. Она едва успела переодеться, как в дверь позвонили и в квартиру вошли все те же двое в штатском. Тот же час Светку забрали и увезли с собой. Ее осудили на пять лет, которые она от звонка до звонка и отбарабанила на лесоповале под Воркутой. И сложилась как-то так жизнь, что подруги больше никогда не виделись. Только память не дает забыть маме тот незабываемый подарок, который преподнесла ей лучшая подруга. Где ты, Светка? Что с тобой теперь? Слышишь ли ты голос сердца твоей Риты? Вспоминаешь ли ты ее? Помнишь ли ты те неожиданные повороты судьбы, которые сыграли над вами нелепые, злые шутки? Какая ты теперь? Такая же старая и неповоротливая, как твоя подруга, или все еще бойкая, резвая и вполне рассудительная? А может... Может давно почиваешь ты под могильною плитою? Что сбылось из былых мечтаний? Что получилось из ваших устремлений? А помнишь часы? Ходят ли? Подержать бы их еще хоть разик в руках... Прислушаться бы к тихому шарканью их стрелок... Отвести бы хоть на один оборот стрелки, дать бы обратный ход... Да полноте! Стоит ли? К чему начинать все сначала? Мечтать и предвосхищать, страдать и мучиться. И все ради того, чтобы, проснувшись однажды утром, ощутить ком в горле от осознания того, что нет больше сына... Есть солнце, земля, небо, и люди, так же как и пятьдесят, и сто, и двести лет назад неутомимо шастают по этой планете, но нет самого дорогого, самого любимого, самого ненаглядного... Только фото на столе, обрамленное траурной лентой... И горькое сожаление об утрате - об утрате невосполнимой, неисчерпаемой, непостижимой. И хочется забыться глубоким, вечным сном, и чтобы во сне - явился он, и снова было бы, как прежде, как в жизни: мать и сын, сын и мать. И чтобы сон тот никогда не прекращался, и стал бы продолжением былого... А у фотографии еще вот эта незатейливая вазочка - дешевая, из соломки (на большее у него никогда не было денег); и еще свеча - она горит и ее пламя символизирует жизнь: скоротечную, обжигающую, отражающуюся в памяти, мерцающую, призрачную и наконец угасающую навеки... И даже попросить прощенья не успела: ушел, словно за сигаретами в магазин вышел; ушел, будто за хлебом мать его послала; ушел, будто дорогу забыл и надо поспешить его встретить... Ушел...

О! Если бы он только знал, как тяжело заставил нас страдать! Как наказал нас за непонимание! Как отплатил за наше невнимание к себе! Если бы он только мог догадываться об этом, то никогда бы не посмел уйти от нас. Никогда!

На прежнем месте стоит его письменный стол - но ни одной строчки не будет братом написано на нем уж более! По прежнему на полке его любимые книги - но ни одну страницу не перелистнет его рука! И даже одежда, еще хранящая тепло его тела, висит в шкафу - и он уже никогда не наденет ее на свои широкие красивые плечи... Только мать, зарывшись в ее складки, рыдает, кусая губы в кровь, и стенает об ушедшей жизни своей бесценной кровиночки. Упущен момент... Упущено время... И нет уже никакой возможности вернуть что-то назад... И только страшная тоска, разрывающая сердце в клочья, продолжает быть, оставаться, мучить и терзать...

6

Однажды накануне моего дня рождения отец заехал к нам домой и повел меня в магазин выбирать новое платье. Я была счастлива. Я шла по улице, держа его за руку, и горделиво оглядывалась по сторонам: "У меня тоже есть отец - видите, мы идем с ним, крепко взявшись за руки?" - я была очень горда и... глупо улыбалась. Мне так хотелось, чтобы нам навстречу попался кто-нибудь из знакомых или одноклассников - ведь это было такой редкой радостью: пройтись по улице со своим собственным отцом! Мы пересекли сквер и вышли к четырехэтажному кирпичному дому, в котором находился продуктовый и промтоварный магазины, а еще детская музыкальная школа. Из открытого окна до нас долетали звуки фортепьяно, жалобное скрежетание скрипки, басовитый голос аккордеона... Мне нравилось прислушиваться к этой музыкальной неразберихе, потому что мне иногда удавалось извлечь из всего этого вполне симпатичные музыкальные картинки - так я называла все то благозвучие, которое радовало мой слух. А он у меня был неплохой, и потому всякий более-менее гармоничный музыкальный момент я тотчас же с удовольствием повторяла в собственной оранжировке присущим мне дискантом. К тому времени я уже самостоятельно постигла немало полезных вещей в области музыки: я отменно умело рисовать музыкальный ключ и делала это везде, где только можно было это делать: на земле, на классной доске, на последней странице тетради, и даже на страницах ненавистного мне учебника математики; знала, что такое камертон и легко могла воспроизвести любую мелодию. Более того, я на ощупь была знакома с канителью, - я сама могла ею стягивать гитарные струны; мне уже было понятно, что сборище дурных звуков именуется какофонией; и что одним из самых важных предметов в ДМШ является сольфеджио... Так что по-моему глубокому убеждению я вполне была готова к поступлению в эту самую ДМШ, однако это оставалось только мечтой... Заслышав за заветными стенами мелодию, я с удовольствием продемонстрировала свои способности, повторив кусочек нехитрой пьески. Отец посмотрел на меня и не без гордости сказал:

- Здесь моя младшая, Наталья, учится... - И добавил: - На фортепьяно...

При этих словах я мгновенно поникла, подалась назад, стихла; мое недавнее, совсем недавнее огромное счастье мгновенно скукожилось, превратившись в маленький комочек разочарования. "Зачем, зачем он это сказал?", - недоумевала я про себя. Мне уже не хотелось ни нового платья, ни встречи с одноклассниками... Однако, опасаясь, что отец почувствует перемену в моем настроении, я в ту же минуту постаралась изобразить на своем лице что-то вроде улыбки... одобрения, продолжая недоумевать: "зачем он мне об этом сказал?" И в конце концов мне стало ясно: то, что я услышала от отца, - обычно, нормально, а вот я - какая-то, получается, не такая, как надо, потому что от этих слов мир мне стал страшным и совершенно непонятным. И захотелось убежать от отца за тридевять земель, в тридесятое царство... Захотелось испариться сумрачным облачком; захотелось подняться далеко в поднебесье, забыв его слова... Но ощущение его огромной жаркой влажной ладони было так притягательно, так дорого, что я не посмела вырвать свою руку из его. Я только больно закусила нижнюю губу и навсегда возненавидела эту самую ДМШ.

Мне было тогда девять...

Чем дальше я читала книжку Зайчкова, тем более проникалась ощущением того, что миром этим движут какие-то очень странные, неправедные силы. Я вспомнила свои самые первые жизненные впечатления. Одним из них было воспоминание о том, как в нашей двухкомнатной квартире жили Слава и его младшая сестра Галя - дети от первой жены отца. Он ушел от моей мамы, оставив их с нами. Я хорошо помню, как Слава спал в коридоре на полу - в его углу неизменно висела гитара; он учился играть на ней по самоучителю и это у него здорово получалось. Вот, пожалуй, от него-то я и набралась всякой музыкальной всячины. Немного погодя, Галю забрали дед с бабкой - родители отца, а Слава еще долго оставался с нами. Вот, значит, какой получался расклад: у кого-то были и отец и мать, у кого-то, как у нас с братом, только мать; а у кого-то - ни того, ни другого. И мне все никак не удавалось понять, почему так происходит в этой жизни? Почему?

Помню еще один из отцовских визитов - их было так немного, что я, пожалуй, помню их все до одного. Пришел он как-то вечером, а Славы не было дома - он с другом где-то во дворе в шахматы играл (умница же Славик был! И в шахматы играл, и гитару освоил, и по дому маме помогал, и учился, дай бог каждому!) Так вот, увидел отец, что Славы нет дома, да и давай гневом наливаться - видно не понравилось, что мама не достаточно приветливо его встретила. Взял меня на руки, посадил к себе на колени, посмотрел на мои шершавые ручонки, схватил своими... сильными, цепкими.

- А откуда такие цыпки? Ты что, - грозно обрушился он на меня, - опять в луже возилась?!

Затрепетала я, бедная, вся от страха, внутри все напряглось, того и глади заплачу, а сама чувствую, как из-под меня струйка горячая вытекает.

- Придется опять за ремень браться... - бесстрастно произнес он.

А тут как раз Слава домой вернулся. Не заметил, отец, слава Богу, моего постыдного приключения, а то ведь и за него бы всыпал. И... сразу на Славу! Снимает ремень с огромной железной пряжкой, да и со всего маха... хрясь по... маминой руке... И как только она успела Славу загородить, а то бы все лицо ему изуродовал.

А Слава мигом за дверь, как был - в одной рубашке: и на велосипеде сгинул в неизвестном направлении. Только его и видели! И не потому что испугался, нет! А, видно, опостылел ему отец своими безумными выходками. Да и понимал, наверное, кто матери его с сестрой лишил. Зверем, одним словом, зверем был папаша мой...

Мама всю ночь с ума сходила: переживала, куда делся Славик; а отцу не до того было - он развернулся да и к новому семейству.

Вечером следующего дня из Нижнего Новгорода позвонила Славина тетка, сообщила, что Слава у нее - только после этого моя мать успокоилась.

А мне после этого все вспоминалась одна картина - картина неизвестно где однажды увиденная мною (нас мама часто возила на выставки, в театр, в музеи, а где видела я эту картину, вспомнить до сих пор не могу). Изображен был на холсте огромный ястреб с распростертыми крыльями, парящий высоко в небе. Внизу горы сумрачные... А в клюве у него - младенец; не помню только в рубашонке или совсем голенький, наверное, все-таки в рубашонке (мне так хочется, иначе совсем получается страшно...) И... такая тоненькая струйка на землю... Совсем тоненькая, прозрачная... Младенец писает от испуга... И так картина эта поразила мое детское воображение, так запечатлелась в моем сознании, так отразилась в моем сердце... Давно я не вспоминала ее, картину эту, не было повода... А вот Зайчков напомнил... И теперь почему-то впервые отец мой у меня ассоциируется с этим самым ястребом - жестоким, сильным, властным, всемогущим...

Господь прощает, и нам прощать велит... Так, по-моему, говорится. А у меня не прощается. Почему-то не прощается...

7

Больница... Зайчков пишет о больнице. Но что знает автор этой жалкой книжечки о больнице? Он пишет о ней, будто побывал там однажды случайно на экскурсии или, того проще, услышал незамысловатый рассказ соседа о житье-бытье в этом хилом заведении.

А в другом конце того же города была еще одна - психиатрическая. И главным врачом там был наш знаменитый дядя Петя, родной старший брат отца. В семейном кругу его неизменно величали Петром. Небольшого роста, коренастый, пухленький, в очках... Одним словом, типичный доктор. Талантливым, говорят, был... Кандидатскую защитил... На тему: "Душевные волнения как причина болезней и как терапевтическое средство". Я, конечно, об этом значительно позже узнала, когда в больнице этой оказался и мой родной брат. Так вот, дядя Петя в своем трактате говорил, что "заболевший серьезной внутренней болезнью человек должен быть захвачен каким-то интересными, веселыми занятиями". Гениально! Главное: веселыми! "Психотерапевт средствами своей души высвобождает в больном человеке целебные силы природы. Это весьма сложное дело, требующее специального образования, опыта, известных врожденных способностей..." Боже мой! Если бы ему пришлось когда-нибудь заглянуть в дневник моего брата и прочитать там всего несколько строк, он должен был бы понять, как бездарно все, чем он занимается. Я, к сожалению, уже тогда, когда мой брат ушел из этого мира, нашла у него такие строки: "Я бесконечно долго слушал своего внутреннего депрессивного товарища, а после поинтересовался у него, не может ли он припомнить что-нибудь светлое, ну что-нибудь... И он ответил, что не просто не может вспомнить, а и вспомнить-то нечего, потому что в жизни его светлого просто не было. И даже очень сильно постараться высветить хотя бы один эпизод в своей жизни, то и он - мираж. Вот, может, только это: светлые, высокие березы летним ясным днем; и я стою под ними, задрав голову... И как-то незаметно все самое горькое исчезло само собой где-то там высоко, в голубом небе, и вдруг совершенно расхотелось курить... "

Дети за родителей не отвечают... Так говорят у нас в народе. Пожалуй. А вот родители за своих отпрысков, уверена я, в ответе всю свою жизнь. Мой отец так не считал, конечно. И даже тогда, когда его старший сын спустя десять лет оказался в той же психушке, он постарался этого не заметить: ни разу не навестил, ни разу не позвонил, ни разу не поинтересовался...

А девочка "в белых гольфиках" по имени Наташа смиренно и благовоспитанно стояла в карауле у памятника и послушно держала руку под козырек... Ей и невдомек было, что в том же городе, в той же школе, в доме через две улицы есть девочка по имени Аня и решает она такую трудную задачу, которая девочке Наташе даже и не снилась.

Неожиданно раздался звонок в дверь, так неожиданно, что я вздрогнула... И вмиг оказалась совсем на другой планете - планете под названием "взрослая жизнь". Это пришел мой Роман.

- Сколько времени? - спросила я, не сразу сообразив, день сейчас или ночь.

- Анька, дорогая, ты сошла с ума! - радостно сообщил он мне. - Ты чем так была занята, что не подходила к телефону?

Ромка обнял меня за плечи и поцеловал в губы. Он был сам не свой - будто его хорошенько отхлестали плетью и пустили на все четыре стороны от греха подальше.

- Я мчал, как ненормальный! - попытался он объяснить свое состояние. - Со вчерашнего вечера не могу до тебя дозвониться...

- Ой, - удивилась я, взглянув на его наручные часы, - почти десять... Ты, знаешь, я пребывала... - запнулась я на минутку.

- И где же ты пребывала? - успокоившись и уже начиная по обыкновению ерничать и посмеиваться надо мной, поинтересовался Ромка.

- Я, знаешь ли, пребывала в... зазеркалье...

- Где-где? - быстро переспросил он меня.

- Ну просто вспоминала, думала, анализировала, пыталась

понять... - пояснила я ему свое состояние.

- Ну ты даешь... - не переставал журить меня он. - Ты так и свою командировку проморгаешь...

- Да ну тебя... - попыталась я отмахнуться от него. - Я сегодня могу поработать дома... Сейчас позвоню главному, скажу, что надо обзвонить потенциальных авторов... Почитать рукописи... Короче, у меня сегодня невыездное, ну совершенно невыездное настроение.

- Это хорошо... Это хорошо! Это просто здорово!!! - обрадовался Ромка и бесцеремонно опрокинул меня на неразобранную кровать. - Это даже очень хорошо!!!! - как ненормальный кричал уже он, стягивая с меня домашние брюки. Через минуту он страстно и нежно ласкал меня. И я в который раз подумала о том, что вот ради этих самых минут и стоит жить на этом свете. А если бы не они... Господи, о чем это я... Ведь он так близок, так понятен, так созвучен мне... И не важно, что будет завтра, главное, что теперь он со мной... И я опять наткнулась на мысль, что не может так долго продолжаться то, что так прекрасно, - он может уйти, предать, изменить... Ну и что, продолжала я свой внутренний диалог сама с собой в то время, когда мы наслаждались близостью друг друга. - И если это случится, то есть выход.. Какой? Один, единственный, неизменный... Все ложь, все неправда, что он есть великий грех... Он должен быть у каждого, как спасательный круг, как запасной выход, как неопровержимая истина... Боже, о чем это я? Оборвала я сама себя, и вслед за Романом отдалась на откуп своим чувствам...

8

Роман Зима был детдомовцем. Его нашли на пороге самарского детского дома в начале декабря - зима только начиналась. Тетка Глаша принесла его главной врачихе, Антонине Степановне Рябцевой, и победно заявила:

- Сезон открыт... Зимним счет положен...

Антонина Степановна понимающе взглянула на заскорузлый сверток и деловито спросила:

- Документы при нем?

- Ничегошеньки при нем нет, - незамедлительно ответствовала тетя Глаша, распахивая заиндевевшие от мороза пеленки. - Ни имени, ни фамилии... - заключила она и посмотрела на стол главной, на котором лежала толстая книга.

- "Са-га о Фор-сай-тах" - по слогам прочитала тетя Глаша и добавила: Роман....

- Роман, роман... - скороговоркой ответила ей главная врачиха и, просияв, добавила: Точно - Роман!

Тетя Глаша навострила уши, но промолчала, всем своим видом подавшись вперед, к врачихе.

Антонина Степановна минуту подумав, выдала:

- А фамилия - Зима... Вот и получается: Роман Зима! Звучит? - обратилась она к тете Глаше и кивнула младенцу головой, будто спрашивая его согласия.

- Роман Зима... - недоуменно повторила тетя Глаша и одобрительно добавила: - А что... Красиво! Роман Зима! Сразу понятно, что зимой на свет появился!

- Ну, скажем, не зимой, - поправила ее главная врачиха, - а скорее всего осенью... Ну все равно... Пусть будет Зима! Здорово ведь, теть Глаш?

- Здорово! - согласилась нянька. - И правильно, - добавила она многозначительно. - Потому что на свет он все-таки зимой появился, то есть сейчас, когда к нам попал. А до того он во тьме людской жестокости пребывал...

- Верно, теть Глаш, - поддержала ее главная врачиха. - Все ты верно говоришь...

На том и порешили.

Роман с детства мечтал о машинах. Собирал этикетки со спичечных коробков, делал вырезки из газет и журналов, читал книжки про автомобили, рисовал автомобили, конструировал автомобили... Одним словом, голова его была забита одним: четырьмя колесами.

В распоряжении у Дяди Феди, служившего в детдоме и шофером, и грузчиком, и столяром, и дворником, и сторожем, имелся уазик, на котором он и хлеб возил, и главную врачиху, и детей при необходимости в соседнее село к врачам там разным... И Ромка все свое свободное время проводил под брюхом того самого дядифединского уазика. Сначала Дядя Федя его гонял, но потом привык, понял, что все его старания бесполезны, перестал обращать на пацана внимание. А еще позже они здорово подружились. Сблизились два одиночества: стар и мал, обретя друг в друге смысл, чувство, сладость ежедневного бытия... Понимание!

- Уазик - машина зверь! - время от времени восклицал дядя

Федя. - И терпеливо объяснял мальчишке, в чем разница между Победой и уазиком; или что такое коробка передач. Или: водяная рубашка... Или: водяной насос... Ромка бывало часами зазубривал то, что объяснял ему дядя Федя. Так вот ходил, занимался разными делами, ел, пил, посещал разные там уроки, а сам бесконечно повторял, как проклятый: водяная рубашка, водяной насос; водяная рубашка, водяной насос; водяная рубашка, водяной насос... Как будто это могло каким-то колдовским образом приблизить его к заветной мечте. А мечта у него была одна: научиться водить машину, как дядя Федя. И во сне и наяву думал только о машинах. И если другие мальчишки мечтали отыскать родителей, сбежать из детского дома, научиться курить... а потом одни их желания сменялись другими, дополнялись третьими, деформировались в четвертые и странным образом преобразовывались в пятые, и так далее, то Ромка был удивительно постоянен: он мечтал научится водить машину. О своих родителях, казалось, он вообще никогда не задумывался. Дядя Федя был ему и папкой, и мамкой одновременно... Ромка доверял ему свою самую сокровенную тайну и неизменно получал поддержку. И это его здорово вдохновляло: к своей заветной цели он шел настойчиво, не отклоняясь от курса. Сначала он в совершенстве освоил теорию: знал каждый винтик, на ощупь мог распознать любую деталь, изучил каждый проводок... После этого он научился содержать машину в чистоте и порядке: дядифедин уазик в любую погоду неизменно блистал своими вороными боками. И даже колеса Ромка отмывал от тяжелой сельской грязи с каким-то неизменным упрямством, как будто они могли способствовать его приближению к цели. Дядя Федя похваливал:

- Молодец! Правильно! За машиной, как за породистой кобылой, следует ухаживать с чувством и пониманием!

И всякий раз прибавлял к этим словам стишок-скороговорку в знак своего особого расположения, неизвестно откуда почерпнутую:

Победа - машина удачи!

Уазик - машина мечты!

А рядом с детским домом, через дорогу находилось управление нескольких областных фабрик, одной из которых была фабрика плюшевых игрушек. И детдомовские без конца бегали под окна одноэтажной деревянной конторы, выклянчивая образцы. Образцово-показательные игрушки, как смешно их называли сами дети, привозили с фабрики на всякие там производственные совещания, чтобы продемонстрировать свои очередные достижения в этой важной области отечественного производства. Спустя какое-то непродолжительное время после состоявшегося мероприятия конторские служащие с удовольствием дарили их ребятам. Да еще в добавок давали всякие сладости: конфеты, печенье, домашнюю выпечку... Бегал туда иногда и Ромка. Но только иногда - были у него обычно дела поважнее... И так полюбился он одной бухгалтерше, что та его даже усыновить хотела. Была у нее дочка, взрослая уже, замуж собиралась. Был муж, вполне достойный мужчина, - так же, как и дядя Федя, шоферил. У одного местного начальника. Не пил, не курил... Так вот и собирались они продлить свою молодость, взяв мальчонку себе на воспитание. Так когда дело всерьез стали обсуждать в детдоме, то Ромка такое устроил, что все диву дались. "Не пойду!" - заявил он категорически, и все тут. Все остальные дети только об этом и мечтали, а он - наотрез отказался. Другие бы рады были, а он... А когда спросили почему, ответил:

- У меня дядя Федя есть! И никто мне больше не нужен...

Когда он учился в пятом классе дядя Федя впервые позволил ему сесть за руль своего уазика. Уроки вождения проходили у них с дядей Федей далеко за пределами детского дома - директриса позволяла ему брать Ромку с собой в качестве помощника, когда он отправлялся за продуктами в соседнее село. Через год Ромка уже уверенно управлял уазиком,но никому никогда не говорил об этом; более того, тщательно скрывал свое умение.

Сразу после восьмого класса Ромка поступил в дорожно-строительный техникум, переехав в общежитие в Самаре. Однако к дяде Феде приезжал каждые выходные. Да не просто так, а с гостинцами, хотя самому-то на жизнь едва хватало, а дяде Феде всегда что-нибудь привозил. А через два года дяди Феди не стало.

И Ромка впервые в жизни почувствовал себя брошенным, обездоленным и совсем одиноким... Впервые в жизни...

После техникума поступил в автомобильно-дорожный институт; спустя три года - в Плехановку. И чем он только за эти годы не рулил: и тем же уазиком, и Волгой, и, естественно, жигулями... Одним словом, не было машины, которой бы он не повелевал; не было машины, которую бы он не укротил! Он влюблялся в машины, как иные влюбляются в женщин: с первого взгляда, страстно и навсегда! И если через какое-то время менял одну на другую, то оставалась пожизненная привязанность, нежность к оставленной, вина перед ней и неизменная благодарность за те сладостные минуты, которые она ему подарила когда-то. У каждой был свой характер; у каждой был свой норов; у каждой была своя изюминка... И каждая была неповторима, несмотря на то, что внешне все они были так похожи одна на другую.

Когда же появилась возможность сесть за руль иномарки, Ромка испытал что-то вроде серьезного наркотического опьянения.

Через пять лет после свершения криминально-демократической революции он стал генеральным директором одной крупнейшей автомобильной корпорации.

Спустя год после нашего дорожно-аварийного знакомства Роман сделал мне предложение. Это было совершенно неожиданно для меня, ибо я не сомневалась, что у него есть семья, дети, по крайней мере, обязательства перед кем-то. Иногда я думала, что, быть может, у него была жена и он ее очень любил, а потом... разлюбил и она умерла от горя... Ну, в общем, я много чего воображала на его счет. Но все оказалось совсем не так. Он признался мне, что ни семьи, ни детей у него не было и до сих пор он и думать всерьез об этом не хотел, ибо одержимость, с которой он относился к своей работе, поглощала все его время, всю его энергию... Да и не только поэтому он оставался холостым... Наверное, изменить что-то в своей личной жизни мешало ему и его прошлое. Он не привык к семейной жизни - ведь у него никогда ее и не было, кроме дяди Феди, которого, собственно, он считал своей семьей. Нет, конечно, были у него знакомые, и немало, но все они настолько очевидно были заинтересованы в нем как в охранной грамоте, что он немедля прерывал с ним всякие контакты. По его уверению, я была первая, кому он решился сделать предложение. И, вопреки его ожиданию, я немедленно и наотрез отказалась. А еще спустя два года, он решительно высказался:

- Хватит!

- Что хватит?! - удивилась я.

- Хватит жить в этой долбаной хрущовке и полжизни проводить в дорожных пробках! (Это он имел ввиду мою однокомнатную квартиру в подмосковной пятиэтажке, куда ему, по всей вероятности, до смерти наскучило ездить едва ли не каждый день!)

- Ну хватит, так хватит... - невозмутимо ответила я и продолжила ворожить над ужином.

Я с малых лет жила в полном убеждении того, что мужчина рано или поздно предаст, уйдет, исчезнет... И теперь я, вопреки своему глубокому чувству и сильной привязанности к Роману, старалась держаться спокойно и не падать духом.

- Хватит! - повторил Роман и незамедлительно пояснил: - Если ты у меня такая независимо-принципиальная не желаешь переезжать ко мне, то придется тебе перебраться хотя бы поближе к своей работе. Я решил купить тебе квартиру?

- Что? - опять-таки невозмутимо переспросила я. - Каким это образом?

- Я решил купить тебе квартиру... - сообщил он мне, как будто речь шла о покупке нового платья.

- Квартиру... - не понимая, что он имеет ввиду, повторила я без эмоций.

- Да, да, квартиру... - подтвердил Ромка. - Где-нибудь около парка, или в самом парке... Я же знаю, что шумный центр ты не одобряешь...

- Квартиру... - повторила я опять спокойно-непонимающим тоном, позабыв про ужин. - Квартиру...

- Маленькую такую, уютную, - мечтательно рисовал мне Ромка мою будущую обитель... - Ты будешь, как пчелка, вылетать из своего гнездышка на работу и обратно, на работу и домой... А я буду, как медведь, сильный мира сего, захаживать к тебе по вечерам на сладкое угощение... "Пчела из кельи восковой летит за данью полевой..." - кто это? Не знаешь... - Ромка схватил меня за талию и подбросил аж под потолок, благо потолок был низким...

- Да Пушкин, Пушкин это... Отпусти ты меня... - затрепыхалась я в его объятиях. - А как же...

- Ты хочешь спросить, а как же дом, а как соседи? - опередил меня Ромка. - Да проживут, проживут они без тебя! Будь уверена!

- Да ну тебя, - отмахнулась я от его шуточек. - Ром, она же стоит целое состояние... В Москве-то...

- Это пусть тебя не беспокоит, - успокоил он меня. - Ты же не желаешь переезжать ко мне: я бы тебе у себя мог выделить независимую территорию...

- Ром, ну говорили же уже об этом... Не надо, - неловко оправдывалась я.

- Ну ладно, ладно, - успокоил меня Ромка, - не буду. Сама скажешь, когда со своим бзигом справишься. Скажешь, а? Или так никогда и не справишься? - пытался он добиться от меня вразумительного ответа.

- Я стараюсь, Ром... - винилась я. - Я, правда, постараюсь справиться...

- Только особенно не затягивай, - говорил он полушутя, - а то мы совсем старыми станем и однажды потеряем дорогу друг к другу, заплутаем где-нибудь, не добравшись друг до друга и сгинем навсегда в неизвестности...

- Ну не надо, Ром, - успокаивала я его как могла, - не надо... Разве нам так плохо? Мы же почти каждый день вместе... Зато ты имеешь полное право в любой момент отдохнуть от меня, отвлечься... А то буду перед тобой днем и ночью... Лохматая и в драных тапочках...

- Ну почему в драных тапочках-то? - непонимающе почти всерьез спросил меня Ромка. - Я что же тебе тапочек не куплю?

- Ну, понимаешь, - попыталась объяснить я ему, смеясь, но с каждым словом все более серьезно, проникаясь своим неизменным внутренним ощущением вечной покинутости, - иногда чувствуешь себя такой несчастной, такой беззащитной, такой потерянной, что хочется быть непременно в драном халате и рваных тапочках, чтобы уж совершенно раствориться в своем состоянии; и чтобы никто-никто не мог нарушить мою одинокость; чтобы никто не мог мне помешать вспоминать и переживать снова и снова...

- Ань, ну не надо, ты слышишь, не надо, - начинал умолять меня Ромка, чувствуя приближения кризиса. - У тебя же есть я! А у меня - ты! Нас - двое! И мы точно знаем, что нам больше никто не нужен! Ты ведь знаешь это? Знаешь?

- Знаю... - тихо ответила я. - Знаю, но побороть в себе эту странную, детскую тревогу... не могу.

- Ты сможешь, - уверенно пообещал мне Роман. - Обязательно сможешь!

Я тебе обещаю...

Я тебе помогу...

Ты только верь мне...

Ты мне веришь?

Я верила ему...

Но поделать с собой ничего не могла.

Я уже год жила в новой квартире. В новом доме. На зеленой улице, носящей имя никому неизвестного автора всем известных революционных стихов. А мне хотелось назвать ее, например, лиственной или запрудной (прямо напротив моих окон блестело большое блюдо старинного пруда). Или просто летней, потому что улица эта ассоциировалась у меня с бушующей зеленью трав и деревьев, с щебетаньем птиц, с полдневной духотой... Это, наверное, потому, что впервые я побывала на ней летом, в жаркий июльский день. Или что-нибудь из области фруктово-ягодно-цветочной: рябиновая, яблоневая, жасминовая (во дворе моего нового дома странным образом пахло жасмином, хотя обнаружить мне его пока не удалось)... Ну в общем много названий хороших и разных вертится у меня на языке. Однако кто-то решил окрестить ее нашим далеким революционным прошлым, никому ничего теперь не говорящим. И более того, абсолютно неблагозвучным... Ну да ладно... Все-таки поэт какой-никакой, а не политик или олигарх... До тех пор, пока в нашей стране не свершилась та самая великая криминальная революция и все в срочном порядке не стали делать деньги и приобретать норки, иномарки, квартиры в монолитно-кирпичных домах и коттеджи в престижных районах Подмосковья, чтобы на лоне природы распивать колониальные чаи-кофеи и распевать "Подмосковные вечера", люди жили спокойно и радостно. У всех были одинаковые квартиры, одинаковые зарплаты и одинаковые возможности. А как только появилась возможность воровать, количество озабоченных резко возросло и все отправились в рисковое путешествие по бескрайнему морю-океану за большими деньгами. Пока я не переселилась в новую квартиру, все это мне было известно как бы теоретически, со стороны. Но когда я сама приобщилась к этому "племени переселенцев", я вдруг испытала страшные тяготы, сопровождающие всех этих страждущих. В своей старой, обветшалой квартирке, изобилующей углами и соседскими отголосками, я была спокойна и независима. Теперь же я испытывала все муки современного, пост советского новосела: с раннего утра и до позднего вечера моя жизнь исполнялась под аккомпанемент дрели-свирели, отбойного молотка-молодца и пары дребезжащих лифтов. Мы спали, ели, пили, любили, одним словом, жили, выражаясь словами опять-таки революционной песни, под грохот канонады, мы смерти смотрели в лицо!" Однако "вперед продвигались отряды - спартаковцев, смелых бойцов!" Так что новый год мы все-таки отпраздновали в новой квартире и это стало нашей настоящей победой! Потому что мы это сделали вместе! О! Новогодняя ночь стала для нас незабываемой! Ромка обставил мою однокомнатную, однако способную вместить в себя аж три таких, как у меня была до этого в хрущовке, квартиру роскошной французской мебелью. Мы ходили из столовой в комнату, которая была визуально поделена на спальню и кабинет, и наслаждались результатом проделанной работы.

Мы выпили огромную бутылку Мандоро, насладились тирамису, полюбовались живой елкой, которую мы поставили на веранде, а затем часов до двух танцевали и дурачились под мелодии новогодних телевизионных передач. Наконец, мы окончательно выдохлись и как-то незаметно оказались в новой, шикарной, необъятной кровати. Роскошное шелковое постельное белье отдавало тонким цветочным ароматом и радовало глаз леопардовой расцветкой. Все было вкусно, соблазнительно и радостно. И главное - ново! Приятно пахло дерево кровати - вишня... Хотелось дышать и дышать этой самой пьянючей вишней, и пьянеть... Медленно и незаметно. И мы пьянели, и мы любили... И.. вдруг с грохотом оба одновременно неожиданно куда-то ухнули, провалились в преисподнюю что ли... В первую минуту действительно испугались от неожиданности, а спустя мгновение, проведя исследование вишневой кровати и обнаружив, что основа, на которой лежал матрац, отскочила от самого остова, хохотали так, что едва не дрожали новые, отремонтированные стены: до коликов в животе, до судорог, до истерики... - не вынесла французская кровать испытания русской любовью.

- То ли дело мой старенький советский диванчик, царствие ему небесное! - корчась от смеха, стонала я в изнеможении. - Раскладной, непрогибаемый, вечный... За сто рублей деревянных купленный... На совесть русскими мужиками сработанный... Сто лет гарантии имеющий... Ха-ха-ха...

Итак, кровать по прозвищу "не шевелись!" подлежала замене. Однако заменять нам ее никто не собирался. Для того, чтобы вернуть деньги, затраченные на ее приобретение, а это ни много ни мало пять тысяч долларов, необходимо было подавать в суд... А суд в России, что труднопроходимое болото: одной ногой выбираешься, другой вязнешь... И так шаг за шагом, день за днем, а там, глядишь, и на годы счет пойдет...

- Нет! - воскликнула я. - Только не это!

- Нет! - поддержал меня Ромка. - Давай лучше это спишем на издержки...

Весело и трудно одновременно обживалась я, а скорее все-таки мы вдвоем с Ромкой, в моей новой квартире на улице революционного поэта.

Мы кузнецы, и дух наш молод,

Куем мы счастия ключи!

Вздымайся выше, тяжкий молот,

В стальную грудь сильней стучи!

Эти стихи революционного поэта, нам казалось, были о нас: мы были молоды духом, хотя годами могли бы быть и более степенными; и счастие свое мы ковали - нелегко нам оно доставалось...

Поднимаясь на свой третий этаж (лифтом я решила не пользоваться во избежание появления неустраняемых строительных пятен на своей одежде), я созерцала покореженные неизвестно кем двери и подоконники, побитые оконные стекла; на меня неустанно сыпалась с потолка штукатурка и еще что-то, чему я не знала названия; на меня то и дело наталкивались в грязных рабочих комбинезонах гастарбайтеры: казалось, что они никогда никуда отсюда не денутся, и мне так и придется изо дня в день всю оставшуюся жизнь созерцать их мрачные физиономии. Из окон сверху мимо моей веранды время от времени летели бесхозными бандеролями банки, бутылки и целлофановые пакета... Дом, который считался лучшим в районе и стоил какие-то страшные деньги, о чем Роман мне даже говорить не хотел, отливал какой-то странной плесенью и бурым налетом. Все это казалось безнадежным. Однако Ромка меня успокаивал:

- Да ты пойми, что это все временно! Пройдет год, и все будет в лучшем виде. Как только все заселятся, все приведут в порядок.

- Ром, - не верила я ему, - мне кажется, что он никогда не заселится полностью. Кому надо было переехать, тот сделал ремонт и стал жить; а кому это не надо, тот будет держать купленную квартиру как банковский счет - неприкосновенным до поры до времени. Они просто вложили деньги... И таких большинство...

- Ну здесь уже хозяин - барин... - соглашался Ромка. - Ничего не попишешь...

Успокаивать он меня успокаивал, а как только в неурочный час, в субботу, воскресенье или поздно вечером начинал работать отбойный молоток или затягивала свою нескончаемую заунывную мелодию электропила, очень похоже изображая бормашину в зубном кабинете, Ромка опрометью бежал на врага, нарушившего наш драгоценный покой. Однако отыскать место дислокации вредителя было не так-то просто: звуки резонировали, отражались от голых бетонных стен и бумерангом возвращались на прежнее место, затем пружинили о холостые ветры, гуляющие по бесхозным этажам с распахнутыми дверями и устремлялись ввысь - под самые верхние этажи... Приходилось бегать с этажа на этаж, чутко прислушиваться, вычислять, определять, взывать, убеждать, кричать, грозить и, наконец, жаловаться... И этому, казалось, не будет конца...

И все-таки самое страшное было позади. Позади остался мучительно затянувшийся ремонт с обманами, путаницей и неразберихой. Несмотря на то, что Ромка заключил договор с фирмой, причем вполне благонадежной и располагающей к себе с первой минуты общения, проблем было множество. Одним словом, вместо трех месяцев по договору, ремонтно-строительная кампания продолжалась более года. Почему ремонтно-строительная? Да потому что это действительно был не только ремонт, но и в буквальном смысле этого слова - строительство. Когда мы с Ромкой впервые вошли в свою новую квартиру, там были лишь голые железобетонные плиты. Прежде чем начинать ремонт, необходимо было выровнять полы, потолки, стены; а для этого снять стяжку, заделать кирпичом проход между столовой и комнатой, а также между комнатой и соседней квартирой (этот проход был предусмотрительно оставлен строителями на тот случай, если кто-то решит приобрести сразу две квартиры и соединить их в одну)...

Особая история была с прорабами. Мне выпало счастье наблюдать три типа таковых: первый оказался жуликом: он сразу же выудил у меня двести долларов и бесследно исчез. Ромке пришлось объясняться с генеральным, чтобы тот вернул деньги. Второй был "все наоборот" - он со всем соглашался, всему поддакивал, но получалось в результате все не так, как надо; и рабочие вынуждены были все переделывать. Третий -"видение"- появился лишь однажды; общались мы с ним только по телефону. Так что все время надо было выходить на генерального или его зама, чтобы решить даже самые незначительные вопросы, которые, собственно, и решать-то мы не должны были...

И вот теперь под грохот канонады, то есть, под ритмичные удары отбойного молота и прерывистый свист электродрели я читала книжку неизвестного мне автора о моем городе - о городе моего детства, и все глубже и безнадежнее погружалась в пространство памяти. Это было похоже на наваждение, на сон, на иллюзию... И даже ненавистные мне доныне звуки я как бы перестала замечать, абстрагируясь от них совершенно или, напротив, странным образом преобразовав их в неотъемлемый фон своего прошлого.

Я вспомнила, как мы с братом ходили в детскую библиотеку, пропадая там по нескольку часов сряду. После того, как мы долго рыскали по книжным полкам, мы еще часа два-три сидели на лавочке в библиотечном вишневом саду, зачитываясь только что выбранными книгами. Сама библиотека - это был обычный деревянный дом в три окошка, с деревянным петухом на крыше и пятиступенчатым крылечком под нехитрым металлическим козырьком. Он уже читал про самолеты, а я все больше сказки. Мы были разные. И книги читали разные... Там же, в вишневом саду, я впервые открыла "Робинзона Крузо", дочитывала дома, уютно устроившись в кровати. Брат был Робинзоном, я - Пятницей. А, может быть, и наоборот... Он сидел за письменным столом, здесь же, рядом, мастерил очередной самолет, и совершенно не догадывался, что мы с ним сейчас пребывали не где-нибудь, а на необитаемом острове. А утром меня обнаружили в кровати брата - я крепко спала, свернувшись калачиком, в его ногах. Как я там оказалась, Богу одному известно...

А потом был "Принц и нищий". И я опять все свои приключения переживала вместе с братом.

А потом, накануне нового года, снова заявился отец. В качестве подарков он подарил нам с братом по рублю. Я едва ли не обезумела от счастья при мысли, что завтра же побегу в книжный и куплю там одну такую, синюю с белым... книжку... сказки... Я давно любовалась этой книжкой, но она стоила дорого, потому что была с картинками и в блестящем твердом переплете... И такая большая, как настоящий альбом... "Чудо-дерево" - вот, как она называлась... Корнея Чуковского, по-моему... И я поспешно спрятала тяжелый металлический рубль в карман байкового платьица. Но через минуту произошло то, чего я никак не могла ожидать. Случилось непоправимое: я была пристыжена, разоблачена, выведена на чистую воду... В то время, пока я предавалась сладостному мечтанию, мой брат как-то незаметно, само собой, естественно, как будто так только и следовало поступать, отдал свой рубль маме, - отец многозначительно кивнул ей, произнеся каким-то завуалированным тоном типа: "вот и разница ясна..." Мама боязливо погрозила отцу пальцем...

Я все поняла - речь шла обо мне, о моей невнимательности и жадности, о моей нечуткости... Ни родители, ни брат, конечно же не знали, что я все про себя поняла. Все! Я страшно устыдилась своего разоблачения... Мои щеки вмиг разгорелись ярким пламенем, но этого никто не заметил, никто, кроме меня самой, - я ощутила пожар в своей душе, в своем, еще неопытном, сердце...

"Отчего же я не такая, как мой брат?" - снова и снова задавала я себе вопрос и не могла отыскать на него ответа. Отчего я так эгоистична? Почему я не поступаю так же, как брат? Мне было нестерпимо стыдно и горько от осознания своего явного несовершенства. Этот случай ранил меня на всю оставшуюся жизнь. Мне было лет восемь, брату - одиннадцать.

9

Когда я родилась, он, мой брат, уже был. Он встречал меня на пороге жизни с любопытством и интересом. Наверное... Во всяком случае, мне так кажется. И с нежностью... Тогда он еще не знал, какой я буду потом, когда подрасту. И я, тем более, не могла знать, каким станет он, когда вырастет. Мы спали с ним в одной комнате, в железных кроватках, стоявших буквой "Г". Письменный стол был у нас один на двоих, но я за ним никогда не занималась. Брат был старше меня на три года и поэтому имел преимущественное право на некоторые вещи - по старшинству. Я обычно делала уроки за круглым столом в маминой комнате. Там же, над столом висела картина "Княжна Тараканова". Конечно, это была репродукция. Теперь, когда я вижу ее в Третьяковке, она наводит на меня смертельный ужас. Я не любила ее...

Брат всегда был рядом со мной, нет, не потому что мы с ним были дружны или он принимал в моем существовании какое-то участие... Нет... Просто он был рядом... Всегда. Неизменно. С самого начала моей жизни. Сам по себе. Но даже если между нами были километры пространства и многие часы жизненного пути, он был рядом. И я даже помыслить не могла о том, что его когда-нибудь может не быть. Он был во мне, был моей частью, нет, половиной, лучшей половиной меня...

Да, он любил читать о летчиках и самолетах. Его завораживало небесное пространство, манили космические дали. Миги, яки, асы... - он знал о них все. Рисовал, вырезал, конструировал, осваивал, овладевал - во сне и наяву. И я, уже тогда, когда мне было всего-то лет пять-семь, точно знала, что нет ничего лучше на этом свете, чем самолеты. Я читала сказки, играла в куклы, а сама краем глаза, незаметно, как бы со стороны наблюдала за тем, что делает мой брат. Все, что он делал, он делал самозабвенно, вдохновенно, красиво. Именно так он любил и маму. Нашу маму. И я мучительно пыталась понять, почему я не способна любить ее так же, как и мой брат. Я чувствовала себя нехорошей, неблагодарной, бессердечной, бесчувственной... Я страдала... Нет, я, конечно, тоже очень любила свою маму, но как-то по-другому: более спокойно, более сдержанно, без мук ревности и без слез тревоги, когда она опаздывала с возвращением с работы; я не сходила с ума, когда она разговаривала с мужчинами, как это делал мой брат. Он бежал на линию и высматривал дорогой силуэт... Линия... Просто линия... Наша линия.... Насыпь, поросшая густой травой, розовой кашицей, эфемерными, пугливыми колокольчиками и сочной земляникой. Он падал на эту насыпь и слезы тревоги и ожидания омывали его лицо, - безотчетный страх потери матери овладевал им и, терзая душу, не отпускал до тех пор, пока на переходе не появлялась она. Тогда он торопливо вытирал слезы, спешным образом ликвидируя следы своей слабости, и бросался ей навстречу, выхватывая из ее рук сумки с продуктами. Он был таким. Я была другая...

"Пойдем на линию!" - говорили мы друг другу в далеком нереальном детстве, и бежали, сломя голову на зов спешащей куда-то электрички. Линия... Моя линия... Наша линия... Линия жизни... Она у каждого - своя. У кого-то она прямая и длинная, без ухабин и хитрых зигзагов; у кого-то короткая, каменистая и запутанная. Кому-то жизнь - веселое, счастливое приключение; а иному - страшный приговор к жестокому одиночеству и тяжкому сомнению. Один шагает по жизни бодрым, уверенным шагом; а другой ступает по ней слабыми, неверными шагами, потому что совершенно не понимает, куда и зачем (да еще и неизвестно кем!) ему предписано идти. Первые счастливы уже только потому, что сумели обзавестись неплохой квартирой, а то еще и машиной, ну а если им удалось приобрести или заполучить по наследству или в приданое собственную фазенду, то уж это просто великолепно! Вторые озабочены иным: им страстно хочется постичь смысл своего, непонятного им существования и потому они беспрестанно бьются головой в одну и ту же дверь, но она неизменно остается запертой на бесчисленные замки, и оттого ужасно болит голова: они мучаются, страдают, но переключиться на другое не могут. Они никак, ну просто никак не могут понять, зачем первые из кожи вон лезут, чтобы обрести комплект примитивных бытовых знаков, если все это сиюминутно, временно, эфемерно? И что делать с мучительным вопросом: зачем? Мой брат относился ко вторым. Он так и не нашел ответа на извечный вопрос: зачем? И то, что он писал, осталось невостребованным и недоступным никому, кроме меня. А Зайчков, несомненно из первых, особенно не мучился подобными вопросами; он просто знал, что надо сделать, чтобы почувствовать себя полноценным и уверенным. Сначала он тихо-мирно зарабатывал себе на хлеб насущный, занимаясь тем, чем мог; а потом ему захотелось почувствовать себя более значительным, и он решил что-нибудь сотворить, типа ро-ма-на. Поскреб по сусекам, собрал все это воедино и получилось нечто... нечто малоинтересное, но умело преподнесенное. Да, пожалуй, сработано на совесть. Да и как иначе - автор, чай, деньги за это заплатил... Да только к чему все это? Чем обогатит душу русского человека эта нехитрая писанина? Кого вдохновит на добро? Кому подскажет выход из жизненного тупика? Однако для самого Зайчкова это, несомненно, стало знаком большого успеха; и уж, верно, его сейчас называют не иначе, как надеждой русской литературы, преемником... (ой, даже страшно подумать, чьим преемником его величают теперь!) А истинный талант остался неузнанным, непризнанным, неучтенным...

Не стало моего брата, и все вокруг стало скучным и неинтересным, безнадежным и бессмысленным. Это как день: когда он есть, его как бы и не замечаешь; а солнышко закатилось за горизонт, и как-то сразу стало грустно... И даже люди все стали будто на одно лицо: вроде бы все разные, а говорят и думают одинаково. И только он имел свои взгляды на вещи, свои незыблемые принципы. И он, не страшась, следовал им до самого конца... Прости меня, родной... Я слишком поздно осознала, кем ты был для меня... Я непростительно равнодушно относилась к твоему присутствию в своей жизни - теперь я расплачиваюсь за свою легкомысленность; за свою черствость; за свое невнимание к тебе. Я только теперь поняла, что запоздалое раскаяние - это страшная, тяжелая ноша, которую мне придется нести до конца дней моих. Муки душевные не облегчат никакие, даже самые дорогостоящие медикаменты; их не заглушит время; их не излечат доктора...

Не стало моей лучшей половины, и меня окружила, опутала своими мрачными, тугими сетями тоска: беспросветная, незнакомая мне ранее, неизвестно откуда явившаяся. Я вдруг оказалась в ином измерении, неведомом мне доныне...

