МУРАВЕЙНИК-RUSSIA

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

(Продолжение.)

31. Неприкаянные.

...Во дворе у Кольки осторожно ходили вдоль ограды меж высоких ржавых крапивин. Все время ощущая над собой сухую их, знойную стервозность, осторожно приседали под них, тянулись и переворачивали холодно-сырые разлагающиеся кирпичи. Из-под кирпичей вырывались тучи красных солдатиков. Ух ты-ы! Солдатики бежали, всверливались в траву и исчезали. Отвернешь кирпич - и пошли, пошли наяривать по бурьяну!.. Одна крапивина ошпарила-таки Кольку! - Засуетился дурачок, задергался. Отбиваться стал. Разве отобьешься? "Слюнями помажь!" - посоветовал Сашка. Слюнями Колька помазал. На локте, потом на ноге. Однако вздулись красные полосы. Гирляндочками драгоценностей... Колька растерянно думал: запеть или не надо?

Из бурьяна торчали давно брошенные оглобли с вросшим в землю, полусгнившим передком телеги без колес; сами колеса были рассыпаны - валялись повсюду ступицы, похожие на кости давно павших воинов...

Со стыда ли или чтобы не заныть, Колька начал дергать оглоблю. "Не трогай! - бросился Сашка. - Это деды Сани! От него осталось!" Колька ворчал: "Осталось... А Мылов говорит, что деда Саня кулаком был. Говорит: я зна-аю. Как пьяный - так говорит..." - "Врет, поди... Красный партизан..." - неуверенно сказал Сашка. Ребятишки постояли, пытаясь вспомнить деда Саню.

Успокоившись, Колька достал из майки солнцезащитные очки. Большие, взрослые. Вставил в них головенку. Стал как большеглазый стрекозёнок. Очки Колька нашел еще в прошлом году в городском парке. Кто-то потерял. Увидев их, Колька бросился, схватил вперед Сашки. Хоть и исцарапанные были, какие-то затертые все - берег их. "Густо видно", - говорил, глядя через очки. Давал и Сашке поглядеть...

Колька поворачивался с очками и смотрел за огород, вдаль, где у самой земли таскались облака. Затем ближе, за забор. Забор походил на разбросанные папкины гармони.

Посмотрев через очки, Колька клал их обратно, за пазуху.

На улице Сашка и Колька увидели громыхающего по шоссейке Мылова. Легок на помине! Ребятишки хотели было... Мылов выказал им кнут. "Трезвый, гад..."

По утрам, матерясь, Мылов злобно дергал за подпругу лошадь во дворе Продуктового на площади. Задираясь стиснутыми зубами к небу, точно поднимал ее, перетаскивал с места на место по дворику. Как большое коричневое свое похмелье, злобу. Таращился жутким глазом к полуподвалу, к двери его, ожидая... Снова начинал таскать!.. Выходила директорша в белом халате. С засунутыми в карманы руками. Молчком мотала ему головой на раскрытую дверь: иди!

Высвеченные сверху, как центр мироздания, в подсобке на столе стояли сто пятьдесят в стакане. Мылов молитвенно подходил к ним. Но с показным отвращением... протапливал в себя, кося на директоршу одним глазом. Другой глаз, казалось, соскользнет сейчас в стакан. Как в белок желток. Но Мылов уже затирался рукавом, деликатно ставил стакан на стол. Глаза возвращались на место. "Спасибочки!"

Через минуту уже колотился с телегой по шоссейке. Глаза его играли кинжалами. "Н-но! Шалава!" - поддавал и поддавал кнутом. И колотился. За вохровским картузом с осатанелым кантом завивался дым. "Н-но-о-о!" Сашка и Колька сразу прилеплялись. Втихаря бежали, держась за задок телеги, не решаясь запрыгнуть. Спиной, что ли, чуял Мылов - злобно стегал кнутом, как змей выдернувшись к задку. Доставалось Сашке. "Трезвый еще, гад..." - баюкал руку, бил пыль босыми ногами за удирающей телегой Сашка. "Ничего-о! - тоже замедлял ход, утешал его Колька. - Чёрная ему сегодня да-аст. Будет тогда знать. Как стегаться..."

Ближе к обеду к Сашкиному дому сама сворачивала лошадь с телегой. Тянула телегу во двор. На телеге, запрокинувшись, подбрасывался Мылов с розовой, вымоложенной от водки головой, за которой вились мухи.

Шла лошадь не к сараям, где была коновязь, а останавливалась на середине двора. Чтобы все видели. Обиженно ждала. Злорадно Сашка и Колька ходили возле пьяной головы. Как из копилок монетки выбрызгивали слюнный смех. Готовые от смеха разорваться. "Ну как к магниту тянет!" - вскидывалась с шитьем Антонина. Кричала со второго этажа: "Вы отойдете от него, а? Мало он вас стегал, а? Мало? Ну чего прилипли!" Мылов пытался вылезать словно бы из себя, залепленно-пьяного. Как птенец задохлый из скорлупы. От падающей головы, как от халвы, мухи на миг подкидывались. Столбцом. И черно опускались снова.

Выходила Чёрная. Жена Мылова. В черном платке наглухо - походила на скрывающую имя монахиню. Взгляд опущенный, рыскающий. А глянет исподлобья - будто шильями уколет! "Ну-ка!" - только посмотрела на пацанов - те стреканули в разные стороны. Размашисто выкидывала на телегу ведро воды. Взбрыкнув сапогами, Мылов вскидывался. Очумело смотрел, как Чёрная шла от него к крыльцу. Сухая сильная заголенная рука ее с кулаком, удерживающая дужку ведра, свисала как кистень... Мылов тащился в дом.

Через полчаса Мылов выходил. Ни в одном глазу. Только волглый весь. Не подсох еще. Выходил на новый круг. Который начинать надо было, понятно, с дворика Продуктового. Со злой наглядности своего состояния - таскания, подкидывания лошади. Подпругой перетягивая ее до контуров краковской колбасы. Чтобы видела Белая Стерва. (Директорша.) На что он способен, чтоб понимала... Раздернув поводья, прыгал на телегу, стегал. Сашка и Колька сразу побежали. "Куда?! - высовывалась, чуть не падая из окна, Антонина. - К-куда?! Глаза выхлещет!" Мальчишки хихикали, бежали по дороге. Метрах в трех от задка телеги. Бежали за матерящимся Мыловым, за судорожной спиной его, за рукой, наматывающей и наматывающей, поддающей и поддающей бедной лошадёнке. Так и за угол убегали за телегой - как на привязи.

В начале августа окучивали картошку за Сопками. Антонина с большой, Сашка с маленькой тяпкой. Он шел за матерью соседним рядком, почти не отставал. Колька собирал за ними вырванную дурнину, стаскивал в кучу. Через час-полтора на зное раскис. Сначала сел в борозду, отвернувшись от работающих. Потом лег лицом вверх. Как упал. Небо длинно вытянулось. Тоже вверх. Стало колыхлúвым. Как стратостат. Верёвка от которого была в зубах у него, Кольки. "Не лежи на земле!" - кричала ему Антонина. Колька зубами держал "веревку". Веревка была тошнотной. Колька ложился на щеку. Тогда небо сразу расползалось, начинало переворачивать, валить землю. Кольку сильно тошнило. Он садился. Хныкал. "Иди в рощу, в тень!" - кричала Антонина. Колька не уходил, боялся рощи. Ныл. Беспомощный на пашне, словно привязанный за руки, за ноги к ней. На горячую головенку ему Антонина навязывала платок, смочив его из бидона. Колька хныкал. Теперь оттого, что у него платок с рóжками. Антонина и на сына поглядывала. Мотающийся упрямый Сашкин чуб держал жару. Как хороший боксер удары. Однако и сына заставила навязать мокрый платок.

Калерия отпросилась с работы только к обеду, до участка доехала с попутной. Сбросив с замотанной тяпки сумку с едой, молча протянула Антонине бумажку. Извещение на багаж. Из Игарки? Господи, едет, что ли? - испуганно обрадовалась Антонина. Черт его знает. Калерия вертела к небу головой. Ну какая тут картошка! Собрались в минуту. С Колькой сразу всё прошло. К дороге торопился впереди всех. Растаращивался ручонками, путался в ботве, спотыкался. "Папка едет! Папка едет!"

Железной дороги к городку не было, приходящий какой-либо багаж возили из Уфы машинами. Прямо на почту, на задний двор ее. Если контейнер какой, то там и стоял. Контейнер должен быть, контейнер! Что-то о мебели бормотал. В прошлом году!..

Но никакого контейнера во дворе почты не было... Тогда поспешили в само багажное отделение. Выяснилось - одно место действительно пришло. Багаж. Но одно. Всего одно. Как? Почему одно? Странно. Толстая работница с отсиженными сзади ногами, как с изъеденными древоточцем чурками, пошла в склад. Долго искала там среди ящиков и мешков, сверяясь с бумажкой. Вынесла, наконец, велосипед. Велосипедик. Детский, трехколёсный. В бумажных лохмотьях, перевязанных бечёвками. Поставила на пол перед всеми. На фанерной бирке, прикрученной проволокой, было написано: место - 1 (одно) и адрес. Все в растерянности смотрели на велосипед, словно ждали от него чего-то. Работница тоже смотрела. "Одно место", - подтвердила еще раз. Застиранный казенный халат ее, в карманы которого она привычно засунула руки, был цвета просветленной сажи.

Присели, ощупали, нашли еще одну бирку. Картонную, маленькую. Где цена и завод. На оборотной ее стороне прочли пьяные качающиеся слова: "Колька, параз... смотри у меня... Я тебе д..." Больше ничего не было. Дальше, верно, сил не хватило. "Гад!" - отвернулась Калерия. Побелевшие ноздри ее вздрагивали. "Гад!" Стукала кулачком в кулачок.

- Ну, будет тебе, Каля... Прислал ведь... Сыну... Не забывает ведь...

Но Калерия уже закусила удила, уже кричала:

- Да он рубля нам не перевел, рубля! - Не обращала внимания на вздрогнувшую, сразу испугавшуюся женщину. - Рубля! Письма не написал! Зато - "вот он я! Пьяный! Купец! Жрите меня!"... Гад...

Калерия пошла с почты. Антонина и ребята, обтекая поворачивающуюся растерянную работницу, говоря ей "до свидания", тоже заспешили. Антонина торопливо обрывала с велосипеда бумагу, веревки. Бумага тащилась следом, с железа не отрывалась. На удивление много ее оказалось, много. Тут еще веревки! Заталкивала все в большой бак у выхода...

Калерия не оборачивалась, быстро шла впереди. Точно не имела никакого отношения к тем, кто сзади. Которые спотыкались. Никак не могли приноровиться к велосипеду. Колька и Сашка цеплялись за него с разных сторон, Антонина вертелась, перекидывала его из руки в руку. Велосипед словно водил их всех за собой, кружил на месте.

Когда проходили площадь, Калерия вдруг остановилась, чуть постояла и свернула к каменным лабазам, к магазинам. Все тоже свернули, продолжая кружить, ходить за велосипедом, как за маленьким, живым.

В притемненном магазинчике глаза ее перепрыгивали с одного товара на другой по полупустым полкам. И - выстрелила длинным указательным пальцем:

- Вот эти!.. Дайте. Сколько они? Какой размер?

На прилавок приветливая продавщица, будто родная сестра той, толстой женщины с почты, выставила сандалии. Красные, детские. Поправила их. Чтобы рядышком были. Чтоб красиво стояли.

Калерия хмуро вертела в руках сандалии. Сунула Кольке:

- На. На день рождения. Подарок.

До Колькиного дня рождения еще полгода. Зимой он будет. В феврале...

- Всё равно. Заранее. Мы не нищие...

Колька принял сандалии. Потянул носом внутри них.

- Сладко пахнет...

Сашке передал. Сашка ощутил запах новых стелек.

- Вишнёво...

- Точно - вишнёво, - опять втянул носом Колька. Мать приказала примерить. Быстро отряхнул пятки, примерил. В самый раз. Даже на вырост впереди есть. Так и пошел в новых сандалиях. Не отпуская, однако, велосипеда, держась за него. Вот привали-ло-о! За один раз! И сандалии красные, и велосипед!

Калерия теперь шла рядом. Лицо ее независимо горело. Антонина, поглядывая на сестру, прятала улыбку.

Велосипед хотя и был трехколесный, совсем вроде бы детский, но какой-то - большой. Хватит ли ножонок Кольке? До педалей? Хватит, заверил Колька, теперь уже можно твердо сказать, - первоклассник, потому как через полмесяца в школу. И взобрался на велосипед. Чтобы опробовать машину во дворе.

На другой день (было воскресенье) Калерия, неостывающая, злая, ни к чему не могла привязать руки. Ходила по двору, искала дела. Начнет что-нибудь, тут же бросит, забыв. И стоит. Словно на раздвоенной дороге. Уходила на огород. Там бесцельно бродила. Опять не могла зацепиться взглядом ни за что. Возвращалась. Выносила зачем-то из сарая мешок. Шла с ним. Мешок волокся за ней, потом, брошенный, ложился, словно накрывшись с головой от стыда... Избегала глаз Антонины. Боялась не родившихся ее слов. Все время как-то обходила ее издалека, большим кругом. Хотя надо было тоже перебирать с ней на засолку огурцы.

Антонина ползала по большой, брошенной прямо на землю клеенке, разгребала кучу, отбирала хорошие, отбрасывала плохие, негодные в ведро. Зная сестру, спокойно ждала, когда пройдет дурь.

