Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум --> Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Романы
28.V.2007

БЕЗ КОЖИ

РОМАН

(Записки шизофреника)

В безумии подчас таится разум,

рассудочность же нередко безумна

и алогична.

КНЯЗЬ

Я давно уже ничего не понимал. С тех самых пор, как стал

самостоятельно мыслить. А самостоятельно мыслить я начал рано.

Тогда мне, наверное, не было еще и пяти лет. Точно, точно, пяти

тогда еще не исполнилось. Потому что, когда все это произошло,

моя сестра лежала в коляске, а я был старше ее на три с

половиной года...

1

Вот с тех пор и начал я постигать то, что открылось мне только

сегодня, когда перевалило мне уже далеко за тридцать.

Так вот, с тех самых давних пор и началось это утомительное,

изнурительно-мучительное, безумно-унизительное, и, наверное, в

чем-то даже нелепое постижение правды жизни, МОЕЙ правды жизни.

Вот тогда-то и начались поиски истины. Конечно же, сначала они были

бессознательными, интуитивными, спонтанными. Но постепенно приобретали сознательное выражение и, наконец, трансформировались в безумно-навязчивые идеи, которые время от времени меняли свои внешние очертания, но по сути своей оставались первопричинными. Да, именно, первопричинными!

2

Я помню, очень хорошо помню, холодные заунывно-длинные зимние вечера, которые коротал с бабушкой у печки-буржуйки, закутавшись в старую материнскую лисью шубу. Сестра спала. А я, успокаиваемый любящей бабушкой, обостренным слухом ловил каждый шорох в подъезде. На каждое хлопанье парадной дверью срывался с табурета, выныривал из тяжелой лисьей шубы и бежал в прихожую. Разочарованный, еще более подавленный и расстроенный, возвращался в свое укрытие и вновь задавал бабушке мучивший меня вопрос:

- Бабуля, а мама придет?

- Придет, внучек, придет, Павлуша. Ты же знаешь, мама сегодня

уехала в министерство с отчетом. Предупредила же тебя, что будет

поздно. Ну, что ты так волнуешься? Шел бы ты спать, милок...

Но о каком сне могла идти речь? Пойти спать, не дождавшись мамы,

- этого я сделать не мог. И не потому что не хотел... Не мог! И потому продолжал мучительно прислушиваться к звукам в подъезде. А спустя некоторое время снова тревожно спрашивал:

- Бабушка, ну когда же придет мамочка?

Потом начинал более нетерпеливо требовать ответа, нервно

вышагивая по коридору туда и обратно. Бабушка, видя мои мучения, успокаивала меня, сама нервничала, накалялась. И когда,

наконец-то, раздавался долгожданный звонок в дверь и домой

возвращалась мать, в доме возникала ссора, доводившая всех до

слез. Постепенно все успокаивались, а через какое-то время

повторялось все сначала.

Да, несмотря на то, что прошло с тех пор много лет, я отчетливо помню, как мучился в ожидании любимой, единственной, такой непостижимо-родной и трепетно-нежной матери. Нет, это было не просто ожидание матери - это было тревожное ожидание той счастливой минуты, когда я увижу перед собой родные

глаза, пристально посмотрю в них и пойму, что она верна мне,

своему сыну, и так будет всегда. И в ту самую минуту муки адовы

оставляли наконец меня, и я с облегчением засыпал. И не то, чтобы я не верил своей матери, нет! Верил, когда смотрел в ее глаза. Но когда их не было рядом, мною овладевала тревога, испуг, ужас. О, как я боялся потерять ее! Боялся того, что мать может попасть под поезд; боялся, что на нее нападут хулиганы; боялся, что ее полюбит мужчина и увезет ее - увезет неведомо куда... О, ужас! Я даже мыслей таких боялся, страдая и изнывая от своего бессилия.

Постепенно эта боязнь превратилась в вечный патологических страх.

Превращение это было постепенным. И вот это-то перерождение

простой боязни в вечный мучительный страх и было началом -

началом осознанного постижения истины. О, это чувство - чувство

страха - присутствовало во мне с тех пор всегда. Оно давило,

принижало, уничтожало мое здоровое, полноценное, даровитое начало. Оно, это чувство, разрасталось с невероятной, космической

быстротой. И чувствовал я это, и боялся этой неотвратимости.

Она, эта неотвратимость, вызывала во мне панические настроения.

3

Да, я боялся потерять свою мать. Но когда же началась эта мука? Не

родился же я с крестом этим божьим на свет? Где было начало? Я долго думал об этом, размышляя и анализируя, и наконец понял... Началось все это с той промозглой ноябрьской стужи, которая

ворвалась к нам в дом нежданно в тот момент, когда из него ушел отец. Я просто физически помню ту стужу. Она мгновенно обожгла

холодом мое нутро. Острые иголочки быстро-быстро пробежали по телу. В глазах затуманилось и прояснилось только тогда, когда

за отцом закрылась дверь. Как часто подкрадывалась ко мне эта

стужа потом! И всегда невзначай! И не только в холодные осенние

вечера, но и в жаркие летние дни. Истерзанное тревогой мое сердце

мгновенно сжималось, по телу опять пробегали иглы, и взор

туманился, туманился, туманился...

Тогда, когда произошло это, я еще ничего не понимал. Я лишь

недоумевал. Горестно недоумевал. И мне так хотелось плакать!

Громко, навзрыд, с всхлипыванием, с глубоким надрывом, до судорожных содроганий во всем еще неокрепшем детском тельце. И все это я себе тогда ясно представлял - как заплачу сначала тихо, потом все сильнее и сильнее и побегу неведомо куда. Но я не мог себе

этого позволить. Я был мужчина - так говорила мать... Я знал,

что ей будет за меня стыдно, если это произойдет. И я держался,

изо всех сил своих детских держался. И... не плакал. О, как это

было неверно! Боже, зачем ты дал мне сил не плакать? Зачем? Я

душил в себе естественную человеческую потребность - выплакать

горе свое, освободиться от терзаемых мук, душу свою облегчить

горючими слезами. Зачем я не плакал?! Зачем? Какое просветление

сошло бы на меня, зарыдай я долгими горячими слезами! Какое бы

успокоение ощутил после этого! Но я стоически молчал. Закусывал

губы в кровь и терпеливо, взращивая в себе страх, молчал. Я и

сейчас вспоминаю это очень отчетливо. Помню все свои прежние

состояния и переживания. Осознаю нелепость своей вечной боязни

за мать, успокаиваюсь и меня тотчас же пронзает чувство, пронзает

все его существо, каждую его клеточку - чувство того, что нет

прошлого! Нет?! Для кого-то, может быть, и есть, а для меня нет!

У меня прошлое - всегда настоящее! Мое прошлое каким-то

чудодейственным образом переплавилось в мое настоящее. Не

улетучилось оно, не кануло в минувшие лета, не растворилось в

небытие, а осталось навеки со мной, напастью осталось во мне на всю

оставшуюся жизнь. И опять, и опять меня обуревает страстное

желание понять, найти что-то очень важное, постичь еще

непонятое, дойти до постижения главного, определить же, наконец,

кто есть кто.

4

С годами моя болезненная любовь к матери отливалась в самые различные формы выражения. Я не переносил, когда она разговаривала с мужчинами. По-звериному, дико ревновал ее к ним! Нет, не понять человеку никогда того, чего сам не испытывал он никогда! Не понять! Да и не дай-то Бог испытать это кому! Боль, жгучая острая боль мучила и терзала меня постоянно. Она забирала в плен все мое существо, путала мысли, заставляла бежать вслед за матерью, умолять вернуться домой, вставать перед ней на колени и, осыпая ее душистые мягкие руки нежными поцелуями, вымаливать прощение за непослушание и обещание никогда меня не бросать. "Мамочка, - шептал я, - дорогая, родная, любимая моя мамочка! Ведь нам не надо, нам никого больше не надо! Не выходи, пожалуйста, замуж никогда! Умоляю тебя! Я всегда буду любить и защищать тебя.

Всегда! Ты слышишь? Всегда!" И были объятия, клятвы и обещания. И

мать оставалась верна этим клятвам. Красивая, умная, нежная, -

она оставалась верна своему сыну...

5

И... наступало успокоение. И, казалось, теперь уж все ясно. Навсегда! Но потом опять повторялось то же! И не было исцеления!

Уже не могло его быть! О, если бы я не удержался и заплакал

тогда! Если бы только заплакал... Открыто, свободно, от души...

Но я тогда так и не заплакал. И теперь не было выхода. Не было!

Был только жгучий стыд - рядом, по тем же улицам ходил мой отец.

Мой и не мой. Впрочем, ходил он очень редко. У него была

служебная, персональная машина. Так вот, он ездил на этой машине,

вернее его возил личный шофер (личный шофер тоже полагается

директору завода), по тем же самым улицам, по которым я ходил в

школу. Вот в чем был весь ужас! Мой и не мой отец жил в том же

городе. И я никак не мог тогда понять своим детским

сознанием, зачем, почему отец так мучает меня. Я очень старался

понять это, но понять мне тогда это было не дано. И я лишь недоумевал: "У папы - машина. Почему он не уедет в другой город?

Так было бы лучше". Я не мог объяснить почему, но чувствовал,

что так было бы лучше. Я не знал тогда, что отец не просто

от них ушел, а нашел себе новую жену - дочь первого секретаря

горкома партии. И смена места жительства не предусмотрена при

этом его жизненными планами. Здесь, в этом маленьком

провинциальном городишке, отца ожидало блестящее будущее.

6

А был я мальчиком хорошим. Удивительно хорошим был я мальчиком.

Опрятным, воспитанным, умным, нежным. Учителя меня любили,

одноклассники уважали. Но беда в том была, что уж больно чутким

я рос, чувствительным. Обижают кошку - я на помощь бросался,

малыш споткнется - к нему бежал... Только вот себе помочь

не мог. Не умел. Не знал, как выручить себя из беды. И помочь

никто не спешил. Шел я как-то по улице, а за мной - взрослые.

Идут, судачат о чем-то. А мне чудится, что обо мне говорят, о

моем горе, моей беде беседуют, судьбу мою обсуждают.

Кажется, нет ли? Трудно сказать. Да, было, было, конечно же было! Ведь все и все на виду в маленьком городишке, все, все знают, и не важно это! Было ли, не было, судачили или нет! Важно то, что трепетало мое бедное сердечко, выпрыгнуть пыталось из моей детской груди, разорваться хотело на кусочки. Уж больно не по силам ноша мне эта тяжелая досталась. И как ни хотел сбросить с себя этот груз - ничего не получалось! Давил он на мои слабые плечи, к земле

пригибал, на печаль настраивал. И невдомек мне, мальчишке, было,

что истина - штука коварная. Не понимал я тогда, что не они с

матерью плохи, а что дедушка, отец матери, судьбу их, сам не

ведая того, поломал. Не тем оказался, кем желательно было быть

для успеха и продвижения отца. Раскулачили когда-то дедушку,

бабушкиного мужа. Сослали. И след-то этот не только на всей

бабушкиной жизни остался, но и по внучатам мазанул. Бабушка, та

так и осталась до скончания века своего горемычного для злых

языков "раскулаченной француженкой" - французский в гимназии

до революции преподавала. А отцу моему совсем-то не на руку

это оказалось. Нет, конечно же, открыто в этом он не признавался. Нет! Об этом мама с бабушкой только догадывались. А я-то об

этом и вовсе тогда не знал - не рассказывала бабушка мне. А

знать хотелось многое. И откуда бабушка родом и откуда

отец... Не по годам интересы мои были. Да еще недосказанность

возбуждала...

7

Много старых альбомов перерыл я позже, много писем интересных

после смерти бабушки перечитал. Бабушкину родословную изучил до

третьего колена. Многое ясным стало из ее жизни. А вот отец

по-прежнему оставался загадкой. Кто, откуда, зачем??? Мать,

конечно, рассказывала, когда я задавал ей эти вопросы.

Сдержанно, скупо, но рассказывала: родился в Омской области в

многодетной трудовой крестьянской семье. И о живописных

предгорьях Алтайского края, где будто бы прошли детские и

юношеские годы отца, тоже рассказывала. Конечно же, со слов отца.

Сама там никогда не была и никого из его родственников не знала.

Работал Шахов Антон Григорьевич, отец мой, будто бы там на

маслобойном заводе рабочим, потом мастером, а позже и его

директором стал. Проработал там недолго. Решил поближе к столице

перебраться. Как знающему опытному руководителю поручили

возглавить самый отстающий в районе завод. Вывел в передовые. И

тут уж совсем его зауважали. Писать в газетах стали о нем.

В общем, прославился. Да вот только как-то очень уж назойливо, навязчиво о его рабоче-крестьянском происхождении в этих статьях говорилось. Да и странно получалось: многодетная семья - а ни братьев, ни сестер! И пальцы - такие тонкие, длинные, нежные...

Это было лишь началом - началом большого и трудного пути,

ведущего к истине. Лишь началом. Десять, бесконечно-мучительных десять лет, прошло в постоянной космически-недостижимой тоске по свободе. Да, да, по свободе! Я страстно мечтал вырваться из этого треклятого города, где все всё знали, где меня жалели. Где меня замечали... Мне всегда хотелось укрыться, убежать из этого прекрасного города с прозрачно-зелено-голубым лесом за рекой... Я наивно полагал, что оказавшись где-то, освобожусь наконец из плена навязчивого страха и мучительных поисков истины. Мне казалось, что, покинув этот город, все забудется, уйдет в прошлое. Я перестану испытывать позор и унижение, страдание и тоску. Не буду больше ловить невзначай на себе злорадно-любопытствующие взгляды окружающих, ясно говорящие: "...таки надо вам! Уж больно чистенькие, интеллигентные!" Не все, конечно же, не все взгляды были такими! Но запоминались именно эти.

8

Я здорово повзрослел. Вытянулся. И ростом, и сознанием. И был уж

не в начале того пути... Многое, перемучившись, понял. Понял

и то, что сталинская мясорубка сработала безотказно

- интеллигенции практически не осталось. Она растворилась,

сгинула, ушла... Было у нее, оказывается, два пути, только два

пути: один туда... Оказавшихся там называли изменниками,

предателями, буржуями недорезанными... Другой - в лагеря. За

то, что остались. За их глупость и за их... интеллигентность.

Третьего не было дано. Так во всяком случае казалось мне в

пятнадцать лет...

Ну, вот, наконец, долгие мучительные годы тревог и унижений,

прожитые на одной улице с тем, кто был отцом, с тем, кто предал,

остались в маленьком провинциальном городке. И казалось бы - вот

оно, долгожданное освобождение! О, если бы... Если бы было все

так просто и ясно! Если бы с переездом в другой город

наступило мое возрождение! Наивно! Конечно же, наивно было надеяться на это. Не могли пройти бесследно те годы. Да и прошли ли они? Для кого-то, возможно, - да, все осталось в прошлом. Для меня - нет! Эти десять лет были уже прожиты, но прожиты - физически.

Духовно же они тянулись для меня и сейчас - тяжелой нескончаемой

чередой дум и мыслей. И тут-то мне открылась страшная перспектива

- всегда, везде я буду придавлен этим непомерно-тяжелым грузом

десяти страшных лет. Сознание этого томило и медленно уничтожало.

Да, да! Теперь уже тихо, незаметно, без внутренних рыданий и

всхлипываний, уничтожало... Нет, не хотелось сейчас ни плакать,

ни рыдать. Хотелось только одного - понять. Но желание это было

страшным - оно преследовало, подавляя все другие желания,

угнетая другие мысли и чувства. Это было желание болезненное. Да,

хотелось понять. Что? Человеческую природу, причинно-следственный аппарат ее духовности.

Как-то раз мать перебирала старые вещи. Бабушкины платья, книги,

альбомы... Все это лежало в старом, пропахшем нафталином, кожаном

чемодане. Достала со дна что-то большое и тяжелое. Это "что-то"

было завернуто в мягкий пожелтевший от времени белый пуховый

платок. Мать бережно положила сверток на стол и отогнула концы

платка. Богоматерь полоснула меня нежно-укоризненным взглядом.

Я долго смотрел на потускневшие краски святого лика,

внимательно и изучающе. Я вспоминал...

Давным-давно, да, это было уже давным-давно - тогда, когда я

еще не познал все краски света - эта икона висела в углу их

маленькой спальни. Перед ней светилась лампадка и пахло кадиловым

маслом. Но потом иконка исчезла - отец строго-настрого запретил выставлять ее. Тогда он говорил, что в семье партийного руководителя не должно быть верующих. И еще очень- преочень странное слово говорил при этом. Наверное, это было слово "дискредитирует". Да, вот именно.Так он тогда и говорил!

Сейчас мне лик Богоматери показался очень знакомым и даже...

родным. Он напоминал бабушку. И то, как она после запрета отца

доставала эту икону только по большим религиозным

праздникам. Доставала украдкой, когда отца не было дома.

Доставала из старомодного огромного серого сундука и поспешно

прятала ее туда же, когда раздавался звонок в дверь. Я

вспомнил последнюю статью об отце. Там опять-таки выпячивался тот факт, что председатель городского Совета народных депутатов (а отец его уже третий год как был председателем) - выходец из многодетной

рабоче-крестьянской семьи. Рассказывалось о его больших трудовых

заслугах, его заботах, о том, как много он делает для своего

города - развернул грандиозное строительство: дороги, парки,

промышленные предприятия... Себя он считает "слугой народа". В

том видит весь смысл своей жизни. Построены роскошные коттеджи.

Правда, насколько мне было известно, предназначались они вовсе

не для народа, а для влиятельных особ района. А вот о том, что до

сих пор умалчивается вопрос о строительстве очистительных

сооружений на нефтеперерабатывающем заводе, в статье вовсе не

говорилось. И о хроническом заболевании населения, вызываемом

выбросами фенола, тоже не говорилось. Но главное, что я сейчас

вспомнил, было то, что местный писатель - автор статьи -

рассказывал о восстановлении и реставрации одной из церквей

разрушенного в годы террора и застоя Никоновского женского

монастыря. Этот факт он провозглашал несомненной заслугой

товарища Шахова, председателя горсовета, отвечающего не только

помыслам, но и делам, - в статье подчеркивалось, - "реальными

делами отвечающего духу времени, духу перестройки".

Вроде бы все ясно. А что еще нужно! Так ли уж это важно, кто он и

откуда? Ведь не раз уже рассказывала мать... И к чему этот

пытливо-исследовательский настрой души, к чему смятение и мука?

Все равно не докопаться до корней, не познать истины. Нет конца

этому пути. Да и что такое истина? Не мираж ли, не призрак ли

влечет нас к ней, к той бездуховной нереальной конкретике?! Все

вроде бы аргументировано, все здраво разложено по полочкам в этом

вопросе - вопросе поиска истины. Есть желание - но нет смысла.

Значит, надо забыть и отказаться. Но... будто нечистая сила за

руку ухватила меня и тащит, и тащит, и тащит... за собой.

Мы по-прежнему были вместе - я и мать. Сестра давно вышла

замуж и уехала. Нам было нелегко. Иногда - очень тяжело. Я

давно стал взрослым мужчиной, во многом изменился. Но болезненная любовь к матери осталась. Правда, она уже была другой, нежели прежде - более грубой и менее жалостливой.

Во мне появились новые пугающие странности и изломы. Вспыхивал по пустякам и надолго замыкался в себе. Писал стихи, наивно полагая,

что если бы были они достойны того, то давно бы были уже

опубликованы, - не раз отсылал в толстые журналы. Хвалили все -

но никто не печатал. Уверился в своей заурядности. Когда не мог

не писать - писал и забрасывал по разным углам, забывал о них

навсегда. Нигде не работал. Сначала мать заставляла, сердилась,

потом смирилась. Мучили навязчивые идеи. Они были самые разные. Например, доказать матери и окружающим (сам

уверен был в этом давно!) свою способность мысленно управлять

сознанием и поступками людей. Такие мысли надолго забирали в

плен, наталкивали на нелепые встречи и поступки. Затем затмение

рассеивалось, наступало просветление.

Стал рисовать. Сначала карандашом, потом пастелью. Получалось. И - неплохо. Особенно - портреты. Время от времени, когда уже нельзя было увильнуть в сторону, продолжал писать стихи. Много читал. Иногда до меня доходили слухи об успехах отца. Мэр города процветал. Теперь уже о нем писали не только местные газеты, но и центральные.

Он завел дружбу с писателями - благо в его районе был дачный

писательский поселок. Его любили, его уважали, его ценили. И

даже... преклонялись. Может быть, не всегда искренне. Скорей

всего, не всегда искренне... Его единственную в городе служебную

черную Волгу провожали восторженно-подобострастные взгляды

горожан до тех пор, пока она не исчезала за очередным поворотом.

Его дети - мальчик и девочка - учились в музыкальной школе,

окружены были особым вниманием и лаской учителей. Они были ЕГО

детьми, детьми мэра города.

9

Все это было мне известно. Как-то незримо созерцал со стороны

счастливую жизнь своего отца. Завидовал? Нет, не завидовал. Ни

отцу, ни его детям. Злился на него? За то, что не

учился в музыкальной школе, за то, что не его встречали

заискивающие улыбки учителей? Нет, не злился. Просто хотел

понять. Очень хотел понять ЕГО, своего отца. Кто же он есть? Не

по своему социально-должностному положению в обществе! Нет, упаси Боже! С этим было все давно ясно. Хотелось, ох, как жутко

хотелось познать его природу, его духовное естество. Чем

определялось оно и кем, кем же все-таки было заложено оно?

И вот, как гром среди ясного дня, как щедрая награда за страдания

души и тела - пожелтевшая от времени брошюрка в пятнадцать

страниц, затерявшаяся в одном из томов первой советской

энциклопедии, неизвестно когда и где приобретенной - "Журнал

повседневной всяким случаям и обстоятельствам".

"Георгию Шаховскому от князя Хвощинского".

Вот так случай, вот так обстоятельство! Будто нож в сердце

вонзили! Ничего, ровным счетом ничего еще не было понятно! Но

интуиция подсказывала, что в надписи этой кроется что-то очень

значительное, что-то очень важное... Да нет, не просто важное...

А тайна, открытие, вот что кроется в надписи этой. В этих пяти

словах было что-то до жути знакомое, завораживающее. Ну, вот

только что? И откуда этот княжеский душок? Откуда взяться-то ему

в его рабоче-крестьянском происхождении? Откуда? И вообще, что

все это значит? Кому адресована эта тоненькая брошюрка с

наивно-сентиментальными случаями из жизни русских князей? Как

оказалась она среди старых потрепанных временем томов? И кому же,

кому адресована?

Георгий? Отца зовут Антон Григорьевич! Странно, что эти имена так

созвучны - Георгий и Григорий! Странно! А впрочем опять на меня

нахлынуло это наваждение, эта обостренная интуитивная реакция на

незначительные совпадения. Какая-то чепуха! И все-таки, и

все-таки, и все-таки... Я изо всех сил сдавил руками виски и зашагал по комнате. Шаховской! И они - Шаховы! Случайное совпадение? Опять моя вечная подозрительность дает о себе знать. Опять я изнуряю себя какими-то поисками, какими-то беспочвенными догадками. Боюсь что-то потерять или страшусь что-то найти?..

Мысли путались и кружились, водили беспорядочные хороводы друг с

другом... А что, если... Ну, а вот это уже не укладывалось в

условленно-допустимые границы разумного. За этим наступало

безумие. И все-таки я желал, страстно желал закончить эту новую

конкретно-сформировавшуюся мысль до конца. За ней, - о, это было

невероятно, но это было так очевидно теперь - скрывалась истина.

Вот она какая - истина, ЕГО истина. Единственно верная и

безумно-неправдоподобная! Князь Хвощинский! Теперь ему было ясно

- это имя он уже слышал когда-то. Оно запечатлелось в моем

сознании давно, очень давно, может быть тогда, когда и на свет-то

я еще не народился! Нет-нет, оно ни о чем мне не говорило. Оно

просто существовало в недрах моего потаенного сознания. С ним было связано нечто... Но само по себе, оно не представляло никакого

интереса. Но чем же было это "нечто"? Этого я понять сейчас еще

не мог. Да и вряд ли мне удастся понять это когда-либо.

Впрочем, это и не было главным. Главным было то, что в этих

потертых временем пяти словах долгие годы таилась моя, моя!

родословная. Ну, вот и все... Наконец-то я переступил

недозволенную грань.

10

Итак я сделал первый шаг к пропасти. И шаг этот оказался легким,

радостным. Ведь он - этот шаг - был смыслом всей моей жизни, моего существования. Передо мной стояла трудная, неразрешимая задача. И только случай помог мне решить ее. И я - вознагражден!

Вознагражден за муки и страдания, которые пришлось мне испытать.

Я сделал открытие - открытие для меня очень значимое. Теперь я

понял, что помимо двух общеизвестных судеб русской интеллигенции

была еще и третья судьба. Первая была страшна, вторая -

чудовищна, ну а третья - непростительно-бесчестна. Третья была

судьбой моего отца, Антона Георгиевича Шаховского! Но она была

счастливой, победной! Счастливой?! Победной?! Нет, это была не

победа! Это было полное и позорное поражение. Не его личное -

Антона Шахова! Это было поражением Антона Шаховского! Это было

поражением всего его рода-племени - Шаховских! На тех, кто

избрал путь за границу, клеветали, злобствуя. Потом -

простили. На тех, кто оказался в лагерях, клеветали, жалея. А

тех, кто выбрал третий путь - путь моего отца, забыли. Их не

стало, они сгинули, перестали существовать. Да, да! Они перестали

быть самими собой, переоблачились в чужие одежды и натянули

удобные маски - кому какая больше подошла! Это были уже не они!

Они выучились мужицким повадкам, площадной ругани и стали

неузнаваемы. Ха-ха-ха-ха! Глупые, подлые, мелкие душонки! Они

уверовали в свою победу! Над кем? Над собой!

Я громко, по-бесовски рассмеялся и страстно поцеловал

истертые пылью и временем теперь едва различимые, до странности

малознакомые буквенные обозначения. В этот миг я подумал о том,

что лет через пять временная неотвратимость сделала бы свое дело

и эти буквы вовсе нельзя было бы сложить в слова. Я снова

приблизился губами к буквенным знакам и блаженно улыбнулся: "Вот

она - моя истина! Вот она - моя правда! Я знал ее всегда! Я

чувствовал! теперь я нашел доказательство своей правде! Вот оно

- в моих руках! С этой минуты нет Павла Шахова! Нет. Есть Павел

Шаховской! И он не позволит вам стереть с лица земли свою

родословную. Не позволит этого сделать? Слышите, вы?"...

Я выбежал полуодетым в морозные синие сумерки и пронзительно,

захлебываясь радостью и обжигающим гортань студеным порывистым

ветром, закричал:

- Я - князь Шаховской! Вы слышите?! Я - князь Шаховской!..

Очнулся я в психиатрической больнице....

МЕРТВАЯ ТИШИНА

Лежал, читал, думал... Вспоминал бабушку свою,

ее рассказы. И в мельчайших подробностях вот этот, самый страшный. И словечки-то ее вспомнились, и интонации, и такие смешные гримасы, сопровождавшие живой рассказ из ее "перловской жизни". Вспоминал и горько сожалел о том, что не могу спросить у нее некоторые непонятные мне вещи. Ну, например, почему вдруг она упомянула в своем рассказе далекие, почти нереальные для московского слуха Касли? Неужели же ей приходилось бывать там? Вряд ли, конечно, вряд ли... Да Бог с ними, с Каслями этими... Разве в этом дело...