Мои грустные воспоминания были нарушены какой-то странной трескотней, долетевшей до меня из-за соседней стенки. Они были настолько невыносимы и осязаемы, что я невольно вздрогнула. Заунывные песни электропилы и бой молотка, беспрестанно долетавшие до моего слуха до сих пор издалека, как бы перестали существовать на фоне этой новой, нежданно объявившейся прямо у меня под ухом, возмутительной ремонтно-строительной перебранки.

Это мой новый дом продолжал обзаводиться новыми вставными зубами - шкафами, ящиками, люстрами и кондиционерами - чтобы пережевывать чьи-то жизни, судьбы, истории, дела... Я поняла: с этой минуты приступили к ремонту соседней четырехкомнатной квартиры. Я отложила в сторону Зайчкова и вышла на веранду вдохнуть свежего воздуха.

Это странно, почти необъяснимо: мне захотелось встретиться и поговорить с... автором. Из любопытства? Вряд ли... Я видела его портрет в газете и он не произвел на меня никакого впечатления. Из вредности? Но у меня не было к нему ни зависти, ни интереса... Что я ему скажу? Да и под каким предлогом я с ним могу встретиться?

И вдруг до меня дошло: я ревную... Я ревную к нему свой город, к нашим общим, но одновременно таким разным, воспоминаниям... Мне надо его увидеть... Но что я ему скажу? Выскажу свое впечатление о книге? К чему... Для него она - важная веха в жизни; оправдание своего "я"; проходной билет на забавный карнавал сильных мира сего... При всех этих "но", мое внутреннее "я" настаивало на своем странном желании. Нет, скорее, потребности... Забавно...

Я открыла последнюю страницу книги, отыскала выходные данные, подошла к телефону и набрала номер редакции. Послышались частые гудки, я опустила трубку. Нажала кнопку "repit" - и снова занято. Я поймала себя на мысли, что замышляю что-то не очень хорошее. Зачем он мне нужен? - продолжала спрашивать я саму себя и никак не могла найти ответ. Эта маленькая, можно сказать, ничтожная книжонка каким-то странным образом овладела моими мыслями, подчинила меня своим интересам, спровоцировала на непонятные мне действия... Я опять набрала номер, забыв нажать на кнопку "repit", и неожиданно услышала звонкий женский голос.

- Слушаю вас!

Я немного растерялась, не зная, что ответить. И как-то само собой у меня вырвалось:

- Вас беспокоят из Союза журналистов. Меня зовут Анна... Анна Шахова... Я хотела бы поговорить с литературным редактором.

- Я вас слушаю, - повторил женский голос, но уже менее официально.

- Простите, как вас зовут? - прежде всего поинтересовалась я, оттягивая разговор по сути, чтобы успеть сообразить с чего собственно лучше начать.

- Валерия Николаевна, - представился женский голос и тотчас же дополнил: - Лебедева Валерия Николаевна.

Я сразу же сообразила, что та же фамилия стоит в выходных данных: Лебедева. На ловца, как говорится, и зверь бежит, - ни с того ни с сего подметила я про себя и экспромтом выдала:

- Мне хотелось бы кое-что узнать о ваших авторах... Дело в том, что я руковожу одним крупным литературным проектом. Первый этап этого проекта - издание сборника произведений русских прозаиков... Далее...

- Не поняла, - не дослушав до конца, перебила меня Валерия Николаевна, которая почему-то в эту минуту представилась мне строгой пожилой дамой; а сама себе я вдруг показалась стеснительной пятиклассницей, по доброй воле вызвавшейся отвечать урок. И вот теперь я, сомневающаяся и неуверенная, стою перед ней и не могу вразумительно донести до нее то, что прекрасно знаю; что-то мне мешает проявить себя с лучшей стороны и я уже сильно жалею о том, что решила поднять руку и вызваться к доске... Да, сколько помню себя, я вечно была именно такой: сомневающейся и неуверенной, хотя все вокруг уверяли меня в том, что если не я, то кто же... Со временем в какой-то мере я все-таки смогла совладать со своими непростыми чувствами; нет, не окончательно побороть, а лишь приглушить, загнать куда-то вглубь себя... И потому я тотчас же собралась с мыслями и продолжила:

- Так вот... Мне хотелось бы познакомиться с некоторыми вашими авторами с тем, чтобы попросить их представить для сборника...

- Какой объем вас интересует? -живо откликнулась редакторша, почуяв легкую добычу.

- Приблизительный объем полтора-два листа... Все будет

зависеть... - попыталась продолжить я, но не тут-то было. .

- Сколько авторов планируется в сборнике? - каким-то бесцеремонно-канцелярским языком выразилась Валерия Николаевна.

- Дело в том, что главным и единственным критерием отбираемых произведений будет талант, а таланты на дороге не валяются... - не сдержалась я. - Отыщется десять авторов - замечательно; пять - хорошо; два - будет два...

- Талант - дело спорное, - выдала редакторша. - Для вас - талант, а для кого-то - сплошная графомания... Вы, милая девушка, и представить себе не можете, сколько авторов прошло через мои руки...

Я сразу как-то сникла: ну вот опять "девушка"... Да, мой голос, наверное, до старости будет производить впечатление того, что принадлежит он молоденькой девушки... Эта самая неподражаемая Валерия Николаевна действительно представить себе не может, сколько авторов прошло через мои... глаза, конечно, глаза. Она уже готова взять меня в оборот... Шустрая, однако, дамочка... -

подумала я.

- Уж я-то могу вам порекомендовать действительно талантливых писателей! - заверила она меня. - Считайте, что вам крупно повезло! Попали на кого надо! Вы видели наши книги? Читали? Мы издаем настоящую литературу! Трогающую самые основания современного человека...

При эти словах мне стало несколько не по себе. При всем своем желании я бы никак не смогла выдать на гора такое: "трогающую самые основания современного человека..." Здорово! Сильно даже, можно сказать. Этого, в принципе, мне было достаточно, чтобы по достоинству оценить незаурядные способности служительницы мельпомены по высшему разряду. Да она, собственно, меня мало интересовала, как, впрочем, и ее способности.

"Забегала редакторша зайцем вперед! Да не в те ворота бьет!" - подумала я и самым доброжелательным, самым невинным тоном спросила:

- И кого бы вы могли прямо сейчас, с ходу порекомендовать мне?

- Да вот хотя бы Зайчкова! - огорошила она меня и я сразу же воспрянула духом. - Восходящая звезда! Явление! Жалко Букера не дали...

Я невольно почувствовала в ее словах крайнюю степень заинтересованности в этом авторе. Такое участие в литературной судьбе Зайчкова меня очень даже устраивало, ибо было бы несколько ненатурально выспрашивать конкретно о нем мне самой. И я с нетерпением слушала продолжение ее монолога.

- Слышали? Он в финал попал... - пояснила она мне свое последнее замечание. - Моя находка! Мой автор! Он как раз сейчас заканчивает свою вторую книгу.

Ее интонации, слова мне показались знакомыми... Ах, да, я же читала статью о Зайчкове; там же было и о... Букере... Теперь мне стало ясно: редактор и автор той, приторно-хвалебной статьи - одно и то же лицо.

- Когда планируется выход сборника? Кто его будет представлять? - не терпелось узнать подробности маститой редакторше. - Кто спонсирует проект? - не дожидаясь ответа, задавала она вопрос за вопросом.

Мне, в свою очередь, хотелось поговорить совсем о другом, и я бесцеремонно решила прервать череду ее бесконечных вопросов.

- Не могли бы вы мне дать координаты, как вы говорите его, Зайцев? - намеренно исказила я фамилию дебютанта.

- Зайчков, - с укоризной в голосе поправила меня Валерия Николаевна. - Зайчков Кирилл Сергеевич. Восходящая звезда! Надежда русской литературы! Продолжатель наших лучших литературных традиций! Да, кстати, - сама себя перебила редакторша, - я с удовольствием бы написала предисловие к сборнику.

- Спасибо, - деликатно поблагодарила я ее за готовность поучаствовать в моем проекте и повторила свой вопрос:

- Можно узнать телефон Зайчкова?

- Вы понимаете, - смутно начала свои объяснения Валерия Николаевна, - он живет за городом...

Об этом я догадывалась сама, уважаемая Валерия Николаевна, и, скорее всего, в моем родном городе, - смекнула я про себя и навострила уши.

- В Москве бывает нечасто... Много пишет... Вы можете поддерживать с ним связь через меня... - странно пояснила она.

Да, - подумала я, - Валерия Николаевна явно не желает подпускать меня к своему Зайчкову. Скорее всего, она намеревается выдать мое предложение поучаствовать в сборнике за свое или, во всяком случае, продемонстрировать ему свое самое активное участие в его литературной судьбе. Интересно, сколько ему это будет стоить? Думаю, что дама эта не лишена корысти, скорее всего, не лишена... Или, может быть, он ей родственник? Какой-нибудь двоюродный, троюродный... А иначе, чего она так за него хлопочет?

Так рассуждала я, желая как можно скорее закончить этот, в общем-то, нелепый разговор. Однако надо было как-то определиться: что, собственно, мне нужно? Литературные дарования этого самого Зайчкова мне как бы и ни к чему... А вот встретиться, поговорить, узнать, как жил все эти долгие годы без меня мой город... Этого бы мне хотелось. Очень хотелось! Так что в посредниках-то я вовсе и не нуждаюсь. Да ну ладно... Пусть попросит подъехать его ко мне в офис. Хотя, конечно, офисное настроение никак не будет способствовать такой встрече. Или, быть может, встретиться за чашечкой кофе? Нет, это будет выглядеть как-то не очень натурально... С каких это пор издатели назначают авторам встречи в ресторане?! Тем более, потенциальным... Да, дилемма... Ладно, пускай это будет домжур. Посидим в каминном зале, поговорим о заслугах Зайчкова перед отечественной литературой, а потом я сведу разговор на... городок... На мой городок!

Я оставила Валерии Николаевне свой домашний телефон и попросила связаться со мной Зайчкова. Воодушевленная наметившейся перспективой, Валерия Николаевна заверила меня в своем бескорыстном участии и еще какое-то неопределенное время присутствовала в моих мыслях, почему, не знаю сама...

Зайчков позвонил мне на следующий же день. Его подобострастно-угодливый тон сразу же настроил меня против него. Но деваться было некуда. Я назначила время встречи: завтра, в среду, в три часа в домжуре.

- Простите, - непонятно за что извинился он, - меня вряд ли пропустят... Я не член...

- Давайте у входа, ровно в три, - уточнила я место встречи и попрощалась с "восходящей звездой".

Когда без трех минут три я подъехала к домжуру, то из окна машины увидела солидного мужчину среднего роста, в очках, прилично одетого (без всякого выпендрежа, чего я так не люблю в мужчинах и что является, на мой взгляд, ярким свидетельством недостатка ума), лет сорока пяти с барсеткой в руках. Он внимательно глядел по сторонам, но меня, естественно, не замечал. Я еще минуты две воровато наблюдала за ним, не сомневаясь в том, что это и есть мой земляк. Наконец, я достала из сумочки косметичку, подкрасила губы, брызнула за ухо диоровской дюной и, неспешно выйдя из машины, направилась к металлической калитке. Мужчина внимательно смотрел в сторону входной двери, видимо, ожидая теперь моего появления изнутри помещения. Тем временем я подошла к нему и сдержанно поздоровалась:

- Добрый день... Извините, вы есть Зайчков?

- Да, Кирилл Сергеевич... - представился он и вежливо улыбнулся.

Мне безумно хотелось знать, как я ему? Не в том смысле, как женщина мужчине, хотя, впрочем, и это было бы любопытно, если бы ситуация была другая; а так сказать, в смысле земляческом, - неужели ничего не почувствовал, неужели ничего не признал? Господи, какой же глупой я порой кажусь сама себе! Нет, я, конечно, могу допустить без тени всякого высокомерия, что я и на самом деле могу быть таковой... Но ведь дурак вряд ли когда признается в том, что он дурак. А я в иные минуты настолько явственно ощущаю это, а сделать с собой ничего не могу. Вот, например, сейчас, в эту самую минуту, я не знамо зачем встретилась с человеком, который не представляет для меня абсолютно ничего особенного ни в смысле личностном, ни в смысле профессиональном, ни в смысле литературном... Ни в каком смысле! Он просто-напросто написал, и причем довольно бездарно, о моем городе, а у меня вдруг появилась странная, непреодолимая потребность встретиться с ним; объясниться, так сказать, на каком-то своем, ему, скорее всего, совершенно неведомом, незнакомом языке; понять нечто, что и сама-то себе не могу сформулировать... Ну разве не глупость? Не идиотизм все это? Тысячи людей живут в этом городе... Симпатичные и не очень, интересные и скучные, и у каждого, наверняка, свои отношения с ним. А я вот случайно, совсем случайно натолкнулась на этого, и он неожиданно возмутил мою память; взбаламутил мое прошлое; пробудил давно, казалось бы, угасшее чувство мести... Он своими скучными, безликими рассказами, как бороной, пропахал всю мою душу, и на свежевспаханном поле моих сегодняшних переживаний, взошло незабытое горькое, глубоко упрятанное прошлое... Мое милое; мое бесценное; мое изувеченное; мое неизменное прошлое... Говорили встарь люди русские: "собаки нас от волков боронят", защищают, значит, ограждают. Так вот, меня от моего прошлого боронили заботы мои сегодняшние да мужчины, которые были со мною рядом... И вот теперь пробудилось, прозрелось, прокаялось... Сознаю проступок свой, сознаю забывчивость свою, корю себя со смирением и сожалением...

А он смотрит на меня с чувством некоторой зависти и думает: она такая современная, уверенная, деловая... Занимается серьезным делом, востребована солидной фирмой... Да, он так думает, я это знаю. И старается запомнить каждое мое движение, уловить каждый мой взгляд... Ему хочется понравиться мне - понравиться во всех отношениях: и как мужчина, и как писатель... Последнее слово он произносит про себя как-то не очень уверенно - еще не привык, не пообтерся. Скоро станет произносить его легко и уверенно, без тени сомнения. Писатель... Мне всегда было непонятно, как можно называть себя писателем еще до того, как тебя назовут так люди?! Назвать себя так - это значит без всякого стеснения встать на одну ступень с Пушкиным, Гоголем, Достоевским, Тургеневым, Толстым...

А это в свою очередь означает назвать себя гением. Странно... Почему они этого не понимают... Опять я чувствую себя глупой и непонятной самой себе. Разве можно этого не понимать? Ведь это как дважды два четыре... Как дождь и снег... Как тепло и холод... Почему я думаю, что кто-то этого не понимает? Ну а если понимают, как же могут так легко возноситься на пьедестал? Да разве позволительно самим-то туда подниматься? Разве не народная ли это миссия? Не истории ли дело? На пьедестал-то возводить кумира своего...

Впрочем, мне совсем не хочется кому бы то ни было читать мораль, давать наставления... Мне бы сейчас прогуляться по улицам родного города, подышать свежим речным воздухом, что доносит до самого центра пьянящий аромат цветущей черемухи... Ее так много было по берегам Вори! Осталась ли она там? Не срубили ли ее современные глашатаи демократии? Мы бегали с братом без разрешения на другой берег реки, чтобы нарвать охапку белоснежных соцветий и вручить ее маме. А теперь я поеду в свой город, чтобы нарвать такую же охапку, и еще больше, и привезти ее на могилу брата, чтобы напомнить ему о былом; чтобы он знал, что я помню, люблю, страдаю и бесконечно сожалею... Сожалею... О том, что так непростительно мало он был в моей жизни; о том, что так неосмотрительно я променяла его на кого-то... Оказалось, что он незаменим! Никем и никогда! Он был единственным и незаменимым, а я-то этого не знала... Я не знала так многого! Мне неведомо было, что наступает в жизни момент, когда ничего - ничего и ни за какие деньги исправить нельзя! Нет, теоретически, конечно, я понимала это, - уж не совсем же я идиотка-то. Но практически... Мне думалось, мне казалось... Да нет же, нет, вру я все! Ничего мне не думалось! Ничего не казалось! Я просто жила и ни о чем не думала, кроме как о чем-то сиюминутном, личном, материальном... О том, что сегодня, сейчас мне кажется пустым и никчемным... Все это теряет всякий смысл, когда вспоминаешь, что больше никогда (это страшное слово "никогда" - оно парализует, оно наполняет глаза слезами, заставляет учащенно биться сердце!) я не увижу брата; не попрошу у него прощения; не склоню голову на его плечо... Прости, братик... Прости... А какой-то Зайчков стоит сейчас передо мной и даже не подозревает, что есть настоящий талант! Талант - он или есть, или его нет. Его нельзя купить за деньги, приобрести по знакомству, достать по блату. Его нельзя заполучить в Литературном институте... Его нельзя высидеть, выкормить, выносить... Он есть или его нет... У моего брата он был - самобытным, уникальным, скрытым... Он будто бы стеснялся его... Не доверял ему... И потому глубоко прятал. Если есть талант творить, то таланта продавать или организовывать быть не может, - это аксиома. И потому, неплохо бы задуматься над тем, что печатают наши издательства. Они печатают исключительно тех, кто пробивает себя сам, а это значит, истинные писатели остаются в подполье, но в подполье не идеалогическом, но физическом. У иных и компьютера-то в доме нет, а о факсе , есть такие, вообще смутное представление имеют. Ни на то, ни на другое не имеется у него денег - им бы поесть что, а то вообще с голода помрут. Они умеет только писать, а этим не прокормишься. Вот и перебиваются они с воды на хлеб. А мы, наивные, думаем: все то, что на книжных полках в магазине, - то и есть литература. Вот такой расклад получается...

Зайчков оказался разговорчивым малым: мы проговорили с ним более часа, а потом спустились в бар выпить по чашечке кофе. Он любезно усадил меня за столик, изъявив желание расплатиться за меня.

- Я прочитала ваш роман. Роман в новеллах. Вы, как я поняла, предпочитаете малые формы. У вас, наверняка, есть рассказы, не вошедшие в книгу. Я с удовольствием посмотрю, почитаю. Может быть, подойдет что-нибудь для сборника...

- Буду очень, очень признателен, - поторопился высказаться Зайчков. - Конечно, есть! И немало... Сегодня же вечером сделаю подборку...

- Ну зачем же сегодня... - притормозила я его. - Время у нас достаточно. Вы можете не спешить. Недели через две вы могли бы подвезти...

- А по эмейлу можно? - солидно поинтересовался Зайчков.

- Можно, конечно, и по эмейлу, - ответила я. - Но все-таки лучше в распечатанном виде. Я привыкла работать с авторами вживую. Хотя, конечно, некоторым это кажется странным... Может, даже старомодным... Однако у всех свои принципы работы. Но если все-таки вы предпочитаете общаться по эмейлу...

- Нет-нет, мне тоже приятнее, так сказать, вживую.

- А скажите, пожалуйста, - перевела я вдруг разговор на интересующую меня тему, - вы в своей книге описываете свой родной город?

- Да, естественно, - с энтузиазмом ответил он.

- И можно узнать, что это за город? - задала я главный вопрос, ради которого, собственно, и организовала эту встречу.

- Небольшой такой, по Ярославской дороге, - подтвердил он мое предположение. - Там я родился, там и сегодня живу... Русская провинция, так сказать, - с непонятным мне чувством легкой иронии добавил Зайчков. - До Москвы далековато - лишний раз не соберешься. А, нам, людям пишущим, (я не поняла, кого он имеет ввиду - себя со мной или себя и всю пишущую братию вообще) необходимо общение, выход в свет, связи... Сами понимаете... Необходимо поддерживать отношения с единомышленниками...

- А когда же писать? - вырвалось у меня.

- Вертеться надо, успевать делать и то и другое, - не мудрствуя лукаво, отвечал он. - Сегодня такие интересные тусовки собираются - там бывают важные персоны, только там и можно выйти на нужные каналы, заявить о себе...

"Да, - подумала я, - он один из многих себе подобных, но не единственный... Такие прокладывают себе дорогу, активно работая локтями и уверенно переступая через головы. И, самое главное, они никогда не сомневаются в том, что делают..."

- Сейчас, когда я занял прочное место на полках книжных магазинов, - с воодушевлением продолжал мой визави, - для меня главное - не уступить это место никому другому. А это значит, печататься без остановки, писать без устали... И ваше предложение для меня теперь очень кстати... (можно подумать, что когда-либо в другой момент оно бы могло оказаться некстати...) Я предложу вам мой новый роман...

- Ну, роман - это крупная форма, - попыталась урезонить я его

пыл. - Меня все-таки интересуют прежде всего малые произведения: рассказы, повести...

- Мой новый роман, как и первый, ну тот, который вышел в финал Букера, - не преминул как бы ненароком напомнить мне Зайчков, - тоже состоит из новелл...

"Так, - заметила я про себя, - значит, приблизительно того же качества: необременительные зарисовки, не требующие долгой, напряженной, кропотливой работы ни ума, ни сердца; сегодня о том, завтра о сем..." Я вдруг поймала себя на мысли, что хочу сказать ему все, что я о нем думаю, но заставила себя прикусить язык. Я надеялась понять, что же заинтриговало меня в этом человеке, что тянет меня к нему, - чувство странного магнетизма не отпускало с того первого дня, когда я обнаружила свою связь с его бездарной книжонкой. И, что самое странное, это чувство с каждым днем усиливалось, нарастало, лишая меня всякой возможности дать обратный ход. Я пребывала в том состоянии, когда совершенно бессознательно совершаешь тот или иной шаг только потому, что того настоятельно требует интуиция. Мне хотелось соотнести свою странную манию отмщения и притягательную силу этого даже несимпатичного мне человека. Что значит все это? И каким образом он способен прояснить мне мое теперешнее состояние? Рассказать Ромке о своей решимости предпринять что-то (а что - этого я и сама не могла понять!) я не могла. Нет, вовсе не потому, что он может поднять меня на смех или заподозрить в моих мыслях нечто нехорошее... Нет... Это было не в его характере, - он как раз бы все понял без излишних объяснений. Но он сразу же, мгновенно захотел бы принять участие в моем намерении, заверив меня в понимании и сочувствии... И сделал бы это ненавязчиво, деликатно, умно... В ход сразу же пошла его железная логика, здравый смысл и осознание конечного результата, так сказать, целевая направленность предпринимаемых действий. У меня-то как раз не было ни первого, ни второго, ни третьего... Интуиция, только интуиция руководила всеми моими поступками. И причем моя, только моя, собственная интуиция, и ничья более! Так что мне не хотелось привлекать никого, даже самого близкого мне человека к своим душевным переживаниям, оголять перед кем бы то ни было свои старые сердечные дела. Это была моя память, моя боль, моя незаживающая рана, которая продолжала кровоточить всю мою жизнь. Иногда затихала, подсушивалась, становилась заскорузлой, а потом вдруг с новой силой прорывалась наружу своим кровоточащим нутром и требовала больших сил, чтобы перетерпеть, переболеть и дождаться некоторого облегчения.

Смерть брата стала для меня шоком - страшным, неожиданным, непредвиденным. Я более года пребывала в состоянии какой-то внутренней, душевной сумятицы. И, наверное, я бы сошла с ума, если бы на моей дороге не объявился Ромка. Как-то незаметно, постепенно он вернул меня к действительности, хотя боль лишь притупилась, лишь затихла. Нет, я не отгораживалась от внешнего мира, не бросала работы, не искала спасения в алкоголе, - я просто как-то странно затихла, погрузившись в мир воспоминаний. После работы я никуда не спешила, ничем не занималась, кроме как чтением любимых книг. Самым страшным в моих переживаниях было то, что время от времени мне нестерпимо хотелось отправиться вслед за своим братом ,- это было, конечно же, неосознанно, неопределенно, неконкретно... Но это было... С появлением Ромки это ушло, я уже не зарывалась с головой в книжные дебри, я стала больше времени отдавать работе; ходить с Ромкой по ресторанам, выезжать за город - мы любили посещать старинные усадьбы, писательские уголки... Это у меня было с детства - нас мама часто возила на экскурсии по подмосковным музеям ... И каждая такая поездка навсегда оставалась в памяти каким-то неопределенным ярким пятнышком: и их, к счастью, было немало.

Так что длительное время у меня было на душе некоторое затишье.

И вот теперь эта книжка - она настолько вывела меня из душевного равновесия, что я не могла противиться своему внутреннему голосу, требовавшему от меня решительных действий. Мне неожиданно пришла в голову мысль: возможно Зайчкову что-нибудь известно о моем отце, его новой семье... Скорее всего, так оно и есть... Ведь он живет в этом городе всю свою жизнь. Наверное, и родители знают много... Маленький городок - все как на ладони. А отец был в городе человеком известным, публичным, так сказать... У таких людей вся личная жизнь, хочешь не хочешь, напоказ. А для народа в чужом белье копаться - одно удовольствие, природа русского человека такова. Хлебом не корми - дай посудачить. Да и не со зла вовсе, а так, из одного любопытства, из солидарности, так сказать. Мол, не только у меня в доме мусор водится, а и у такого даже важного человека кое-что имеется... И сразу вроде бы на душе спокойнее становится... Спросить... Напрямую... Без предисловий и обиняков... Отец умер семь лет назад. И весь город об этом знал. И Зайчков, конечно же, тоже... А что мне-то надо знать? Как и где живут его младшие дети? Чем занимаются? Помнят ли своего отца и как помнят: хорошо или... Я его помню "или", и никуда мне от этого не деться, ничем не приукрасить свою боль-печаль... И как живется той, ненавистной мне с ранних лет, ни разу не виденной мною особе (я ее и женщиной-то назвать никак не могу - не могу и все тут, язык не поворачивается; как вспомню рассказы матери, обиду брата, которому и порог дома не дали переступить, когда отец умер, так сердце кровью обливается; а мать? моя мать, которая нас с братом да еще двух его старших на ноги поднимала, а отец мой с малолеткой уже следующих делал...)? Ох как же хочется спросить у нее, поинтересоваться, какого это - без конца измены мужа переживать? А ведь пришлось и ей испытать это, да еще, пожалуй, в большей степени, чем матери моей. Ибо мать-то моя женщиной гордой была, независимой, не прощающей предательства, а той, малолетней и неработающей да с детьми, деваться было некуда.

А люди добрые доносили ей, как он в баньке с девками парится. Ругалась, бесилась, да только на этом и заканчивалось: на его полном иждивении находилась. Видно, правду говорят: на чужой беде счастья не построишь. Не построила и она на горе нашем ничего, кроме ненависти к мужу. Это все мне мама рассказывала, а ей подруга ее закадычная, с которой они вместе когда-то работали. Когда мы уехали, тетя Валя звонила нам постоянно, в гости приезжала. Она же рассказала и о том, что сын его младший, самый последний из отпрысков Шаховых, хулиган из хулиганов, возомнил себя главным человеком в городе, благо отец всю жизнь таковым по должности был; никого ни во что не ставит, хамил без меры всем и каждому и без всякого дела... Не выдержал кто-то с собой такого обхождения да и пырнул ножовкой подонка в живот - еле выходили... Одним словом, много чего рассказывала тетя Валя, да только мне это не было интересным... До поры до времени... До того самого часа, пока я не прочитала этого самого Зайчкова, земляка моего славного... А как прочитала, да как вспомнила все, что когда-то слышала и сама знала, да сопоставила с моими горькими, невосполнимыми утратами, да как перелистала дни своего далекого, невозвратимого детства, так и захлестнула меня волна обиды, а та в свою очередь мести захотела...

Так спрашивать или не спрашивать ? Нет, пожалуй что нет... Это будет выглядеть довольно странно, не натурально... Лучше несколько подождать, потянуть - может, сам что-нибудь между делом расскажет... А каким, собственно, делом-то? Неужели я вот так ради какой-то странной своей затеи, ради мании, паранойи, можно сказать, пойду против совести, возьму у него что-то для сборника, буду обещать... Да никогда! А почему я должна кому-то что-то обещать? Разговор идет только о том, что я намереваюсь посмотреть, обсудить, подумать... А обещать... Нет, обещать я не собираюсь. А водить за нос... Имею ли я право водить его за нос? А разве это называется "водить за нос"? Именно так это и называется! И будь уверена: он привяжется так, что и не отвяжется. Такие будут биться о стенку, пока не добьются своего. Это порода такая - порода всезнающих и всеуспевающих. Он же сам в этом признался... Они не такие, как мы с братом. Уж такие, как Зайчков, никогда и ни за что не почувствует себя лишними. Он уже чувствует себя звездой! Пусть восходящей, только разгорающейся, но... уже звездой! А ты ему вдруг сообщишь:

- Простите, не подошли мне ваши сочинения.

Так ведь он сразу же начнет в двери редакции ломиться, доказывая, что он гений, а я - не способная оценить истинный талант. Ну так и пусть ломится, если у него локти железные, а мозги куриные... Ну, пошумит, поскандалит, на том и кончится история с незадачливым писателем.

- Вы же бывали, наверное, в Сергиевом Посаде? - вдруг нарушил мои размышления Зайчков. - Так вот как раз мимо моего города проезжали - мост такой железнодорожный через реку...

Мост, наш легендарный мост... Бывала ли я в Сергиевом Посаде... Бывала, конечно, бывала... Всего-то каких-нибудь пять-семь километров от нашего городка на электричке! Мы с братом туда частенько втайне от мамы ездили, в кинотеатр. Там, именно там, мы впервые посмотрели "Веселых ребят". В каком же восторге пребывали мы с ним, а потом еще и своих соседских друзей соблазнили на поездку... Много раз потом я этот фильм смотрела, но только тот, самый первый просмотр, запомнила на всю жизнь... А какие там были медовые пряники! Я до сих пор не могу забыть их неповторимого вкуса! Лишь однажды, будучи в командировке в Швейцарии, в аэропорту в баре я попробовала нечто похожее - это было нечто! Как возвращение в детство! Как настоящее чудо, вдруг предостерегающе напомнившее: Швейцария - Швейцарией, а у тебя есть своя, маленькая родина; и она не сравнима ни со Швейцарией, ни с какой другой, даже самой замечательной страной мира! И мне страстно захотелось домой! И пусть я уже давно не жила в своем городе между двух рек, но в эту самую минуту я вдруг отчетливо поняла, что город моего детства каким-то чудесным образом аккумулирует в себе всю Россию. Боже мой! Ведь я большую часть своей жизни живу в Москве; почему же у меня такое впечатление, будто мой город играет в моей судьбе куда более значительную роль?! В Москве я живу, училась, работаю... Из Москвы я улетала в дальние страны и в Москву я всегда возвращалась с радостью и нетерпением. Но она - что-то такое большое, огромное, и для всех; а мой городок - только для меня, для меня и ни для кого более...

Все это мимолетным рефреном проносилось у меня в голове в то время, как Зайчков, опасаясь вынужденной паузы, продолжал говорить, говорить, говорить... Иногда ему все-таки удавалось пробить нескончаемую череду моих размышлений и обратить на себя внимание.

- Я бы с удовольствием исполнил роль экскурсовода, если бы вы захотели побывать в моем городе...

Ишь он как! В "его городе"! Во мне опять проснулось чувство ревности - я как-то глупо усомнилась в чувстве любви и преданности к себе своего города! Моя привязанность к нему была так велика, так бесконечно велика и свята, что мне действительно захотелось сию же минуту отправиться туда. Я посмотрела на часы - было почти пять. На машине два часа туда, два - обратно. Это когда же я дома-то буду? И что подумает Ромка? Да нет, подумать, конечно, он ничего не подумает, но все-таки как-то глупо получится: без предупреждения, без определенной цели, на ночь глядя... А если еще учесть тот неоспоримый факт, что пробки время дороги увеличат едва ли не вдвое, то столь скоропалительное предприятие разумнее отложить на неопределенное время... Ну вот, опять... Отложить... "Если ждать того момента, когда все, решительно все будет готово, тогда никогда не придется начинать", - это сказал кто-то из великих, но кто не помню. Хорошо сказано, жаль не помню кем... И все же лучше отложить...

- Да, конечно, - согласилась я с Зайчковым, - это было бы интересно... Я так давно хочу побывать в каком-нибудь провинциальном городке... Там успокаиваешься, расслабляешься, меняешь темп жизни... Даже шаг становится более замедленным... Мне нравится провинция - от нее веет романтикой, стихами...

- Это вы так говорите, - перебил меня Зайчков, - потому что вы никогда не жили в захолустье... Вам хватило бы и пары дней, чтобы забыть туда дорогу навсегда. Невежество и нищета - вот что такое наша провинция! Это вы судите по временам Чехова - тогда это, может быть, действительно было романтично, а теперь - одно убожество. Шляпы нельзя надеть - засмеют... Одно слово - провинция!

- Но разве для писателя не важнее состояние духа? - попыталась возразить я ему. - А природа? Вы же сами пишите, что природа там...

- Писать можно о многом, и даже о том, чего на самом деле нет, - как-то уж очень глубокомысленно заявил мне писатель. - Все бы отдал, чтобы только переехать в Москву...

- И не жаль было бы? - как-то опять не очень умно спросила я.

- Чего? Чего там жалеть? Грязные улицы, убогие лица? Чувствуешь, что ты достоит лучшего, большего, а вынужден прозябать в этом ничтожном захолустье... Обидно... Шляпы нельзя надеть...

- Так, получается, он для вас ничего и не значит? - с удивлением спросила я. - А память? А прошлое? А детство?

- Чепуха все это... - цинично заявил Зайчков,- все это из области романтики, а я реалист. Мне хочется добиться чего-то в жизни... Да, признаюсь, хочется стать богатым и знаменитым! Что в этом плохого? Я же не воровать собираюсь... Не грабить...

А действительно, подумала я, что в этом плохого? Разве мы с Романом не хотим жить красиво и богато? Разве другие готовы отказаться от этого? Но какой ценой достигают люди богатства? Те, кто воровством и обманом, - с ними все ясно, не о них речь... Ромка? У него так случилось... Для него это никогда не было самоцелью. Он - одержим! Одержим работой, делом, а в результате - деньги, успех, благополучие. А я? Я, собственно, и не богата вовсе, но вполне благополучна. И я тоже всегда занималась любимым делом... А Зайчков? А вот он, кажется, начинает с предательства, - только сейчас он самым бесцеремонным образом предал свою маленькую родину. Это страшно... Да, наш общий городок для нас - разный. Для него - вынужденное место обитания; для меня - тихая радость и нескончаемая боль; самый красивый уголок на свете и колыбель моих самых светлых воспоминаний; наш с братом общий дом, в котором мы прожили самые счастливые и самые горькие годы своей жизни... Так получилось, так произошло, что мы вынуждены были уехать в другое место - мама сделала все, чтобы оградить нас с братом от ранящих душу мимолетных встреч с отцом и его новым семейством. Но привязанность к месту нашего рождения глубока и неизменна; и чувства этого не передать словами - его не предать, не продать, не променять я не в состоянии...

- Хочется иметь дорогую машину, хорошую квартиру, влиятельных друзей, - продолжал рассуждать Зайчков. - Вы даже представить себе не можете, какого родиться нормальному человеку в таком городе, в котором живу я!

Боже мой! Если бы он только знал, как легко я могу это себе представить...

А я тем временем продолжала нить своих рассуждений: да, с ним все ясно - типичная болезнь времени; писателя из него никогда не получится. Истинные таланты обычно не рассуждают о бытовых неудобствах; их все более душевный комфорт волнует... И я опять вспомнила Владимира Петровича Веснина. Впрочем, у меня их было много: хороших и разных... Да о чем это я? Разве брат мой не таким был? Прежде всего он, мой брат, был истинным, настоящим, непонятым и непризнанным... А этот все о чем-то материальном...

- А знаете ли, Кирилл Сергеевич, - решительно прервала я наскучившего мне собеседника, - я действительно хотела бы побывать в вашем городке... Просто так, ради любопытства...

- Приезжайте, я покажу вам то, что можно показать, - странно заверил он меня.

- Что это вы имеете в виду? - полюбопытствовала я.

- А то и значит, что иные места для глаз посторонних покажутся, мягко говоря, не очень интересными, - пояснил он мне.

- Ну, знаете ли, - согласилась я с ним, - такие места имеются везде и всюду, даже в Нью-Йорке и Париже.

- А вы там бывали? - уже более заинтересованно спросил меня Зайчков.

- Да, приходилось, по делам службы, - не вдаваясь в подробности, однозначно ответила я.

- Я бы тоже мечтал иметь такую службу, - заметил Зайчков. - А скажите, трудно устроиться на такое место?

- На какое - такое? - невольно переспросила я, насторожившись.

- Ну, чтобы за границу ездить, авторов подбирать... -сумбурно пояснил мне писатель.

- Ну, это у всех по-разному получается, - неопределенно ответила я на его не очень-то корректный вопрос.

"Каков вопрос, таков ответ", - подумалось мне при этом.

- Так когда вас встречать? - спросил меня Кирилл Сергеевич, поняв, что его интерес по поводу "моей службы" мне не очень понравился. - Я всегда к вашим услугам!

- Ну, давайте договоримся, - минуту помедлив, сказала я, - в конце следующей недели. Скажем, в четверг или в пятницу...

- Отлично! - радостно отозвался Зайчков. - Я-то птица вольная, могу в любой день! Но лучше - на неделе!

- Ну вот и договорились, - попыталась я закончить наш затянувшийся разговор.

- Так я вам тогда и передам рукопись для сборника, - не преминул заметить мне Зайчков.

- Конечно, - одобрила я его намерение. - До свидания...

- А вы разве еще не уходите? - заметив, что я направляюсь на второй этаж, поинтересовался он.

- Нет, у меня здесь еще кое-какие дела, - сказала я, намереваясь успеть заплатить членские взносы. - Приятно было познакомиться, еще раз до свидания... - добавила я, уже поднимаясь по лестнице.

- Взаимно, взаимно! И до скорого свидания, надеюсь! - прокричал мне вслед довольный собой Зайчков.

Только по дороге домой я вспомнила, что не оставила ему свой номер телефона.

Ну и к лучшему! - подумала я. - Все это глупости! Все это должно пройти! Непременно должно пройти! Зачем он мне нужен? Что у меня дел разве мало? Да и о чем он мне может рассказать? Глупость какая-то... Мне предстоит огромная работа, а я чепухой занимаюсь.

"Месть - вот что сейчас важнее всего!" - вдруг как молнией пронзило меня. - Я должна отомстить! Я обязана отомстить! За горе, причиненное мне и моим близким, они должны получить по заслугам... Но каким образом я смогу это сделать? Скажу им, что они подлецы... А может, просто посмотрю им в глаза с ненавистью и презрением, чтобы им стало страшно от осознания того, что на свете есть некто, кто желает им самого худшего... Или все-таки... проклясть... Чтобы знали... Чтобы помнили... Во имя брата, в честь брата, в память о брате... Я сделаю это! Но кого?

Той, к которой ушел отец, сейчас, наверное, уже под шестьдесят... Нет, больше... А детям? Дочери - за тридцать... - это та, которая в гольфиках... Которая ходила в музыкальную школу, что в соседнем доме... А сыну, значит, около тридцати... То же взрослый мужчина... Что я им скажу? О чем спрошу? Что попытаюсь понять, заглянув в их глаза? Мне страшно думать о том, что они - мои сестра и брат. Пусть только по отцу... Но ведь кровь-то одна - отцовская... Другое дело мой единоутробный, родной - единственный и незаменимый! А эти? Чем они будут оправдываться? Да полноте! О чем это я? С какой стати они должны передо мной оправдываться? В чем они виноваты? Да уж, конечно, не в том, что стали детьми моего отца! Конечно, не в этом! Вина их в другом - в алчности и безбожности! За что они унизили моего брата? Чего испугались? В чем заподозрить посмели его - душу чистую и ранимую? Вот за это и наказаны должны быть... Итак, решено: я буду действовать интуитивно, по наитию, не оглядываясь опасливо по сторонам. Как получится, так получится... И моя поездка в городок станет первым шагом на пути к мщению.

Когда я вернулась домой, я сразу же взяла в руки эту злополучную книжку. Там что-то было про завод, про тот завод, директором которого был мой отец. Когда я была совсем маленькой, он брал меня с собой однажды туда, и я навсегда запомнила его грозный, пронзительный голос, когда в кабинет к нему вошел кто-то из рабочих:

- Молчать! Делайте так, как я сказал! И чтобы ни на минуту ни позже срока!

Эту фразу я запомнила на всю жизнь. Вернее, ощущение того ужаса, который охватил меня в ту минуту, - мне стало страшно. И вот сейчас мне почему-то захотелось перечитать те страницы, где автор писал об этом самом заводе. Я попыталась восстановить в памяти события того дня, но мне этого никак не удавалось сделать. Я снова погрузилась в воспоминания и просидела так над книгой неизвестно сколько. Из состояния полного отключения от действительности меня вывел звонок в дверь - это был Роман.

- Ты что, спишь? - спросил он меня, нежно целуя в щеку.

- Нет... то есть да... - путаясь в своих ощущениях ответила я, медленно возвращаясь в реальность, пошла на кухню соорудить что-нибудь на ужин.

- Ну как тебе мой левый автор? - с аппетитом уплетая приготовленные мною на скорую руку спагетти с отменным острым сацебели, спросил меня Роман. - Что-нибудь толковое?

- Как тебе сказать, - застигнутая врасплох, попыталась я быстро сообразить, что ответить. - Не очень... Типичный графоман... Таких в России тысячи. Мне нужны по-настоящему талантливые авторы, чтобы без претензий; без каких-либо заявок на громкий успех; чтобы без матерщины и уличного сленга; чтобы без порнографии и демагогии...

- Каким же должен быть главный критерий, на твой профессиональный взгляд? - искренне пытался понять меня

Роман. - Только скажи одним словом, чтобы я понял...

- Душа, - ответила я, немного подумав. - Чтобы за душу брало; чтобы слезы из глаз; чтобы читалось так, что не оторваться...

- Значит все-таки и язык важен? - спросил Ромка.

- Конечно! Это в литературе - главный козырь! - как само собой разумеющееся сказала я. - Для шедевра необходим некий симбиоз: язык, сюжет и настроение. А настроение - это и есть душа. А есть душа, значит есть характер, человек... Знаешь, я все это больше на интуитивном уровне понимаю... Мне трудно об этом говорить - я чувствую: есть или нет. А сегодня существует некая схема, используя которую любой графоман может сделать, да, именно сделать, не сочинить, не написать, а именно сделать современный рассказ. Что для этого надо? Прежде всего, необходимо иметь целевую установку. Какую? Ну, конечно же, коммерческий успех! К нему прилагается ключ: круто! Секс, эротика, интим!

- А детектив? - нерешительно перебил меня заинтересованный Ромка.

- Ну да, упустила, детектив... Но это, так сказать, стоит особняком... Детективщина сегодня представлена в основном женской бригадой - Маринина, Донцова, Дашкова, Волкова и еще пара-тройка имен. Но это имело место в той или иной мере всегда. Но самое печальное сегодня это то, что огромное место занимают мастера эпатажа, а также суровые матерщинники - Сорокин, Ширянов... Как, скажи мне пожалуйста, заявить о себе талантливому писателю, не имея склонности к скандалам и словоблудию? Это в былые времена от литературы требовали, чтобы она возвышала душу, пробуждала лучшие человеческие чувства, а теперь если роман "скандальный", значит его стоит прочесть, значит он "интересный". Писателей-скандалистов охотно печатают у нас, переводят, переиздают в Европе, Америке... Интим стал предметом коммерции, благо сегодня сняты все запреты, отменена всякая мораль... Ну а если умело соединить скандальную эротику с остросюжетным детективом, то получается то, что сегодня пользуется наибольшим спросом... Да еще если язык - упругий, динамичный, напористый, то головокружительный успех гарантирован...

- Слушай! - вскричал Ромка. - Так ты должна написать брошюру, в помощь, так сказать, начинающим писателям... И назвать ее: "Как написать роман" или "Урок писательского мастерства" или...

- Да ну тебя, Ром, я серьезно, а ты...

- И я тоже серьезно... Ты так здорово все это сейчас проанализировала! Ты представляешь, это же будет настоящий бестселлер! Это будет потрясающая, сенсационная книга!

- Ты думаешь... - скорчила я игриво-серьезную физиономию. - И я получу миллион...

- Да! - поддержал меня Ромка. - И ты подаришь мне гоночную машину! И мы с тобой поженимся!

- Фу ты, дурной! Тебе опять нужна машина! Я лучше подарю тебе подводную лодку и мы отправимся с тобой... Куда мы отправимся с тобой, Ром?

- Не хочу я подводную лодку, - закапризничал Ромка, - меня в ней укачает... Лучше мы купим... двухместный самолет, и будем...

- Летчики-пилотчики! Летчики-пилотчики! - восторженно завопила я на всю округу.

- Да! Именно! - с воодушевлением подхватил Ромка. - Мы будем летчики-пилотчики! Мы будем летать над всей Россией, и выискивать через бинокль, нет, лучше через огромную подзорную трубу гениальных писателей, которые сидят в своих глухих деревнях и селах без тепла и пищи и пишут классные романы под аккомпанемент запечного сверчка ...

- Да, да, да! - безоговорочно соглашалась я. - Они пишут свои романы без всяких схем и установок, повинуясь собственному сердцу и не надеясь на то, что их когда-нибудь опубликуют... Они просто пишут, потому что не могут не писать... Потому что того душа их требует...

- А мы с тобой отыщем их и издадим; и они станут знаменитыми и богатыми, и... перестанут писать книжки... - кислым тоном подметил Ромка.

- Нет, Ромка, они никогда не перестанут писать, потому что настоящие писатели не могут не писать... И вообще, хватит смеяться над моей работой! Это все серьезнее, чем ты думаешь...

- Я и не смеюсь, - понарошку обиделся Ромка. - Наоборот, я хотел помочь, а вот теперь полетишь одна искать своих авторов...

- Нетушки, без тебя не полечу, - я самолет водить не умею...

- Ха-ха-ха, - захохотал Ромка на всю квартиру, - самолет она не умеет водить! Пройдешь курс молодого летчика...

- Не хочу я, не хочу - курс молодого летчика! - воспротивилась я Ромкиной шутке. - Этот самый Зайчков, твой левый автор, мне показался не только не талантливым, но и не совсем честным писателем... Хотя, конечно, второе и следует обычно из первого...

- А разве не бывает наоборот? - Ромка так вкусно поедал свои макароны, что мне тоже захотелось: я воровато посмотрела на него и двумя пальцами стянула у него из тарелки одну длинную спагетину. Ромка шутливо нахмурился и отодвинул тарелку подальше от меня.

- Штука - доллар, - смешно пробурчал набитым ртом Ромка. - Две - полтора...

- Ну и пожалуйста, жадина, - шутливо обиделась я. - Не хочешь, как хочешь... Я сейчас себе целую тарелку положу...

- А вот это правильное решение! - поддержал мою инициативу Ромка. - А то все один да один жую... даже как-то неинтересно...

- Теперь будем жевать вместе, - щедро поливая соусом дымящиеся спагетти, радостно проговорила я и принялась поглощать содержимое тарелки.

- Ань, - от души насытившись, серьезно обратился ко мне Ромка. - У нас послезавтра состоится банкет.

- Это по какому-такому случаю?

- Ну я ж тебе говорил на прошлой неделе, - с некоторой обидой в голосе проговорил Ромка, -сто двадцать лет Бенцу... Я же тебе рассказывал, немцы открыли новый музей на полторы тысячи экспонатов... Кстати, приглашают посетить... Мне - так просто не терпится! Ты как, не против? Давай, вместе поедем... Говорят, что-то грандиозное! Легковые, грузовые, спортивные, да еще и спецы...

- Это вот такой, черный, коробочкой? - уточнила я, слабо соображая о каких именно автомобилях идет речь.