Появлялись Колька и Сашка. Маленький Колька важно, не торопясь, выруливал по двору. В красных сандалиях, в белых носочках с помпончиками - медленно вышагивали, опускаясь и поднимаясь с педалями, царские ножки. Велосипед был тоже медленный. Хвостатый. Как павлин. "О! - заорала Калерия, выстрелив в велосипедиста длинным своим пальцем. - Ха! Ха! Ха! Барчонок выехал на прогулку! Где только носочки откопал..." - "В сундуке взял", - ответил Колька, вышагивая с педалями. "Ха! Ха! Ха!"

Антонина любовалась. Сашка похудел от нетерпения, спотыкался сбоку от велосипедиста. "Ну, давай! Хватит тебе, хватит!" Колька говорил, что обкатка.

Наконец довольно рослый Сашка загонял под себя трехколесный - и наяривал. Коленки мелькали выше головы! Ахнув, Колька кидался, тут же останавливал. "Обкатка же!.." - "Ха! Ха! Ха! - опять кричала мать, с веревки сдергивая белье. - Вот он - жмот! Шумихинский жмотёнок!"

К обеду ближе в первый раз пнула велосипед. На дороге тот у нее оказался. Потом еще раз. "Не ставь куда попало!" - отлетал, падал набок велосипед. Колька подбегал. Подняв велосипед, рукавом отирал пыль с крыльев, с руля. Покорный, всё терпящий. Чего уж теперь, раз дура такая...

- Не пачкай рубашку! - орала мать. Колька уводил велосипед. Потом садился, ехал со двора подальше.

После обеда велосипед вынесла за одну ручку. На крыльцо. Как противную каракатицу какую вывернутую! (Он явно сам ей лез в руки.)

- А ну убирай! - чуть не кидала сыну. - А то сама вышвырну!

Колька подхватывал. Топтался, не знал, куда с велосипедом идти. Места велосипеду с Колькой не было. Понес к сараю. Обняв как подстреленную птицу.

Через час велосипед и Колька выехали из-за угла дома. С улицы. (Сашка интерес к этому велосипедику уже потерял, не- надолго хватило интереса, с матерью волóхтал в корыте с водой огурцы.) Калерия подбегала. "Всё дерьмо на колеса собрал! Всё собачье дерьмо! Кто мыть будет! Кто! Я?!" Колька осаживал, осаживал педалями на месте. Затрещину получал.

Антонина брала велосипед, отмывала колеса в бочке с дождевой водой...

- Не мой ему! - уже визжала Калерия. - Пусть сам моет, паразит! Са-ам!..

- Ты что - совсем сдурела? При чем ребенок тут, при чем! На, велосипед разбей, докажи "гаду игарскому"...

Калерия подскочила, схватила. Неуклюже, высоко вскинула. Швырнула. Колька с ревом побежал к упавшему велосипеду.

Антонина побелела.

- Дура ты, дура чертова! - Подошла к Кольке, взяла за руку, подхватила велосипед: - Пойдем, Коля. Не плачь...

- И пусть не приходит с ним! Пусть не приходит! - орала Калерия. Упала тощим задом на крыльцо. С расставленными ногами, с провалившейся юбкой, раскачивалась из стороны в сторону, выла, стукала в бессилии сжатыми кулачками по мосластым острым своим коленям.

- Будь ты проклят, проклятый Шумиха! Будь ты проклят! О, господи-и!..

Сашка, забытый всеми, испуганный, не знал куда идти. Пятился вроде бы за матерью, уходил и - словно бы во дворе оставался, испуганно глядя на родную неузнаваемую тетку. Потом мать и Колька вернулись, и мать отпаивала тетю Калю колодезной водой. Тетя Каля цеплялась за руки матери, зубы ее стучали. Зубы ее глодали плещущийся железный ковш.

32. Сведённые.

...С утра Мылов опять дергал, словно подкидывал лошаденку возле двери в подвал. Директорша не выходила. Мылов матерился, подкидывал, пинал животину - а белая б... всё не выходила! Глаза лошаденки вылезали из орбит, раскинутые ноги, казалось, стукались как палки о землю - а б... в белом халате даже не появлялась! Да ятит твою!

В дворик очень близорукая заходила курица. Осторожно вышагивала. Выдвигала любопытную головку...

Молнией бросался Мылов. Черной молнией, одетой в сапоги. Мгновение - и квохтающая курица выколачивалась в его руках. А он в мешок ее, в мешок. Невесть откуда выдернутый. И - озирается по сторонам, присев. Видел ли кто? Тихо ли?

Через минуту гнал лошаденку домой. Даже не замечая мчащихся во весь дух за телегой Сашки и Кольки. А те только и успевали увидеть (во дворе уже), как он тащил курицу к крыльцу. Тащил на отлете, на вытянутой руке. Точно боялся ее. А курица покорно, растрёпанно болталась вниз головой...

Выходила Чёрная. Шла с курицей этой и топором. Шла к сараям. Как всегда сердитая, будто отгороженная. Из тайной секты будто какой. Из подпольной организации. (Переживая, с крыльца тянул голову Мылов.)

- А ну - геть!

Сашка и Колька отбегали от двери сарая. Черная открывала дверь настежь. Заходила в темноту... Через несколько секунд выбрасывалась ею безголовая птица. Которая начинала скакать по двору, выпурхиваться кровью. Потом, словно споткнувшись, падала. На бок. Сразу худела. Медленно царапала воздух лапой. Так и оставляла лапу в воздухе над собой... Ребятишки смотрели во все глаза. С отпавшими, как ожелезнёнными нижними челюстями. А Чёрная гремела чем-то в сарае. Потом выходила. Топор походил на отрубленный бычий язык! Сгребала птицу с земли. Шла, кропя за собой буро-красной строчкой. Так же сорила кровью на крыльце, где суетился с тряпкой Мылов. Затирал за ней, затирал. Как баба. Потом захлопнул дверь, мелькнув чумными глазами...

- Ну что вы бегаете за ним, а! Что вы бегаете! - кричала из окна Антонина.

Ребятишки не слышали ее. Ребятишки стояли как стеклянные.

Через два часа Мылов сидел на скамейке возле ворот. Просыпáл мимо бумажки табак. Привычно пьяный. Брал бумажку и табак на прицел. Табак сыпался мимо. Мылов поматывался. Матерился. Упрямо снова все начинал. Сашка и Колька уже ходили. Пыжились, прыскали слюнками. Мылов думал, что прохожие.

Через дорогу напротив у своих ворот стояла Зойка Красулина. Безмужняя, разбитная. С волосами как сырой виноград. У которой не заржавеет. Нет, не заржавеет. Ни с языком, ни с еще чем. Лузгала семечки. Кричала Мылову, хохоча: "На правый бери, на правый!" Глаз, понятное дело. (Сашка и Колька совсем переламывались, коленки их стукались о подбородки.) Мылов вяло ставил ей указательный, прокуренный: н-не выйдет! н-не купишь, стерва! Снова пытался попасть табаком. Попал. Насыпал. Эту. Как её? Горку. Начал скручивать. Слюна развесилась как трапеция. Поджег, наконец, мрачно задымливаясь. "О! - кричала Зойка. - Осилил! Молодец!"

Появлялся на шоссейке Коля-писатель. Шел, как всегда. Словно пол прослушивал ногами. В очках. По аттестации Мылова - деревенский порченый. Конечно, проходил мимо. Мимо своих ворот. Мылов - будто знойный песок начинал просыпать, из себя выходя: "П-порченый!.. н-назад!.. К-куда пошел!" Но - вырубался. Напрочь. Дымился только для себя. Как гнилушка. Коля смеялся. "Заблудился опять маненько". И непонятно было - кто? Кто заблудился. Мылов ли - пьяный, или он - Коля. Зойка кричала Коле, подзывала к себе. Придвигалась прямо к лицу его, смотрела в глаза жадно, нетерпеливо. Точно боялась, что он уйдет. Уйдет раньше времени. И говорила, говорила без остановки. И было в этом всем что-то от жадного любопытства женщин к дурачкам. От торопливого общения женщин с дурачками. Она словно ждала, хотела от него чего-то. Она торопилась, подыгрывала ему. Ему - как дурачку. В его же дурости. Чувствовала словно в нем безопасное для себя, но очень любопытное и захватывающее мужское начало. Которого у других мужиков, нормальных, нет. Только у таких вот. У дурачков. Виноградные волосы ее... виноградный куст весь ее... дрожал, серебрился, был полон солнца. Трепещущие глаза смеялись, видели всё: и белую рубашку, мужской стиркой застиранную до засохшего дыма, и остаток желтка от утренней, тоже мужской, яичницы на краю губы, и неумело подвернутый и подшитый пустой рукав рубахи, и глаза Коли за толстыми стеклами, как сброшенные со стены отвесы, которым бы уйти, уравновеситься скорей, но нет - приходится болтаться, трусить... "Давай хоть пуговицу пришью! Завью веревочкой! Бедолага!" Зойка пыталась сдернуть с рубашки Коли болтающуюся пуговку. Смеясь, Коля отводил ее руки одной своей рукой, этой же одной рукой потом гладил затаённые головенки Сашки и Кольки рядом (подбежали они уже, сразу же подбежали). Тоже говорил и говорил. Точно месяц не разговаривал, год. Словно хотел заговорить ее, одарить, завалить разговором, как цветами, и пересмеять ее, и перешутить... Потом, как будто глотнув света, счастья, шел с ребятишками через дорогу к своему дому, обнимая их по очереди, похлопывая. Подмигивал им, кивал на Мылова. Который задымливался. Который не видел ничего. Вохровский картуз у которого, как горшок на колу, был вольным...

Минут через пять Коля снова шел двором. Только теперь к воротам, обратно на улицу. С папкой под мышкой, которую, наверное, забыл утром. Ребятишки преданно бежали к нему, чтобы проводить, но он их заворачивал и, смеясь, направлял к офицеру Стрижёву. Обратно. Стрижёв подвешивал руку над склоненной в согласии головой. Слегка поматывая ею. Что могло означать: здравствуй, Коля. Пока, Коля. Не волнуйся, Коля. Полный порядок, Коля. Снова упирал руки в бока над разобранным мотоциклом. Словно наглядно удваивал свое галифе. (Ребятишки уже заглядывали ему в лицо, определяя, какая будет взята сегодня им в руки деталь.) Стрижёв брал, наконец, ее. Деталь. С любовью осматривал. "Принеси-ка, Село, паяльную лампу".

Сашка и Колька сломя голову бежали...

... По двору Алла Романовна разгуливала в странном колоколистом коротком халате, пояс которого, вернее, полупояс, вырастал почему-то прямо из-под мышек и завязывался на самой груди большим фасонистым бантом, превращая Аллу Романовну в какой-то уже распакованный, очень дорогой подарок. Из тех, которые красиво стоят в раскрытых коробках на полке в культмаге на площади. Алла Романовна очень гордилась своим халатом. Советовала Антонине сшить такой же.

На своем крыльце Антонина распрямлялась с мокрой половой тряпкой в руках. Была она в разлезшейся кофте, в старой вислой юбке, галошах татарских на забрызганных грязной водой ногах. "Это еще зачем?" И точно неотъемлемая часть ее, матери, с таким же смешливо-презрительным прищуром приостанавливался у крыльца и Сашка со своим кирпичом, ожидая, вслушиваясь. "Это будет лучшим подарком твоему мужу. Вот!" - выдавала гордо Алла Романовна. "Чиво-о?" - Дворовая собака-трудяга смотрела на балованного развратненького пуделька. Такая картина... "Да-да-да! - начинала спешить Алла Романовна. - Вот приедет твой Константин Иванович, вот приедет, вот приедет... а ты - в пеньюа-аре..." Она прямо-таки выцеловывала сладкое это словцо. Но увидев ужас в глазах глупой женщины, еще быстрее частила: "Да-да-да! поверь! поверь! И любить будет больше, и уважать! - И опять вытягивала губы: - Когда в пеньюа-а-аре..." В довершение всего она начинала как-то томно и как сама, по-видимому, считала, очень развратно... оглаживать себя. Оглаживать как бы свой главный подарок мужу. Однако рядом как-то с ним, по бедрам больше, по бедрам. Поглядывала на ошарашенную, с раскрытым ртом женщину. Как будто обучала ее. Обучала ее, деревенщину, искусству разврата...

Тоня с такой силой и поспешностью начинала шоркать крыльцо тряпкой - что во все стороны брызги веером летели. Алла Романовна скорее относила колокол свой подальше. Шарнирно выбалтывая из него ножками. Точно кривоватыми белыми палками. "Деревня! Фи!"

Однако когда офицер Стрижёв дежурил у разобранного мотоцикла - для Аллы Романовны менялось всё. Она знала, чтó ее ждет. Она шла, замирая сердцем, к белью своему, висящему на веревке.

Нутро Стрижёва тоже сразу подтягивалось, напрягалось. Заголенные ноги в галифе начинали пружинить, подрагивать. (Так пружинят, подрагивают задние бандуры у гончака.) Он будто уже и повизгивал!

Сашка и Колька сразу подавали ему деталь. Чтобы отвлечь. Еще одну. Еще. Не брал. Будто не видел. Отводил рукой. И уже шёл вкрадчиво к Алле Романовне. К этому пуделю. К этому пуделю Артемону. Ребятишкам становилось неинтересно. Стояли над брошенными деталями. Ощущали и их обиду. Стыдились за Стрижёва.