Окраина Москвы. Окружная дорога. Железнодорожная станция Перловская.

"Перловка, Перловка! Вылезай, кому неловко!" - носилась по

улицам неугомонная детвора в то время, когда дома здесь все

были разные, потому что были частными, деревянными. И была

Перловка ни то деревней, ни то поселком. Сейчас это Москва.

Правда, окраина, самая что ни на есть крайняя окраина столицы, но все-таки Москва. И домов деревянных осталось совсем немного. И с каждым годом становится все меньше и меньше: сносят их. А те, что еще остались, - старые, мрачные, черные - на фоне белых коробок девятиэтажек.

"Перловка, Перловка! Вылезай, кому неловко!" - все реже и реже

слышатся выкрики поутихшей детворы.

Бесконечными мутными ручейками пополняется бесконечный серый поток людей, спешащих от новостроек к станции. До Москвы добираются электричкой. Зеленой пригородной электричкой. Весной, ближе к маю, серый поток начинает постепенно светлеть, выкрашиваться в сине-красные пятна.

Дорога к станции в осенне-весеннее время - ни пройти, ни

проехать. Машины обдают спешащих к станции и обратно брызгами разжиженной грязи. Брызги, брызги, брызги летят во все стороны! Людские лица становятся расстроенными, печальными, злыми. Безысходность... Как напоминает в это время Перловка Касли, далекие, уральские Касли ранней промозглой весной. Правда, там не увидишь огромного серого потока, но остальное все тоже самое: столовая под названием "кафе" - приземистая кирпичная коробочка с нищей старухой на крыльце и облезлой собакой у входа; заброшенные, покосившиеся от времени черные сараи; полупьяный-полубольной мужик с торчащим из кармана пузырьком "Розовой воды", вонючие задворки пустых магазинов...

Безысходность...

Не осталось в Перловке садов. Раньше по весне здесь буйно цвели яблони и вишни... Но зато сейчас - большие белые коробки - одинаковые, с лифтами, с широкими, сплошняком покрывающим весь дом, модными лоджиями.

Первое время печалилась бабка Катя, жалко ей было покидать старый дом, еще дедом построенный. Но муж успокаивал: ничего, мол, старая, - пообвыкнемся. Сада не будет, зато вода, туалет, ванна рядом.

Поселилась бабка Катя со своим стариком в однокомнатной квартире на пятом этаже. Поначалу странно было ей здесь. Непривычно. А потом - ничего, привыкать стала. Да вот только старик-то ее взял да помер. Вот беда-то какая! Ни с того, ни с сего - взял да помер! Этого уж ни с каким переселением нельзя было сравнить.

Потеряла бабка свою половиночку, пятьдесят годков ровно с которой прожила, да и сникла совсем. То пешком на пятый этаж поднималась, а теперь выходить вовсе перестала. Все сидит у окна и будто ждет кого-то, приговаривает, как, бывало, дед любил приговаривать: "Вот тебе и Перловка! Вылезай, кому неловко!"

Спасибо соседке - та не забывала. Частенько заглядывала. А то и

с собой в магазин уговорит сходить.

- Вот тебе и Перловка, Перловка! Вылезай, кому неловко! -

вздыхает бабка Катя, проводит соседку и опять к окну.

А колонка, старая чугунная у сарая, что напротив бабкиных двух

окон, так и тянет из-под небесья на землю спуститься, так и манит

вниз. И все дед у колонки бабке мерещится, треух его поношенный

мелькает. Мотнет бабка Катя головой - исчезнет ведение на время.

А потом вновь в окно постучится, опять поманит...

На лоджию, которую иначе как "ложей" не называла, выходить она не любила. Дед выходил, а она не т- боязно старой было, дух

захватывало. Бывало скажет ей старый: "Иди-ка, бабка, посиди!

Подыши воздухом. Чего хоронишься-то дома? Я тебе и табурет

вынесу!"

- А ну ее к лешему, ложу эту! У окна лучше.

Да... Слава Богу, соседка не забывала. Частенько наведывалась.

Она-то и посоветовала угол сдавать. Желающие есть. Рядом

институт, техникум... Кто на сессию приезжает, кто поступать...

Как-никак все веселей будет. Да и десятка не помешает... При

ее-то тридцатирублевой пенсии. Соседка и Валентину привела сама.

Студентку-заочницу. На сессию приехала. В институт. Откуда - не поняла бабка Катя. А девица была - обыкновенная. Лет двадцати.

Напомаженная, накрашенная - но бабку Катю это не удивило. Знала она, что сейчас все такие. Насмотрелась на улице-то! Роста

среднего, крепкая. Куцее пальтишко, сапоги не новые, грязью

забрызганные. На дворе-то осень промозглая стояла. Конец октября.

Молчаливая девица была. Неторопливая. Взгляд спокойно-пристальный. Мечтательный. Только никак не могла бабка Катя рассмотреть лицо ее - нос размытый как бы; и губы размыты, и глаза. И - лоб размытый! Неопределенные были черты лица у девицы. Но в общем - обрадовалась бабка. Будет с кем словом перемолвиться. Сама бабка Катя все равно на кухне весь день торчит, у окна. Здесь же и кровать дедова стоит. А Валентина

пускай в комнате.

Стала жить бабка по-новому. Нешумной оказалась девица. А это

главное. Пуще всего баба Катя боялась, что шумливой жиличка

будет. А то, что в доме грязно стало - так это ничего! Подскажет

два-три раза девчонке - та и попривыкнет!

- Вот тебе и Перловка, Перловка. Вылезай, кому неловко. Ты бы

Валь, обутки-то получше у порога обтерла, а то чтой-то грязно у

нас, - скажет иной раз бабка.

- Вытираю, вытираю, баба Кать! - ответит Валентина, да только

ее и слышали.

Уходила рано, приходила к ночи. А когда и оставалась дома, то все

больше молчком.

Бабка Катя уж было и жалеть начала, что взяла к себе жить

Валентину. Неуютно ей стало у себя дома. Все чаще ворчала она на квартирантку. А то и по-хорошему чайку предложит:

- Валь, чайку горяченького поди выпей. Я тебе о старике своем расскажу.

- Не хочется, баб Кать. Спать пора. Устала я.

На тумбочке у кровати учебники стопками лежат, тетради. Краска

всякая разбросана. Институт через дорогу. Близко. Удобно.

Не решалась все никак заговорить об отъезде Валентины. Все ждала, что сама скоро уедет.

Тягостным стало бабкино житье. Чихнет она или закашляется -

Валентина так зверем и смотрит - отдыхать, мол, заниматься, мол, мешаешь!

- Вот тебе и Перловка, Перловка! Ух, вылезай, кому неловко! -

по привычке стариковской выдохнет иной раз бабка, забывшись. Так тут Валентина и вовсе рассердится:

- Ну, что за ерунду вы все, баб Кать, повторяете? - и чуть тише, вроде, про себя, но бабке все равно слышно: - Из ума совсем старая ведьма выжила.

Храпела бабка Катя по ночам. С присвистом храпела, по-старческому. Раздражало это Валентину. Сильно, видать, раздражало, несмотря на все ее внешнее спокойствие. Поднимется, сядет на кровати. Сидит. Прислушивается.

Месяца два прожила она у бабки Кати. Вернулась как-то уж больно

поздно вечером домой. Дверь сама открыла - ключ у нее был. На

кухне светильник настольный горит. В квартире полумрак. Ситцевые занавески в горошек. Старый двухстворчатый стол. Табурет - по одну сторону стола, табурет - по другую сторону. Холодильник с округлыми боками. "Север". Плита газовая, двухкомфорная. На подоконнике - баночки, коробочки, пузыречки. Три стрелы зеленого лука из кружки тянутся. Камфорой пахнет. За окном - фонарь светит. Колонка чугунная. Снег падает. Мокрый, липкий... Сугроб на карниз наваливает. Не падает снег. Сыплет! Большими мокрыми хлопьями. Тут же на кухне старая железная кровать, на которой бабка Катя храпит.

Подошла Валентина поближе к кровати. Будто бабкино лицо изучает: сухонькое, сморщенное, съеженное. Морщин - не сосчитать. Рот полуоткрытый, беззубый. Челюсти вставные в баночке на подоконнике стоят. Розовые...

Спит баба Катя. Храпит. Стоит Валентина. Смотрит. Не шевелится -

разбудить боится. Сугроб на карнизе подрастает, все выше и выше поднимается, свет от фонаря заслоняет, бабкино окошко заваливает.

Храпит бабка Катя, сладко храпит, с достоинством. Видно, что за

жизнь утомилась. Косичка седеньких волосков в обхват с мизинец по подушке змейкой извивается. Замерла Валентина. Не дышит. Смотрит.

Изучает.

Приноравливается.

Ждет...

- Вот тебе и Перловка, Перловка! Вылезай кому неловко, --

слышится вдруг глухой голос бабки Кати.

Вздрагивает Валентина. Озирается вокруг. Никого! Померещилось.

Бабка-то вот она! Спит. Вот она, бабка-то... Здесь... Храпит...

Нагнулась чуть. За табурет ухватилась. Осторожно взяла тяжелый

табурет. Аккуратно взяла. Беззвучно. Степенно взяла.

А бабка Катя храпит. Сладко храпит. С присвистом... А сугроб все

выше поднимается, все выше... И уж совсем не видать за ним

чугунной колонки. И уж совсем перестал светить фонарь. Только

снег все сыпет да сыпет. Липкий, мокрый. Громадными хлопьями. И весь свет засыпать собирается он. Весь белый свет засыпет он

белыми хлопьями...

Подняла табурет над головой да со всего маха... жах... по

сухонькой-то бабкиной головке...

Тихо стало. Совсем тихо стало. Ни храпа, ни дыхания. Вмиг все

исчезло. И окно все завалил махина-сугроб. Ничего не видать --

сплошной снежный занавес.

Она с табуретом так и стоит - страшно стоит, призраком стоит.

Глаза - как две бездонные ямы - черные, неживые. Мысль одна: "Умерла бабка, а крови нет. Умерла, а крови нет... Бескровная,

значит, сухая... Умерла бабка, а крови нет..." Тишина. Никого.

Ничего, Нигде. Только - мертвая бабка.

Стоит все она, не шелохнется. Очнулась - вдруг. Табурет на

прежнее место поставила, к столу придвинула. Огляделась вокруг.

Нет! Не показалось ей это сном. Совсем не показалось. Явь это.

Явь! Она уверена в этом. В комнату вышла. Огляделась. К окну

подошла. Дверь на лоджию дернула - закрыта. Еще раз дернула - намертво забита. Неспешно, боязливо, осторожничая, дыхание

затаив, нож с кухни принесла. Один гвоздь поддела; за другой

принялась. Открыла, притащила, оттащила, спихнула, старым ватным одеялом прикрыла, снегом белым завалила, глубоко вздохнула, закрыла. Нож убрала. Руки дрожат... В доме никого. Тихо. А ступать боится всей ступней. На цыпочках передвигается... Будто вспугнуть кого может... Зевнула... Полумрак. Тишина. Снег за окном уже не валит. Впрочем, может быть, и валит. Только не видно. Все, все окно сугроб завалил. Саван белый. Саван белый, белый! Кровать на кухне разорена. А светильник - ночник все горит. Полумрак. Тишина. Спать легла.

- Вот тебе и Перловка, Перловка! Вылезай, кому неловко, -

шепот, - фу, ты, - плюется.

И вновь тишина. Мертвая тишина...

ГЛАЗА У СТРАХА

В недобрый, видел Бог (а теперь я это и сам вижу), час, переступил я порог заведения на ...ском проспекте. В полутемном, едва подсвеченном каким-то прозрачным светом, малюсеньком, как застенок, зале, шныряли там и сям бестелесными тенями сомнительные личности. С подмостков неуклюжей эстрады, сколоченной из широких досок и напоминавшей больше эшафот, струилась в зал тихая, незнакомая мне, но, похоже, погребальная музыка. Не успел я как следует оглядеться, как одна из сомнительных теней подхватила меня цепкой ручищей под локоть и увлекла в глубь этого вертепа. Проклиная на чем свет стоит свой голодный желудок, который вынудил меня в поисках пропитания оказаться в таком злачном месте, подобные коему я всю жизнь обходил стороной, и не в силах противиться зову своего чрева, я последовал за тенью. Все, что я мог сделать, это лишь предусмотрительно прижать к своей клокочущей, вспотевшей от нервного напряжения груди, внутренний карман моего пиджака, в котором находилось портмоне с последними пятью рублями. Ловко лавируя между тесно поставленными столами, имевшими большое подобие плах, мой непрошеный проводник подвел меня, наконец, к одному из них, никем не занятому, и усадил за него, подозрительно перемигнувшись при этом с кем-то, стоявшим за моей спиной.

Смутное беспокойство, закравшееся мне в душу сразу же по вхождении в это обиталище диавола, переросло теперь в острую тревогу и овладело всем моим существом!

То обстоятельство, что столик, за которым поместил меня докучливый гарсон, оказался пустым, только укрепило мое нехорошее предчувствие!

"Бдительность, бдительность и еще раз бдительность!" - повторял я себе, тщетно пытаясь унять дрожь в руках и коленях! Делая вид, что внимательно просматриваю меню, я между тем, незаметно для окружающих (старая школа!) бросал исподлобья изучающие взгляды на сидящих за соседними столиками посетителей. Один из них особенно приковал к себе мое настороженное внимание. Это был малый лет двадцати пяти, с огромными, как коромысло, плечами и с наглой ухмылкой на сальных губах. Меня так поразил облик этого молодчика, что неожиданно и совсем некстати мой взбудораженный ум посетила рифма:

Детина лет под двадцать пять,

С плечей саженным разворотом,

Умелый шут, отважный тать

Хлеб кровью добывал - не потом!

хотя я никогда до этого и не писал стихов!

Когда же этот тип в свою очередь ощупал меня по-поросячьи студенистым и липким взглядом, сердце мое так и упало.

Мне пришлось призвать на помощь все свое самообладание, чтобы не выскочить из-за стола и не ринуться вон из этого треклятого "кафешантана"! Я твердо решил быть начеку! Вскоре подоспел и официант.

- Что будем пить-есть? . осклабился он, царапнув по моему лицу расширенными черными зрачками.

"Наркоман!" - определил я, брезгливо передернувшись.

- Одно первое, два вторых, - стараясь не выдать волнения, бросил я ему.

- О первом я справлюсь на кухне: боюсь, уже нет; поздновато вы к нам пожаловали! - огорошил меня анашист под личиной официанта. - Но я постараюсь что-нибудь придумать, - выдержав паузу, обнадежил он с явным расчетом на чаевые.

"Как бы ни так! Держи карман шире!" - молчаливо напутствовал я его удалявшуюся спину, изогнутую в угодливом полупоклоне.

Между тем молодчик с поросячьими глазами, что-то нашептывал своим собутыльникам, не упуская время от времени случая, мазнуть меня своим взглядом. Сомнений больше не оставалось: в голове этого атлетически скроенного негодяя, несомненно, зрел какой-то враждебный мне умысел, какой-то коварный план! И в этот план, видимо, входило спровоцировать меня своими поглядами на первый неосторожный шаг! "Не на того напал, бандюга!" - мысленно ответствовал я этому завсегдатаю кабаков, с удовлетворением отметив, что на смену моей недавней растерянности во мне крепнет решимость пресечь любое посягательство на мои интересы, в какой бы форме и от кого бы оно ни воспоследовало! Это новое, незнакомое мне доселе ощущение, помогало сохранять полную боеготовность. И потому, когда оный детина поднялся из-за стола и (как я и ожидал), подошел ко мне с лицемерно зажатой в пальцах незажженной сигаретой (якобы, мол, за огоньком) я встретил его во всеоружии! Памятуя о словах великого полководца (какого именно уже не упомню), о том, что из десяти случаев в девяти побеждает тот, кто упредив врага, наносит первый удар, я не стал ждать, когда этот удар нанесут мне и, приподнявшись со стула, двинул что было мочи, подошедшего дебила с правой руки прямо в его глыбообразную челюсть! Дальнейшее помню лишь фрагментарно...

Помню, как эта самая челюсть отвисла, впрочем, думается мне не столько от моего удара, сколько от удивления ее обладателя тем, что я разгадал его коварство!

Помню и повисших на моих руках многопудовыми гирями тех самых сомнительных личностей, что показались мне поначалу бестелесными тенями. Помню и немолодого уже сержанта, препроводившего меня в камеру "предвариловки" из душной коробки газика ПМГ... Кстати, мне очень не понравился тяжелый взгляд этого служаки, . он не сулил мне ничего хорошего. И сейчас, сидя на деревянном настиле моего временного пристанища, я не могу настороженно не прислушиваться к шагам за дверью: кто знает, что зреет в уме пожилого карьериста в сержантских погонах...

ЗАГАДОЧНАЯ ВСТРЕЧА

Где-то за ближним лесом летний рассвет еще медлил со своим пробуждением. Опоздав с вечера на последнюю московскую электричку, я томился в ожидании первой утренней на пустынной железнодорожной платформе 55 км Ярославского направления. Занесла же меня нелегкая в этот отдаленный уголок подмосковной земли, что был известен мне до сих пор лишь по туристским схемам да рассказам сослуживцев-дачников, имевших здесь свои участки. Впрочем, я не слишком сетовал на судьбу: самоличное знакомство с усадьбой Аксакова-Мамонтова и с прилегающими к ней окрестностями, ставшее для меня настоящим открытием, почти откровением, окупало мое вынужденное бдение на глухой безлюдной платформе! Так что упоминание о "нелегкой" это, конечно, сгоряча! Беспокойство вызывала лишь мысль о домочадцах, которые не зная причины моего отсутствия, могли провести тревожную ночь. Именно это обстоятельство, да еще то, что запас моих сигарет был давно исчерпан, заставляло меня нетерпеливо поглядывать на часы. Время от времени я вскакивал с густо покрытой росой станционной скамьи (на платформе не имелось закрытого помещения) и нарушал сонливое безмолвие местной глухомани нервно-шаркающей поступью.

Помню, мне оставалось ждать еще часа полтора прибытия своего поезда, и рассвет уже окончательно разогнал зыбкую тьму летней ночи, когда из кустов, подступавших почти вплотную к железнодорожной насыпи, шагах в тридцати-сорока от меня, выкарабкался человек. Дико озираясь и пошатываясь, он направился в мою сторону, неуверенно ступая по скользкому сыпучему гравию железнодорожного полотна. По мере приближения этого человека странность всего его облика становилась для меня все явственней и так резко бросалась в глаза, что я невольно протер их: не чудится ли?!

Но видение не исчезало. А судорожный жест незнакомца, которым тот зябко запахнул на своей груди полуистлевшее рубище (это-то рубище и поразило меня больше всего) почему-то окончательно убедил меня: передо мной отнюдь не фантом! Оставалось неясным: видит ли этот человек меня?! Подойдя вплотную к самому краю платформы, я заметил, что незнакомец, наклонившись, в недоумении разглядывает ее железобетонные стояки, поросшие у основания серыми от пыли лопухами.

Да, туалет незнакомца был и в самом деле невообразимым: густые и спутанные его волосы с налипшими в них кое-где репьями, ниспадали с его головы до самого пояса. Борода образовывала с этими космами единый нераздельный поток.

Куртка не куртка, пиджак не пиджак, пижама не пижама - нечто промежуточное между всем этим . ветхое и полуистлевшее свисало с его костлявых плеч, едва ли не до колен! Мешкообразное подобие штанов и обрывки грубой кожи на ногах, по всей вероятности бывших некогда сапогами, дополняли убогий наряд этого странного существа.

- Послушай-ка, дядя, - окликнул я незнакомца, в призрачной надежде разжиться у него куревом.

С первым же звуком моего голоса человек резко отпрянул к кустам с явным намерением дать тягу. При этом он бросил на меня ошалело-затравленный взгляд, из чего мне стало ясно, что до сей минуты им самим я оставался незамеченным.

В последний момент неизвестный, раздвинувший густую растительность и уже готовый скрыться в ней, остановился в нерешительности, как будто обдумывая что-то. Увидел ли он или просто почувствовал, что я отнюдь не собираюсь его преследовать, но, раздумав обращаться в бегство, он устремил на меня теперь несколько успокоенный взор и вопросительно кивнул головой. Я в растерянности развел руками, не понимая его молчаливого вопроса. Человек медленно отпустил ветки кустов и, продолжая оставаться на месте, лишь повернулся ко мне всем корпусом.

- Где я? - спросил он хриплым, но таким слабым голосом, что я с трудом его расслышал. - Что это? - кивнул он на тускло блестевшие у его ног рельсы. Человек задал эти вопросы таким тоном, как будто заведомо знал, что ничего вразумительного в ответ он от меня все равно не услышит, да и обращался он, казалось, не столько ко мне, сколько к самому себе. А я действительно не знал, что сказать!

Человек вдруг, как-то сразу, не то, чтобы сел, а скорее плюхнулся задом на траву, уткнул голову в колени и, обхватив ее руками, испустил глухое, продолжительное мычание, словно от нестерпимой зубной боли. Мне стало ясно, что теперь-то уж этот бедолага вряд ли задаст стрекача и, спрыгнув с платформы, я подошел к нему. Во всей его позе сквозило такое безысходное отчаяние, что на моем месте и менее впечатлительный человек, чем я, проникся бы к нему сочувствием!

- Сам-то ты кто будешь? - спросил я в свою очередь оборванца, слегка тронув его рукой за плечо. Незнакомец высвободил из своих объятий голову, поднял ее и вперил в меня мутные глаза. - Дворовый человек я, господ Ахтырских, по сотницкой части у них состою. Федотом кличут. Третьево дни за дичиной послан, да заплутал, никак, малость! Сжевал, вишь, ягоду на порожнее брюхо, да непотребную, должно: с ног свалило, что твоей дубиной! Едва опамятовался. Зенки продрал - ни ружжа, ни одежи - одна вот энта хлепь на мне, - он потряс своими отрепьями, - сколь дрых, час ли токмо, день ли цельный - не ведаю. Куды ихттить, тож, в толк не возьму. А тут гляжу - над самоей башкой железный крест лятит и зверо-лютый рык исторгает. Жуть меня проняла до самого аж нутра. Ну я, вишь, бягом да бягом, чащей-то. С верст пять бяжал, однако!

Вот таким анекдотом ответствовал на мой вопрос курьезный незнакомец, и я уже готов был посмеяться над этим его не совсем, может быть, удачным анекдотцем, когда грохот приближающегося поезда отвлек от незнакомца мое внимание. Не долгожданная ли электричка?! Но это оказался товарняк. До прибытия пригородного состава оставалось еще целых полчаса, и почему бы, подумалось мне, не скоротать эти полчаса, слушая анекдоты?!

Я вновь обратил свой взгляд к шутнику в обличье бродяги.

Но что это?! Мой шутник, кажется, совсем не на шутку, лишенный признаков жизни, лежал на спине с побелевшим лицом и закрытыми глазами. Не нужно было быть слишком искушенным в медицине, чтобы прощупав пульс и взглянув на глазное яблоко незнакомца, распознать все признаки глубокого и, несомненно, натурального обморока.

Минут пять приводил я в чувство странного человека. Когда он, наконец, глубоко вздохнув, открыл глаза, я был поражен тем выражением животного страха, которым они были полны!

- Господи Иисусе, владыка небесный! - выдохнул незнакомец, воздев к небесам очи, - да расточатся врази твоя, да будет воля твоя! Спаси и помилуй мя, грешного, сыне Божий! Что же это, Господи?!

Я не мог понять причины страха, обуявшего незнакомца, но при взгляде на него, мне и самому стало как-то не по себе.

- Брось дурить, сыне Божий, - попытался я, было, урезонить зарвавшегося шутника, - ты же не в Загорском храме и я не святой отец!

- А кто вы! Кто вы, сударь?! Скажите мне за ради Бога, - перебил меня незнакомец, - скажите, кто вы, где я и что все это значит? - повел он глазами в сторону железнодорожного пути.

Я был вконец озадачен, и не столько вопросами этого человека, сколько неподдельным выражением испуга и недоумения, исказившим его лицо. И тут я мысленно стукнул себя кулаком по лбу. Ну конечно же, как же я сразу-то об этом не подумал?! Ведь именно здесь психиатрическая лечебница. Так не есть ли этот бродяга один из ее пациентов, ударившийся в бега?!

Раз возникнув, это мое предположение очень скоро переросло в уверенность, и как бы то ни показалось кому никому предосудительном, но мысль, что передо мной настоящий маньяк, да еще одержимый манией, судя по всему, необычайно редкой, подогрела мой интерес к нему до температуры кипения.

Во мне с рождения жил исследователь.

- Ты вот что, браток, - как можно смиреннее обратился я к больному, - ты успокойся, пожалуйста, и пойдем-ка мы с тобой вон к тем пенькам, - указал я наугад куда-то поглубже в заросли, желая избежать случайных глаз, способных помешать нашему разговору: вот-вот должны были потянуться ранние пассажиры к первой московской электричке, которая для меня стала сейчас не столь уж неотложной. Беглец послушно поднялся с земли и не раздумывая, как во сне, последовал за мной. Укрывшись за густым подлеском, мы уселись на одном из поваленных деревьев. Для начала я решил подыграть бедняге:

- Так ты говоришь, Федотом тебя кличут? - уточнил я.

- Точно так, сударь. Смолкины мы, родом с-под Ярославля, - подтвердил и дополнил Федот.

- Ну, а господа-то твои богаты ли? - выдал я пробный шар.

- Господами нашими, храни их Бог, мы оченно даже довольны, - оживился бородач, - хозяйство наше дюже, скажу вам, справное, корову пользуем да двух коняк с кобылицей!

- О, да ты, как я посмотрю, сам себе голова! - польстил я незадачливому собеседнику, продолжая пристально всматриваться в его лицо, остававшееся крайне испуганным. - Ну а дети-то у тебя есть, Федот Батькович?

- Как не быть?! Осьмого Бог послал на яблочный Спас. Спирькой нарекли. Старшенький-то, Степан, с весны на Москве, в извозе, - лицо Федота при этих словах заметно прояснилось.

Мне же не терпелось выяснить: в каком таком именно пласту времен блуждает отуманенный безумием мозг этого маньяка?

- А скажи-ка ты мне на милость, Федот, с какого ты года рождения-то будешь? - предпринял я лобовую атаку, надеясь пролить свет на интересующий меня вопрос.

- В нонешнюю осень полста минет, - не оправдал моей надежды Федот.

Я подъехал к нему с другого конца:

- Ну, а люб ли, Федот, вашим мужичкам наш государь-батюшка? Каково в народе о нем гутарят?

Федот, вопреки моим опасениям, не стал юлить и уклоняться от ответа.

- Зело, бают, крут наш пресветлый царь, да токмо не нам пристало, холопьям его скудоумным, о сем судить! - провещал Федот назидательно и строго, указуя пальцем в небо. - Вот барин наш, их сиятельство Левонтий Андреевич Ахтырский, так те прямо кажут, что-де такой государь, как помазанник Божий Николай Петрович, России-матушке и потребен, поелику вельми строг и рачителен! Даром, что барин наш Левонтий Андреевич щедро монаршими милостями были осыпаны... - Федот внезапно осекся и умоляюще взглянул мне в глаза. - Тропку, сударь, укажите, тропку на Ахтырское! Вечно за вас Бога молить буду!

- Да я, брат, сам не из местных, - огорошил я Федота, - а ты, чай, расправы барской боишься за опозданье-то, - высказал я свое предположение, четко уяснив, что больной мозг бедняги, повстречавшегося мне, витает где-то в эпохе еще дореформенной крепостной России.