- Ну конечно, - привыкнув к отсутствию всякой осведомленности с моей стороны в отношении любого авто тысячный раз терпеливо подтвердил Ромка. - Я же тебе сто раз рассказывал, как сто пятьдесят лет назад два гениальных человека по имени Карл Бенц и Готлиб Даймлер предоставили человеку уникальную возможность пересесть с лошади на автомобиль. Отцы-основатели концерна, так сказать!

- А, - вспомнила я, - это те двое, которые так никогда в жизни и не встретились друг с другом?

- Ну да, они! Карл Бенц жил в Мангейме, а Готлиб Даймлер - в Бад Канштадте, и разделяли-то их всего какие-то три лаптя по карте, а вот не встретились ни разу... И, представляешь, - с присущим ему необыкновенным воодушевлением, когда речь заходила о его любимых автомобилях, уже действительно в сотый раз пересказывал мне Ромка историю рождения крупнейшего в мире автоконцерна, - из множества возможных вариантов слились в единое целое именно кампании Бенца и Даймлера! "Даймлер-Бенц" - их великое детище!

- Интересно, - по-настоящему задумалась я, завороженная рассказом Ромки, - как это все начиналось? Ведь сегодня нам все эти машины кажутся совершенно обыкновенным делом... Мы даже никогда не задумываемся над тем, что когда-то их просто не существовало... Их не было! И кому-то однажды, неожиданно пришло в голову... Или, - одернула я сама себя, - быть может, это было не вдруг, не случайно, а было подготовлено долгими веками...

- Как здорово, что ты это чувствуешь, понимаешь! - восторженно поддержал меня Ромка. При этих словах он страстно обнял меня и крепко поцеловал в губы. В эту минуту я впервые в жизни, кажется, смогла бы ответить осознанно и членораздельно, за что я люблю этого человека. Нет, не кажется, в эту минуту я знала точно, я люблю его за одержимость, за глубину чувства и преданность, необыкновенную преданность своему делу, и (мне хотелось это более всего на свете!) мне, преданность мне! - А начинали они, - вдохновенно продолжал он, - ты не поверишь, с трехколесной коляски! С коляски без рессор! Ты представь себе только! После того, как Карл Бенц впервые проехался по родной улице на своем импровизированном авто, ему, бедолаге, пришлось выкупить у местного колбасника весь колбасно-сосисочный товар, потому что лошадь, стоящая поблизости и напуганная работающим мотором, опрокинула повозку с колбасой наземь...

- Ха-ха-ха... - расхохоталась я, как сумасшедшая. - А дальше?

- А дальше уже Даймлер изобрел мотоцикл - этакое чудо на деревянных колесах. Это был знаменитый Reitwagen! Он вообще мечтал о полной моторизации: на земле, в воздухе и на воде! В общем, следующим его великим изобретением стал бензиновый катер, который, кстати, он подарил самому Бисмарку! И, представь себе, все это можно увидеть сегодня в музее! Это в наши дни старинные автомобили стоят баснословные деньги и спрос на них достиг небывалого ажиотажа... А ведь были времена, когда все эти музейные экспонаты воспринимали не как уникальные изобретения, а просто как новые или старые вещи.

- И что же потом? - увлеченная рассказом, требовала я его продолжения.

- А потом, - охотно продолжал Ромка, - потом Даймлер решил подарить на день рождения своей жене настоящую моторную повозку. Он долго вынашивал эту идею втайне, опасаясь, что о его намерении станет известно супруге. А ему так хотелось, чтобы это стало настоящим сюрпризом... Однако реализовать свое намерение ему не удалось: каретных дел мастер, которому он заказал сделать шасси, не выполнил работу в срок.... Так что подарок не получился...

В музей, дорогая моя Аннушка, следует ходить хотя бы затем, чтобы проследить за ходом человеческой мысли! Разве ты со мной не согласна?

- Согласна, конечно же согласна! - искренне восторгаясь любимым человеком, закивала я. - Откуда ты только все это знаешь? После твоих рассказов у меня складывается впечатление, что по автомобилям можно изучать историю человечества!

- И это действительно так! - радостно согласился Роман. - Я никогда не сомневался в этом! Вот, например, бронированный Мерседес-Бенц императора Хирохито - это же настоящий символ императорской власти... Да, кстати, в этом автомобиле было специальное устройство, напоминающее судовой телеграф. Команды высвечивались на табло иероглифами: начало движения, остановка, медленно, поворот направо, поворот налево, разворот... А вот у германского кайзера Вильгельма Второго имелся в распоряжении Мерседес-Бенц с кузовом, кстати, кайзер тоже предпочитал личному общению с водителем телеграф. Мерседес-Бенц 300d служил канцлеру "новой Германии" Конраду Аденауэру, с которым немцы связывают свое послевоенное возрождение. Эту машину даже стали называть его именем: "Аденауэр". Так что автомобили всегда были связаны с политикой. Это несомненно!

- Сколько же могут стоить такие автомобили сейчас? - невольно вырвалось у меня.

- Да, ты права! - Ромка был бесподобен: на все у него имелся немедленный и обстоятельный ответ. То, что меня интересовало с абстрактной точки зрения, для него было вполне реальными вещами.

- Помимо неоценимой познавательной ценности, все эти музейные автомобили обладают и вполне ощутимой ценой... К примеру, Мерседес-Бенц 500 К Специалрумстер тридцать шестого года прошлого века стоит около пяти миллионов евро...

- Ого! - воскликнула я. - Это же просто нереально!

- Из двадцати пяти таких автомобилей сегодня уцелело только пять, - с воодушевлением продолжал Ромка. - Всего пять! Про этот автомобиль ценители в свое время писали, что его линии призваны напоминать о былом величии кайзеровского флота...

Уникальный представитель славного автомобильного племени - Мерседес-Бенц 150 Н тридцать четвертого года. Сегодня мы связываем внедрение заднемоторной схемы в основном с именем Фердинанда Порше - изобретателя знаменитого "жука". А вот инженера Ганса Нибеля занимала даже не схема, а независимая подвеска при ведущих колесах... Именно Нибель спроектировал первый Бенц с четырьмя клапанами и на цилиндр. Заднее расположение двигателя и независимая подвеска - это тоже его заслуга. Нибель, Порше, Румплер... - это все люди одного интереса, одного круга, в котором постоянно шел открытый обмен идеями...

- А сегодня, - высказалась я, - это непременно расценили бы как промышленный шпионаж...

- Это точ-ч-чно... - с улыбкой поддержал меня мой счастливый Ромка, который так и светился от удовольствия, что в кои то веки я с таким неподдельным интересом слушала его внимательно и долго, и почти не перебивая. Мой милый, милый Ромка! Как мало тебе надо для счастья! И как несправедливо гадко поступаю я, забывая о твоих скромных потребностях...

- Родной мой, - не удержалась я, - если бы ты только знал, как сильно я тебя люблю... И как горжусь тобой...

- И я, - сказал Ромка и потянулся ко мне, - и я! - по-мальчишески закричал он на всю квартиру, - и я!!! - завопил он на весь дом.

- Молчи, молчи, сумасшедший! - пыталась прикрыть я его рот ладошкой. - Молчи! Нас сейчас выселят из новой квартиры на все четыре стороны! - И уже тихо, задумчиво я произнесла:

он ее очень любил, а потом разлюбил, и она умерла...

- Не смей, не смей так говорить! - опять завопил он. - Я никогда, ты слышишь, никогда не разлюблю тебя, а умрем мы с тобой вместе, в один день, и в одной постели, но это будет не скоро... Я тебя люблю!!! - заорал он что есть мочи.

- Замолчи, дуралей! - кричала я ему в ответ. - Сейчас прибегут соседи...

- Соседями мы с тобой еще не обзавелись, и не скоро обзаведемся - так что не пугай...

- А вот и обзавелись! А вот и обзавелись! - повторяла я, как детскую дразнилку, маленькую новость, о которой забыла сообщить накануне. - В квартире напротив объявился некто Шакро! И он уже привел рабочих делать ремонт... И он нас сейчас с тобой выгонит отсюда за непристойное поведение! Он нас выгонит! Он нас выгонит! Он нас выгонит!!!

- Вот здорово будет! - опять заорал Роман. - Наконец-то мы переедем жить в нормальный загородный дом! Как современные благополучные, состоятельные люди. А то ведь неудобно признаваться коллегам, что их генеральный проживает в однокомнатной квартире на улице... как его там, твоего революционера...

- Не важно, - прокричала я.

- Правильно, не важно! Шакро, я отблагодарю тебя, если ты выгонишь нас отсюда! Шакро! Где ты, Шакро?!

Мы кричали, дурачились, носились по моей огромной однокомнатной квартире, не веря своему счастью. Нам было хорошо... Просто хорошо... И мы любили друг друга...

Весь следующий день я провисела на телефонной трубке, обзванивая давних коллег. Неудобно было сразу сводить разговор к делу, и потому сначала мы просто беседовали о своем житье-бытье, делились воспоминаниями, новостями... Из этих разговоров я узнала много печального - умер мой главный редактор, Сергей Лыкошин, с которым я когда-то работала, еще в советское время. И это было как-то совершенно невероятно: он был довольно молод - около сорока-сорока пяти... Он все мечтал написать книгу о Глинке. Но времени оставалось для этого мало - у него была семья: жена и двое детей. Надо было зарабатывать, приспосабливаться к постперестроечным условиям... Умер Игорь Жеглов, поэт... Огромный, сильный, жизнерадостный... Тогда мне казалось, что он в этой жизни многого добьется - у него все как-то легко получалось... В девятнадцать лет вышла первая книга стихов, хотя, на мой взгляд, и не очень талантливых. Но это на мой взгляд... И вот его не стало... И уже давно, как сказала мне Ирина Шелестова, известная критикесса, которая о нем, кстати, в свое время немало писала... Он, этот самый Игорь, пытался ухаживать за мной... Странно... Как давно это было... Куда-то исчез Юрий Всеволодович - заместитель главного. Он был настоящим интеллигентом: сдержанным, тактичным, немногословным... И удивительно спокойным. Он тоже писал, но никому никогда не говорил, что он пишет... Он был внук одного известного советского писателя, но об этом он тоже сам никому не говорил - об этом говорили другие, неизвестно откуда черпая эту информацию. Теперь мне кажется, что он тоже чувствовал себя лишним. Боже мой! Если бы все были такими, как он, человечество пребывало бы в гармонии и вечной благости. Ни одного резкого слова, ни одной повышенной ноты, ни одной недовольной интонации... И какая-то удивительная порядочность во всем: в отношениях с коллегами, в отношениях с авторами... Я обходила его стороной - мне казалось, что на его фоне я выгляжу недостойно... А я очень хотела ему соответствовать, очень... Да, он явно не вписывался бы в современную жизнь, он другой, иной породы - аристократической. Где он сейчас? Чем занимается? Я почему-то представила его себе живущим далеко за городом, в маленьком собственном доме, сидящим за письменным столом и пишущим... Одиноким и отдаленным от суетного мира... В уединении, которое по плечу натурам сильным духом и независимым от семьи. Юрий Всеволодович... Утонченная натура, деликатная... Настоящий аристократ духа! По крайней мере, таким он мне всегда представлялся... Как странно бывает в жизни: мы вовремя не говорим людям хорошие, добрые слова, а потом горько об этом сожалеем. Ну а как сказать-то? Что он подумал бы при этом обо мне? Вот так и брату - никогда ни слова о том, как он мне близок, как понятен, как дорог... И я опять вышла на финишную прямую: что сейчас я могу сделать для него? Чем могу искупить свое невнимание? Свою вину? Его последние слова не дают мне покоя. Он знал... Он понимал... Поэтому и написал:

"... далеко за городом, над зеленой ложбиной, в обрамлении кудрявого редколесья - небольшое тихое кладбище. Разномерные оградки, цветочные грядки, могильные холмики... Вечная пристань... Вчуже мирских дел, сует и треволнений... Глядя отсюда на дольние тщания и потуги бренного бытия, многое видится совсем не так, как со дна всей этой нескладной, суматошной жизни; от самого ее основания... Многое открывается в истинном своем свете, изначальном значении, не ложной системе цен... Узы кровные, вины темные, и... запоздалые покаяния..." Это он мне... Это он, наверное, мне писал... Меня имел в виду... Господи, как же он был прав! Как же он был прозорлив: запоздалые покаяния... Каюсь, братец! Каюсь!!! Прости меня глупую и нечувствительную! Прости за то, что не рассмотрела в жизни главного... Что не распознала самого важного... Вина, моя темная вина... Не помогли узы кровные почувствовать твою боль, вовремя прийти к тебе на помощь... Не успела я у тебя испросить прощения... О, как ты предвидел мои мучения! Прости меня, мой братик дорогой...  Заглавная страница "  Архив Новостей "

10

Через три дня позвонил Зайчков и любезно пригласил меня на читательскую конференцию со своим непосредственным участием. Я сказала, что у меня вряд ли найдется время - у меня действительно было много дел и в связи с намечающейся командировкой в Баден-Баден, и в связи предстоящим в очередную субботу банкетом по поводу... очень даже значительному поводу; и главное - сборник! На сегодня это стало главным делом моей жизни! Не считая, конечно, мести. Но они никоим образом не пересекались ни в голове, ни в жизни. Десять лет в престижном немецком журнале, казалось, лишили меня литературного чутья, отбили, охоту отыскивать в потоке те редкие жемчужины, которые когда-то страсть как хотелось обработать своими руками, придать им плавные очертания, заставить высвечивать самым выгодным образом... Нет, к счастью, это мне только казалось, что отбили охоту... Приглушили, только приглушили мою давнюю страсть... И вот теперь с новой силой, с новым жаром разгоралась она, требуя от меня напряжения внутренних сил, сосредоточенности и времени. За последние десять лет мною было написано множество банальных любовных историй, в которых как-то неожиданно сразу ощутили нехватку все женские журналы. Казалось, что в этой жизни только и существует любовь и секс, да нет, главным образом, секс и эротика. Впечатление такое, что ни до чего другого никому вообще дела нет... "Записки проститутки", "Энциклопедия секса", "Занимательно о любви"... Чего только я не встречала на своем рабочем столе за эти годы! В мгновение ока были сняты запреты, отменялась мораль, и отныне позволялось всем и все что угодно. Ура! Да здравствует масскульт! Да будет попса, поп-арт, эротика и порно-секс-культура! Мощная секс индустрия поражает меня своими масштабами, лишает рассудка, жизненных ориентиров! Интим стал товаром, предметом коммерции! Нет, конечно же, журнал, в котором я работала в качестве пишущего редактора, не относился к плеяде многочисленных подобных изданий, и все-таки то, что печаталось там, было чтивом исключительно женским, а это значит легким, беззаботным, необременительным, манящим к вечному счастью и благополучию... И вот теперь вдруг я обрела крылья! Будто прозрела неожиданно! Будто поняла что-то очень для себя важное! И если по каким-либо причинам немцы бы сейчас отставили этот проект, я бы уже никогда не смогла вернуться к сочинительству прежних любовных историй. Я представления не имею, что бы я делала... Но одно я точно знаю: больше бы я этим не занималась, сколько бы мне не платили... Господи! К чему это я?! Никто не собирается закрывать мой проект, все это вечная моя неуверенность, неверие в счастье, в желаемое...

Делайте ставки, господа!

Создавайте свой бизнес!

Делайте деньги!

Обрушиваются на меня со всех сторон призывы одержимых одним: наживой. А я поплыву против течения...

У меня уже есть серьезные задумки, интересные имена... Да, кстати, а ведь мне любопытно было бы побывать на этой самой конференции. Да и для общего представления было бы полезно... Я пыталась найти оправдание своему неуемному любопытству, интересу, уж и не знаю, как назвать то, что меня заставляло думать о поездке в родной городок. Опять этот Зайчков, шут бы его побрал! Да нет, перебивала я сама себя, это, без сомнения, мне будет полезно. Одним словом, я саму себя уверила в необходимости побывать на этой самой конференции, а это значит... Ну, почему, почему я боюсь признаться сама себе, что главное - не конференция, не Зайчков, не его бездарная книжица, а совсем, совсем другое... И даже не мой город - туда я в любой момент могу смотаться без всяких сопровождающих и получить необходимую порцию бодрящего коктейля, главными составляющими которого будут: память, боль и щемящее чувство неукротимой тоски, замешенное на тихой, сладкой грусти пережитого. Почему мне так нелегко в этом признаться самой себе? Почему я пытаюсь это замаскировать какими-то никчемными именами, событиями, намерениями? Разве не проще было бы признаться себе в истинном намерении и не хитрить, не увиливать от главного... Опять я чего-то не договариваю... Опять сама себя пытаюсь оправдать, отгородить от истинного желания... Так в чем же оно? Что прячется за всем этим?

Месть... Это страшное слово - месть... Эта навязчивая идея витает где-то рядом, неотступно, увлекая меня своей неискоренимой сутью за пределы моего реального существования куда-то в область непередаваемых ощущений, настоятельно требующих конкретных действий. И отчего-то эти действия ассоциируются у меня с вполне определенным предметом, именем, местом: книга, автор, город. Бред? Пусть бред... А если у меня это проявление той же болезни, что была у брата? А если я тоже попаду в психушку и останусь там навсегда, никому ненужная, брошенная, покинутая... Ведь у меня никого, никого нет... А Роман? А что Роман? Разве нужна ему будет сумасшедшая тетка? Если бы был жив брат... Все было бы иначе...

Я всегда была не такая, как все. Но у меня не было такой навязчивой идеи... У меня не было этой странной раздвоенности: на сиюминутное, реальное, действительное и то, что именуется "за порогом сознания". Что мне нужно? Чего я хочу? И разве я не понимаю, что месть никогда не была и не может быть благом? И вряд ли кому приносила удовлетворение, а не то что счастье, покой... Что за этим последует? Чем все это кончится?

Я могу нанять киллера... Да, могу... И не на чьи-то, а на свои, честно заработанные деньги... Ну зачем киллера? Это все-таки страшно, очень страшно... А потом, это же не позволит осознать, не даст возможности пересмотреть, переоценить, передумать... Можно просто дать звонкую, чтобы очень, очень больно, пощечину... Оплеуху? Нет, пощечину... Чтобы было интеллигентно, достойно... Можно... А что же еще можно? Можно поджечь дом... Тот, новый, на окраине города, который, в общем-то, по праву должен принадлежать нам с братом... И который они так боялись потерять... Ой, нет, только не это! Мелко, меркантильно, и, самое главное, не принесет мне никакого удовлетворения. А что же, что принесет мне это самое удовлетворение? Не знаю... Я не знаю... Я ничего не знаю!!! Но чувствую, что мне хочется поехать на эту дурацкую провинциально-низкопробную конференцию, которую сам для себя организовал Зайчков. Ну, конечно, сам для себя, а как же иначе? Он субъект деятельный, обстоятельный, у него все разложено по полочкам. Первая конференция в старой городской библиотеке... А не та ли самая библиотека-то? Не та ли, в которую мы с братом ходили в детстве? Вряд ли... Та, должно быть, уже давно долго жить приказала, уж больно дряхленькая избеночка была... А потом за библиотеками всякие там библиоглобусы да букберики последуют - там уже куда более солиднее тусовки организуются...

В субботу Роман рано утром умчался на совещание, потом у него планировалась деловая встреча по поводу приобретения мобильного офиса Хамер, затем он должен был заехать за своим немецким руководством в отель Мэрриот, где, кстати говоря, и должен был состояться в воскресенье банкет в связи с празднованием юбилея их компании... Короче говоря, весь день у него был расписан по минутам. До вчерашнего звонка Зайчкова я намеревалась отправиться в Третьяковский за нарядом для предстоящего банкета, но, пересмотрев свой обширный гардероб, в котором имелось еще не менее пяти ни разу ни надетых нарядов, резко передумала. Я с удовольствием облачилась в черный велюровый костюм от Сони Рикель - в ее одежде спорт-шик я неизменно чувствую себя раскованной и счастливой - надела белую майку от Москино и белые сабо на большой легкой платформе. Мельком посмотрела на себя в зеркало и решила, что я вполне придусь по вкусу своему милому городку. В такую же велюровую сумку все от той же Сони Рикель (и что мне она так симпатична, может, потому, что у нее русские корни?) я побросала документы, косметичку, флакон духов (и снова от Сони!), освежающие салфетки, которые обычно лежат у меня в бардачке машины, но теперь они там кончились, и я только вчера вечером купила их в магазине у своего дома, когда уже направлялась к подъезду... Кажется, все...

Только на кольцевой я неожиданно вспомнила, что Зайчков не сказал, в какой именно библиотеке состоится конференция. Я в ту же секунду рассмеялась: боже мой, в моем городке более одной библиотеки быть не может, и даже если старой давно нет, то в любом случае я найду эту единственную библиотеку без труда, спросив у первого встречного. Время... тоже точно не знала, но, кажется, он сказал в четырнадцать ноль-ноль... А теперь было без пятнадцати двенадцать. Если не будет пробок, то должна успеть. А если... Ну да ладно, не на встречу же с генеральным, хотя, конечно, опаздывать я никогда не любила. Дорога

в город детства оказалась быстрой и легкой. Выехав на Ярославку, я выключила кондиционер, включила любимый джаз и открыла окна, глубоко и жадно вдохнув аромат подмосковного леса, благо машин, на удивление, было очень мало. "Все дачники, наверное, разъехались еще вчера, а все остальные отсыпаются..." - подумала я и блаженно улыбнулась при мысли о предстоящему свидании с любимым городом.

До городка я домчалась менее, чем за час. Когда опомнилась, подъезжая к железнодорожному мосту, то на спидометре было под сто пятьдесят... И, как всегда, не пристегнута... А ведь сколько раз обещала Ромке, не забывать... Эх, шляпа, - махнула я сама на себя рукой. - Бесполезно... Вот Ромка - молодец! Никогда не забывает. И не потому, что боится за жизнь свою особенно, а потому что дисциплинированный. Ведь где бы я ни была: в любой стране, будь то Америка или Англия, Италия или Испания - везде в обязательном порядке... Ну, правила такие в автовождении... И их следует соблюдать... А ведь все, даже такие мелочи, диктуются нашим русским "авось". И когда мы приучимся к порядку... Так рассуждала я про себя, когда совершенно неожиданно осознала, что стою напротив своего дома. Свой дом... Что это значит? А значит это то, что я здесь родилась, я здесь жила, я впервые осознала себя в этом доме мыслящим существом... Здесь впервые я узнла, что такое радость и что такое боль. Я стояла, как пригвожденная, на одном месте и глупо, бессмысленно улыбалась. Редкие прохожие подозрительно смотрели на меня, подозревая во мне распознать неизвестно кого, а я, в свою очередь, с любопытством смотрела на них, тщетно пытаясь разглядеть знакомые черты. Увы, прошло слишком много лет, чтобы я могла встретить здесь кого-то из своих прежних соседей... Я вошла в подъезд... Он... благоухал самыми невероятными запахами: супы, борщи, затхлые матрацы и помойные ведра, пивоводочные отдушки и сигаретно-табачные дела... Боже, какой кошмар! Каким унылым, заброшенным и нежизнеспособным стал мой дом... А ведь когда-то он считался в городе образцово-показательным: новый, кирпичный, с огромными лестничными проемами и коваными решетками... Перила были широкие и отполированные... Блестели темно-коричневой краской... В подъезде было так чисто, что мы, дети, выносили свои игрушки и строили кукольные дома здесь же, на лестничных площадках. А теперь он предстал перед моими глазами таким разбитым, разоренным и раздолбленным, что мне до слез его стало жалко. Почтовые ящики, покореженные и некрашенные, наверное, с тех самых пор, когда мы уехали отсюда, висели вкривь и вкось, будто застыв в страшной агонии: будто, долго и упорно они силились привлечь к себе всеобщее внимание, но так и не дождавшись весточки, навеки застыли в отчаянном порыве сорваться с насиженных мест и податься в лучшие дома, где их, быть может, смогли бы оценить по достоинству... Как все изменилось... Я поднялась на трети этаж и посмотрела на свою бывшую дверь - она была та же, только состарившейся и обветшалой. Рука невольно потянулась к звонку - но, боже, что я делаю?! Здесь уже давно живут чужие мне люди и им нет никакого дела до моих душевных переживаний. Я спустилась вниз, обошла вокруг дома: все та же пожарная лестница, на которой мы занимались эквилибристикой; все тот же кустарник, только разросшийся и овладевший большей частью двора... Но нет уже забора, ограждавшего нашу неприкосновенную территорию; нет качелей, которые я так любила; нет стола, за которым местные работяги "забивали козла"... И много еще чего нет... Я прошла по улице, по которой ходила тысячи раз и с которой было связано столько щемящих душу воспоминаний... Было, было, было... И куда-то ушло... Но все ли? Нет, конечно же, нет, иначе бы сейчас, сию минуту меня бы не было здесь и я бы не силилась найти выход...

Библиотека, как я и предполагала, оказалась в новой части города и находилась теперь в новом здании, почти напротив моего дома.

Когда я вошла в читальный зал, немногочисленные читатели ломали копья: всех интересовало, почему в книге Зайчкова имеют место быть матерные выражения. Казалось, что они оскорблены до глубины души тем, что их уличили в неблаговидном поведении.

Кто это ругается?

Где это везде?

Чьи это дети?

У нас в семье - ни-ни!

У меня ни муж, ни сыновья...

Мне стало ужасно смешно: все происходило, как в школе, на классном собрании... Много, много лет назад...

И мне стало очень любопытно - ведь они, эти самые, неизвестные мне люди, но все мои земляки, были со мной за одно. Они сейчас полностью разделяли мою точку зрения: хорошая литература не требует допинга. Уже хватит сорокиных! Но были и малочисленные защитники - двое работяг - один в черной кожаной кепке, другой с огромной, ничем незамаскированной лысиной - придерживаемые за руку добропорядочными женами, которым в кои-то веки удалось затащить своих несознательных супругов на культурное мероприятие местного значения. Им, работягам этим, видимо, льстил до небывалого собственного возвеличивания тот факт, что и среди работяг, мол, умные люди имеются! Ведь Зайчков был из их среды: тоже когда-то на заводе вкалывал! И им это очень даже импонировало. Постепенно резкий критический настрой выступающих приобрел хвалебно-поощрительные интонации, и наконец обсуждение книги трансформировалось в живой доброжелательный диалог. Присутствующих интересовало, кто стал прототипом героев; действительно ли в книге описан их город; как сам автор относится к тем, о ком он пишет; давно ли он пишет и что предпочитает читать на досуге?

- Non-Fiction - значительно произнес Зайчков, характерным жестом поправляя очки в золотой оправе. - Исключительно non-Fiction, - повторил он, и в эту самую минуту увидел меня, с интересом и любопытством прислушивающуюся к происходящему. Он поприветствовал меня одним только взглядом, но сразу как-то изменился: в одно мгновение стал как бы проще, доступнее, симпатичнее...

- А что это такое? - не стесняясь своей неосведомленности, поинтересовался один из двух работяг.

- Да, - осмелел вдруг один парнишка, притулившийся почему-то на подоконнике, хотя мест свободных в зале было предостаточно.

- Как это? Как? - смешно переспрашивала одна пожилая интеллигентная женщина, явно услышавшая это слово впервые, но наверняка успевшая перечитать за свою долгую жизнь многое из того, что подразумевалось под ним.

- Это есть так называемая интеллектуальная литература, - со знанием дела пояснил Зайчков.

- Не для дураков, значит, - констатировал один из двоих, которые были при женах.

- Например! - лаконично потребовал второй.

- Есть такая серия, - быстро сообразил герой дня, - "Жизнь замечательных людей". Издается издательством "Молодая гвардия"...

- Я это тоже люблю читать, - гордо произнесла интеллигентная женщина. - У меня в советское время целая подборка была... А потом сын все куда-то унес... - печально добавила она.

- Это и мне нравится... - высказался пожилой мужчина в синем спортивном костюме со словом Nike на спине. - Я недавно Колчака купил. Неделю читал, не отрываясь, благо на пенсии...

- Смотри, какие мы все интеллектуалы! - искренне изумилась все та же пожилая интеллигентная женщина. - А я и не знала, что люблю... как это?

- Non-Fiction! - подсказал парнишка на подоконнике.

- Non-Fiction, - авторитетно заявил Зайчков. - Но это, конечно, не только биографии великих людей... - он с некоторой опаской посмотрел в мою сторону. - Это и вообще серьезная литература, исследования...

- Понятно, не глупые, - опять высказался тот, который был при жене и в кепке. - Нам читать некогда... Вкалываем с утра до ночи...

- Ладно тебе, - попыталась унять его супруга. - Вкалывает... Поменьше пить надо! А то как выходной, так с друзьями в кабак...

- Эх ты, темнота, - попытался вступить в перепалку с собственной женой тот, который в кепке, - не знакома тебе роскошь человеческого общения... - Не испытала ты душевного одиночества...

- Правильно Саня, - поддержал его до сих пор молчавший приятель. - Не понимают они ничего, женщины эти...

- Поговори мне еще тут, поговори... - степенно одернула его жена, по всему видать женщина властная и решительная. - Умник нашелся... Слушай, что умные люди говорят, - при этих словах она кивнула в сторону новоиспеченного писателя, - и молчи. Я тебя и дома слушаю более, чем полагается... - добавила она резонно.

Неожиданно я подумала о том, какой бы я сейчас была, не уехав отсюда много лет назад. Что сложилось бы иначе в моей жизни? Поступила бы я в университет? Работала бы там, где работаю сейчас? Вряд ли... Скорее всего - нет! И, конечно же, не было бы встречи с Ромкой... И все-таки мне казалось, что я была бы счастлива. Я жила бы воспоминаниями... И - книгами... А месть? Что было бы с этим ощущением моим? С этой моей напастью? Не знаю... Я рассуждала сейчас обо всем этом, совершенно забыв, зачем я здесь. А конференция продолжала происходить своим чередом. Наступила, если так можно выразиться, кульминация: все в один голос соглашались теперь в том, что автор мастерски описал их городок и они желают, чтобы он и впредь не забывал о нем и его обитателях и прославлял их в своих произведениях.

Зайчков сдержанно, как и подобает настоящему писателю, принимал похвалы и деловито подписывал свои книги, которые дарил, у кого ее еще не было. Наконец он распрощался с почитателями своего таланта и обратил свой взор ко мне.

- Вы появились так незаметно... - начал он. - А я думал, вы не приедете... Вы же сказали...

- А вот я решила отложить все свои дела и приехать, - заявила я.

- Я рад, я очень рад! - выразил свою готовность к дальнейшему общению со мной Зайчков и пригласил меня пообедать. - У нас здесь есть свой ресторан, и довольно приличный. Бывший мэр постарался... (Чу! - навострила я свои уши: Зайчков говорил о моем отце...) Деятельная личность была, надо сказать... Старался для города изо всех сил. Да и себя не обижал...

Я решила активно поддержать разговор.

- Это как ? - я сделала вид, что не поняла, хотя мне-то, как никому другому были известны его игры. - Разве так бывает? Сейчас все больше для себя стараются...

- Бывает... - подтвердил Зайчков. - Раньше -то он директором завода был, это потом его мэром выбрали...

Я очень хотела продолжить этот разговор, но не знала как: самой спрашивать о бывшем владыке города мне показалось неуместным - он мог меня в чем-то заподозрить... Хотя, конечно, это была перестраховка.

Я согласилась отобедать с ним в ресторане, ибо проголодалась ужасно. И там действительно все оказалось очень вкусно: и борщ, настоящий, с куском мяса и сметаной; и стерлядь - не хуже, чем в лучших ресторанах Москвы; и пирожки... Вот только кофе подпортил общее впечатление - оказался чрезмерно горьким и водянистым... Но такая малость общей картины испортить не могла - настроение у меня было прекрасное: мне было хорошо! И оттого, что я успела побывать в своем родном доме; и оттого, что послушала незатейливый разговор своих земляков на конференции - это мне доставило настоящее, небывалое удовольствие; и оттого, что я вкусно поела... И главное: у меня еще было полно времени для того, чтобы побродить по городу.

- Анна... - Зайчков запнулся: он не знал моего отчества.

- Можно без отчества, - сказала я. - У нас в редакции в этом смысле очень демократично...

- Тогда меня просто Кирилл, - поддержал меня писатель.

- Вы понимаете, - несколько смущаясь, продолжал он. - Я думал вас не будет, и потому не взял с собой рукопись... Не согласились ли бы вы зайти со мной ко мне... Это рядом... Через улицу...

- Конечно, - немедленно согласилась я, не усматривая в этом ничего криминального. А про себя вдруг подумала: а где моя машина? Я впервые в жизни забыла, где припарковалась... Я пыталась восстановить ход недавних событий, но вспомнить, где я остановилась, не могла. Наконец, я увидела ее на противоположной стороне улицы. Надо было бы подойти проверить, закрыла ли я ее, но при Зайчкове этого делать не хотелось: еще подумает, что я специально решила продемонстрировать свой транспорт.

- Здесь все как на ладони, - говорил он. - Все на виду... Все все обо всех знают...

"О! Это мне опять интересно!" - отметила про себя я.

- Здорово! Как одна семья, - решила подогреть я его пыл, хотя сама так не считала.

- Меня, так это совсем не устраивает, - решительно высказал свою точку зрения Зайчков. - Лишний раз на улицу не хочется выходить... Сплетни, пересуды, разговоры... Одним словом, деревня...

- Ну что это вы так настроены против своего родного города, - не выдержала я. - Мне здесь нравится... Даже очень...

- Однако жить бы вы здесь никогда не согласились... - заметил он.

- Если бы жила с рождения, то никогда бы по своей воле и не уехала , наверное, - искренне призналась я.

- Это вам так только кажется... А вот и мой дом. Я живу на втором этаже. Добро пожаловать.

Это был добротный семиэтажный дом из белого кирпича. Видно было сразу, что построен он был не более двух-трех лет назад. И как раз на том месте, где когда-то находилось одноэтажное деревянное здание дома пионеров.

- Мы здесь живем вдвоем с женой... Но ожидаем пополнения... - как-то не очень радостно сообщил мне Зайчков. - Но сейчас я один, жена в больнице - на сохранении...

Квартира оказалась довольно просторной и современной. По местным меркам, наверное, это лучшее, что здесь есть. И несмотря на отсутствие хозяйки, в доме был полный порядок. Еще в первую встречу с Зайчковым я поняла, что человек он аккуратный и обстоятельный. Теперь я видела этому неоспоримое подтверждение. На полу лежали ковры, на стене в прихожей изысканные панно, в углу красовался изысканный светильник из темно-бордового стекла...

- Проходите, пожалуйста, - любезно пригласил Зайчков. - Сейчас я вас угощу своим кофе. Потому что ресторанный - это не то, что нужно...

- Согласна, - согласилась я, предвкушая вкус настоящего кофе.

- Я без него работать не могу, - продолжал он. - Уже года три как пристрастился...

- Я сразу, как только вошла, почувствовала аромат хорошего кофе, - призналась я. - И сразу решила, что вы кофеман... И не ошиблась...

- Не ошиблись... - согласился он. - А это мой кабинет, - он провел меня в небольшую комнату с зашторенными окнами. - Не люблю работать при дневном свете. Мне надо, чтобы непременно горела настольная лампа...

- Даже если за окном светит солнце? - полюбопытствовала я.

- Даже если светит солнце... - подтвердил Зайчков. - А это мой компьютер, принтер, сканер...

- Основательно, - одобрила я. - А предпочитаете, значит, вы non-Fiction? - с легкой насмешкой заметила я, обратив свой взор на лежащую на его письменном столе книгу под названием "Сало".

- Это исключение, - несколько смутившись, попытался оправдаться он. - А потом, разве можно раскрывать душу посторонним людям...

- Это вы имеете в виду своих читателей? - поинтересовалась я.

- И их тоже... - не рисуясь ответил Зайчков, и это мне показалось даже симпатичным.

- Хотите посмотреть мою библиотеку? - он обернулся в противоположную часть комнаты... - Пожалуйста... А я пока заварю кофе...

Он подвел меня к книжным шкафам и оставил одну. Через минуту до меня донесся аромат свежезаваренного кофе - и я почувствовала, что в этот раз он меня не разочарует. Я не спеша шарила глазами по книжным полкам, узнавая любимые имена, знакомые названия книг... Потом мой взгляд плавно переместился на картину, висевшую между книжным шкафом и этажеркой... О! Как давно мне не встречался этот предмет! В детстве у нас в спальне стояла похожая... На ней тоже стояли книги... И вот надо же - этажерка опять, правда, в современном исполнении... И, надо сказать, занимает в интерьере свое место... И вполне достойно смотрится! Необычно и очень даже функционально. И картина - это не репродукция, не копия... Явно: холст и масло. Да и исполнение вполне профессиональное... Я сама обожаю картины, у меня в столовой - целая галерея; всего несколько дней назад мы с Ромкой прямо на улице купили у одного художника пейзаж - уголок своего парка, в котором мы теперь жили... Так что я сразу оценила ту, что висела у Зайчкова: река, а за рекой возвышенность, незамысловатый деревенский вид, и поле... И все это освещено ярким полдневным солнцем... И краски такие сочные, пронзительные, звонкие, будто мелодией разливаются по полотну... Хороший художник, хороший... А пейзаж-то, ясное дело, местный: это там, что под горой, у реки... Мы туда втроем: я, брат и мама - за грибами ходили... И художник , значит, местный. Какой талантливый! Не даром что мамонтовские места - кто тут только не побывал: и Васнецов, и Поленов, и Серов, и Врубель... Да всех их сразу и не припомнишь. Вот и продолжается все это уже на современном витке истории... Хорошо... И тут я вдруг почувствовала, что на меня будто кто-то смотрит, и так незаметно, со стороны, стараясь остаться как бы незамеченным... Я развернулась, оглядела комнату... Нет, никого нет... Наверное, показалось, померещилось... Я вновь обратила свой взор на картину, но уже не могла на ней сосредоточиться. На меня кто-то смотрел... Я растерянно водила глазами по комнате, пытаясь отыскать невидимку - никого не было... Неужели Зайчков? Да, нет, он громыхал посудой на кухне... Но тогда кто же? Я ощутила легкий озноб - и тут неожиданно я увидела небольшой портрет, висевший над электрокамином: рядом стояла высокая настольная лампа и она краем своего широкого бархатного абажура прикрывала того, кто был изображен на нем. Я нерешительно подошла ближе и... опешила: передо мной был портрет моего собственного отца. Как всегда: с гордо поднятой головой - "врагу не сдается наш гордый варяг...", сразу же пришли мне на память слова из песни, ассоциирующейся с детства с образом отца; с густой, слегка вьющейся шевелюрой темных волос; слегка округлым, одутловатым лицом... Вся грудь - в орденах, хотя мне неведомо, за что они; на войне он не был... Скорее всего, за заслуги перед отечеством... Так оно и есть... Что-то я ничего не соображаю... Что-то случилось с моей головой... Где я? Зачем я здесь? И почему в этой квартире висит портрет моего отца? Ну да все очень просто, - будто гора с плеч свалилась. Он же здесь известная личность, благодетель народа... Ведь только недавно Зайчков рассказывал, какой у них был замечательный мэр... Вот и висит он здесь поэтому... А я-то чуть с ума не сошла...

В эту минуту в комнату вошел Кирилл с подносом, на котором красовались две миниатюрные чашечки с дымящимся кофе, из того же фарфора сахарница и вазочка в виде лепестка с конфетами. Он увидел меня, застывшую у портрета, и между прочим пояснил:

- Это наш бывший мэр; и мой зять, кстати, то есть отец моей жены...

Меня странно повело в сторону и я прислонилась к стене.

- Что с вами, Анна? - застыл в изумлении передо мной Кирилл, едва удерживая в руках поднос с кофейным сервизом.

Я не могла произнести ни слова. Я вообще ничего не соображала. Я только чувствовала, что перед моими глазами все плывет: и портрет отца, и Кирилл с подносом, и сама комната... Со мной происходило что-то странное - я никак не могла вспомнить, где я и кто рядом. Я будто бы смотрела на себя со стороны и как-то блаженно улыбалась своей неопределенности, своей забывчивости, своей странности...

- Вам плохо? - суетился около меня Кирилл, опустив поднос на сервировочный столик. - Может, на воздух... на балкон? Нет, лучше будет прилечь...

Он взял меня под руку и усадил на диван. Я откинулась на спинку и мне сразу стало легче. Кирилл смотрел на меня перепуганными глазами и не знал, что со мной делать. А я взирала на нас обоих как бы со стороны, и улыбалась - улыбалась тихой, блаженной улыбкой. Ничего не понимая... "Наверное, я сошла с ума... Я сошла с ума..." - думала я, не в силах произнести ни слова.

Несколько минут спустя я все-таки пришла в себя. И первая мысль была: и на этот раз не подвела меня интуиция - да-да, моими действиями руководила только интуиция; в них не было никакой логики, никакого рационального зерна... одна лишь интуиция.

- Может нашатыря? - кудахтал надо мной насмерть перепуганный Зайчков, кажется, всерьез озадаченный положением дел.

- Нет, нет, - поспешила успокоить его я наконец. - Все нормально... Это со мной случается... Мигрень, знаете ли... Всего лишь легкая мигрень... (И откуда только я вспомнила это слово... Ах, да, когда-то одна моя сослуживица, ее звали Лариса, все время жаловалась на головную боль, называя ее этим самым старомодным словом. И я даже немного завидовала ей - она произносила его так томно, так загадочно, так женственно, что мне хотелось повторить...)

- Мигрень... Мигрень... - Кирилл с недоумением смотрел на меня, все еще не веря тому, что я пришла в сознание. - Может, кофе? - нерешительно спросил он.

- Кофе, кофе, - повторила я. - Конечно, кофе... Да вы не волнуйтесь, со мной все в порядке.

- Слава богу, - выдохнув, произнес Кирилл. - А я так испугался... Думал уже скорую вызывать... Правда, все хорошо?

- Правда, совершенная правда! - заверила я его и даже слегка улыбнулась.

А сама с трудом переваривала случившееся: что все это значит? Неужели в жизни бывают такие совпадения? Как произошло так, что я совершенно случайно оказалась там, куда так неудержимо стремилась попасть и не знала, как это сделать? Я оказалась в доме своей сводной сестры, совершенно не ожидая этого... И теперь на диване, рядом со мной сидит ее муж... И он приготовил для меня кофе... Нет, конечно, он привел меня к себе по делу, очень важному для него делу, - он прекрасно понимает, что от моего отношения к нему, в смысле, к его рукописи, зависит его очередная публикация, пробить которую в наше непростое время довольно сложно, значительно сложнее, нежели в советские времена... И кому не известно то, что в большинстве случаев отношение к рукописи определяется отношением к ее автору... И даже если она так себе или вовсе дрянь, то можно обольстить, обворожить, услужить... А Зайчков к тому же не плох, совсем не плох собой, и вполне может полагаться на свои достоинства, которые, несомненно, в нем имеются, по крайней мере, как в мужчине... Он не знает обо мне ничего, ровным счетом, ничего, а потому будет пытаться - для этого достаточно только чуть-чуть подпустить к себе, слегка обнадежить, ну а уж если самую малость пококетничать, пофлиртовать, то уж тогда, я думаю, он целиком окажется в моих руках. А это значит... Что это значит? Это значит, что моя идея-фикс находится на пороге самого блестящего воплощения в реальность! Это значит, что мне не понадобится ни киллер, ни темный глаз, ни страшное заклинание вуду, и даже ни разящая пощечина... И самое главное, что это будет самая страшная месть, самая справедливая кара, самое верное наказание... Его ребенок, которого носит под сердцем его жена и моя сестра, окажется в положении преданного, брошенного... А кстати, я ведь еще не знаю, есть ли у них еще дети... Вполне возможно, судя по возрасту, имеются... Может, у бабушки... Бабушка... Это та ненавистная мне особа, которая сгубила нашу семью... Да, лучшего варианта мести и представить было невозможно... Хорошо, что я не сказала, кто есть для меня человек на этом портрете, тогда бы он обязательно рассказал своей жене, то есть моей сестре, и тогда бы я была разоружена. А теперь... Теперь я на коне! И во всеоружии! И я совершенно уверена, что покорить сердце этого незадачливого писаки мне не составит никакого труда! И даже если бы не расчет, не перспектива быть опубликованным в моем сборнике, все равно бы он не устоял, - он не из тех, кто ревностно блюдет супружеские отношения, хотя, конечно, и не ловелас - это видно. Да если бы даже и был стоиком, я сумела бы найти к нему подход, я смогла бы покорить его сердце, потому что мною руководит святое чувство мести за тех, кого уже я никогда не смогу вернуть к жизни, к себе... Я бы смогла, сумела... Нет, я не красавица... Отнюдь... Но мне давно известно, что красота в отношениях мужчины и женщины ровным счетом ничего не значит. Это раньше, когда я училась в школе, мне казалось, что любят только красивых и смелых, - чтобы курили, пили и позволяли мальчишкам обходиться с собой так, как тем угодно. Это в детстве я так считала. А потом, значительно позже, я поняла, что в жизни все наоборот. Я в своей жизни не выкурила ни одной сигареты, я ни разу в жизни не попробовала водки, я никогда не искала сама встреч с мужчинами... И тем не менее их у меня было достаточно. Они ухаживали за мной подолгу и трепетно; они добивались меня страстно и настойчиво, и чем неумолимее я была в своей непреклонности, тем более сильно любили они меня. Я и не нуждалась вовсе - а они возводили меня на пьедестал и восторгались мною... А рядом нередко сновали несчастные красавицы и не понимали, чем я лучше их. Мне иногда кажется, что я проживаю не свою жизнь. Мне вполне было бы достаточно, да нет, не просто достаточно, а я была бы совершенно счастлива, оставаясь в своем маленьком провинциальном городке и работая, скажем, в той самой библиотеке: я бы с утра до вечера проводила наедине с книгами и была бы вполне довольна своей участью. По выходным я бы бродила по окрестностям, любуясь местными красотами. Иногда выбиралась бы в московские театры, музеи... Нет, нет, я не рисуюсь, не обманываю себя, я совершенно уверена в этом, - мне хватило бы тогда времени на то, чтобы прочитать все, что хочу, но на что сегодня у меня не хватает времени...

- У вас, должно быть, большая семья, - заметила я, оглядываясь по сторонам. - Столько комнат...

- Четыре, - ответил Зайчков. - Но семья из двух единиц: я и супруга.

Странно, - заметила я про себя, - он это сказал с какой-то злой иронией. И потом: единицы... Говорит, как будто о неживых предметах...

- Все сначала тянули с детьми, боялись потерять свободу, - объяснил ситуацию Кирилл, - а сейчас получается все очень сложно... Жена плохо переносит беременность... Уже почти месяц лежит на сохранении... И, боюсь, придется оставаться в больнице до родов...

- Нелегкая женская доля, - как-то, как мне показалось самой, глупо высказалась я только затем, чтобы что-либо сказать. В голове у меня была какая-то странная сумятица, какой-то непривычный переполох, будто мне задали одновременно несколько непростых задач и заставили решать их незамедлительно и также одновременно. И в то же время какой-то внутренний кураж чувствовала я, необыкновенный подъем духа. Я была и озадачена, и взволнована, и воодушевлена, и... счастлива, да, именно счастлива, - как-то странно, непривычно, неспокойно, но... счастлива! Моя неукротимая многолетняя страсть мщения предвкушала скорое, совсем теперь уж скорое насыщение; она, как дикий зверь, притихла теперь, наблюдая за обреченной жертвой, и оттягивала сладостный миг упоения своей силой и властью. Я еще не знала, как это все будет выглядеть; каков будет ход предстоящих событий; как развернется задуманный мною спектакль, но было уже ощущение этого спектакля, канва, по которой я буду выводить рисунок будущей игры... То, что произошло несколько минут назад, настолько вдохновило меня, настолько воодушевило, что все мое нутро ликовало. Я даже в самых сладостных снах не могла представить себе такого поворота событий. Так вот, отчего меня так тянуло к этому человеку! Так вот, почему, отложив все дела, я поехала сегодня сюда, будто ведомая какой-то загадочной силой... А может это и есть интуиция - моя, никогда не подводившая меня, интуиция, мой внутренний выбор, мой душевный настрой... Но как наяву могло случиться такое счастливое совпадение? Но разве это не чудо?! Но разве это не явление из ряда вон выходящее?! Ну разве это не свидетельство того, что есть, есть на свете что-то свыше?! Над нами?! Разве можно случившееся стечение обстоятельств объяснить простым совпадением? Да нет же, нет! Ну ладно, если бы оказался этот Зайчков гением, за который бы я уцепилась, как за миссию, как за чудо, как за бесценную жемчужину в бескрайнем океане серого однообразия; а то ведь так себе и даже, можно сказать, вовсе никак...