Стрижёв что-то бубнил Алле Романовне, торопился, старался успеть, выказывал назад большой охраняющий глаз. Алла Романовна хихикала, нервничала. Руки, сдергивающие белье, плясали, как пляшут бабочки над грязью. "Вы меня смущаете, Стрижёв! Хи-хи! Смущаете! Тут же дамское белье висит! Дамское белье! Хи-хи! Разве вы не видите дамское белье! Это же дамское белье! Хи-хи! Стрижёв!" Стрижёв заглядывал за ее большой квадратный вырез в пышных кружевах, как в коробку с тортом, бормотал: "Ну, вы же понимаете, Алла Романовна, я же, мы же с вами, как-нибудь, всегда, ради вас я, вы же знаете, не то что всякие там, мы же с вами понимаем, сегодня вечером, в десять, на уфимском тракте, никого, вы, мотоцикл и ветер, сами понимаете, я впереди, вы сзади, потом наоборот, вы впереди, я сзади, я же научу, вы же понимаете, кто не любит быстрой езды? Гоголь, сами понимаете". Алла Романовна вспыхивала и бледнела, быстро дыша. Ручки всё порхали над бельем. Белью не было конца. Всё шло и шло это сладкое взаимное опыление. Нескончаемое. Взаимное охмурение. Можно сказать, в райском саду...

Уходила на прямых, дергающихся ногах. Высматривала, кокетливо обскакивала лужи, грязь. Стрижёв высверливал правой ногой как рыбацким буром.

Возвращался к мотоциклу. С будто закрученным мозгом. Который колом вышел наверх, приняв вид его прически. Когда он брал у Сашки деталь, руки его подрагивали.

Вечером мотоцикл начинал трещать. Испытательно. Стрижёв словно наказывал его. Как хулигана за ухо выкручивал. Мотоцикл выл, колотился. Как будто на болоте Сашка и Колька выбирались из сизого, едкого тумана. Сбрасывал, наконец, Стрижёв газ, полностью удовлетворенный. Шел одеваться. Кожаные куртка и галифе, острый шлем, большие очки. На руки - краги. Экипированный, ехал со двора. Сашка и Колька бежали, раскрывали калитку. Надеясь, что прокатит. Но тут - опять!

Зойка теперь. Щелкает свои семечки. У своего дома. Женщина. Постоянно возле ворот - словно давно и упрямо ждет своего суженого. Нестареющая, неувядающая... Стрижёв начинал подкрадываться на малых оборотах. Останавливался, широко расставив для баланса ноги. Как кот, черные начинал нагнетать хвосты. Дергал, дергал ими за собой, нагнетал. Зойкины виноградные грозди оставались покойными. В вечерней остывали прохладе. Зойка скинула с губы кожурки. Шелуха Зойкой была сброшена. Стрижёв покатился от нее как с горки, растопырив ножки, не веря. И - врубал газ. И - уносился вдаль. Как пика устремленный.

Через минуту пролетал с длинной девахой за спиной. Точно с остатками лихой бури на конце палки. Никакого движения со стороны Зойки. Опять летел. Деваха еще выше. Другая! Зойка не видит, лузгает семечки. А-а! С горя мотоцикл пропарывал городок и нырял все в ту же рощу. И - опять тишина над рощей. И только вечерние слепнущие птички вновь принимались густо перепутывать рощу солнечными тèнькающими голосками.

В десять часов вечера выйдя из ворот и увидев Зойку - Алла Романовна сразу начинала спотыкаться. Зойка, как уже накрыв ее, разоблачив, кричала: "А-а! наряди-илась! Ой, смотри, Алла Романовна! Ой, смотри! Будешь измываться над Колей - отобью-ю! Ой, смотри-и... Ишь, вырядилась..." Алла Романовна переступала на месте, хихикала. Топталась словно по разбитой, перепуганной своей злобе, которую никак не удавалось собрать обратно воедино, чтобы злоба опять была - злоба, злобища. "Да кому какое дело! Кому какое дело! Хи-хи-хи! Разве это касается кого!" А Зойка все не унималась, все корила, все мотала своим виноградом: о-ой, смотри, о-ой смотри! "Да пожалуйста! Да забирайте на здоровье! Да кому какое дело! Да хи-хи-хи!" Забыв про все, она уже частила ножками обратно, во двор, домой. И почти сразу, теперь уже в раскрытое окно Новосёловых - из соседнего по стене - испуганно заскакивал голосок Коли: "Алла! Опомнись! Что ты делаешь! Не надо! Больно же!" - "На! на! на! - придушенно шипела "Алла" и била Колю чем ни попадя. - На! на! Урод очкастый! Будешь жаловаться всякой твари, будешь?! На! на!"

Антонина холодела, вскакивала. Кидалась, захлопывала окно. Не в силах отринуть всё, растерянно замирала, вслушиваясь. "Мама, а чего они?.." - "Рисуй! рисуй! Не слушай!.."

А ночью начинали драться внизу. Мылов и Чёрная. Дрались жутко, на убиение, на полное убийство. Как дерутся слепые. Затаивая дых, бросая табуретки на шорох, на шевеление. В полнейшей тьме. Точно задернув шторы...

"Да господи, да что за гады такие кругом! Да что за сведённые!" Антонина стучала в пол. Выбегала, барабанила в окно. "Вы прекратите, а?! Вы прекратите?!" За стеклом разом всё проваливалось. Точно в подпол.

Утром в упор не видела Аллу Романовну, не здоровалась с ней, уходящей к воротам, хихикающей. Но когда Мылов появлялся из своей двери - бежала к нему, стыдила. Грозила милицией, заступала дорогу. Мылов начинал ходить вместе с ней, как на танцах, сжимать кулачонки, трястись. Расквашенным шамкал ртом: "Я тебе не Порченый, не-ет. - Танец не прекращался. Оба ходили. - Я тебя, стерва, тоже ува-ажу. Будешь встревать..." Теряя голову, Антонина хватала палку. С напряженной спиной Мылов бежал. Ворота начинали казаться ему ящиком без выхода, он залетал в него и долго тарабáнькался, прежде чем проскочить на улицу. Чёрная не выходила. Чёрная наблюдала в окно, сложив на груди руки. Потом задергивала штору.

Двору являла себя к обеду. После ночной драки - гордо смущалась. Как после полового акта, о котором узнали все. И который был полностью недоступен остальным - ущербным. Одной ей бог послал, одна она отмеченная. Отомкнув пудовый замчина на двери сарая, заходила внутрь. Шла с корзиной волглого белья мимо женщин. Шла все с тем же гордым, завязанным в темный платок лицом, в котором не было ни кровинки, но и не единой царапины, н и е д и н о г о с л е д а... Да-а, испуганно удивлялись женщины-коммуналки, да эта башку оторвет - не моргнет глазом! Боялись ее до озноба, до мурашек в пятках. Растерянно глядя ей вслед, храбрилась одна Антонина: "Я им всем покажу! Они меня узнают!"

Константина Ивановича машина сбросила у самого заезда в городок, и он заспешил по вечерней пустой улице. Устало впереди над дорогой свисало солнце, похожее на усатый, веющий глаз старика...

Антонина в это время плакала в своей комнатке коммунального второго этажа. Приклонившись, она сидела к окну боком, точно слушала опустившуюся полутемную яму, в которой сидела и откуда солнце давно ушло.

Константин Иванович свернул на другую улицу. Солнце засыпающе моргало меж деревьями, и он почему-то в беспокойстве поглядывал на него, поторапливался, точно боялся, что оно закроется совсем и упадет. Просвечивая красные горла, тянулись к солнцу в щелях, прокрикивали засыпающие петухи. Точно ослепший, у забора сидел и бухал пёс.

Неслышно, как дух, Константин Иванович тихо радовался у порога. Антонина увидела, вздрогнула. Хватаясь за спинку стула, поднялась, шагнула навстречу, тяжело обняла мужа, отдала ему всю себя. "Ох, Костя, что ты делаешь с нами! Мы ждем тебя с Сашкой! А ты... а ты... - Антонина глухо рыдала, освобождаясь от муки. - Кругом одни сведённые! Одни сведённые! Дерутся, мучают друг друга! А мы тебя... мы к тебе... Мы тебя любим! Костя! А ты не едешь! Почему рок такой?! Почему люди мучают друг друга?! Почему?! О, господи-и!.."

- Родная! Ну что ты! Зачем ты изводишь себя? Всё образуется, наладится!

Удерживая жену, Константин Иванович пытался ей налить из чайника воды в стакан. Рука Константина Ивановича - ограниченная пространством, словно внезапно загнанная в угол - торопилась, тряслась, вода расплескивалась мимо стакана. Константин Иванович всё старался, торопился. Словно от этого сейчас зависело всё...

По улице, где только что прошел мужчина, пылающая бежала лошадь, не в силах вырваться, освободиться от телеги. Телега, словно живая, тащимая, неотцепляющаяся власяница, махалась, жалила бичами. И, как навеки привязанные, убегали за ней два пацаненка. Обугливались, вспыхивали в обваливающемся солнце.

33. Всё то же наше общежитие.

За спиной, где-то в общаге, пропикало семь. Автобус не шел. Вокруг фонаря спадал снег. Подобно деревцам - вразброс - стояли в этом тенистом мартовском снеге пэтэушники. Полуодетый, запахиваясь полами пальто, Новоселов собирал в чуб снег, как поп брильянты в митру. Со сна добрым, пролуженным голосом Новоселов пэтэушникам говорил: "...И столы привезли, и мячики, и ракетки. Профком, наконец, раскошелился. Нажали. Всё у меня, на пятнадцатом. Сегодня вечером и поставим. Три стола у вас на этаже. Ну, и один Дранишниковой кинем, в "Красный"...

Пацаны оживились. Точно схваченные одной тайной: кинем, значит, Дранишниковой, в "красный". А Новоселов уже говорил о клубе. Об атлетическом. О клубе атлетов. Где можно будет мышцы покачать. И человека нашел. Мастер спорта. Мировой мужик. И недалеко живет. Раза два в неделю сможет приходить, показывать. Сразу согласился...

Говорить вроде бы было больше не о чем. Стеснялся немного ребят. Ожидающе поглядывал за общежитие. А автобус все не шел.

Наконец, вывернул. Всегдашний "Икарус". Взболтнув снегом, как пухом, пэтэушники разом снялись. Полетели. Мгновенно облепили автобус со всех сторон. Словно где-нибудь в Мадриде быка. Везлись с ним. Что называется, на рогах его, словно сламывали на колени. И разом остановились, укротив. И выворачивались веселыми головенками к Новоселову, мол, как мы его сегодня сделали? И подбежавший Новоселов, как распоследнейший какой-нибудь "тарера", ругал их распоследними словами. Словно показывал и показывал им главную их ошибку, пожизненную их глупость. Пэтэушники улыбчиво прислушивались. (Так прислушиваются к работающему мотору.) Ждали момента главного - открытия двери... И - начиналось!..

Даже не пытаясь раскидывать, Новоселов пошел к крыльцу. Злился, ругался. Не мог он почему-то согласиться с этим всем. Ежедневным, неистребимым. Не должно быть так, не должно! Нельзя так! Связывалось это всё во что-то глубинное, касающееся всех, всех живущих в общежитии, но не дающееся. Чему названия, слов Новоселов не находил. Но что задевало его сейчас, мучило. Он раскрывал перед Кропиным руки, подходя: "Ну зачем они так, а? Зачем?" Раздетый Кропин смеялся, похлопывал по плечу, успокаивал. Распахивал даже парню дверь. И Новоселов заходил с досадливой возбужденностью человека, не исполнившего, не смогшего исполнить простого дела, сбивая, смахивая весь брильянтовый снег с головы.

Вечером, как обещал, собирал и ставил с пэтэушниками столы. Натягивали узенькие сетки. Пэтэушники сразу начали робко клевать столы мячиками. В нетерпении выхватывали друг у дружки ракетки. Клевали. Словом, дело пошло. На вылет, чтобы поскорей получить его, теснились к столам. Выстраивались в очереди. Как в какие-то толкающиеся, шумливые справедливости. Тесненько кричали из очередей. От крика шейки их становились сизыми, пустенькими, как у птенцов. Дали даже Новоселову попробовать, и Новоселов, он же Новосел, довольно ловко щелкнул несколько раз. Смеялся, отталкиваемый от стола. Собрав инструмент, довольный, ушел.

Минут через десять тихонько постучал в дверь. Дождавшись голоса, вошел. Серов несколько испуганно повернулся от стола, точно недоумевая: в чем дело? Под светом лампы у него - рукопись. Его рука с шариковой ручкой на ней. Катька и Манька спят на тахте. Жена - вяжет возле торшера. - В чем дело?

Однако Новоселов стоял, умилялся. Подсаживаясь к столу, оберегал теплоту в себе. Как хорошо. Семья. На тахте спят дети. Жена в углу вяжет. Тишина, покой. Счастье. Осторожно сказал, что - завидует. Чему? - совсем перепугался Серов. Ну, что вот так можно. Писать. Что рукопись. Править ее. "Да ты что, Саша!" Серов вскочил, как будто только и ждал этих слов от друга. Забегал: "Да мы же несчастные люди!.." Евгения остановила его, кивнув на детей. На миг открыла счастливые глаза Новоселову. Выдернула на пальцы нить из-под кресла. И снова склонилась над пряжей, не отпуская улыбку... А Серов теперь не узнавал жены. А, да что там! Схватил пепельницу, потащил Новоселова к двери. Ужасающим шепотом кричал в коридоре, увлекая Новоселова к дальнему окну: - "Мы же несчастные, больные люди - кто пишет. Саша! Больные! Мы же живем только, когда что-то сочиняем. Это же трагедия! Ты же счастливый человек, Саша! Тебя бог не покарал проклятым этим ремеслом. И - завидуешь..."

Прикуривая от спички Серова, Новоселов скептически посмеивался. Кокетство, брат, кокетство. "Да какое кокетство?! Мы же выдумываем себе жизнь, Саша, выдумываем, а не живем ею! Клянусь!" Серов сел на подоконник. Небрежно кинул ногу на ногу. Как если б черный лис небрежно кинул свой богатый надоевший хвост. Небрежничает с собой Сережа, небрежничает. Однако все это и проясняло кое-что в нем, делало многое понятным. Курили, разговаривали, подтрунивали друг над другом. Новоселов рассказал про пэтэушников. Как бросался за ними сегодня к автобусу. Бросался за всем гамузом. Сейчас, поздним вечером, когда души были рядом, примирены и отдохновенны, все это казалось глупым. Анекдотичным, смешным. Смеялись оба до слез. За окном вдали, на темных домах, умирала мишура огней. Внизу, у общежития, кометами проносились машины. Там же глотал тьму брошенный светофор.