- Грешно, сударь, слово вам такое молвить, - возмутился Федот, - барин наш от роду слуг своих верных не бездолил. Мы за ним, за отцом родным, как за каменной стеной!

- А сколько же вас есть-то всего у барина? - поинтересовался я.

- Да сотен пять душ будет, - отвечал он как можно внушительней.

Я все не терял надежды так или иначе, а изобличить Федота в абсурдности того, что он говорит, и из его же собственных уст получить весомое подтверждение его причастности к несчастному племени умалишенных. Но к моему немалому удивлению, чем больше я расспрашивал Федота и входил в подробности его жизни, тем больше убеждался, что сделать это не так-то просто. Федот так обстоятельно живописал эти подробности, желая удовлетворить мое любопытство, что я только диву давался! К примеру сказать, он настолько красочно и живо обрисовал мне свою "ненаглядную супружницу", как он выразился о жене, что перед моими глазами встала как живая даже бородавка на ее ухе! Я был буквально загипнотизирован этими подробностями и чувствовал, что вот-вот буду совсем сбит Федотом с толку, а потому решил играть в открытую и сказал ему, в конце концов, напрямик:

- Лечиться тебе надо, брат! Серьезно и долго лечиться! Зря ты из больницы-то утек!

- Да, батюшка-сударь, твоя правда, - благоразумно согласился Федот, - прихварывать я шибко стал в последнее-то время. А бывало... - он запнулся, насторожился и стал к чему-то прислушиваться.

Со стороны железной дороги до нас опять донесся перестук вагонных колес. Федот, который, надо сказать, за нашим разговором мало-помалу успокоился, при этих звуках, казалось, вновь готов был упасть в обморок. Но теперь поезда не было видно, а грохот его звучал за деревьями не так оглушительно как вблизи, и Федот пересилил свой панический страх.

- Что же все-таки это гудет? - настойчиво обратился он ко мне за разъяснением.

С моей стороны было бы просто неучтиво оставить его вопрос без ответа после того, как он столь исчерпывающе отвечал на мои.

- Да ты просто-напросто, оказывается, счастливый человек, - воскликнул я в искреннем восхищении. - Твое сознание определяется не бытием, как утверждают некоторые догматики, а собственной неуемной фантазией! Что ж ты это, брат, никогда железной дороги не видывал, что ли?!

- Железной дороги-и?! - протянул Федот, округлив глаза, - а почто же это дорогу железят?

У меня не было слов и я в бессилии развел руками.

- Леший мя забери, уж не рехнулся ли я ужо?! - спростодушничал Федот.

- Да уж, должно быть, так, не иначе, - не удержался и я.

К счастью, Федот от природы был, кажется, большим оптимистом и потому мысль его ненадолго задержалась на этом мрачном диагнозе.

- Однако, мне и ко двору пора, - засуетился он, - а не то и в сам деле баре осерчают.

- Окстись, Федот, - разозлил он меня вконец, - какие там баре? Все твои баре давно в земном шаре!

Федот вперил в меня растерянный взгляд.

- То есть ка-ак это-о??! Что это вы такое сказуете? - захлопотал он.

Я с удовольствием отметил, что мой больной, несмотря ни на что, не лишен, однако, способности к критическому анализу и осмыслению слышимого. Так почему бы и не попытаться подвести его мысль к переосмыслению окружающей обстановки и переоценки его собственной бредовой идеи, которая когда-то возгосподствовала в его больной голове.

Обнадежив себя таким рассуждением, я с энтузиазмом принялся за дело. Сделав вид, что принимаю за чистую монету все бредни Федота, я пустился в подробное (не менее подробное, чем то, которым угощал меня за минуту до этого сам Федот) описание нашего нового мироуклада.

Я рассказал ему и о характере наших общественных взаимоотношений, и о техническом прогрессе, совершившем за последние сто лет колоссальный скачок вперед в своем развитии; словом, вообще о всех нравственных, этических, научных и прочих достижениях последнего времени. Я старался всеми силами развеять очарование прошлым, которое, судя по всему, и послужило началом Федотовой мании.

Результат моих усилий не замедлил сказаться на дремучей физиономии Федота, и когда, популярно изложив все имеющиеся у меня сведения по этой части я красноречиво умолк, она, то есть физиономия Федота, являла собой живое воплощение такого смертельного ужаса, какого мне до того дня не приходилось еще никогда и ни в ком встречать!

Ни кровинки не осталось в лице Федота. Борода его ходила ходуном, как бурьян, захваченный ураганом. Худые его руки, впившиеся в ворот драной хламиды так и застыли на нем мертвой хваткой. Казалось, Федот теряет сознание. Но, увы, это так только казалось! Вместо того, чтобы рухнуть в очередной раз без чувств на землю, он вскочил, как ошпаренный, с дерева, на котором мы все еще восседали, и вращая белками глаз, не говоря ни слова, ринулся со всех ног в просвет между кустами, в котором были видны мелькавшие вагоны проходящего поезда. Он так стремительно скрылся из виду, что я не успел ни последовать за ним, ни даже его окликнуть!

Спустя несколько коротких мгновений, в той стороне, куда исчез Федот, раздался пронзительный женский визг и шипящий скрежет тормозивших колес поезда, переходящий в надрывный свист. Досыта насмотревшись в свое время на всякого рода дорожные происшествия, я не нашел в себе сил на сей раз взглянуть еще на одно. Мне настолько претят подобные кровавые сцены, что я не поленился добраться в тот день пешком до следующей за 55 км платформы "Калистово" и в московский поезд вошел уже с нее. Оказавшись дома, я в тот же день отыскал в одной из старых записных книжек телефон своего лечащего врача из той самой лечебницы, из которой, как я предполагал, сбежал мой странный утренний собеседник. Он сказал мне, что и точно, были с утра у них в тот день беглые больные, но все они вскоре были водворены на место, и среди них не было никого с бородой... И любезно поинтересовался моим душевным состоянием.

ПРИНЦЕССА ТАРАКАНОВА

"Прочь! Прочь! Пошли вы от меня все прочь! Как вы мне надоели! Я так измучился, так обессилел в борьбе с вами! Оставьте, ну пожалуйста, оставьте меня в покое! Сколько можно?! Как же вы мне отвратительны, назойливые, похотливые, мерзкие создания!!!

Они опять осаждают меня, лишая последних сил, отнимая остатки рассудка! Их становится все больше! И они все агрессивнее, все более нагло наступают! Что же мне делать?! Как с ними бороться?! "

Я метался из комнаты в комнату и не знал, что мне следует предпринять...

"Главное - постараться переключиться на что-то другое," - неожиданно попытался успокоить я сам себя, и дрожащими руками схватил карандаш, чтобы занять свои мысли чем-нибудь посторонним. Но увы... Эти твари продолжали лезть во все щели, проемы и даже в закрытые окна и двери... И я вдруг понял, что просто так они от меня в этот раз не отстанут. Я неожиданно схватил с подоконника горшок с цветами и со всего маха бросил его в сторону основного нашествия - в сторону балконной двери. Следом резким рывком сорвал скатерть с вазой со стола, потом одним ударом деревянного стула вдребезги разбил сервант, содержимое которого с выразительным звоном обрушилось на дощатый пол, ухватился за очередной горшок с высоким пахучим лимонником (бедная моя мама! ей стольких усилий стоило вырастить его таким!) и запустил им в сторону коридора...

В квартире воцарился хаос: землей из-под цветов был усыпан не только пол, но и диван, постель, столы и стулья (те, которые чудом не попались мне под руку во время моей решительной битвы с этими тварями), одежда, порванная и грязная, валялась по всему дому; разодранные в клочья книги, разбитая люстра, перекошенный гардероб...

И все-таки я победил: они исчезли! И я, успокоенный и умиротворенный, решил вспомнить, проанализировать, воссоздать в деталях, в строгом хронологическом порядке все, что могло стать причиной моих сегодняшних страданий, которые на профессиональном языке именуются... галлюцинациями.

Репродукция этой картины под стеклом висела у нас в старой квартире всегда и неизменно, сколько я себя помню. Она очень занимала мое детское воображение. Я часами мог разглядывать несчастную женщину, прислонившуюся к влажной каменной стене. Я подолгу всматривался в ее точеную голову, застывшую в предсмертной агонии. Ее роскошный наряд в резком контрасте с темными сводами камеры и убогой обстановкой заставлял трепетать мое маленькое сердце, рождая в нем мучительную жалость и непреодолимый страх. Я и до сих пор в мельчайших подробностях помню малиновый бархат и переливы светлого шелка, тонкое узорчатое кружево и в беспорядке разметавшиеся по обнаженным плечам густые черные волосы... Ее поза, трагическое выражение ее лица навсегда запечатлелись в моей памяти. Тогда я, естественно, не знал истории этой картины. И я, ребенок, неизменно задавался одними и теми же вопросами:

Кто?

За что?

Зачем?

Когда?

Кому это было нужно?...

При созерцании этой картины ужас овладевал мною и какая-то страшная тайна отталкивала и притягивала одновременно.

Итак, мое воображение неизменно находилось под впечатлением этого страшного сюжета: молодая, красивая, богатая (да-да, несомненно, богатая! ведь на ней были такие роскошные одежды!) женщина; холодный застенок, грязная вода, омерзительные, обезумевшие твари... Мыши, крысы... (почему-то именно эти твари особенно беспокоили меня - как страшно: сейчас, сейчас они коснутся ее тела, ее рук, ее плеч, ее лица...) И уже тогда, в возрасте еще дошкольных лет, мне уже хотелось найти ключ к пониманию этой нелепости, чтобы самому когда-нибудь потом не оказаться на месте этой несчастной. Хотя, возможно, я значительно позже сформулировал для себя суть своего интереса. Может быть...

"Принцесса" - так я называл героиню этой картины...

Почему-то именно так я называл ее...

Мне казалось, что кроме меня в семье никого ничуть не интересует эта картина: ее не замечали, о ней никогда не говорили... И только я один как бы сосуществовал с ней: будто сам пребывал в ожидании страшной участи, с содроганием ожидая прикосновения к своему измученному телу этих мерзких, обезумевших тварей...

Кто привел в действие механизм?

Кто открыл кран с водой, которая через несколько минут должна была затопить, замучить, уничтожить столь прекрасное создание?

Кто заточил ее в этот холодный каземат?

И опять-таки: за что? За что? За что?

Вопросы эти мучили меня, заставляя безмерно страдать и ужасаться.

Много лет спустя я в подробностях знал историю этого страшного сюжета... Античная скульптура скорбящей Ниобы... Нет, для меня она навсегда осталась принцессой Таракановой... Я всерьез увлекся не только историей живописи, но и вообще историей. Однако, речь не об этом...

Расставание с "принцессой" произошло неожиданно: мы переезжали на новую квартиру и картина бесследно исчезла или просто за ненадобностью была оставлена с прочими ненужными вещами на старом месте. Меня это ничуть не взволновало - ведь она была скопирована моим воображением и присутствовала в моей памяти один к одному. Не наталкиваясь взглядом на нее теперь ежеминутно, я, казалось бы, и вовсе перестал мучиться ее содержанием. А вскоре и окончательно о ней позабыл. Так что ей достаточно было исчезнуть из поля моего зрения, чтобы я перестал не только сопереживать, но и думать о ней. И вряд ли когда-либо я о ней вспомнил, если бы не моя теперешняя попытка восстановить историю моих мучительных, изматывающих меня до полного изнеможения видений.

Помню я учился в десятом классе, когда однажды, вернувшись домой из школы, я застал отвратительную картину (нет-нет, это была уже другого рода картина! Натурель!) Я вошел в мамину спальню и... нет, не увидел - увидел я уже потом... Я услышал тоненький отвратительный писк: я прислушался, писк повторился, но уже в троекратном, пятикратном, десятикратном размере. Я сделал шаг к балконной двери, пошарил глазами по полу, обернулся к журнальному столику, забрался взглядом под него и... содрогнулся: куча новорожденных мышей издавала едва уловимые слухом звуки. Зрелище было настолько отвратительным, что я едва ли не завопил от непреодолимого чувства брезгливости. Думаю, что если бы это были новорожденные котята или щенята, то они скорее всего вызвали бы у меня умиление и жалость, но теперь я испытывал непередаваемое отвращение, брезгливость и безотчетный страх... И все это - одновременно! Да-да, безумный, панический страх! Этот страх мгновенно овладел всем моим существом, всеми частями моего тела!

Эти мерзкие создания были маленькими, беззащитными, наверное даже слепыми, но несмотря на это, я боялся и ненавидел их всеми силами своей измученной души.

Как мне с ними быть?

Куда девать?

Чем смахнуть, убрать, убить, уничтожить???

Я был не в состоянии видеть их, осознавать их присутствие в своем жилище; слышать их надрывный писк, зовущую породившую их мать...

Я метался из комнаты в комнату и не знал, что мне следует предпринять наконец.

Эти черно-влажные шевелящиеся комочки ввергали меня в состояние шока, безмерного, панического оцепенения.

Нет, мне не было их жаль, - отвращение, одно только отвращение испытывал я. Тяжкий непокой сулило мне их присутствие в своем собственном доме. Совсем скоро должна была вернуться с работы мама. И я страшно не желал, чтобы она застала меня в таком смятенном состоянии духа. Я не знал, почему мне так неприятна эта мысль. Возможно, я опасался, что она может посмеяться надо мной за то, что я, уже почти взрослый мужчина, так панически боюсь этих в общем-то беззащитных существ... И она будет права, тысячу раз права! Да только мне-то что с того?! Разве сам себе я способен объяснить природу своего неестественного страха, непреодолимого отвращения? Разве она сможет разделить мои ощущения? Разве сам себе я от этого не противен?

Нет, это скорее даже не боязнь, а жуткое, несносное, гипертрофированное отвращение с примесью мучительной жалости и одновременно желанием раздавить, растоптать сей же час, сию же минуту...

Наконец, я схватил железный совок для мусора и веник и помчался в ту комнату, где объявились непрошенные твари. Тошнота подступала к горлу, перед глазами сгущалась темная пелена, все тело мое изнывало от судорог... Едва преодолевая самого себя, я сгреб всю эту нечисть веником в совок и, подвывая от переживаемого мною мучения, выбежал на лоджию. Жмурясь и стеная, я швырнул содержимое совка в проем между полом и решеткой и тотчас же, осознав нечто, следом выбросил все тот же совок и веник. Они были осквернены, они несли на себе отпечаток моих переживаний, моего страдания...

"У шизофреников интуиция развита гораздо сильнее, нежели у нормальных людей. Они более чувствительны, более ранимы, тоньше чувствуют... Что такое интуиция? Это - немного чуда, немного души, и совсем немного метафизики..." - я сам себе старался объяснить природу своего странного состояния, пытаясь сформулировать неизменно интересующее меня понятие. Однако тщетно...

Вчера перечитал "Черного монаха". Счастливец, этот, как его, одним словом, повезло человеку! Мне бы его проблемы! И надо было панику разводить! Умный собеседник попался, а он... Чехов, конечно, молодец, да только, на его же счастье, не бывал он в моей шкуре... Ему бы мои видения... Ему бы мои нестерпимые муки... Впрочем, о чем это я?! Вот уж никому бы не пожелал! Ей Богу, никому бы не пожелал!

Куда, ну куда деваться мне от бесовщины, которая меня окружает, берет в тиски, пытает, рвет на части, лишает воздуха, измывается над самым святым, над самым дорогим, над самым сокровенным??! Как мне бороться с этими бесовскими тварями? У кого помощи искать? Да ходил, ходил я в церковь, и свечку ставил, и молился долго и страстно... Не отпускает меня, нечистая... Не отпускает...

Да ведь вот что удивительно! Она, эта самая княжна Тараканова, действительно оказалась принцессой. По легенде, она была не просто высокого происхождения, но дочерью самой императрицы Елизаветы Петровны от тайного брака с графом Разумовским. И погибла княжна Тараканова только за то, что посмела открыть свою тайну, высказать притязания на российский престол. Был ли сюжет этот заимствован из романа, не имеющего исторической истины, или все это было на самом деле, мне выяснить так и не удалось. Для меня же эта несчастная и по сей день остается принцессой Таракановой. Так что интуиция меня не подвела...

Ну вот, отвлекся не надолго, и вроде бы отпустило. Ну как жить мне с этим?! Ведь и теперь, когда отпустило, я страшусь, что через минуту, через две, через час меня снова возьмет в оборот эта нечисть, и снова начнутся мои мучения, которым нет конца. Мысль эта страшит меня и постепенно уничтожает. Я смотрю в окно на проходящих по улице людей и завидую им: они беспечны, счастливы, их не угнетает мысль о неминуемом нашествии этих мерзких тварей... Да они даже представить себе не могут, как они счастливы, как они благополучны, как им повезло! Да нет, не по мелкому, не по шуточному - по-крупному повезло!

О, ужас! Эти мерзкие твари мельтешат по подоконнику, а вот уже и побежали по занавескам, взбираются на карниз, повисают на дверном косяке, на бахроме абажура, они снуют по всем углам, забираются в мою одежду... Их с каждой минутой становится все больше и больше! Они пищат все пронзительнее, все более нагло, требуя жертвы... Немедленной жертвы! Жертва - это я... Жертва - это есть я! При этой мысли я бросаюсь из комнаты вон, оказываюсь на лоджии, но и там нет спасения - лоджия ограждена железной решеткой и ключа от нее у меня нет... Он существует, он есть где-то, но я не могу вспомнить, где... А они все напирают, напирают, и вот уже бросаются на меня: цепляются острыми когтями за мою рубашку, повисают на брюках, впиваются зубами в мою шею, в мое лицо... Я пытаюсь сопротивляться, сбрасываю этих тварей одну за другой со своей одежды, но на их месте оказываются все новые, и новые... И они снова и снова вонзают свои мелкие мерзкие коготки в мою кожу, как в масло... Они кусают меня своими мелкими острыми маленькими зубками, вожделея меня... Они повсюду! И нет мне от них спасения, и нет мне от них освобождения! И я начинаю стенать, вопить, прося о помощи... Но помощи нет... И тогда я в полном отчаянии бросаюсь на решетку: все яростнее, все сильнее бьюсь о металлические прутья, преграждающие мне путь к спасению. Моя голова кажется мне тяжелым молотом, бьющим по наковальне; огромной каменной глыбой, срывающейся с высокой скалы и тяжело падающей на землю; и наконец неподъемным чугунным ломом, сокрушающим узкие металлические прутья.

Ну наконец-то...

Они ушли...

Они ретировались...

Я победил их...

Я лежу на холодном каменном полу...

Но мне хорошо...

Я чувствую, что мое лицо утопает в чем-то теплом, липком, сладком, и понимаю, что это - кровь... Моя кровь...

Но мне хорошо...

Я ощущаю сильную, нестерпимую боль в затылке и во всем теле...

Но мне хорошо...

Я понимаю, что у меня почему-то сломана рука...

Но мне хорошо...

Я вижу склоненное надо мной мокрое от слез лицо испуганной матери...

Но мне хорошо...

Мне хорошо, потому что я знаю, что рядом со мною нет их...

ТЕРМИНАЛ

Вчера вечером, возвращаясь из магазина, встретил я на лестничной площадке соседа, Саньку Еремина, которого жена Зинка с удивительной настойчивостью уже многие годы выгоняет из квартиры, как только тот берется за сигареты. Душевный человек, все-таки, этот Саня. Есть в нем что-то такое, чего трудно отыскать в других людях. И взаймы даст, когда надо, и посочувствует, если видит, что человеку плохо, причем без лишних вопросов, без назиданий... И главное, мудрый он не по возрасту - поговорить с ним бывает очень интересно. Одним словом, душа-парень.

- Как жизнь? - спросил я у него.

- Да ничего, тяну помаленьку... - обрадовавшись моему появлению, ответил Саня. - Бог даст, еще поживу, а нет, так тоже ничего, значит срок у меня такой...

- Что-то ты сегодня в миноре, - попытался подколоть я его. Но по выражению лица соседа мне стало ясно, что чувствует Саня себя не самым лучшим образом. - Со здоровьем чего? - осторожно поинтересовался я.

- Да так, ерунда, - отмахнулся, привычно покашливая, Саня. - Ты вот лучше мне скажи, сосед дорогой, веришь ли ты в вечную благодать, ну, то есть, в жизнь загробную, о которой в писании говорится?

- Ну Саня, ты даешь... - удивился я. - Нашел место...

- Нет, ты только скажи: да или нет! Говорить об этом можно много, спорить бесконечно - это само собой разумеется... А ты мне только одно слово скажи: да или нет!

- Ну если одно слово, то - нет...

- Зря ты так, Паша... - деликатно возразил мне Саня, минуту помедлив. - И все-таки, давай с тобой договоримся: кто первый там, - Саня выразительно указал при этих словах большим пальцем в потолок, - окажется, пусть знак подаст другому...

- Какой? - спросил я с изумлением.

- А какой-никакой! - с некоторым даже отчаянием в голосе решительно отрезал Саня. - Мол, есть, Пашка, жизнь на небесах, донесу я тебе, если первым на место прибуду...

- Так ведь забудется сто раз такая договоренность... - попытался вразумить я его. - Да потом, - оптимистично предположил я, - может, мы с тобой еще сто лет проживем...

- Не важно... - продолжал настаивать на своем Саня. - Надо только накрепко вбить себе в голову: первый обязан подать знак!

- Так в жизни много разных знаков, - продолжал я его убеждать в бесполезности такой договоренности, ибо всегда не любил пустых обещаний. - Только вот прочитать их нам не дано... Сознание наше ограничено, понимаешь, не способны мы выйти за рамки нашего земного мышления...

- Да ты не философствуй, - беззлобно прервал меня Саня. - Я и без того знаю, какой ты умный... Мне завсегда с тобой побеседовать приятно, ты же знаешь... Но теперь, ты прав, не та ситуация. Сейчас речь о другом. Давай просто договоримся!

- Да о чем? - не понимая, чего от меня хочет сосед, все более раздражаясь, спросил я.

- О том, чтобы дать сигнал, намек какой-никакой, - да назови ты это как угодно, - терпеливо уговаривал меня Саня. - Ты только дай себе установку, если что, дать мне знак, - я уж его растолкую, поверь мне, ну а я, в свою очередь, тоже обязуюсь...

- Ну и как ты мне просигнализируешь? - настаивал я на своем.

- Да там видно будет, - убежденно выдал Саня. - Ты поймешь! Ну так по рукам?

- Ну ладно, по рукам! - сдался я наконец, так и не восприняв всерьез этой странной договоренности.

На том мы и расстались.

Через месяца полтора, а может, чуть больше, я снова попал в психиатрическую больницу, где и пролежал почти девять месяцев. Выпустили меня только под мой день рождения, в конце июля. Соседей дома не было - я не удивился; на лето они обычно уезжали в деревню. И в первый же день моего пребывания дома мне приснился сон, что для меня было явлением исключительно редким. А приснилось мне, будто бы я иду по улице родного города и мне страсть, как хочется выпить. И вижу я перед собой три большие веселые буквы: БАР. Начинаю шарить в карманах - ни копейки, одна лишь фотопленка, неизвестно откуда взявшаяся. "Ну, - думаю, - может, я хоть эту пленку на кружку пива выменяю..." Вхожу я туда - чего там только нет! Бутылок - видимо-невидимо! И все какие-то необыкновенные, в золоте! Подхожу к стойке и вижу... Саню! Стоит себе такой холеный, довольный, чистенький, каким я его никогда прежде и не видел. Костюмчик темно-синий в узкую гангстерскую полосочку, галстук голубой, с шелковым платочком в нагрудном кармашке, стрижечка - как будто только что из дорогого салона... Напомажен, надушен... И не узнать его, если бы не такой знакомый, добродушный прищур карих глаз...

Ну, - думаю, - повезло! Саня уж меня непременно угостит! Подхожу:

- Саня, друг, ты как тут оказался-то?

- Да обыкновенно, как все! - отвечает обрадованный моему появлению Саня. - Давай-давай, присаживайся, выпьем, поговорим, - усаживает меня Саня на высокий барный стульчик и наливает красного вина.

- Ну как тут, рассказывай? - спрашиваю я опять нетерпеливо.

- Почти как и в жизни, только легче, веселее...

- Ну а как попал-то ты сюда? - опять я за свое.

- Как и все, согласно терминалу... И представляешь, даже нумерация совпала... - просто так отвечает мне Саня.

- Какая нумерация!? - не понимая, о чем идет речь, спрашиваю я.

- Какая, какая, обыкновенная, - удивляясь моему непониманию простых вещей, отвечает Саня. - Номер дома, номер квартиры - все чин чинарем... Пять, тридцать три... Пять, тридцать три... Пять, тридцать три...

На этом сон мой внезапно оборвался. Последние его слова настигли меня уже в тот момент, когда я почти пробудился:

- Так что жду, жду тебя, не задерживайся, Паша...

Я долго пребывал под впечатлением этого странного сна, даже пошел проверить, не вернулись ли соседи. Долго жал на кнопку звонка, оглашающего пустую квартиру почти что соловьиной трелью, но увы...

Уселся за письменный стол. Снова и снова вспоминал подробности недавнего сна. В голове засело слово "терминал". Попытался вспомнить, определить его значение. Сознание незамедлительно выдало несколько определяющих словесных субстанций: терминальное устройство, абонентский пульт, устройство в составе вычислительной системы, предназначенное для вода информации в систему и вывода из нее, аэропорт, терминатор... Мысли путались, ничего конкретного сформулировать я не мог.

Достал Словарь иностранных слов и выражений.

"Терминатор от латинского Terminare ограничивать - в астрономии граница света и тени на поверхности Луны, планеты или спутника". Не то...

Затем взял Большую Советскую энциклопедию.

"Терминальный от латинского terminalis - относящийся к концу, конечный, концевой, например, терминальная артерия (в анатомии), терминальная группа в молекуле биополимера (в биохимии)..."

"Это уже ближе... Это уже теплее... Ну же, еще немного, еще чуть-чуть... " - мною овладело какое-то странное нетерпение. Я интуитивно искал чего-то, что могло мне дать некоторое объяснение.

"Терминальное состояние - конечные стадии жизни..."

Вот оно! Вот то, что имел в виду Саня, когда произнес слово "терминал"!

"...преагония, агония и клиническая смерть; пограничное состояние между жизнью и смертью..."

Именно это и имел в виду Саня!

Только теперь мне стало понятно, значение этого слова в его устах!

Это стало для меня настоящим откровением!

Но разве мог я предполагать в тот момент, что меня ожидает на пороге моей квартиры буквально через минуту?! Нет, не мог!

Звонок в дверь заставил меня по-настоящему испугаться. Но я не сразу сообразил, откуда исходят позывные. Наконец оторвался от своего стола и сомнамбулой поплелся к двери.

Передо мной стояла Зинаида, жена Сани. Я предложил ей войти.

- С возвращением тебя, Пашенька, - как-то очень уныло произнесла загадочным образом лет на двадцать постаревшая за год женщина, протягивая мне стопочку прозрачной водки. - И помяни раба Божьего Александра, царствие ему небесное...

Я с непониманием уставился на Зинаиду, не в состоянии вымолвить ни слова.

- Помер мой Саня-то, пока ты в больнице был... Сегодня ровно год, как помер... А я только что от сестры вернулась, вижу у тебя окно светится... Вот пришла сказать, выпей, помяни соседа... - продолжала женщина протягивать мне рюмку с прозрачным напитком. Я машинально выпил.

- Помер... - с недоумением выдавил я из себя, не в состоянии сказать более ни слова.