Я смотрела на своего потенциального автора, а он все говорил, говорил, говорил... А я кивала головой и думала о своем: я думала о том, что если чего-нибудь очень хотеть, к чему-нибудь неудержимо стремиться, то это непременно сбудется, обязательно свершится... Даже самое невообразимое, самое непостижимое, самое сверхъестественное желание может исполниться, если жить им, дышать им, верить в него...

- А это моя жена Наталья... - донеслось до меня и я неожиданно вздрогнула. - Мы с ней в одной школе учились, правда в разных классах; я старше ее на три года...

"Наталья... - повторила я про себя. - Эта та самая Наталья, которая была умницей, училась в музыкальной школе и ходила в белых гольфиках... Я тоже ходила в белых гольфиках; и тоже была умницей; но я не училась в музыкальной школе, потому что отец не счел это необходимым, а маме было не до того... Вот она какая теперь, моя сводная сестра: серьезная, снисходительно-уверенно взирающая на того, кто снимает, своими большими карими глазами; крупные черты лица; смелая посадка головы на покатых открытых плечах... Красивая... Но какая-то нездешняя, отталкивающая... Хотя, конечно, это мое личное, очень личное, мнение. И рядом - Зайчков: будущий писатель, и непременно - выдающийся... Обязательно какой-нибудь лауреат... На меньшее она не согласна. Они жили все это время, выстраивая планы, строя прогнозы, рассчитывая сроки... Наверное, им пришлось много работать, чтобы купить эту квартиру... Да нет, вряд ли, скорее всего ее купил ей мой отец... Странно, мой отец... А почему не мне? Я ему была не нужна, иначе бы он вспомнил, позвонил, позвал, приехал... Да, конечно, это купил им отец! И совершенно не исключено, что у них есть и та старая дача, на которой мы с братом провели лучшие годы в своей жизни: тогда у нас были и мама, и папа. И машина, наверное, у них тоже есть... И машину также купил отец... Потому что он, этот Зайчков, конечно же не мог заработать своими трудами на все это. Да и книгу свою он наверняка издал на деньги, которые им достались от моего отца: ведь он оставил им немалое наследство. Да о чем это я?! Бог с ним, с этим наследством! Разве в этом дело? Разве в этом суть? Мой брат имел право подать в суд и выиграть процесс - по закону, не говоря о морали, ему полагалась пятая часть. Но он не сделал, и даже никогда не помышлял об этом. И сейчас я думаю об этом с какой-то брезгливостью - мы никогда бы не стали требовать того, что нам не оставил отец добровольно. Это было не в нашем характере - психология у нас была иная: мы всегда были выше этого. И все-таки интересно: вот, оказывается, на какие деньги делаются сегодня книги, раскручиваются писательские имена..."

Не чувствуя вкуса, я потягивала крепкий ароматный кофе, и думала о своем, а он продолжал говорить. О чем - не знаю, но только он смотрел на меня все более по-свойски, как будто мы давние хорошие знакомые.

- А давайте выпьем на брудершафт? - вдруг предложил он и поспешил к изысканному бару, притулившемуся у камина.

Я смотрела на него и молчала, пытаясь сообразить, о чем это он говорит. Наконец до меня дошел смысл сказанных слов и я согласно кивнула головой, совершенно забыв, что я за рулем. Зайчков достал непочатую бутылку Asti Martini и два больших фужера из красного стекла. Я следила за всем этим прежним потусторонним взглядом, тупо соображая, что это за мужчина и почему я нахожусь наедине с ним в незнакомой мне квартире? Как-то смутно мне припоминалось странное знакомство с ним, но потом я узнавала лицо на портрете и снова начинала блуждать в лабиринтах своей памяти.

"По сути дела, - наконец доходило до меня, - мы с ним дальние родственники: он муж моей сводной сестры. Но ему об этом неизвестно. Главное: не проговориться, иначе я все испорчу. Никому ни слова! - давала я себе железную установку."

- Наталья пьет исключительно Asti Martini, - пояснил Зайчков. - Она говорит, что это женский напиток...

- Да, да, - согласилась я, слабо понимая, о чем идет речь.

Зайчков осторожно держа бутылку одной рукой, другой стал открывать пробку. Снял серебряную фольгу, открутил проволоку и... золотой шипучий поток, фонтанируя, плеснул ему прямо в лицо, залив ему не только очки, но и рубашку. Он весело рассмеялся, и я вслед за ним. И с этого момента мне стало совершенно ясно: мне будет нетрудно претворить свой план в реальность. С этой минуты Зайчков стал мне даже симпатичен: он расслабился и стал вести себя совершенно по-свойски, как будто забыл, зачем я здесь.

Я выпила бокал легкого шампанского и голова моя несколько прояснилась: теперь я уже с удовольствием поддерживала никчемный разговор, несколько отстранившись, насколько это было возможно, от чувства вселенского восторга, охватившего меня несколько минут назад. Однако, этот самый восторг продолжал переполнять меня, и потому мои глаза, как мне казалось, сверкали какой-то неведомой собеседнику тайной, вызывая у него чувство восхищения: да-да, восхищения, я узнавала это по его взгляду, манерам - он все норовил сделать мне комплимент, коснуться своей рукой моей руки. Во всем этом я узнавала... О, я узнавала в этом то самое! - самое трепетное, самое трогательное, самое проникновенное, - миг сближения. И это разогревало мой пыл, переполняло желанием сиюминутной мести. Нет, он отнюдь не был бесцеремонным или бестактным! Нет! Этого он себе позволить не мог! Но, дай я ему шанс, и он бы немедля бросился к моим ногам. Это были те самые, волшебные минуты начала отношений, когда вы еще совсем не знаете друг друга, но уже чувствуете учащенное биение своих сердец, которое не ошибается, которое не обманывает. О, если бы он только знал, что кроется за блеском моих глаз?! Если бы он только догадывался, каково истинное значение моего восторга?! Если бы он только мог представить себе,

как долго я ждала этого момента, когда совершенно ясно, будучи в полном рассудке и здравой памяти, смогу вынести приговор?! И не только вынести приговор, но и исполнить его! Исполнить незамедлительно! В полной мере! Своими руками! Своей собственной волей! Без суда и следствия! Если бы этот самый Зайчков мог только предположить это... После второго бокала шампанского голове моей стало легко и весело: я говорила всякую ерунду, таинственно улыбалась, шутила... Мне было хорошо... Мне было так хорошо, как не было никогда в жизни! Одним словом, со стороны можно было подумать, что я влюблена: я кокетничала, принимала комплименты и даже, для того, чтобы соответствовать партнеру, перешла на "ты", хотя для меня это всегда было невероятно сложно, - так сократить дистанцию я обычно позволяла себе не ранее полутора месяцев знакомства.

Кирилл нажал кнопку на клавиатуре своего компьютера и послышалась музыка. Он пригласил меня танцевать, и я, не медля, согласилась. Мы раскачивались в такт знойной мелодии, прижавшись друг к другу. И я отметила про себя, что исполнить свою миссию мне будет невероятно просто, потому что этот человек мне не был неприятен. И даже, напротив, я теперь испытывала даже некоторое удовольствие: моя голова тихо покоилась на его плече, и мыслям, которые находились в ней в эти минуты, было просторно и радостно. Его большие, теплые руки нежно сжимали мою талию и желали, я это безошибочно чувствовала каждой своей клеточкой, большего: они желали, я это точно знаю, потому что не застыли на одном месте, а едва заметно подергивались, двигались, перемещались... И меня это возбуждало, очень даже возбуждало... Но не так, как женщину влюбленную в мужчину и желающую близости с ним, а как женщину, одержимую идеей святой мести и предвкушающую долгожданную, блестящую победу над противником. Его щека едва касалась моей и я осязала легкий аромат его туалетной воды: она была свежей, пронзительно свежей и чуть заметно сладковатой, - это от шампанского, пролитого на рубашку. Это было потрясающе! Это было ошеломительно! Это было ни на что не похожее чувство блаженства - никакой оргазм не мог сравниться с моим ощущением власти... Нет, не над этим человеком, а над ситуацией, о которой я и мечтать-то не могла еще несколько минут назад. Ситуация эта была сейчас в моих руках! И я все себе представляла эту самую Наталью с большим животом и без движения лежащую на кровати в больнице. К ней, наверное, приезжает... мать, ненавистная мне особа, которая доводилась третьей женой моему отцу. И вполне возможно, она сейчас у дочери в больнице, а я теперь здесь, с ее мужем... Мы пьем ее любимый Asti Martini, танцуем... А там, за стенкой, ее кровать... Кровать... Спальная... Я сейчас здесь, в ее доме, полновластная хозяйка... Захочу, и буду в ее кровати заниматься любовью с ее мужем... И они будут отмщены... Они будут наказаны... И им будет так же больно, как нам когда-то с братом, как моей маме, когда наш отец занимался любовью с ее еще тогда и не матерью, а девкой, распутной девкой, которой не было никакого дела до всех нас...

Я почувствовала, нет, не увидела, а почувствовала, как его губы коснулись моей щеки... Мне вдруг захотелось раствориться в его объятиях и расплакаться, расплакаться горько и безудержно от жалости к своему брату, к моей милой, любимой маме, к самой себе, к той, былой девочке с двумя косичками, которой я была когда-то... Я едва удержалась, чтобы не сделать этого, - тем самым я бы все испортила: это я осознала вдруг в последнюю минуту...

А что, если ему и впрямь рассказать... Ну, что за глупости! Что за ерунда! Не воспользоваться таким шансом! Ведь он дарован мне свыше - теперь я это точно знала. Нет, ни за что! Он снова поцеловал меня в щеку... И я подумала, что мне пора...

- Не представляю, который теперь час? - вдруг проговорила я. - Я совсем зыбылась...

- Какая разница, - томно ответил Кирилл. - Ты можешь остаться у меня...

- Что? - будто не понимая, переспросила я. - Вы забываетесь, уважаемый литератор... Мне пора...

- Я не хочу, чтобы ты уезжала, - признался Зайчков. - Останься...

- Нет, - настаивала я на своем, - мне действительно пора.

- Но если захочешь, мы можем ночевать в отдельных комнатах, я - в кабинете, на диване...

- Нет, я не могу, - упорствовала я. - Как-нибудь в следующий раз. Сегодня мне, правда, надо ехать.

- У меня такое чувство, что мы с тобой знакомы много лет, - как-то странно заявил мне Кирилл. - Отчего это так, не знаешь?

- Нет, - не признаваясь в том, что знаю, знаю, все я знаю, ответила я. - Так бывает... Иногда... Видишь человека впервые, а кажется, что знаешь с детства... Это кажущееся чувство узнаваемости... Есть такая теория в человековедении...

Я говорила какую-то сущую глупость, а он слушал меня внимательно, будто я открывала ему какие-то неведомые тайны.

- Я провожу тебя... - сказал Кирилл, увидев, что я направляюсь к двери.

- Нет, не надо, я сама, - воспротивилась я его намерению идти со мной.

- Это не Москва, - мотивировал он свое намерение. - Я уж не говорю о законе гостеприимства. - Одну я тебя не отпущу.

его настойчивость мне понравилась. И вообще, уходила я от него куда с большей симпатией, нежели пришла несколько часов назад.

Голова слегка кружилась, мысли в ней были томные и сладкие, все нутро мое трепетало от предвкушения скорой расплаты.

- Ты же хотела посмотреть городок... - вдруг вспомнил Кирилл. - Ну и хорошо, - успокоил неожиданно он сам себя, - зато у нас будет повод встретиться у меня еще раз...

- Логично, - улыбнулась я ему, а сама почувствовала, что и мне не хочется уезжать отсюда, и от Зайчкова в том числе: я так хотела бы расспросить его о своем отце, о сестре, о житье-бытье в моем родном городке... Но нет, это было невозможно, совершенно невозможно...

У меня была цель, у меня имелась жизненная необходимость...

Святая миссия!

Мы вышли на улицу и я поразилась тому, как быстро прошел день. Казалось, всего каких-нибудь пять минут назад я приехала сюда и вот, на тебе, уже вечер. Я все еще никак не могла отойти от пережитого шока, от осознания того, что мною руководила неведомая мне сила: она помогала мне в моем намерении, обостряла мое чутье там, где логика была бы абсолютно бессильна. Нет, я не молчала - я все время поддерживала разговор с Кириллом, отвечала на его вопросы, спрашивала его о чем-то сама, но все это делала машинально, и сразу же забывала о том, что отвечал и говорил он, и даже то, что говорила я сама. Все это было как-то поверхностно, непринципиально. И только то, что скрывалось там, в глубине моего сердца имело значение и было главным, что и диктовало мне генеральную линию моего поведения.

- Нам туда, - сказал Кирилл, взяв меня под руку. - Там автобусная остановка, десять минут до станции, а там еще полтора часа до Москвы...

- Я на машине, - однозначно возразила я ему, направляясь в противоположную сторону.

- Как на машине? - удивился Зайчков. - Вы водите? - почему-то спросил он, словно не допускал такой возможности, обращаясь ко мне на "вы". - А как же... - запнулся он. - Как же вы поедете - мы же с вами хорошо выпили?

- Мы вернулись на "вы"? - кокетливо улыбнулась я.

- Нет, конечно, я просто оговорился. Ты должна остаться, - решительно заявил он мне. - Я не позволю ехать тебе на машине в таком состоянии...

- Я давно уже протрезвела... А потом, шампанское это даже не вино... Оно нисколько не пьянит, а... просто радует... - заявила я, испытывая легкое кружение во всем теле.

- Как ты хорошо сказала... - профессионально заметил Зайчков. - Радует... Здорово, просто! - Однако, ничего себе: только радует... Я так не думаю... Даже меня слегка пошатывает, а уж тебя-то и подавно...

- Ничего подобного! - отчаянно сопротивлялась я. - Я совершенно твердо держусь на ногах и совсем неплохо соображаю...

- Ну соображать, может, ты и соображаешь, однако реакция наверняка ослаблена... Да к тому же тебе было плохо... Мигрень... - настаивал на своем Кирилл. - Вдруг за рулем опять станет дурно... - высказал он свое предположение.

- Нет, если уже было раз, больше не будет... Я это знаю из опыта.

- А где твоя машина? - поинтересовался он наконец. - Может, ее уже давно угнали... Здесь тебе не Москва... - опять повторил он это неприятное для моих ушей замечание.

- Да разве в Москве меньше угоняют?! - почти возмутилась я. - Просто масштабы другие, а остальное все то же самое...

Я уверенно шла в направлении того дома, где должна была стоять моя машина.

- Ты точно помнишь, что именно там ее припарковала? - удивляясь моей уверенности, спросил Кирилл.

У меня было такое впечатление, что он здорово сомневается в моих словах ; мне казалось, что он подозревает меня в том, что я сошла с ума.

- Может, ты просто фантазируешь? - вдруг спросил он.

- Что? - не сразу понимая, о чем это он , переспросила я.

- Там... По-моему, там... А может быть, и нет... - добавила я для пущей убедительности того, что вполне могу ошибаться. И звонко, заразительно рассмеялась, сама не зная чему. Нет, знала, точно знала: счастливому стечению обстоятельств! Кирилл, ничего не понимая, но будучи также в веселом возбуждении, подхватил мой смех и дополнил его неожиданными аккордами: он был каким-то мальчишеским, раскатистым и задорным, и совсем не соответствовал его серьезному, можно сказать, солидному и очень даже значительному амплуа писателя. И я подумала, что он давно так не смеялся: искренне и открыто. "Он, наверное, влюбился... - высказала я про себя смелое предположение. - Неужели так быстро? А может быть, он так же, как и я, решился на тонкую уловку. Вот, думает он, заведу с ней романчик, окручу, обворожу, и куда она тогда денется - никуда! Сначала сборник, а потом, глядишь, и книжку сделает... Да и сама по себе она очень даже ничего... Вполне можно было бы даже и без меркантильных соображений, если бы время было... А если уж с деловым подтекстом, то самый подходящий вариант... Да разве для меня это имеет какое-либо значение?! Нет, конечно! Мне абсолютно все равно, что им движет, - искреннее чувство или тонкий расчет. Меня это ни в коей мере не волнует, потому что в любом случае - он в моих руках, и никуда теперь ему от меня не деться. А он-то, в свою очередь, думает так обо мне: вот, думает, влюбилась! Сама приехала! Это так просто не бывает! Жаль только, что оставить у себя ее сейчас не удастся... Да ничего, это даже лучше... Это даже интереснее... Азартнее! За один вечер так сблизиться - это о чем-то говорит!!! Да, наверное, именно так он и думает обо мне..."

Я подошла к своей "черной немке", так я окрестила свою Audi 4, и щелкнула пультом. Для Кирилла это было настолько неожиданно, что он просто остолбенел.

- Это твоя? - спросил он, явно заподозрив во мне угонщика.

- Моя, как видишь. - А что не нравится? - опять засмеялась я.

- Ничего себе... - не скрывая удивления, высказался Зайчков. - Сколько такая стоит? - не удержался он.

- Не знаю, - неопределенно ответила я и постаралась замять тему разговора. - Мне сейчас куда? - памятуя о том, что опрометчиво повела себя, когда уверенно устремилась к машине, спросила я, будто не зная дороги.

Кирилл все еще пребывал в некоторой растерянности: мое реноме явно повысилось в его глазах, и это стало очень большим минусом в моем отношении к нему.

- Я могу проводить... - неуверенно предложил он. - До станции...

- Нет-нет, - категорически отвергла я его предложение. - Мне пора и... - я запнулась, не зная что сказать. - Созвонимся... - наконец однозначно и неожиданно сухо проговорила я.

Зайчков как-то весь погрустнел - он ожидал чего-то большего. Но именно это, я была уверена в таком тактическом ходе, подстегнет его и он при первой же возможности будет просить о встречи.

- Я не хочу отпускать тебя... - не удержался он.

"Вот так... - ликовала я про себя. - Я еще не уехала, а он уже, можно сказать, просит о встречи..."

- Все, пока, - решительно помахала я ему рукой и, сжалившись, на прощание крикнула: - Звони!

Я мчалась по Ярославской дороге, ликуя: наконец-то я сделаю это! Во мне будто бесенок какой-то завелся: я гнала так, как никогда в жизни не позволяла себе ездить. Азарт, восторг, упоение долгожданной победой подхлестывало меня и вселяло какое-то странное чувство отрешения от действительности.

- А захочу, - заорала я, как ненормальная, на весь салон, - уведу его от нее навсегда!!!

И вдруг меня пронзила мысль, ни разу не являвшаяся мне на протяжении всего этого дня: "Что я делаю? А как же он, мой Ромка? Это же будет предательством... И пусть формальным, фиктивным, так сказать, но предательством... А Ромка верит мне... Он, я знаю, боится этого, он только никогда не показывает, опасаясь показаться слабым... Мне даже кажется, что мы с ним так сошлись, сроднились, так слились друг с другом по одной причине: мы с детства больны одним и тем же недугом: более всего на свете мы страшимся предательства. Нет, не страшимся даже, а для нас это может быть смертельно... Непереносимо... Убийственно... Мы никогда не говорили этого друг другу, но мы чувствуем, мы знаем... Как, с братом... Душ родство... Оттого так и дороги мы друг другу, оттого так и невыносима мысль о расставании... Мы вполне могли бы пополнить сообщество асексуалов - для нас секс всего лишь нечастое развлечение: у меня такое чувство, что мы этим занимаемся только для того, чтобы доставить радость друг другу, а не потому, что каждому из нас он столь необходим. Я много раз замечала, что нам куда важнее сидеть просто рядом: за телевизором, за чтением, за компьютером, но только чтобы непременно рядом, в одной комнате, а не в разных... Нам куда важнее ощущать дыхание друг друга, слышать голос друг друга, смотреть в глаза друг другу... И это вовсе не по причине притупленности чувств... Нет... Мы с ним другие... Какие-то совершенно другие... Наверное, одержимые... Чем? Не знаю... Может быть, каждый своим делом... Может быть, идеей... Может быть, воспоминаниями, больной памятью... Может быть, друг другом... А может быть... бесом... Одним словом, мы не такие, как все. И я не знаю, хорошо это или плохо. Я точно знаю, что это очень тяжело: я не могу принадлежать самой себе - мною руководит нечто, и так было всегда. И вот теперь... Месть... Она важнее всего остального... И разве я смогу отказаться, отречься, простить? Нет, никогда! И потому я не знаю, как мне быть, что мне делать... В тот день, когда я узнала о смерти брата, мне хотелось заснуть, крепко и надолго, а потом проснуться, как после наркоза, и ничего не помнить. Или, нет, лучше - навсегда... заснуть навсегда...

Я ощутила такую сильную боль - она была какой-то смешанной, физически-душевной, потому что я не могла без страшного напряжения даже рукой пошевельнуть. В моих жилах словно кровь застыла... - мгновенно. А душа, моя душа, казалось, в одну секунду была растерзана, разорвана, искромсана на сотни тысяч мелких кусочков... Я стонала, не в состоянии преодолеть эту страшную боль. Мир исказился, перевернулся, треснул, как надкушенное яблоко... А потом умерла моя мать... Но это была уже другая боль, более тупая и понятная. А, возможно, я была уже подготовлена смертью брата. После его смерти я все никак не могла понять, как можно пережить это? Я стенала, металась, сутками напролет прося у него прощения. И не находила облегчения - казалось, оно не придет ко мне никогда. Мне понадобилось много, очень много времени, чтобы выбраться из этой темницы, выкарабкаться из этого горя. И вот едва-едва мне это удалось, как не стало мамы... Она ушла вслед за братом, устав от слез и печали. За несколько дней ей приснился он и со слезами на глазах признался, что ему плохо без нее: холодно и одиноко... И так он на нее смотрел, так смотрел, что не смогла она больше здесь оставаться... И, как верная мать, отправилась за сыном... А обо мне они подумали? Неужели, забыли? Неужели, не вспомнили? Ведь я осталась совсем одна в этом страшном, непонятном мне мире... С этой неистребимой тоской и болью... Не подумали... Не учли последствий...

"К чему это? - вдруг очнулась я от вновь обрушившихся на меня переживаний, почувствовав, что слезы застилают мне глаза, - я почти ничего не могла разглядеть впереди: одни лишь отблески от горящих по обочине дороги горбатых фонарей. Я машинально рванулась за платком, который лежал в сумочке, и... едва не влетела во что-то огромное и светящееся - успела нажать на тормоза. Фура, это была фура... Что-то случилось - она застыла посреди дороги; аварийного знака я не увидела. И это было моим спасением: я несколько остыла, поубавив скорость и продолжила путь уже в более спокойном состоянии духа. - Зачем, зачем все это? - недоумевала я, сама не понимая, что имею ввиду под "всем этим". Жизнь, суета, вот эта дорога, Зайчков, сборник... Сумятица, неразбериха, мышиная возня... Ведь все это может закончиться быстро и неожиданно, вмиг перечеркнув все, что было до этого момента... Memento mori! Вот только минуту назад, не успела бы я нажать на тормоз, и все... И к чему тогда все эти страдания, изнуряющие душу угрызения совести, запоздалое раскаяние? Memento mori! Но у меня есть цель... И я должна, обязана во имя брата, в память о брате, в честь брата... Боже мой, я никому и никогда не желала зла... Я знаю, как больно бывает, и потому никогда и никому... Но тем, кто надругался, надсмеялся, растоптал... Они заслуживают наказания... Сурового и справедливого. Расплата, их ждет расплата...

И если не я, то кто же? И само провидение помогает мне в этом: то, что случилось сегодня, тому неоспоримое подтверждение. И потому я буду следовать к этой цели и добьюсь своего, чего бы мне это не стоило...

Копать, надо копать... Без устали, изо дня в день... Черные копатели роют могилы времен революции и войны в поисках реликвий и орденов, медалей и драгоценных металлов. А я буду рыть в поисках правды. Они копают, не страшась потревоженного духа. И я не буду бояться никого и ничего.

11

На следующий день мы с Романом к семи вечера отправились на банкет. Настроение было прекрасное. Погода тоже - нельзя было желать лучшей: теплый летний вечер. Марриотт Грандъ отель со стороны Тверской был оцеплен плотным милицейским кордоном.

- Неужели это в связи с нашим событием? - удивился Роман. - Что за ерунда... - с недоумением добавил он.

- Да что ты, вряд ли, - я так же высказала свое сомнение в том, что ради небольшой вечеринки кто-то решился создать такое неудобство не только для пешеходов, но и для транспорта.

И все-таки он не ошибся: виною были именно мы. Нам, право, стало даже как-то неловко. В холле Роман сразу же увидел свое начальство из Германии и мы присоединились к ним, начав непринужденный разговор. Здесь же, при входе дама лет тридцати в черном одеянии искусно перебирала струны арфы, - музыка успокаивала и одновременно настраивала на торжественный лад. Было приятно не только слушать красивую музыку, но и созерцать спокойное, вдохновенное лицо музыкантши. Подол ее длинного атласного наряда вальяжно стелился по зеркальному паркету. Несколько минут спустя нас пригласили в ресторан Грандъ Александр. Пол ресторана был устлан роскошным ковровым покрытием - его уютную мягкость я почувствовала сразу и невольно приятно расслабилась; трехступенчатая золоченая лестница на второй уровень вела к изысканно сервированным столикам, над которыми красовались скромные пейзажи неизвестных мастеров - картины изысканно были подсвечены желтым светом. Высокие парадные потолки, украшенные необычным геометрическим рисунком, также притягивали взгляды гостей... При этом музыка, долетавшая в ресторан, продолжала приятно ласкать слух. Нам тотчас же преподнесли шампанское, и я неожиданно подумала: стала пить каждый день... Вчера еле-еле добралась до дома, сегодня... Правда, сразу же смекнула, вчера скорее всего я была пьяна совсем по другой причине... То, что случилось вчера, у меня не выходило из головы всю ночь - я почти не спала. И все же настроение у меня было замечательное. Роману, конечно же, я ничего не сказала, но чувство восторга прорывалось наружу и невольно освещало мое лицо. И потому, выглядела я, как мне кажется, самым выгодным образом: воодушевленная маячившей на горизонте победой, я была возбуждена, непривычно разговорчива и необыкновенно любезна, хотя на самом деле немцы эти никогда не вызывали у меня чувства симпатии: уж больно меркантильными, уж больно деловыми казались они мне всегда. И это относилось, само собой разумеется, не только к партнерам Романа, но и к моим собственным сослуживцам. Но в этот вечер все было просто замечательно: на мне было гофрированное платье от Готье темно-шоколадного цвета, такие же коричневые туфли на высокой шпильке от Дольче Габана и изысканная хрустальная подвеска... В целом, наряд был очень скромен в отличие от нарядов других дам, которые были в большинстве своем в декольтированных платьях или в открытых топах с брюками. Выбирая вечернее одеяние, я совсем не собиралась чем-то выделяться, - я не нуждалась в этом; мои мысли и чувства были заняты совсем другим. А вышло все наоборот. И я в который раз подумала, что вот так всегда: если очень стараешься, никогда не получаешь желаемого эффекта. А когда ты об этом не думаешь, получай сполна: мне без конца делали комплименты, приглашали танцевать, пытались невинно флиртовать, одновременно косясь при этом в сторону Романа, который все время обсуждал какой-то новый, по его словам, совершенно грандиозный проект с самым главным из немецкой корпорации. Звали его Альфред Кюппер и был он довольно симпатичным: холеный, стройный и приветливый. Потом он обратился ко мне и спросил, когда мы с мужем (все вокруг уже давно считали Романа моим мужем, и только я одна не могла смириться с этой мыслью - странно...) собираемся посетить штаб-квартиру в Дюссельдорфе. Роман вопросительно посмотрел на меня, потом на Альфреда:

- Вы знаете, моя Анна также работает с вашими соотечественниками...

- Это с кем же? - живо поинтересовался немецкий босс на почти чистом русском языке (до этого он говорил с Романом на немецком).

- Она ведущий редактор в издательском доме "Бурда"... И у нее сейчас намечается большой проект...

- Анна, - обратился Альфред уже непосредственно ко мне, - вы были в Германии?

- Нет, только собираюсь, - живо откликнулась я и мило улыбнулась. На следующей неделе я лечу в Баден-Баден... В командировку... На совещание по поводу этого самого проекта...

- От Баден-Бадена до Дюссельдорфа рукой подать, - явно симпатизируя мне, заметил босс. - Так что вы можете отправиться вдвоем с мужем сначала в Баден-Баден, а затем к нам... У нас там грандиозные празднества - сто двадцать лет крупнейшему автомобильному концерну - это не шутка. Будем рады принять вас... Я лично приглашаю вас погостить у меня на вилле... - добавил он и это было похоже на правду. Потом разговор пошел о Хаммере. Господин Кюппер пытался убедить Романа в том, что их компании в России он будет полезен. Он так и выразился:

- Хаммер будет вам просто необходим. Это настоящий мобильный офис. Идеальное транспортное средство для встречи деловых партнеров, бизнес-путешествий, проведения презентаций... Он незаменим во время поездок по стране с представительскими целями. Это - штаб-квартира для различных кампаний, пресс-центр на любых других массовых мероприятиях...

- Да нет, я не против, - согласился Роман. - Он действительно необходим для парка корпоративных автомобилей любой преуспевающей компании, а также в сфере деловых перевозок и VIP-сервиса. Он идеально подойдет и в качестве VIP-транспорта для аэропортов...

- Я и не сомневался, Роман, что вы по достоинству оцените возможности этой машины и примите мое предложение, - с удовлетворением отметил босс.

И я впервые, пожалуй, отвлеклась в эту минуту от своих сокровенных мыслей и сосредоточилась на том, о чем говорили Роман и Альфред. "Господи, - подумала я, - зачем этот театр? Разве в том случае, если бы Роман не согласился с его предложением, могло бы быть иначе? Разве имел бы право Роман потратить эти деньги на то, что считает первостепенным в деле развития своей компании? Да ни за что! - решила я и опять предалась своей мании, рисуя в воображении свой уже близкий триумф." А господин Кюппер продолжал говорить:

- Деловые люди, чей бизнес требует постоянного контроля и очень большого внимания, непременно оценят удобство мобильного офиса, ведь он позволяет оптимизировать напряженный рабочий график и не выключаться из делового ритма ни на секунду... Автомобильный рынок, по идее, уже сформирован, где каждый из брендов имеет определенную концепцию и ориентируется на разные модели потребительской мотивации: кто скидками привлекает, кто дешевизной... Мы - качеством...

Но его слов я уже не слышала... Нет, слышать-то слышала, но совсем не понимала - мне уже было не до него.

Угощение было изысканным и разнообразным, - кулинарные изыски радовали глаз, но есть совершенно не хотелось. Эмоции настолько овладели всем моим существом, что на еду не хватало сил. И я, блаженно улыбаясь, смотрела на все происходящее совершенно безучастно, - просто созерцала. Держала в руке бокал с шампанским и созерцала: дамские туалеты, мужские аксессуары, развешенные по стенам картины, содержимое стола; до меня долетали отрывочные фразы, отдельные слова, звуки музыки... Меня легко и приятно покачивало на волнах этой какофонии и уносило куда-то далеко-далеко от всей этой мишуры. Мне вдруг опять вспомнился брат, правда, я о нем никогда и не забывала, а просто его образ как-то снова высветился в моем сознании. И я с горьким сожалением подумала, что он никогда в жизни не бывал на подобных мероприятиях: красивых и пафосных... А потом неожиданно для самой себя сделала вывод: ну и ладно, ну и слава Богу... Во всем этом есть что-то ложное, неестественное, предательское даже, я бы сказала: ведь вполне возможно, что дед или даже отец этого самого господина Кюппера убивал русских солдат, а теперь он пожимает руки их внукам... Брат ненавидел лицемерие - он бы не мог так приспосабливаться. Да и Роману, я знаю, такие встречи не доставляют большой радости. Но мы с ним, оба, научились приспосабливаться, и я себя за это, бывает, презираю. Однако у нас есть одно-единственное оправдание: мы любим свое дело и потому терпим все это. Другие к этому стремятся, лезут из кожи вон, а нам это как бы в нагрузку... Это, как в милые советские времена: к говяжьей вырезке давали кости - в нагрузку; к шампуню - просроченный гуталин; к хрустальной вазе - вышедшую из моды шляпу... Так вот и нам: в придачу к любимому делу - немецких прихвостней... И будь добр - терпи и радуйся; и имей в виду - на твое место тысячи желающих, готовых не только терпеть, но и заискивать. Зайчковым только предложи, - мигом слетятся, как ненасытные вороны на падаль... Зачем я так? Почему я все время пытаюсь кого-то уличить в смерти брата? Не справедливее ли будет обвинить себя? Предъявить счет себе, а не кому-то? Так ведь себе я уже предъявила - и скоро я отомщу за него. И пусть ценою собственного счастья, благополучия... Да какое там счастье? Разве можно ощущать себя счастливой, думая о смерти брата? Мне стыдно быть счастливой перед его памятью... И ведь это навсегда! Уже никогда ничего не исправишь... Никогда! Даже ценою собственной жизни... Поздно... Слишком поздно... В эту минуту ко мне подошел господин Кюппер и пригласил меня танцевать. Я глупо переспросила:

- Что вы говорите? Что вы сказали?

- Роман любезно разрешил мне пригласить вас на танец... Позвольте?

- Да, да, конечно,- с опозданием ответила я и с удовольствием протянула ему свою руку.

Я была в ударе - звуки музыки доставляли мне настоящее удовольствие. Но - чу! Мне вдруг показалось очень странным, что вчерашний и сегодняшний дни чем-то похожи друг на друга. Я сейчас танцую с каким-то до сих пор неизвестным мне человеком и испытываю те же эмоции, тот же восторг, что и вчера, когда я танцевала с Зайчковым, далеко от Москвы... Что за наваждение? Что за странное ощущение некой связи, происходящих со мной событий? Или мне это только так кажется? Ну, подумаешь... Второй день подряд я пью шампанское и с удовольствием танцую с разными мужчинами, совершенно мне безразличными... Но... будто бы я чувствую какую-то невидимую, астральную связь между этими людьми... Они не знакомы и вряд ли когда-нибудь познакомятся... Откуда у меня такое чувство, будто за всем этим стоит нечто? Господи! Какая же я дура! Мнительная, впечатлительная и мстительная... Вот из этой излишней мнительности и следуют мои извечные страхи. Как мне избавиться от них? Поздно... Я столько лет жила под их гнетом, под их руководящим началом! И только теперь захотела избавиться... Глупо. И все-таки что-то во всем этом я чувствую... Ведь не подвела же меня интуиция вчера, когда я поехала к Зайчкову... А ведь я даже предположить не могла ничего подобного! Что это? Злой рок помогает мне? Или счастливое стечение обстоятельств? Вот и теперь я танцую с этим господином, его рука сжимает мою талию, его лицо рядом с моим... А Ромка наверняка смотрит на нас и ему это совсем не нравится... И мне тоже не нравится... Но я торжествую! Я счастлива! Но разве могу объяснить я Роману, почему я счастлива? Что ощущаю я в эти минуты? Нет, не могу... Я и сама-то понять этого не могу, не то что объяснить кому-то... Ромка-Ромка, если бы ты только знал, какие чувства переполняют меня теперь! Нет, вовсе не те, что ты думаешь... Неужели ты можешь предполагать, что этот немец, да будь у него хоть миллиард долларов, способен мне заменить тебя?! Глупенький ты мой... У меня совсем, совсем другая причина радоваться! Но тебе я сказать об этом не могу...

- Мой отец работал в Советском посольстве, - между тем сообщал мне господин Кюппер.

- Вот почему вы так хорошо говорите по-русски, - наконец-то высказала я то, что уже давно собиралась сказать ему.

- Да... - без лишней скромности согласился немец. - У меня есть еще два старших брата. Один, Эккард, химик; а другой, Ганс, хирург, выдающийся кардиолог. А я вот занимаюсь бизнесом... Люблю машины...

- Роман тоже на машинах помешан... - вырвалось у меня неблагозвучное выражение.

- Что такое "на машинах помешан"? - с некоторым недоумением спросил он меня.

- С детства обожает, - сказала я и в ту же секунду пояснила: - он очень любит автомобили... Наверное, больше всего на свете...

-Думаю, что больше любит вас, а потом только машины... - любезно высказал господин Кюппер свое предположение.

- Нет, сначала машины, - настаивала я на своем. - Он одержим...

- Что значит "одержим"? - опять попросил разъяснения босс.

- Одержим... Одержимый... - запнулась я на мгновение. - Это значит, преданный, всецело охваченный, мечтающий только об одном...

- Это хорошо... Это мне нравится... Такие люди многого достигают... Они в жизни всегда побеждают... - сказал немец и словами своими задел меня за самое живое.

Я подумала, что последние слова были также и обо мне: я никогда не признавалась себе в том, что одержимость - главная черта моего характера. Я с детства была одержима книгами и всю жизнь занималась только ими. А вот теперь я одержима местью, святой, кровной местью, и сейчас, когда я, кажется, близка к ее исполнению, я впервые отдаю себе отчет в том, что это и есть та самая одержимость... И вот этому человеку нравятся одержимые... Если бы он только знал, с кем танцует! Ведь помимо одержимости безобидными машинами и красивыми книгами существует одержимость совсем другого рода. Да, я попыталась объяснить ему смысл этого слова, - но это лишь одно значение, а есть еще и другое; одержимый это ведь еще и "безумный, бесноватый, сумасшедший..." Значит, я, как и брат, психически нездоровый человек... Значит, я, как и он, мыслю нестандартно и в любую минуту могу начать вести себя неадекватно данной ситуации... Одержима... Одержима местью...

- Эккард живет в Берлине, - долетали до меня слова господина Кюппера. - А Ганс...

В эту минуту музыка смолкла и я охотно подхватила под руку подошедшего к нам Романа.

- Ваша супруга прекрасно танцует! - сделал он нам обоим незатейливый комплимент.

- Спасибо, спасибо, господин Кюппер, - любезно принял комплимент Ромка и мы, уже втроем, продолжили никчемный разговор о близких и дальних родственниках этого самого господина, ибо нам с Ромкой о своих родственниках говорить было некстати: ему по одной причине, мне - по другой... Господин Кюппер рассказывал о своих, а я думала о своем брате...

Он не умел сказать мне нежных слов; он не умел признаться в своих чувствах... Но он оставил мне стихи и назвал их просто "Сестренке"...

Пусть взор твой радостью лучится!

И сердце полно будет, пусть!

А если вдруг взгрустнешь, случится,

Пусть мимолетной будет грусть...

Одолевая серость буден,

Свой праздник сохрани в себе!

Чтоб жизни путь твой был не труден,

И - благоденствия в судьбе!

Спасибо, брат... Чем же я могу ответить тебе? Запоздалыми покаяниями? Поздним раскаянием? Безутешными слезами?

Ну почему, почему мы с тобой были так разобщены, так бесконечно далеки друг от друга и одновременно так неразрывны, будто сиамские близнецы?! Почему, почему только после твоего ухода я осознала нашу кровную, неразрывную, ничем и никем незаменяемую и ничем невосполняемую связь?! Осознала с болью в сердце и безмерными душевными муками... Отчего же ты не сделал шаг навстречу? Не приголубил? Не приласкал? Отчего я, так нелепо, так необъяснимо, так безжалостно отшатнулась от тебя однажды и потом уже боялась приблизиться? Меня настораживала твоя замкнутость, твое неприятие мира. Твое отношение к миру я интуитивно проецировала на себя, - мне казалось, ты не желаешь принимать мое присутствие. И, думаю, моя интуиция и тогда не ошибалась, - тебе действительно было трудно понять шабаш жизни. Ты хотел от него отгородиться; защитить себя от поползновений на твое собственное "я"; не поддаться всеобщей сумятице...

Мой милый, милый, милый брат... Если провидение господне существует, если есть что-то там, за пределами нашей никчемной, в общем-то, жизни, я хотела бы встретиться с тобой, чтобы... покаяться и повиниться; чтобы сказать тебе, как я люблю тебя, как понимаю, как страдаю за тебя, и как воздаю тебе должное, недоданное при жизни... Я так хочу с тобой встретиться, чтобы никогда не расставаться... Более всего мучает меня то, что ты ушел с мыслью, что ты лишний, что ты никому не нужен, - вот это самое мучительное, самое невыносимое, потому что это не так... Ой, как не так! Если бы ты только знал, как нужен мне, ты бы не посмел уйти и сделать меня такой одинокой и несчастной. Ты бы не посмел, я это знаю! Но ты не знал... Я не сказала тебе об этом... И потому во всем виновата я, только я... Так пусть же будет так, как будет! Я наказана уже... Так пусть же будут наказаны и другие...

А на следующий вечер мы с Романом пригласили господина Кюппера в Большой театр - он давно мечтал побывать там. Причем, ему было абсолютно все равно, что смотреть или слушать. Взяли билеты на одноактные балеты. Странное название одного из них Model Duet мне ни о чем не говорило и потому я ожидала увидеть что-то маловыразительное и необременительное, что-то подобное двум предыдущим. Но вопреки моим ожиданиям этот балет стал для меня настоящим откровением. На иссиня-черном фоне сцены появились две хрупкие, мечущиеся, светлые фигурки в черном трико: страдающие, страждущие, ищущие... И за спиной каждого по ангелу - они как бы в стороне: белый и черный. Мучителен был танец фигурок, пронзителен своей откровенностью и прерывист падениями, но всякий раз они вновь поднимались и снова падали, изнемогали от безуспешной борьбы и опять куда-то устремлялись, преисполненные огня и страсти... И в конце концов, окончательно обессиленные, падали и уже не поднимались... Там, за гранью, их встречали ангелы и уводили в поднебесную. Но их места на земле тотчас же занимали другие, которые все повторяли с самого начала: сомнения, взлеты и падения; мучительные переживания и изматывающие страдания, недолгая радость и снова боль разочарований... Я была потрясена, обескуражена этим танцем. Без слов, без вздохов, без истеричных всхлипываний, - один только танец: выразительный, точный, отмеченный печатью провидения. Гениально! Вот она, философия нелепости и непостижимости нашей пошлой, никчемной жизни! Философия Шопенгауэра на сцене Большого театра! Мрачная философия в танце! Зачем? К чему все это? Во имя чего вся эта тяжкая изнурительная борьба? Откуда такая воля к этому нелепому существованию, называемому жизнью? Ведь именно она, эта воля, является первоосновой нашего никчемного бытия! И каждая вот эта маленькая фигурка - индивидуальность, сущность которой - эгоистическая воля к жизни. Преодолеть вот этот самый индивидуальный эгоизм способны только избранные - так сказать, аристократы духа. Преодолеть - значит отказаться, как сделал это брат. Не унижаться, не мучиться, не пресмыкаться перед этой самой жизнью. Да, мой брат оказался истинным аристократом духа. Он смог, он сумел, он преодолел... Таких немного. Они - избранные. И я вновь всерьез подумала о том, а не присоединиться ли мне к ним? Но вдруг я почувствовала, как Ромкина горячая ладонь сжала мои холодные пальцы, и... очнулась.

12

Я в очередной раз взяла книгу Зайчкова и раскрыла ее на странице, где речь шла о том, как главный (на взгляд автора, положительный) герой всеми правдами и неправдами пытается откосить (так, кажется, говорят сегодня) от армии. Его любящая тетка подкидывает ему ценную мысль - знакомый врач-психиатр за небольшую "благодарность" легко может устроить справку о его психическом нездоровье: ну, например, психопатия или... какая-нибудь там шизофрения... И молодой человек всерьез обсуждает этот вариант...

Потом они вспоминают одного знакомого парня, который порезал вены, чтобы только не идти в армию. Сам резал и сам вызывал себе скорую... А еще они долго и вполне серьезно размышляли над тем, стоит ли объявить себя пацифистом... Мне вспомнился брат. Он и подумать о таком не мог, когда пришло время его призыва. Это было несовместимо с его мужским достоинством. После школы он не стал поступать в институт просто потому, что имел твердое убеждение: если поступать, то по призванию, а не для того, чтобы облегчить свою участь. А призвание у него было такое: стихи и небо. На поэта, опять-таки по его убеждению, выучиться невозможно, а на летчика - не хватало физической подготовки, да и с математикой были сложности. Хотя, мне кажется, стремление стать летчиком у него все-таки произрастало из ощущений поэтических, возвышенных, неземных... Из обостренного восприятия жизни...

Осенью его взяли в армию. Я представляю себе сейчас, какого ему было: ни разу в жизни не отлучаясь из родного дома, ему предстояло теперь провести два года вне его. Но он ни разу не пожаловался, ни разу не попытался что-либо изменить - а ведь у мамы были очень влиятельные друзья, и среди них один известный, знавший когда-то самого Жукова, генерал. Тогда, будучи совсем еще девчонкой, я не понимала, как нелегко было моему брату. Это теперь, проигрывая в памяти прошлое, анализируя и сопоставляя, я в полной мере осознаю это. А тогда... Тогда я вообще об этом не думала - так надо, так делают все, и он, брат мой, тоже... Такой же, как все... Но он, как оказалось, не был как все... Он был избранный, один-единственный, он был особым. У него были оголены нервы... Он был... без кожи... Да-да, без кожи! Теперь-то я это очень хорошо понимаю! И надо было обладать каким-то исключительным чутьем, чтобы почувствовать это тогда. Но я не обладала... Не почувствовала... Ни тогда, ни позже...

Я-то оказалась толстокожей, бесчувственной, бескрылой, в отличии от брата... И это меня сейчас мучит больше всего...

Слава Богу, что брат попал в радиовойска и оказался всего лишь в ста километрах от Москвы. Это был, пожалуй, единственный раз, когда ему крупно повезло, - мама едва ли не каждые выходные ездила к нему: она понимала, что для него это испытание не из легких. Она еще ничего не знала, ничего не предполагала, но каким-то внутренним, материнским инстинктом угадывала, просматривала что-то. А спустя три месяца... Спустя три месяца он стоял в ночном карауле и ему пригрезилось нечто... Он так и не мог передать, что именно. Но он знал, он чувствовал, что теперь все зависит только от него, - жизнь, будущее, честь, в конце концов... Его мужская и воинская честь! Он не думал о себе - он с открытым забралом устремился вперед, на врага, и стал стрелять - четкими, безудержными очередями, точно в цель, без промаха, без промедления, чтобы не прошли, не захватили, чтобы не успели... Он не боялся за себя - он пытался спасти других, которые сейчас спали крепким, солдатским сном... Он стрелял и стрелял, покуда не кончились патроны. И потом, долго, очень долго, а может быть, до самого последнего дня эта бесконечная автоматная очередь пронзала его сознание, мучительно бередила память, выбивала из колеи реальности.