Пора было на боковую. Одному рано вставать, другой завтра отдыхает, можно и почитать часов до двух.

Пошли.

А с утра опять рычали трубы на этажах. С яростным расхлёстом в холл вбуривались. Говорить в холле было невозможно. Новоселов и Кропин задирали головы как в лесу. Где кругом лианы. Нужно было что-то делать с Ошмётком. Это определенно. Дальше терпеть такое нельзя. Сколько можно!

Как на грех - сам Ошмёток мелькнул. Ночевал, что ли, здесь? Новоселов побежал. Пометался. Подергал по туннелю двери. Вернулся. Без толку! - провалился! Комиссию бы, что ли, какую. Акт. Как вы думаете, Дмитрий Алексеевич? Как выкурить?

Через полчаса, с двумя собратьями из общежитского Совета (тоже отдыхали) - пошли. По этажам. В общие кухни заходили. К женщинам. Озабоченно слушали трубы. Как будто не видели их и не слышали никогда. Комиссия всё же. Еще одна. Своя, справедливая как бы. Открывали кран. Сразу видели эпилептика. В жутком пердеже, в мочеиспускании. Так, понятно. Закрывали кран. Женщины комиссию не замечали. Ставили кастрюли, поджигали газ. Все бесстрашные, врубали краны, удерживая чайники. Ходили по тараканам, как по подсолнечнику. Комиссия смущалась. Винилась словно бы за всё... Шла дальше. К следующей кухне. Чтобы и там послушать и понаблюдать. За кранами.

Несколько раз мелькал Ошмёток. Тогда - бежали...

В обед ругались с Силкиной. В ее кабинете. Из-за труб, из-за Ошмётка. Да из-за всего! Больше, конечно, Новоселов, один. Два собрата только сидели на стульях. Оба красные. Вроде красной поддержки. Кончилось всё такими словами:

- ...Д-да! Пока мы здесь командуем, мы, а не вы! Д-да! И это запомнить надо. Д-да!

- Кто это - "мы"?

- Мы - администрация, москвичи!.. Вот когда станете... настоящими... москвичами... Тогда посмотрим... А пока... Д-да!

- Что же мы для вас... быдло?.. За ваши липовые прописки, за ваши общаги... за колбасу вашу...

- Ну, вот что... Новоселов... Вы за эти провокации ответите... Вы... Эту демагогию вы еще вспомните. Локти будете кусать. Локти!..

Нырова украшала стол начальницы карандашами. В пластмассовых стаканчиках. Два стаканчика было. И пучки очиненных карандашей из них. Справа ставила. И слева ставила. Поправляла. Отстраняясь, любуясь. Стол закинулся как идол. Силкина ходила возле стола. Забыв про стол напрочь. Совсем даже не беря стол в голову. Какой стол? Какие карандаши? О чем речь, товарищи? Когда - тут - тако-ое!..

В коридоре собратья замахались кулаками. После драки они. Возбужденные. Мы ей покажем! Больше шепотом, однако, шепотком. Подхватили Новоселова, повели. Можно сказать, понесли как большой портрет. Замороженный, но в махающихся кулаках. Новоселов боялся только одного - не ожить, не захохотать... Оставил парней у лифтов.

Внизу, у вахтерского столика, докладывал Кропину. И Кропин, вскочивший, сразу сосредоточившийся, активно впитывал в себя всю глупость, переживательно набирался ею весь и выбулькивал только пузырики её: да, да, конечно, да...

Потом молча пили чай. Словно распустив в глазах коричневое задумавшееся отдохновение. Трубы дрободáнили меньше. Общежитие было уже полупустым.

34. СМОТРИТЕЛЬ.

...Когда увидел за деревьями оградительные щиты передвижного зверинца, - разом вспотел, а сердце куда-то пало. Щиты были те же: облезлые, высокие, стоящие - как карты в ряд. Как карты с рисованными животными... Все так же орал в парк зазывала из динамика над входом, чередуя вопли свои с музыкой оттуда же. Толпился все так же у кассы и входа воскресный народ...

Знакомых рож не увидел. Ни в кассе, ни на входе. И там, и там работали совсем другие люди. Поменяли всех, конечно, давно поменяли, два года прошло. Более или менее успокоившись, Ратов толокся с людьми в зёв зверинца, отирался платком.

В высокой клетке на колесах обезьяны будто учились медленно ходить по полу всеми четырьмя лапами. Все были с лианными крючкастыми хвостами и кожаными потертыми задницами. Здесь всегда было много наблюдающих. Точно в зеркале - сразу узнавали себя и товарищей. Тыкали пальцами: смотри! смотри! вон - вылитый ты! Потом долго обрадованно смеялись. До тех пор, пока какой-нибудь лохматый самец не садился на пол домиком и не начинал с помощью своих ладошек и красной палочки, вылезшей из него, добывать как бы первобытный огонь... Пунцовые, возмущенные, первыми утаскивали детей матери. Затем растекались и остальные. Оставались только самые стойкие. Двое, трое. И какая-нибудь поддатенькая бабёнка вдобавок. Все слегка возбужденные, хихикали, подбадривали лохмача: давай, давай, обèзя, дро...! Загнувшийся, работающий самец помимо палочки высовывал еще и язык. Как смачную красную краску. Точно от позывов в туалет, поддатенькая в нетерпении приплясывала, сучила ножками, оборачивалась, смеялась. Тем самым обнаруживала всем полную свою осведомленность в таких делах...

Строго по инструкции смотритель давал по клетке водой из брандспойта. Все обезьяны разом повисали на железной сетке как моряки после штормовой волны, отплевываясь водой и, по-видимому, матерясь. Сам нарушитель режима - тоже висящий - ничего не понимал: за что?!

Через какое-то время возле высокой этой клетки вновь накапливались зеваки. Другие зеваки. Вновь тыкали пальцами... И всё повторялось... Люди поспешно уходили от клетки в разные стороны. Безобразие! Почему показывают этих дрочил?! Ведь срам один каждый раз, честное слово!..

Возле другой клетки, низкой, где почему-то нервничал полуоблезлый старый дикобраз - приходили в себя. Более или менее успокаивались. Дикобраз бегал по клетке, шумно шуршал иголками. Как какая-то полностью расчихвощенная китайская акупунктура... А вообще - что еще тут смотреть?

Уже совсем помешанные, раскачивались в клетках медведи. Эти Ратова не интересовали - безмозглые клоуны, за кусок сахара на гармошках будут играть, лапами задирать-дрыгать. Ратов продвигался дальше и дальше, обходя клетки... Наконец увидел Королеву...

Королева нисколько не изменилась! Была все та же! Быстро ходила по большой клетке, как трехметровый полосатый пойманный огонь! Не сбавляя хода, рыкнула на Ратова. Узнала, узнала, стерва! Ратов готов был прыгать. Уже неуправляемое, дыхание Ратова страшно участилось, сердце начало толкаться, рваться в глотке. Как при долгожданной голой ж... в женской уборной. Но сдерживал, сдерживал себя, пьянел, покачивался...

- Ты опять, сволочь, здесь? - тихо сказали ему в ухо. Крепко взяли за шиворот и локти: - Ну-ка пошли!

- А чего! Чего! - Ведомый Никифоровым и Парасюком, Ратов пытался вырваться. - Законно! Козлы! Билет купил!

Выпнутый из прохода зверинца наружу, отпускал напряжение, страх, отряхивал пиджак, брюки. Быстро взглядывал на высокие, тесно составленные щиты, точно быстро запоминал их растасовку, последовательность, их местоположение в парке...

...Два года назад, когда Рашид Зиятович Акрамов впервые раскрыл паспорт Альберта Константиновича Ратова... то был несколько удивлен, если не сказать больше: Альберт Константинович, будучи коренным москвичом (вот же: родился в Москве, живет сейчас, прописан), приехал сюда, в город Клин, устраиваться в передвижной зверинец на работу. Правда, приехал по объявлению, но все равно - из Москвы - сюда... Работы, что ли, нет для вас в Москве? Альберт Константинович? Странно даже, знаете ли...

- Не в этом дело! - прервал его Ратов. Отвернул лицо к зарешеченному оконцу вагончика. Коротко, скорбно рубил: - Тетка тут. Больная. Одна осталась. Надо помочь...

Перед Акрамовым сидел мужичонка под сорок, с серым расплывным носом, с куполообразным, широким ртом змия. Алкаш? Отовсюду погнали с работы?.. Однако - горд. Очень горд. Одно имя-отчество чего стоит - Альберт Константинович... И с таким именем - метлой махать? Мыть клетки?.. Странно...

В окошко вагончика застучала клювиком синичка. Точно к себе домой. Вот чертовка! Как по часам! Акрамов встал, сквозь решетку открыл окошко. Как будто работающий веер - синичка сразу стала облетать ошарашенного Ратова. Точно намеревалась долбануть его в темя. Акрамов кинул ей пшена на пол. Она снырнула сверху, стала скакать по полу и склевывать...

- Понимаете... Как бы это сказать... Работа смотрителя животных не то что тяжелая, но... но очень грязная. Ведь приходится убирать клетки, чистить, извините, дерьмо за животными... И потом, работа у нас сезонная. Пока приедем, пока как-то обоснуемся - а уже и уезжать пора. Осень. Холода... Отправляемся назад. В Среднюю Азию. В Крым...

- Знаю, - кивнул Ратов.

- Вы что? - работали у нас? - вскинулся Акрамов. - В нашей системе?

- Нет! - излишне поспешно вырвалось у Ратова. - Не работал!

- Вот видите... А говорите...

Смотрели на клюющую птичку. Синица закончила на полу, вспорхнула, снова начала делать Ратову частенький веерок, упорно желая долбануть-таки его... Но, попугав, опять передумала и унырнула из вагончика наружу. Ратов приглаживал волосы, про себя матерясь.

- Каждый день прилетает, - с гордостью сказал Акрамов. - Как по часам...

- Птица... - подтвердил Ратов. - Прикормлена.

Акрамов смотрел на него, как смотрят на человека, который не верит в чудеса... Потом, постукивая карандашиком на столе, Рашид Зиятович Акрамов думал. Южное черное лицо его с красными губами напоминало жаровню...

- Не тяжело будет?.. - Акрамов кивнул на больную, в ортопедическом ботинке ногу Ратова, которая походила на круто взнятой дзот...

- Нет. Всего лишь третья группа. Такие работы допустимы.

- Так, так, - всё стукал карандашик на столе.

Створку окошка покачивало. Акрамов смотрел туда. Словно там всё еще оставалась энергия улетевшей птички...

Только свернул на улицу Крупскую, как сразу увидел Ковалову. Соседку Люськи. Старуха Ковалова шла навстречу с резкой своей перевалкой. Активно уволакивала за собой и хозяйственную сумку на колесиках, и свои больные ноги. Ратов думал, что не узнает, не вспомнит, пройдет. Отвернул лицо в сторону.

- Стой, Альбертка! - вскричала Ковалова. Ратов остановился. - Ты когда рубль двадцать отдашь? - Как будто не год прошел, как занимал, а неделя. Вся в морщинах, зараза. Как хоккейная морда...

- Ты чего, Альбертка, оглох?.. Ну-ка давай рассчитывайся! С места не сойдешь!

Пришлось доставать, отсчитывать. Держи, Маресьев! Ковалова задергала сумку и свои больные ноги дальше. Захохотала на всю улицу: "То-то Люська сейчас обрадуется!.."

Вот зараза. Плохой знак...

В эти минуты ничего не подозревающая Люська Козляткина катала тесто на столе в кухне своего домика по улице Крупской. В широком окне вдруг увидела Альбертку. Альбертку Ратова. Сворачивающего прямо к ее дому. Сворачивающего с чемоданом!

В следующий миг уже была во дворе, уже бежала к калитке. В домашнем платьишке, косоногенькая...

- Ну-ка давай назад! Заворачивай немедленно! Москвич сраный! - Безапелляционно взмахивала ручкой: - Давай, давай, нечего тут! - Схватилась даже за штакетину калитки: граница на замке! Головенка Люськи Козляткиной с косицей округлостью своей походила на крутящееся на земле артиллеристское ядро с дымком. Стрельнутое из пушки. Однако широкий закругленный лоб ее постоянно собирался в морщины. Постоянно думал. Как наигрывающая сама себе гармошка: - Это что же будет? Этот пан Дрочило опять будет меня сигаретами жечь?.. Н-не выйдет! Н-не дамся!

- Да тихо, дура!.. - Ратов толканул калитку вместе с Люськой. С чемоданом впереди себя, как с тараном - ввалил. - Вон. В сарае буду жить...

- А кур куда денешь, идиот? Кур?! - Из сарая слышались самодовольные всполохи-квохты кур, благополучно выкидывающих свои яйца...

- Найдешь куда. Пятнадцать хрустов буду платить. - И, видя, как углубленно заиграло все на лбу Козляткиной, Ратов подвел черту: - В общем, убери там. Раскладушку поставь... А я в баню пока схожу... С дороги...

- Иди, иди, подрочи там с дороги. В душе перед дыркой. В Москве-то негде. А здесь-то благодать!

- Тихо, сволочь!.. Н-на деньги и заткнись!

Ратов хлопнул калиткой. А Люська... а Люська Козляткина пнула оставшийся чемодан.

В то памятное историческое для сотрудников зверинца утро, собрав всех у конторы, Рашид Зиятович Акрамов сказал не без торжественности:

- Вот, товарищи, это наш новый сотрудник - Альберт Константинович Ратов. Прошу, как говорится, любить и жаловать!