- Помер, помер, - опять запричитала Зинаида, утирая рукавом повлажневшие глаза. - Уж больно к тебе хорошо относился покойничек-то, царствие ему небесное, на, помяни его бутербродиком еще, - опять речитативом повторила она, угощая меня невесть откуда взявшимся куском белого хлеба с копченой колбасой.

Какое-то время я пребывал в полном оцепенении и наконец очнулся.

......................................................................................................................

- А где родился Саня? - неожиданно задал я вопрос, никак, казалось бы, не вязавшийся с нашим нерадостным разговором.

- Родился-то... - несколько оторопела Зинаида. - Да недалеко, в Подмосковье... Есть такой маленький городок Хотьково... Мы частенько туда наведывались. Монастырь там такой, старинный... Недалеко... - опять повторила она. - На электричке... Минут сорок - сорок пять... Саня любил места свои родные... Хорошо там, лес, речка... Дом такой кирпичный, четырехэтажный... В нем лет двадцать и прожил мой Санечка... А прямо напротив - школа, в которую ходил... Чувствительный был мой Саня... Тянуло его туда... Ты бы к нему, Пашенька, на могилку-то сходил... Он тебя, поди, ждет, - как обухом огрела по голове меня простодушная Зинаида.

- Схожу, схожу, - пообещал я, едва обретая способность что-то соображать, - обязательно схожу.

- На Перловском мы похоронили его, на стороне озера, под большой, раскидистой березой... Солнце так и светило, так и светило... Видать, светлым путем отправился мой Саня... Царствие ему небесное... Слава Отцу и Сыну и Святому Духу. Аминь, - прочитала молитву в укороченном варианте сердобольная Зинаида и степенно затворила за собой дверь.

На следующий же день я отправился в Хотьково. Нашел дом, похожий на тот, который описала мне Зинаида. На фронтоне его висела большая металлическая дощечка с цифрой пять. У крайнего подъезда я увидел благообразную старушку с пакетом картошки в сухоньких руках, предложил свою помощь. Она благодарно посмотрела на меня и доверила свою ношу. Я подцепил старушку под руку и помог преодолеть первые четыре ступени давно немытого подъезда.

- А не знаете ли вы, бабуля, - нерешительно спросил я у нее, - где здесь проживал Александр Еремин?

Бабуля замедлила шаг, остановилась, опять внимательно посмотрела на меня и вдруг радостно так уточнила:

- Саня-то? Конечно знаю! Это ж мой ученик! Один из самых лучших... Я вот здесь живу, на первом, а Саня с родителями жил на третьем, в тридцать третьей квартире...

- Точно, в тридцать третьей? - обескураженный такой информацией переспросил я.

- Ну конечно точно, - едва ли не обидевшись, заверила меня бабуля. - Я ж практически здесь всю жизнь живу, всех наперечет знаю... Поднимитесь, там теперь другие, да они, наверняка, знают... А как поживает-то Саня мой? - поинтересовалась старая учительница.

- Да я его не видел давно, - не желая расстраивать старую женщину, скрыл я от нее правду.

- Ну, поднимитесь, поднимитесь, - повторила она благожелательно. - Там вам, наверное, скажут, где он сейчас.

Я поднялся на третий этаж, но вовсе не для того, чтобы узнать, где сейчас Саня, - такой информацией я владел сполна. Я поднялся для того, чтобы убедиться, что квартира, в которой проживал Саня, действительно была тридцать третьей.

Бабуля оказалась права.

А еще через день я отправился на Перловское кладбище. Пешком до него было около часа хода. Но этот час мне показался минутой - я страшился, что мое предположение окажется реальным и потому боялся окончания пути, и оттого, видимо, он показался мне таким коротким.

"Неужели совпадет? - с ужасом думал я. - И тогда... Что тогда? Тогда мое неверие окажется наказуемо. Нет, я боялся не наказания, я боялся чего-то такого, что не укладывалось у меня в голове. При совпадении того, что, ну никак не могло совпасть, я потеряю последние жизненные ориентиры, я лишусь последней опоры..."

Недалеко за городом, над зеленой ложбиной, в обрамлении кудрявого редколесья - небольшое тихое кладбище. Равномерные оградки, цветочные грядки, могильные холмики... Вечная пристань. Вчуже мирских дел, сует и треволнений. Я внимательно всматривался в фотографии, на которых были запечатлены лица стариков, совсем молодых и не очень молодых мужчин и женщин, девочек и мальчиков и даже младенцев, и силился, силился хоть что-то понять... Глядя отсюда на дольние тщания и потуги бренного бытия, многое видится совсем не так, как со дна всей этой нескладной, суматошной жизни, от самого ее основания. Многое открывается в истинном своем свете, изначальном значении, не ложной системе цен. Узы кровные, вины темные, и запоздалые покаяния... Я старался понять, что там, за гранью нашего земного сознания: пустота или все-таки новые ощущения, новая жизнь, новая реальность... Кладбищенский покой настраивал на философские размышления, бередил память.

День был удивительно погожим: светило солнце, небо было высокое, ясное, необъятное. Я долго бродил меж памятников и крестов, пытаясь интуитивно отыскать могилу Сани. Я потерял отсчет времени, но думается, что с момента моего прихода на кладбище прошло не менее трех часов, ибо ноги мои стали подкашиваться, во рту пересохло и я невольно опустился на траву у одной из оград. По прежнему светило солнце, меня разморило и я решил, что как только передохну немного, сразу же отправлюсь к кладбищенской конторе, которую я заприметил у самых ворот - там наверняка подскажут, где мне найти Санину могилу. И только я попытался встать с земли, как увидел табличку, прикрепленную к большому дубовому кресту:

Александр Еремин 16 апреля 1950 г - 14 августа 2004 г

Зинаида сказала правду: место действительно было удивительно красиво: недалеко серебрилась под солнцем озерная гладь, над низенькой оградкой возвышалась роскошная плакучая береза, сочная свежая трава укрывала землю уютным мягким ковром... Я еще некоторое время постоял у могилы, пытаясь воскресить в своей памяти образ соседа, но у меня ничего не получалось - фотографии на кресте не было. Я мысленно поблагодарил Саню за то, что он сдержал слово, и отправился к конторе. Мне предстояло выяснить там еще кое-что.

Веселый мужичок по имени Степан согласился пройти со мной к Саниной могиле и сообщить мне ее номер. Степан прихватил с собой большой конторский журнал и теперь шел бодрой, вихляющей походкой, смешно подтягивая этот самый журнал обеими руками аж к самому подбородку.

- А участок-то какой? - спросил он у меня.

- Не знаю, - растерялся я, - разве здесь по участкам?

- И-и-и-и - милый друг, - забавно изумился Степан, - как это не по участкам... Ты посмотри, какое хозяйство-то, глазом не обозришь! А ты, говоришь, не по участкам... Еще как по участкам! Есть еврейские, только еврейские, там кресты да памятники - в головах , есть русские - там в ногах, нам на голову тяжесть ставить никак не позволительно, Боже упаси, у нас, у русских, голова уж больно уязвима, ее никак нельзя загружать всякими ненужными тяжестями; есть смешанные, русско-еврейские участки, еще есть и цыганские... Одним словом, большое хозяйство! А ты говоришь, без участков... Никак нельзя без участков-то нам... Ну ладно, - добродушно успокоил меня Степан, - найдем...

Как только я свернул на тропинку, по которой вышел от Саниной могилы пятнадцать-двадцать минут назад, так Степан радостно сообщил мне:

- Ну вот, вишь, пятый, пятый участок! Русский участок! Здесь только русские! Так что кресты да памятники - в ногах...

Степан продолжал свой забег, а я остановился при его словах, как вкопанный. Пятый... Дом пятый, участок пятый... Я все еще надеялся на то, что это всего лишь совпадение...

- Ты что встал-то, милый друг? Пошли! - окликнул меня, обернувшись, Степан. - У меня еще могила одна на сегодня не копана... - сообщил он мне беспристрастным тоном.

Я через огромное усилие оторвал ноги от земли и медленно зашагал следом.

- Ну где, показывай! - по-хозяйски распорядился Степан.

Я показал на большой дубовый крест.

- Так-с, сейчас разберемся... - привычным жестом Степан послюнявил пятерню правой руки и стал листать кладбищенский талмуд. Я оцепенел в ожидании того, что он мне сейчас скажет.

- Ну, - протянул Степан через мгновение, - тридцать третья... Значит так, запомни: участок пятый, могила тридцать третья, а лучше запиши, а то опять будешь меня гонять. Кем приходишься-то покойнику? Брат, сват?

Я находился в полном оцепенении.

Не дождавшись от меня ответа, он бросил мне уже на ходу:

- Ну все, я пошел, а то мне некогда... Могила еще одна не копана... - И Степан, оставив меня одного, растерянного и измученного, на могиле Сани, исчез за высокими кудрявыми березами.

СЕМЕЙНОЕ ПРОКЛЯТЬЕ

Я отчетливо помню, что с самого раннего детства меня неотвязно преследовали вопросы: кто я, откуда и зачем; и кем были мои предки?

Я настойчиво пытался выяснить это у своих родителей, бабушки, у тех немногих родственников, с которыми мы общались... Впрочем, по бабушкиной линии никого не осталось, а с отцовскими родными после ухода из семьи отца мы почти не виделись. Кое-что я старался постичь сам, листая старый альбом в кожаном коричневом переплете с немногочисленными семейными фотографиями. Мое непреходящее любопытство чаще всего оставалось без особого внимания: на вопросы мои отвечали односложно, нехотя, если вообще отвечали. Но несмотря на это, я свято верил, что рано или поздно мне все-таки откроется истина. Нет, я вовсе не собирался восстанавливать свою родословную или писать историю рода фамильного. Интерес мой находился на довольно допотопном уровне; на уровне, так сказать, житейском, но отнюдь не философском. Одним словом, хотелось знать, выражаясь словами Раскольникова, "тварь ли я дрожащая или право имею?" И опять-таки не в том смысле, который вкладывал в их значение герой Достоевского... А в прямом, самом прямом... Какая кровь течет в моих жилах? Да, вот именно, какая кровь, и не более!

О, если бы я знал, во что выльется этот мой неослабевающий интерес к истории моей семьи! Если бы только знал... Впрочем, что бы тогда изменилось? Да ничего... вся жизнь моя, все мои поступки продиктованы не мыслью, не логикой, но чувством, интуицией... И в этом моя беда, в этом моя безысходность! Так что если бы и знал, к чему приведет меня сия дорожка, я непременно следовал бы по ней до самого конца. Вот именно!

Однажды я совершенно неожиданно повстречался со своим сводным братом - со Славой, старшим сыном своего отца от первого брака. Виделись мы с ним довольно редко, но, без сомнения, испытывали друг к другу определенную симпатию, хотя разница у нас в возрасте довольно существенная - старше он меня на пятнадцать лет. И вовсе не потому, что были близки по духу или воспитанию, нет. Просто, наверное, мы всегда знали друг о друге нечто, чего не знали о нас другие. Слава, как и я, и даже гораздо чаще лежал в психиатрической клинике, однако относился к этому столь просто, столь легко, что мне было абсолютно непонятно состояние его духа. Более того, его лицеприятные отзывы об этом заведении внушали мне непередаваемый ужас. "Психушка для меня, как дом родной! - обычно говорил он, не стесняясь сообщать о своей болезни кому бы то ни было. - Для меня там все свои, почти родные... Пациенты - друзья, врачи - хорошие приятели. Лежишь там себе спокойно, чаи распиваешь, в шахматишки играешь, разговоры философские ведешь с друзьями-приятелями... Чем не отдых? Уж я в общей сложности там лет пять провел..." И это при всем при том, что он не был идиотом или паразитом. Более того, он обладал выдающимися физико-математическими способностями. В свое время он закончил Московский университет, организовал патентное бюро собственных проектов: на бумаге создавал станки, в которых нуждались сотни заводов - это было в самом конце существования Советского Союза. К нему поступали заявки со всех концов страны. И одно время в его руках имелись миллионы... Но, обладая щедрым нравом и редким благодушием, деньги надолго у него не задерживались: он помогал неизменно всем, кто обращался к нему за помощью: устраивал к себе на работу, давал в долг, исполнял порой заказы себе же в убыток... А там свершилась и "великая криминальная революция", как тонко подметил один из наших выдающихся соотечественников... Ну, а за ней последовало все то безобразие, которое продолжается и по сей день... Так что на гребне успеха продержался Славик недолго. Да, к чему это я... Опять отвлекаюсь...

Итак, откровения его наводили на меня ужас - я панически боялся попасть в психиатрическую лечебницу в очередной раз, и потому не брал в рот ни капли алкоголя, что очень часто, о чем я прекрасно осведомлен, провоцирует очередной приступ у психически больного человека, особенно страдающего шизофренией. О Боже! О чем это я?! Мне даже писать эти слова нестерпимо больно! К чему это? И не намеревался вроде бы, а вот на тебе, все в одну сторону поворачивается! Ну не буду, не буду...

Так вот, в эту самую, недавнюю встречу рассказал мне Славик одну любопытную вещь. И, самое главное, я ему безоговорочно сразу поверил: именно сразу и без каких-либо доказательств, без каких-либо свидетелей. Я просто интуитивно (опять-таки - интуитивно!) почувствовал, что это есть продолжение той самой правды, которую я так долго ищу и один конец которой я уже сам нащупал - это я о том, что мне удалось установить свою настоящую фамилию, несмотря на ожесточенные попытки своего собственного отца прекрыть мне путь к познанию истины! Да, это стало моей настоящей победой и я страстно желал продолжить свои поиски. Славин рассказ стал продолжением моего открытия... Нет, я бы даже сказал, началом продолжения. Только началом!

Трифон, кузнечных дел мастер, славился на всю округу не только своим удивительным мастерством и исключительно добродушным, обходительным, мягким нравом, но и молодой красавицей женой Агашей: высокая, стройная, с мягкой волной золотистых волос, венцом лежащих на ее точеной головке. Да и он был хорош: под стать жене - высокий, широкоплечий блондин с голубыми глазами. Было ему едва за тридцать. Разница в возрасте у них была лет семь-восемь. Значит, Агаше в ту пору было года двадцать -два или около того. Хороша была пара, нечего сказать! Одно настораживало: три года уж были женаты, а детей не заимели. Но, казалось, им и друг дружки вполне хватает: так и светились от счастья! Изба их стояла на отшибе, в стороне от барской усадьбы и от людских построек тоже в стороне. Рядом с избой и располагалась трифоновская кузница, где он был сам себе хозяин. Как и в каждой усадьбе в те времена, имелся у князей Шаховских большой конный двор. Это было совершенно необходимо, ибо единственным транспортом тогда была лошадь. Летом ездили на колесах - в каретах, возках; зимой - на полозьях. Имелись и верховые лошади для прогулок верхом; имелись и рабочие. Так что работы у Трифона хватало. Господа ему во всем доверяли и нос в его дела не совали. А ему только того и надо было - не любил он, когда над ним контроль чинили; не нуждался он в этом. Совесть была наилучшим контролем в его деле: сам себе спуска никогда не давал. Делал все без нареканий. И даже поощрения имел: ни раз сам князь хвалил его работу. Так что хорошая работа для Трифона была делом чести. И делал он ее всегда с душой, с интересом. Не любил он суеты, многолюдья. И потому работа в кузнице его вполне устраивала. Из именья даже по праздникам не выезжал.

Но однажды пришлось Трифону заместо Василия барина в город вести. Захворал кучер - с животом какая-то неприятность случилась. Ничего не поделаешь - господское слово: закон. С утра пораньше подогнал к усадьбе, окруженной роскошным тенистым парком, пару отменных гнедых лошадей, запряженных в легкую повозку: "Милости просим, господа!"

Возле дворца были тесно посажены диковинные кустарники и цветы в виде витиеватых узоров на клумбах или узкими лентами вдоль дорожек. Редко здесь бывал Трифон. Пока ждал барина, все любовался красотой этой необычной...

Дорога вела к мосту через речку. Миновав белые столбные ворота, выходила на вьездную аллею. По обеим сторонам дороги стояли высокие старые липы в два ряда с каждой стороны. Стояли липы довольно близко, но все-таки можно было предположить уже издали, что они образуют боковые пешеходные дорожки. Справа тянулись каретные сараи, далее конюшня. В левом двухэтажном флигеле жили конюхи, в правом - были сеновалы. А уже за ними виднелась кузница. Между кузницей и остальными постройками оставалось довольно большое свободное пространство в целях безопасности от огня. В конце аллеи возвышалась оранжерея - там росли померанцевые, лимонные и лавровые деревья, а также несметное количество самых роскошных цветов и фруктов. Вот в этой самой оранжерее и работала Агаша - ее обязанностью было содержать царство флоры в полном порядке, ибо оранжерея была господской гордостью. Агаша также справной работницей считалась.

Миновали речку - Трифон окинул взглядом васильковый берег, и сердце его преисполнилось небывалой нежности: здесь они с Агашей по вечерам любили сидеть в высокой густой траве и закатами любоваться...

В усадьбе в тот день оставался княжонок. Было ему около восемнадцати лет, а на вид и все двадцать с лишним можно было дать: крепкий, черноволосый, огромные темно-карие глаза... Уж больно ученым был - это вызывало у родителей особую гордость.

То ли с умыслом, то ли без такового, но пошел он тем же самым прозрачным июньским утром прогуляться и совсем скоро оказался у дома кузнеца. И умоляла его, и просила Агаша пожалеть ее, и плакала, не послушался господский сынок. А дальше известная ситуация произошла: барин и молодая крепостная девушка. "Право господина" в те времена было законом. Чем все это обычно кончалось? По-разному... Девушек выдавали замуж в отдаленные деревни, некоторые кончали с собой... А случалось... Одним словом, когда вернулся домой Трифон, Агаша была сама не своя. Молчала, будто воды в рот набрала. Уж Трифон и так, и этак к ней, а она все молчит. Молчит и глаза прячет... Всю ночь Агаша проплакала, а под утро все мужу, как на духу, и рассказала. Ни словом Трифон жену не попрекнул, ни взглядом не обидел, а только поник как-то весь головой и незаметно в кузнице скрылся.

А к трем часам в усадьбу стали съезжаться гости. Всех было человек пятнадцать, но стол накрыли кувертов на тридцать. Угощение было замечательное, и, как уверял хозяин, состояло это самое угощение исключительно из домашней провизии. Стерляди и судаки - из ближнего господского пруда; огромные чудовищные раки были пойманы из небольшой речки Веречейки, протекающей здесь же, в усадьбе; спаржа, толщиной едва ли не в большой палец, из собственных огородов; парная телятинка, белая, как свежевыпавший снежок, со своего же скотного двора; заморские фрукты, как это ни странно, из, вон она, собственной оранжереи; даже вино, вкусное необыкновенно и шипучее, как настоящее французское шампанское, и то приготовлено было из винограда, присланного из собственного виноградника в Крыму... Одним словом, все были в восторге!

После кофе гости намеревались откланяться, но хозяин уговорил послушать его опять же собственных домашних песенников, которые, и правда, пели чудесно под аккомпанемент нехитрого рожка и звонкого кларнета. А потом снова принесли угощение: ликеры самых разных сортов и также домашнего приготовления. И вот в этот-то самый благостный момент, когда гости блаженно вкушали сие волшебные напитки, в гостиную ворвался всегда такой учтивый, а теперь совершенно сам на себя не похожий, кузнец Трифон и решительно устремился всею своей могучей фигурой к княжонку, восседавшему среди прекрасных дам, любезно внимавшим его ученым речам. У стола Трифон резко остановился и одним движением правой руки сдернул белоснежную скатерть - присутствующих оглушил звон разбивающейся посуды: все замерли, не в состоянии произнести ни слова. Трифон в ту же секунду схватил лежащий на оттоманке кларнет и со всего маха ударил им о кресло, стоявшее рядом. Затем с силой откинул в сторону карточный столик - карты красочным веером рассыпались по роскошному персидскому ковру, и, направив указующий перст прямо в лицо обескураженного внезапностью происходящего княжонка, спокойно произнес:

- Вы почто барин, так нас обидели...

Не дождавшись ответа, тихо так, но ужасающе внятно добавил:

- Да будет проклят отныне весь ваш мужеский род!

В гостиной на какое-то мгновение воцарилась мертвая тишина - никто не мог произнести ни слова. Под прицелом изумленных глаз присутствующих Трифон неспешной походкой человека, уверенного в своей правоте, вышел из гостиной и исчез в тенистом полумраке диковинного сада.

На следующий день его с женой сослали в Орловскую губернию, в одну из деревень, принадлежащих князьям Шаховским. Спустя месяц после этого события у Трифона неожиданно пошла горлом кровь, а наутро он скончался.

Ровно через девять месяцев Агаша родила мальчика: черненького, с огромными, как две спелые вишни, глазами.

Мальчика окрестили Михаилом и дали фамилию... Шаховской.

Вот такую историю поведал мне Слава. Вот такую печальную историю услышал я однажды. Ну, казалось бы, и что? Всякое случается. Это отнюдь не единичный случай. И, в общем-то, ничего здесь удивительного нет. Но я с каждым днем думал об этом все настойчивее, словно бы что-то затягивало меня в темные дебри памяти предков. Что-то подсказывало мне, что история, рассказанная братом, лишь начало, увертюра, так сказать, к нечто гораздо более важному, более интригующему. "Что же дальше?" - тотчас же задавался я вопросом и впадал едва ли не в отчаяние, пытаясь отыскать ну хоть самый маленький, самый незначительный путеводный знак. Но знака такого не было... И это меня мучило чрезвычайно.

Были моменты, когда я всеми силами пытался сопротивляться своему непреодолимому интересу, но попытки эти были тщетны - я не способен был преодолеть самого себя. И это было страшно. Но однажды меня озарило. Мне вдруг стало ясно, что и как я должен делать. Я неожиданно понял, что медико-генетическое консультирование семьи, выражаясь языком профессиональным, начинается с составления ее родословной. А это значит, что простое, понятное изображение своего собственного генеалогического древа значительно облегчит мне решение жизненно важной для меня задачи - задачи самопознания, то есть постижения истины. И я решил действовать.

Прежде всего я с большим сожалением осознал тот факт, что во времена наших предков знать свою генеалогию было едва ли не священной обязанностью каждого человека. Затем это стало привилегией элиты общества. Все большее и большее количество обычных обывателей теряли интерес к своим предкам, ограничиваясь обрывочной информацией не далее, чем о прадедах. Наконец, крайним проявлением развития этой печальной тенденции стали факты, когда человек родословную своего любимого "лабрадора ретривера" знает гораздо лучше, чем свою собственную. Конечно, маловероятно, что ветви моего древа приведут меня к Адаму и Еве, рассуждал я, но информация, которую я постараюсь отыскать, несомненно подскажет мне многое из того, что меня так давно интересует.

Я, конечно, знал, что для составления родословной в Интернете существует специальный софт. Однако я решил пойти иным путем. Я решил изображать свое древо самым допотопным, примитивным способом, так сказать, "вручную".

Спустя два дня подготовительной работы, я уже располагал четкой программой действий.

Я рассуждал так: сколько поколений своих предков знает обычный человек? Два-три или в лучшем случае четыре: родители, бабушки-дедушки, прабабушки и прадедушки. Для абсолютного большинства генеалогическое древо семьи на этом обрывается. Почему? О причинах рассуждать можно было долго. Я припомнил непростые времена советской истории, когда о своих родственниках люди пытались забыть или объяснить столь короткую память сиюминутными заботами о выживании, которые не оставляли никакой возможности остановиться и оглянуться назад.

"Остановиться, оглянуться, случайно, вдруг, на вираже...", - припомнил я неожиданно чьи-то стихи, некогда запавшие мне в память, но теперь я никак не мог вспомнить, кто был их автором. Я словно бы споткнулся о них... Однако теперь вся моя мозговая деятельность была сосредоточена на другом. И я вскоре забыл о стихах...

"И то и другое, наверное, было правдой", - продолжал я свои недавние рассуждения. Но для меня это уже не имеет никакого значения. На сегодняшний день я имею то, что имею. И поздно кого бы то ни было привлекать к ответу, укорять, обвинять... Я сам, своими силами обязан одолеть этот путь.

"Каков должен быть первый шаг в этом направлении?" - задавал я сам себе вопрос и все никак не мог на него ответить. И, наконец, уяснил, на мой взгляд, самую главную мысль своего дальнейшего поиска. Предстоящая работа потребует немалых физических сил и большого душевного напряжения, рассудил я. Следовательно, предстоящие генеалогические исследования должны быть мне интересны прежде всего как процесс, который притом можно продолжать бесконечно. Я должен быть заранее готов к тому, что отнюдь не все мои родственники захотят участвовать в моих поисках: быть может, кто-то и поймет меня, другие будут с любопытством слушать мои догадки и предположения, и не более; а большинство посчитает, что я занимают полной ерундой или, что еще хуже, сочтет меня за сумасшедшего. Что ж, может быть... Вполне, может быть... Но это, настаивал мысленно я на своем, не должно сбивать меня с намеченного пути. Итак, решил я, начинать генеалогические исследования собственного рода лучше всего с...

Ни за что не угадаете с чего!

С закупки канцтоваров! Я понимал, что запомнить все будет просто невозможно: все факты необходимо будет записывать с указанием источника, и складывать все это в конверты и папки. Туда же позже отправятся и копии документов, фотографии, архивные справки, но это позже, гораздо позже... А теперь...

Теперь я провел ревизию старых документов и фотографий. Свидетельства о рождении, свидетельства о браке, свидетельства о расторжении брака, свидетельства о смерти, паспорта, трудовые книжки, аттестаты, удостоверения, грамоты, дипломы, орденские книжки, военные билеты, заметки из печатных изданий (да, были и такие...)... Короче, все, что я смог отыскать в пределах досягаемости, получило свой порядковый номер, краткое словесное описание, а также место в моей нехитрой картотеке. Я обратил пристальное внимание на имена, даты, место жительства, родственные связи. Со всех документов снял ксерокопии. В одну папку сложил все, касающееся отцовской линии, в другую - материнской. Для каждого человека завел отдельную папку. Я предусмотрел и тот факт, что со временем, получая новые сведения, мне придется их раскладывать в этом же строгом порядке. Для этого необходимо было запастись свободным местом. В самом ближайшем будущем мне предстояло добраться до семейных архивов своих многочисленных родственников и скопировать все, относящееся к моему делу. Каждую папку я пронумеровал, сделал опись и перечень имеющихся у меня на данный момент бумаг и документов. Я прекрасно понимал, что ни вклеивать, не сгибать документы ни в коем случае нельзя - их следует хранить только в развернутом виде (чтобы не терлись сгибы) и в строго пронумерованном порядке...