Его направили в военный госпиталь; там он пролежал четыре месяца. И это было куда мучительнее, куда нестерпимее, нежели армия. Там он чувствовал себя таким же, как все остальные ребята. Здесь - другим, совсем другим: отстраненным от армии, а значит беспомощным и одиноким. Бесконечные анализы, осмотры, собеседования... Игорь Михайлович Якушев, молодой врач, наблюдающий за братом, оказался не только милейшим человеком, но и интересным собеседником. Брат задавал вопросы, он с готовностью отвечал, и не как пациенту, а как достойному собеседнику, заинтересованному в том же, что и он сам.

- Многие исследователи считают, - обстоятельно делился доктор с братом своими познаниями в области психиатрии, - что шизофрения есть заболевание нервное, при котором основное нарушение появляется очень рано... Возможно еще у плода или в момент рождения. В результате этого в виде, так сказать, некоторой компенсации аномалия не приводит к явно выраженным симптомам

до периода ранней молодости...

- Очень странно, - внимательно прислушивался брат к его словам. - Что же это за компенсация? И... почему она так кратковременна?

- Медицине пока неизвестно, как достигается такая компенсация и почему она в один, далеко не прекрасный момент, перестает работать... - не столько объяснял Якушев своему собеседнику, сколько самому себе, уже в который раз стараясь найти разгадку этого странного, непознанного явления. - Версия того, что нервная система развивается аномально у людей, у которых позже разовьется шизофрения, может быть проверена только в том случае, если мы можем обследовать этих людей до того, как они заболеют. Нам известно, что аномалия структуры мозга часто присутствует в момент первого эпизода шизофрении, но, согласитесь, - обращался он с видимым уважением к своему визави, ожидая от него даже некоторой поддержки в своей гипотезе, - сложно проверить людей до этого самого первого эпизода: мы не располагаем методикой, позволяющей узнать, кто заболеет шизофренией в неотдаленном будущем...

Брат изо все сил старался хотя бы в общих чертах понять картину своего психического состояния. Он пристально вглядывался в то, что было изображено на экране компьютера, и изо всех силился постичь. Это сегодня компьютерная томография занимает пару минут, а тогда это была сложнейшая процедура, которая требовала не менее часа. А Игорь Михайлович тем временем пояснял:

- Глубоко в мозгу находятся пространства, заполненные спинно-мозговой жидкостью. Их называют желудочками мозга. У пациентов с шизофренией эти желудочки имеют тенденцию к увеличению - они приблизительно на пять-семь процентов больше, чем у здоровых людей...

Брат не понимал... Какие-то желудочки... И почему-то в голове...

- Миндалина и гиппокамп располагаются в глубине височных долей каждого полушария мозга, - увлеченно продолжал объяснять доктор. - Миндалина содержит много компонентов и называется так потому, что напоминает своей формой ядро миндаля. Миндалина несет ответственность за наши эмоции. А вот гиппокамп - структура более сложная... Странное название, не правда ли? - спросил он у брата, наверное, чтобы несколько вывести его из состояния полного погружения в специальную область и отвлечь на что-то более простое.

- Да, пожалуй... - отрешенно отвечал брат.

- Называется она так по той простой причине, - участливо пояснял врач, - что очень похожа на морского конька... По-гречески, морской конек - "гиппокампус"... Так вот этот самый гиппокамп отвечает за нашу память. У пациентов с шизофренией миндалина и гиппокамп несколько меньше нормы...

Морской конек... - думал брат. - Что же он вот такой же дугообразный... Неровный и даже чуть извилистый... А интересно, что же это за морской конек на самом деле: рыба или... Поинтересоваться у Игорь Михайлыча что ли... Нет, пожалуй, неудобно... Такие вещи самому следует знать... Надо будет в энциклопедии посмотреть...

- В чем причина моей болезни? Генетика... Психоз...

- Это все очень сложно и неоднозначно, - терпеливо отвечал доктор. - Но это совсем не значит...

- Спасибо, спасибо, - обрывал брат врача на полуслове, прекрасно понимая, что все, что будет сказано далее, не имеет абсолютно никакого отношения к его истинному интересу.

А потом у него брали спинной мозг... И это было ужасно... Но самое ужасное было впереди: спустя четыре месяца ему поставили диагноз: шизофрения. И предложили оформить пенсию, признав инвалидность... Это в девятнадцать-то лет... У такого красивого, стройного, умного... Мама, увидев тоску и ужас в его глазах, сказала: нет. И он был благодарен ей за это... Ибо единственно, чего он боялся, - это груза такого страшного диагноза и возвращения в психиатрическую клинику. Он все надеялся, верил, что все пройдет, все куда-то исчезнет, испарится, и он опять станет полноценным, полноправным, здоровым и таким же, как все. Он все еще думал, что все, что случилось с ним в армии, произошло под влиянием ситуации - ситуация действительно была нелегкой: впервые оказавшись вне дома, никогда ни в детстве, ни в юности не будучи ни в детских садах, ни в пионерских лагерях, он испытал некое потрясение, некий надрыв, что и привело к неадекватному, необъяснимому поведению. Он наивно верил, что все забудется, как какая-нибудь случайная нелепость, легкое затмение сознания: ну, действительно, разве в сложном человеческом мозгу не могут время от времени отказывать какие-нибудь маленькие, несущественные механизмики, типа этих самых желудочков или, как это они называются, миндалин и гиппокампов, которые сами собой в нужный момент опять сольются в единое целое с остальными составляющими одного неразъемлемого и продолжат свою слаженную, ритмичную, бесперебойную работу? Главное, над ним не довлеет этот страшный, неумолимый, пожизненный приговор: шизофрения - тяжелая форма умственного расстройства.

А может, шизофрения является разумным ответом на безумие мира? - задался он однажды таким вопросом, ответил на него положительно, и уж более не сомневался в этом никогда...

После смерти, перебирая его многочисленные рукописи и дневники, я наткнулась на запись: "Болезненно ощущаю я тот унизительный для человека факт, который заключается в непрочности чувств, памяти, в опошляющем влиянии повседневной жизни. Все самое дорогое, все самое святое в конце концов растворяется в бесконечном потоке времени. Ах, время, время! Как безжалостно твоя сила стирает из памяти все самое живое! Чем дальше, тем большую досаду я чувствую на время, которое все, буквально все пожирает, словно дикое ненасытное животное. Мне хочется бежать от него, но увы... Некуда... И я с ужасом чувствую, осознаю, как быт, суетный и мелочный, разрушает меня, как только я пытаюсь приподняться над ним. Подобные попытки нередки. И мое разрушение становится все более явным. Я смотрю на людей, на то, как они уверенно следуют по своей траектории, не думая о том, откуда и куда они идут, а, главное, зачем, заботясь только о ближайшем шаге, о сиюминутном интересе. Наивные филистеры! Я горд тем, что чужд вашего племени. В отличие от всех вас, бездумно гоняющихся за успехом и счастьем, я понимаю, что существует лишь тень счастья, иллюзия успеха, миф удачи..." И еще одна: "Происходит что-то странное: я все больше теряю контакт со своими близкими. И не только с ними, но и с самим собой. Нет, я никогда не был общительным, но... Теперь вместо того, чтобы проявлять хотя бы некоторое участие к самым родным - их совсем не много - только мать и сестра - и анализировать свое душевное состояние, интересуясь протеканием своей болезни, я все больше теряю эмоциональный контакт со всеми, включая себя самого - одно лишь абстрактное знание того, что происходит вокруг... Удивительно, но свою собственную болезнь я могу рассматривать только как бы со стороны, то есть объективно. Однако бывают страшные минуты, когда я неожиданно переполняюсь ощущением страшного, нелепого разрушения, которое является результатом этой странной, тягучей болезни, жертвой которой я стал. Иногда меня переполняет отчаяние - мне не скрыться от нее, не избавиться, не излечиться: она всегда со мной, во мне! Я ее вечный пленник! После таких вспышек я становлюсь еще более безразличным. Мне кажется,

я все более теряю себя... Становлюсь бесчувственным. Мне кажется, нет, я знаю это наверняка, моя судьба - самая страшная, самая жестокая из всех, какая только может быть. Я не способен вообразить себе ничего более ужасного, чем вполне культурное, благовоспитанное, благообразное существо, которое осознает свое собственное разрушение... Это, именно это происходит со мной теперь..."

Наверху что-то тяжело грохнуло, покатилось, издало душераздирающий треск и куда-то обреченно обвалилось, словно в бездонную пустоту. Это соседи продолжали свой вялотекущий, круглосуточный и бесконечно корректируемый твердой хозяйской рукой ремонт. Я вздрогнула и очнулась. За окном были сумерки. Вот-вот должны были включить фонари - мое любимое время суток. Я встала с дивана, включила электрический чайник и взяла пакетик заварки. "И когда я научусь заваривать настоящий, ароматный чай из крупных, жестких листьев? Как в детстве... Как мама... И Ромка был бы рад... Боже, но сколько же времени надо на это?! А может, именно на заварку листового чая и следует тратить его без оглядки и сожаления? Быть может, в этом и заключается настоящая жизнь - размеренная, осмысленная, с чувством, с толком, с расстановкой? В том, чтобы не спеша побеседовать, посмотреть друг другу в глаза, сыграть в шахматы, почитать вместе книгу... Брат любил это... Он всегда был рад, когда я приезжала... Только стеснялся сказать об этом... Нет, иногда говорил, а я... мне все было некогда, не до того... Я все время куда-то спешила, чем-то была занята... и вот результат: просмотрела, упустила, опоздала...

Я привычно бросила пакетик чая с бергамотом в чашку, залила кипятком и, наслаждаясь любимым мятным шоколадом after aight, который однажды будучи в Лондоне открыла для себя, и с тех пор имела в своем сладком арсенале неизменно, стала слегка прихлебывать, без конца старательно дуя в чашку и все равно обжигаясь. Сверху все еще доносились явные отзвуки славных побед и поражений мощной строительно-ремонтной компании. И я вспомнила, что несколько дней назад кто-то из новоселов обмолвился о том, что именно над нами собираются сооружать сауну - при этом я сразу же представила себе густые клубы пара, охлаждающую купель... Это, надо сказать, не сулило ничего хорошего: при таком положении вещей наводнения надо будет ждать с минуты на минуту. Мы с Романом никак не могли взять в толк: зачем в городской квартире нужна людям сауна? Мы с ним при этом недоуменно посматривали друг на друга и пожимали плечами. "Кто во что, а я горазд!" - повторял Ромка свое излюбленное выражение, и в очередной раз агитировал перебраться в его загородный дом. Я, как всегда, отбрыкивалась и оставалась при своем. И в очередной раз поражалась сама себе: что мне еще нужно? Ведь любая женщина побежала бы, забыв обо всем на свете, а я... Но я не любая... Я - другая... Ненормальная... Просто ненормальная... Мне ведь уже много лет... Молодые девушки таких, как я, уже старухами считают, - такие им не соперницы. А я все чего-то хочу... И ведь Ромка для меня не просто мужчина, - с некоторых пор он для меня все: отец, которого по сути у меня никогда и не было; брат, которого я так опрометчиво, так глупо отпустила от самой себя и потеряла навеки вечные; муж, лучше которого и желать невозможно; друг, готовый прийти на помощь в любую минуту... И я люблю его - люблю самозабвенно и преданно... И другого не нужно... И я, как показало время, для него значу гораздо больше, чем можно было ожидать. Так в чем же дело?

Месть... Вот истинная преграда на моем пути к личному счастью. Воспоминания, живые и трепетные, не дающие мне покоя и успокоения. И потом... А вдруг он окажется... Если он, неожиданно для самого себя, предаст, уйдет... Что за чушь? Что за нелепица? Опять я за свое... Никому не ведено знать, что будет завтра. Так что же я думаю о том, о чем не следует думать? Почему я не могу переступить через эту преграду, отречься от этого безумного, навязчивого бреда? Или это - психоз? Настоящее психическое расстройство? Оно ведь тоже имеет сотни оттенков, десятки видов... И что, если однажды это проявится самым что ни на есть клиническим образом? Ну и что это меняет? Разве я скрываю что-то от Романа? Разве я хочу кого-то обмануть? Нет, я просто продолжаю вариться в собственном соку, и верю, что настанет момент, когда я, удовлетворенная и успокоенная, скажу: "все, я наконец-то свободна!" А если это иллюзия, обман и я никогда не дождусь такого момента? Ну что ж... По крайней мере, я не буду мучиться угрызениями совести, - я буду знать, что не предала память о брате; что я сделала все, что должна была сделать.

Я допивала уже подостывший чай и размышляла, размышляла, размышляла...

Я существовала одновременно как бы в двух, совершенно разных мирах: в мире воспоминаний, внутренних, детских ощущений, замешанных теперь уже на этой нелепой, но так запутавшей, осложнившей мои отношения с прошлым, книжке Зайчкова; и в мире реальном, деловом, в котором рядом со мной присутствовали люди серьезные, радеющие о деле и живущие, как казалось, только этим делом; многозначительно обсуждающие проблемы большого бизнеса и кого, без сомнения, мои душевные переживания никоим образом не могли тронуть. Если бы только знал уважаемый господин Листевник, мой босс, чем заняты мои мысли; что превалирует над всей этой, как мне кажется уже теперь, мышиной возней, звучно именуемой "издательский дом"?! Если бы он знал все это, он никогда бы не доверил мне проект... И это было бы его серьезной ошибкой, потому что реализация такого проекта тоже требует определенного вдохновения, - в противном случае: неудача обеспечена; он будет отдан на откуп коммерческим интересам. А ведь основная задумка этого проекта, как это ни удивительно (речь-то все-таки идет о немецком проекте!) - беспристрастное, объективное отношение к отбираемым авторам... И я настроена именно на это; иной подход не по мне... А может, он узнал меня лучше, чем знаю я сама себя? - пришла мне в голову странная мысль. А почему странная? Может быть... Ну да ладно... Все это ненужные, досужие предположения. Главное, что у меня в руках есть то, что дает мне смысл оставаться в этом окружении. И это здорово! А мой внутренний мир - он, собственно, никому неинтересен. И никому не дано побывать в нем, кроме меня самой. Так что, в нем я полновластная хозяйка, и все, что я считаю нужным, я буду делать несмотря ни на что, а там уж как получится...

Я распахнула окно настежь и на меня пахнуло свежестью, как после легкого летнего дождя, хотя дождя и в помине не было, - и это было замечательно! Голова как-то сразу прояснилась и я срочным образом принялась собирать чемодан: послезавтра рано утром я должна была лететь в Баден-Баден. Я отобрала пару платьев: шелковое, розовое с белым и черное в мелкий белый горошек с ассиметричным подолом и на узеньких бретелях. Потом выбрала один маленький белый пиджачок, и ко всему этому - белые босоножки на невысокой шпильке и белую сумочку. Поразмыслив немного, взяла легкий брючный костюмчик сине-голубого оттенка в узкую белую полоску и пару топиков - это к брюкам, в которых намеревалась лететь в самолете. На всякий случай - купальник, резиновые шлепанцы, ну и, конечно, косметику. Это стало основополагающим в моем чемодане, - остальное буду докладывать завтра по мере просветления мозгов. Сразу стало легче, - можно сказать, я почти готова. А то думала, что так и не соберусь...

Позвонил Ромка - он опять был на какой-то встрече и позвонил только затем, чтобы напомнить, что послезавтра я должна лететь. А я в ответ совершенно неожиданно для него:

- А я уже и без твоего напоминания чемодан почти собрала!

- Умница! - похвалил он меня и отключился.

Теперь мне надо было сделать пару звонков по поводу моих потенциальных авторов: одна писательница из Рязани, Надежда Петрухина, - у нее была очень неплохая повесть о жизни студентов; я ее читала несколько лет назад и мне она показалась исключительно талантливой. И еще один автор меня заинтересовал - Никита Жильцов - с его рассказами я познакомилась по интернету, и теперь надо было выйти на него через моих прежних коллег. Я, вопреки ожиданиям, быстро дозвонилась до нужных мне людей, взяла необходимые телефоны, связалась с ними, опять-таки неожиданно быстро, попросила подготовить кое-что из последнего и через неделю подвезти мне в офис. Те с радостью приняли мое предложение и заверили меня, что через неделю все будет у меня. Я опустила трубку и снова погрузилась в свои нескончаемые мысли о брате. Почему именно он, не мама, а он так неотвязно следует по пятам, так неразрывно связан со мной, и, кажется, неусыпно, пристрастно и внимательно наблюдает за тем, что я делаю, о чем думаю... У меня такое чувство, что он руководит мною, охраняя и ограждая от тех, кто может причинить мне боль. И не дает сбиться с дороги: он корректирует мой путь, развешивая вдоль вешки воспоминаний, словно говоря: не сбейся с дороги, сестренка; будь внимательна! Я с тобой! Эта мысль приходит мне в голову не в первый раз. Когда я встретилась с Романом, я впервые подумала об этом: это братец мне послал ангела-хранителя... Да, я именно так и подумала тогда... И вот теперь, осуществляя свой замысел святой мести, я снова и снова лелею эту мысль. Или мне так просто хочется? Нет, я бы хотела, чтобы он был где-то рядом со мной, - эта мысль меня греет; она дает мне надежду на то, что он видит, он знает, как дорог он мне; как я страдаю без него; как мне его не хватает... Мне страшно думать, что он никогда, никогда не узнает о моих истинных к нему чувствах, о моем незримом участии в его трагической судьбе.

И снова раздался звонок - это оказался Зайчков. Он поздоровался, деликатно поинтересовался, не отрывает ли меня от дела и смогу ли я уделить ему несколько минут.

- С радостью... - скрывая удовольствие от того, что позвонил тот, кто в данную минуту интересовал меня более все остальных, приветливо проговорила я.

- Мы так и не договорились о встрече, - вдруг сказал Кирилл. - Я завтра буду в Москве... Мы могли бы встретиться...

- Завтра не могу, - прервала я его. - Дело в том, что послезавтра я улетаю в Германию..

- О-о-о! - произнес Зайчков, и я не поняла, что это значит: восторг или разочарование.

- Решила попутешествовать? - спросил он как-то неуверенно и совсем по-свойски, как старый знакомый.

- Нет, командировка, - пояснила я. - По делам фирмы...

- Хорошая у тебя работа... - неопределенно высказался мой собеседник. - И часто у тебя такие командировки случаются?

- Бывают... - не вдаваясь в подробности ответила я и, не подумав, спросила: - А как твоя супруга? Ты, кажется, говорил, что она больна?

И в ту же секунду меня пронзила мысль: что я делаю? зачем? Я могу выдать себя однажды...

- Ничего... - без особого воодушевления ответил он. - Врачи говорят, что в ее положении надо лежать и быть под наблюдением... Иначе может быть выкидыш...

- Кого ждете? - опять не сумев сдержать себя, поинтересовалась

я. - Или еще не знаете?

- Мальчика...

- Рады? - снова полюбопытствовала я.

- Да мне главное, чтобы ребенок здоровый был, - отвечал здравомыслящий Зайчков. - А кто там: мальчик или девочка - это вопрос второстепенный.

- Да, да, конечно, - согласилась я.

- А на сколько ты улетаешь? - неожиданно вернулся Кирилл к прежней теме.

- На четыре дня... Так что в субботу планирую быть в Москве. Кстати, - решила проинформировать я его, - в субботу вечером в ЦДЛ будет встреча с "Истоками"... Интересные люди собираются...

- А ты будешь? - спросил Зайчков.

- Вряд ли... Я же только прилечу... С дороги не хочется. А тебе, наверное, будет любопытно...

- Спасибо за приглашение... Надо будет приехать... Хотя лишний раз

в Москву собраться - целая история... - кисло заметил Зайчков. - Да и хотелось бы с тобой там встретиться...

- Ну, этого я не обещаю, - уклончиво ответила я. - А вот через неделю будет еще одно интересное мероприятие... Тогда посмотрим...

- Это что же, если не секрет?

- Не секрет... Вечер одного интересного прозаика... Андрей Васильев... Знакомо это имя?

- Нет, впервые слышу, - признался Кирилл. - И когда я смогу провести свой авторский вечер в ЦДЛ... - мечтательно протянул Зайчков. - И как это, интересно, делается?

- Ну, прежде всего, - растерялась я от такой наглости, - следует вступить в Союз писателей... Наверное...

- Понятно, буду решать и этот вопрос, - как-то странно высказался Зайчков, будто речь шла о плановой поставке сырья на какое-то предприятие.

Мы еще немного поболтали ни о чем, и я, сославшись на то, что меня ждут неотложные дела, распрощалась с ним. Ну что ж, - подумала я про себя. - Для первого раза нормально. - И хорошо, что уезжаю, а то наверняка не удержалась бы и согласилась на встречу. А это пока ни к чему... Пусть с нетерпением ждет этой самой встречи... А потом посмотрим...

Четыре дня в Баден-Бадене промчались как один миг- все было достойно, интересно, красиво. Нас, троих сотрудников издательского дома, встречали, как лучших друзей; поселили в шикарной гостинице - в самом центре города. Экскурсии, разговоры, дружеские ужины... Но главным событием, конечно, была встреча с немецкими боссами, владельцами всемирно-известного издательского концерна. Когда меня попросили высказать свою собственную концепцию относительно будущего издания, я, вдохновленная любимыми имена русской литературы, с которыми был связан этот город, и вопреки собственным ожиданиям, говорила долго и убедительно, как никогда:

- Наша цель - обеспечить потребность российского читателя в качественной, социально-значимой, современной сюжетной прозе. Осуществить свои намерения мы предполагаем через возрождение миссии русского писателя как духовного советчика и помощника... - я чувствовала, как пылали мои щеки, как увлажнились мои глаза, как я, всегда такая неуверенная и закрытая, вдруг совершенно неожиданно, вопреки своим прежним чувствам и ожиданиям, распахнула свою душу и выплеснула на тех, кто теперь сидел передо мной все, что было там... - Я совершенно уверена в том, что утрата русской литературой некогда присущих ей высоких нравственных позиций вызвана прежде всего печальными переменами в нашем обществе...

- Неужели вы хотите сказать, что книжный рынок в вашей стране... - попытался перебить меня один из присутствующих важных персон. Но я, предвидя его вопрос, не дала ему договорить:

- Несомненно, - большинство участников книжного рынка навязывает сегодня русскому читателю, мягко говоря, некачественное чтиво... Оскорбительно-низкие гонорары действительно талантливых писателей создают информационный вакуум вокруг их произведений. И они, как правило, залеживаются на полках, не раскупаются... Большинство издателей не различает в книге, как таковой, ее специфических особенностей по сравнению с другими товарами; не инвестируют средства в создание профессиональных, качественных произведений и их продвижение...

И это их большая ошибка - они ведут недальновидную политику.

- Какую же цель преследуете вы, госпожа Шахова? - поинтересовался один из присутствующих.

- Наша цель... - я на мгновение задумалась. - Наша цель, - наконец решительно продолжила я, - должна находиться за пределами книжного бизнеса в товарно-денежном его понимании. Поверьте мне, российский читатель умнее и нравственнее, нежели его принято представлять на западе. Он пытлив и настойчив - он ищет настоящую, профессиональную, социально-значимую литературу... Другое дело, что телевидение, пресса, радио навязывают ему нечто совершенно иное... Наше дело откорректировать рекламную линию, преподнести ему то, что он не может найти сам. Неужели вы думаете, что, воспитанный на Пушкине, Тургеневе, Достоевском, Бунине, Чехове, он доволен сегодня тем, что ему предлагают СМИ?! Мы, именно мы, наш издательский дом, - почти нагло, в открытую заявила я, действуя по принципу: "или пан или пропал", - должен стать лидером среди издательств, выпускающих современную русскую литературу традиционно высокого качества! Да, да, именно мы, как, господа издатели, ни парадоксально это звучит.

- И почему же парадоксально? - слегка улыбаясь, почти заговорщически, как мне показалось, поинтересовался господин Листевник.

- А вы считаете нет? - окончательно отметя в сторону все условности и сомнения, переспросила я. - Разве это нормально - немцы берут на себя миссию возрождения лучших традиций издательского дела в России?!

- Вы правы... - едва слышно проговорил незнакомый мне

господин. - По-моему, вы совершенно правы... И пусть это станет нашей данью русскому народу... Вы считаете, - опять обратился он ко мне, - это будет иметь успех?

- Я уверена в этом, - без тени сомнения высказалась я.

- Ну, а если коротко, какой должна быть, на ваш взгляд, эта

книга? - я, как вы понимаете, имею в виду не тот один-единственный сборник, которым мы собираемся начать выпуск новой литературы, а серию, поток...

- Прежде всего, - воодушевленная поддержкой со стороны босса, продолжила я, - социально-значимой...

- И что это такое, по-вашему? - встрепенулись все одновременно.

- Это... - сделала я небольшую паузу, - это высокохудожественная, то есть написанная достойным словом проза... Она должна разрушить страшные, патогенные мифы, сложившиеся в России за последние десять-пятнадцать лет.

- Что же это за мифы такие? - с некоторой иронией спросил один из присутствующих.

- Прежде всего, это миф о безнаказанности сильных мира сего; миф о деньгах, как высшей, неоспоримой ценности в нашей жизни. Социально-значимая книга должна быть призвана восстановить в сознании читателя уважение к своей собственной личности и уважение к своей стране. Творчество писателя не должно рассматриваться как промышленное сырье... Я понимаю: вас, господа, как ни крути, интересует все-таки прежде всего коммерческий эффект... Он будет! - без тени сомнения заявила я. - И прежде всего за счет увеличения тиража хорошей книги до ста тысяч экземпляров. Вспомните господа, как вы беспокоились, как сомневались десять лет назад, когда мы начинали издание первого женского журнала в России по, так сказать, немецкой кальке? Мы начинали с пяти тысяч... Через полгода - десять; через год - пятнадцать; спустя три года - двадцать пять; и наконец пятьдесят, семьдесят пять, и вот сегодня достигли почти этих самых долгожданных ста тысяч... И я могу с гордостью за себя и за своих коллег сказать, что такого тиража мы достигли не благодаря коммерческим штучкам... Нет! А наполненности: назовите мне еще хотя бы один подобный журнал, который бы одновременно могло читать целое семейство: мама, дочка, бабушка, а иногда и папа присоединяется к ним... Ну если и назовете какой, так он стал издаваться гораздо позже, по нашему образцу и подобию. В нашем журнале нет ни тени пошлости, ни намека на вседозволенность... Это именно тот случай, когда коммерция на мешает качеству... Так что у нас у всех имеется хороший опыт, и, я думаю, нет, я уверена, мы справимся, мы должны справиться...

Это был единственный раз, когда я вот так, смело и откровенно высказала свое мнение при всеобщем внимании; в те редкие случаи, когда мне приходилось высказываться по тому или иному вопросу, я вела себя робко и неуверенно. Так нагло, так категорично и открыто я говорила впервые в жизни... И, кажется, я одержала полную победу...

Романтический Баден-Баден оставил в памяти моей поистине неизгладимое впечатление - мне там было душевно, уютно, комфортно... Я себе так и не смогла объяснить, отчего... Наверное, все как-то удивительно удачно совпало: мой душевный настрой, мой триумф и упоительная благость этого города. Да к тому же, все эти четыре дня я была свободна от своей идеи фикс: я ни разу не вспомнила ни о Зайчкове, ни о том, что было с ним связано. К величайшему своему стыду, я и о брате в эти дни не вспоминала, и это меня страшно угнетало потом. Я поражалась сама себе: неужели мне достаточно было оказаться в этом месте, почувствовать некую свою значимость, чтобы забыть о самом дорогом в жизни?! Но вышло именно так... Когда, уже в самолете, я вспомнила о брате, то мне до слез стало жаль, его: он ни разу в своей жизни не выезжал за пределы Москвы и Московской области, он ни разу ни упивался осознанием своей нужности; он ни разу не слышал слов одобрения... А ведь стоило ему хотя бы раз побывать здесь, в Баден-Бадене, он был бы по-настоящему счастлив: я знаю, ему бы там очень понравилось - в этом городе особая аура; высокопоэтическая, я бы сказала. Он наверняка почувствовал бы прилив вдохновения; написал бы прекрасные стихи; испытал бы чувство удовлетворения от осознания этой самой своей нужности, значимости... Не судьба... Опять это странное слово вырвалось из моих уст! Оно мне непонятно... Оно меня сбивает с толку... Что значит судьба? Предначертанность? По-видимому... Однако кому известно, что нам предначертано? Может, именно обратное было предначертано, - а мы: "судьба"... Нет, никак у меня не складываются отношения с этим словом - не понимаю я его. Или что-то я сама запутываю так, что выбраться из моих дебрей невозможно... Может быть... Одним словом, Баден-Баден остался позади, и я, воодушевленная благотворными переговорами и пожеланием со стороны хозяев издательского дома успеха в продвижении нового проекта, и страшно жадная до работы, возвращалась я в Москву. Мысль о мести постепенно, по мере приближения к дому, снова овладевала моим сознанием. Однако одно не мешало другому: напротив, второе как бы подстегивало и вдохновляло на работу по составлению сборника. И тут меня озарило: я непременно включу в сборник стихи брата. Это не будет шаг некоего милосердия, знаком памяти, - это будет открытием нового имени, достойного занять место среди лучших поэтов России! И пусть мне скажут хотя бы одно слово против! Пусть упрекнут меня в необъективности! Ну, а если немцы будут против включения в сборник стихов? В этом случае я... откажусь от проекта и займусь изданием книги брата. Я не желаю, чтобы какие-то "зайчковские" наводнили Россию и лишили нашу литературу животворной, целительной силы. Таково было мое окончательное решение, и я не собиралась сдаваться. Хотя, конечно, мне не верилось, что после разговора с немцами в Баден-Бадене кто-то из них будет против того, что я задумала: мне хотелось, мне очень хотелось надеяться на лучшее... И тут же, не прошло и получаса, я неожиданно возразила сама себе - ни за что! В сборнике... среди многих... Нет, только отдельной книжкой! Я издам его стихи отдельной книжкой и это станет памятником моему брату! Это, пожалуй, та малость, которую я могу сделать для него... Но нужно ли ему это теперь? Нет, не нужно... Наверное, не нужно... Но это нужно тем, кто не желает юродствовать и унизительно приспосабливаться к неписаным законам выживания; кто не привык отрекаться от самого себя и еще надеется выиграть в неравной схватке...

Ромка встречал меня с миниатюрным букетиком фиалок - он был искусно заключен в розовую, воздушную сеточку и перевязан синей атласной лентой.

- Ромка, - в тысячный раз поразилась я, счастливо улыбаясь, - ну где ты покупаешь такие очаровательные букетики? И всякий раз совершенно новые, неповторимые, необыкновенные...

- Ну ты же знаешь, - целуя меня, отвечал он, - это мой бо-ль-шой секр-е-е-ет! - смешно растянул он последний слог.

Дело в том, что я с детства не люблю большие букеты. Они почему-то ассоциируются у меня с картиной, висевшей когда-то у нас в гостиной. Когда мы жили в... моем родном городе. На этой картине был изображен огромный букет цветов в фарфоровой вазе, на которой был изображен Кремль. Ваза была высокая и пузатая. А цветы бордовые, красные, белые... Там были астры, георгины, пионы... Букет был великолепен... Ваза стояла на столе, покрытой тяжелой, темно-бордовой скатертью... И на скатерти той лежали опавшие лепестки. И эта прелестная картина производила на меня, маленькую, совсем еще маленькую девочку, очень гнетущее впечатление. При ее созерцании мне становилось невыносимо грустно. Будто я во всем мире одна... И никого рядом... Никого... И только увядание, странное увядание... Цветов, людей, мыслей, слов... Все как бы замедляло свой ход, останавливалось, становилось неподвижным и сумрачным. Потом эту картину забрал отец, когда приходил однажды. Навестить... И я была этому рада - тому, что он забрал эту картину... Вот с тех самых пор я и не люблю больших букетов. И Ромка знает мою нелюбовь, правда, не понимает, чем она объясняется, - я не рассказывала ему о той картине. И потому дарит мне только маленькие, очень маленькие букеты. Но они все такие прелестные - просто глаз оторвать невозможно! И потому, мне нравится, когда он встречает меня из командировок. И ему это доставляет удовольствие, - я это знаю, потому что он мгновенно откладывает все дела, даже самые важные, чтобы встретить меня с очередным чудесным произведением цветочного искусства. Где он их достает - понятия не имею. Да и разве это главное... Пусть это останется его маленькой тайной... Такой же маленькой и красивой, как те букеты, которые он мне дарит...

- Я тебя сейчас отвезу домой, - делился со мной своими планами Роман, - а сам сразу же на встречу...

- И даже поесть не успеешь? - давно привыкшая к круглосуточной работе Романа, но все-таки на что-то надеясь, спросила я.

- Нет, ни минуты не останется...

- А давай-ка не домой, - вдруг озарило меня, - а в Дом литераторов! Тогда и время хватит вместе перекусить... Там же...

- А что это тебя вдруг туда потянуло? - подозрительно поинтересовался Роман. - Ты, по-моему, туда не особенно любишь заглядывать...

- Там сегодня встреча с одним автором, - не вдаваясь в подробности, ответила я. - Вообще-то я не собиралась... Но коль ты ограничен во времени, да и мне неплохо там быть, то можно заехать... Тем более, это гораздо ближе, чем домой... А ты потом за мной можешь заехать... Там это надолго, судя по всему... Или я возьму такси...

- Ну вот еще, - возразил Ромка, - никаких такси! На этих такси, сама знаешь, неизвестно кто ездит! Лучше меня дождись...

- А вообще-то, в следующий раз мне лучше свою машину оставлять на стоянке в аэропорту, тогда не будет проблем... - высказала я свое мнение.

- Ты что говоришь! - наиграно-серьезно возмутился Ромка. - Я сам хочу тебя встречать... А проблем никаких и нет... Я все рассчитал...

- Ну ладно, ладно, - примирительно согласилась я. - Будет по-твоему, дорогой... Да к тому же, мне самой приятно получать от тебя вот такие игрушечные букетики... Как я тогда без них? Никак... Так уж и быть, согласна на все твои условия... Так мы перекусим в ЦДЛ?

- Нет, дорогуша, на это, боюсь, времени у меня все-таки не будет... Придется отобедать тебе без меня...

- Отужинать... - поправила я.

- Ну отужинать... А я - сразу же поеду... Но, думаю, часа через три буду... Во всяком случае, буду стараться изо всех сил...

- Да уж, да уж... А то домой очень хочется...

- Так я о главном-то совсем забыл спросить! - вдруг спохватился Роман, когда мы уже подъезжали к Поварской. - Как проект? Как переговоры?

- Об этом - обстоятельно и дома! - категорически ответила я

ему. - Ну, а если одним словом, то все в порядке...

- В полном? - смешно переспросил он.

- В полном! Абсолютно в полном!!! - восторженно сообщила я ему и поцеловала в щеку. - Жду тебя через три часа! - крикнула я ему вслед.

И черный мерседес неслышно удалился в сторону Садового Кольца...

Оказаться в таком месте, как ЦДЛ, после приема в Баден-Бадене было испытанием не из легких. Я не учла того, что контраст окажется таким разительным, что настроение мое незамедлительно упадет. В тот самый момент, когда я вошла в дамскую комнату, чтобы привести себя в порядок после продолжительного путешествия, я испытала невольное разочарование: там не оказалось ни мыла, ни полотенца, ни салфеток. "Да, - подумала я, - к хорошему быстро привыкаешь. Вот за что я уважаю немцев прежде всего, так это за чистоплотность и порядок во всем... И когда только мы научимся этому? Скорее всего, как это ни печально, никогда..." Я вытерла руки запасным носовым платком; достала косметичку привела себя в порядок, насколько это было возможно сделать в этом месте и прошла в холл. "Нет, - опять посожалела я о своем скоропалительном решении, - надо было все-таки ехать домой... Сейчас бы приняла душ, выпила чашку чая, отдохнула... Ну все, - вдруг одернула я сама себя. - Что сделано, то сделано... Решение менять поздно... Надо постараться извлечь максимум пользы из того, что есть. Да к тому же, сейчас, под впечатлением от состоявшейся встречи с немцами, немедленно хочется приступить к делу..." До начала мероприятия у меня было более часа времени. Я прошла в ресторан, заказала сок, крабовый салат и кофе. "Ну вот, - опять подумала я, - надо было сразу идти сюда - здесь будто другой мир. Странно, как здесь под одной крышей уживается по сути два разных мира... Одно крыло - для неимущих писателей, другое - для преуспевающих олигархов."

Я с удовольствием перекусила, насладилась вкусным крепким кофе и направилась к малому залу. Не успела я туда войти, как передо мной предстал сам Зайчков.

- А я вас жду! - заявил он мне радостно. - Я почему-то был уверен, что вы обязательно придете.

- Добрый вечер, - растерянно проговорила я, совсем позабыв, что он тоже может прийти. - Не ожидала вас здесь встретить...

- Так ведь... ты сама сказала мне о сегодняшнем мероприятии, - слегка смущаясь, нерешительно обратился он ко мне на "ты". - Мы, кажется, были на "ты"...

- Да-да, - поспешно согласилась я, постепенно адаптируясь с реальностью. - Я только что с самолета, поэтому несколько не в своей тарелке, - попыталась оправдаться я.

- Как? - удивился Зайчков. - Даже домой не заезжала?

- Нет, решила сразу сюда...

- Ну как съездила? Понравилось?

- Да, все отлично, - без особого желания подробно рассказывать о своей поездке, коротко ответила я, но тотчас же опомнилась: "Он мне нужен... Он мне очень нужен! Он - самое верное средство моей мести... Вопреки настроению, я должна проявить максимум терпения и постараться быть доброжелательной и общительной... Он нужен мне... Он мне нужен..." - повторяла я, как заклинание..."

Однако мне не пришлось особенно напрягаться, контролируя свои эмоции: Зайчков, как мог, развлекал меня своими бесконечными рассказами и я, делая, вид, что мне это очень интересно, просто смотрела в его лицо и время от времени кивала головой в знак солидарности, только не знаю, в чем... Я наблюдала за его мимикой, и думала: он, наверное, всегда был послушным, прилежным мальчиком... И очки, наверное, он носит с самого детства, - я никак не могла представить его без них. Вряд ли он когда-нибудь дрался с дворовыми ребятами, которых он описывает в своей книжке, - опасался, что очки разобьют... И, скорее всего, его не очень-то любили одноклассники... Таких не любят... И вдруг я подумала: любопытно было бы послушать о его семейной жизни... Нет, он кажется всерьез намерен за мной ухаживать, а это значит, что о своей жене он вряд ли будет вспоминать в разговоре со мной... А на сцене в это время уже суетились какие-то люди: усаживались, устраивались, приспосабливались... Большой букет цветов мешал то одному, то другому, то третьему, и потому его перемещали с одного места на другое... Потом стали выступать какие-то люди: читали стихи (все они были скверными, с претензией на нечто...), говорили хвалебные слова (и они тоже не отличались ни искренностью, ни оригинальностью). И, наконец, объявили имя: Андрей Васильев... На сцену вышел мужчина лет сорока; мешковатый, какой-то помятый, несовременный... Его облик совершенно не соответствовал тому типу мужчин, которые окружали меня в издательском доме. Мне казалось, что такие, как Васильев, остались где-то далеко в прошлом, в советской эпохе... Оказывается, я ошибалась. Вот вам, пожалуйста: Андрей Васильев - один из тех, кто в погоне за удачей шастал из редакции в редакцию еще много лет назад. Да, судя по его внешнему виду, по его замороченному взгляду, по его неуверенной поступи, непросто ему живется. А разве когда-нибудь кому-нибудь из них жилось легко? Просто? Обеспеченно? А Зайчков? - спрашивала я сама себя и тут же отвечала: он - нетипичный представитель... А в большинстве своем - они всегда нуждались в поддержке: в моральной, психологической, в идейной, в материальной, в конце концов... Им всегда приходилось несладко... Им всегда было одиноко... Разве он, этот самый Васильев, не есть доказательство всего этого?!

Он стал читать. Сначала тихо и неуверенно; затем ему продули микрофон и попросили читать громче - голос его окреп и стал более звучным; и, наконец, обретя некую внутреннюю силу, зазвучал призывно и выразительно, - лучше бы и у заслуженного артиста не получилось... Вдруг он опомнился, испугавшись того, что уж слишком разогнался, и вопросительно посмотрел на сидящих за столом. Те, казалось, тоже забыли о лимите времени и продолжали слушать с нескрываемым вниманием. И все-таки далее читать Васильев не решился. Его поблагодарили негустыми аплодисментами и объявили новое имя. А я поняла, что оказалась здесь в этот вечер не зря: Васильев был именно тем, кого мне так хотелось встретить в его лице. Теперь я точно знала, что откроет будущий сборник этот самый Васильев своей самобытной, прозрачной, поэтической прозой. "Какая же я все-таки молодец! - хвалила я сама себя. - Как здорово, что я решила поехать сюда, а не домой! Вот он - один из моих авторов! И как печально осознавать, что его не издают, - а ведь он самородок, каких искать надо, сил не жалея... Настоящий самородок!"

В конце вечера я подошла к Васильеву и попросила у него телефон, ничего не объясняя: разговор я хотела отложить на более удобное время, ибо он требовал совсем другой обстановки. При этом Зайчков ревностно следовал за мной взглядом и, казалось, уже ненавидел этого самого Васильева: и как талантливого автора, и как предмет моего внимания, и как зримое напоминание об истинных ценностях... Мне это было только на руку. Спустя несколько минут позвонил Ромка и я, сдержанно попрощавшись с Зайчковым, поспешила к выходу. Он, казалось, сначала даже не понял, что я ухожу. Но это опять-таки было даже лучше, иначе бы он навязался в провожатые, а мне сейчас это было совершенно ни к чему.

13

Васильев, как и следовало ожидать, оказался крайне застенчивым, угловатым, неуверенным в себе человеком. Когда я прочитала его повесть, которую он принес мне спустя несколько дней после нашей встречи в ЦДЛ, я невольно задалась вопросом: Боже правый, отчего же такой талантливый человек ощущает себя существом едва ли не третьесортным?! Кто вогнал его в тот темный угол нашего страшного бытия, в котором он находится безвылазно неизвестно сколько?! Отчего безмозглые дураки и пройдохи чувствуют себя в этой жизни вполне благополучно и уверенно, задирая нос и отпуская направо и налево скабрезные шуточки по поводу и без такого, а умные и великодушные, напротив, стесняются своей неуместности, боятся лишний раз показаться кому бы то ни было на глаза?! Кто посмел внести в нашу жизнь такую разрушительную дисгармонию?! Разве Васильев не есть ярчайшее свидетельство серьезного нездоровья нашего общества?! Разве не он по высшему закону справедливости должен вершить судьбу страны?! Такой не ограбит, не предаст, не схитрит, не прельщается благами земными... Это ж к нему мы все должны идти на поклон с великой просьбой вразумить нас и наставить на путь истинный, ибо божьи заповеди нами воспринимаются как-то уж больно в обход, с учетом собственных интересов... Словно бы они не для нас, таких успешных и значительных, а для прочих... А этот свой, среди нас, грешных, напрямую высказывает то, что есть правда, - мы благодарить его обязаны за то, что урок достойный преподносит, а его и замечать никто не желает... А как он засмущался, когда я, дура, тогда еще, в ЦДЛ, попросила у него номер мобильного телефона! Откуда у него мобильный? Ему кушать нечего, а я про мобильный... А напротив Зайчков стоял, холеный и сытенький, и важно так, солидно, по тому самому мобильному с кем-то беседовал, не упуская взглядом меня из своего поля зрения. И сколько важности, сколько превосходства было в его позе, в его выражении лица, в его состоятельности - внешней, внешней, конечно... А я чем лучше? А мне чем оправдываться? Что это я все на Зайчкова? Он-то тут при чем? Он, можно сказать, вообще здесь ни при чем... Ты на себя посмотри... На своего Романа... Разве вы не холеные да сытые? Разве вы готовы идти на поклон к миссии? А разве нет? Я готова... Я счастлива, что случайно, нежданно-негаданно наткнулась на это имя... Я хочу помочь ему... Да полно, полно! Это он, он нам должен помочь! У него душа ангела! А то осчастливить захотела... Это мы должны быть счастливы, проникаясь его истинами... Нет, - одернула неожиданно я сама себя. - Если так дело пойдет, то я не только сборник, я и одного автора не смогу опубликовать... Ну к чему вся эта патетика? К чему это самобичевание? Назовем это просто судьбой... Опять - судьба... От судьбы не убежишь... Да, пожалуй, никак видимо от нее не отвертишься. Ну, судьба, так судьба... Пусть будет судьба... И все-таки, как здорово, что у меня уже есть Васильев... По сути, он нигде еще и не публиковался... По его словам, что-то где-то и совсем немножко... Ну, а когда я узнала, что в тех же "Истоках" его небольшой рассказ был опубликован за его же собственные деньги, тут уж я окончательно потеряла способность

что-либо понимать. То есть, сегодня у нас не автору платят, а автор платить должен, чтобы увидеть свое произведение хоть где-то напечатанным... Абсурд... Нелепица... Отсутствие элементарной логики... Ну, я понимаю еще, когда речь идет о зайчковых - там все ясно: есть деньги, издавай все, что угодно. А Васильев-то случай совсем другой - с ними деликатно обходиться следует: талант - вещь хрупкая, редкая, уникальная, можно сказать... Следует учитывать разницу... Нет, - снова прервала я свои соображения, - если так дело пойдет, у меня ничего не получится. Надо постараться быть объективной, но беспристрастной, иначе - полный крах. И поменьше эмоций... Они до добра не доведут. Да - нет: это все, что от меня требуется. Иначе у меня не хватит ни сил, ни времени. Ну разве можно беспристрастно относиться к живым людям? К их творчеству? Но, по крайней мере, сдержаннее, спокойнее: таких, как Васильев, много. Он случайно оказался в поле зрения моего внимания. А прочие остались за пределами. У тех прочих и на хлеб насущный денег не имеется, а не то что на "Истоки"! Так, получается, моя задача - найти их... Именно... Именно! Но только... спокойнее, спокойнее, пожалуйста... Мой внутренний голос всегда был моим лучшим советчиком, - ему я доверяла, его я слушалась, во всяком случае, старалась слушаться. И в этот раз я твердо решила следовать его генеральным установкам: спокойнее, по возможности, равнодушно, но объективно; ибо у меня есть еще одна, не менее, а куда более значимая задача: месть... И мне надо искусно действовать одновременно в двух направлениях, разумно расходуя свои душевные силы, эмоции, время... И не сбиваясь с четко выверенной мною же линии - моей линии жизни. Нашей с братом линии... А она довольно опасная - эта стремительно уносящаяся в бесконечную даль железная линия... Надо сохранять равновесие, балансируя на ее узеньких рельсах. Где-то может балки недоставать; где-то рельсина окажется не должного качества... А где-то, бывает и такое, по глупости или по злому умыслу, какой-нибудь урод может и гайку вредоносную подложить... И все тогда - под откос пойдет вся твоя жизнь; одно мгновение - и все прахом! Ах линия, линия... Где-то ты прервешь свой разбег... Всем нам хочется верить в твою бесконечность... Да, по сути, и верим... А разве ж нет? Живем, будто вечные мы... Но однажды наступает момент, страшный момент познания истины, и мы осознаем всю тщетность наших ежедневных усилий, суетных желаний, мелких устремлений...

У меня такое ощущение, как будто я не принадлежу сама себе. Будто та самая петля довлеет и надо мной. И все туже охватывает мою шею... Нет, я не хочу... Я не поддамся... Мне бы только постараться справиться с этим неотвратимым, назойливым видением - старая мамина простыня. Зачем-то она понадобилась... Когда пришли те, двое... Я выхватила из гардероба первую попавшуюся под руку... Думала, что им надо куда-то подложить или перевязать... Или, нет, вернее, я тогда совсем ни о чем не думала... Я просто делала то, что мне говорили... Машинально... Тупо... Неосознанно... Я все никак не могла поверить, что брата сейчас увезут и он никогда, никогда не вернется в свой дом. Я все гладила своей ладонью его открытый большой лоб и настойчиво, как умалишенная, повторяла: "Прости меня, дорогой, прости меня, мой родной... Это я... Это я во всем виновата..." А они, те двое, безликие и неспешные, как роботы, взяли его за руки и зачем-то связали их полотенцем... Потом мама меня отвела в сторону, а я все никак не понимала, что тут делают те двое.