Ратов стоял перед всеми в великом ему рабочем халате, халате до пят, с поджатыми ручками - как суслик возле утренней норки.

Кругом было много солнца. Из парка свисал на вагончик уже потёршийся плюш двух дубов. И десять мужчин и три женщины смотрели оттуда на Ратова молча, без всякого воодушевления. Один, высокий, с маленьким ротиком, вдруг сказал: "Не долго мучился котенок в высоковольтных проводах". Сказал, на взгляд Ратова - как в лужу пёр... Двое-трое прыснули. Остальные не услышали этих дурацких слов.

Ратов начал решительно засучивать рукава халата. "Разжарило барыню в нетопленой бане!" - тут же выдал с маленьким ротиком. На этот раз засмеялись все. Тоже смеясь, Акрамов говорил Ратову:

- Не обижайтесь, Альберт Константинович. И не обращайте внимания. Это наш Пожалустин так всегда шутит...

У Пожалустина ротик-дырочка был как у скворечника. Как у гнезда дуплянки. "Вся порода винохода, только дедушка рысак", - выдал он, глядя прямо в глаза Ратова. Уже под всеобщий хохот. Про кого он так? Про себя, что ли? Или про меня?.. Однако шуточки у козла, думалось Ратову.

Почти все то первое свое рабочее утро (во всяком случае, до десяти, пока не попёрли посетители) Ратов ходил за высокой плечистой женщиной. В облегающих штанишках в колено, смахивающей на крупного жокея. Фамилия у женщины была забирающая - Стоя. Но рост! Это ж какого коня надо, чтобы вставить ей сзади!..

Мало понимая, о чем говорит ему женщина, показывая на клетки и животных, Ратов стремился отгородиться от ее лица, оказаться позади нее. Глаза Ратова липли к высоченному запакованному заду женщины. К тугим, затянутым материалом ногам ее... Торбаса-а!.. Ратов чувствовал, что нужно срочно отвалить куда-нибудь и... и заняться делом... но шел за "торбасами" как привязанный...

- Вы понимаете, о чем я говорю? - внимательно посмотрели на него из-под густой каштановой кубанки волос карие глаза.

- Понимаю, Татьяна Леонидовна. - Ратов старался сосредоточиться: - Попугаи... Это... как его?.. Подсолнечник... зерно... просо... Два раза в день...

Шли дальше.

- А вот это гордость нашего зверинца, - остановилась у большой клетки Татьяна Леонидовна Стоя. - Бенгальская тигрица по кличке Королева...

Ратов застыл. За толстыми прутьями клетки ходило мощное животное. Точно перекатывало по себе громадный живой камуфляж, разрисованный черно-коричневыми полосами. Огромная кошачья морда, рыкая, как будто давала лучами из клетки... Лицо Ратова пошло окалиной. Как у паяльника. "Сука, - забывшись, шептал скуластенький паяльник, - большая бенгальская сука..."

Женщина подумала, что ослышалась:

- Что, что вы сказали?

- Ничего!.. Я сказал, что - кошечка... Бенгальская... Красивая...

Странный мужичонка, подумала тогда у клетки Королевы Татьяна Леонидовна Стоя, заместитель Акрамова по ветеринарной части, проще говоря - ветеринар зверинца. Очень странный...

Ночью Ратов попытался проникнуть в дом. К Люське. Осторожно потянул за ручку сенную дверь... С силой потряс. Дверь даже не шелохнулась. Помимо крючка она явно была закрыта еще и на балку... Ратов вытаращился на висящие вверху рои звезд... Вот сука, так сука-а... Замуровалась... Как припадочный задергал ручку... Бесполезно!.. Пнул в доски что есть силы. Пошел от двери.

В своей постельке под одеялком Люська прыскала в сжатые кулачки: съел! съел! оглоед! съел!..

Ратов пробрался в курятник, к раскладушке. Включил фонарик. Который дала в пользование стерва Люська... За решетчатой деревянной загородкой спящие куры были безжизненны. Как укрепленные на насестах чучела... Вырубил их.

Однако сам врубился, вскинулся на раскладушке от вопля петуха. На самом рассвете... Да чтоб тебя, засранца! Вот удружила стерва Люська, так удружила!.. Глухо матерясь, собрал курево, спички, побрел в уборную.

Темный одноместный ящик долго дымился на огороде. Вроде томящейся вошебойки... Стерва... лярва... Люська...

2.

Смотритель животных Пожалустин был из местных. Клинский. Сыпал пословицами и прибаутками своими постоянно. Употребляя их совершенно, казалось, не к месту. Точно, чтобы просто их не забыть. К примеру, Рашид Зиятович как-то попенял ему, что тот плохо помыл у медведей в клетке. А? Сергей Яковлевич? На что Пожалустин с не меньшим сокрушением ответил: "И не говори, кума, у самой муж пьяница". Из чèрнети лица глаза узбека смотрели на неожиданную "куму" улыбаясь, с недоумением: шутит? Но Пожалустин, абсолютно серьезный, притащив шланг, уже совал его в клетку: "Куда люди, туда и Марья крива"...

Он поступил на работу сразу, как только зверинец приехал в Клин. В начале мая. Первое время Татьяна Леонидовна подробнейше объясняла ему, чтó из продуктов и сколько он должен закупить на местном рынке. Водила карандашом по списку. Пожалустин внимательно смотрел и слушал. С крохотным заостренным носиком, точно выгоревшим на пожаре. "Вы поняли меня, Сергей Яковлевич?" - "Понял. Зазлыдáрить, в смысле запеть, Татьяна Леонидовна. А так же гламырнýть, - в смысле выпить!" - отвечал полнейшей абракадаброй Пожалустин. Однако ни разу ничего не забыл, ни в чем не ошибся.

Как-то Рашид Зиятович приказал подкрасить, а кое-где полностью обновить таблички на клетках. Уж больно облезли как-то все. Поручил это Татьяне Леонидовне. А та, подумав, доверила всё Пожалустину. Довольно ловко тот в бытовке подкрасил облезшие таблички, а через трафареты начертал даже новые буквы. Вместе с Татьяной ходили, развешивали на места. Таблички блестели, свежие, ясные, хорошо читаемые. Акрамов двигался следом, любовался. Возле клетки с двумя медведями - остановился. Не узнавая ни медведей, ни таблички на столбике перед ними. Четкими белыми буквами на зеленом фоне было начертано: Наши знаменитые Дристаный и Лычаный... Догнав Пожалустина и Татьяну, отворачивая в сторону рвущийся смех, спросил: "Что это, Сергей Яковлевич?" Пожалустин взял табличку в руки, рассмотрел. "Так. Отряд не заметил потери бойца... Сейчас". Со всеми табличками побежал к медведям. У Стои и Акрамова от давящего смеха полностью застлало глаза. Они ослепли. Они раскачивались. Они уходили друг от друга...

Вот этого хохмача Пожалустина приставили шефом к Ратову. Приставили наставлять...

3.

Переодетый в рабочий халат и штаны, уперев руки в бока, вертел головой в разные стороны на территории утренний Пожалустин. С носиком - как соколок на соколиной охоте. Кричал голодному зверинцу: "Тихо, воды Шегергè!" И улетал кормить.

Дикобраз при виде Пожалустина начинал радостно трещать иголками. Присев, Пожалустин совал ему в кормушку завтрак. Холодную вчерашнюю рисовую кашу. Дикобраз сразу заторопился. Длинные иголки его дрожали. Точно вылезший наружу, необычайно острый его озноб... "Спокойней, спокойнее. Не торопись. Три волосинки в шесть рядов".

На главной улице зверинца, на глазах превращая ее в степной Техас, Ратов городил "торнады" пыли. Злой метлой зашугивал их к небу. Хорошо подошла бы поговорка "заставь дурака богу молиться", но Пожалустин говорил другую: "У нас то понос, то золотуха!" Бежал, вырывал метлу. В который раз показывал - как надо. Оставшись не у дел, Ратов оглядывался по сторонам, шел за пригибающейся старательной спиной и думал: ё... бы чем! Чтоб откинулся, гад!..

Два орлана с восковитыми носами независимо разгуливали по клетке. Как, по меньшей мере, два лапáстых горбоносых хейнкеля по своему аэродрому. Ратов швырял им полкурицы. Полтушки. Орланы сразу сбрасывали форс, начинали рвать, растерзывать курицу. Перекидывали замороженную тушку по клетке, как недающуюся подскакивающую кормушку. У-у, горбоносые сволочи! Из клетки Ратов выдергивал корыто с протухшей водой. Выкидывал воду в сторону. Из шланга шарахал новой воды. Корыто забивал в клетку. Однако Стоя всё видела, тут же подходила. Просила помыть корыто. Прежде чем заливать его свежей водой. Понимаете? Пробегающий Пожалустин успевал пустить: "Ну, про это даже петухи не кукарекали!" Ратов зло выдергивал железяку обратно. Длинная Стоя вставала в позу штукатурных кóзел. Сама начинала мыть. "Вот же, смотрите: слизь, грязь, перья!" Однако Ратов смотрел не туда - Ратов вытаращился на широко расставленные ноги в тугих штанишках. Как из проткнутого большого мяча онанистский сипел катарсис: торбаса-а-а... "Видите сколько грязи?!" Из-под мотающейся кубанки волос взглядывали на Ратова все те же спокойные коричневые глаза. Видите? Сглотнув, Ратов подтвердил, что видит. Женщина распрямилась, передала корыто. "И потом, Альберт Константинович, что же вы опять им дали неразмороженное мясо? Сколько вам говорить? Размораживать д о п о я в л е н и я с у к р о в и ц ы н а п о д н о с е! И только тогда давать! А?.." Орланы всё мучились с тушкой. Швыряли ее по клетке. Ратов позволил себе осклабиться: "Ничего, Татьяна Леонидовна. Пусть тренируются. Как хоккеисты с шайбой. Хе-хе". Зоолог-ветеринар отходила от клетки, нахмурившись. Зачем Рашид взял его? Ведь совершенно случайный человек!..

Таким же вопросом задался и Федор Парасюк, еще один штатный смотритель, когда увидел однажды, как Ратов корячится с длинным белым брусом. Пытаясь через страховочную оградку засунуть его зачем-то, то ли под клетку, то ли в саму клетку Королевы. Причем засунуть, по меньшей мере, как неимоверной длины свой член... Рябое лицо Парасюка начинало родниться с сырым молотым мясом. "Кто ему сказал? Что он делает возле клетки Королевы? Зачем этот придурок вообще здесь?" Пожалустин тут же ответил: "Голубое не такое, розово не мытое!" Однако Парасюк уже быстро шел к толпе возле клетки и Ратову. Какая-то женщина успела шепнуть ему: "Смотритель ваш, кажется, пьян!"

Ратов просунул все же брус в клетку. От удара мощной лапы Королевы брус взорвался в клетке как петарда. С огрызком Ратов отлетел от загородки. К ахнувшей толпе. "Ты чего делаешь, придурок?" - схватил его Парасюк. Ратов был абсолютно трезв. Но весь дрожал. Глаза Ратова выпрыгивали, были маньячными. "Кошечка! Полосатая! Рыкает на детей! Надо поучить!" От услышанного Парасюк задохнулся. Большое рябое лицо его опять точно покрылось молотым мясом. "Да ты... да ты... марш отсюда, скотина!" Ратов закондыбал куда-то, матерясь. "Ишь, скот! Надо поучить, - не успокаивался Парасюк. Не обращая внимание на посетителей, заорал вслед: - "Я тебе башку оторву, если еще увижу у клетки!.. Сволота..." Пожалустин сказал без обычных своих прибауток, что нужно рассказать обо всем Акрамову. Товарищ-то - явно ненормальный. Это же ясно, как божий день!

Но не рассказали. Ни Пожалустин, ни сам Парасюк. Рашид с Татьяной были в эти дни в Москве. Выбивали рацион. А потом за делами замылилось как-то всё. Вроде даже забылось...

4.

Утрами возле бытовки ждали Рашида. Курили. Ратов сидел с похмельным расплюйным носом, с переносицей - как с занозой. Парасюк смотрел на него. "Делай лицо проще, Ратов, тогда и народ к тебе потянется..." Все смеялись. Ратов отворачивался: сволочь! Трясущимися пальцами пытался закуривать. Выковырять из пачки сигаретку. Парасюк по-прежнему следил. "При настоящем мастере - у подмастерья всегда руки трясутся... Верно я говорю, Пожалустин? Есть у тебя такая поговорка?" Все начинали хохотать. Но приходил Акрамов, и всё прекращалось. Предстояло серьезное распределение работ на сегодня. К Ратову Рашид поворачивался в последнюю очередь. Из больших синих впадин на черном лице лемýрно светили все те же глаза узбека: что же мне делать с тобой, друг?.. Как за спасением поворачивался к Пожалустину, наставнику Ратова, ведуну: куда его, а? Тот сразу выдавал: "На хутор, на х..., бабочек ловить!"

Все падали, где стояли. Ратов вынужденно смеялся. С лицом как скол. Как склянка...

Два молодых любознательных верблюда встретили его приветливо. Как два брательника-еврея. Однако прежде чем вычёсывать их большой жесткой щеткой, храбрый Ратов зачем-то начал переставлять... их ноги. Задние. Обхватывать и, тужась, переставлять. Как длинные шахматы. Один брательник стеснительно, по-женски... лягнул его. Ратов улетел через огородку. Ну, шахматист, опять покатывались все, прежде чем разойтись к своим работам. Ну, полудурок!