И только после всей этой подготовительной работы, я был готов к общению с родственниками. Это было, пожалуй, самой нелегкой задачей в моем непростом исследовании, ибо общение с кем бы то ни было с детских лет было для меня делом нелегким. Но во имя большой цели я был готов даже и на это. Хотя меня неизменно преследовала одна и та же мысль: ну с какой такой стати им для меня что-то делать? Да и общался-то я с ними за всю жизнь пару-тройку раз, а с кем-то и того меньше, а то и вовсе никогда. И потом, было бы что-то серьезное, кто-то из них, может быть, и проникся бы пониманием, а то, скажут, блажь какая-то, а на него время трать... У всех у них свои дела, дети, внуки, семьи... И все-таки, и все-таки, и все-таки... Я решил идти напролом! Я звонил по телефону, писал письма, посылал телеграммы... Я не обижался, если меня не приглашали в гости, не сразу вспоминали, кто я есть и какое отношение имею к их семье... Я был настроен на непростую, длительную работу, и обиды не должны были мешать мне выполнить ее. Начиная разговор, я прежде всего рассказывал о себе, хотя, опять-таки, повторю, мне было делать это ой как непросто. Но это позволяло установить определенный контакт, создать атмосферу доверия. Я обычно заранее готовил список вопросов, причем придумывал такие, чтобы на них нельзя было ответить односложно. Вопрос типа: "А вы помните, как звали родителей бабушки?", - абсолютно не годился, ибо он предполагал однозначный ответ: "Да" или "Нет". А меня это ни в коем разе не устраивало. Даже вопрос: "Что вы помните о родителях вашей бабушки?", - меня не слишком-то удовлетворял. В этом случае я также мог получить односложный ответ: "Ничего!". Я строил вопрос так, чтобы на него отвечали как можно дольше, как можно более обстоятельно. Поэтому я сначала спрашивал о самой бабушке, о ее характере, о том, что она рассказывала о своем детстве, а если не рассказывала, то почему, а потом уже постепенно переходил к ее родителям. Если я все-таки получал односложный ответ, то пытался уточнить: "А почему?"

Меня интересовало все: откуда происходит фамилия, есть ли какие-нибудь истории о ее происхождении, менялась ли она когда-нибудь?

Были ли традиционные для семьи имена? Какими уменьшительно-ласкательными именами звали предков и родственников, и откуда они взялись?

Остались ли семейные реликвии? Существует ли какая-то связанная с ними история? Кто изображен на старых фотографиях? Кто, когда и по какому поводу делал эти снимки? Есть ли какие-то старинные документы? Известны ли какие-то яркие случаи из жизни родителей, дедушек и бабушек, более ранних предков, любых родственников. Есть ли легенды о родственных связях с какими-то колоритными личностями и знаменитостями? Есть ли истории про соседей и знакомых? Как их предки встретились и поженились?

Как на семью повлияли те или иные исторические события, кто в семье пострадал или погиб в ту или другую войну? Хранятся ли у них какие-то награды?

Всякий раз, выдумывая вопрос, я пытался представить реакцию своего собеседника. В результате я сделал вывод: лучший способ найти новые источники информации - это расспрашивать тех, кто первым приходит мне в голову. И, что еще очень важно: это с интересом относиться к рассказчику, стимулировать его активными кивками и понимающей улыбкой. Если он задумывался, я не торопил его - я не страшился тишины! И даже если мне начинали рассказывать не относящиеся к моему делу истории или веселые анекдоты, то я и им внимательно внимал, тем самым как бы стимулируя своего собеседника. Одним словом, в этом деле, понял я, немаловажен тонкий психологический подход. И я, кажется, в этом преуспел. Но, конечно, я ни на минуту не забывал о главном.

По возвращении домой приводил в порядок услышанное, записывая некоторые вещи в блокнот; отмечал особенно, на мой взгляд, важные моменты. Помечал дату состоявшегося разговора. Я прекрасно знал, что откладывать такие вещи "на потом" ни в коем случае нельзя, ибо позже я многое забуду.

Я даже описывал несколькими штрихами внешность моих собеседников, их характерные жесты или словечки...

По ходу своих встреч с родственниками я понял, что мне необходимо овладеть терминологией родства. Это было необходимо еще и для того, чтобы понять старые записи и объяснения пожилых родственников.

И я стал терпеливо овладевать совершенно новым для меня знанием. Теперь мне было понятно то, что совсем недавно вводило меня в полное недоумение. Мне стало понятно слово "братан", обозначающее двоюродного брата. Смешное слово "братаниха", оказывается, означает жену двоюродного брата. Ну а "брательница" - родственница вообще, двоюродная или дальняя. Эти словечки меня не столько забавляли, сколько воодушевляли на мой непростой поиск. Мне казалось, что с каждым таким словом я все ближе оказываюсь к сути своего исследования.

"Дедич" - прямой наследник по деду... Это уже тепло. Их было несколько, в том числе и мой преуспевающий в партийных делах папаша. Узнал я и что значит отценачальник - старший в поколении.

Пасынок - неродной сын одному из супругов. О, это, можно сказать, уже почти горячо! Значит, Трифону сын Агаши был бы пасынком. До прародителей, первой по родословной известной четы, от которой берет начало род, я добраться и не мечтал; а вот до пасынка, то есть сына Агаши и пасынка Трифона, я, кажется уже добрался.

Если бы я не имел четкой отправной точки, которую изначально указал мне Слава, для меня был бы очень огорчительным тот факт, на который в конце концов я и вышел: мой прапрадед действительно оказался незаконнорожденным князем Шаховским. Однако с самого начала своего поиска я был настроен позитивно, и потому руководствовался одной-единственной установкой: знание в любом случае предпочтительнее невежества.

Более того, я выяснил, кем же был отец княжонка, то есть мой прямой прародитель. Ниточка повела меня дальше, и я наткнулся на...

Князь Николай Сергеевич Шаховской, оказывается, был генералом от инфантерии, членом шведской Академии военных наук, начальником кафедры военной Академии, военным историком... Неспроста, оказывается, меня всегда интересовала история! Так вот, был князь Шаховской счастлив вполне! Его жена блистала в свете не только своей красотой, но и исключительным умом: она написала два математических трактата, которые были изданы в Париже на французском языке. Он гордился ею. Их единственный сын, которого они боготворили, подавал большие надежды: самые видные представители ученого мира пророчили ему блестящую карьеру в области точных наук. Но спустя несколько лет после вышеописанного происшествия в усадьбе княжонка совершенно перестали интересовать женщины. Сначала родителей это не беспокоило, но когда сыну исполнилось двадцать пять, а затем двадцать семь, двадцать восемь и, наконец, тридцать.., а он все продолжал заниматься одной только наукой, они несколько встревожились: пора было подумать о наследниках. Ну что ж, рассуждали они, всему свое время. Кто-то раньше, кто-то позже... Однако внуками сын их так и не осчастливил...

Вот где стало поистине горячо! Очень горячо!!! В эту самую минуту моя незащищенная кожей плоть испытала ни с чем ни сравнимые муки. Ну, казалось бы, и все, добрался... Конец пути... Все расставлено по своим местам... Все понятно... Пора остановиться... Успокоиться... Отдохнуть... Ан, нет... Я и мысли такой не допускал. Всеми фибрами души своей я чувствовал, что за этим кроется еще нечто. Но как к этому "нечто" подобраться? С какой стороны? Ведь я уже обжегся... Сильно обжегся! Я, можно сказать, уже горел на костре... Но что-то настоятельно сигнализировало мне о том, что я еще не добрался до цели.

Итак, используя соответствующую профессиональную терминологию, которой я уже сполна овладел, могу сказать, что Слава оказался мне братом однородным, ибо происходили мы с ним от одного отца. Но он у меня такой был не единственный. Младший сын, от третьей жены отца, Кирилл, приходился мне также однородным. Младше он был меня на два года... Одна-единственная сестренка... Младшенькая... На три года... С ней мы - полнородные, то есть рожденные на свет от одних родителей.

Я обнаружил одну удивительную вещь. Многие, с кем я разговаривал, вспоминали одно и то же совершенно по-разному: они называли разные годы рождения и имена одних и тех же родственников и предков, путали сословия и населенные пункты, как правило, не помнили имен и события жизни чужих детей, но постепенно все-таки у меня вырисовывалась приблизительная картина, готовая для дальнейшего исследования.

Упорно осваивая теорию непростой науки, я также узнал, что генеалогия веками вырабатывала нормы оформления сведений о родстве в виде различных таблиц, росписей, досье, карточек; устанавливала четкие правила заполнения этих документов: графику, символику, нумерацию... Но это я лишь принял к общему сведению, не в состоянии овладеть этими навыками в совершенстве. Я извлек рациональное из всего этого, и пошел дальше. Я понял, что существует несколько методик. Например, в восходящем родословии начинают с определенного человека, затем идут по восходящим ступеням или коленам  к отцу, деду, прадеду и так далее, так сказать, от известного к неизвестному. В нисходящем же родословии, напротив, начинают с самого отдаленного из известных предков и постепенно переходят к потомкам. Оказалось, что мужское нисходящее родословие указывает все потомство родоначальника, происшедшее только от мужчин, с указанием имени их супругов. Мужское восходящее родословие выглядит как линия, поскольку в каждом поколении показан только один предок мужского пола. Фамилия в мужских родословиях только одна. Больше всего во всем этом мне понравилось то, что родословие можно оформить в виде древа. В восходящем стволом обозначен человек, от которого оно строится, разветвлением - его родители, ветвями помельче - дедушки и бабушки... Издалека их не различишь, но в основании нисходящего стоит родоначальник, а в кроне - потомки.

В некоторых странах эти дерева раскрашивали: мужчин, имеющих потомство, писали на желтом фоне, не имеющих детей - на ярко красном, замужних женщин - на лиловом, девушек - на синем... Всех живых рисовали на зеленом фоне, мужчин - на более темном, женщин - на более светлом. Мужские имена писали в прямоугольниках или ромбах, женские - на кружках или овалах. В России редко так делали, однако мне страстно захотелось немедленно купить цветные карандаши и начать живописать то, что мне было уже известно, что я незамедлительно и сделал. Этим я занимался чуть ли не сутки напролет, забыв о еде и сне. Мне казалось, что чем ровнее я наложу цвет, тем более точно выполню свою задачу. О, это было очень увлекательное занятие! Мне вдруг пришла в голову мысль все то же самое сделать не карандашами, а красками, и я принялся за работу с новым вдохновением. И опять работал, забыв обо всем на свете... Я сейчас не могу вспомнить, сколько я просидел за столом, не поднимая головы. Однако когда я очнулся, то увидел на листе ватмана не дерево, а целый пейзаж: на нем был изображен закат, летний закат... Мне показалось, что это был закат того далекого июньского дня, когда был зачат мой прапрадед... Он, закат этот, оказался таким необычайно багровым, горящим, обжигающим, что его существование на бумаге мне даже показалось странным: он был почти настоящим... И я не поверил, что это я нарисовал его... А еще петляющая река, поле, и лес, сливающийся с горизонтом... Давно, еще в младших классах, я действительно неплохо рисовал. И мои рисунки даже отправляли на какие-то выставки... Но это было давно, очень давно... С тех пор я никогда не думал о рисовании... Я думал о другом, совсем о другом... А тут вдруг рука как-то сама собой сотворила нечто непонятное... Боже! Когда мне пришла эта мысль? Откуда возникло это желание? Я недоумевал, тщетно напрягаясь вспомнить, с чего это я вдруг занялся живописью... И нечаянно обронив взор на свои многочисленные папки, очнулся: я же намеревался выстроить свое родословное древо, а исполнил пейзаж в багровых тонах... Как я мог так отвлечься от главного? Кто сбил меня с намеченного пути? Кто увлек в другом направлении? Будто какая-то неведомая сила попыталась нарушить ход моих мыслей. И самое страшное: нарисованное мною показалось мне действительно удачным, да нет, настоящим! Во мне появилось желание рисовать. Мне хотелось заниматься этим опять, и я едва ли не взялся за краски... Но тут меня пронзила мысль, что если я снова начну рисовать, то уж буду заниматься этим, не отвлекаясь; и все остальное потеряет для меня всякий интерес; и я так никогда и не докопаюсь до истины... И тогда я, обретая былую решимость, схватил краски, кисти, свой "багровый" пейзаж, и, опасаясь смотреть на творение собственных рук, чтобы не заразиться недавно посетившим меня вдохновением, выскочил во двор и, не оглядываясь, бросился к контейнеру с мусором, чтобы выбросить все это. После этого я вернулся домой и, немного успокоившись, стал потихоньку распутывать свои мысли в обратном направлении: что было вчера? Вчера я рисовал... А позавчера? И позавчера я занимался тем же... А три дня назад? Рисовал... А неделю? Рисовал... А до этого? До этого... я... Я отчаянно силился вспомнить то, что занимало меня на протяжении последних полутора лет... Это было важнее жизни и смерти... Я не спеша исследовал взглядом свою комнату: книги, телефон, часы, блокноты, записи, альбом... Фотографии... Старые фотографии... Черно-белые... На твердой картонной основе... Картотека... Я намеревался выстроить генеалогическое древо... Я собрал уже довольно много материала... Дерево... Это очень увлекательно... Но что-то отвлекло меня... Я забыл о главном... Ну, да, я почему-то стал рисовать... Неужели я целую неделю рисовал? В конце концов, совсем не обязательно рисовать это самое древо... Можно просто составить родословную таблицу - это то же самое, но безо всяких вольностей и украшательства. Так я решил, и вновь приступил к работе.

Итак, начал я, каждое поколение должно располагаться строго на одной горизонтальной линии. Линии... В детстве недалеко от нашего дома проходила железнодорожная колея. Мы любили там гулять, играть... Мы называли ее линией... Мы с сестрой, с моей полнокровной сестренкой, так и говорили друг другу: "Пошли на линию..." К чему это я? Опять отвлекаюсь... Линия... Линия... Ах, да, каждое поколение должно располагаться на одной линии. Старшинство лиц в каждом поколении идет слева направо. Восходящую таблицу начертить более-менее легко, нисходящую трудно, мешает разное  число имен в каждом поколении и потомков у каждого человека. В русских родословных книгах позапрошлого века родоначальник помещался в верхней строке, а далее шли вниз поколения его потомков. Так я и поступлю... Слева - родоначальник или человек, чье родословие составляется, а дальше - столбиками, по поколениям, все его предки или потомки. Старшие потомки всегда располагаются сверху, и старшинство читается сверху вниз.

Я, конечно, знал, что существуют еще и кругообразные, то есть круговые, таблицы, которые использовались в английской и французской генеалогии. Там в центре обозначался человек, для которого составлялось родословие, далее круг делили пополам, в одной половине помещались предки по отцовской линии, в другой - по материнской. Но постольку поскольку круговые таблицы бывают только восходящими, я решил выстроить все-таки горизонтальную таблицу. Меня больше привлекала нисходящая версия...

Мне понадобилось около трех дней, чтобы разобраться с этой таблицей. После этого я решил дополнить ее родословной росписью - словесным пересказом таблицы, куда я добавил сведения о каждом имени. Нет, это не было моей собственной выдумкой. Мне давно было известно, что в России такие родословные росписи появились еще в конце пятнадцатого века. Итак, при каждом сведении я указывал источник, из которого я его взял. При каждом имени с левой стороны я ставил порядковый номер. Меня поразил тот факт, что профессиональные генеалоги очень трепетно относятся к нумерации родословных росписей, я даже где-то вычитал, что один генеалог подрался с другим, обсуждая способ нумерации... Ноя опять отвлекаюсь... К делу, ближе к делу, подстегивал я самого себя...

И я снова шел в историческую библиотеку, сверяя уже имеющуюся у меня информацию, проверяя и сопоставляя даты рождения и смерти... Выписывал своих однофамильцев из памятных книжек всех губерний, из разнообразных книг, начинающихся словами "Список...", "Алфавит..." или "Алфавитный список...". Я не видел всему этому конца, но это меня не только не ужасало, а, напротив, успокаивало, вдохновляло, вселяло уверенность. В чем? В том, что и завтра, и через неделю, месяц, через год, у меня будет полезное занятие, так необходимое мне; наполняющее мою жизнь смыслом, содержанием...

Нет, я вовсе не отчаивался... Я знал, я четко понимал: чтобы сотворить из этой ошеломляющей кучи материала нечто, мне необходимо будет связаться со всеми носителями моей фамилии... А для этого мне надо будет узнать адреса, телефоны... Одним словом, работы у меня хватит на многие-многие годы... Связавшись с однофамильцами, я смогу расшифровать информацию по двадцатому веку и извлечь из нее родословные цепочки, но для того, чтобы отыскать общих предков, все равно придется обращаться в архивы...

Что я за человек? Зачем мне все это нужно? Я задавал себе эти вопросы снова и снова, но ответа на них по-прежнему дать не мог.

У меня порой такое чувство, будто у меня нет кожи, будто нервы мои оголены до невероятного безобразия, и мне бывает, нет не просто бывает, мне есть всегда, нестерпимо больно, но я следую своим путем. Будто бы не по своей воле, не по своему желанию, а руководимый какой-то высшей силой, высшей правдой; следую, хотя иногда от боли кружится голова и мутнеет сознание...

Я был одержим, и это было важнее всего остального. И все-таки... Как я бы мог охарактеризовать сам себя? Ну, чтобы когда-либо кто-то из моих потомков мог коротко сказать обо мне хоть несколько слов... У меня поэтическое восприятие жизни... Поэтическое или рационалистическое? Нет, конечно, поэтическое! Я предпочитаю разглядывать издалека. Разве у меня не имеется склонности потрогать вещи руками? Нет, этого я не люблю... После прикосновения к чему-либо мне всякий раз хочется тщательно вымыть руки... с мылом... Так что лучше издалека! Мне нравятся деревянные карандаши и двухколесные велосипеды... Мне нравятся книги и картины... Я не люблю телевизор и компьютер меня тоже не вдохновляет... Мне куда приятнее писать текст на бумаге, а потом печатать на старой печатной машинке... И пусть это более трудоемко; и требует большего времени... Пусть... Зато карандаш приятно держать в руках! А ... мышь... О, эта гадкая, мерзкая, отвратительная мышь... Не надо об этом! Я замкнут или общителен? Замкнут, мне неприятно быть в центре внимания... Я теряюсь... Я не люблю свой день рождения - я стесняюсь поздравлений... А как же общение с родственниками? Вон сколько пришлось общаться! Это только ради высокой цели! Только ради истины! Только ради моего святого дела!

Однако к чему это я? Неужели опять отвлекся? Нет, на этот раз, кажется все по делу. Это я к тому, что мне хочется вдохнуть всеми своими легкими дух предков, приобщиться к истине своего рода, отвлечься от суетности века нынешнего и окунуться хотя бы не надолго в такое понятное мне прошлое...

Для вещей, которые достались мне от бабушки, отца и других родственников, я завел шкатулку. Там лежат старинные карманные часы на цепочке и пенсне, как будто бы принадлежавшие моему деду; бабушкино серебряное кольцо и ее же шелковый, отделанный кружевом воротничок, мой пластмассовый ослик с магнитом в зубах, новенький, даже в той же коробочке, в которой мне его подарили, когда мне было года четыре от рода; маленькая книжечка стихов Вяземского одна тысяча восемьсот шестьдесят пятого года издания, которая с давних времен хранилась в нашей домашней библиотеке, ну и еще кое-что...

Всякий раз, когда я открываю эту шкатулку, мне кажется, что я погружаюсь в историю своей семьи, а значит постигаю суть своего собственного "я". У меня такое ощущение, что я распознаю ароматы каждого из моих предков, которые доносят до меня нечто такое, что наполняет меня осознанием собственной значимости.

Зачем мне все это нужно? У каждого, наверное, есть своя причина для изучения истории семьи, часто она, быть может, полностью и не осознается человеком... Часто люди стесняются собственных мотивов и целей, и потому не признаются никому в своих истинных намерениях и чувствах; а я... я просто не способен их сформулировать при всем своем желании.

Ну, да ладно... Это все не столь важно. Важно то, что я чувствую необходимость отыскать истину, какой бы она ни оказалась. Но где она? И что из себя представляет? Страшная? Угловатая? А, может быть, рябая? Или горбатая? А вдруг она окажется непосильной? Неподъемной? И я надорвусь под ее тяжестью? Что я хочу еще узнать? Разве того, что я уже узнал, мне не хватит на всю мою оставшуюся жизнь? Разве боль, которую я испытал, не отбила у меня желание попытаться отыскать еще что-то? Ну а если... если она будет пропитана смертельным ядом и я вкушу этот яд? Ну и пусть... Зато я уйду из этого мира с осознанием того, что до конца прошел свой путь...

И я двинулся дальше, уже не столь уверенно, как прежде; и даже спотыкаясь и падая... Я потерял направление... Мне стало отказывать чутье... Или просто дорога была слишком тернистой... Я шел и оглядывался по сторонам - а вдруг, не туда?!

Я попытался мысленно нарисовать образ Трифона - больших усилий не понадобилось: мне его детально обрисовал Слава. "Он умер в тридцать с небольшим", - в который раз подумал я. Тридцать - много это или мало? Мне кажется, много... Иногда, я думаю, что это очень много... И мне становится страшно при мысли, что могу прожить еще столько же. Я смотрю на семидесятилетних стариков, жадно цепляющихся за жизнь, несмотря на свои хвори и недуги, и недоумеваю: зачем им все это?! Через месяц мне тоже исполнится тридцать. Три десятка... Но я, кажется, опять отвлекаюсь... Отклоняюсь от курса, так сказать... Возраст - это умозрительно... Боже мой! Сколько же в жизни условностей! Никто не поверит, я знаю, но мне известен секрет жизни вечной... Да, да, я не шучу! Мне действительно известен секрет бессмертия! Вы думаете, я держу его в тайне? Отнюдь, нет! Я готов сообщить его каждому! Пожалуйста! Владейте! Мне не жалко! Если вы хотите жить вечно, забудьте свой возраст, удалитесь от суетного мира, не смотритесь в зеркала, и ваше существование продлится сколь угодно долго... Вопрос в том, сумеете ли вы соблюсти эти условия... Не знай своего возраста, и будешь жить вечно... Ладно, довольно рассуждений! Пора за дело!

Я аккуратно разложил перед собой на письменном столе все, что собрал за последний год. Сначала в папках... По номерам: 1,2,3,4 и так далее. Затем освободил содержимое от оболочки и в том же порядке:

1,2,3,4 и так далее. Провел ладонью по бумагам - мне понравилось. Повторил, но более чувственно, более ласково... И я неожиданно преисполнился нежности. Снова сделал то же, но более легко, почти невесомо, едва касаясь... И тут я ощутил непередаваемый восторг от осознания своей причастности к этим свидетелям прошлого. Я почувствовал, что где-то здесь, совсем рядом - не надо никуда ходить: ни в архивы, ни в библиотеки - уже присутствует то, что я так мучительно долго ищу. Теперь я точно знал, что это здесь, рядом, в моей комнате, на моем столе, в моих руках! Я сосредоточился и замер.

Но мысль опять попыталась увести меня в сторону. Я почему-то представил себе княжонка. Ничего себе - княжонок! Добрый молодец под ... Кстати, - едва ли не споткнулся я о новую мысль, - куда исчез этот княжонок? Куда сгинул? Я наспех отыскал стопку бумаг под номером "три" и стал жадно вчитываться в них.

И, наткнувшись неожиданно на строчки: "однако внуками сын их так и не осчастливил - в день своего тридцатилетия, не оставив записки, никому ничего не сказав, он зарезался бритвой...", я оцепенел.

Эврика! Я, кажется, нашел, что искал... И тут чутье меня не обмануло! Через минуту, преодолев шок, я, дрожа от нетерпения, набирал номер телефона Славы. Непослушные пальцы то и дело ошибались и попадали не на ту цифру. Я бросал трубку на рычаги и набирал снова. Наконец мне удалось довести это нехитрое дело до конца. Две-три минуты, в течение которых я ждал голоса брата, показались мне вечностью. Более всего я опасался, что его нет дома. Я бы этого не перенес! Слава Богу! Он отозвался!

Впрочем, мне надо было только убедиться в правомерности своей догадки. Только убедиться! Что я благополучно и сделал. Я знал из рассказов матери о том, что однажды на катке Славе пробили голову коньком. Были в советские времена такие - гаги! И пробили так, что его едва спасли. Ему проломили череп... Слава подтвердил мое предположение: это произошло накануне его... тридцатилетия.

Да, я, кажется, вполне овладел искусством нахождения истины - система логических приемов и методических правил теоретического исследования, которой владел я, и на сей раз меня не подвела. Да здравствует эвристика! Я был на седьмом небе от счастья! Я предвкушал скорую, уже совсем скорую победу! Я поспешно схватил папку с номером "семь" и отыскал страничку со сведениями о моем отце и его братьях. Об отце я, конечно, знал: он прожил семьдесят один год и умер своей смертью от сердечного приступа. Но! Ведь Слава тоже дожил до сорока пяти лет, однако... Вот это самое "однако" не исключалось и в биографии отца. На войне отец не был по причине плоскоступия, однако... Однако и его не миновало... И действительно, вскоре я выяснил, что в тридцать лет во время полевых работ (в это время он уже был председателем горисполкома одного из подмосковных городов и показывал пример отменного трудолюбия в одном из районных совхозов) ему электрокосилкой отрезало едва ли не полступни. С тех самых пор он сильно хромал. Что касается его родных братьев, то их было четверо: Петр, Василий, Константин и Иван. Петр, самый старший, прошел всю войну без единого ранения; после победы оставался служить в Германии. В сорок пятом во время купания в ванне его убили электролампой. Случилось это спустя месяц после его дня рождения. У него оставался сын Николай и дочь Наталья. Я выяснил, что сын его погиб в автомобильной катастрофе накануне своего тридцатилетия. Василий погиб на фронте в последний год войны - он был младше Петра ровно на год. У него не было сыновей. Две дочери, Татьяна и Лидия, живы и по сей день. Они, кстати, очень здорово помогли мне в моем непростом расследовании... Константин в сорок третьем попал в плен и с тех пор о нем никто ничего не знал. У него вообще не было детей. Но с большой долей уверенности можно было предположить, что после войны он прожил не более трех лет. Да вот только где? Но это теперь узнать было сложно. Да и не в этом заключалась моя задача... Хотя, конечно, признаюсь, подобное заявление не делает мне чести. Но, увы... На это сил мне уж точно не останется... Итак, Иван - последний, младший сын. Он родился после войны. Его жизнь была овеяна тайной. Я приложил массу усилий к тому, чтобы выяснить, как сложилась его судьба. Оказалось, что у него также было серьезное психическое заболевание и он много лет пролежал в психиатрической больнице, куда поместила его собственная жена и никогда его не навещала. Там же он и умер. Похоронен на закрытом больничном кладбище - мне даже могилу его найти не удалось. Отцу, видимо, также до него не было никакого дела. У него была дочь, Ксения, но отыскать мне ее так и не удалось. Мне сказали, что живет она где-то за границей, не то в Германии, не то в Австрии... И ни с кем не общается. Что касается моего деда, то по рассказам матери своей я знал, что он был слеп, но не от рождения. Как оказалось, дед потерял зрение, как это ни странно, впрочем что же тут странного, как раз все сходится, опять-таки в тридцать лет в результате невыясненных обстоятельств.

Итак, я вывел странную, страшную, неумолимую линию-закономерность мужеского рода Шаховских. Проклятье! Семейное проклятье висело над нами и неумолимо карало каждого! За грех, совершенный одним человеком, расплачивался весь род! Расплата за грехи предков! Вот она, магическая сила колдунов и магов! Трифон, тот самый благодушный Трифон оказался настоящим мальфаром, изуродовавшим весь наш мужской род! Но имею ли я право осуждать его? В чем его вина? В том, что он не способен был смириться с унижением? С оскорблением любимой жены? Но не слишком ли жестоко наказание? Не велика ли расплата?

Я стал перебирать в памяти что-то подобное из истории. Были, были такие случаи... Яков Юровский, например... Он руководил расстрелом Николая II и его семьи. Он еще после этого цинично рассказывал своим сподвижникам, как все это было. "Укокошил, ха-ха-ха..." - приговаривал он при этом все время. Так вот сам Юровский умер в страшных муках от какой-то неизлечимой болезни. За могилой его никто никогда не ухаживал. А дети и внуки его погибли при... не помню как, но разом все, одновременно... Самым страшным святотастством назвал русский народ преступление Юровского... Расплата легла на его детей и внуков... Справедливо ли это?