У меня в мозгу произошло какое-то странное затемнение - я как будто бы отстранилась на мгновение от происходящего, и очнулась только тогда, когда увидела, как моего брата куда-то уносят... И почему-то на той самой старой простыне... Простыня была короткой и его ступни в темных носках жалко торчали из под нее... И даже тогда я еще не понимала, что его уносят навсегда... И только тогда, когда я увидела из окна, как тело брата подносят к машине, а его ноги в одних носках, выставленные на мороз, жалко торчат на всеобщее обозрение, я пришла в ужас: "Отчего же в простыне?! Почему же его не закрыли? Как же так... Там же мороз! И зачем, зачем в простыне?! Разве нет специального чехла? Господи! Зачем же так..." Из подъезда вышла какая-то тетка и со странным любопытством стала наблюдать за происходящим. Этот факт мне показался настолько оскорбительным, настолько недостойным памяти брата, что я впала в истерику. Я металась из комнаты в комнату, изнывая от беспомощности и непоправимости положения. Мне нестерпимо хотелось броситься за машиной, догнать ее, прильнуть к брату и уже больше никогда, никогда не покидать его... Это были страшные минуты откровения - такого со мной никогда не было ни до ни после. Машина давно скрылась за соседним домом, а я все продолжала стенать: "Зачем же они его в простыне? Разве для этого нет ничего более подходящего?" У меня в голове вертелись картинки из фильмом, в которых были подобные сцены и я хорошо помнила, что покойников помещали в специальные чехлы, закрывающиеся на молнию. И то, что я увидела в этот страшный момент, меня поразило непередаваемо, как будто это теперь имело какое-нибудь значение... Простыня, чехол... Какая разница? О, нет! Я так не думала! Для меня это было вопросом чести моего брата! Моей, в конце концов! как же так! Отчего они не попросили денег? Я бы заплатила... Сколько угодно - я бы даже не заметила сколько: тысячу, две, десять... Сколько угодно, только бы по-человечески, по-божески, по-христиански... Я увидела в руках матери маленькое серебряное колечко - и тупо уставилась на него. Я не помню, сколь долго продолжалось мое созерцание, но, кажется, целую вечность, когда наконец-то я спросила:

- Зачем?

Мама, рыдая, ответила:

- Лучше самим снять, а то все равно там...

- Зачем? - опять спросила я.

- Так лучше...

- Дай... - я взяла колечко и, вглядевшись в мелкую вязь, прочитала: "Пресвятая Богородица, спаси нас".

- Зачем ты сняла с него это кольцо? - зло спросила я.

- Пусть оно будет у нас... - повторяла мать рыдающим голосом.

- Оно должно было оставаться с ним... - настаивала я на своем, впадая в истерику. - Не надо было... Не надо было... - захлебываясь рыданиями повторяла я.

Я долго вертела его в руках, а потом надела на безымянный палец - кольцо оказалось впору. "Ну да, конечно, все правильно, - пронеслось у меня в голове, - брат же носил его на мизинце..." Вот с той самой минуты и овладело мною желание мести. Да, именно в тот момент впервые мне в голову пришла мысль отомстить за брата. Я еще не знала, кому я буду мстить, как и когда это произойдет... Но мысль, зародившаяся в моей голове в это мгновение, пустила глубокие корни и стала мужать, крепиться и созревать. Самое удивительное заключалось в том, что все это происходило как бы помимо моей воли, независимо от моей обычной, повседневной жизни, не требуя от меня каких-либо усилий и стараний. Она пребывала во мне совершенно самостоятельно, не нуждаясь в моих мыслительных способностях. Казалось, она терпеливо ждала своего часа - и час пришел. С появлением в моих руках книги Зайчкова этот час действительно пришел. Да, этот час пришел именно с книгой Зайчкова, потому что именно с этого момента я стала принимать непосредственное мыслительное участие в разработке тактики и стратегии операции под кодовым названием "месть". До этого я лишь отстраненно наблюдала за этой мыслью, а теперь... О! Теперь я стала активным участником!

С тех самых пор я кольцо то не снимаю. И теперь мне кажется, что с этим самым кольцом брат мне завещал свое желание этой самой мести, и я свято чту его память и не собираюсь нарушать верность ему. А тогда... Тогда, буквально спустя полчаса в дверь позвонили и на пороге появился мужчина в черном: пальто, костюм, шляпа, начищенные ботинки, портфель, и даже... усы... - все было трагически черного цвета. Это оказался ритуальный агент. Я смотрела на него, не понимая, кто он есть и зачем здесь. Он участливо предложил нам свои ритуальные услуги и сочувственно склонил голову над большим ритуальным списком: гроб, покрывало, цветы, венки, кресты... Он что-то говорил, говорил, говорил... Спокойным, сочувствующим голосом, как будто лично был знаком с моим братом.

- Отпевать будем? - спрашивал он.

И я, соглашаясь со всем, что он предлагал, повторяла, как запрограмированная:

- Да, конечно... Да, конечно...

- Крестик, иконка, псалтырь... Батюшке...

- Да, да, конечно... Да, да, конечно...

- Панихиду...

- Да, да, конечно... Да, да, конечно...

- Место на кладбище...

- Да, да, конечно... Да, да, конечно...

- Есть или надо организовать?

- Что есть? - переспросила я.

- Место на кладбище...

- Бабушка... - убитым голосом я.

- Бабушка ваша? - со скорбным пониманием качая головой,

уточнил он.

- Бабушка... - повторила я.

- Моя мама... - едва слышно сказала мама.

Он все продолжал что-то говорить: о том, как лучше; о том, где лучше; о том, когда лучше... В конце концов он выставил счет и предложил мне сделать предоплату, а еще лучше оплатить все заранее. Я, не задумываясь, достала сумку, из нее кошелек и выложила все, что имелось у меня в наличии, - всего, как я потом, вспомнила, около тысячи долларов. Агент взял деньги и, пересчитав, положил их в портфель. При этом он ненавязчиво и благосклонно заверил нас, что все организует наилучшим образом и мы ничуть не посожалеем, что поручили столь деликатное дело именно ему. Мне ни разу не пришла в голову мысль о том, откуда совершенно незнакомому человеку столь молниеносно стало известно о нашем горе... У меня в голове ни разу ни возник вопрос, сколько могут стоить все эти услуги на самом деле, - мы обе с мамой будто оцепенели от горя, поддавшись страшной стихии обрушившегося на нас бедствия. И в какую-то минуту я даже была благодарна этому человеку за то, что он оказался в нашем доме. Потому что я представить не могла, как это можно все сделать самой, а тем более моей матери. Он оставил нам какую-то бумажку, вникнуть в содержимое которой мы были ни в состоянии, потому то перед глазами расплывались не только буквы и цифры, но и лицо этого самого агента. Однако сразу же после того, как он ушел, я предалась панике: я вспомнила, что самоубийц не отпевают; по ним не заказывают панихиду; за них не молятся... Впрочем, я это знала не точно; возможно, все это оставалось только в прошлом, а теперь... Я не знала, что делать. Сидеть просто так и ждать, когда настанет день похорон, - для меня было невыносимо. Оставить маму одну и бежать что-то делать, - тоже недопустимо. Мне срочно надо было выяснить, права ли я в отношении своих догадок или... Я металась из угла в угол, стоная и изнемогая при мысли, что брата уже нет. Да к тому же эта неопределенность... Нет, мне все-таки необходимо было съездить к себе на квартиру хотя бы на час, чтобы... Я никак не могла сообразить, зачем... Но знала точно, что надо. "Крестик... Точно, крестик!" - вдруг осенило меня и я решила непременно взять из дома освященный серебряный крестик и надеть его на шею брату в день похорон. Пусть будет так: у меня останется его колечко, а у него - мой крестик. Я буду отмаливать его у господа! Нет, этого не может быть, чтобы бог отвернулся от того, кто страдал и мучился на этой земле! Этого не должно быть! Я не оставлю своего брата! Я отмолю, защищу, оправдаю... По дороге домой надо будет заехать в церковь, узнать... Но как оставить маму? Мне было нестерпимо оставаться более в этой квартире, где все было связано с ним.

- Мама, - обняла я за плечи плачущую мать. - Надо съездить в церковь...

- Надо... - машинально, бездумно ответила она. - Надо...

- Я только туда и обратно... - сказала я.

- Только туда и обратно... - повторила она за мной. И добавила, уже более спокойно и рассудительно: - Надо, дочка, надо... Правильно...

Мне показалось, что она соображает и держится куда более стойко, чем я. Ведь я неудержимо стремилась покинуть дом не потому что это было так необходимо, а потому что мне казалось, что мне надо что-то делать, или я сойду с ума. Я просто физически не могла оставаться в таком положении. А мама исходила из конкретных соображений: надо сделать то, надо сделать другое... Меня трясло изнутри; у мамы горечь выходила со слезами. Она чувствовала это, то и дело предлагая мне выпить корвалола. Но ни корвалол, ни валерьянка, ни что другое мне не помогло: рыдало все мое нутро; рыдало так, что стон издавался независимо от моего внешне спокойного состояния. Кольцо жгло палец, руку, все мое существо... Хотелось кричать, ругаться, кого-то обвинять и кому-то мстить... Было больно, очень больно... Так больно, что даже плакать не было сил... Я набросила меховой жакет, взяла сумку и пошла к двери. Меня остановил голос матери:

- Ты не должна ехать за рулем... Ты не можешь...

- Нет, - возразила я. - Я в порядке...

- Это тебе только кажется... - слабо настаивала на своем мать. - Я не хочу...

- Я осторожно... Я тихо... Я недолго...

Я вышла на морозную улицу и... захлебнулась холодным воздухом. У меня было такое ощущение, что я медленно растворяюсь в пространстве: я не чувствовала под собой ног; я не видела никого и ничего; я ничего не понимала и ничего не знала... Трудно понять, как я смогла завести машину и поехать, - наверное, по инерции: память рук, но не головы. Я ехала, а из глаз моих текли бесконечные ручьи раскаленных слез; я без устали смахивала их одной рукой, а другой держала руль. Куда я ехала, зачем... - это было неважно... Для меня главным сейчас было то, что я еду, уезжаю, ускользаю... от горя, так неожиданно, так жестоко, обрушившегося на меня. И мне казалось, что от него действительно можно скрыться, удалиться, сбежать... Мне думалось, что как только я окажусь вне дома, мне станет легче - я смогу что-то понять и осознать, но нет... Напротив, мне стало еще более мучительно, более страшно... "Как я могла оставить мать? - укоряла я сама себя. - Брат бы так не поступил... Он бы ни за что не оставил..." Боже мой, это было уж совсем чудовищно! Я даже сейчас продолжала равняться на брата - сейчас, когда его уже не стало... Мне казалось, что он меня сейчас, прямо сейчас, осуждает за то, что я уехала... И я стала вести с ним внутренний диалог... Я пыталась оправдаться:

- Я только за крестиком... Только в церковь заеду...

- Этого не стоит делать... Там мама одна... - как бы отвечал он на мои мысли.

- Но это надо... Я быстро... - убеждала я его...

А слезы все лились, и лились из моих глаз, и каждую минуту я могла оказаться рядом с братом... И, по-моему, я втайне тогда именно на это и рассчитывала... Да, именно на это рассчитывала я. Но вдруг голос брата пробился из небытия и прикрикнул на меня:

- Сестренка, ты не должна так делать! Ты не имеешь права оставлять ее одну! Слышишь?! Ты не можешь... - голос как-то быстро сник, упал, растворился в моем помутненном сознании, и я неожиданно опомнилась: "Господи, что же я делаю?! Господи, помоги мне..."

В следующую минуту я уже знала, что не поддамся... Ни за что... Потому что... мама... Потому что... брат.... Кольцо... Месть...

В церкви Влахернской Божьей Матери мне сказали, что самоубийц не отпевают... И панихиду заказать нельзя... И свечку... тоже... нельзя... Но я все-таки приникла к распятому Христу и долго просила его простить моего брата... Я не знала, что еще я могу сделать для него... Сейчас... Что я должна буду сделать потом - это мне было уже известно...

Я много думала над тем, праведно ли это - добровольно, по собственному волеизъявлению кончать жизнь самоубийством? И пришла к выводу, что человек должен иметь такую возможность. Это тот запасный выход, когда уже некуда больше деться; когда уже нет сил бороться, сопротивляться, терпеть... У каждого, у каждого из нас должна иметься эта потайная дверь на тот крайний, самый крайний случай, когда ничто, ничто не удерживает здесь... С осознанием этой возможности человеку легче жить, ему проще мириться с самыми сложными жизненными ситуациями. Мне кажется, что христианский запрет на самоубийство делает человека более уязвимым, лишая его возможности свести счеты с жизнью именно тогда, когда он чувствует полную невозможность своего дальнейшего пребывания на этой земле. После случившегося мы много и часто говорим об этом с Ромкой... Мне кажется, он единственный человек, который понимает меня. Сейчас... Теперь... Когда уже нет моего брата... Брат, конечно же, думал об этом... И, наверное... Ну как же он мог не думать об этом... Наверное, он считал так же... Преследовала ли его мысль о наказании? Боялся ли он этого наказания? То, что он сделал, явное подтверждение того, что никакая кара господня не страшнее того, что он чувствовал. Так за что же тогда ему грозит Христос наказанием? Да, Христос был мучеником... Но он страдал физически... Прежде всего физически... Конечно, предательство, неверие - это тоже большое переживание! Но это все-таки не та иступленно-изматывающая боль, денно и нощно преследующая человека душевнобольного. Христос не испытал этого. Ему не было знакомо ощущение душевной безысходности, болезненной одинокости, пугающей раздвоенности, безысходного смятения... Разве он не должен сочувствовать, сопереживать тем, кто уже здесь, на земле, при жизни испытал адовы пытки и, истосковавшись по покою, не пресек их тогда, когда исчезли последние силы... Разве он не должен протянуть им руку помощи и избавить от дальнейших мук... Каждому дано столько, сколько он может вынести... Таков, кажется, смысл, одного из христианских постулатов. Ну а если не может... Или... не хочет... Или во спасение ближних... Чтобы не страдали вместе с ним... Это я так, отстраненно... Разве не достойны они уважения? Разве не обладают они силой духа, мужеством, принимая такое решение? Разве не более достойно, более красиво, в конце концов, принять такое решение в здравом рассудке и, сделав все необходимые распоряжения, уйти так, как хочется? Достойны, я уверена, что достойны... И меня никто не переубедит в этом. Мне неожиданно пришла в голову мысль, что я просто обязана завтра же пойти и помолиться за тех, кто ушел из жизни добровольно: и это тоже будет во имя моего брата, в честь брата, в память о брате...

14

Когда мне было лет семь или восемь мне снились страшные сны: про то, как в дом врываются фашисты и я, спасаясь, прыгаю вниз с третьего этажа. Однажды мне приснилось, будто бы за мной гонится огромный бык, норовя посадить меня на рога. А я, объятая ужасом, бегу с крутой абрамцевской горы, где у нас была дача, и вдруг, спотыкаясь, падаю наземь... В холодном поту я просыпалась и при виде мирно спящего брата - его кровать стояла рядом - я постепенно успокаивалась и засыпала снова. А то вдруг: будто цыгане обманным образом выманивают меня из дома и уводят за собой неизвестно куда... Одним словом, сны были красочными, запоминающимися и... очень страшными. А вот после смерти брата - ничего... ни разу... Будто утеряла я эту способность - видеть сны. А мне так хотелось увидеть его! Хотя бы во сне... На минутку... И я все жаловалась Ромке:

- Ром, ну почему он мне не снится? Ведь, говорят, если много думаешь о ком-нибудь, то обязательно должен присниться...

- Не знаю, - задумчиво отвечал он. - Мне, например, дядя Федя тоже никогда не снился... Когда его не стало, я тоже очень сильно переживал; даже на могилу к нему ночью ходил - думал, что ему там одному плохо... Потом успокоился... Но во сне никогда его не видел...

- Ни разу? - насторожившись, переспросила я.

- Ни разу... - печально проговорил Ромка. - Ты знаешь, - мечтательно продолжил он, - если бы он только был сейчас жив... Я бы ему любую машину купил... Какую бы только захотел... Домик где-нибудь у реки... Мы бы с тобой к нему в гости ездили... На выходные...

Ромкин взгляд устремился куда-то в сторону, мимо меня. Глаза его затуманились, стали грустными, задумчивыми и, казалось, памятью он уплывал куда-то все дальше и дальше от настоящего... Туда, где мы с ним были еще не знакомы... А я смотрела на него и думала: "Насколько проще было бы жить одним днем; не отягощая себя... памятью - памятью прошлых лет, памятью прошлых ошибок, памятью прошлых чувств, памятью прошлых сомнений и переживаний... Память провоцирует муки совести, - а они бывают по-настоящему мучительными... Память вершит суд над тем, что уже нельзя изменить, ни путем раскаяния, ни путем, как нам кажется, возможного предвидения. Это только с высоты прожитых лет мы думаем, что могло бы быть все совсем иначе, если бы... Нет, это только наше желание... А на самом деле все запрограммировано свыше... Кем-то... Случилось так, как должно было случиться, и ничего тут не поделаешь...

Память... Это вечно бодрствующий страж нашей совести, - все, что было сделано когда-то или, напротив, не сделано, она подвергает жестокому анализу: правильно или неправильно; нравственно или безнравственно; по-человечески или... И не уйти нам от нее, не скрыться... Она мучительна и беспощадна... У нее нет границ - она размыта и всеобъемлюща... Она высвечивает наши прошлые поступки и деяния под разными углами зрения, в разных плоскостях... Одним словом, действует исключительно изощренно. Мы думаем: ну все вроде бы осознано, понято, пережито... Хватит! А она, совершенно неожиданно вырисовывает тот же самый поступок совершенно в ином ракурсе, - и снова угрызения совести, и снова мучительное постижение истины, которой нет и быть не может, а ты все терзаешь себя, казнишь, подвергаешь самым страшным истязаниям..."

- Ты знаешь, Ань, - вдруг вырвался из забытья Ромка, - наша память - это как целый мир! И, представляешь, у каждого он свой... И как бы мы ни хотели посвятить в него другого, даже самого близкого человека, все равно этот мир остается только твоим, - им нельзя поделиться, в него нельзя никого впустить жить, потому что он населен только твоим прошлым...

Я была поражена Ромкиными словами - он сейчас говорил то, о чем думала в эти же самые минуты я сама. Мы даже думали одними и теми же словами - будто были одним целым.

- Уходит человек, - продолжал говорить Ромка так серьезно, как никогда еще не говорил со мной, - и навсегда уносит с собой в небытие свое знание, свою память, свой мир... мир неповторимый, уникальный... Представляешь, если бы мы были лишены способности помнить прошлое... Мы были бы свободны от бремени прожитых лет, от груза воспоминаний...

- Чаще всего мучительно-изнуряющих и пронзительно-закрепощающих, - добавила я, все более поражаясь близости наших внутренних переживаний. - Да, все мы в той или иной степени отмечены печатью памяти, - окончательно сразив меня своими словами, так импонирующими моему состоянию, добавил он.

- Но зачем, зачем она тащится за нами, давя на плечи, сгибая нас в три погибели, если все равно уже ничего нельзя изменить?! - едва ли не вскрикнула я, отчаявшись когда-либо освободиться от этого тяжкого бремени.

- Ты знаешь, - как-то очень спокойно и мудро, как мне показалось, ответил мне Ромка, спустя пару минут, - по-моему, это замечательно - иметь возможность хотя бы мысленно заглянуть в дорогое тебе прошлое. А если бы мы не могли этого сделать - к чему тогда жить? Мне кажется, что всем, чего я достиг в жизни, я обязан своей памяти, - мне всегда хотелось доказать своему дяде Феде, даже тогда, когда его уже не было в живых, что его уроки не прошли для меня даром... Что я благодарен ему...

- Ты прав, ты прав! - горячо поддержала я Ромку. - Память делает нас лучше, она, как компас, указывает правильный путь. Не позволяет сбиться с пути... Помогает добраться до цели... Во имя... В честь... В память о дорогом, о любимом человеке...

После нашего разговора, в следующую же ночь мне приснился... брат. Он одиноко сидел на деревянной лавочке среди невысоких берез и был, как всегда, задумчив. Он посмотрел на меня, едва улыбнулся и тихо сказал:

"Ты не плачь, сестренка... Не плачь... Я скоро вернусь к тебе... И мы опять будем вместе, как в детстве... Помнишь, когда ты была совсем маленькой, ты чего-то испугалась во сне и залезла ко мне в кровать... Прикорнула у меня в ногах да так и заснула... А наутро, когда я тебя спросил, чего ты испугалась, ты ничего не могла ответить... Я вернусь... Ты только не пройди..." И все... Я не помню больше ни одного слова. Нет, он что-то говорил еще, но я не помню... Я изо всех сил пыталась вспомнить, но увы... Это было не в моих силах...

Что он хотел сказать? Что он имел в виду, произнося последние слова? Самые последние... Где не пройди? Куда не пройди? Или... Чего не пройди?

- Ну что ты себя изводишь, - успокаивал меня Ромка. - Это всего лишь сон... Безмолвные отголоски наших внутренних переживаний...

- Неужели в этом ничего нет? - допытывалась я у него, будто бы он мог мне открыть что-то такое...

- Конечно, нет, - с сочувствием отвечал Ромка. - Если бы мы могли общаться с дорогими нам людьми хотя бы во сне - это было бы большим счастьем, избавлением от неистребимой тоски... - как-то странно добавил он.

На следующий день я поехала на кладбище. Нет, не к брату, - я не любила бывать на его могиле: его образ, его голос, его мысли - я навечно поселила в своей неизлечимой памяти. Для меня он оставался живым, - я не хотела мириться с мыслью о его смерти. Я изо всех сил противилась объективной реальности, заставлявшей меня стонать от боли.

Я приехала на могилу... отца. Зачем я приехала сюда? Не знаю. Я была здесь сейчас впервые. Ни чувства жалости, ни чувства сострадания, ни тоски, ни печали... Равнодушие... Одно только равнодушие владело моим рассудком. Мое сердце было холодно, как лед. Когда я шла по березовой кладбищенской аллее, я почему-то представляла себе, как через несколько минут увижу издали на могиле отца женскую фигуру: я никак не могла мысленно определить ее внешность - сплошная неопределенность. Я ни разу в жизни не видела женщину, которая увела нашего отца. Я не знала, какой у нее цвет волос, какого она роста, какой у нее тембр голоса... И потому сейчас мне мерещилось что-то аморфное, расплывчатое, похожее на... розовую медузу. И откуда у меня такое появилось в голове, сама не понимаю. Как я ни силилась представить себе что-то более конкретное, у меня это не получалось. Подойдя к ограде, я успокоилась: там никого не было. И в то же время я почувствовала легкое разочарование, - мне все-таки хотелось посмотреть на нее хотя бы издали, хотя бы краешком глаза. Сама себе я говорила: "к чему тебе это? Теперь это пожилая женщина, быть может, достойная жалости, сострадания..." И тут же я противилась своим мыслям: "Жалости?! Сострадания?! Ни за что! Где была ее жалость? Где было ее сострадание, когда она лишила нас отца? Почему она не подумала о том, какого придется нам одним? Нет... Ни того, ни другого она не достойна! Месть, одна лишь только месть способна заставить задуматься этого страшного человека..." Никаких чувств, никаких эмоций не вызывал у меня и сам факт того, что в нескольких шагах от меня могила отца...

И лишь странное мгновенное узнавание его образа на мраморной плите - отец... А на другой стороне: "От жены и детей". От тех самых... Которые заняли наше с братом место. Я увидела банку с цветами - простые, что-то вроде мать-и-мачехи... Я зачем-то взяла ее в руки - в ней была вода. Кто-то был здесь совсем недавно. Я невольно оглянулась - кругом ни души. Блаженная тишина господствовала над могилами, чинно расположившимися вдоль аллеи высоких развесистых берез. Чуть вглубь стояли вековечные ели, развесистые тополя, умудренные годами дубы... Странная мешанина - такого необычного соседства я и не видела никогда в жизни. И это было неожиданно прекрасно - воздух был насыщен пьянящей свежестью и каким-то удивительным умиротворением. Более уединенного, более благостного места я еще не встречала - здесь все было пронизано покоем и безмятежностью. Кладбище раскинулось на горе - и оттого создавалось впечатление некоей его приближенности к небесам. А вокруг - бескрайние поля и леса. И - ни души... Невольно напрашивалось на язык: "хорошо", хотя вряд ли это было уместно здесь. Я опять посмотрела на банку с цветами: они придут сюда опять... К моему отцу... К своему... И тут меня посетила странная мысль... Я машинально достала из сумочки записную книжку - вырвала листок, взяла ручку и, ни минуты не думая, большими печатными буквами написала всего лишь одно слово: "МЕСТЬ". Дважды перегнула листок и положила под банку с цветами. Намеренно не стала закрывать калитку... Почему-то... И медленно пошла прочь...

Я шла, скользя взглядом по крестам и надгробиям, автоматически читала имена и фамилии и думала: за каждым именем - свой мир; за каждой фамилией - своя, почившая в небытие память... Все они когда-то жили, страдали, любили, помнили, и однажды все кончилось... Для кого-то раньше, для кого-то позже... Но неизменно... Неотвратимо... Навсегда... Для всех... Страшно, очень страшно признаваться, но на мгновение мне захотелось оказаться... среди них... В их таинственном, необратимом братстве. Брат, он тоже захотел приобщиться... Нет, я должна найти в себе силы... Обрести смысл... Каждый живой организм в жизни руководствуется инстинктом самосохранения... Брат его утерял. Он не хотел оставаться среди живых... Я не должна следовать за ним... "Но здесь так хорошо..." - пронзило меня вдруг ощущение блаженного покоя и я, осознав всю опасность своего состояния, ринулась к выходу, где стояла моя машина. Я изо всех сил цеплялась за мир живой, с ужасом осознавая великую силу своей сестринской солидарности с братом и боязнь поддаться этой силе, пойти у нее на поводу, отдаться ей на откуп - легко и с упоением, - сейчас мы пребывали с братом по разные стороны той самой черты, переступив которую однажды, вернуться обратно уже невозможно... И мне нужно было удержать равновесие. Я обязана была удержать равновесие!

15

Зайчков стал звонить едва ли не ежедневно. Если бы с ним не была связана моя тайная миссия, я бы, конечно, уже давно поставила его на место. Но он был средством моего неотвратимого удара по врагу, а потому я держалась изо всех сил, чтобы не сказать ему резкого слова. Более того, я старалась быть с ним крайне любезной и даже слегка флиртовала. Он заметно шел навстречу и с нетерпением ждал того момента, когда я дам сигнал к... более близким отношениям. Меня же сдерживало только одно: ну, уведу я его от жены, - пускай понюхает пороху, а дальше-то что? Зачем он мне нужен? Но тут же я себя одергивала, выдвигая весьма веский аргумент: главное - месть, а все остальное - издержки. Нет, конечно же, не только это сдерживало меня от решающего шага! Признаюсь: я сознательно оттягивала сладостную минуту мщения - мне хотелось сполна насладиться результатом моей искусной игры. Пусть родится ребенок, и вот тогда, когда пеленки, горшки и каши, а тут на тебе: муж сделает на прощание ручкой... А жена-то тут при чем? То есть твоя сводная, так сказать, сестра? Она-то ни при чем, а вот матери ее это будет достойной карой за содеянное когда-то...

Зайчков пригласил меня в ресторан отметить свой день рождения. Я согласилась. Договорились встретиться в семь у входа. Когда я подъехала, он был уже на месте. В этот вечер он хорошо выпил, благо был свободен от руля. Впрочем, он, как я поняла из его мимолетных замечаний, вообще никогда не бывал за рулем, - есть такая категория мужчин: они не рождены водить автомобиль. И тогда он мне впервые сказал о том, что у их будущего ребенка наблюдается какая-то серьезная патология.

- Наталье предлагали сделать аборт, но она отказалась, - признался он, разоткровенничавшись. - Испугалась, что после аборта детей больше не будет. Но ведь больной ребенок - тоже не нужен, - цинично заявил Зайчков.

Я слушала, навострив уши. Нет, я его не осуждала - цинично, но правда: ни родителям, ни самому ребенку - такая жизнь не в радость. По крайней мере, тогда я так думала.

- Что у него? - из вежливости поинтересовалась я.

- Что-то с сердцем... - неопределенно ответил Зайчков, и мне показалось, что его это и не очень-то заботит. Куда важнее были для него дела сочинительские.

- Все обойдется, - вежливо попыталась я успокоить будущего папашу, не испытывая при этом ни малейшей жалости ни к его будущему ребенку, ни к его супруге, ни к нему самому, в чем, собственно, судя по его бравому виду, он и не нуждался. Однако и злорадства по этому поводу у меня не было, - мне хотелось не просто кабы какого зла тем, кто, как мне казалось, был причастен к моим несчастьям, а кары, исходящей именно от меня; чтобы это было местью за моего брата, за самою себя наконец... И потому я даже и в мыслях не допускала какого-либо отклонения в сторону от моей генеральной линии - линии судьбоносного мщения, линии неотвратимого возмездия, линии справедливой кары. Меня сейчас не столько интересовало состояние сводной сестры, сколько их прежняя жизнь; та, в которой еще присутствовал мой отец: каким был образ их жизни? чем они занимались? как относились друг к другу? Мне казалось, что Зайчков должен был знать об этом, ведь судя по его нехитрому жизнеописанию, со своей супругой он был знаком едва ли не с детского сада... Я, наверное, никогда прежде не испытывала такого любопытства, - мне едва удавалось сдерживаться, чтобы не задать ему вопрос напрямую: "Ну, а папаша-то твоей Натальи кто такой был? Нельзя ли о нем поподробнее? И... в красках, в красках, если можно..." Сдерживаться удавалось мне, надо сказать, действительно с большим трудом. Я чутко следила за каждой фразой Зайчкова, за каждым эпизодом в его рассказе, в котором могла неожиданно промелькнуть значительная фигура моего отца... - все было тщетно... Неужели, этот самый Зайчков столь неуязвим в смысле самолюбия? Мне с первого взгляда на него показалось, что оно у него заметно преувеличено, и потому он должен ревностно относиться к мнению о себе окружающих, то есть в данную минуту - к моему мнению. Неужели, он не попытается блеснуть былыми заслугами своего тестя? Неужели, я ошиблась? Его самонадеянность, его самомнение говорили мне об обратном... Вообще, надо отдать ему должное, Зайчков оказался отменной тараторой: он говорил без умолку часа два сряду; и при этом успевал поглощать содержимое многих тарелок. Однако, говоря откровенно, делал он это вполне прилично и упрекнуть его было не в чем.

- Ты даже представить себе не можешь, - продолжал он, - какого это - иметь такую избалованную жену, как моя Наталья! Нет, я, конечно, не хочу сказать ничего плохого, но ты только подумай: дочка мэра города...

"Опля!" - победоносно воскликнула я про себя. При этих его словах мое сердечко прямо-таки екнуло. Я уловила интонацию - вот оно! То самое болезненное самолюбие, которое не знает границ и при всяком удобном случае старается забраться как можно выше, и не важно, за чей счет - главное, выше! Выше! Выше!

- Мэр города?! - я постаралась изобразить на своем лице безграничное удивление и глубокую заинтересованность.

- Именно! - с непередаваемым чувством гордости, как будто речь шла о нем самом, значительно подтвердил Зайчков. - Хозяин города! У него тут и заводы, и фабрики, и школы, и богатейший дачный поселок: писатели, художники, академики... Такие связи! Такие возможности! Перед ним все по струночке ходили, начиная с рабочих и заканчивая врачами, учителями и прочими умельцами города. Несли, везли, дарили... Одним словом, царь и бог! Соответственное отношение и к деткам: у Натальи еще брат есть, Алексей... Ну тот вообще сорви голова! Бандит! Давно бы срок отбывал где-нибудь за Уралом, если бы не связи папаши...

- А почему за Уралом? - для того, чтобы хоть чем-то разбавить его затянувшийся монолог и тем самым отвлечь внимание от своей сосредоточенной физиономии во избежание какого-либо подозрения, спросила я не очень умно.

- Да потому, что за такие вещи, которые творит этот самый распрекрасный Алешенька, в ближайшем Подмосковье не оставляют. Находились, конечно, отчаянные, которые не могли мириться с его подлыми выходками, и разбирались с ним по-своему: и морду били, и живот вскрывали... Все ни по чем - папашка спасал стервеца: с милицией договаривался, с врачами... Так что все его преступные деяния оказались безнаказанными... А после смерти отца у матери вытребовал акции, новый дом на окраине городка, в самом заповедном месте... Ну, мать, надо сказать, тоже в накладе не осталась: он ведь, отец-то Натальин, все жене завещал... Правда, нельзя сказать, что по доброй воле: жена у него, мать Натальина, женщина не промах... Своего не упустит. И как это она Алешке-то дом отдала - не знаю! Видно, испугалась! Он, ведь, на самом деле убить способен, если что не по его... Псих, как и отец... Чего только о нем, о мере нашем, не болтали! Наталья, конечно, многого не знает, - она-то младшей в семье была, до нее многое не доходило; да она, собственно, и не интересовалась семейными тайнами никогда. А вот мне многое приходилось выслушивать... И про жен, доведенных до самоубийства, и про сыновей в психбольницах... Одним словом, слыл он большим похабником, грубияном и пошляком...

Я сидела, не шелохнувшись: каждое слово, каждая интонация Зайчкова завораживала меня своим скрытым смыслом, живо рисуя в моем богатом воображении те события и тех людей, о которых мне сейчас повествовал Кирилл. У меня было такое ощущение, как будто я подсматриваю в замочную скважину за собственным отцом: чувство невыносимого стыда было непередаваемо, - я впервые так себя ненавидела... Но самое страшное заключалось в том, что я не могла отказаться от своего нехорошего занятия. И чем дальше, тем более захватывающим, тем более пьянящим, тем более интригующим становилось оно. Я будто бы переживала вторую жизнь, но уже вместе с отцом, - сейчас я пребывала в его мире, в котором ранее мне никогда не приходилось бывать. Я была просто загипнотизирована рассказом Зайчкова, и боялась выйти из этого состояния. Хотя, надо признаться, был момент, когда я едва ли не вступилась за... своего отца. Но я тотчас же вспомнила брата, и... сдержалась - нет, мой отец не стоил того.

- Трех жен имел, и каждой изменял, - продолжал говорить Зайчков.

"Скорее всего, - анализировала я про себя то, что говорил мой собеседник, - обладание женщинами помогало ему чувствовать себя более значимым. Его загулы по женской линии касались, я думаю, прежде всего его личных психологических проблем..."

Чем больше я узнавала от Зайчкова, тем более убеждалась в том, что мне необходимо копать дальше и глубже. Да, именно, я чувствовала себя копателем, настоящим копателем! Надо копать, и копать как можно глубже! Такие раскопки, уж кому как не мне это было знать, отнимают много душевных сил, причиняют сильную боль, наносят неизлечимые раны, но. Только они приносят облегчение, а иногда, если повезет, и я очень надеюсь на это, -освобождение, полное освобождение.

- Вот парадокс! - продолжал Зайчков. - Весь город был в его руках! И, надо сказать, боялись и уважали! И было за что: умную политику вел; о народе не забывал, не то, что некоторые... - со знанием дела рассуждал Кирилл. - А вот с собственным отпрыском, с младшим из своих, уж не знаю, сколько у него там было всего сыновей от прошлых браков, справиться был не в состоянии! Это ж кому сказать: уже старого, больного отца по больным почкам бил, как врага заклятого... Это того, кто спасал его столько раз! Кто из ментовки без конца вытаскивал...

"Досталось же тебе, предок, по заслугам... - подумала я при этих словах, не испытывая ни сострадания, ни жалости, ни злорадства. -

И от кого - от собственного сына! А впрочем, чему ж тут удивляться: быть преданными, как мы с братом, собственным отцом - нисколько не лучше..."

- А я-то, дурак, упустил время... - продолжал Зайчков. - Были такие возможности, такие выходы когда-то... Не воспользовался - занимался не тем, чем надо. А вот теперь самому биться приходится... Ведь у него в друзьях такие писатели ходили! Лауреаты Государственных премий! Выпивали вместе едва ли не каждый приезд на дачу... Стоило только словечко замолвить, и - готовая книжка! Не успел... Не суждено было...

- А что так? - опять решила я подать голос, чтобы немножко разбавить речь Зайчкова.

- Да не писал я тогда... Не было у меня такого желания... Тогда мне казалось, что мое призвание - это техника. Планы какие-то были, думал, он меня директором какого-нибудь завода сделает... Ну, хотя бы в интересах дочери... Да он и обещал вроде... Не сложилось... Так что не особенно мне подфартило: квартира только и досталась Наталье, ну дача еще какая-никакая...

А так все только матери да бандиту этому, братцу ее, Алексею... Да ладно... Самому надо вертеться - надеюсь, ты мне поможешь... - при этих словах Зайчков улыбнулся мне своей полузагадочной, полулукавой улыбкой, - и был при этом действительно хорош: он знал, он явно знал силу своей улыбки, и потому не растрачивал ее по пустякам, а пользовался только в крайних, самых крайних случаях, так, во всяком случае, мне казалось. Я тоже улыбнулась в ответ, не сказав при этом ни слова. Но я постаралась придать этой своей улыбке некий обещающий оттенок,- пусть думает то, что хочет думать. А у меня на этот счет свои неизменные планы, в которых этот самый Зайчков лицо второго плана, фигура, так сказать, эпизодическая. И до него, собственно, мне не может быть никакого дела, если не считать того непреложного факта, что он уже является неким плацдармом для моего будущего решающего наступления. А потому, уж так и быть, в благодарность ему - обещающую улыбку. Пусть надеется... В конце концов, быть настолько меркантильным, - это даже неприлично.

К концу вечера Зайчков так захмелел, что стал, пожалуй, гораздо симпатичнее, нежели в трезвом состоянии. Он то и дело стал обнимать меня за плечи, за талию, и наконец, схватив мою голову в охапку, страстно поцеловал меня в кофейные губы. Я не сопротивлялась. От него приятно пахло Xennessy и... мятой. С первым - все было понятно; а вот откуда взялась мята - оставалось загадкой. Ее хотелось непременно разгадать, и я еще долго оставалась в его объятиях, пытаясь определить источник мятного аромата. Эврика! Туалетная вода! Тончайший нюанс! Едва уловимый! Что-то совершенно новое... В мужских ароматах, как правило, мята не используется. Но это новый, совершенно новый! Я хорошо разбираюсь в мужских ароматах... Даже сама иногда некоторыми из них пользуюсь, никому, правда, об этом не говоря. Это моя маленькая тайна... Это мое личное открытие - мужские ароматы (некоторые из них!) обладают особой притягательной силой и вовсе не резки, а, напротив, нежные и мягкие, а какие глубокие... Одним словом, ароматы - это часть моей души, и о них я могла бы написать целую поэму, если бы... Если бы... Если бы была поэтом! Но я не поэт... Я всего лишь служитель творцов - у меня есть чутье, и не только литературное. И потому я так увлеклась этим самым поцелуем... И в этом мое оправдание... И ничего более... Ничего! Ах, да, есть еще один немаловажный момент - этот поцелуй стал как бы следующей ступенью на пути к мести. Он тоже стал обещающим, а значит, именно он станет отправной точкой в моих отношениях с Зайчковым. Ну, конечно же, интимных, конечно же... И как бы это ни было противно - крутить роман с неприятным тебе человеком - без этого мне не обойтись. Xennessy, мятный аромат и вкус горького кофе... Очень приятное сочетание... Можно сказать, незабываемое... Теперь все, что будет связано с моими непростыми отношениями с этим человеком, будет иметь, должно иметь этот самый привкус. И это несколько успокаивает. Хоть что-то будет нести позитивный оттенок...

"Наивный... Какой же он наивный... - думала я, подъезжая к своему дому. - Ведь он действительно уверен, что заинтересовал меня всерьез как мужчина... Нет, прежде всего, как выдающийся талант... Как писатель! Он, без сомнения, желает использовать меня по полной программе... Сегодняшний поцелуй он расценил как аванс, как блестящий шанс на серьезные отношения с полезной ему женщиной... Слава богу, что мне хотя бы не пришлось иметь дело с альфонсом - вот этого, пожалуй, я бы точно не вынесла. Это бы было для меня слишком омерзительно... А с наивным Зайчковым - это едва ли не лучший вариант. Да еще его хмельная улыбка в сочетании с замечательной триадой: Xennessy, мятный аромат и вкус горького кофе. Вполне, вполне терпимо! Если бы он только знал! Если бы он только догадывался, как мелок его мальчишеский расчет, как эфемерна его незамысловатая победа! Он, бедный, даже представить себе не может, какую тонкую, хитрую, изысканно-утонченную игру затеяла я с ним! Он ни в одном романе не читал о таком!"

Я рассуждала так, ни на минуту не задумываясь, как он отреагирует однажды на истинную сторону наших отношений; чем расквитается со мной... Мне это было абсолютно неинтересно. Я набирала темп в подготовке к решительной схватке и жила, предвкушая блестящее сражение, победительницей в котором видела только себя, одну себя, неизменно себя! И осознание этого меня радовало, бодрило, окрыляло, вдохновляло на все более решительные шаги на пути к желанной победе.

А ночью... Ночью мне не спалось... В ночной сорочке с растрепанными волосами я металась по квартире, надеясь найти какое-либо решение. Пламя ярости постепенно просветляло туманные дебри моей плохо знакомой мне жизни.

Я никогда не писала стихов. Никогда... В отличие от своего брата... О чем я, к сожалению, узнала слишком поздно... Так поздно, что даже не могла высказать ему своего восхищения, - вернее, нет, я высказала его тогда, когда он меня уже не слышал; он был слишком далеко, бесконечно далеко... Этой ночью я впервые написала строчки... Стихотворные строчки... Нет, не написала... Они сами собой нарисовались в моем сознании и тотчас же выплеснулись на бумагу. Сначала вот это:

АНАФЕМА

Нет, я не оговорилась! Именно это слово стало моей первой стихотворной строчкой! Она задала тон, настроение, смысл всем остальным!

А затем это:

Тем, кто когда-то сделал зло,

Не пребывать в раю!

Они решили: "повезло!" -

А вышло...

Я на минуту задумалась, и посмотрела на Ромку: он спал самым невинным образом у меня под боком и мирно посапывал, - он так устал, что ему не мешал ни свет моего ночника, ни шуршание по бумаге моей ручки. И тогда я продолжила:

Вам наказанье и печать

Пожизненно, навек!

Печать, как знак...

И дальше, дальше, дальше... Практически без остановки, как по маслу - на одном дыхании; на одной струне; на одном чувстве:

Ты отняла воды глоток

В жары палящий час...

Жестоко вырвала росток -

А был уже на нем листок...

И скоро должен был цветок

Расцвесть, как будто огонек...

Все, дыхание прервалось... Струна пронзительно взвизгнула и отлетела в сторону... Чувство растаяло, как мороженое на солнце... И я провалилась в тяжелый сон, как в глубокий колодец...

Когда я проснулась, за окном ярко светило солнце, а на улице слышались звонкие детские голоса, - день был в полном разгаре. Ромка, судя по всему, давно уехал на работу, бесшумно прикрыв за собой дверь, - для него мой сон, по его словам, был дороже всего на свете, чему я, собственно, неизменно возмущалась: "Как это?! Ты не желаешь меня видеть бодрствующей?" На что он мне так же неизменно отвечал: "Я желаю тебя видеть жизнерадостной! А это значит, хорошо выспавшейся!" И назидательно добавлял: "Сон, дорогая моя, - это здоровье!" Я успокаивалась, и прощала, сама не знаю чего... Вдруг я почувствовала, что мне что-то мешает - что-то острое упиралось мне в бок. Это оказался мой рабочий блокнот. Я открыла его и прочитала на одном дыхании то, что написала в полубреду ночью:

АНАФЕМА

Тем, кто когда-то сделал зло,

Не пребывать в раю!

Они решили: "повезло!" -

А вышло, не к добру!

Вам наказанье и печать

Пожизненно, навек!

Печать, как знак!

Печать, как враг!

Прощенье - оберег!

Я не даю его тебе,

Отнявшей у меня

И всех, кто дорог был и мил,

Священного огня.

Ты отняла воды глоток

В жары палящий час...

Жестоко вырвала росток -

А был уже на нем листок...

И скоро должен был цветок

Расцвесть, как будто огонек...

Но не сбылось -

Он предал нас...

Ты увела от нас того,

Кто призван был отцом;

Ты отняла у нас его

С безжизненным лицом.

Ты отняла, ты увела,

Не ведая сама,

Того, что обездолев нас,

Себя же обрекла

На непокой, на нелюбовь,

На суетную боль -

Нашлись другие... Ми-фа-соль...

В парной... С лихой... И не одной...

Так что с лихвой

Познала боль,

Что причиняла -

В рану соль -

Сначала нам,

Потом - тебе!

Чу! Подлая! Знай:

Быть беде!

На склоне лет своих седых

Детей презренье пожинай

(Саму себя лишь упрекай!)

И нелюбовь родных!

По нашей жизни ты прошла тяжелой бороной,

Посеяв тяжкий непокой -

Душевный непокой...

Родить решила во грехе

Порочно и гадливо:

Сначала дочь, а вслед за ней -

Известного дебила...

Ну что? Досталось от него?

Сполна? Иль через край?

Ты не учла лишь одного,

Гадай или не гадай,

Что час придет, наступит миг,

Когда другим концом

Тебя же пришибет старик -

С размаху... В грязь... Лицом...

Ты не учла лишь одного:

За зло тебе воздастся!

Не будет рядом никого -

Отмщенье будет красться...

Вслед... По пятам...

Изо дня в день...

Скорбя и вожделея...

На солнце будет греться кот,

А ты, дрожа, немея,

Скрываться за двумя дверьми,

От страха, сатанея...

Заполучила деньги, дом,

Квартиру, волю, долю?

А что потом? Ну, что потом?

Как только пойдешь полем...

Но то потом... Потом... Потом...

Теперь еще не время...

Внесла раздор в наш добрый дом,

От подлости хмелея...

За ту печаль, за тот рассвет,

Нежданно потемневший,

Ответ нести тебе одной -

Теперь уж постаревшей.

Я знаю: наказать тебя

Теперь уж мне нетрудно.

Да только, не хочу скрывать:

Не действую паскудно.

Ни брат, ни я; ни я, ни брат

К такому непривычны...

Хотя с подобными тебе

Мне не встречаться лично.

Нет, не богатство скудных душ

Мне не дает покоя...

Передо мною много луж,

А я босая, стоя...

Хочу понять, хочу познать

Природу злодеянья;

И заклеймить, и наказать,

Услышать покаянье...

И защитить, и вознести того,

Кто жертвой стал, -

Мой брат, единственный, родной -

Тебя на пьедестал!

О, нет! Прощенью не бывать!

Страданье - впереди!

Ты не способна сострадать,

Злодейка! Погоди!

Твой подлый выродок сынок

Еще садился на горшок,

Когда ты так и сяк вертела,

Чтоб ладно сделать свое дело -

То дело было не из чистых,

Но ты была из хитрых, быстрых...

Как жулик, действовала скоро,

Творила зло отменно, споро!

Отнять хотела - отняла;

Все под себя подобрала...

Тебе все мало, мало, мало...

Ты все боялась, что пропало,

То, что другим принадлежало...