На медведей, сидящих на полу, Ратов, подойдя, смотрел как на две большие кучи г...а. Совал лопату с кусками мяса в клетку снизу. Медведи начинали загребать к себе мясо лапами - точно ковшами. У-у, мошенники! (Почему - мошенники?) Один хотел слизать с лопаты. Кровь. П-пшёл, гад! - ткнул его лопатой Ратов. Точно большие желтые пчелы, глаза животного ничего не могли понять. Медведь даже не почувствовали боли. Медведь снова потянулся. На! на! жри! Ратов бил лопатой прямо в морду. С ревом медведь перекинулся в сторону. Наш смотритель животных пошел от клетки, весь содрогаясь. И никто не смеялся. Потому что никто не увидел этого. Как нередко бывает, зло пролетело мимо глаз, никого не задело...

Покормив Королеву, Парасюк сдвигал переборку, чтобы тигрица перешла в другую свою... комнату, сказать так. Ничуть не бывало! Королева ходила, рыкала на Парасюка, как будто не видела никакой другой своей комнаты. Нет ее и всё! Р-ры-ы! Тогда Парсюк делал вид, что уходит. Совсем уходит. Артистка сразу приостанавливалась, наблюдая: всерьез это всё или так просто, пугает. Парасюк вразвалку, натурально отваливал куда-то. Королева рыкала: куда, болван?! Назад! В один прыжок оказывалась в другой клетке. Парасюк кидался, с железным лязгом задвигал переборку. Только после этого открывал замок и заходил в освободившуюся клетку. Начинал сметать опилки. Потом из шланга мыл пол. Давал струю и в соседнюю клетку. По Королеве. Та сидела, задирала морду, жмурилась от удовольствия. Но когда накапливалось на полу слишком много воды - точь-в-точь как это делают кошки, начинала ходить и брезгливо-резко стряхивать с лап. Засранец! Чего делаешь?!

Парасюк уходил за свежими опилками. Сразу появлялся Ратов с метлой. Оглядевшись, быстро, как большой художник, закрашивал всю клетку Королевы пылью. Тигрица начинала чихать и, точно так же как от недавней воды, брезгливо стряхивать лапами пыль. У-у, сучий противогаз бенгальский! (Почему - противогаз-то? Да еще бенгальский?) Сердце у смотрителя выпрыгивало из груди. Трясясь, быстро укондыбывал от клетки...

Вернувшийся с опилками Парасюк ничего не мог понять. Откуда в клетке на полу потёки грязи?.. Как большая челночная машина, Королева ходила взад-вперед, растаптывала эту грязь... Парасюк смотрел на Ратова в другом конце зверинца. Где тот старательно (прямо-таки Пожалустин), метлой клал пыль нá сторону. На обочинку...

5.

Вечерами, как только темнело, Ратов вылезал из курятника и крался к дому. Упорно крался к Люське Козляткиной. Уже не ломился в сени, а, вскинув себя на завалинку, распято налипал на окно. Вроде совсем израненного летучего мыша - ныл: "Люськ, пусти! Люськ! Слышишь?" За стеклом провально всё затаивалось. "Люськ, три хруста дам, - обещал распятый мыш. - Целых три, Люськ. Слышишь?.."

Сверху вдруг рухнуло ведро воды. Прямо на башку. Вот сука! С крыши?! С чердака?! Отбежал, отплёвываясь, пытаясь разглядеть. Но крыша была пустой. Только возле трубы, как кот, вылизывался месяц... Ну, мандалина, погоди. Ох, погоди-и...

В курятнике враз выглотал полчекмаря. Содрал все мокрое с себя. В трусах, при свете фонаря курил и открывал пиво. Одну за другой. Бутылки от открывашки давали трахальные шпоки шлюх. Погоди, сука. Ох, погоди-и...

Потом зачем-то начал жрать арбуз. Вскоре почувствовал, что нужно отлить. Да. Точно. Надо. Встал, пустил струю по уже висящим курам. Затем сосредоточился на одной. Пестрой толстой хохлатке. Хаотично курица запрыгала по курятнику, точно ей отрубили голову. Сшибала товарок. Хохлатки посыпались с насестов вниз как разрываемые перьевые подушки. Всеобщий, оглушительный поднялся квохт. Однако быстро смолк. Внизу закуток разом превратился в оживленную дневную птицефабрику. Петух не хотел вниз, от ратовской струи уклонялся, перебирал лапками по насесту. Струя в конце концов ослабла, иссякла, и петух, считай, спасся. "Заори только у меня утром, засранец!" Ратов упал на раскладушку и выключил фонарь.

Через десять минут вскочил, помчался в уборную.

В уборной на огороде точно сразу начали отдирать доски. Слетело всё быстро, как с гвоздя. Но в желудке по-прежнему сильно крутило, и Ратов продолжал тужиться, вылезать из себя: Ы-ы-ы-а! Мать-перемать, сука!

Оглушительно, как выстрел, по уборной ударил камень. Ратов чуть не опрокинулся. Хотел броситься, чтобы догнать, убить на месте... Но с еще большей силой подпёрла невыносимая маята, мука, и пришлось давить и давить. От уборной слышалось уже со слезой, с дрожью, с трясучкой: "Н-ну, погоди, ма-а-андалина! Д-дай до утра д-д-дожить! П-п-п-агади-и-и!.."

Точно с выдернутым желудком тащился по огороду назад, в курятник. Люська поспешно забивала балку в сенях. Месяц скалился как разбойник...

6.

Свой рабочий день Рашид Зиятович Акрамов всегда начинал с обхода животных. В белом халате, с руками в карманах, он останавливался возле каждой клетки и выслушивал доклады сопровождающих. Смотрел в это время или на висящих обезьян, или, к примеру, на ушлого дикобраза, опять бегающего как лечебная акупунктура. Узбекские глаза на черном лице походили на просветленные негативы фотографа. Никогда ничего не записывал, но запоминал всё четко: кому, что и сколько (продуктов). Стоя забегала вперед, распахивала рукой на очередную клетку, в частности, на клетку со львом и, что называется, страстно банковала. Акрамов молча смотрел на Конфуция, на его упавшую на лапы морду с закрытыми глазами, на облезлую гриву, вздымающуюся от тяжкого дыхания уже как просто пустое сено...

Акрамов разом закрывал обход, шел в свой вагончик-контору, снимал халат, чтобы сегодня его уже не надевать, садился к пишущей машинке и начинал печатать: какие лекарства и в каких количествах нужно привезти для Конфуция из Москвы... Только после этого брался за рацион на новый месяц: что и сколько придется выбивать в Управлении. Выбивать все в той же Москве.

В отличие от Акрамова, Татьяна Леонидовна Стоя в халате по зверинцу никогда не ходила. Ни в белом, ни в каком другом. Поверх белейшей кофты на ней всегда был специально пошитый рабочий батник защитного цвета. Некая модификация мужской рубашки навыпуск с коротким рукавом. Многочисленные карманы батника были набиты рабочими блокнотами, авторучками, склянками с лекарствами, порошками. Ну и, конечно, в комплекте с батником - ее обязательные, из плотного материала штанишки жокея, которые дошлый Пожалустин обзывал то "штанами... верности" (их же невозможно будет стащить с дамы!), то "праздничными панталонами с рюшами" (где рюши-то увидел?). (К слову. Когда пришел устраиваться на работу вторым сторожем пенсионерик с необычной фамилией Лёжепёков, а привела его длинная и заботливая Стоя, случившийся возле конторы Пожалустин мгновенно их объединил: "Стоякакова и Лёжепёков!")

Тем не менее, работники зверинца Татьяну Леонидовну уважали. (А Пожалустин-то больше всех!) Уважали за ее незлобивый ровный характер, за знание животных и особенно - за преданность им. Все видели, как она нянькалась все с тем же Конфуцием. Дряхлым львом-пенсионером из Китая. Никак не давала его усыпить. Никаким комиссиям... А лев-то этот не ходил уже, а переползал за солнцем по клетке. Переползал с облезлой своей гривой. Точно обезноженный инвалид с сумой за подаянием...

По утрам всегда раньше Рашида Стоя появлялась в служебных воротах зверинца. Длинные ноги ее шли с замахами. Подпасовывали себе побольше солнца. Как две хоккейные клюшки. "Здравствуйте, Татьяна Леонидовна!" - дружно, чуть не хором, приветствовали ее все. "Здравствуйте, товарищи!" - с приставной лесенки, открыв всем свои литые и стройные чудеса, вставляла ключ в замок конторы свежая утренняя тридцатилетняя женщина...

Нередко знойными полднями, когда похоть особенно нудила, Ратов втихаря перемещался за женщиной Стоей, хоронясь среди посетителей, чтобы скрытно приблизившись к невообразимым ее "торбасам", можно было б сунуть руку в карман брюк и потрястись. Вроде выбивая чечетку. С глазами как большие рыбьи пузыри...

Несколько раз нырял за женщиной в уборную, в соседний отсек. Но не успевал - женщина Стоя управлялась быстро. И хлопала дверью. Сука!..

Как немногие те, кто отмечен истинным онаном, Ратов умел прятаться среди людей. Становился незаметен, невидим. И не только для непосредственного свершения обряда, но и для многого другого. Например, чтобы ускользнуть с работы. На время. Резко катапультироваться с территории зверинца в пивную. Уже на территории парка. А через полчаса таким же образом прилететь обратно. Уже поддатым. И улетать и прилетать так за день несколько раз. И ничего. Никто. Всё тихо. Кроме рёва засранцев в клетках. И волнующихся у клеток полудурочных голов...

Один раз сил не рассчитал. В самом конце рабочего дня - стоял в центре зверинца и оступался ортопедическим своим ботинком. Оступался - как другом. (Друг не давал ему упасть.) Глаза Ратова были - кучкой... Пробегающий Пожалустин удивленно констатировал: "Угас, как ветошь, дивный гений, Пропал торжественный венок". Однако вернулся, увел подопечного на хозтерриторию и где-то там запрятал... Ратов вывалил из зверинца в восемь вечера. Снежным человеком. Весь в опилках. Опять умудрившись спрятаться от всех. Кроме сторожа Рыбина. Который грозил ему кулаком и матерился из ворот...

Однако Ратов становился заметным, притом - резко, когда дело касалось работы. Любой работы. За что бы он ни брался, сразу видна была полная его неумелость, природная, пожизненная, роковая какая-то смурь... "Что он делает?! Что он делает?!" - восклицали работники зверинца, наблюдая, как он скачет с высоко подпрыгивающим брандспойтом, как, по меньшей мере, со взбесившимся питоном, хлеща водой по всем клеткам и разбегающимся посетителям... "Пошла плясать тетка Пелагея, вперед пулемет, сзади батарея", - испуганно поворачивался ко всем Пожалустин. А те, в свою очередь, поворачивались к Акрамову с немым вопросом: как такое может происходить, Рашид? В твоей организации? Добрейший Рашид Зиятович успокаивал сотрудников. Говорил, что пусть учится. Что всё еще наладится у него. Что, как говорится, не боги горшки. Что, в конце концов, каждому человеку должен быть дан шанс. И все с новым вниманием смотрели на несчастного человечишку, который гонялся за упрыгивающим брандспойтом, пытаясь его схватить... "Да у него же денег - как у дурака махорки", - не унимался изумленный Пожалустин.

Ратов ухватил, наконец, брандспойт. Но брандспойт резко развернул его, и струя ударила прямо по наблюдающей группке во главе с Акрамовым. Все члены группки разом захлебнулись. Как всё те же мореходы. И только бросившись к гидранту и перекрыв воду, завхоз Никифоров прекратил всё.

Все ругались, пытаясь отряхиваться. Стоя истерично хохотала. Молодое ее тело сквозь намокшую кофточку проступило как кетá.

Сам виновник с брандспойтом стоял, будто скáченный: ни воды уже в нем, ни воздуха. Какой-то старик лаял на него. Мокрая голова старика походила на шипóвую булаву...

7.

Где-то после обеда Рашид приглашал Татьяну Леонидовну к себе в вагончик. Приглашал обсудить все тот же пресловутый рацион. Дверь в вагончик всегда оставлял открытой. Все знали, что это означает. Чтó этим хочет сказать Рашид. Однако сразу же заглядывал Пожалустин. С носиком своим и ротиком гнезда дуплянки: "Кончен бал, и скрипка - в печку. Рашид Зиятович!" - "Что такое?!" - испуганно поднимался со стула Рашид. "Ничего". Носик и роток исчезали. "Ч-черт тебя!" - падал на стул Акрамов. Татьяна лукаво посмеивалась, выкладывая из папки бумаги на стол.

Только усаживались тесней мужчина и женщина, чтобы углубиться, наконец, в эти бумаги... как вновь заглядывало то же лицо с ротиком от гнезда дуплянки: "Кот из дому - мыши в пляс. Рашид Зиятович!" Да что же это такое, поворачивался к Татьяне Рашид. С лицом, похожим на вытянувшуюся луну. На луну с большой деформацией. А? Со смехом Татьяна так и падала на стол.

Но когда из раскрытой двери слышались повышенные тона как мужчины, так и женщины, когда внутри возникал жестокий спор всё о том же рационе и наседала больше женщина, требуя витаминов, требуя всяческого разнообразия в питании животных - Пожалустин не рисковал заглядывать в вагончик. Мимо раскрытой двери он проходил на цыпочках, понимающе покачивая головой: "Дристан и Изольда... Любовь прошла, завяли помидоры". Как от интимного уводил всех в бытовку, где, пока ругаются в конторе, можно было немного передохнуть. С посетителями у клеток оставались Парасюк и Пашкина, еще одна смотрительница за животными.