Я был вне себя от безысходности. Мне было страшно от непонимания того, что я узнал. Впрочем, что-то такое я чувствовал всегда, только определения этому не мог найти. Теперь же мне казалось, что ощущение всего этого, пребывало во мне всегда и неизменно.

"А что же я? - пронзила меня иглой мысль. - Мне скоро тридцать... Но разве не наказан я всею своею жизнью? Проклятье это я чувствую на себе уже давно, очень давно... С самых ранних лет... Задолго до своего тридцатилетия я почувствовал на себе мету дьявола. Но то, что открылось мне теперь - разве это случайно? Разве это не тот самый шанс, который я должен использовать для спасения рода своего? Но что я должен и могу сделать? Да нет, не может быть, чтобы не было выхода из этого дьявольского круга! Обречены... Ха-ха-ха!!! А кто в этом мире не обречен?! Что за чушь? Что за ерунда? И стоило ли ради этого тратить столько сил, столько времени, столько эмоций??? Ай да Трифон! Ай да молодец! Показал княжонку, где раки зимуют! Поделом ему досталось! Эко я как с картиной-то поспешил... Не надо было выбрасывать... Лучше бы рисовал все это время... Ну, молодец Трифон! Ну, молодец...

НАД ЗЛАТОМ КАЩЕЯ

С раннего детства этот уголок земли русской мне дорог и тянет меня сюда вновь и вновь. В путеводителе по примечательным местам Подмосковья сей природно-исторический заповедник значится как "Музей-усадьба Абрамцево". Цивилизация, и та обошла, кажется, стороной эти дремлющие, сумеречные сени - безраздельное владение русской сказки посреди зеленеющей кипени загородного смешанного разнолесья - ирреальный мир волшебных див, колдунов и чародеев. Но одни ли только вымышленные фольклорно-мифологические персонажи сходятся здесь в схватках не на жизнь, а на смерть за лакомый кус пожирнее по извечному волчьему закону? Таким вопросом неожиданно задался я будучи там как-то по осени. И вдруг мне пригрезилось нечто...

Золотой червонец царской чеканки юрко скатился с ломберного стола и с надтреснутым звоном отскочил от навощенного до блеска паркета. Не тесный круг завсегдатаев мамонтовской гостиной коротал долгий осенний вечер по-своему обыкновению, на домашний манер, откушивая чаек, обсуждая последние сплетни, поигрывая в вист... Хозяину, как всегда, упрямо не везло - никак не шла счастливая масть; и он напропалую бастуя, уже вовсю начинал и вскипать, и дуться к нескрываемому удовольствию своих визави. Счет его очередного проигрышного долга подбирался уже к кругленькой сумме. Наличных в кармане не оставалось, и он, извинившись, удалился к себе в кабинет. Вернулся он не тотчас... бледный, всклокоченный, растерянный и перепуганный насмерть:

- Мой сейф пуст! Кто-то унес всю кассу! - В отчаянии он хватил кулаком по столу, с которого во все стороны разлетелись желтые кругляки с профилем последнего российского самодержца. Невзрачная, впрочем, и небольшая монетка...

Оказалось, сынок мецената, скрытный и нелюдимый Дмитрий, сгреб втайне родительскую мошну и укрыл ее в заранее приготовленном, глубоком тайнике, тут же, под отцовским кабинетом. Из одного только желания - предотвратить разорение семейства, и предполагая в самом скором времени открыть свое ухищрение. Однако жизнь распорядилась по-другому...

Сколько ни помнил себя почтенный Савелий Дмитриевич Мамонтов, все его безрадостное и однообразное внешне существование было отравлено и согрето одновременно одной-единственной мыслью... об утаенном фамильном дедовском золоте. И подчинил он всего себя одной цели завладеть утраченным наследством, принадлежавшим ему по праву. Даже поселился поближе к родовом пристанищу - устроился администратором в музейную дирекцию. Его непреходящие, ежечасные грезы об уготованном ему несметном богатстве были окрашены в самые отрадные и розовые тона. Поэтому он не спешил с решительным последним шагом, никак не желая расставаться с предметом своих поcтоянных, излюбленных мечтаний. Но, к несчастью, для романтически настроенного наследника, его неосмотрительный отец имел неосторожность поверить свою важную тайну кроме него, своего единственного сына, еще и... личной заветной тетради розового сафьяна...

Двое из армии "черных копателей" перерыли не одну архивную залежь, прежде чем извлекли из-под спуда одной из них сафьяновую тетрадку.

Всему, что только ни происходит в мире человеческом, всегда имеется, как минимум, хотя бы один свидетель; иногда же к чьей-то редкой и нежданной удаче их оказывается чуть больше. А удача, она тоже, как известно, не приходит одна...

От старинного дома с мезонином до теремка-мастерской Ропета всего каких-нибудь полсотни шагов рыхлого податливого грунта. Ляпину с товарищем удалось получить место техника-смотрителя в теремке Ропета. Едва осмотревшись, повели подкоп... по всем правилам тайных земляных работ...

В благословенные те времена, когда еще никто и слыхом не слыхивал о таких столь модных в наши дни понятиях, как биоэнергетическое, виртуальное, киберпространство, многое из явлений и проявлений окружающего уже имело вполне законченное и ясное, хотя и не всегда ученое толкование. Те же пресловутые заповедные клады трактовались тогда как некое вместилище магической, предохраняющей силы или энергии живущей как бы своей, отстраненной и независимой от человека жизнью. Согласно этим понятиям, ничего противоестественного не было и в самопроизвольном появлении или исчезновении подобных сокрытых подземных хранилищ, и даже в их замечательной способности притягивать к себе, как магнит, более мелкие скопления родственных металлов, находящихся поблизости. Причем, беспрепятственно, сквозь любые материальные преграды!

...Горестные раздумья именитого главы семейства в злополучный вечер пропажи его казны сводились к одним подозрениям в преступлении на кого-то из своих же домашних, пока ему вдруг не вспомнилась читанная им когда-то ветхая допотопная книжица, вздорный, безграмотный трактат "Тайная сила кладов". Он скоро отыскал ее среди своих пыльных букинистских скопищ и погрузился в углубленное изучение оной...

Наверное, в этом был явлен перст самой судьбы, но так или иначе господину Мамонтову выпало счастье отыскать и унести собрание золотых дедовских монет немногим раньше того, как к заветному тайнику подобрался своим подземным ходом Ляпин.

С волглых речных низин клубами восходил и вздымался под самый порог былого дворянского владения накат вечернего блекло-сизого тумана. В его причудливо-призрачных очертаниях мне мерещились темные образы эпических чудищ, жуткие гримасы леших и упырей... Будто вместе с этими космами и гривами тумана сходилась на свой дьявольский шабаш к пределу нагорнему вся окрестная ведьмина нечисть...

Невидимый, но жизненно важный, сложившийся за столетие энергетический баланс заповедного дома был нарушен в одночасье грубым вмешательством человека - зримые и зловещие последствия этого не замедлили сказаться... на другой же день. В церковке, у конца Гоголевской аллеи, померк и почернел светлый Нерукотворный Спас и языческая каменная баба завалилась набок, отверзнув под своей замшелой подошвой прах земной многовековой давности...

Здесь на неведомых дорожках... попадаются любители старины самого разнообразного рода, племени и прозвания; и дощечка у входа "Охраняется государством" прочитывается иными из них как "Ничейная собственность".

Прахом пошла и судьба Мамонтова - почва дрогнула у него под ногами и, рассыпавшись на мелкие комли, стала погружаться, как в болотную зыбь...

Дантист Борин слыл у местных жителей добрым ангелом недужных и болящих, настоящим кудесником зубного протезирования и большим знатоком народной медицины. В свободное от врачевания травами, внушением и заговором время он с не меньшим пылом предавался еще одной своей страсти - историческому краеведению. Одним из его наиболее давних и солидных клиентов был господин Мамонтов. Но в последний визит к нему Савелия Дмитриевича Борин не узнал своего больного - тот все время бился, как в лихорадке, дрожал то ли от страха, то ли от радости, и все пытался шепнуть ему что-то на ухо. Разгадка такого необычного поведения пациента обнаружилась вместе с... дюжиной золотников, извлеченных им из пиджачного кармана, когда он, наконец, решился играть в открытую. Дантист Борин на деле оказался не так благостен и прост, как о нем судили местные жители. Покоя и сна Борин лишился незадолго, недели за две, до знаменательного визита к нему Мамонтова, когда в его кабинете объявились двое... с сафьяновой тетрадью за интересующей их консультацией.. Мамонтов со своими золотниками окончательно вогнал лекаря в лихорадку. Действовать врачеватель решил втемную, мигом смекнув, в чем тут дело. Предложенные ему Мамонтовым золотые монеты Борин приобрел, не торгуясь, по сходной цене и не вдаваясь, разумеется, ни в какие расспросы, настоятельно рекомендовал пациенту пройти у него курс лечебного гипноза.

Что-то такое происходило теперь с сознанием Мамонтова, отчего не только золото, но и весь белый свет померк в его глазах. В глубоко спящих, сокровенных тайниках его души просыпались какие-то неведомые ему никогда ранее страхи, леденящие кровь кошмары. Надежно припрятанное им на чердаке дома золото давило на него всей своей тяжестью. За долгие годы своих мечтательных помышлений о близком богатстве он проиграл в уме множество вариантов овладения фамильным кладом, но ни на минуту не задумался над тем, как он распорядится этой кучей металла, куда и на что употребит ее. Энергетический заряд дедовского клада оказался не под силу слабому потомку! И Мамонтов не придумал ничего другого, как... вернуть клад на прежнее место.

Ранним утром его нашли в двух шагах от порога старинной усадьбы, скрюченного и бездыханного. В руках у него была зажата ржавая кованая кубышка, на дне которой тускло мерцала одна-единственная монета - золотой царский червонец.

КОТ-ТЕРРОРИСТ

Одно время в подъезде моего дома проживал некий кот. Не породистый, не особенно симпатичный, самой средней пушистости.... Одним словом, кот так себе. Существовал он как бы на общественном попечении - кто что подкинет. Сначала я его как бы и не замечал - что тут необычного: кот как кот, как тысячи и тысячи других. Но со временем он все чаще стал привлекать к себе мое внимание. Этот кот стал настоящим объектом моих серьезных ежедневных наблюдений, результатом которых и стала его нижеизложенная мною биография. Да, именно биография! Оказалось, что и коты право имеют на эту самую, как ее?, биографию.

1

Вечер был тихим и каким-то даже подозрительно настораживающе-приветливым: благодать висела в воздухе, кружила голову и разливалась по упитанно-дородному телу и по блаженно вытянутым конечностям кота Василия, умиротворенно возлежавшего на подоконнике и философски-невозмутимым взглядом поглядывавшего за время от времени слетавшим с высокого тополя желтым листом - лист забавно парил в воздухе, выкручивая, выруливая, балансируя и, наконец, отыскивая единственно верную траекторию своего полета, а затем медленно опускался на землю, настраивая кота Василия на самые возвышеные мысли. В эти минуты ему вспоминались очень красивые слова, самые любимые слова из всех, что когда-либо он слышал от людей, слова, которые так часто произносил теперь восьмилетний Женька, его маленький хозяин - "виртуальная реальность". Наверное, и Женьке они нравились не меньше, чем коту Василию.

"Виртуальная реальность, виртуальная реальность" - мысленно произносил кот Василий, прямо-таки смакуя раскатистое "р". - Вот она, настоящая виртуальная реальность, - размышлял умный кот Вася. - Красивая, золотая, уютная... Хо-ро-шо... Завтра опять будет день, и будет солнце, и можно будет снова прогуляться по теплой, шуршащей, вкусно пахнущей, теплой листве... Мяу... Как хо-ро-шо! И так будет всегда!

В соседней комнате за письменным столом сидел Женька и время от времени что-то бормотал. Но кот Вася на мальчика не обращал никакого внимания, сосредоточившись на картинке за окном, так будоражившей его скромную кошачью душу.

"Счас придет хозяйка, мр-р-р, может быть, принесет чего-нибудь вкусненького, мр-р-р, и тогда мне станет еще лучше... От нее, конечно, вряд ли чего дождешься, но Женька наверняка подкинет кусочек. Впрочем, мне и сейчас неплохо - тепло, светло и за окном - виртуальная реальность. Хо-ро-шо..." - блаженствуя в предвосхищении предстоящего, размышлял кот Вася.

Вдруг он услышал, как мальчик встал из-за стола, включил компьютер, шмыгнул "мышкой"( кстати, кот Вася никак не мог понять, почему какую-то безмозглую холодную пластмассовую и совершенно несъедобную штуку Женька называет "мышкой"?). Кот Вася сладко зевнул. Потом пощекотал передней лапой у себя за ухом, помыл охмелевшую от удовольствия мордочку, затем тщательно облизал свои интимные места, и, наконец, свернулся калачиком. Томно прикрыл глаза. Однако по-прежнему видел лишь милую сердцу "виртуальную реальность": падающие разноцветные листья, низкое небо, пронизанное солнечными лучами заходящего солнца; одиноких серых воробьев, бессмысленно снующих в опавших на землю листьях... Нет, воробьи его не возбуждали, и даже не раздражали - он был не в тех летах, когда хочется, сломя голову, броситься за ними вдогонку и задать этаким бездельникам отчаянного трепака. Кот Вася давно перестал заниматься глупостями - ему теперь куда приятнее было возлежать на чем-нибудь высоком, теплом, мягком и философствовать о чем-то приятном и значительном.

Он сладко потянулся, размотав клубок своего тела по всему подоконнику, но сон не приходил. Тогда он снова свернулся в тугой клубок черной шерсти - нет, сон не приходил. Что-то необъяснимо-тревожное мешало ему сосредоточиться на привычном сновидении.

- Странно... Такого со мной никогда не было... - попытался найти кот Вася объяснение своему необычному состоянию. - Будто что-то внутри подсказывает об опасности, предостерегает, намекает...

Мяу, - недовольно едва слышно промяукал кот Вася и опять развернулся в блестящую черную ленту, но вдруг какой-то странный шорох за стеной и непривычные, незнакомые ему звуки насторожили его и он навострил свои заросшие шерстью уши:

- Чу! - подумал он. - Что-то тут не так...

Кот Вася нехотя соскочил с подоконника и, лениво прошествовав по недлинному коридору ("Фу ты, коридор! Не коридор, а одно название!" - едва ли не чертыхнулся кот Вася), оказался на пороге комнаты. При виде испуганного мальчика и огромного оранжевого пламени, объявшего тот угол, где стоял компьютер с "виртуальной реальностью", шерсть на спине Василия встала дыбом и он в ужасе ощерился, впав в состояние полного оцепенения.

- Вот и разгадка, - быстро сообразил кот Вася, мгновенно сопоставив свои недавние ощущения с представившейся его взору страшной картиной.

Мальчик бросился к двери, и дальше, вниз, по ступенькам на улицу... Кот Вася, недолго думая, вспрыгнув на подоконник, ухватился передними лапами за распахнутую форточку, виртуозно подтянул свой тяжелый зад и ловко спланировал на землю, прямо на мягкую, пружинистую подушку, сложенную неизвестно кем из ароматных, палых листьев, - благо квартира находилась на первом этаже. Оказавшись на улице, видом которой он с таким упоением любовался не более часа тому назад, кот Вася в полном смятении бросался из стороны в сторону, всем своим ощерившимся видом взывая о помощи.

- Мяу! Мяу! Мяу!!! - молил он окружающих, но никто ничего, к его удивлению, не предпринимал. Зевак собиралось все больше и больше; пламя разгоралось все сильнее и сильнее...

Пожарные приехали только через час. Квартира выгорела основательно. Весь дом наполнился едким запахом дыма и гари - запах этот потом еще очень долго не исчезал, напоминая жильцам о страшном событии той золотой осени. Что касается кота Васи, то для него наступил и вовсе совершенно новый период в жизни - отныне он вынужден был жить в подъезде. В обгоревшей квартире по-прежнему оставались мать с Женькой, но теперь они почему-то не позволяли коту Васе появляться у себя дома. Его сначала это очень удивляло - он думал, что происходит это по той причине, что в квартире все выгорело, и ему теперь негде спать. Кот Вася надеялся, что, как только там сделают ремонт, его жизнь наладится и все будет, как прежде: уютный подоконник, "виртуальная реальность" за окном, неназойливая Женькина ласка, молоко, рыбка, а иногда и кусочек мяса... Но время шло, а кот Вася так и оставался в подъезде. Ему стало горько и обидно, и все-таки он никак не мог поверить в то, что его вот так - ни за что, ни про что - взяли да и отлучили от родного дома... Сначала он обитал возле хозяйской квартиры у обгоревшей двери, за которой совсем недавно он чувствовал себя вполне счастливым. Но потом он был вынужден перебраться повыше, ибо хозяйка, всякий раз проходя мимо, зло пинала в его успевшие отощать отвисшие бока. Кот Вася недоумевал.

Однажды он услышал разговор своей бывшей хозяйки с соседкой по лестничной площадки. Кот Вася, как и полагается образованному, домашнему коту, знал около ста пятидесяти слов. Но сейчас он мало что понимал из тех слов, которые произносила его бывшая хозяйка, а вот ее взгляд, брошенный в его сторону и так красноречиво свидетельствующий о том, что всему виной - он, кот Вася, здорово надломил его, подорвал надежду на возвращение в родной дом. Отныне он как бы становился котом бездомным и никому ненужным. Он, конечно, слыхал о таких в своей кошачьей жизни: на своем языке он называл их "помоишными" и "безмозглыми", не понимая, почему они оказались там и поражаясь тому, как они выживают на этой самой помойке зимой. Далее его размышления на эту тему не распространялись. Теперь, оказавшись в подобной ситуации, он многое понял; мысль же о том, что они бездомны, потому что безмозглы, его голову более никогда не посещала. И все-таки он не желал становиться таковым - он даже из подъезда не выходил лишний раз, чтобы ненароком не свыкнуться со своей уж совсем бездомной жизнью. Оставаясь в подъезде, он как бы сохранял за собой статус полноправного жильца дома, сохранял постоянное место жительства. Тем более, со временем он стал замечать что прочие люди, проживающие в этом подъезде, которых раньше, во времена своего счастливого прошлого, он лишь из окна критически созерцал со стороны, теперь иногда обращались к нему с ласковыми словами и даже угощали: кто - хлебом, кто - колбаской, кто - непонятно чем, но все равно это было кстати... Удивительное дело! Некоторые жильцы, знающие толк в кошках, даже погоду стали узнавать по тому, как вел себя кот Вася: крепко спит или долго лижет лапу, - разъясняла как-то одна старушка другой (имен их кот Вася еще не знал) - к теплу; беспричинно много мяукает - быть туману... "Мяу... - удовлетворенно отмечал про себя кот Вася, - молодец, бабушка! Знает нашего брата! Это только дураки полагают, что если кошка перебежит дорогу - пути не будет; во сне привидится - ссора случится; чихнет в твою сторону - захвораешь; лапкой рыльце помоет - гости незваные нагрянут... Суеверные... Необразованные... Темные люди! И не знают, неучи, того, что давно-давно, еще во времена героического прошлого, нас, усатых-хвостатых непременно брали с собой в плавание мореплаватели - на счастье. И особенно таких, как я, черных! И если случалась напасть какая с кораблем, моряки прежде всего спасали свой живой четвероногий талисман - кошку (ну, или кота)... Тех же кошек, что оставались дома, родственники берегли пуще глаза, пока рыбаки не возвращались. И не дай бог обидеть их - это считалось большим грехом: этим самым они могли навлечь на судно великую напасть. Не понимают, глупые, что черных котов следует особо уважать: радуйся, если я вам дорогу перебегу - добрый знак; а загляну в дом невесты накануне свадьбы - счастливая жизнь обеспечена..." - все это кот Вася знал наверняка, правда, не помнил, откуда и от кого... Рассуждал он так, с нетерпением ожидая справедливого поворота судьбы.

На втором этаже он присмотрел для отдыха неплохой коврик - мягкий, вкусно пахнущий резиной и гуталином. По утрам из этой квартиры выходил маленький коренастый мужик и подолгу старательно начищал кирзовые сапоги. И всякий раз коту Васе приходилось уступать ему место - как никак хозяин... Иного варианта пока не было... В остальное же время спать на этом коврике было очень даже интересно - теперь он не просто спал, а видел сны, да такие яркие, вкусные, правдашние; в них, в этих снах, иногда появлялся невысокий мужичок в красивой военной форме с полковничьими погонами......

Даже по нужде кот Вася стал ходить здесь же, в подъезде - никто за это его не бил и не ругал, не то, что прежняя хозяйка. У нее попробуй пописать, хотя бы в углу, так сразу мордой в мокрое. А здесь в этом смысле очень даже удобно. Короче, были во всем этом, конечно, минусы, но оказались и плюсы. Иван Митрич, например, с третьего этажа, так тот ему даже рыбу выносил, да такие ласковые слова приговаривал, что раньше такого ему никто и не говорил. И Мари Ванна со второго иногда угощала... "Так что всем им, пожалуй, даже и нравится, что я здесь поселился", - думал кот Вася. Так что он продолжал гадить, а люди - молчать. Власть в подъезде была у кота; и он сполна пользовался ею. Во всяком случае он так считал...

2

Однажды в подъезд забрел странный человек в грязной оборванной одежде. Как, оказалось, это был бомж...

Время приближалось к полуночи, когда Кот Вася, уютно расположившийся на ночлег у париновской двери и уже сладко посапывающий, почуял чужой дух: ему стало ясно, что в его подъезде появился чужак. Кот Вася нехотя взбодрился и, лениво потягиваясь, приблизился к лестничному проему. Увидев, как обросший, неопределенного возраста, плохо пахнущий мужик в лохмотьях настороженно осмотревшись, стал подниматься на второй этаж. Кот Вася неодобрительно вздохнул и чертыхнулся:"Фу ты, ну ты! И кого это нелегкая несет?" - он неодобрительно ожидал приближения незнакомца: тот явно в эту позднюю пору оказался здесь совершенно некстати. Странное существо, с опаской поглядывая наверх, медленно преодолевало ступеньку за ступенькой. Кот Вася ощерился, давно потерявшая блеск черная шерсть встала дыбом - он весь был в ожидании. "Фу, а как дурно пахнет..." - чертыхнулся опять кот Вася, внимательно наблюдая за ночным пришельцем. Мужик остановился на площадке между первым и вторым этажом и... как-то разом, невзначай осел на каменный пол, вздохнув с облегчением. Только теперь кот Вася несколько успокоился: "Слава богу, не покусился на мой коврик, а то пришлось бы разбираться..." Незваный гость равнодушно полоснул взглядом по беспризорному коту и вдруг совершенно неожиданно обратился к нему со словами:

- Ну что, братец, тоже бесхозный? Не сладко, небось, под чужими дверьми всю жизнь пропадать? - мужик покопался в своих лохмотьях и достал трехсоттграммовую "Гжелку": - Вот, котяра, преподнесли сегодня добрые люди... Выпьем?

"Мне бы лучше кусочек мясца..." - уныло отметил про себя кот Вася, продолжая внимательно всматриваться в неожиданного собеседника.

- Голодный, небось... - зубами откупоривая бутылку, опять обратился к нему незнакомец. - Рад бы угостить тебя чем-нибудь еще, но окромя горькой в данный момент ничем не располагаю...

Кот Вася, окончательно успокоившийся, почесывался бочком о чугунную решетку, словно ожидая продолжения разговора. Наконец он сделал несколько шагов навстречу пришельцу - его добродушный нрав и сердечное обращение заставили кота Васю сменить гнев на милость.

- Котяра, ты, котяра... - нежно потрепал его лохматый мужик по

шее. - Не милостива к нам судьба оказалась, не удалась наша жизня... - с горечью в голосе жаловался коту Васе несчастный. - Так выпьем же за то, чтобы хоть там, - мужик многозначительно поднял указательный палец вверх, в направлении дочерна закопченного временем и пожаром потолка, - нам было легче", - и жадно присосался к бутылке. Кот Вася, истосковавшийся по нормальному человеческому общению, ждал продолжения диалога - ему сейчас было хо-ро-шо, душевно как-то... - Бедолага ты, бедолага я, - с трудом оторвавшись от горла бутылки, продолжал вещать сентиментальный мужик, - получается несчастная пара. Была б у меня крыша, ей богу, взял бы тебя к себе...

Кот Вася приник всем своим исхудавшим телом к отрепьям бомжа и сладко замурлыкал. - Ты мне веришь? - поинтересовался у него собеседник.

В ответ котяра лишь мурлыкал.

- Ты скажи! - требовал мужик ответа у животного. - Ты скажи мне, котяра, веришь ты мне иль нет?

Кот Вася, нехотя отгоняя сон, согласился, слабо промяукав нечто.

- Правильно, что веришь, - одобрил его ответ мужик. - Я слов на ветер не бросаю. Так и знай, ежели мне судьба улыбнется, я, ты так и знай это, заберу тебя отсюда к себе, и заживем мы с тобой за милую душу, ни печали, ни забот не зная.

- А знаешь ли ты, котяра, - вдруг поинтересовался мужик у кота Васи, - что и у меня когда-то был вот такой чернявый и пушистый? И рассказывала мне моя дорогая бабуля, когда я еще мальчишкой был, - при этом воспоминании мужик страстно поскреб себя по обросшей густой щетиной щеке какого-то странного бурового цвета, - что, когда котяра трет сразу двумя лапами свой нос, - это к снегу да к сильному ветру; а если за ухом намыливает - к дождю... А ты вот сейчас нахально лезешь мне за пазуху, следовательно, крепчать морозу и крепчать...

Кот Вася действительно, окончательно пробудившись, настойчиво пытался проникнуть в лохмотья незнакомца. Дух, конечно, был не ахти, но зато тепло, мягко, душевно...

Верно? - требовал ответа у кота странный незнакомец, но тут же добавил: - Впрочем, откуда ж тебе это знать, милый, ушастый... - и мужик ласково потрепал кота за ухом, помогая ему устроиться у себя на груди. - У тебя была своя жисть, у меня - своя. И ни твоя, ни моя не задалась. А вот на тебе - судьба свела нас с тобой вдруг, и сидим мы здесь сейчас, как два самых близких и родных существа на свете. И кто знает, быть может, там - мужик снова указал куда-то в сторону потолка скрюченным черным сучком указательного пальца - мы встретимся с тобой и вспомним, как в тяжелую минуту согревали друг друга в лютую морозную ночь... Эх жисть, жисть! Было счастье - и нет его... Не догонишь, не вернешь! Одно лишь воспоминание... - Мужик зябко поежился и поудобнее устроил ноги, на которых были лишь остатки старых войлочных ботинок. Кот Вася тоже повернулся на другой бок, сладко при этом зевнув.

- Ну что, друг, - снова обратился к нему пришелец уже совсем по-свойски, - может, споешь мне что-нибудь задушевное?

Кот Вася, не заставляя долго себя уговаривать, затянул свою привычную зимнюю песню: она была неспешной, уютной, убаюкивающей; с переливами, с раскатистыми "мр" - томное, нереальное желание обретения родного очага пронизывало ее от начала и до конца.

Так они на пару коротали холодную зимнюю ночь в подъезде пятиэтажной "хрущобы" в одном из потаенных уголков столицы нашей родины - Москвы, пребывающей на третьем году двадцать первого века.