Но мы не гнались за богатством -

Мы с братом - из другого братства!

Мы сверху вниз на вас глядели -

Соблазн земной преодолели!

Твои дома - по барабану!

И все это отнюдь не спьяну...

Не пьем, не курим, не блудим...

Но непременно отомстим!

Возмездье будет по заслугам!

Не обойтись советом друга!

Расплата будет по делам -

Не заводи грешной роман!

Хотя, что говорить... Уж поздно...

Лежит в могиле предок грозный...

Так пусть он там перевернется,

И сатаною обернется,

И придет в страшном сне к тебе -

С мечом разящим во злобе!

И за собой утащит в ад

Тебя, которой уж не рад...

И за тобой мосты сожжет

И выставит тебе расчет:

По полной ставке,

По заслугам...

Был сатаной, а не супругом...

И вечный, тяжкий непокой

Всегда с тобой, навек с тобой!

Проклятье страшное навеки

На тех, кто зачат во грехе!

Две древние, по сути, реки,

Мелеют, чахнут - эх-хе-хе...

Анафема - ИМ И ТЕБЕ...

Все это мне показалось очень странным... Слова, какие я и не произносила-то никогда в жизни... Вот, например, это: "паскудно"... Явно не из моего лексикона! В реальной жизни я и под дулом пистолета не смогла бы выговорить такого... Или вот: "Твои дома - по барабану"... Это же как мне в голову-то такое словосочетание пришло?! А последняя строчка... Она и вовсе обрывается на полуфразе, будто бы кто-то одернул меня за руку и заставил прекратить писать... Да, все это выглядело довольно странным... Более, чем странным! Я бы даже сказала, мистическим... И я вдруг поняла - это есть знак! Знак свыше! Некая весточка... От брата... И я решила непременно, непременно донести эти стихи до адресата. Каким образом? Об этом надо было обстоятельно подумать. И я думала, решала, прикидывала, сопоставляла... Но ничего дельного не приходило на ум. Ну, положим, - рассуждала я про себя, - я отправлю ей их по почте... Но мне неизвестен ее адрес. Я даже не знаю, как ее зовут... И потом, это как-то уж больно примитивно... Может быть, оставить их там, на могиле, где я оставила в прошлый раз записку? Повторяться не хочется... Да и потом, у меня не будет уверенности, что она их найдет. Передать с кем-то... Ха-ха-ха! С самим Зайчковым! - посмеялась я над своими же неумными домыслами. - Нелепо... Оставить в квартире дочери... Ну они же не дураки, поймут... Вычислят... Глупо... Все глупо и очевидно! Думай! Думай! Думай! - твердила я сама себе и никак не могла найти подходящий способ. В конце концов, адрес можно узнать... - продолжала прорабатывать я самый первый вариант. - Мне известна ее фамилия... В горсправке мне наверняка дадут ее адрес, если я скажу, что она бывшая жена такого-то мэра города. Я опущу в почтовый ящик... И это будет самый надежный способ донести до нее эти стихи... Да, скорее всего, я так и сделаю...

16

В один из вечеров нас с Ромкой пригласили поужинать его партнеры

из Прибалтики. Один из них, голубоглазый Феликс, вызывающе утонченный и чрезмерно сосредоточенный на чем-то, как мне показалось, внутри себя, весь вечер как-то очень странно смотрел на нас с Ромкой, будто бы что-то прикидывая. До этого Ромка виделся с ним всего лишь два-три раза, не более; обычно имел дело с его помощниками. Мы с Ромкой то и дело незаметно переглядывались, недоумевая, однако нам и в голову не могло прийти, чем все это кончится. Мы уже давно мечтали только об одном - как можно быстрее отправиться домой. И когда этот самый Феликс изъявил желание посетить один из московских клубов, нам с Ромкой стало не по себе. Однако, долг гостеприимства обязывал нас отправиться туда вместе с гостями, и потому мы, как жертвы обстоятельств, последовали за ним, искусно скрывая свое неудовольствие под притворно-радушными улыбками. Но какого же было наше удивление, недоумение и возмущение, когда мы оказались на пороге одного из московских... свинг-клубов. Откровенно говоря, я раньше даже и не слышала о таком. Да, собственно, и что означает это самое слово "свинг", я толком-то и не знала. Нет, я, конечно, знала, что означает это слово в джазе: что-то вроде быстрого перехода от одной ноты одной музыкальной тональности к другой... А вот применительно к данному заведению... В общем, в этом смысле я была совершенно не образована. Будучи по природе тугодумом, я с некоторым трудом сообразила, переложив музыкальное значение этого слова на интимные отношения... Получалось нечто совсем невразумительное. Ромка же, сразу почувствовав неладное, остановился на месте, как вкопанный. Я, еще не совсем понимая, что это за заведение, читала сбивающую с ног своим необычным для меня содержанием красочную рекламу:

Cвинг клуб Луна -

активный отдых для свингер пар

Экзотические залы, восточноя, японская комнаты очаруют вас страстным полумраком, мягкостью диванов и подушек, ароматом кальяна, волнующим массажем джакузи.

свинг, свинг пары, свингер, cвингер клуб, свинг клуб, свингер пары ...

Прежде всего мне, как профессиональному редактору, бросились в глаза грубые орфографические ошибки, потом неуклюжая стилистика, и только уж после этого до меня дошло... Я невольно смутилась и сделала шаг к отступлению.

"Клуб, который диктует" - прочитала я автоматически следующий слоган.

Тут же красовалась афиша такого содержания:

СРЕДА

Вечеринка для рабов!

Только для искушенных!

ЧЕТВЕРГ

Оргия!

У нас можно не сдерживать основные инстинкты и делать все, что хочется!

ПЯТНИЦА

Женские бои в грязи! Уникальное шоу!

Тут меня охватило просто-таки непреодолимое любопытство и я продолжила читать:

Вы даже представить себе не можете, что это за зрелище! Измазанные тела, падающие и снова кидающиеся друг на друга, стонущие, орущие, царапающиеся, кусающиеся, хрипящие, визжащие и снова рвущиеся в бой!

На меня будто вылили ушат ледяной воды - я растерялась; потерялась в пространстве; невольно представила себе ту самую грязь - тяжелую, скользкую, липкую... И мне стало страшно, гадко, брезгливо... Я подумала: "С каких это пор грязь стала атрибутом неземного удовольствия?!" Смущенная, я посмотрела на Ромку и поняла, что он испытывает еще более гнетущее ощущение, нежели я. Он как бы сразу весь посуровел, выпрямился и, будто его прилюдно оскорбили самым страшным, самым невиданным образом, готов был немедленно идти в атаку. Несмотря на его молчание, я чувствовала его крайнее негодование. Уж кто-кто, а я-то знала, как он относился ко всякого рода извращениям типа любви на четверых или чего-то там подобного. Мне действительно стало не по себе при мысли, что сейчас разразится страшный скандал. Но более всего я опасалась того, что он не сдержится и ударит этого Феликса не столько за оскорбление, нанесенное лично ему, сколько за неуважение, проявленное ко мне. Да, Ромка мой был из таких! Он сдерживался сейчас из последних сил. Феликс же и еще один его коллега вроде бы даже и не замечали нашего недоумения. Жадными глазами пожирая эротические картинки, они внимательно вчитывались в содержание под ними. "Только бы он не взорвался... только бы он не взорвался..." - молила я, каждое мгновение опасаясь страшного разрешения этой неординарной ситуации. В следующую минуту Ромка не спеша подошел ко мне, взял меня под руку, тихо извинился передо мной, как будто это он сделал мне что-то неприятное, и увлек меня в сторону припаркованной недалеко машины. Я с облегчением вздохнула. "Слава Богу, - подумала я, - пронесло". Лишь краем глаза успела зафиксировать , как Феликс с открытым от недоумения ртом смотрел нам вслед, не в состоянии произнести ни слова. Ромка обладал одним исключительно ценным качеством, которое для всякого мужчины, как мне кажется, является эталоном его ума и воспитания, - выдержанностью. Однако были вещи, которые он не мог принять ни в каком виде и ни под каким соусом. Все, что было так или иначе связано с падением нравов, для него было нестерпимо. Я уже давно определила это как обостренное чувство порядочности, - он просто физически не переносил грязи, чего бы она ни касалось: души ли, тела или быта. И эту его черту я ценила более остального, хотя и прочих достоинств у него было достаточно. Он никогда и ни при каких обстоятельствах не поступался своими принципами, - и это, как мне кажется, проистекало именно из его чистоплотности: в отношениях морали это было особенно важно для него. Я много думала о том, как у него, современного, удачного, избалованного вниманием женщин, мужчины сохранились в каком-то первозданном, в самом лучшем понимании этого слова, в архаичном виде чувство изначальной душевной чистоты, я бы даже сказала, какой-то допотопной щепетильности в отношениях между полами. И мне стало нестерпимо стыдно при мысли, что я, пусть даже во имя высшей справедливости способна пойти на... предательство... Я не спала всю ночь, пытаясь найти себе оправдание, однако сделать это было очень и очень нелегко, ибо со мной рядом находился человек исключительно принципиальный. И я не знала, что мне делать. Я перебрала множество возможных вариантов дальнейшего своего поведения, я попыталась исключить из моего плана действий Зайчкова, я попробовала выстроить схему своего дальнейшего продвижения к цели, минуя всяческие интимные отношения... Увы... У меня ничего не получалось. Конечно, если бы Ромка был мне безразличен или, по крайней мере, он был не тем, кем он являлся на самом деле, мне безусловно было бы гораздо проще реализовать свое непростое намерение. Как только я не изощрялась... Какие только логические комбинации не выстраивала... С какой только стороны не заходила... У меня ничего не получалось. Самым беспроигрышным вариантом оставалась... моя хитроумная игра с Зайчковым. И мне ничего не оставалось, как вопреки внутреннему сопротивлению совести продолжать идти однажды намеченным путем. И я окончательно решила: чему быть, того не миновать.

"И все же... как это отвратительно - умышленно погружаться в грязь, - вдруг вновь возникла в моей голове мысль, повергшая меня в тягостное уныние, когда я оказалась у входа в то странное заведение. - Наверное, явление это имеет свои истоки... И я неожиданно вспомнила: Индия! Точно. Индия! Именно там существует этот странный ритуал - купание в грязи. Полуголые люди кидают друг друга в грязь, визжа от восторга... Однако, насколько мне помнится, грязь там имеет вулканическое происхождение - она спускается из заоблачных высот и наделена чудодейственной, целебной силой. Во всяком случае, так рассказывали мне мои индийские коллеги, когда я была там. Бедная, нищая, грязная Индия, необласканная богами. Ни питьевой воды, ни чистых гостиниц... не дай бог, мне оказаться там снова! А вот теперь и здесь в России, в столице-матушке Москве насаждают дикие, страшные нравы Востока... Куда мы идем... Что нас всех ждет...

17

Зайчков не объявлялся уже более двух недель. Но меня это ничуть не беспокоило. Напротив, он как бы давал мне тайм-аут. Я все еще не совсем ясно представляла себе, во что выльется моя месть и до какого предела дойдут мои отношения с этим человеком. Думать об этом не хотелось, и я, как всегда, надеялась на подсказку интуиции, которая рано или поздно выведет меня в нужном направлении. А вот безумная тоска, душевная боль, муки совести не отпускали меня ни на одну минуту. Нет, иногда я, конечно, забывалась... Например, в разговоре с Ромкой, или с авторами я на время отвлекалась, но боль не уходила, она лишь притуплялась, ослабевала, а потом с новой силой сжимала сердце, и я непроизвольно начинала стонать, подвывая, бессознательно, безотчетно, почти по животному... Да, да, по животному, как стонет от боли или завывает от тоски одинокий голодный зверь посреди заснеженной равнины... Он взывает, просит, плачет... Но никто не спешит ему на помощь... Никто... А если и спешит, как ко мне Ромка, то не поможет, как ни будет стараться. Не поможет... Я одна на один со своей изнуряющей тоской-обидой. Обидой? На кого? На брата... За то, что оставил, покинул, не превозмог... И я стараюсь, изо всех сил стараюсь припомнить те редкие моменты нашего непростого общения... Мои детские обиды на него... Мне кажется, что они помогут мне его забыть или, по крайней мере, смягчат мою тоску, ослабят боль. Ведь он меня обижал, да, верно, обижал... И тогда мне было очень плохо... Однажды одна знакомая девочка, помню, звали ее Лена, а вот фамилию... фамилию, наверное, позабыла... Нет, кажется, вспомнила... Широкова.... Да, верно, Широкова! Лена Широкова! Хорошая такая девочка! Дала она мне почитать замечательную книжку ... Называлась книжка та "Планета людей". Именно тогда состоялось мое знакомство с замечательным французским писателем... Только тот, кто жил в то время знает, какой ценностью были в непростые советские времена книги! А Сент Экзюпери - книга была особая! Она лишь однажды издавалась у нас в советское время и считалась по-настоящему очень редкой! Толстая такая книга! В твердом синем переплете... В ней одной было все, что написал этот французский писатель в течение своей недолгой жизни! Я была покорена! Я была потрясена этим открытием... Эта книга стала для меня как бы отдельной планетой - я попала на нее совершенно случайно, но уже не мыслила себя вне ее.

А брат... Он взял ее, эту книгу, без разрешения, украдкой и... отдал в букинистический магазин. Зачем? Как могло прийти ему это в голову? Я проплакала всю ночь напролет. Но не столько потому, что мне было обидно за Сент Экзюпери, хотя, конечно, за него мне тоже было очень обидно, а сколько оттого, что я не знала, как посмотрю на следующий день в глаза той девочки, которая, поверив мне (да, да! доверить такую книгу в то время можно было совсем не каждому!), дала мне ее почитать. Я была в отчаянии, я не знала, что делать. При встрече с ней я что-то пыталась сказать в свое оправдание... Я заикалась, краснела, смущалась... и чувствовала себя предателем, настоящим предателем! Я предала ее доверие! В конце концов я сказала ей, что потеряла книгу. И, конечно же, она мне не поверила. Правду сказать - мне было еще более стыдно... Она не ругалась, не кричала, а только перестала со мной общаться... Для меня было бы , конечно, лучше, если бы она оскорбила меня, обругала, нахамила... Нет, она поступила в высшей степени интеллигентно: она без единого слова упрека, молча отвернулась от меня. Тогда мне казалось, что я... - как страшно произносить это слово теперь! - возненавидела брата. Мне было больно и стыдно, но я ничего не могла сделать. Нажаловаться на брата, сказать, что это он во всем виноват? Нет, я не могла сделать этого, - это было бы для меня еще более мучительно... Этот случай стал для меня страшной душевной травмой. Кто не пережил такого, вряд ли поймет теперь меня... На протяжении всей своей жизни я вспоминала об этом и время от времени меня охватывало желание отыскать эту девочку - теперь уж, конечно, не девочку...- повиниться перед ней... Нет, тогда я, само собой, конечно, извинилась, но не так, не осознанно... Теперь мне представлялось все это иначе: я куплю самый лучший экземпляр Сент Экзюпери, а в придачу к нему самые лучшие французские духи, цветы и все такое... Приглашу ее в самый лучший ресторан... И еще раз попрошу у нее прощения, покаюсь... Нет, брата я не собиралась выдавать и теперь, - это было неизменно, а просто скажу, что... Нет, я не знала, что ей сказать в свое оправдание и спустя много лет... И все-таки так хотелось увидеться с ней, сбросить с себя этот тяжкий груз моей виноватой невиновности... Хотелось... Но у меня не было ни телефона ее, ни адреса... Да и вообще, столько изменилось... Может, она и живет-то уже далеко-далеко от Москвы... И все-таки время от времени я всерьез думала разыскать Лену Широкову - ее непрощенье не давало мне покоя. А теперь... теперь я думаю, что обида на брата, несмотря на мою душевную боль, была мелкой, ничтожной, ошибочной... Теперь я готова, да, сейчас-то я готова... простить брату тысячу таких книг... что угодно готова я простить ему, лишь бы только... только бы он... Увы... Невозможно... Несбыточно... Нереально... И как бы я ни старалась, что бы я ни вспоминала, мне никак не удается прогнать мою тоску-печаль, ну хоть сколько-нибудь смягчить рану, сделать боль менее мучительной... И вновь из моей груди вырывается животный стон, и слезы горячими ручьями устремляются в самое сердце...

Да... Антуан де Сент Экзюпери... С него началась моя непростая любовь к этому загадочному шестиугольнику - именно так выглядит на карте Франция - страна, в которой все без исключения владеют одним очень важным искусством - искусством красиво жить art de vivre. Шестиугольник - это мое личное открытие! И каждый угол этой замечательной геометрической фигуры я имела честь обозначить своим личным прикосновением, присутствием, осязанием, ощущением... Ну, конечно, все это было значительно позже описанного мною случая. Много лет спустя я неоднократно побывала там, - так что действительно, наяву, прекрасно освоилась со всеми ее углами: самое настоящее шампанское champagne, более трех сот сортов сыра - и каждый из них я имела удовольствие попробовать, Дома Высокой моды Haute Couture - Coco Chanel, Christian Dior, Yves Saint Laurent, Christian Lacroix, Givenchy, Jean-paul Gaultier - равных которым нет во всем мире и от каждого из которых у меня что-нибудь всегда имелось в гардеробе; автомобили марки Renault и Peugeot, на которых я успела поколесить; отдых на горнолыжных курортах в Alpes, шикарный загар на Лазурном берегу Cote d'Azure, где я также имела счастье побывать.

Я уж не говорю о блистательной плеяде имен, одаривших мировую литературу: от Пруста и Бретона до Юрсенар и Саррот... Отношения с ними у меня были особенно трепетными... Но... автор "Маленького принца" навсегда остался для меня неподражаемым кумиром. И вовсе не потому, что он обладал какими-то сверхъестественными способностями... Нет! Меня влекло к этому человеку прежде всего не как к писателю, а как к мыслителю. В одном из писем он писал: "У нас одна задача, одна-единственная - вновь открыть, что существует духовная жизнь, она выше, чем жизнь разума, и только она может утолить нашу жажду". Вот эта самая его установка стала и моей жизненной установкой. Когда я узнала его лучше, меня поразило то, что он говорил о наследуемом, о передаваемом от поколения к поколению духовном и интеллектуальном богатстве. Главным для него вопросом всегда оставался вопрос о духовном наполнении человеческого существования, о высокой цели для каждого из нас. И разве сегодня его мысли не своевременны? Не актуальны? Разве теперь мы не нуждаемся в его моральной поддержке? Как никогда! Сегодня мы нуждаемся в нем гораздо более, нежели даже двадцать-тридцать лет назад... Я и теперь, кто бы что ни говорил, продолжаю считать Экзюпери самым современным писателем. Возможно, я пристрастна... Возможно. Но мысли его так необходимы каждому из нас, живущих сегодня в России! Не было бы у нас сейчас того, что есть, если бы люди проникались его мыслями, его устремлениями, его чаяниями... Разве сегодня менее остро, чем полвека назад, стоит вопрос: чем, помимо религии, наполнить жизнь отдельного человека, как связать ее с какими-то всеобщими, глобальными началами? Как человеку не потеряться в истории, ощутить себя соразмерным всему человечеству? Как сохранить во всяком труде творческое, личностное, неповторимое начало? Отнюдь... Я, конечно же, не против русских писателей! Но иногда голос чужой достигает нашего уха скорее, нежели самый близкий... Так бывает, к сожалению, в нашей жизни. Разве не пренебрегаем мы порой советом родной матери, а к знакомым прислушиваемся куда более внимательно? Бывает, бывает, и очень часто, к сожалению... 

Вот так... Антуан де Сент Экзюпери... Как много с ним связано в моей жизни! Он многое помог мне понять: и в смысле житейского опыта, и в смысле родственных отношений, и в смысле философском. Его заповеди я усвоила на всю жизнь: "Ты в ответе за тех, кого приручил!", "Встал поутру, привел себя в порядок - приведи в порядок свою планету!" И эту тоже: "Зорко одно лишь сердце - самого главного глазами не увидишь". Вот только с роскошью человеческого общения мне как-то не всегда было все понятно - я часто испытывала потребность побыть наедине с собой, подумать, поразмышлять, помечтать, почитать... Меня и раньше-то редко тянуло в шумные компании, на студенческие вечеринки, в коллективные загородные поездки... А теперь на корпоративные мероприятия я шла просто вопреки всякому желанию - они мне казались скучными и однообразными. Полчаса я еще могла выдержать, а больше было уже напряжно. Только ради Ромки выдерживала двух-трехчасовые, а то и более, всякого рода презентации и встречи. Только ради него...

Да... Пожалуй, нет другого такого зарубежного писателя, кто мог бы соперничать с автором "Маленького принца" по числу столь мудрых, столь глубоких высказываний... Мне почему-то кажется, что если бы эти самые свинги знали, кто такой Экзюпери, читали его, прониклись бы им, они бы не были бы свингами... И в нашей жизни было бы больше смысла, добра, чистоты, порядочности... Нет, все-таки неуместно называть самых что ни на есть свиней - ну а кто же они еще, если так любят грязь?! - музыкальными терминами... о

Нет-нет, я все-таки не условно существующая единица, не человек из телевизора, а живая, реальная! И жизнь моя - не сон, не иллюзия, а реальность, явь! Теперь уж я это точно знала... б этом. Можно ли меня, спустя годы работы в свинг-клубе, перевидавшей все и вся назвать и

18

Все! Решено! Мы с Ромкой едем на озера в Баварию! Мы и раньше думали об этом. Но как-то вскользь, мимолетом, отрывочно... Меня лично эта мысль не особенно-то и грела, а вот теперь, после того, как Ромка побывал там в гостях у своего немецкого коллеги, кстати, у того самого, Альфреда Кюппера, у которого два брата... Один, если не ошибаюсь, химик или что-то вроде этого, а другой... другой, по-моему, хирург... У господина Кюппера в Баварии есть свой дом, который стоит прямо среди Альп, на берегу небольшого озера! Туда-то и пригласил он Романа. Всего-то день Ромка пробыл там, а впечатлений... До сих пор никак не успокоится, - каждый день напоминает мне о том, что в отпуск едем только в Баварию и никуда больше! И теперь уж мне самой никуда больше не хочется, потому что знаю точно, если Ромка так впечатлился, значит и мне обязательно понравится.

Клише ворчливого баварца с традиционной кисточкой из волос горного козла на шляпе и большой пивной кружкой, прочно обосновавшееся в моем воображении за последние две-три недели, не подтвердилось: не таким уж он, этот самый баварец, оказался и ворчливым; да и шляпы с кисточкой я у него не заметила. И все-таки кое-что из того самого - характерного - невольно бросалось в глаза: необычная, какая-то, я бы даже сказала, ворчливая сердечность, - приветливость их оказалась особой, сдержанной и ненавязчивой. И все-таки это была та самая приветливость, без которой в чужой стране бывает холодно и неуютно... Теплый сухой ветерок, нисходящий с Альп, делал наше пребывание в Баварии еще более душевным, - он приятно расслаблял и бодрил одновременно. Фен, знаете ли... Настоящий фен...

Загородный дом господина Кюппера отличался от прочих, имевших место быть рядом. Больше всего поразила меня зеленая уютная луговина, раскинувшаяся вокруг дома как-то вольно, непринужденно и совершенно бесцельно. Да-да, бесцельно! Она, эта луговина, увлекала своей беспечностью и простотой, заставляя забыть о суетных делах и заботах. На ней не было ни грядок, ни плодовых деревьев, как это принято у нас, в России; а только шелковистая, ровно подстриженная зеленая травка, нестройный хоровод молоденьких березок, пышной кроной своей образующих надежный шатер от солнца, и два-три едва приметных фонтанчика, обрамленные морскими гладко отшлифованными разноцветными камнями да еще пара изысканных альпийских горок, мастерски очерченных на фоне общего незатейливого ландшафта причудливым воображением безымянного художника. Да еще пионы, бело-розовые, душистые, волнующие своей роскошной, какой-то неземной красотой. Они ненавязчиво кивали своими пушистыми головками всем, направляющимся к дому или от него вдоль уложенных мелкой галькой дорожек, посылая им всед пленяющий аромат своих роскошных соцветий. А где-то там, в какой-то абсолютной нереальности виднелись зазубрины горного хребта...

После обеда мы уселись на веранде небольшого двухэтажного коттеджа, устремив сытые и довольные взгляды на неподвижную гладь озерной воды, - ни ветерка, ни шороха, будто все вымерло. Зеркало... Огромное, отражающее мир зеркало, простиралось перед нашим взором.

- Вот в такие же гигантские зеркала и превращаются облака, - неожиданно задумчиво высказался Альфред Кюппер, привычно потягивая ароматное пиво. Его брат Ганс с нескрываемым любопытством рассматривал нас с Ромкой и также наслаждался темной пьянючей настойкой. Мы с Ромкой пили знаменитый баварский лимонад, то и дело прихватывая миниатюрными ложечками из под стать им миниатюрных фарфоровых чашечек дынное мороженое.

- Мир становится темнее, - продолжал Альфред, - а мы ничего не замечаем...

- Что ты хочешь этим сказать? - оторвавшись от кружки с пивом и переведя взгляд на брата, спросил Ганс.

- Я хочу сказать, - степенно пояснил Кюппер, - что количество солнечных лучей, как это ни печально, постепенно уменьшается.

- И кто же виновник, по-твоему, - опять переспросил Ганс, - земля или солнце?

Мы с Ромкой с интересом прислушались к разговору братьев. Нам не хотелось говорить, - мы в четыре глаза созерцали незнакомую нам ранее красоту и безмолвно блаженствовали. Однако, чем дальше, тем более проникались разговором.

- Земля, брат, конечно, земля... - уверенно заявил Кюппер. - Крошечные частицы копоти и реактивных отходов образуют вокруг земли своеобразную оболочку, которая создает эффект сауны. В некоторых областях эта самая оболочка достигает трех и даже более километров...

- Да? - с удивлением произнес Ганс.

- Да! - вдруг включился в разговор Ромка. - И, между прочим, наши замечательные авто причастны к этому бедствию самым непосредственным образом...

Я навострила уши: господи, в чем только мой Ромка не разбирается! Как только он начинал говорить, так во мне мгновенно просыпалось желание слушать, - вот и сейчас мое внимание незамедлительно переключилось с зеленого озера на собеседников за столом.

Кюппер понимающе улыбнулся и в знак согласия кивнул Ромке головой:

- Сожалею, сожалею... - степенно проговорил он. - По правде сказать, мне это самому покоя не дает...

- Нужны фильтры, - высказал свое мнение Ромка. - Мощнейшие фильтры... Ведь если серьезно, глобальное потемнение - это страшная ловушка для всего человечества... Надо что-то делать... Время на исходе...

Я в очередной раз испытала гордость за своего Ромку, - он никогда никому не льстил, даже самому высокому начальству, говоря в глаза самые нелицеприятные вещи, если того требовала справедливость. Вот и сейчас, разговор, начатый Кюппером на полушутливой ноте, благодаря Ромке, продолжился в самом серьезном направлении.

- Ну зачем же так категорично... - спокойно возразил босс. - Да, газ, нефть необходимо сжигать крайне осторожно... - добавил он, тем самым как бы отводя вину от себя.

- Если бы каждая страна, каждая отрасль производства относилась

к этому более ответственно, то и загрязненных облаков было бы гораздо меньше, - всерьез заинтересованный поднятой темой, продолжил Ромка. - Вот Америка! Самая главная для нее сейчас проблема, оказывается, вовсе не Ирак, а автомобили на экологически чистом топливе. Буш предложил выделить из бюджета более миллиарда долларов на создание работающих на водороде авто. Разве это не смело? - едва ли не вскричал Ромка.

- Но, простите, Роман, - оторопев от столь мужественного заявления, возразил ему Кюппер. - Всем нам хорошо известно, что автомобиль на водородном топливе окружающую среду не загрязняет. Однако современные способы промышленного производства водорода экологически далеко не безупречны. Его получают либо из углеводородного топлива, например, природного газа, либо электролизом воды. С экологической точки зрения, сам по себе переход автомобилей на использование водородного топлива проблему поиска полностью возобновляемого источника энергии не решает. Хотя, конечно, разработку водородных двигателей внутреннего сгорания мы вели и продолжаем активно осуществлять, выделяя на это немалые деньги. Вы же знаете, совсем недавно работающий на водороде автомобиль Mercedes удачно завершил шестнадцатидневный автопробег по США, проехав более пяти тысяч километров со средней скоростью шестьдесят километров в час. На базе Mercedes-Benz A-Class создана новая электрическая машина пятого поколения NECAR 5 New Electric Car, Fifth Generation... Разве вам это неизвестно?

- Известно, конечно, известно, - подтвердил Ромка. - Но...

- А BMW? - незамедлительно продолжил босс, не дав договорить своему подчиненному. - Созданный им экспериментальный образец сумел побить сразу несколько рекордов в своем классе. H2R можно перевести как "гоночная машина на водороде". Разгоняется до трехсот километров в час - она оказалось самой шустрой! Стартуя с места, проезжает первый километр со средней скоростью сто тридцать пять километров в час! Самая выносливая на длинных дистанциях... И так далее, - всего девять рекордов. Все выдающиеся показатели были зафиксированы во время испытаний во Франции на принадлежащем баварскому концерну автодроме в Мирамасе. Она является итогом экспериментов, которые уже десять лет проводит баварская "конюшня" с альтернативным топливом. Мы давно обратили внимание на водород из-за его выдающихся качеств. Компонент, который превращает воздух в воду, отличается от бензина повышенной скоростью горения и низкой температурой воспламенения. По этим причинам зажигание в водородных двигателях происходит без опережения, точно в верхней мертвой точке.

- Вы, кажется, противоречите сами себе... - попытался урезонить его Роман.

- Да нет, есть у газа, конечно, - спохватился господин Кюппер, - не только положительные стороны, но и отрицательные. И, прежде всего, как я и говорил, само производство водорода. Во-вторых, использование водорода повышает требования к герметичности впускных магистралей. Особые требования к проницаемости агрегатов существуют и к самому двигателю. Из-за того, что водород не дает смачивающего эффекта для тарелок клапанов, в моторе должен применяться специальный материал, который обеспечивает надежную герметизацию в момент соприкосновения клапанов с гнездами. - И вдруг снова приободрился, воодушевился, и... - И все-таки! Примечательно, что двигатель H2R не что иное, как переделанный шестилитровый двенадцатицилиндровый мотор от флагмана немецкого автоконцерна - BMW760i. Это значительно повышает шансы самых преданных поклонников баварцев на то, что они получат возможность оседлать "водород" уже в ближайшем будущем...

- Да будет вам... - возразил ему Ромка. - Вы же прекрасно понимаете, что вытеснить с рынка бензин не так-то просто! И прежде, чем это произойдет, пройдет много времени...

- Постойте, постойте... - вдруг нерешительно вмешался в разговор до сих пор молчавший Ганс. - А как обстоит дело с электромобилями?

- О, это отдельный разговор! - компетентно заявил Ромка. - Вопреки бытующему мнению о высокой экономичности аккумуляторных электромобилей, анализ показывает, что химическая энергия топлива, сжигаемого на электростанциях, используется для движения транспортного средства всего на пятнадцать процентов и менее. Это происходит из-за потерь энергии в линиях электропередачи, трансформаторах, преобразователях, зарядных устройствах для аккумуляторов и в самих аккумуляторах, электромашинах, как в тяговом, так и в генераторном режимах, а также в тормозах при невозможности рекуперации энергии. - Я смотрела на Ромку и гордилась им: в эти минуты он был просто обворожителен: глаза его горели, на левой щеке едва проглядывалась так любимая мною ямочка, ноздри прямого, утонченного носа раздувались, как у породистой лошади во время больших скачек... Как он мне нравился в эти мгновения! - Для сравнения! Дизельный двигатель на оптимальном режиме преобразует в механическую энергию около сорока процентов химической энергии топлива. При большом распространении аккумуляторных электромобилей им просто не будет хватать электроэнергии, вырабатываемой электростанциями мира. Не следует забывать, что суммарная установочная мощность двигателей всех автомобилей намного превышает мощность всех электростанций мира.

- А что, собственно, есть этот самый электромобиль? - вдруг поинтересовалась я, с трудом переключившись с Ромкиной физиономии на суть разговора. Я действительно не представляла, как это машина может двигаться благодаря электричеству. Честно говоря, для меня и простое радио всегда оставалось великой тайной, не говоря уж о теле- и прочих электрических вещах, как то бишь эти самые электромобили.

- Электромобиль, - незамедлительно стал пояснять Ромка, - это транспортное средство, ведущие колеса которого приводятся от электромотора питаемого электробатареей. И, кстати, появился он впервые в Англии аж в одна тысяча восемьсот тридцать восьмом году . Так что электромобиль существенно старше автомобиля с двигателем внутреннего сгорания. Поначалу он опережал автомобиль по скорости и объему выпуска, но не смог стать серьезным конкурентом автомобилю. Непременным недостатком всех схем с электроприводом остается наличие тяжелого и сложного обратимого электродвигателя. Это отражается на экономичности привода и его массе, включая систему преобразователей тока. Мощная электромашина неэкономична при работе на малых мощностях, характерных для разгона маховичного накопителя... Так что мы сегодня, сейчас должны позаботиться о более примитивных способах сохранения атмосферы...

- Неужели это так серьезно? - удивился Ганс, которого явно смутил слишком резкий настрой Романа.

- Очень, - спокойно ответил Ромка. - Это очень серьезно! Только южные области Архипелага купаются в чистых облаках Антарктики... - повторил он и посмотрел на меня, как бы решая продолжать в том же духе или поменять тему. Я, как завороженная, смотрела на него восхищенными глазами. И он продолжил:

- Над Индией, над Китаем, над Британскими островами... ситуация иная, совсем иная... Загрязненные облака, именно эти загрязненные облака отражают в космос гораздо больше света, не давая тем самым солнечным лучам прорваться к земле... В планетарном масштабе эти облака серьезно изменили распределение осадков...

- Эффект зеркала! - пояснил Кюппер. - Ведь облака состоят из капелек воды... Гигантские зеркала... Похожие на это самое озеро...

- Именно! - подтвердил Ромка, как будто в свое время написал докторскую диссертацию на тему: "Глобальное затемнение". - Человек должен начать серьезную борьбу с загрязнением воздуха! И как можно скорее! Я вам, господин Кюппер, давно надоедаю с этими самыми фильтрами... Но вы как-то все оттягиваете, откладываете...

- Да отходы от автомобилей - это всего лишь незначительная часть... - нетерпеливо попытался оправдаться босс. - А инверсионные следы, оставляемые самолетами... Вы представить себе не можете, каково все это в совокупности! - возбужденно высказался господин Кюппер.

- Вот так приблизительно рассуждают все, - уныло констатировал Ромка. - А если бы каждый за себя...

- Роман, - степенно проговорил господин Кюппер, - я не предполагал в вас такой осведомленности... Я сражен... Вы меня окончательно убедили... Я и сам давно думал, да все никак... Ведь человек, каким бы умным, великодушным, альтруистичным он не был, он все равно прежде всего эгоист, - живет сегодняшним днем, не думая о будущих поколениях... Каюсь... Но теперь, в эту самую минуту я принял твердое решение: с будущего года средства на разработку фильтров будут увеличены в... - господин Кюппер на минуту задумался и твердым голосом произнес: в пять раз...

Ромка удовлетворенно улыбнулся ему в ответ и с воодушевлением пожал его руку.

В эту минуту я вдруг поняла, что недооцениваю своего Ромку: он гораздо умнее, мудрее, благороднее и возвышеннее не только меня, но и всех вместе взятых, в том числе и тех, кто сидит с нами сейчас за этим столом. И мне в очередной раз стало стыдно: нет, не стою я его... не стою... Но мои мысли прервал господин Кюппер:

- Дорогие Роман и Анна, я предлагаю тост, - и он потянулся к бутылке белого вина, стоявшей на сервировочном столике, - за Ганса... За нашего Ганса!

Наполнив бокалы, Кюппер продолжил:

- Я хочу поздравить его с большим достижением в области кардиохирургии... В последнем номере журнала Annals of Thoracic Surgery опубликовано его исследование, в котором впервые описана технология создания сердечных клапанов с использованием клеток пуповины человека...

Для нас с Романом это было очень сложно, и мы, кажется, уже приготовились скучать, но... Как только заговорил Ганс, мы оживились.

Ганс, невыразительный, суховатый мужчина небольшого роста и неопределенного возраста, в больших роговых очках на носу и странной манерой цыкать губами, растягивая их попеременно то в одну, то в другую сторону, совсем не тянул на звание типичного немца. Но как только речь зашла о медицине, он немедленно оживился, преобразившись до неузнаваемости: щеки его заметно порозовели, "цыканье" прекратилось и он, выпрямившись и как-то сразу подбоченившись, подхватил сказанное братом, как молодой орел прямо на лету хватает нелегкую, но верную добычу:

- Да, да, основу тканеинженерной конструкции составил обыкновенный губчатый биорезорбируемый полимер на основе полигидроксибутилата, из которого был изготовлен носитель для культуры клеток в виде трехстворчатого клапана...

Мы с Романом как по команде выпрямились и уставились на Ганса широко раскрытыми удивленными глазами, не понимая из сказанного им ни одного слова. Господин Кюппер прервал брата, не дав закончить фразу:

- Ты постой, постой! - едва ли не прикрикнул он на Ганса. - Мы ведь в твоих клапанах, как это говорят русские... Не по зубам...

- Ни в зуб ногой, - подсказал Ромка. - Да, действительно, мы в этом ничего не понимаем...

- Ну, - запнулся на мгновение Ганс, - как это не понимаете... Вы же знаете, что у ящерицы или у змеи вырастает новый хвост взамен отрубленного...

- А почему, кстати? - спросила я. - Почему у человека вместо оторванной руки или ноги не вырастает новая рука или нога?

На что Ганс вполне серьезно продолжил:

- И не только у змей и ящериц... Когда-то я проводил опыты на мышах, и мне надо было проколоть в их ушах дырки, чтобы повесить бирки с номерами. С этого все и началось... И случилось это много лет назад. Так вот... Через неделю, когда я собрался их пронумеровать, я не нашел этих самых дырок... Они заросли самым неожиданным для меня образом... И это стало для меня началом моих многолетних исследований. Я занялся проблемой регенерации человеческих органов. Значит, подумал я, мыши обладают способностью восстанавливать свои клетки... А поскольку я прежде всего кардиолог, то у меня возник вопрос: а нельзя ли использовать стволовые клетки для протезирования клапанов...

- А что, собственно, такое - стволовые клетки? - поинтересовался Роман.

- О! Это бесценный материал для лечения огромного количества заболеваний, - стараясь быть как можно более понятным, объяснил Ганс. - Но собрать их можно только один раз в жизни - при рождении ребенка. Есть вещи, о которых необходимо говорить. - И вдруг он неожиданно обратился непосредственно ко мне: Вы ждете ребенка... - И, видимо, заметив мое смущение, тотчас же пояснил: - это я к примеру... к примеру... Вы верите в то, что он будет всегда здоров и счастлив. И мы от всей души желаем, чтобы так оно и было... Но... Реальность жестока - рано или поздно все люди, без исключения, начинают болеть, нередко очень тяжело и в очень молодом возрасте. Лечение многих болезней стоит очень дорого и при этом далеко не всегда эффективно. У вас есть возможность сегодня заложить основу для жизни и здоровья вашего ребенка в будущем. Именно эту возможность дает банк пуповинной крови: ни минуты бесценного времени, потерянного на поиск донора; ни малейшего риска, связанного с подавлением иммунитета. Более того, стволовые клетки, полученные из пуповинной крови, намного моложе однотипных клеток из костного мозга, а это значит, что их возможность превращаться в нужные организму клетки значительно мощнее. Концентрация полезных клеток в пуповинной крови намного больше, чем в костном мозге, а процедура их введения намного проще и безопаснее.

Ганс настолько увлекся, что даже не заметил, как Альфред трижды шепнул ему на ухо: "Не заводись!"

- При рождении ребенка можно взять стволовые клетки и законсервировать их. И если вдруг у ребенка в будущем возникнут серьезные проблемы со здоровьем, то его всегда можно будет спасти, используя его же собственные клетки.

Мы, все трое, как завороженные, внимали словам одержимого Ганса.

- Я взял клетки и криоконсенвировал их в жидком азоте. Спустя некоторое время я их разморозил и нанес на образцы клапанов - на каждый по двадцать-тридцать клеток. Спустя семь дней статического культивирования часть образцов я поместил в пульсирующий биореактор, где они пробыли еще четырнадцать суток. После этого я их тщательно исследовал...

- Да остановись ты, Ганс! - наконец прервал его Альфред . - Ты же не лекцию для искушенных читаешь...

- Простите, - с трудом опомнился Ганс. - Я, кажется, действительно, несколько увлекся...

- Да нет, - вежливо заметил Ромка, - все это несомненно очень интересно. Ну и как клапан? Заработал?

При этом вопросе я невольно улыбнулась, иронично заметив про себя: "Не слишком ли много мы сегодня говорим о разного рода клапанах?!" Но моей иронической улыбки никто не заметил, и разговор продолжился в том же русле.

- Не то слово! - едва ли не вскричал Ганс, поощренный Ромкиной заинтересованностью. - Еще как заработал! И никаких иммунных реакций! Никакого риска генетической и микробной контаминации! Тканеинженерные клапаны прежде всего необходимы детям с врожденными пороками развития... А ведь протезирование клапанов сердца у детей с врожденными пороками - одна из основных проблем современной кардиохирургии...

"Клапаны, клапаны, клапаны..." - у меня в голове как будто что-то заело. И вдруг... я просто физически ощутила, как где-то там, в глубине моего сознания что-то отомкнулось, будто открылся некий... клапан.... Да-да, именно клапан! Не сердечный, не автомобильный, а интуитивно-подсознательный, эмоционально-выверенный, психологически-выдержанный. И мгновенно щелкнуло: эврика! Я сделаю совсем иной ход! Ход конем! Только конем! Именно конем, а не пешкой! Я явлюсь к ней самой своей собственной персоной! Нет... Я не буду скандалить, ругаться и оскорблять... Нет, конечно! Да, собственно, если бы и хотела я сделать это, то у меня бы ничего не получилось. Не умею я вытворять такое... Но непременно к ней! И не околоточными путями, не темными затворками, а прямо на порог, в гости! И - "Здрасьте! Будьте любезны!" Ну, нет... Конечно, я не стану представляться дочерью своего собственного отца! Ха... Оригинально... Дочерью ее, так сказать, мужа... Тоже ничего... Но так не пойдет. Пожалуй, я представлюсь... журналисткой... Да-да, точно, это неплохой вариант! Тем более, во времена моей работы в издательстве во времена оны, то есть до свершения все той же великой криминальной революции, будь она неладна, я работала с одним известным советским писателем, теперь уж, можно сказать, светилом советской литературы и другом моего отца. Именно с его легкой и влиятельной руки в центральных изданиях писали о моем достославном родителе. Вот я и представлюсь одной из тех, кто когда-то прославлял ее мужа, то бишь моего отца. Ой, как мудрено... Самой себе непросто разобраться... Ну да ничего, постараюсь... Итак, я скажу, что собираю материал для книги об этом самом великом сочинителе, гордости отечественной литературы, и то, что мне известно, что он состоял в дружеских отношениях с ее покойным мужем... И мне очень хочется узнать побольше... А еще лучше фотографии, может быть, записи... "Ну, а если уж вы сочтете возможным, - детально выстраивала я про себя свою будущую речь перед незнакомой, но ненавистной мне с детских лет особой, - поделиться своими личными воспоминаниями, то я буду премного вам благодарна..." Речь эта самая, в моем представлении, должна была быть степенной и велеречивой, несколько в духе добрых старых времен наших бабушек. Нет-нет, только не манерной! Слегка велеречивой, и только... "Быть может, - продолжала я репетировать свой будущий монолог, - вы имели счастье быть свидетельницей этих самых дружеских встреч, бесед, застолий... И если вы соблаговолите поделиться со мной своими наблюдениями, впечатлениями, то я буду вам признательна, бесконечно признательна..." Ну, в общем, и так далее в таком духе... Ей будет лестно... Несомненно, ей будет лестно! Да нет, не просто лестно... Я уверена, что она будет тронута! "Мое имя войдет в историю!" - подумает она и с удовольствием откроет мне сокровищницу своей памяти. "Зачем?" - как заклятый враг, прорвал мощную оборону моего воображаемого наступления неуместный вопрос. - Как зачем?! - мгновенно ретировалась я от его бесцеремонной напыщенности. При этом я едва ли не взорвалась криком возмущения. - Как зачем?! Я посмотрю ей в глаза! Я увижу в них... Я пойму... Я должна постичь природу ее злодеяния! Я узнаю в них, почувствую то, что мне столько лет не дает покоя! И в конце концов я признаюсь, кто я есть... И предъявлю обвинение... И заставлю раскаяться... осознать свою вину... Я брошу ей в лицо, собственноручно свои стихи, наполненные гневом и местью... "Ты виновна в смерти моего брата, - тихо скажу я ей. - Ты виновна в страданиях моей матери. Ты лишила меня спокойствия и..." - скажу я ей! И все это будет тет-а-тет... И мне не придется идти, пусть на формальное, но на предательство Ромки... И я буду честна перед ним... Суд Линча? Самосуд? Суд без суда? Да, представьте себе, суд Линча! Только мне известна мера ее вины! Только я вправе вершить правосудие над той, которая свершила злодеяние! Как узнаю телефон? Чепуха... Позвоню в мэрию, представлюсь журналисткой... скажу... Одним словом, сделать это будет не трудно... Труднее другое... Сыграть роль... Я никогда не умела притворяться. Ну что ж... Придется научиться... Это теперь будет необходимо. Да, в общем играть-то придется не долго... Но зато я выложу перед ней свои карты! Я брошу ей в лицо страшное обвинение! И... чтобы... глаза в глаза! И... чтобы... никого рядом! Никого! Я увижу... Наконец-то я увижу дом, в котором жил мой отец... Как он жил... Да, она наверняка пригласит меня к себе домой... Где жил мой отец... С ней... Достойной наказания и презрения... Быть может даже предложит чая... Ха-ха-ха! Чай вдвоем с заклятым врагом! Отлично! А может... забыть? Простить? Великодушно оставить в покое? Нет... Месть - это и есть та самая память, святая память, наполняющая жизнь смыслом. Кто сказал, что надо простить? Кто посмел утверждать, что месть - это чувство мелкое, принижающее, самоуничтожающее, испепеляющее? Не правда! Месть - есть долг, священный долг перед погибшими от рук нечестивых...

Я настолько углубилась в святую святых своего сознания, что напрочь забыла, где я, с кем я и зачем? Я забыла обо всем на свете! Рядом со мной сидели какие-то люди, которые что-то говорили, о чем-то спорили, над чем-то размышляли, а я думала только об одном: как бы мне поскорей оказаться там, где я смогу незамедлительно приступить к реализации своего подкорректированного плана действий. Все они смотрят сейчас на меня и видят перед собой взрослого человека, интересную женщину... Странно А ведь я ощущаю себя маленькой, совсем маленькой девочкой. Каждой клеточкой своего тела, каждым нервом, каждой извилиной своего мозга я продолжаю пребывать в прошлом, в стране своего детства. У меня такое чувство, будто даже тогда, когда я стану старой, я по-прежнему буду ощущать себя ребенком, той маленькой, беззащитной, обиженной девочкой, которой была много лет назад... Я снова представила себе, как явлюсь в дом своего отца и предстану пред ненавистной мне особой и скажу... и объясню... выведу ее на разговор об отце... и узнаю... Сформулировать то, что я намеревалась у нее узнать, я не могла. Да это было и не главное. Мне просто необходимо было явиться туда и посмотреть ей в глаза. И наконец, я встану перед ней и протяну лист бумаги - обвинение в стихах собственного сочинения... При этом моему воображению рисовалась впечатляющая сцена, как я с гордо поднятой головой, немногословная и вот такая, в черном брючном костюме, например, от Шанель или... нет, лучше Москино... ну или... в общем не важно... Главное, что я предстану перед ней независимой и красивой, и без объяснений, без излишних сентенций, без угроз молча удалюсь...И только мой взгляд, полный презрения, скажет ей то, что я о ней думаю... И стихи... Это и будет местью, наказанием... И сердце мое успокоится, жизнь приобретет иной смысл, иную окраску, новое звучание. Наконец я исполню свой долг, а значит смогу начать все сначала, - то будет жизнь не во имя мести, нет... То будет жизнь вопреки, для собственного счастья...