В бытовке курили, смотрели телевизор, а Никифоров учил билетершу Кугель из кассы перематывать магнитофонную ленту. Ленту, на которой был записан дорогостоящий голос московского профессионала-зазывалы, чередуемый с легкой веселой музыкой. Пятидесятилетняя Кугель с завернутым надо лбом валиком волос и злодейским носом никак не могла разобраться, всё путала. Арифмометрные глаза еврейки давали сбои, терялись, не понимали простого, элементарного. Никифоров терпеливо втолковывал: вот же, смотрите, Ева Павловна: это сюда, а это - в противоположную сторону. И всё. Всё просто! Голова Никифорова, тоже с густыми волосами, только уходящими наверх волнами, поворачивалась к ученице. Всё же элементарно, Ева Павловна! Попробуйте еще. Кугель начинала нервно толочься у магнитофона. Протягивала руку, но палец ее, точно обжегшись о кнопку, тут же отдергивался. Кугель замирала. Бёдра у Кугель были как у фрейлины - тамбурúнами. Как на соперницу (по тупости), к которой относятся доброжелательно, Ратов смотрел на нее с ненавистью. Ее тонкие белые ноги в черных туфельках казались ему червями... У.у, туп-пая! Еще чего-то учится там!.. Отворачивался.

В черно-белом телевизоре показывали соревнования по бальным танцам. Всем участникам будто присобачили большие ценники на грудь и спину. Вальсируя, один участник отвернул лицо от партнерши на расстояние как от Москвы до Клина. Партнерша же быстро перебирала тощими ножками - точно подвешенный курчонок... Потом пошли латиноамериканские танцы. Причем сначала в исполнении детей. Всё происходило в зале слишком нервно. Нервически. Партнерики-дети двигались как какие-то электрики. Маленькие электрики. Ратов кривился, не поддерживал восторга всех. Однако когда в дело вступили взрослые - распалился. Особенно от одной. От одной стервозки. Которая в танце бешено вертела задом. Да так, что какие-то шнурки вместо юбки хлестались на ней - как ломаемый жуткий дождь!.. Ратов даже засмущался от такой страсти женщины. Опускал и поднимал глаза. Как томный креол из села. Латиноамериканского, понятное дело.

На воздухе ему опять приказали чесать верблюдов. Этих двух горбоносых секирников. Он уже пошел к ним, но увидел Пашкину с плетенкой под опилки, идущую на хозблок...

Пашкина чем-то смахивала на Люську Козляткину. Только жопкой была скудней... С внезапным порывом, теряя голову, Ратов ринулся за ней.

Пашкина была уже на месте. Склонялась к опилкам, нагребая их в плетёную корчажку. Тонкие ножонки в коротких хвостатых штанишках стояли как мачты о двух парускáх. Неслышно приблизившийся Ратов водил над ними руками, точно заговаривал их, чтоб не исчезли... Гмыкнул.

- Пашкина... ты это... ты где живешь?

- А тебе это зачем? - распрямилась женщина. С прилившей к лицу кровью.

- Так это... Вечером могли бы поршень погонять... - Ортопедический ботинок Ратова подвесился. Как колокол. Выделывал пируэты...

- Чего, чего?..

Будто молнии, разрывались по безумному лицу улыбки:

- Я говорю: чикалдý... это самое... могли бы замочить...

Женщина схватила лопату:

- Сейчас как звездану по башке!.. Козел невыложенный! Пошел отсюда!..

Ратов повернулся, закондыбáл прочь. Готов был бить, крушить все на пути. Суки! Гады! За что?!

8.

Ночных сторожей в зверинце работало двое. Рыбин и Лёжепёков. Дежурили друг за другом. В очередь. Почти не встречались. Однако Рыбин обзывал Лёжепёкова Говнороем. В свою очередь, Лёжепёков коллегу звал Деспотом.

Рыбин, лет семидесяти, с лицом большим и свислым, как какой-то желтый суслóн с давно перебродившим суслом, физически еще был очень крепок. И по-видимому - полностью здоров. Во всяком случае, засученные крепкие руки его в рыжей шерсти - напоминали густые, жесткие вехóтки... Без приглашения, мимоходом, он переставлял со всеми громадные клетки, и было видно, что не до кучи он там, а - главенствует.

Но основным занятием его по утрам после дежурства была ходьба по зверинцу. Причем по задней, хозяйственной его части. Где он собирал все и складывал. А то и швырял, расталкивал. При этом злобно матерясь. Доски, брус, подтоварник, какие-то бочки, тюки прессованного сена, мешки... Фанерной лопатой вдруг начинал подкидывать опилки. Как зерно на току... Снова катал бочки... Завхоз Никифоров пытался бороться с ним: "Тебя кто просит, старый болван? А? Кто?!" Потом махнул рукой: старикан, походило, не мог жить без своего порядка. Ладно хоть к клеткам не лез...

Обойдя таким образом всю хозяйственную часть, распихав, рассовав там все по-своему - Рыбин шел домой. Шел теперь гнобить жену, навек запуганную им старушонку.

Он первым обнаружил три дырочки, прорезанные ножичком в служебной уборной зверинца... Безобразие! Онанисты! Но расследования, на котором настаивал бдительный старикан, не провели, посмеялись только над ним, и больше всех Лёжепёков, да Никифоров забил дырки фанерой. Наверное, залетный какой-нибудь придурок, тем более что замков на дверях уборной никогда не ночевало. Были только разболтанные вертушки. Которые и подбил в тот раз на прощание добросовестный Никифоров. Чтоб не болтались...

Второй сторож, Лёжепёков, казался сверстником Рыбина. Одногодком. Но если заглянуть в паспорт его - год или два всего как на пенсии. То есть шестидесятиодного, шестидесятидвух лет. И комплекцией, наружностью и особенно характером - полный антипод Рыбина. Постоянно в куцем трико в обтяжечку, с пузыриками на коленках - эдакий жалконький, но очень общительный и весёлый жигýлик. Все время, так сказать, в гуще всех событий зверинца. Любознательный нос-пипка его был явно от молотка-чекáна. Такой же округлый, чистый, отполировавшийся. Правда, свисала по чекану одна красная веточка. И даже проистёк один сизый ручеек. Но это - если уж очень въедливо присмотреться, грубо повернув чекан к свету...

Самым ходовым словом у пенсионера Лёжепёкова было слово "держи!" (стакан). С ним быстро находили общий язык в его сторожке. Принесенную кем-нибудь бутылку (красного) брал... и неуследимо снимал железную крышку. Голой рукой!

- Держи! - Стакан уже был налит.

- А ты? - болел за справедливость посетитель.

- У меня не заржавеет!

И действительно. После третьей (красной) - Лёжепёков лежал на топчане навзничь и разъехавшимися скользкими губами пёк, что называется, блины. В вечернем зверинце свободно можно было раскрывать все клетки или даже вывозить их машинами. Прямо с животными...

Выбор Ратова пал на Лёжепёкова...

...В тот вечер, только выйдя из калитки, Ратов сразу увидел Ковалову. Сидящую на скамейке у своего дома... Ч-черт! Плохая примета! Однако пришлось идти мимо. Бутылки предательски начали позвякивать в лёжепёковской сумке...

- Стой, Альбертка! - Остановился. - Куда это ты на ночь глядя? Никак бутылки сдавать?

Вот зараза! Морда в трещинах опять. Как гематоген...

- Оглох, Альбертка?..

- На работу... - нашелся Ратов. - Зверей кормить... Дежурю... - Искоса смотрел на высоко заголенные больные ноги Коваловой в толстых бинтах по коленям - точно на приставленные к ней углом толстенные протезы... - Ну, здравствуй и прощай, Маресьев! - Пошел. Однако остро ждал спиной еще какую-нибудь гадость. И не ошибся. Только Ковалова закричала не ему, а в другую сторону, за огород, где над забором все время высовывалась головенка Люськи:

- Эй, Люська! Радуйся! Альбертка с ночевой! Ха-ха-ха! Сегодня никто на окнах висеть не будет! Сегодня перерыв! Люська! Ха-ах-хах-хах!..

Вот старая засранка! Точно, плохая примета. Точно. Ратов спотыкался.

И только в самом парке, за рощей дубов, словно получил наконец-то признание. Точно его разом зауважали. Потому что закат над зверинцем стоял - потупившись. Как красна девка... А-а! - шизоидно радовался этому обстоятельству, выходя из-за деревьев, Ратов. - А-а!

Надавливал и надавливал служебную кнопку в служебных воротах. Впустую, казалось, будил весь мертвый тридцатиметровый провод и моську звонка в сторожке. Однако Лёжепёков уже бежал. (Иду! иду! иду!) Быстро открывал ворота.

- Что-то ты поздновато, Альберт! - успевал даже весело попенять новоиспеченному другу. - Думал, что не придешь...

- За кого ты меня принимаешь, дед?! - входил, в открытую гремя бутылками, Ратов. Дескать, было слово, старик. Ответственное. Мужское. А не шалам-балам какой.

В сторожке сразу прозвучало слово другое, сакраментальное - "Держи!" И как явление, всегда как некое чудо для пьющих, явился первый полный стакан. От Лёжепёкова Ратов принял его как розовую божественную субстанцию. И будто даже не вино пил, а вроде католика - бесконечные, розовые заглатывал облатки...

Со вторым стаканом было проще - Лёжепёков маханул его враз, уже как атеист, уже не веря в чудо. Понятное дело - закурили. Не торопясь. Обстоятельно. По-мужски. Ратов стал озираться по сторожке. С постелью топчан Лёжепёкова смахивал на довольно большой, однако полностью разбитый участок дороги. Жизненной, можно сказать, дороги. Дороги Лёжепёкова...

- У тебя что - бутылки там раскатаны?

- Да нет... Просто колдóбы... Ямы... В матрасе...

У противоположной стены стоял не топчан, а кровать...

- А это чья? Рыбина, что ли?

- Его, деспота...

Смотрели. Заправленная постель Рыбина походила на четкий плац. На гладко размазанную воинскую могилу...

- Да-а... Тяжело тебе с ним... - посочувствовал Ратов.

- Не говори... Врагу не пожелаю...

Лёжепёков грустно потягивал табак. Под светом лампочки головенка его была - как красная потная горка, покрытая реденьким ковыльком...

Однако после второго стакана он уже размахивал ручонками, он уже втолковывал собутыльнику, как постороннему, как дилетанту про животных зверинца, их характер, повадки, привычки, забавы. Каждый новый абзац он начинал такими словами: "и вот что интересно". Он смеялся. Стойкий носóк его, как все тот же чекан после долбёжки, стал красно-титановым.

Когда речь зашла о медведях, особенно почему-то любимых пенсионером (вот забавные! вот забавные! прямо как люди!), Ратов не выдержал, зло перебил:

- Да что твои медведи! Безмозглые клоуны! За кусок сахара на гармошках будут играть! Лапами задирать-дрыгать!.. - И точно выдавая потаённое, сладкое, свое - мечтательно продолжил: - Вот кошечка через три клетки от них - вот да-а. Полосатая кошечка. Королева! Вот такую стерву тросиком протянуть или железной острой палочкой пройтись по ребрам - это да-а... А то - медведи... Две кучи говна... Тьфу!

От услышанного откровения Лёжепёков разинул рот. Смотрел на Ратова как на умалишенного. Ну ты даешь, Альберт...

- Да шучу, шучу! - сразу пошел на попятную Альберт. - Шучу!.. Так это я... Просто так... - Тут же налил полный стакан Лёжепёкову. Ударил старика его же паролем: - Держи!

Но Лёжепёков все не мог прийти в себя. Полный стакан держал, точно забыв о нем, машинально. Вино даже расплескивалось...

- Ты это... Альберт... Так шутить нельзя...

- Да ладно тебе... Пей давай! Задерживаешь стакан!..

Лёжепёков выпил. Не отпуская стакана, утерся рукавом. Отдал стакан Ратову. Сидел дальше молча. (Разглагольствовал один Ратов.) Курил. Вроде о чем-то пытался думать. Что-то решить... После еще одного стакана (которого по счету?) - отрубился. К топчану шел, вскидываясь, как конь. Упал на топчан поперек, вниз лицом - ноги раскидались оглоблями...

- А-а, гад, спёкся! - вскочив, хохотал Ратов. - Спёкся-а!..

Как из катапульты выкидывал уродливую свою ногу, упинывая ноги старика на топчан: спи как надо, гад! Спи как надо!..

Початую бутылку Ратов забил крышкой. Сунул в карман брюк. Сдернул свет и пинком распахнул дверь.

По территории торопился, замахивал руками. Как бы в нетерпении указывал себе дорогу. От разбойной луны было светло как днем. Под ногами Ратова кривлялся карликовый циклоп.

В клетку Королевы ударил пожарным багром как в арфу:

- Вставай, бенгальская сука! Подъем!..

Со страшным рыком тигрица прыгнула на прутья клетки. Но сразу напоролась на багор. Отпрянула. В угол. В тень.

- А-а, сучара! Испуга-алась! А-а! Давай, давай! Ещё, ещё!..

Точно фехтуя, точно постукивая по шпаге противника, Ратов постукивал багром о прутья клетки, выманивал зверя. Тигрица еще страшнее бросалась на прутья, и Ратов бил, бил. По нескольку раз. От беспомощности, от боли, зверь начинал упрыгивать в тесной клетке к потолку. Вся клетка тряслась, трепалась, казалось, вот-вот опрокинется, но болты, которыми она была привернута к станине тележки, были поставлены надежные. С болтами добросовестный Никифоров постарался на совесть...

- А-а! блядь! а-а! Ну-ка давай ещё! Давай. Ещё!..

Снова постукивал, снова манил на багор. В очередной прыжок тигрицы - промазал. И Королева молниеносно, двумя лапами, лупанула по багру, разбивая его в щепу. Рукоять багра ударила Ратова в челюсть, отшвырнула от клетки, опрокинула. Ратов поднимался с земли как после нокдауна: с большим шумом в ушах, с мгновенно отнявшейся челюстью. Однако потряс башкой... И снова побежал. За другим багром. К еще одному пожарному щиту...