Мужик, как появился нежданно-негаданно, так и исчез. И кот Вася опять остался наедине со своими мыслями-воспоминаниями. Однако мужика того не забывал - тот часто посещал его во время тревожных, обрывистых сновидений. Он запомнился ему как что-то мягкое, пахучее, доброе и... многообещающее.

3

Ах, как же коту Васе недоставало теперь многочасового созерцания "виртуальной реальности"! Находиться самому на улице и видеть окружающий мир напрямую, а не посредством оконного стекла, было, конечно, не так интересно - не было в этом никакого философского начала. Впрочем, этим самым объяснением он скорее всего лишь мотивировал свое категорическое нежелание выходить из подъезда -уж слишком боязно было, что вот так невзначай и зачислят его в разряд бездомных, то есть тех самых "помоишных" котов, которым теперь он лишь сострадал. Несмотря ни на что, он все-таки очень хотел вернуться в дом к прежним хозяевам. Кот Вася продолжал надеяться! А недавнее счастливое прошлое уходило все дальше, и дальше, делая его жизнь в человеческой семье теперь уж почти нереальной.

Кот Вася подолгу размышлял над однажды услышанным, но непонятым, однако почувствованным безошибочно:

- Вот нечисть черная! Все через него! Чувствовало мое сердце, быть от него беде! Вот и вышло! Через кота все это случилось! Через кота! - вопила тогда его хозяйка.

Так что виновником пожара считался кот Вася. Не мальчик, не хозяйка, а он, кот Вася! В чем же его вина? Что натворил он? Чем провинился? Неужто только тем, что черным родился?! "Но ведь это не так! - оправдывался про себя он. - Черный кот всегда - к удаче! К счастью! И как же они не понимают этого?! Ведь ночной гость знал это, понимал... Почему же другие не понимают? Мучиться он, конечно, не мучился, но большую часть времени размышлял именно над этим. "Мм-мм, - мурлыкал он теперь все чаще в недоумении. - Я лежал и ничего не трогал... Я смотрел "виртуальную реальность ". Я не лез в кастрюлю с борщом. И не таскал рыбу со сковородки. Мне просто было хо-ро-шо..." - Всякий раз при этом воспоминании он блаженно растягивался на ворсистом коврике, вкусно пахнущем резиной, и начинал грезить о несбыточном. Иногда при этом, подобно урагану, налетал Юрик с пятого этажа, и кот Вася, прервав сладостные грезы, искусно лавировал между ног обезумевшего парня. Ну, конечно, обезумевшего! Нормальные так не слетают с пятого этажа, и не набрасываются без причины на мирно почивающего животного, а подходят тихо, деликатно, незаметно и начинают ласково трепать за ушами или щекотать брюшко, как это когда-то делал Женька.

Иногда коту Васе снился пожар, и это было самым страшным его сновидением. Огромное оранжевое пламя жадно вырывалось в его любимое окно и овладевало "виртуальной реальностью". При этом сам кот Вася оказывался в самом центре этого пламени и никак, сколько ни старался, не мог совладать с грозной стихией, развернуть ее в другом направлении - только бы не на "виртуальную реальность"! При этом во сне он страдал так искренне, так безмерно, что обливался горячим потом - да, да, коты тоже потеют, как и люди. Просыпался он после этого всегда таким мокрым, будто только что выпрыгнул из-под душа.

4

С некоторых пор его стали мучить блохи - сначала он боролся с ними, как мог, а потом начхал, да, да, взял да и начхал, начхал в буквальном смысле слова. Однажды Мари Ванна с пятого этажа обсыпала его каким-то горьким белым порошком, от которого он долго чихал. "Ну зачем же так бесцеремонно?! - возмущался Василий. - Можно было бы и поласковее. Блохи - это, конечно, дело паршивое, но ваш порошок, я вам скажу, еще противнее! Да, да! Противнее! И живот у меня от него повело"! И действительно, после этого кот Василий без роздыху, без остановки дристал по всему подъезду, и думал, что это уже конец. Ан, нет, вырулил, только вот глаза почти перестали видеть - муть какая-то несусветная весь свет заслонила... Блох с тех пор не стало, но и жизнь после этого прелесть свою былую окончательно потеряла. Теперь все больше по запаху жильцов распознавал: легкое фиалковое облачко полночью вверх по лестнице проплывет - это молодая особа по имени Асенька с дискотеки вернулась; ранним утром тяжелый аромат кирзовых сапог оглоушит - это полковник Паринов на службу торопится, а следом и Жигуль его старый под окнами подъездными проворчит - верное доказательство: точно, Паринов!; огурчиком свежим потянет с пятого - это Сергей Дмитрич спускается с четвертого: огуречным лосьончиком побрызгался да и на прогулку, редко выходит, все больше за книжками сидит, читает - ученый!

Да нет, на самом деле никакой он не ученый, просто всю жизнь работал, как вол, в конторе одной служил, и мечтал только об одном: вот выйдет на пенсию и перечитает всю русскую литературу: прежде всего, конечно, Гоголя, ну а потом... "Хороший человек, одним словом, да вот только необщительный какой-то, мрачноватый... , - с сожалением отмечал про себя кот Вася. - Ну хоть башмаками не пинает, и то ладно... А вообще-то не плохо было бы с ним подружиться - интеллигентный человек, грамотный. С ним можно о многом поговорить, пофилософствовать, порассуждать о "виртуальной реальности"... Родственная душа, одним словом, чувствую я это... Надо как-нибудь сделать шаг навстречу..."

Накануне Нового Года в подъезде началась суета - это Париновы решили поставить новую дверь. Коту Васе все это не очень нравилось - по подъезду несколько дней гулял сквозняк, благо окна не были заделаны на зиму. Кот Вася серьезно простудился. Хворал долго и мучительно. Зато дверь у Париновых теперь светилась "золотыми" ручками и отдавала приятным запахом нового, цвета темного шоколада, блестящего дерматина. Но это очень слабо скрашивало состояние больного кота Василия. Давала себя знать и болезнь живота - кот Вася все реже и реже выходил из подъезда, большую часть времени оставаясь на коврике теперь уже под дверью Коржиковых - хозяева этой квартиры были без вкуса и запаха. Старики Коржиковы кота Васю практически не замечали: есть не давали, на хребет, бывало дело, наступали, ласковых слов не говорили... Если дело касалось его немощной спины, то бишь хребта, Василий испуганно вздрагивал; опомнившись, вскакивал и нехотя спускался на три-четыре ступени ниже. Одним словом, Коржиковы были для него несимпатичны. И он не скрывал этого, демонстрируя свое нежелание общаться с Коржиковыми...

"С ними не пофилософствуешь... Одно достоинство - тряпка мягкая, кости погреть можно. А так, дрянь, одна сплошная дрянь, эти Коржиковы! Виртуальная реальность... Где она?" - вопрошал он про себя и никак не мог найти ответа. Теперь ему изо дня в день приходилось созерцать только пачки из-под сигарет, фантики из-под конфет да бутылки из-под пива. А еще - плотную, тягучую, искусно сплетенную, с четким, едва ли не сложным математическим путем вычисленным рисунком в сеточку, развешенную в углу под окном паутину, а в ней - истерично-копошащуюся, тревожно бьющуюся и наконец обессиленную и судорожно-вздрагивающую муху-цокотуху. Ту самую, о которой когда-то, очень, очень давно читал ему ( ну, может быть, и не ему, но теперь ему приятно было так думать) его маленький хозяин по имени Женька. Тогда еще кот Вася ничего не знал о виртуальной реальности, и жилось ему весело и беззаботно. Был он тогда молодым и игривым, и даже, случалось, безобразничал: то котлетку из сковороды утащит, то бутерброд со стола сопрет... Попадало ему, конечно, за это по первое число, но зато уж удовольствие от съеденного было непередаваемым. Так вот, прикорнув у Женькиных ног, усевшегося на диване, кот Вася, сладко мурлыкая, прислушивался к Женькиным словам:

...муха по миру пошла,

муха денежку нашла...,

и в своих грезах он представлял себе этакую важную-преважную муху-мутараху - и непременно в ярко-желтом сарафане и зеленых башмаках, отправившуюся на базар за самоваром. "Вот глупая, - рассуждал кот Вася про себя, - лучше бы колбаски купила..."

А теперь, наблюдая за мухой, истерично бьющейся в паучьих сетях, он назидательно думал: "Долеталась, доходилась, добегалась... Влипла, мутораха, и не вылезти тебе оттуда вовек..." Философствовал он, не переживая, но не потому, что был жестокосердным и злым, а потому что был всего лишь-навсего котом. Наблюдал за беднягой до тех пор, пока та не затихала окончательно. После этого кот Вася погружался в сладкую дремоту, время от времени подергивая во сне то одной, то другой лапой...

5

- Фу ты, ну ты! - вскричал как-то насмерть перепуганный кот Вася, едва увернувшись от широкой, иссиня-черной подошвы изрядно поношенного башмака (второй, естественно, также должен был иметь место, но коту Васе грозил лишь один башмак и оттого до второго ему не было сейчас никакого дела), давно требовавшего замены, на что, видимо, средств у Коржиковых не имелось. - Так-таки и в самом деле хребет переломают! - прошипел взъерошенный кот Вася. - Никакой деликатности! Никакого внимания! Никакой жалости!

И с этого момента он решительно отправился на пятый этаж, к той самой двери, за которой проживал Сергей Дмитрич.

- Это судьба! - решил про себя наш герой и уютно расположился на полосатой байковой подстилке (скорее всего, когда-то она была рубахой хозяина квартиры, ну, а затем превратилась в тряпку для вытирания ног, а теперь вот стала подстилкой - путем несложных умозаключений пришел к такому выводу кот Вася. - Сойдет, главное, - греет. Вид, конечно, не особенно приглядный - ободранная деревянная дверь, одному богу известно, сколько лет немытая и

некрашеная, без красивой кнопочки для звонка, с кривой ручкой... Зато за ней, за этой дверью ,- кот вдруг вскочил, навострил уши, приподнял трубой хвост, выпучил бледно-зеленые глаза, - происходит что-то очень даже интересное... "Му-зы-ка..." - промурлыкал не без удовольствия котяра и снова растянулся на байковой тряпице. Надо сказать, что кот Вася не был лишен слуха - он всегда уважал хорошую музыку, правда, раньше в доме, в котором он жил, музыка была несколько иной - она получалась из маленького старого радио, висевшего на стене на кухне над обеденным столом. А теперь он слышал что-то другое... Он еще внимательнее прислушался к звукам, долетавшим до его слуха из-за двери - да, действительно, оттуда слышна была музыка, кот Вася не ошибся.

Сергей Дмитрич также обожал музыку, но в отличии от кота Васи он начисто был лишен слуха, видно еще в детстве медведь на ухо наступил. Больше всего любил он симфоджаз, и каждый день в один и тот же час усаживался в старое плюшевое кресло, покрытое шерстяным одеялом в красно-белую клетку, ставил перед собой на журнальном столике стакан в серебряном подстаканнике с горячим, дымящимся чаем и отправлялся в большое музыкальное путешествие. И хотя сам он никогда не умел играть ни на одном инструменте, но музыку любил. Да, любил... И не только любил, но и неплохо в ней разбирался. Что же касается джаза, то здесь он был знатоком. Эллингтон, Янг, Гиллеспи, Гордон, Гершвин, Ховард, Троуп... - всего и не перечислить. Старые пластинки, которые теперь уж и купить в магазине было невозможно, аккуратным рядком стояли на специальной полке и с неизменным обожанием прослушивались ежедневно. Сейчас он слушал Route 66, что в переводе с английского значит "маршрут 66" и наслаждался любимыми звуками. Коту Васе музыка тоже пришлась по вкусу - он сладко дремал, вполне удовлетворенный внезапно принятым решением сменить площадку своего обитания. Ему даже показалось, что он вдруг обрел новую виртуальную реальность - так хо-ро-шо было ощущать себя на новом месте. Но проснувшись от назойливо досаждавшего чувства голода, он припомнил все, что было в действительности, и разочарованно зевнул. И все-таки он продолжал надеяться. На что? Прежде всего на то, что его вернут в квартиру на первом этаже; на то, что он опять обретет ощущение виртуальной реальности; на то, что ему не придется скитаться по чужим коврикам в поисках пристанища...

Однако со временем надежда эта становилась все более смутной, все более эфемерной, все более несбыточной... И он довольствовался тем, что имел: полосатой тряпицей, куском несвежей колбасы, подкинутым каким-нибудь сердобольным жильцом, блюдцем молока.... И, конечно, музыкой! О! Это стало его излюбленным увлечением! Особенно ему нравилось, когда звучал громкий, зычный, густой женский голос. Этот голос навевал на кота Васю особое настроение: ему становилось как-то особенно уютно, надежно, комфортно... В такие минуты надежда на возвращение туда, на "первый", неожиданно возрастала, и виртуальная реальность обещала вернуться в его жизнь. Судя по тому, что голос этот звучал довольно часто, любил слушать его и сам Сергей Дмитрич. И кот Вася был прав: Мелба Джойс, знаменитая джазовая и блюзовая певица из нью-йоркского Гарлема уже давно возглавляла список звезд мирового джаза в собрании скромного поклонника, проживающего в старой пятиэтажке. Ну, правильно, в некотором роде тоже "гарлеме", поэтому, быть может, и особенно понятно ему было творчество именно этой певицы... Одним словом, и кот Вася, и Cергей Дмитрич наслаждались высоким искусством... И вот что странно - вкусы их совпадали!

6

Привычным делом стало для кота Васи и подслушивание досужих разговоров соседей.

- Мари Никифоровна, - басовито окликнула как-то соседку дородная Лидия Ивановна лет семидесяти, угрюмая и неприветливая. - Слыхала? Интеллигент-то наш на пенсию, видать, вышел... Оформлением пенсии занялся...

- А ты откуда знаешь? - полюбопытствовала добродушная Мари Никифоровна. - Сам что ль тебе рассказал?

- Да будет тебе фантазировать-то, - странно среагировала на предположение соседки Лидия Ивановна. - Станет он разговаривать со мной! Знаешь же, какой он дикий! Неразговорчивый... Слишком много о себе понимает!

- Да мало ли, - ответила Мари Никифоровна.

- Нет, - отрезала Лидия Ивановна, - сама вчера его видала у конторы пенсионной...

- У пенсионного фонда, что ль, - уточнила Мари Никифоровна.

- Ну да, у него, - согласилась Лидия Ивановна. - Как неприкаянный шатался вокруг да около. Думал, наверное, на подносе принесут ему пенсию-то... А там толпа... Смотрю, он попытался в дверь войти, а через секунду выскочил оттуда, как ошпаренный - я его прям таким и не видела никогда... Слышу, ругают, матерятся ему вслед... А один мужик клюкой ему в спину тычет - смех, прямо.

- Ну и что? - полюбопытствовала собеседница.

- Да ничего, - заключила Лидия Ивановна. - Так ни с чем и ушел. Ишь, возомнил, будто в другом мире живет. Будет теперь знать, что не все так просто... А то ходит вечно, нос задрав, как будто он - человек, а мы все - нелюди, - высказалась с удовлетворением она наконец.

- Да будет тебе, - попыталась урезонить ее Мари Никифоровна. - Природа просто у него такая, необщительный он; книжки любит, музыку...

- Вот-вот, музыку! - с готовностью подхватила зловредная соседка. - Только ляжешь соснуть часок, а над головой музыка ! К лешему мне его музыка! В собственном доме покоя нет!

- Но ведь не по ночам он слушает-то ее, - попыталась защитить Мари Никифоровна неприветливого соседа.

- Да ладно тебе, защищать-то его, - категорически возразила ей Лидия Ивановна. - Слишком умного из себя строит, - вот в чем суть да дело. Смурной он и есть смурной...

- Будет тебе об этом... Ты мне лучше скажи, куда Васька-то делся? - перевела разговор на другую тему Мари Никифоровна.

- Куда делся, - едва ли не проворчала Лидия Ивановна. - К нему и делся. У него под дверью теперь обитает.

- Ой, как же мне он надоел! - высказалась Мари Никифоровна. Измучилась за ним дверь вытирать - поливает, как из фонтана! И как только так умудряется в туалет ходить!? Ведь этак только собаки умеют, а это - кот, а поди ж ты, льет едва ли не до ручки...

- Зараза такая, - поддержала ее напыжившаяся Лидия Ивановна. - А мне -то как надоел! На днях его порошком против тараканов обсыпала - сразу пропал! Так бы вот и прибила шваброй, да грех... - резюмировала она. - Вот дрянь вонючая! Вонь по всему подъезду ему благодаря стоит несусветная, аж в квартиру проникает. Убила бы...

- Да жаль, конечно, бедолагу, - смилостивилась несколько Мари Никифоровна, - но себя все-таки больше жаль... Увезти его что ли куда... - пребывая в некотором раздумье, проговорила пожилая женщина.

- Да куда ж его увезешь-то? - продолжала возмущаться Лидия Ивановна. Разве только в лес, да грех это... Боязно как-то... Еще против себя и обернется гнев божий...

- Ну, тогда терпеть остается, - высказалась философски Мари Никифоровна.

- Хоть бы убирали подъезд почаще, - плавно перевела разговор на следующую тему Лидия Ивановна, следуя привычным курсом разговора. - Саня этот, паразит, наш подъездный собирала - (так его окрестила Лидия Ивановна), - ни черта не убирается! Месяцами в подъезде мусор лежит, лестницы пивом залиты, от кошачьих отходов деваться некуда... Вонища да грязища, а властям хоть бы что! Нет, при советской власти больше порядка было!

- Верно, верно, говоришь, Лидия Ивановна! - активно поддержала ее собеседница. - Да что ж мы с тобой в вонючем подъезде-то стоим-беседуем, на лавочку пошли спустимся - там воздух... - спохватилась с опозданием Мари Никифоровна.

И они, ковыляя и чертыхаясь, поплелись вниз, с опаской хватаясь за стертые перила.

Кот Вася после услышанного обычно пребывал в некотором недоумении: с одной стороны, он догадывался, что о его жизни в подъезде отзываются критически; с другой стороны, всякий раз, когда он поливал очередную дверь, изощренно расставляя задние лапы, он думал о том, что жильцам это даже нравится - никто его за это носом в то самое место не тычет, веником не гонит, а, напротив, чего-нибудь съедобного подбрасывают... "Нет, - рассуждал он про себя, - странные эти люди! Сложно их понять... Чего им нужно - сами не знают!"

7

Теперь всякий раз, выходя из квартиры, Сергей Дмитриевич испытывал страшную брезгливость: вонь от тряпки для вытирания ног шла такая, что голова кружилась. Даже в квартиру врывался зловонный дух. Дверь была в кошачьих подтеках и сколько бы он ее не вытирал, на следующий же день повторялось все то же самое. А поскольку постольку по природе своей он был болезненно аккуратным, то появление кота под дверью его немало раздражало. В связи с этим Сергею Дмитричу пришла в голову мысль, что и на пенсии не так легко обрести покой. Помимо того, что его донимали кошачьи запахи, он никак не мог оформить себе заслуженную пенсию. Впервые в жизни он узнал, что сделать это не так-то просто. Он уже вторую неделю ездил в пенсионный фонд, где принимали документы на оформление пенсии всего лишь три раза в неделю, и никак не мог добиться никакого толка. Его поразил злой, разъяренный народ, толпившийся в предбаннике старой конторы. Лица начинающих пенсионеров были наполнены гневом и готовностью оказать достойное сопротивление всякому, кто попытается проникнуть в недра конторы вне очереди. Сергей Дмитрич хотел только выяснить, с чего начать, но его оттиснули из предбанника на улицу, безапелляционно заявляя, перебивая друг друга:

- Записываться надо!

- Мы здесь с пяти утра!

- У меня маленькие дети дома!!! - кричала крепкая молодуха в непомерно большой, видимо, мужской куртке. - Я многодетная мать!

- Давай-давай отсюда, очкарик! Послезавтра приходи... Народа меньше будет!

Ничего непонимающий Сергей Дмитрич отправлялся домой не солоно, не хлебавши. В следующий раз повторялось то же самое. До сих пор он никогда в жизни не слышал, что оформить пенсию стоит стольких усилий. Даже в советские времена он не слышал о таких проблемах - он вспомнил, как оформляла пенсию когда-то его мать - она сделала это быстро и без всяких осложнений. Теперь же, в условиях недоношенного капитализма в России возникло столько проблем на пустом месте, что оставалось только диву даваться. Ох, не любил Сергей Дмитрич сталкиваться с власть предержащими, скучно было всегда ему это - он предпочитал заниматься делом, своим нехитрым, конторским делом. И пусть много денег на этом он никогда не имел, у него оставалось время на книги и музыку, и это его вполне устраивало. А теперь вот возникли проблемы... Ему было грустно и неуютно - мечта о спокойном, достойном времяпрепровождении наедине с книгами под любимые джазовые мелодии подвергалась сейчас серьезной угрозе. Его скромные сбережения подходили к концу, и если он сейчас же не оформит пенсию, ему просто-напросто не на что будет жить...

В очередной раз, подходя к двери и наблюдая, как кот Вася с упоением поливает его дверь, в голову Сергею Дмитричу пришла мысль: "А что, если этого несчастного кота отправить к Виктору Николаевичу?!" Виктор Николаевич был старинным школьным приятелем; и проживал он в Подмосковье, в местечке Клязьма, что по Ярославской дороге. "Там ему будет наверняка удобнее, да и мне одной неприятностью станет меньше... " - рассуждал Сергей Дмитрич.

Случайно посетившая мысль теперь не покидала его. И спустя несколько дней Сергей Дмитрич решительно созвонился с приятелем, договорился о встрече и стал размышлять над тем, каким образом осуществить свой нехитрый проект переправки кота Васи за город. Сергей Дмитриевич достал с антресолей большую холщовую сумку и стал собираться в дорогу. Но тут он подумал, что перед тем, как отправиться в путешествие вместе с котом, его неплохо было бы накормить. Он приоткрыл дверь - кот Вася, как обычно, возлежал на вонючей полосатой тряпице. При появлении Сергея Дмитриевича, он лениво потянулся и не то промяукал, не то промурлыкал: Мяу-м-м-м... Сергей Дмитриич поставил перед ним миску с молоком - кот Вася мгновенно оживился, жадно залакал. Давненько его не потчевали молочком - хо-ро-шо... Потом его угостили куском вареной колбасы - это было просто прекрасно! Такого он, надо прямо сказать, не ожидал! Пока Сергей Дмитрич относил миску на кухню, кот Вася рассудил так: вот он, наконец-то настал час сближения с человеком, с которым он давно был не прочь пообщаться. Подумав так, он мгновенно прошмыгнул в квартиру, в комнату, и без стеснения - в старое плюшевое кресло, из которого прямиком на журнальный столик, лапами, своими грязными лапами...

На журнальном столике лежал томик в темно-синем тряпичном переплете - так издавали книжки в те далекие советские времена, когда кота Васи и на свете не было. Точно - год издания одна тысяча девятьсот шестьдесят пятый... Прошлый век, а в каком отменном состоянии сохранился! Так, понятно - никто не читал. Ну да, все это оставалось на "потом", на то самое счастливое "потом", когда, дожив до пенсии, можно будет спокойно предаться осмысленному чтению: как говорится, с толком, с чувством, с расстановкой... Гоголь... Николай Васильевич Гоголь... Томик был открыт на странице сто пятьдесят четвертой...

"Есть люди, имеющие страстишку нагадить ближнему, иногда вовсе без всякой причины. Иной, например, даже человек в чинах, с благородной наружностью, со звездой на груди, будет вам жать руку, разговорится с вами о предметах глубоких, вызывающих на размышления, а потом, смотришь, туту же, пред вашими глазами и нагадит вам..." - было ясно, что читатель долго размышлял над этими словами - они были аккуратно подчеркнуты карандашом.

Возвратившись в комнату, Сергей Дмитрич прямо-таки обомлел: кот Вася нагадил на Гоголя в самом прямом смысле этого слова. Увидев гневное выражение лица хозяина, провинившийся кот Вася опрометью бросился под диван; разъяренной рысью хозяин квартиры бросился за ним - возмущению его не было предела. Сергей Дмитрич, изловчившись, после чего у него еще долго побаливала поясница, схватил кота за шкирку, но тот ловко увернулся и забился в самый дальний угол. Пришлось доставать из холодильника очередной кусок колбасы, чтобы выманить негодяя из укрытия. Когда кот Вася, наконец-то поддавшись соблазну, настороженно вылез из-под дивана, покрытый пылью и опутанный вековой паутиной, Сергей Дмитриевич мгновенно схватил его за шкирку и сунул его в приготовленную дорожную сумку. Кот Вася отчаянно сопротивлялся (правда, скорее для порядка), а потом приутих. Сергей Дмитрич несколько успокоился, и стал застегивать на сумке молнию, оставив лишь небольшое отверстие для того, чтобы кот Вася не задохнулся.

Когда он уже выходил из подъезда, ему навстречу попалась зловредная Лидия Ивановна. Она пристально посмотрела на нелюбимого соседа и большая сумка в его руках вызвала у нее большое подозрение. В этот момент сумка шевельнулась, заколыхалась, задвигалась, подпрыгнула, и наконец замяукала, да так пронзительно, так душещипательно, что соседке сразу стало все совершенно ясно.

- Изверг! Негодяй! Чудовище! Убийца! - закричала на весь подъезд разъяренная Лидия Ивановна. - Да кто же вам позволил измываться над бедным животным?! Нехристь ты, невежественная! Отпусти кота на волю! Сей же час отпусти! Не смотри, что я пожилая женщина, постоять за несчастное животное смогу!

- Да я, да я.., - пытался что-то объяснить ей насмерть перепуганный Сергей Дмитрич, - я хотел только ...

Грозная женщина не давала ему говорить, продолжая кричать на него самыми последними словами:

- На кого? На несчастное создание поднял руку! А еще интеллигентный! В очках! Всегда, всегда подозревала я, что ты бездушный злодей! Вот и доказательство - на кота несчастного покусился! Найду я на тебя управу!

От такого обращения Сергей Дмитрич окончательно потерял дар речи - так бесцеремонно с ним еще никогда в жизни никто не обращался. Он, как замороженный, стоял с прыгающей в руках сумкой и с ужасом и недоумением смотрел на обезумевшую соседку.

А та все не унималась. Из квартир стали показываться жильцы - никто не мог понять, что произошло. Пронзительная ругань Лидии Ивановны вызывала любопытство: из приоткрытых дверей стали появляться недоумевающие лица соседей. Апофеозом сцены стал момент, когда отважная правозащитница несчастного животного выхватила из рук обвиняемого в злодействе соседа сумку с котом Васей и демонстративно выпустила его на свободу.

С этого дня Сергей Дмитрич жил под прицельным огнем язвительных оскорблений и безжалостных замечаний своих многочисленных соседей. Мечта о беззаботном пенсионном времяпрепровождении потерпела фиаско - теперь его думы невольно были связаны со всеобщей неприязнью тех, кто жил рядом.