В Москву! Скорей бы в Москву! О, это, кажется, уже из Антона Павловича... Интересно, если бы свершилось чудо, и я смогла бы поведать этому великому праведнику свои мучительные мечты и мысли, осудил бы он меня или... Что "или"?! Что "или"?! Да ведь ни одному, даже самому великому праведнику не дано знать, что творится в душе другого! Да, конечно... брошенные дети, предатель-отец - разве это редкость?! Нет, не редкость... Но только вот душа-то у всех разная... У кого-то, душа эта самая, нежная, ранимая, трепетная... А кому-то, наверное, проще сладить с предательством... Сил у того побольше, от природы он менее впечатлителен... Для кого-то и чужой дядька запросто может родным отцом сделаться... Не в осуждение ему будет сей факт... Не в осуждение! Природа она такая, разная... А вот у нас с братом природа эта оказалась одна на двоих - никак мы не могли допустить такой мысли ни в раннем детстве, ни позже, в юности, чтоб мама замуж вышла за чужого дядю... Никак... И мать, красивая и чувственная, умная и любящая, не сопротивлялась природе нашей...

Я вдруг встретилась взглядом с глазами Ромки - он смотрел на меня с тревогой и нежностью одновременно, - и... я вмиг очнулась. А Ганс все продолжал свое нескончаемое повествование:

- Синтетические протезы кроме известных общих недостатков, это и тромбообразование, разрушение форменных элементов крови, реакция ткани на инородное тело, не могут изменять размер с ростом ребенка и подлежат замене через каждые пять лет, что не может, не отразиться на здоровье и качестве жизни ребенка... Кроме того, мною за последние два-три года опубликовано около двадцати клинических работ по восстановлению свойств сердечной мышцы после инфаркта методом прямого клеточного введения. Результаты работ указывают на необходимость начала широких клинических испытаний метода...

- Ганс, - снова прервал его брат, - ты лучше скажи нам, что тебе надо для полного счастья? Что тебе нужно, чтобы встретить старость?

По ироничному выражению лица Альфреда было ясно, что он решил немного над ним поиздеваться. Мы с Ромкой насторожились.

Ганс всерьез задумался и через минуту произнес:

- Хорошая жена, хороший дом... - это у меня есть. И... - он снова сделал небольшую паузу и наконец продолжил: - Плюс лишние сто тысяч евро на клеточные мистификации.

Мы все трое дружно рассмеялись - в этом был весь Ганс!

- Да не смейтесь вы! - ничуть не обидевшись на нас, снова привлек внимание к себе Ганс. - Ведь речь идет сегодня о вечной молодости!

Мы опять недоверчиво улыбнулись.

- Нет, нет! Вы не улыбайтесь! Это, я вам скажу, более, чем серьезно! - не унимался он. - Сейчас клеточная медицина и главным образом - технологии, связанные со стволовыми клетками человека, - наиболее перспективное направление развития медицинской науки во всем мире. Именно в этой области человечеству стоит ждать главных открытий двадцать первого века. Мы, ученые, со свойственной нам осторожностью пока стараемся не будоражить общественное мнение отчетами о своих удивительных теориях и достижениях. Однако даже то, что я сейчас высказал, тянет на сенсацию общечеловеческого масштаба. Впервые наука вплотную приблизилась к решению таких вопросов, как бесконечная регенерация человеческих органов, как отказ от медикаментозного лечения и сколь угодно долгое сохранение ресурсов человеческого организма.

- Но разве не могут решить все эти проблемы доноры? - спросил Ромка, всерьез увлекшись научным разговором. - По моему, сейчас это широко используется во всех областях медицины...

- Это уже в прошлом... - с воодушевлением вещал Ганс. - В пересадке костного мозга есть очень большие проблемы. Во-первых, необходимо подобрать совместимого донора костного мозга, что очень сложно, иногда на это требуются годы, в то время как болезнь может протекать стремительно, больной не может ждать ,- он погибает. При большом везении донорами могут стать родные братья или сестры, однако, полная совместимость и здесь невозможна. После пересадки костного мозга даже от совместимого донора приходится длительно подавлять иммунитет больного, что создает вторую очень серьезную проблему - риск гибели от инфекций, необходимость держать человека в "стерильных" условиях.

Теперь представим себе, что у каждого человека есть в баночке маленький запас своих личных стволовых клеток. Если он вдруг заболел одной из тех болезней, при которых единственным спасением является пересадка стволовых клеток, вместо того, чтобы искать совместимого донора, платить за использование чужого костного мозга огромные деньги, подвергаться длительной и тяжелой процедуре подавления иммунитета, он просто достает из "морозильника" свои собственные стволовые клетки и использует их.

- А как дела со стволовыми клетками обстоят в России? - вдруг поинтересовалась я.

- Знаю, что московский банк создан в основном для лечения лейкозов у детей и сейчас он пока работает на сбор материала, заготовление препаратов. То есть пока еще не работает, как должен... - И, чуть призадумавшись, он добавил: - Русский человек способен совершать самые невероятные поступки, делать самые потрясающие открытия, если только у него есть смысл, цель, над головой - высокое ясное небо...

Я поразилась, тому, с каким вдохновением, с каким чувством непритворного уважения и восхищения сказал Ганс о русском человеке, и сразу прониклась к нему благодарностью за свой народ.

- Но если только все это куда-то исчезает, - он начинает падать... на дно... Летит в бездну... Все ниже и ниже...

На минуту воцарилось молчание - нам всем стало как-то не по себе. Мне показалось, что эти немцы чувствуют беду русского народа куда более явственно, чем мы, сами русские. "Вот тебе и Гутен Морген!" - с неким сарказмом подумала я и, как обычно, совершенно неуместно углубилась в самую суть, в сам смысл слова "бездна": "На дно... Падаем на дно... Когда упадем на дно, почувствуем силу удара, и постепенно, очень медленно будем подниматься вверх... есть надежда... Но ведь у "без-дны" нет дна! - вдруг озарило меня и повергло в некий шок. - На то она и "бездна"! У нее нет дна! Его нет! На то она и "бездна"... А это значит, нет надежды..." Я не знаю, как долго я пребывала в таком отстраненном состоянии, но когда очнулась, вышла из него, то увидела, что все трое с удивлением смотрят на меня, пытаясь понять, что со мной... Видимо, мое лицо выражало нечто... Я взяла себя в руки и... расхохоталась:

- Вы посмотрите! Вы только посмотрите, какое чудо! Это же настоящее лохнесское чудовище!

Все трое вслед за мной посмотрели в сторону озера и разделили мое восторженное удивление - из воды вышел некто огромный в резиновом комбинезоне серо-бурого цвета, да еще и покрытом огромными шипами похожими на портновские иголки.

- А что... - подхватил Альфред, - совсем недавно на берегах австрийского озера Cилберси местные власти обнаружили крокодила, которого местные жители приняли за это самое лохнесское чудовище. Крокодил этот оказался кайманом, разновидностью рода пресмыкающихся, обитающих в Центральной и Южной Америке. Его длина была более двух метров... В конце концов выяснилось, что выпустил его хозяин, испугавшись размеров, до которых неожиданно вырос его питомец...

Мы слушали Альфреда и одновременно заворожено смотрели на приближающееся к нам невиданное чудовище. С каждой минутой наш смех становился все глуше, - мы ничего не могли понять. Напряжение нарастало, - ни Альфред, ни Ганс даже и предположить не могли, кто бы это мог быть. По мере приближения чудище не только не раскрывало своей истинной, завуалированной резиновым одеянием, природы, но более того: становилось все более ужасным - огромные коричневые глаза с зеленым отсветом наводили на меня неподдельный ужас; из пещеровидной пасти извергался животный рык. Я уже готова была броситься в бегство, когда усыпанное шипами резиновое одеяние вдруг было сброшено на землю, и перед нами предстал в позе победителя во всей своей красоте высокий, мускулистый брюнет лет тридцати пяти с очаровательными ямочками на покрытых здоровым румянцем щеках и блестящими, бездонными, как это самое озеро, голубыми глазами... Красавец этот оказался младшим братом Ганса и Альфреда, и звали его Эккардом.

19

Я вдруг вспомнила о своем старшем сводном брате, хотя понятие брата у меня было связано только с одним человеком - моим кровным и единственным. Славу я видела всего-то несколько раз в жизни, но при этом была о нем самого хорошего мнения; в моем представлении это был настоящий интеллигент: весь какой-то утонченный, интеллектуальный, деликатный и очень талантливый: мало того, что он он играл на разных инструментах - на гитаре, балалайке, аккордеоне, да к тому же и сам сочинял неплохую музыку, - он был еще и прекрасным математиком. Причем, музыке нигде никогда не учился специально, а все осваивал сам, по вдохновению. Даже грамоты нотной не знал... Да к тому же, настоящий красавец: высокий, стройный, с выразительным взглядом голубых глаз. В нем чувствовалась настоящая белая кость. К сожалению, он тоже страдал шизофренией; насколько мне было известно, подолгу лежал в клинике. Мысль о том, что он поможет мне найти объяснение моему состоянию не то что бы грела меня, но давала некоторую надежду на прояснение истины.

Как только мы вернулись в Москву, я созвонилась со Славой и договорилась с ним о встрече. Он был искренне рад моему нежданному появлению. Он изменился, очень изменился с тех пор, когда я видела его в последний раз. Правда, когда был тот последний раз, вспомнить я так и не смогла. Слава постарел, да не просто постарел, а стал практически глубоким стариком, а ведь было ему не более пятидесяти... К моему великому удивлению, он нисколько не опечалился тому, что умер Павел. Более того, на мое страшное сообщение он отреагировал довольно странно: "Надо же, - искренне поразился он, - я предполагал, что мне придется встречать его там!" - при последнем слове он многозначительно показал глазами на потолок своей малогабаритной однокомнатной квартирки в старом двухэтажном доме, где он проживал вдвоем с женой. - А вот как получилось...

- Что ты хочешь этим сказать? - не понимая, о чем он говорит, переспросила я.

- Да я вот имел смелость предполагать, что этот великий дар настигнет меня первым, - загадкой ответил он на мой вопрос.

- Какой дар? - опять переспросила я.

- Понимаешь ли... - задумчиво произнес Слава, - смерть - это ведь дар... Освобождение... Отрешение от суеты... Я за него рад... Искренне рад... - странно цедил он слова, смысл которых доходил до меня с большим опозданием. Правая часть его лица при этом несколько смещалась куда-то вправо, будто существовала сама по себе, независимо от своего хозяина; но как только Слава замолкал, она, непослушная, возвращалась обратно, и образ его снова приобретал правильные и благонравные черты. - Мы каждый день засыпаем, а это значит умираем... - продолжал он. - Мы отсутствуем в этой жизни по пять, шесть, а то и по семь и более часов... И ничего... Каждый вечер, а кто и днем, после сытного обеда мы добровольно отходим ко сну, то есть покидаем этот мир, не имея твердого знания о том, суждено ли нам вернуться, грешным, обратно. Мы же не боимся засыпать; а, напротив, всякий раз ждем, что блаженное состояние покоя, которое дарует нам сон, продлится как можно дольше. Так что, сон - это и есть самая настоящая маленькая смерть...

Он поразил меня... Блаженным он мне показался, поистине, блаженным... Более того, из непродолжительного разговора об отце, я поняла, что Слава прямо-таки боготворил нашего общего родителя, того, кто когда-то предал его так же, как и нас с братом. Портрет отца Слава повесил на самом видном месте, - всяк, входящий в его скромное жилище, сразу же видел высокомерный, отмеченный печатью надменности, лик "большого" человека. В выражении этого лика безошибочно прочитывалось: "У-у-у, я вас всех!!!"

Из рассказов бабушки и матери, еще будучи маленькой девочкой, я знала, что Славе немало пришлось вытерпеть от крутого норова отца. А учитывая то обстоятельство, что они с сестрой росли без матери, это казалось особенно невыносимым. И вот, пожалуйста! Боготворит... Сколько раз отец прикладывал к нему свою тяжелую руку, карающую не знамо за что! Разве мало было того, что по вине этого самого деспота погибла их мать, так даже после этого он не унимался...

Покидая дом Славы, я задыхалась от негодования, неспособности понять такое ангельское всепрощение. А я-то, дура, надеялась найти здесь поддержку, понимание, сочувствие... Я вдруг очнулась и поняла, что меня не поймут ни здесь, ни где либо еще. Я сухо распрощалась со Славой и вышла за дверь. В голове вертелось одно-единственное слово: "бурузены". Странное, непостижимое слово, пришедшее на ум неизвестно откуда. От него исходила какая-то благостная теплая волна - она то накатывала мне на грудь, то на мгновение ускользала прочь, но общее состояние было такое, будто я впервые в жизни поняла, что есть вещи, простые, примитивные до смешного, которые мы не можем разглядеть. Они имеют совсем иную тональность, нежели привычные, материальные, осязаемые. Они есть... Но нам не дано... Никому и никогда... Лишь мне сейчас, быть может, одной-единственной на всем белом свете, удалось прикоснуться... Только прикоснуться... Но не понять! "Бурузены"... "Бурузены"...

Я решительно нажала на педаль газа и устремилась в сторону железнодорожного вокзала. Интуиция подсказывала мне, что именно там может находиться "Горсправка". Я оказалась права. Узнать нужный адрес оказалось совсем несложно - дом, который был мне нужен, располагался в самом центре. И я поспешила туда. Все мои действия были степенны и размерены; я не суетилась, но действовала очень решительно, не допуская и доли сомнения. Подошла ко второму подъезду, наугад нажала код - никто не ответил, изменила комбинацию цифр - опять никого; еще раз поиграла с кнопками, - и приятный женский голос ответил: "Вам кого?" Я быстро среагировала: "Будьте любезны, откройте, я в двадцать четвертую..." В двери что-то щелкнуло, запикало и я вошла в подъезд. Энергично, и опять не сомневаясь в том, что я все делаю так, как и следует делать, я поднялась на третий этаж и, не раздумывая ни секунды, нажала на кнопку звонка. Я была спокойна и раскована. Зная свою натуру, я ожидала, что в эту минуту у меня внутри все сожмется, онемеет, но ничего подобного я не ощутила. За дверью была полная тишина. Я нажала на звонок еще раз, - и опять тихо. И тогда я стала жать на звонок снова и снова, внимательно рассматривая дверь, перед которой стояла в позе настоящей воительницы. Нет, не просто воительницы... Воительницы-победительницы! "Сейчас... Через минуту... Еще одно мгновение... " - мужественно я ожидала, когда передо мной распахнется дверь. В голове невольно мелькнуло: "да, особым достатком здесь вроде бы и не пахнет... Дверь - с советских времен: дерматин коричневый - пожухлый, скрюченный, как отсыревшие осенние листья, замки какие-то старозаветные... Ручка похожа на знак апострофа... Да, именно, один в один - перевернутая запятая..."В голову лезла невероятная чушь , а рука продолжала жать на черную кнопку. "Бурузены"..."Бурузены"... - вертелось у меня на языке как некая присказка, как некий незатейливый мотивчик типа "ля-ля-ля"... Наконец я поняла, что в квартире - никого... Этого я не предусмотрела. Я была разочарована, - я слишком долго готовилась к этому визиту. Мне ничего не оставалось, как засунуть в дверную ручку конверт со своим странным посланием. Зачем сделала я это, - мне было знать не дано. А за окном подъезда медленно падали, один за другим, один за другим желтые, одинокие листья, неумолимо приближая слезливый сентябрь... И тоска мучительно сжимала все мое измученное существо. "И почему тоску называют зеленой? - продолжала лезть мне в голову неимоверная околесица. - Наверное, потому, что она, эта самая тоска, очень похожа на топкое, вязкое, зеленое болото, из которого выбраться, бывает, очень и очень непросто..."

Нет, меня никто и никогда не заставит усомниться в том, что месть есть самое человеческое чувство. С появлением христианства его подменили всепрощением. Ну, конечно, есть такие, которые любят порассуждать о том, что месть - это зло; что лучший способ отомстить - забыть, простить или, более того, отплатить добром. Они, эти самые благодетели, призывают быть милосердными к обидчику... Я должна быть милосердной! У меня похитили отца, сгубили брата, а я должна быть милосердной! Подумайте только, как благородно! Как великодушно! Я должна поставить свечку за врага! Вычеркнуть из своей жизни ненавистного человека! Раз и навсегда!

В Древней Греции, например, самой страшной местью считали именно забвение. Многие и сегодня придерживаются такого взгляда на сей предмет. А что? Быть может, и правда, мне следует закрыть глаза и начать жить сначала? А что же с жаждой справедливости? Что с ней-то делать? И разве самоубийство не есть та же самая месть? Разве тот, кто решается на него, не мстит жизни за то, что она так жестоко, так несправедливо обошлась с ним? Неужели, мое желание отомстить есть только злобное, патологическое чувство? Но разве их теория не противоречит разумному началу? Ну, правильно, если лев задирает антилопу, то стадо разбегается в ужасе, не помышляя о мести. Не помышляя, потому что помышлять ему не дано от природы. А вот у приматом, например, у обезьян, совсем не так. За убитую обезьяну другие непременно отомстят. Так что получается, что чем сознательнее существо, тем более мстительнее... Какую свечку, если душа пылает и наполнена горем?! Но не должно ли быть наказание списано за давностью лет? Конечно, отмщение более уместно незамедлительно, как только получен удар, а не спустя время, в спину... Но у меня есть серьезное оправдание: в то время я была несостоятельной - тогда я была всего лишь ребенком... Нет, я не могу сказать, что совершенно несмышленым, но не способным - это точно...

Так я рассуждала, стоя около обшарпанной двери, ожидая, нет, уже не ожидая того, что мне откроют ее. Мне уже давно было ясно, что за ней, за этой дверью, сейчас никого не было.

В голове моей роились мысли, глупые, разные, смешные мысли, конца и края которым не было...

20

Оказавшись спустя пару часов дома, я, подобно тому, как совсем недавно захлебывалась горьким негодованием, вдруг захлебнулась собственной кровью, - она так внезапно хлынула из носа, что я не успела даже что-либо сообразить. Минут сорок я стояла над раковиной в ванной комнате, надеясь на то, что она остановится сама собой. И откуда же мне было знать, что в такие минуты следует зажать нос и лечь, приподняв ноги как можно выше. Я же, напротив, все энергичнее заливала себе в нос холодную воду, стараясь заглушить быструю тягучую струю, и этим еще более стимулируя кровотечение.

А оно становилось все мощнее и тяжелее, - я стала ослабевать, в глазах появился туман. Мне подумалось о том, что надо позвонить Ромке, но отойти от раковины не было никакой возможности - кровь хлестала из моего носа с такой силой, как будто там включили кран на полную мощность и забыли выключить. Я никогда не думала, что в природе вообще такое возможно. Я, конечно, помнила случаи, когда у одноклассников, бывало, шла носом кровь, да и у меня самой раза два-три в детстве такое случалось... Но тогда она быстро останавливалась, и носового платка для этого было вполне достаточно. А тут... Белое банное махровое полотенце, которым я решила воспользоваться, чтобы отойти к телефону, буквально за две минуты превратилось в ярко-красное тяжелое месиво. Кровь забивала горло, не давала дышать, и чем больше я отхаркивалась, тем сильнее она душила меня, лишая последних сил. Зеркало, раковина, ванна, банкетка, стоявшая рядом, ковер - нежно-палевый, шелковый ковер, по которому я так любила ступать босыми ногами, стены... - все, все вокруг было залито кровью... Я чувствовала, что теряю сознание - тошнота подступила к самому горлу, наталкиваясь на непреодолимую кровавую преграду, ноги подкашивались... Сознание уплывало куда-то далеко, в бесконечный белый туман... И, наконец, окончательно растворилось в небытие...

Через какое-то время я вдруг почувствовала, как меня кто-то нещадно хлещет по щекам... По щекам! Господи! Меня еще... никто... никогда... Я приоткрыла глаза и увидела склоненное над собой испуганное лицо Ромки. На коленях справа стоял мужчина в белом халате, который и отшлепывал, как я поняла, меня по щекам. "Как плохо вы себя ведете! Как плохо вы себя ведете!" - нервозно повторял он, занимаясь рукоприкладством. Я с ужасом попыталась вспомнить, за что меня отчитывают и что я такого могла натворить, но память не срабатывала. А как, собственно, я могла себя вести, если я вообще не помнила себя и что со мной случилось?! Я только чувствовала, что мне не хочется - ничего не хочется: мне лень возвращаться "оттуда" обратно сюда, где врач, и Ромка, и где тяжело дышать, и хлещет кровь, и все так сложно и непонятно... Я посмотрела на Ромку и едва слышно проговорила:

- Это брат... Он меня зовет к себе...

- Не говори так... - одними губами произнес ополоумевший

Ромка. - Не говори так... - повторил он.

После этого маленького диалога я опять стала куда-то проваливаться, но не успела: опять почувствовала жгучие пощечины на своих щеках.

- А ну-ка вставай! - едва ли не кричал на меня доктор. - Как ты себя плохо ведешь! - продолжал повторять он, уже обращаясь ко мне на "ты".

- Зачем вы так? - беззвучно произнесла я, не открывая глаз, а сама подумала: "О чем это он? Как же я могу встать, если меня как будто уж и нету... И... зачем?"

Бедный доктор, он, видимо, был так молод и неопытен, что совершенно растерялся, столкнувшись со мной в окровавленной ванне.

Я слышала, как он говорил Ромке что-то на счет моей одежды, медицинского полиса, паспорта... Ромка метался по квартире в поисках всего этого, не соображая, где что лежит или не понимая, что от него хотят. Вместо полиса он дал доктору зачем-то мои водительские права, а вместо российского паспорта - заграничный... Врач в это время совал мне под нос нашатырь и снова и снова бил по щекам... Я вновь куда-то проваливалась, но меня, к моему тихому сожалению, снова и снова возвращали обратно. Наконец, мне все-таки удалось на некоторое время освободиться от сознания. Очнулась я только на носилках. Появился кто-то еще... Наверное, охранник... Они несли меня к машине скорой помощи... И врач опять бил меня по щекам...

- Нет, так не пойдет! - вдруг услышала я, не приходя в сознание. - Надо сделать укол...

И меня кололи. Не помню, куда... Но точно помню, что три раза. Потом мы долго-долго ехали, долго-долго что-то искали... Врач говорил водителю: "Быстрее! Не довезем!" Водитель что-то отвечал, но ехал все так же медленно. Ромка сидел рядом со мной и крепко держал меня за руку. Я чувствовала, как подрагивает его рука. Когда, наконец, приехали, в больницу, то шофер никак не мог отыскать ворота: их оказалось несколько и все они были закрыты, а больница такая огромная, что, пока по очереди их все объехали, прошло не менее получаса. Все это доносилось до моего слуха откуда-то издалека, из какого-то другого мира. Врач нервничал и все время что-то говорил; Ромка, замороженный, все крепче сжимал мою руку, а мне страсть как не хотелось возвращаться, - какя-то странная, непреодолимая немочь овладела всем моим существом: "Что им всем от меня надо? Зачем они меня шлепают по щекам? Мне и так хорошо..."

Потом меня везли по холодному белокаменному коридору. Я слышала какой-то странный металлический звук, отголоски мужчин и женщин и стук капели по крыше. "Кап... Кап... Кап..." - угрожающе звенели она вслед громыхающей тележке, на которой катили меня по бесконечным гулким коридорам. Тележка то и дело натыкалась на стыки, преодолевая препятствия, и мое тело содрогалось всякий раз, когда она опускалась вниз или взлетала вверх, да с такой силой, что у меня не было сомнения, что я сейчас сорвусь в самую преисподнюю...

21

- Язык до дядьки в Киеве доведет, если даже бузина в огороде...

- А это чегой-то у тебя, Маринка, с глазом-то такое?

- Да мальчишка угодил... Юрик... Прямо в глаз... Из лука... Метил в большой, красный бант, а угодил, мазила, в глаз... Стрела так и торчала - слава Богу, что кто-то из умных соседей посоветовал, не вынимать до врача, иначе б вытек напрочь, к чертовой бабушке! А то вставили искусственный хрусталик, - и порядок! Вот с тех пор и хожу с одним... Помню, как снимали повязку: я сразу увидела такой яркий свет от лампы... вечер был... и все! Больше ничего никогда этим глазом не видела. Да все бы ничего, да вот только дразнили - мочи не было. И не только дети! Старухи смотрели так, будто нечистую силу перед собой видели! А мать все плакала... Я ей:

- Да пожалей ты меня, мамочка! Не рви мое сердце! Я ж нормальная, - говорю, - такая же как все... Не понимала, не желала понять, что меня тем самым изводит...

- Эгоистка я, эгоистка... Премиальные были всегда, муж неплохо зарабатывал... А сейчас... Что творится! Забежала на Белорусской в парикмахерскую... Без очереди, конечно... Я стоять в очередях не люблю... Подстричься... Содрали с меня триста шестьдесят рублей! Свинюшки, свинюшки, свинюшки... Свинюшки, свинюшки, свинюшки... Я, например, была зам. профкома. Закупала путевки сотнями. В пансионат семь двадцать стоила. И, пожалуйста, двадцать четыре дня отдыхай себе на здоровье! Вот жизнь была! А сейчас... На семь дней - десять тысяч... Сын-то получает сейчас неплохо, водитель-менеджер, колбасу развозит, от "Бородина"... Пятнадцать тысяч получает... Да двое взрослых детей... А невестка, каракатица этакая, ни дня не работала... А туфли себе будь здоров какие покупает!

А вообще мне надо найти себе компаньонку, чтобы вместе дни коротать... А то после смерти мужа скучно стало... У меня есть одна знакомая, надо будет позвонить ей как-нибудь... - пронзила скороговоркой мое больное сознание чья-то неугомонная сущность. - Ой, рябина кудрявая... Человек такое создание, что ко всему привыкает. Вот мужа похоронила нежданно-негаданно, осталась одна... Свинюшки, свинюшки, свинюшки... Свинюшки, свинюшки, свинюшки...

"Какой неприятный голос!" - вдруг подумала я и поняла, что... жива и нахожусь, скорее всего, в больнице. Ну, да, в больнице... У меня носом пошла кровь... - вспомнилось мне. - Я куда-то все время уплывала, проваливалась, пропадала, исчезала... И вот я здесь... А рядом кто-то... женские голоса... Понятно: женская палата. Той, которая о компаньонке говорила, лет семьдесят, наверное, судя по голосу... Та, что с одним глазом, моложе, значительно моложе, лет сорок... А та, что в Киев собралась, пока не понятно...

- Ой, рябина кудрявая... - опять застонала своим противным голосом самая старая.

- Поди, посмотри, Марин, завтракать-то не пора... - это, по-моему, одноглазая интересовалась.

- У меня бумага туалетная кончилась, - это снова та, которой лет семьдесят, - надо будет новенькую (это, видимо, меня) попросить, чтобы своему заказала...

Точно, это она меня имеет в виду.

"А вы читали когда-нибудь "Спать хочется" Чехова? Нет? Надо, надо почитать!" - захотелось спросить мне у этих голосов, таких незнакомых, разных и совершенно неуместных, которые ворвались в мое проснувшееся сознание так непрошенно, так назойливо, так раздражающе, что мне страшно было открыть глаза, - я боялась увидель их обладателей; я не хотела никого видеть в эти минуты своего тяжелого пробуждения.

"Бурузены"... "Бурузены"... "Бурузены"... Откуда-то из глубин моей измученной памяти опять выскочило это странное, смешное слово. Что называлось им? Игра? Забава? Странность? Кто выдумал его? Кто произвел на свет божий? "Бурузены..." А... вспомнила! Таким смешным, нелепым словом мы с братом называли одно странное детское занятие. Пятки к пяткам, мыски к мыскам, пальчики к пальчикам... Это такая детская... Игра? Забава? Странность? Нам было: ему лет семь, мне, соответственно, года четыре, а может, чуть больше; лежа на диване, друг против друга, изо всех сил старались соединить свои ноги. Кто из нас первый произнес это слово? Кому первому оно пришло в голову? Пятки к пяткам, мыски к мыскам, пальчики к пальчикам... А получилось, соединились неразрывно навсегда, нет, не ногами, а душами, сердцами, нервными окончаниями. И очень больно, ну просто очень больно оказалось остаться на этом свете без него. Больно так, что невольно стонется, стенается, не верится... И хочется выть брошенным щенком...

Побитой бездомной собакой...

"Чаще всего наше подсознание постигает ту часть реальности, которую мы не способны воспринимать сознанием", - вдруг вспомнились мне слова Славы, и я тотчас же забылась тяжелым, дремотным сном. Мне снилось, как мы с братом делаем эти самые бурузены...

22

В больнице, в которой я оказалась, имелось большое родильное отделение. Мои словоохотливые соседки по палате, созерцая трехэтажный корпус напротив, то и дело заводили разговоры на тему родов и детей. Из его окон иногда доносились крики новорожденных, и они почему-то совсем не раздражали, как бесконечные монологи той, которая без конца напевала "Рябину кудрявую" и грезила о новом веселом житье-бытье с компаньонкой. В принципе, все они, эти женщины, были вовсе и не вредными, какими показались мне сначала, а совсем наоборот: доброжелательными и даже великодушными. Маринка, та, что была с одним глазом, по собственной инициативе притащила мне из местной столовки гречневую кашу-размазню, есть которую я, конечно, и не собиралась, - по одному ее внешнему виду было ясно, что без специальной подготовки проглотить это месиво вряд ли кто способен. "Рябина кудрявая", - это та, которой было под семьдесят, но которая была еще очень даже ничего, если бы не плохое воспитание и неугомонный характер, - угостила печеньем. Была еще и третья - Надежда - женщина хоть куда: вся такая округлая, большая и сметливая, - просто страсть! Сразу видно было: рабоче-крестьянского происхождения - такая любого мужика за пояс заткнет. Она все про всех знала и на всяк счет имела собственное мнение. Именно она выделила мне из своих запасов упаковку влажных салфеток, которые мне были просто крайне необходимы в первое утро пребывания в этом малосимпатичном казенном заведении.

- Это раньше, в советские времена, государство всем обеспечивало: полотенце там, салфетки, мыло, то, пято, десято... - прокомментировала столь щедрый жест "рябина кудрявая". - А теперь все иначе...

Так что до приезда Ромки меня выручали сердобольные сопалатницы. Они, конечно, в благодарность ждали моей исповеди, душещипательных признаний и откровенных рассказов, но мне было не до того: я пребывала в тяжелой полудреме, - не хотелось не только говорить, но и глаза открывать. Даже тогда, когда на следующее утро приехал Ромка, я едва оторвала голову от подушки. Он притащил мне две огромные сумки с продуктами, полотенцами и прочими нужными и ненужными вещами. Вечером он приехал снова и привез в два раза больше.

- Зачем, Ромка, зачем?! - взмолилась я. - Я хочу домой! Я не могу здесь!

Ромка смотрел на меня умоляющими глазами, не зная что ответить. Вошла врачиха:

- А... Вы опять здесь... - обратилась она к Ромке, как к старому знакомому. - Так что, имейте в виду, никакого своеволия! Пять дней - минимум!

- Пожалуйста... - взмолилась я жалостливым голосом, взглянув на поджарую, невысокую, но, судя по всему, властную женщину, - отпустите меня под подписку.

- Какая подписка! Два литра крови потеряла! Это тебе не занозу,

ё к л м н, посадить!

Она профессиональным оком посмотрела мой нос, заглянула в онемевший от испуга рот и незамедлительно отрапортовала:

- Ладно, три дня и не меньше! Два литра... Это тебе не занозу,

ё к л м н, посадить! - настойчиво повторила она, напирая на Ромку своей широкой грудью.

Быстрая, ловкая и крикливая, она пронеслась по палате крахмально-белым облаком и через пару минут скрылась за скрипучей дверью, из-за которой пахнуло чем-то, напоминающим ужин бродячей собаки. Странная присказка врачихи "это вам не занозу, ё к л м н, посадить!" пришлась мне по вкусу, и я сразу прониклась к ней какой-то странной симпатией, что и помогло мне смириться с невеселой перспективой проваляться на вонючем больничном матраце трое суток. Да ладно бы, если б этот матрац был размера подходящего, а то ведь его едва ли на полкровати хватало, а остальные полкровати - колкие железные прутья, ребра нещадно колющие...

Ромка приезжал дважды в день и всякий раз привозил ворох всякой всячины: кому - туалетную бумагу, кому - мыло, кому - яблоки... Даже одеяло приволок, чтобы прутья железные прикрыть. Соседки мои были от него без ума. А он никого не замечал и повторял мне на ухо одно и то же: "Ну как ты? Ну как...? Может, я тебя в платную клинику отвезу?"

- Не надо, Ром, - слабо сопротивлялась я, не в состоянии аргументировать свой отказ. - Три дня, три дня, и все...

На третий день я почувствовала себя несколько лучше, даже во двор выйти собралась. И мне это удалось, правда, со второй попытки. Через главный вход меня не выпустила охрана. Тогда я совершенно случайно, заблудившись в лабиринтах вековой больнички, вышла на улицу через хозяйственную дверь.

Ведомая необъяснимой силой, я направилась к родильному корпусу. Каким-то странным чувством преисполнилось вдруг мое сердце - ничего определенного, ничего конкретного: просто я поняла, что есть что-то, что трудно объяснить привычными словами... Во мне, как бы это выразиться, будто бы произошло... заземление чувств. Было такое ощущение, словно до этой самой минуты у меня был нарушен изначальный баланс трех сфер существования человеческого: ума, душевных чувств и телесных ощущений. И вот теперь я как будто бы переживала некое мощное тотальное расслабление, которое все ставило на свои места, все значительно упрощало, делало более понятным и приятным. Чем-то это походило на глубокий сон, или, нет, скорее всего, на сумасшествие, а может... нет, не может, а точно, точно на... оргазм, на самый настоящий оргазм! Да-да, мое теперешнее состояние напоминало именно оргазм, - ту маленькую смерть, в объятиях которой мы оказываемся всякий раз, когда испытываем э-т-о. Какая-то странная легкость овладела всем моим существом, будто я неожиданно избавилась от давнего недуга... Из дверей, у которых я оказалась, вышла молодая женщина с голубым сверточком на руках. Ее окружало еще человек пять-шесть - все они суетились вокруг счастливой мамаши чирикающими воробьями. Эта стайка прошествовала мимо меня, обдав меня приторно-сладкой аурой семейного счастья. И мне это было приятно - я, сожалея о быстротечности этого сладкого момента, взглядом проводила незнакомое семейство до больничных ворот.

23

Как только меня выписали из больницы я позвонила Зайчкову и спросила, как у него дела. Он очень удивился моему звонку, - я ведь никогда не звонила ему сама. Да, собственно, и для меня самой это было неожиданностью: будто кто-то изнутри заставил меня сделать это. Сначала он никак не мог собраться с мыслями, но потом понемногу стал рассказывать о своих делах: где-то что-то в районной печати... Но я неожиданно прервала его несвязное повествование и спросила:

- Тебя можно поздравить с новорожденным?

- Как тебе сказать... - запнулся он. - Ребенок... Ты знаешь... Тяжелая патология... Сердце...

- Что... - неуверенно то ли спросила то ли просто сказала я.

- Редкий врожденный порок... Врачи сказали, что проживет всего несколько дней...

- Где он? - поспешила узнать я, даже не успев выразить сочувствия.

- Мы написали отказ...

- Но есть только одна непоправимая вещь... - неопределенно высказалась я. - Все остальное можно попытаться изменить...

- Бесполезно... - отрешенно ответил Зайчков. - Один шанс на тысячу... Всего один...

- Но как же так... - непонятно по какой причине пыталась я в чем-то убедить поверженного Зайчкова. - Он же есть, он существует, этот один шанс, и за него надо бороться...

- Это тот случай, когда уже никто и ничто не поможет... В конце концов, - заявил он, - мы с женой с этим уже давно смирились. Врачи нам еще задолго до его рождения сказали, что он не жилец... Да к тому же, согласись, превращать свою жизнь в постоянную борьбу за выживание, - это тоже не лучший вариант...

- Но... - снова попыталась я ему возразить, и вдруг осеклась на полуслове...

- А там, надо сказать, неплохие профессионалы работают, - к чему-то добавил Зайчков, назвав при этом институт, в котором родился ребенок.

- Сожалею, сожалею... - тихо проговорила я и вдруг повесила трубку.

Теперь я уже точно знала, что мне надо делать. На следующий же день мы с Романом отправились в институт педиатрии, в котором наблюдалась и рожала жена Зайчкова. Выйти на врача было не сложно - ста долларов с лихвой хватило, чтобы пройти охрану, миновать младший медицинский персонал и выяснить, где и в каком состоянии находится такой-то младенец.

- Среди прочих, знаете ли, - степенно заявил нам молодой, о чем свидетельствовал здоровый, почти юношеский румянец едва ли не во всю щеку, но вполне солидный педиатр: взгляд свысока и неспешная внушительная речь, изобилующая специальными терминами, не оставляли в последнем никакого сомнения, - существуют, редкие врожденные пороки... Это прежде всего трикуспидальная атрезия и транспозиция магистральных сосудов...

- Но разве невозможно лечение? - попытался прояснить истинное положение дела Ромка.

- Лечение? - с едва ли не надменной усмешкой переспросило местное светило. - Лечение - это вшивание протезов в позицию

трикуспидального клапана или перемещение сосудов при транспозиции с использованием... Вы знаете, что это такое? Нет, это исключается...

- А за рубежом? Что на этот счет имеет мировая практика? - дипломатично поинтересовался Ромка.

- О чем вы говорите?! - удивился такому непониманию врач. - Младенцу суждено прожить не более трех-четырех дней... Кто за это время, даже если где-то ему и могли бы - гипотетически! это только гипотетически! - помочь, успеет его перевезти в чужую страну, найти клинику, оформить, оплатить... Это же денег, извините, стоит! И немалых! - При этих словах врач особенно выразительно посмотрел на Романа, сделав некоторую паузу. - Кому, извините, он там нужен?! Нет, там ни мы, ни наши дети никому не нужны, поверьте мне... - авторитетно заявил нам доктор.

- То, что мы здесь никому не нужны, - едва слышно в ответ произнес Ромка, - это неоспоримый факт. А там... Посмотрим...

Ромка взял меня под руку и вывел в коридор.

- Ты подожди меня здесь, - тихо сказал он. - А я сейчас... - и скрылся в том же кабинете, в котором мы только что были.

Спустя минут сорок он появился передо мной с видом победителя.

- Все в порядке! - улыбнулся он мне и крепко поцеловал в щеку. - Теперь, главное, все делать не спеша, но оперативно...

- Что ты имеешь в виду? - все еще не веря, что он так быстро сумел решить столь нелегкий вопрос, спросила я.

- Я имею в виду то, что, как это ни печально, но сегодня в нашей многострадальной стране можно купить все, даже чужого младенца...

- Но он мне не чужой... - попыталась возразить я. - Он...

- Знаю, знаю, - перебил меня Ромка. - Конечно же, он нам не чужой! С сегодняшнего дня этот малыш официально наш ребенок. Наш, и более ничей! Но я говорю вообще о том, что творится у нас...

В России...

- Ромка?! - едва ли не воскликнула я. - Это правда?

- Это святая правда, дорогая моя! - торжественно ответил Ромка. - Но радоваться пока рано. Сейчас каждая минута на вес золота. Ты понимаешь... Каждая минута... Сегодня надо сделать массу звонков, заручиться поддержкой в Германии, переговорить с Кюппером, заказать визы... Ты же слышала, всего несколько дней... У нас всего несколько дней... Хотя, думаю, этот, так называемый доктор, может и ошибаться... Во всяком случае, мне бы этого очень хотелось! Мы с тобой должны сделать все, чтобы у нашего малыша было впереди не несколько дней, а много-много лет...

- Я люблю тебя, Ромка... - прошептала я и нежно поцеловала его

в разгоряченные губы.

24

Через три дня мы уже были в Германии, в клинике Ганса.

Спустя пять дней нашему малышу сделали операцию. Еще через неделю - вторую.

Два месяца мы пробыли в Германии, находясь под неусыпным контролем немецких врачей. Вернувшись в Москву, поселились за городом, - нашему сыну необходим был свежий воздух.

Через три с половиной месяца снова отправились на обследование к Гансу - он стал крестным отцом нашего мальчика и самым близким для нас человеком; конечно, после сына. Нас уговаривали остаться, предлагали помощь, Роману - хорошую работу, но мы наотрез отказались.

- Нам хорошо в Германии, - пытался объяснить немцам Ромка, - но наш дом - Россия, и без нее мы не можем...

Так что через месяц мы снова отправились домой.

Сморщенное, пугливо-удивленное, испуганно-настороженное выражение крохотного личика, напоминающего лик сморщенного старца, подтвердило мою догадку. Свершилось... Вот о каком возвращении говорил мне брат в моем пророческом сне.

Мне звонили из редакции, убеждали образумиться, оформить отпуск, а не уходить вот так неожиданно, не поставив в известность начальство в Германии... Нет, они не понимали, они не могли понять... куда там... Мне самой-то понять это было нелегко... Понадобилось столько сил, столько времени! Их не за что было осуждать... Но разве могла я объяснить им что-то?! В конце концов позвонил сам генеральный и сказал, что сборник одобрен и сдан в печать... И еще... Когда я надумаю, то смогу вернуться на работу... Я поблагодарила его за такие слова, но обещать ничего не стала. Уж я-то точно знала, что моя жизнь с некоторых пор круто изменилась, - я обрела новый смысл своего существования и уже вряд ли когда-нибудь захочу вернуться на службу, чего бы мне она не сулила. У меня теперь были другие цели, другие задачи, другие ценности: вот оно, мое маленькое чудо - мой сын и брат в одном лице! Складочки, морщинки окружали дымчато-серые глазенки-щелочки. Но в них, в этих щелочках, был свет, отражение мира, надежда на жизнь... И я чувствовала себя обязанной сделать все, чтобы это чудо было счастливо, защищено, ограждено от обид и предательства, окружено любовью и заботой.

Я упивалась своими материнскими обязанностями: все они, начиная со стирки и кончая кормлением, были для меня наполнены особой значимостью. Нет, я не слушала советов многоопытных матерей, и как только мой малыш начинал плакать, даже нет, не плакать, а только похныкивать, похрюкивать, кукситься, слегка постанывать, я мчалась к нему со всех ног, брала его на руки, баюкала, успокаивала, тем самым вселяя в него уверенность в то, что он ни один на этом свете, что он защищен, что он любим... "Я всегда буду тебя любить и баловать, пусть это и не педагогично, пусть это и противоречит классическим устоям воспитания, - шептала я ему, - я буду делать это вопреки всему и вся, потому что люблю тебя, моя детка..."

И Ромка, кажется, во всем вторил мне - он обожал нашего малыша. Нашей крохе не исполнилось еще и года, а в гараже его ждал уже роскошный мини мерседес с тремя разноголосыми клаксонами и шестью глазастыми фонарями. И где только Ромка взял эту диковинную машину? Он уже сейчас готов был посадить нашего сына за руль и преподнести ему первый урок вождения.

25

Так мы прожили год. Весь этот год мы с пристрастием и непередаваемым чувством восхищения наблюдали за тем, как наш сын крепнул, рос, учился улыбаться и "угукать"; созерцать природу и слушать пение соловья, - да-да, я тоже думала, что соловьи перевелись у нас под Москвой; ан, нет! живут еще, родненькие, в России, пробуждая в душах самое светлое, самое сокровенное, самое непонятное... Он научился сначала ползать, потом плавать и, наконец... ходить. Он обожает мои колыбельные и Ромкины сказки.

Он любит Чайковского - мгновенно замирает, когда включаем "Времена года"; пытается постичь Баха - звуки органа вызывают у него сложное впечатление: он сначала морщится, потом улыбается и в конце концов начинает странно подражать, вытягивая вперед свои крохотные губки; сразу же "пускается в пляс", ритмично подергивая ножками, заслышав музыку Хачатуряна... Так что меломан он у нас еще тот... За этот год я поняла, что есть только одна непоправимая вещь... Все остальное - поправимо.

Главное - вовремя найти, понять, распознать, почувствовать...

И еще: я долго и мучительно размышляла над вопросом, как создать рай для самого себя? И поняла: надо создать рай для любимого человека.

Когда наш Илюшка подрастет, он спросит у нас об этом. А я ему отвечу: "Возьми, малыш, зернышко, положи его под язык, подержи какое-то время, закрыв при этом глаза, а затем возьми его в ладони, побаюкай и опусти в землю. И поплевать... На корешки поплевать... Обязательно поплевать! И непременно босиком... Надо быть в это время непременно босиком! И еще: прочитать над зернышком этим вот такое заклинание:

Верую, верую, верую

В то, что когда-нибудь снова

Веточкою скороспелою

Вернусь я к родному крову.

И тогда из этого зернышка вырастет чудо-яблонька, и будут на ней молодильные яблочки...

Я теперь знаю, что значит рай.

Теперь я точно знаю и то, что самая сладкая месть это - прощение...

Все, кроме моей собственной семьи, мне стало так неинтересно... Более того, бессмысленно, пустяшно... Все, все стало пустяшно, ей Богу! Все, кроме нашего бесценного маленького мира: мы с Романом и наш малыш.

Мы счастливы! И я рада, что счастье наше скрыто от чужих глаз, - ведь среди прочих может оказаться черный, - за высоким кирпичным забором - не видно даже соседних домов. Это наш собственный маленький мир. Вот оно - наше место силы. Сколько их таких на земле? Не важно... Главное, мы нашли свое.

Жизнь... Эта страшная, треклятая, разнесчастная, непонятная мне жизнь... А ведь любишь ее, любишь ее, такую обманчивую и непостижимую, и боишься, боишься потерять... И каждый день просыпаешься с мыслью, что все еще будет, будет, что все еще впереди... Так чем же измеряется она? Количеством вздохов или... минут? Суммой денежных знаков или числом домов? И сколько я вдохну еще этого едкого, изнуряющего дыма несуразной, никчемной жизни, прежде чем потеряю сознание навсегда? Побольше, только бы побольше было этих самых вздохов, чтобы успеть сделать счастливым моего мальчика; чтобы успеть научить его стать в этой жизни не лишним; помочь ему отыскать правильную дорогу; только бы успеть научить разглядеть в этой жизни главное...

Книгу Зайчкова я выбросила в мусорный бак, чтобы она больше никогда не напоминала мне о моем дорогом прошлом, дабы не отвлекаться от такого дорогого мне настоящего.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

277565  2007-10-20 13:20:15 Максим - Показалось, будто и я тоже ╚без кожи╩. Автор очень верно передаёт тонкий психологизм ребёнка, подростка, юноши. Дальнейших удач Вам.

282538  2008-07-02 17:12:32 В. Эйснер - Мои поздравления Ольге Русецкой в связи с выходом её книжки! Книги - наши дети. Это знаковые события судьбы. В них наше повторение и надежды. Дальнейших успехов! В. Э.

Copyright (c) "Русский переплет" 2004