8

Все более плачевным становилось и существование кота Васи. С того дня, когда случилось печальное событие, взбудоражившее весь подъезд, он стал пребывать у двери, за которой проживал тот самый Юрик, которого кот Вася боялся пуще всего на свете. Но делать было нечего - под дверью Сергея Дмитриевича оставаться не позволяла гордость; а у прочих дверей коврики по большей частью были исключительно резиновыми, а в его теперешнем состоянии спать на ледяной резине по меньшей мере было неразумно - с наступлением зимы озноб его мучил постоянно; задние лапы отказывались двигаться, в голове все чаще появлялись какие-то непонятные звезды - такие, какие обычно возникали после очередной взбучки, когда он жил в квартире на первом этаже - хозяйка умела иногда дать ему по мозгам. Да, нет, за то он не был в обиде на нее - по делом доставалось! Но теперь-то ему головомоек не устраивают, а ему все хуже. Время от времени просыпалась слабая надежда на возвращение: "И когда возьмут меня обратно?" - задавался он вопросом. - "Надо спуститься вечерком, посмотреть, что там и как. Вдруг обо мне забыли, а я вдруг объявлюсь: "Вот я" Тут! пришел!" Увидит меня Женька или мать его, и возьмут обратно." Спускаться на первый этаж было ему нелегко, но в этом он видел смысл своего существования; только так он мог вернуть себе "виртуальную реальность". Кот Вася, преодолевая боль, спускался вниз, долго созерцал обгоревшую, все еще неотремонтированную дверь, и ждал, ждал, ждал... Иногда из квартиры выходила хозяйка, но вместо того, чтобы пригласить в дом, пинала его ногой и угрожающе шикала в его сторону. "Она, наверное, меня не узнает, - думал кот Вася, и продолжал терпеливо ждать. - Да, конечно, я здорово изменился, похудел, облез... Но я все тот-же, ваш кот Вася! Возьмите меня обратно! Я больше не буду воровать котлеты!" - взывал он про себя и продолжал ждать Женьку. Но и Женька кота не жаловал - просто не замечал. "Не узнает... Не узнает..." - печалился кот Вася и, преодолевая головокружение, начинал восхождение наверх.

9

Однажды утром его бездыханное, обезображенное, заледеневшее тело жильцы дома увидели висевшим на ветвях старого тополя, что с незапамятных времен рос под окнами. Васькино тело было похоже на тряпку, на некое мистическое облако - серо-грязного цвета, а вовсе не черного, каким был кот Вася при жизни. Люди смотрели на его безжизненную плоть и не подозревали, что сам он, душа его в это самое время летела и летела куда-то в бездну, в бездонную черную пропасть, с минуты на минуту ожидая столкновения, удара, приземления, сопротивления, прозрения, и в то же время переживая ощущения совершенно необычные, незнакомые, неземные, но чем-то напоминающие "виртуальную реальность". Его падение было стремительным, головокружительным, волнующим и... бесконечным - в этом заключался, казалось ему, некий глубинный смысл, великое значение, какое-то неожиданное открытие... Ему было легко, вдохновенно и в то же время страшно, очень страшно. И все-таки это было прекрасно. И кот Вася сделал открытие: зачем, почему все так боятся этого падения в бездну - ведь оно так похоже на "виртуальную реальность"!

ПИСЬМО

"Аня, Анечка, сестричка моя кровная! Я знаю точно, что понять меня до конца сможешь только ты одна, несмотря на нашу с тобой такую жестокую разобщенность. Мне трудно будет объяснить тебе, откуда у меня такая уверенность. Да и стоит ли углубляться теперь в философствование, многословные объяснения? Достаточно того, что я это чувствую, а чувства меня никогда не обманывали. Именно они всегда были компасом, главным ориентиром в моем непростом путешествии по жизни. Именно поэтому строки эти я адресую тебе - тебе одной я могу доверить свои мысли, переживания, но главное - открытия, которые я сделал совсем недавно. Чувствуешь ли ты также явно, как я, движение времени? Впрочем и спрашивать незачем... Знаю, что чувствуешь. Мы никогда не говорили с тобой откровенно, как обычно говорят родные люди друг с другом. И вряд ли когда сумеем сделать это... Мне кажется, что мы всегда стеснялись друг друга, стыдились быть откровенными. Я не могу сформулировать, что именно является непреодолимой преградой на пути нашего сближения. И все-таки я точно знаю, что меня никто никогда не поймет лучше, чем ты. Милая моя сестричка, как жаль, что я никогда в жизни не называл тебя так ласково, как делаю это сейчас! Прости меня за холодность, за детские, да и не только детские обиды... За все, за все меня прости, прости и помилуй... Я остро чувствую, как время пронизывает все мое существо, проходит острым кинжалом сквозь меня, и я стенаю от боли... А то вдруг оно, словно легкий летний ветерок, увлекая в свои сладкие объятия, уносит меня в невозвратимую даль, и я тоскую от невозможности удержать себя на месте, повременить с уходом, изменить прошлое...

С недавних пор я стал ощущать странное раздвоение, в котором, видимо, и заключается вся сложность бытия. Противоречие, несогласие, противостояние... Не они ли причины наших горестей и несчастий. Посмотри в окно, милая сестричка! Пожар! Миллион желто-красных листьев колышется, вздрагивает, трепещет на легком солнечном ветру! Осеннее пламя разгорается все быстрее, ярче, веселее... Октябрь уж наступил... Как я люблю это время года! Впрочем, кто ж его не любит... Я, как всегда, банален, прости. И все-таки для меня это истинный праздник души! Моей души! Волшебство! Сказка! Господи, где найти те слова, которые смогли бы выразить мой восторг, мою благодарность за возможность созерцать эту гениальную картину? Сказать, что я люблю осень - это значит ничего не сказать . Когда меня спрашивают о моем отношении к музыке, я теряюсь. Не знаю, что ответить. Я на это лишь неопределенно пожимаю плечами. Не трудно догадаться, как истолковывают мое молчание собеседники. Впрочем, какое дело мне до того, что думают обо мне другие?

Сказать, что к музыке я отношусь хорошо - также ничего не сказать. К чему слова? Музыка - состояние души, взлет и падение, любовь и ненависть, отчаяние и восторг... Музыка, и я в этом уверен, способна куда более проще отразить геном человека, нежели самые что ни на есть точные цифры и факты. По тому, как тот или иной человек воспринимает музыкальное произведение, можно судить об его уникальности. Слушать музыку - величайшее наслаждение! И я благодарен всевышнему за то, что он не обделил меня способностью слушать и понимать музыку. Вот и осень для меня сродни музыке. Это тоже состояние души, пронзительный чувственный момент, когда хочется забыть все на свете и застыть в благородном реверансе у ног увядающей красавицы-природы. Да, обычно в эту пору я перестаю чувствовать свое сердце. На душе становится легко и покойно. Сердце как бы отделяется от моего физического существа и начинает существовать само по себе. И я как бы со стороны прислушиваюсь к его тревожному биению. Теперь же я все более отчетливо ощущаю, как с каждым последующим его ударом приближается мой конец. Нет, нет, не тот конец, который обволакивает страхом неизвестности. Мой конец - освобождение, раскрепощение. Меня волнует только одно, не с этого ли осознания своей приближающейся конечности человек постепенно начинает сходить с ума? Еще совсем недавно я без особого труда умел избавляться от внезапно набегавшей на меня депрессии. Достаточно было увидеть на улице хорошенькую женщину, перечитать что-нибудь из Бунина, послушать Моцарта, вспомнить Цветаеву... - и я вновь принадлежал самому себе, ощущал в себе легкость, желание, силу. И снова хотелось любить, наслаждаться, переживать сладостные минуты осознания себя живым человеком! Не то, совсем не то теперь! Сегодня я с ужасом смотрю на окружающих меня людей и чувствую все нарастающую во мне ненависть к ним. Да нет, наверное даже не ненависть, а презрение. За что? За то, что они, просыпаясь по утрам, изо дня в день, из года в год, из десятилетия в десятилетие повторяют до ужаса примитивные дела, совершают унижающие человеческое достоинство поступки: умываются, одеваются, спешат на работу, делают покупки, спят, едят, ругаются, мирятся, совокупляются, заводят детей, болеют, умирают... И некогда им посмотреть на звезды, умилиться нежности рассвета, неумолчному стрекотанию кузнечика, прелести распустившегося цветка... И вся-то жизнь их идет по кругу, по заранее выверенному кругу. Меня никогда не устраивал такой порядок вещей, тебе, наверное, это известно. Этот самый замкнутый круг настораживал меня едва ли не с самых малых лет - я пугался его, всеми силами стараясь свернуть с его неизменной траектории. Наверное, поэтому я никогда не занимался, обычной, в привычном понимании этого слова, рутинной работой - моей ежеминутной, ежедневной заботой было одно: отыскать смысл жизни. И когда окружающие возмущались тому, что я целыми днями сижу на диване и размышляю над сущностью бытия, мне было грустно и обидно - поверь, моя напряженная мысль требовала не меньших усилий, нежели их ежедневная работа у станка или за прилавком, над чертежной доской или за штурвалом самолета... О, нет, не меньшего напряжения! И я отдавался ей со всей страстью своей души, самоотверженно и отрешенно!

И вот настало время, когда я понял главное: жизнь всего лишь - игра! Глупая, жестокая, бездуховная по своей сути, примитивная, однообразная, пошлая - по своему исполнению. Игра в некий "смысл". О, как же мне ненавистно все это племя людское, именующее себя великим родом человеческим! Как горько и смешно видеть мне сейчас со стороны, как хорохорится оно под нескончаемые ритмы низменных страстей! Очнитесь, безумцы! Сбросьте маски и зайдитесь неутешным воплем в преддверии неизбежного конца!

О Боже, что происходит со мной?! За какие-такие грехи придавила меня эта мучительная, смертельная тоска-кручина? Почему я, так тонко и проникновенно чувствующий красоту, так беспредельно любящий земные радости, так самозабвенно отдающийся вдохновению, вдруг стал воспринимать жизнь как величайшую трагедию, как величайший крах человеческого существования?!

Как любил я проснуться однажды утром и увидеть за окном первый снег! Любил... Это было в детстве. Бабушка целовала меня в макушку, приговаривая: "Ну вот и зима пришла, внучек... Пора санки доставать! Пора шубку одевать!" Да что я тебе говорю... Ты наверняка помнишь нашу милую бабушку, ее чудные сказки и присказки... Ах, как давно все это было! Будто бы в какой-то другой, чужой, не моей жизни! И приметы осени я любил наблюдать с того далекого, теперь уж почти нереального детства. Я начинал ощущать их едва ли не с середины жаркого лета. В неторопливом танце кружились и падали первые желтые листья - и я уже тогда, будучи малолетним ребенком, усматривал в этой картинке нечто совершенно непостижимо прекрасное и одновременно трогательное до слез. Сладостная грусть сжимала меня в своих нежных объятиях и укачивала в своей невесомой колыбели. Прошло все, но это состояние души осталось со мной навсегда. Глупец! Что значит "навсегда"? Рано или поздно и этому придет конец... Помнишь у Пастернака: "Порядок творенья обманчив, как сказка с хорошим концом"? Если бы мое состояние можно было бы выразить формулой, она бы выглядела именно так! А возможно и по-цветаевски: "Все течет к грусти, как по наклону сбегает капля воды"... Надо же, она смогла это выразить в пятнадцать лет! К чему это я? Прости, сестренка, я наверное смешон и неуклюж в стремлении высказаться, поговорить с тобой... Но мое душевное одиночество требует выхода, и рассказать о нем я могу лишь тебе одной. Внутреннее одиночество угнетало многих, среди них был и Пушкин, и Чайковский... Но каждый переживал его, конечно же, по-разному. Однако какими бы разными не были все эти глубоко одинокие по сути люди, в самой веселой компании, в самом интересном окружении всем им было ведомо то, чего не дано было знать другим.

И это знание не давало им счастья. Не дает покоя оно и мне... Нет, нет!

Я не настолько глуп, чтобы претендовать на духовное родство с ними! Я ни в коем случае не причисляю свою скромную, никому неизвестную персону к их прекрасному сообществу творцов и пророков! И все же мне кажется, да нет, я совершенно уверен в том, что они бы поняли меня, как я понимаю их... Но это невозможно, у меня есть только ты, ты одна, и я снисходительно взываю к тебе, родная моя сестренка:

прости, прости, если можешь, и пожалуйста постарайся понять меня! Каждый человек должен сам для себя уяснить: стоит или не стоит жизнь того, чтобы прожить ее до конца, я бы даже сказал, промучиться до конца. И в этом, по-моему, состоит главная философская проблема. Иными словами - это есть проблема самоубийства. И не стоит шарахаться от этого понимания - напротив, понимание этой проблемы обещает избавление от мучительных поисков неизвестно чего. Только пожалуйста, дорогая сестренка, не считай меня ненормальным! Я просто пытаюсь определиться с ответом на этот вопрос... Утвердиться в своем мучительном знании. Самоубийство подготавливается, как это не покажется тебе странно, в безмолвии сердца. Процесс этот подобен деянию алхимиков. Сам человек ничего о нем собственно и не знает, но в один прекрасный день его озаряет... Покончить с собой - значит признаться, что жизнь сделалась непонятной, ненужной, тягостной. О чем это я? Прости за сумбур, я кажется не об этом собирался говорить с тобой... Ты только посмотри в окно! Как хороши эти пожары за окном в конце октября! И все-таки я глупец! Бессмысленность, окрашивающая всю эту красоту своей мрачной краской, не дает мне более возможности наслаждаться ею. Зачем все это? Ведь чем краше полевой цветок, чем ярче пожар золотой осени, тем больнее сердцу, тем несчастнее чувствую я себя, предвидя неизбежный конец... Наверное, я начинаю сходить с ума. Я снова прислушиваюсь к окружающему меня миру и не слышу ничего, кроме ударов собственного сердца. За окном сосед заводит машину, но я не слышу ни единого звука, только созерцаю. Биение сердца заглушает все остальные звуки. Только сердце! Каждый его удар как удар молота по наковальне. Мне хочется вырвать его из груди, чтобы не слышать неудержимых ритмичных ударов, приближающих мой конец. Да, наверное, я схожу с ума. Схо-жу с у-ма - что за чудовищная фраза! Что несет она в себе? Да кто ж посмеет мне сказать, что я схожу с ума? Кто и когда установил грань между умом и безумием? Разве то, что я чувствую сейчас - не разумно? Разве это не есть истина? Кто и чем может возразить мне на это? Так, значит, не схожу с ума, а, напротив, восхожу! Да неужели же и действительно нет ничего в этой жизни, что могло бы ослабить мою боль, усмирить мое отчаяние? Должны же быть, в конце концов, какие-то доводы "за"! Но где же они? Одни сплошные "против"! Жить, не думая о том, что будет завтра... Насущными житейскими проблемами... Ноль-один, в пользу "против"! Как я могу любить и уважать людей только за то, что они люди, что они мыслят? Позвольте! Мышление может быть настолько ограничено, что они порой неспособны понять то, чего они хотят. Разве только знают точно, когда им пора есть, спать... На большее их мыслительных способностей часто не хватает. Ну а если и достигает их мысль апогея, то результат чаще всего оказывается негативным. Среди них я не встретил ни одного, кто бы попытался понять мои страдания. Все они заняты делами сиюминутными, на их взгляд куда более важными, нежели мои душевные переживания. Им всем не до меня... Хотя, возможно, они и правы. До понимания сути человек может дойти только индивидуальным мировосприятием. Иначе - игра! И все же как неприятны мне эти маски! Они улыбаются тогда, когда им это выгодно, а не когда светит солнце. Кривят душой, изощряются, лицемерят, когда следует всего лишь сказать правду... Они фальшивы до мозга костей! И вряд ли способны действительно что-то понять...

Не поймут, не услышат... Постой! Я, кажется, опять не о том... От меня ускользает действительность, и мне необходимо знать, что реально существует, а что - обман, иллюзия, фантом. Меня недавно пленила и не отпускает до сих пор одна мысль: все, что было со мной раньше, - иллюзия. Для того, чтобы обрести реальную суть, необходимо решиться... Это требует воли, особой силы духа, вдохновения, я бы даже сказал! Те, кто способен сделать этот шаг, и есть истинные аристократы духа! Ты ведь понимаешь, о чем я! Знаю, верю, ты - понимаешь!

Да, кстати, ты когда-нибудь задумывалась о том, какой силой обладают слова? Глупый вопрос! Конечно же задумывалась! Ведь ты же искусствовед! У слов нет ни вкуса, ни запаха, они не согревают по ночам... И казалось бы, какая разница, какую форму они обретают? Они так владеют нашим сознанием, что даже тогда, когда мы молчим, слова не покидают нашего разума. В чем же их сила? И кто наделил их таким могуществом? Вся наша жизнь - бесконечный диалог, иногда монолог... Слово, одно только слово может огорчить, обидеть, оскорбить, сделать счастливым, смертельно ранить... Когда мне было года три, тебя тогда еще не было на свете, я сидел в огромном плюшевом кресле (помнишь, оно стояло у нас в большой комнате?), а рядом за круглым столом, накрытом темно-бардовой скатертью с густой бахромой сидела мама и что-то писала. Неяркий свет настольной лампы, уютно устроившейся под желтым шелковым шатром, наполнял тот зимний вечер каким-то особенным ароматом домашнего тепла и семейного благополучия. Ощущение подобного блаженства никогда после уж более не посещало меня. В тот вечер оно было совершенно неожиданно, по воле злого рока разрушено самым жестоким образом. Неожиданно не только для матери, но и для самого себя, я схватил со стола сломанный химический карандаш (были такие во времена нашего далекого детства) и бросился под стол. Через мгновение оттуда раздался истошный плач - я упал и лицом напоролся на злосчастный карандаш. Когда меня вытащили из-под стола, мой левый глаз был залит кровью вперемешку с синими чернилами. Мать была в шоке. Однако все обошлось - карандаш угодил не в глаз, а в бровь, вопреки знаменитой поговорке. Но это в буквальном смысле. А в косвенном... В связи с этим событием психика моя испытала некоторое преломление лет пять спустя, когда я уже учился в первом классе... Удивительно, как отчетливо помню я то время, будто было это только вчера! Так вот, как-то на уроке арифметики учительница первая моя Татьяна Михайловна внимательно посмотрела на меня и задумчиво произнесла: "Павлик, какое же у тебя скорбное выражение лица... " И все. Тогда я еще не понимал, что хотела она этим выразить. Да и само слово "скорбь" было мне незнакомо. Но оно навсегда осталось неизгладимым отпечатком в моей памяти. Этим словом-знаком она как бы заклеймила меня на вечные страдания. Как оказалось, в этом слове действительно заключалась для меня та весомая знаковость, которая завершила психический склад моего характера. С того дня я просто физически испытывал его давление над своей психикой. Боже мой, какими порой необдуманными, опрометчивыми, пророческими словами бросаются окружающие, не думая о последствиях их воздействия на человека, которому они адресованы! Шрам, оставшийся над моим левым надбровьем в виде миниатюрной звездочки, мудреным образом стягивавшей кожу, действительно придавал выражению моего лица ту постоянную скорбную задумчивость, которую и подметила моя учительница. Даже в редкие минуты радости выражение печали не покидало моего лица. Но самое удивительное было то, что чувство печали овладело не только моей мимикой, но и всем моим внутренним миром. "Печаль как памяти печать, как прошлого примета...", - это моя самая первая стихотворная строчка... Да, теперь мне кажется, что именно тот печальный случай оказался знаковым, роковым, определившим всю мою нелепую жизнь...

Наконец-то у меня наступил двенадцатый, переломный день. Теперь я отчетливо осознаю всю бессмысленность затеянной кем-то игры... И потому снова взываю к вам: очнитесь! Довольно вам маскировать страшную трагедию жизни человеческой в счастливое земное существование! Хватит возносить ее до немыслимых высот и называть это счастьем! Сколько раз с самых малых лет слышал я о том, что жизнь - это величайшее счастье? Вздор! Все вздор и обман! Утешение для слабых духом! А большинство - таковы! Подслащивают свое бытие этой самой пилюлей и изо всех сил стараются выглядеть счастливыми... Да о каком счастье можно говорить, родившись однажды на свет Божий по воле плотского желания кого-то... Ведь это, как проклятие, как дьявольская напасть, как кара за несовершенные еще грехи... Живи, любуйся на мир земной, радуйся, наслаждайся, как умеешь, а потом тебе конец придет! Неотвратимый, неизбежный, неумолимый и неожиданный! Потому что, ты - никто! Кукла в руках капризной девчонки: хочет - голову оторвет, а захочет - об пол ударит... И чем сладостнее тебе было в этой жизни, тем горше и печальнее будет конец. О каком же счастье можно говорить, ежеминутно, ежесекундно, чувствуя свой конец? Сердце! Оно все также хладнокровно отсчитывает мгновения моей жизни... Мне хочется кричать о помощи, бить тревогу! Спасите! Но никто не спешит на выручку... И я погибаю... А быть может, я просто схожу с ума... Опять эта дурацкая фраза! Кто и когда определил пределы того сознания, за которым уже не ум, а нечто? Безумие, да и только... Кто нашел, распознал ту грань, за которой человек перестает здраво мыслить? Да и что такое здравомыслие? Кто взял на себя право определить пределы наших умственных возможностей, кто нашел ключ к этим таинственным пределам? Какой психолог наделен талантом, умением судить о здравии и безумии наших мыслей? Кто, скажи мне, кто способен опровергнуть все мои доводы относительно неотвратимости трагедии жизни, концентрирующейся в неизбежном конце всего живого? Кто посмеет сказать, что мысль моя безумна и не имеет под собой никакой объективной основы? Кто? Кто оспорит мое воззрение на бытие земное и укажет истинный смысл нашего существования на этой земле? Да нет же, нет и быть не может смысла иного, чем тот, на который указал нам гений: "Жизнь есть страдание"... Или, нет, наверное так: "страдание есть жизнь". Впрочем, разве дело в порядке слов? Разве это меняет суть? Нет, не меняет... Страдание остается страданием, и от него не скрыться, не спрятаться, не откупиться!

Милая Анечка, иногда мне кажется, что мои страдания объясняются неправильным мировосприятием. Я не могу чувствовать себя частью чего-то. Я - это целый мир со своими законами, порядками, установками. Да нет же, нет, совсем не в том смысле, что "человек - это звучит гордо"! Совсем, совсем в другом! Стоит мне закрыть глаза, плотно сжать веки и передо мной предстает удивительная картина. Непостижимая, непонятная, но... прекрасная! При виде того, что дано видеть мне, блекнут бриллианты, теряют свою прелесть сапфиры, тускнеют жемчуга... Описать все это нелегко, да и не стоит этого делать. Главное не в том, что я вижу, а в том, что чувствую в эти минуты. И кажется мне тогда, будто я лечу в неизвестность, освободившись от оков земного бытия. И верится мне, что я - это и есть единственно верный взгляд на все сущее. Мне страшна эта мысль. Но она все настойчивее овладевает моим сознанием. Вот она-то и помогла понять мне причину моего одиночества. Я пытался понять ее на протяжении многих лет, но не мог. И только недавно мне стало совершенно очевидно: я - выродок, ошибка с излишним допущением умственных возможностей! Вот, оказывается, в чем правда моей жизни, одинокой и мучительной! Господи, как же изнурительна эта зряшная канитель... И кому от нее прок? Я ни на минуту не могу забыть о конце - и нет предела моим мучениям...

Ах, как все-таки глупо устроен этот мир! Вот взять, к примеру, время. Время, как таковое, как эквивалент нашей жизни. Когда и какой глупец выдумал эту чудовищную условность? Разве не кажется тебе ужасным сей феномен? Неужели только для того его и выдумали, чтобы человек мог по минутам отсчитывать прожитые годы и искусственно, да, да, искусственно заставлять себя стареть? Да разве же старели бы люди, если бы не имели представления о своем возрасте? Уверен, что нет! Вот тебе и пример самовнушения! Самообмана! И заметь, не об индивидууме здесь речь, а о человечестве вообще! Чудовищный факт, а изменить ничего нельзя! Оттого-то я, наверное, никогда не носил часов. Хотя, впрочем, раньше я об этом не задумывался. Но помню точно, я с детства не любил тиканья будильника. Я давно научился интуитивно определять время... Но сердце не выкинешь в окно за окошко, помнишь, как когда-то я выбросил туда наш старенький будильник? И оно все стучит, стучит, стучит... И нет мне покоя.

А сегодня я не спал всю ночь. Во дворе лаяла бездомная собака. Сначала мне стало ее жаль, но потом я ее возненавидел. Захотелось встать и швырнуть бутылкой из окна, как когда-то швырнул будильник. И я бы, верно, так и сделал, но вдруг подумал: а что, если вот это четвероногое существо, заключенное в свою собачью шкуру, чувствует приблизительно то же самое, что и я? Что, если оно мучается, как и я, осознанием своей полной бессмысленности и беспомощности? И никто даже не догадывается об этом... Не были ж мы в ее шкуре... Она лаяла долго и требовательно... И от ее лая сводило скулы, подмывало живот, учащалось дыхание... Я так проникся ее тоскливым плачем, что и во сне продолжал слышать его...

Все, что когда-то имело ценность в жизни, постепенно теряет смысл, тихо уходит куда-то... А значит жизнь - призрак, иллюзия, обман... Я снова и снова пытаюсь определить границы пределов своего существования и не могу. Теряюсь, мучаюсь и жду конца. Какая же это канитель! Но ведь конца как такового, ясного и определенного, может и не быть... Что же там? - вновь задаюсь я вопросом и падаю, медленно падаю в бездну. Спаси меня, Господи! Не дай сойти с ума и плохо кончить! Ах, опять этот вздор! Сколько раз я взывал к его помощи! Сколько раз я проливал по ночам слезы, умоляя о пощаде! Я искренне просил его научить меня жить и верить! Тщетно... Мне странно неудобно в этой жизни. Понимаешь, она оказалась не для меня, совсем не для меня. Мне душно здесь, некомфортно, уныло как-то... И даже тогда, когда светит солнце и поют птицы, по телу пробегает озноб. Но к чему это я? Ах, да, я это к тому, что так и не смог постичь искусство бытия. Я не хочу, чтобы ты считала меня сумасшедшим. Не думай, пожалуйста, что самоубийством жизнь кончают исключительно сумасшедшие. И пусть все думают, что я действительно сошел с ума... Но ты должна знать, что я в здравом рассудке и твердой памяти!!!

Впрочем, почему меня это волнует? Теперь я сосредоточен и непоколебим, как никогда! Решившись на этот шаг, я наконец-то покончу со своим мучительным существованием, именуемым жизнью, смысла, сути, значения которой не дано постичь ни одному из живущих! Пустая, пошлая игра... Нет, с меня довольно! Хочется только еще раз взглянуть в окно... У видеть этот волнующий душу пламень...

Ремень, ремень... Где же он, этот старый отцовский ремень, наводивший когда-то на нас с тобой ужас? Ты помнишь, сестренка моя дорогая, как мы боялись, будучи детьми, эту старую рыжую кожаную змеюку? Помнишь, ты все, конечно, помнишь... Ну так вот хотя бы теперь он мне сослужит добрую службу. Я точно знаю, я точно знаю, что он у меня был! Наверное, на антресоли... Ну, конечно же на антресоли! И еще: непременно побриться! Непременно! Вот теперь, кажется, все готово... Прощай... Прощай моя милая сестренка... И поверь, под маской равнодушия и пренебрежения я всегда скрывал нежную, безграничную, единственную любовь к тебе... Не правда ли, я искусно дистанцировался? Прочти, прости, прости... Твой брат Павел. "

(Окончание следует.)

Продолжение следует

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

277565  2007-10-20 13:20:15 Максим - Показалось, будто и я тоже ╚без кожи╩. Автор очень верно передаёт тонкий психологизм ребёнка, подростка, юноши. Дальнейших удач Вам.

282538  2008-07-02 17:12:32 В. Эйснер - Мои поздравления Ольге Русецкой в связи с выходом её книжки! Книги - наши дети. Это знаковые события судьбы. В них наше повторение и надежды. Дальнейших успехов! В. Э.

Copyright (c) "Русский переплет" 2004