Когда примчался назад, его трясло, колотило всего. Он беспрерывно дергался, подскакивал на месте. Как неврологический больной. Как целая секта сектантов. Но даже в таком состоянии совал и совал багром меж прутьев. Совал в живую плоть животного...

- А-а-а-а-а-а-а-а! - тонул его голосишко в страшных рыках бьющейся в клетке тигрицы...

Два сторожа - один сторож кафе, другой - самого парка... прервали мирный разговор в беседке, замерев со стаканами в руках... Рыки от зверинца не прекращались. Накатывали волнами. Один страшней другого... Что же там происходит?

- Пойти, позвонить, что ли, к ним? - вслух подумал сторож парка. На что сторож кафе ответил, что не надо, ни к чему. Сами разберутся... Зверь. Лев или тигр... Находит на них... Вон какое полнолуние...

Смотрели на лунный свет, который буквально висел на листьях дуба. Дуб от этого казался большой люстрой в блёстком хрустале...

Часов в одиннадцать Лёжепёков услышал за раскрытой дверью шаги. Вскинулся в темноте на топчане. "Кто там?! Кто идет?!"

- Это я! Не пугайся! - черно ввалил в сторожку Ратов. - Где ты там? - Судорожными ледяными руками нащупал руку старика, сунул бутылку: - На, опохмелись. Как раз для тебя осталось...

- Да свет включи! - забеспокоился старик. - Куда ты? - Но Ратов уже растаял за дверью. Как и не было его. Странно. Лёжепёков запрокинулся, забулькал. Заботливый Альберт. Не мало оставил. Однако надо же ворота закрыть... Сидел на топчане, слушал себя, слушал тишину. Хотя и выпил уже, вроде опохмелился, а на душе почему-то было нехорошо... Лунный свет дрожал в дверях как сатана...

В то солнечное утро всё в зверинце началось как обычно. После летучки все уже разошлись по своим делам. (В том числе и Ратов! С метлой! Безумный Ратов!) Возле клеток Стоя что-то говорила Никифорову. Тот смотрел под ноги, внимательно слушал. Красивейшие волосы его - как остановившиеся на голове волны. Временами забывая слова на губах, женщина невольно обвевала их своим дыханием. Как обкуривала фимиамом. Маленький Акрамов рядом начинал волноваться - его голову украшали кудряшки. Всего лишь черненькие, уже размазавшиеся на темени кудряшки... Никакого сравнения с волнами!..

Неожиданно прибежал Парасюк. От волнения - опять как усеянный фаршем. Быстро показывал рукой, быстро что-то говорил... Все трое бросились за ним к клетке Королевы.

Из одного конца клетки к другому тигрица продвигалась медленно, вяло. Точно забывала дорогу, точно не знала куда идти. Когда развернулась обратно - все ахнули: весь левый бок был в ранах. Точно в рыжих больших подсыхающих цветках. Кожа огромного животного от боли свисла жутким каким-то занавесом... Тигрица поворачивалась - и всё исчезало. Новый поворот - и опять точно медленно протаскивали перед всеми этот растерзанный висящий занавес... По опилкам везде было насеяно кровью... Люди возле клетки онемели...

Откуда-то появились испуганные Рыбин и Лёжепёков. Никогда вместе не ходившие. Лёжепёков как увидел порванный бок тигрицы... так зажмурился и заплакал. "Говори, собака!" - схватил его за грудки Парасюк. Рыбин тут же начал подпинывать Лёжепёкова сзади в жопку: говори, говнорой! Говори!..

Ратов увидел. Скинул халат, быстро покондыбáл к выходу из зверинца. В подскочку побежал... Но его нагнали...

Били Ратова Парасюк, Никифоров и сильный старикан Рыбин. Ратов летал как лоскут. Как лоскутúна. Будто улей на палке, улетал вместе с ним ортопедический ботинок.

Опоздавший Пожалустин несся с подтоварником в руках. Несся убивать. "Бабочки летают, птицы забуздыривают! Рашид Зиятович!"

Акрамов похолодел, бросился отнимать, спасать, но от сильного удара локтем в лицо сразу ослеп, откинулся, умываясь кровью. Раскачивался возле клетки с перепуганным дикобразом, обливая его кровью, зажимался ладонями. Татьяна Стоя бегала, совалась к нему с полотенцем. Как секундант на ринге. Но он отстранял ее, не брал ничего. Точно сам хотел прийти в себя, сам наконец-то прозреть. И помимо его воли уже, как в мутном водоеме, всё судорожно пляшущее осьминожье из ног и кулаков само утаскивалось к выходу, к горловине его ("музыка чукчей! народная музыка чукчей!"), - там всосалось, исчезло...

35. Трезвость, покой, воля.

Сладко Серов просыпался и просыпался. В полусон выходил какой-то цыган. Вроде бы. И пропадал. Снова появлялся. Точно, цыган. В сапогах. Плисовый. Ходил по сцене. Прежде чем запеть, заглаживал ладонями цыганские, крючковые свои волосы. Нащупывалась торопливо на стуле ручка. Рука - слепая - надергивала каракулей на бумагу. Гитары вокруг цыгана шелестели, как деревья. Утонул куда-то Серов. С глубоким вздохом выплыл. Целая роща гитар! Закатился в них цыган, раскинув ру... Ручка остановилась, выпала из пальцев. Пугающе всхрапнул. Ч-черт!

Женя в кухонке тихонько гремела посудой. Торопилась. Услышал руку у себя на груди. Гладил ее. Рука была как лебедь. Она. Лебедь - она. А ладошка - опять шершавая, большая. Не защищают ее, не берегут. Стесняясь, мягко рука высвобождалась. Затрясла Серова решительней. Серов честно лупил глаза, обещал встать - железно! Щелкнуло в замке. В тишине придвинулись сладкие посопкú Катьки и Маньки. Тайный ход будильника спотыкался, не узнавал сам себя на столе.

Ударил как всегда - неожиданно. Беснуясь. Серов скакнул, прихлопнул. Обратно на кровать опал. Сидел, осоловелый, развесив рот и руки. Катька и Манька даже не шевельнулись. В разных концах тахты, отвернувшись друг от дружки, лежали как одуванчики, тúхонько творя и сохраняя для себя утренний красный свет... Будить - рука не поднималась. Укрыл каждую одеяльцем, подоткнул с боков. Побрел умываться.

Потом были долгие расталкивания, уговоры, обещания. Девчонки падали как плети. Брыкались, хныкали. Сажал на горшки. По одной тащил в ванную. Время летело. Ничего не успевал. Почему-то у Жени лучше получалось...

Катька оделась сама. Умница, Катя, умница! Но когда одевал Маньку, вдруг начало опять вариться про цыгана. Ч-черт! Продолжение. Цыган уже кланялся. Под аплодисменты. Всё блестяще заглаживал, как обливал себя цыганской своей, крючкóвой волной волос. С гитарами, ожидая, стояли. Повели его со сцены как под большим конвоем. Это был какой-то концерт. По-видимому, сборный. Что-то вроде дружбы народов. Потому что следом вышли зурначи. В шароварах. Дореволюционные еще. Цветочки в картузах. Серов замер с Манькиными колготами... Бросив все, метнулся к столу. Карандаш поскакал: "Зурначи играли... Будто раздували змей..." Вернулся. Сел. "Ну пап, одева-ай..." - "Сейчас! сейчас!" Кинулся. "...зудúнных змей!.. Будто раздували зудинных змей!"

На улице опять остановился. Вышаривал скорей записную книжку. "...Два грузина пели с ними. Сойдя с картины Пиросмани. С округлыми глазами. С глазами, вместившими чистую свежую ночь..." Манька дергала. Катька говорила, дисциплинированно держа сестру за руку: "Не мешай ему! Он мимáры пишет". Серов подхватывал девчонок, тащил за собой. Как тащат тачки. С руками вразброс. Конечно, опоздали.

На скамеечке опять перед Куроленко торопливо раздевал, сдергивал все лишнее с девчонок. Куроленко отчитывала. Лично. Выйдя из кабинета. Халат ее был безукоризнен. В колготах ребятишки кругом ходили тихо. Как лягушата. Не квакали. Зарядка у них уже прошла. Еще чего-то теперь будет...

Шел к детсадовским железным воротам по каменным мокрым плитам. А концерт, а "дружба народов" в голове продолжались. "Запорожцы в широченных шароварах ударились в пляс. Выбежали дивчины - как белый майский яблоневый сад. При виде их запорожцы пошли отпрыгивать от пола капустными вилками. И всё выше, выше!.."

Серов поспешно записывал, остановившись у железных прутьев ограды. За окнами мелькала Куроленко: чего он там записывает, паразит, чего он там записывает?!

Нужно было к столу, писать, сегодня шло, все получалось, но чувствуя накат, точно оберегая его в себе - тянул, не ехал. Кружил по центру. Побывал в кино на пустеньком каком-то фильме. В книжном на Калининском, на втором этаже, долго смотрел книжку старейшины советской литературы. Из двадцатых годов еще добежал, в общем-то теоретик, о литературе знающий всё, смеющийся на фотографии, с вздутым черепом, как гаишник. Поражали всегда короткие его, цепкие, афористичные предложения. Часто в одну строку. Хотя чистой прозы гаишник написал на удивление мало. Получалось, талантливой палочкой всю жизнь промахал, регулировал... Дальше Серов смотрел по полкам, книжицу взяв себе, постукивая ею по стеклу витринного ящика.

И еще увидел одного читаемого. Может быть, самого главного, самого ценного здесь. Покажите, покажите, пожалуйста!

Поэт. Сгинувший в 30-е годы. Недавно начали печатать. С гордо откинутой головой и носом - как заноза...

Беру, беру! Расплатившись, очень довольный, двинулся из магазина.

Шел по весенней, звонкой улице. По Воровского. Наверх. Мимо забеленной церквушки. Солнце мокло под ногами. Везде текло, журчало, блёсткало. Забывшись, прошел мимо красивого старинного трехэтажного здания за голыми мокрыми деревьями. Даже не посмотрев на него. И остановился, замер на полушаге, суеверно боясь обернуться, взглянуть. Что называется, чур! Чур, меня окаянного! Словно подвиг совершая, трудно пошел дальше, так и не обернувшись на издательство, все заклиная себя: только через полгода, только через полгода можно! Забыть, забыть на полгода о нем!..

В стекляшке, спрятавшейся в проулке, как всегда обедали таксисты, а также африканцы-студенты, кормящиеся от окрестных своих посольств. Голодно теснились они к раздаче, выглядывая друг из-за друга, тянулись.

- Можно?.. к вам?..

Негр держал солянки в руках - как пару пива.

Серов, прожевывая, кивнул, отодвинул стул. Негр сел, расставил солянки. Оглядывая стол, пальцами постукивал по краю стола. Пальцы походили на тощенькие фаллосы.

- Перец! - радостно вспомнил слово.

Из прибора Серов вытащил, подал ему перец. Негр замахал им над железными чашками. Проглотив ложки две-три, продолжая учиться, сказал, старательно, чисто:

- Хорошо!.. Солянка!.. - И посмотрел на Серова.

Серов подмигнул.

- Отличная солянка!.. Русская - а?..

- Русская солянка! - торжественно сказал негр. Кроме солянки, он, как видно, ничего не признавал.

Пока Серов надевал плащ, негр перестал есть. Пальцы положил на край стола. Серов подмигнул ему, кинуть пядь. Негр вскочил, крепко пожал двумя руками.

Не застав Дылдова, сидел напротив его дома, в аллее, среди сырых деревьев, на холодной скамье, закинув ногу на ногу. Тянул тяжело напоенный мартовский ветер. Озяблые ветки везде болтались, вспугивая вскрикивающих ворон. Как парус, трепало на луже цинковое солнце. Однако Серов с удовольствием писал совсем о другом. А именно: ...Длинный рассыпающийся водопад неподалеку от деревни был как обнажающаяся в водоеме белая женщина. Миклухо-Маклай улыбался, ходил среди патластых хижин. За ним тянулись, заглядывали в лицо туземцы, худые и великие, как муравьи. Возле одной хижины, расставив ножки, сладко задумался чумазый кабанок: Полинезия. Я родился и живу в Полинезии...

Серову капнуло на кепку. Серов сдернул кепку. Отскочил на середину аллеи, погрозил вверх кулаком: "Ия тебе, чертовка!" Ворону мотало с веткой, как моряка в обнимку с мачтой, и ворона смотрела вдаль.

Прилетел из-за дороги голос Дылдова. С ключом топтался он у замка, вытирал зачем-то о голый камень крыльца ноги. Хозяйственная сумка была приставлена к двери. Еще раз махнул рукой и отвернулся. Серов заторопился в длинный обход, тоже Дылдову помахивая.

На столе стояла тяжелая бутылка портвейна. Та-ак. Дылдов горбился в углу. Доставал продукты. Прямо весь был занят этим делом. Хлеб выложил, маргарину пачку, пакетик яиц не знал куда поставить...

Серов сел рядом с бутылкой, как на посиделках рядом с девкой. С мгновенной бурей в голове. Забыв даже снять плащ и кепку.

- С похмелья... - Дылдов все выкладывал. Хотя вроде бы и выкладывать больше нечего было. - Надрался вчера...

Как мать Серов отрешенно спросил: где? надрался?

Дылдов будто не расслышал. Повернулся к другу - с горькой усмешкой, прямо-таки весь в обиде:

- Вчера был у этих... у стойких вирусов... (Серов не понял: в Доме писателей, что ли?) Ну да, в Доме, в Доме Стойких Вирусов. На Льва Толстого. (Серов дико захохотал.)... Так понимаешь - кишат! И в ресторане, и в конференцзале - везде... Но невозможно ж заразиться! Сережа! Стерильны, абсолютно безопасны!

Серов как будто и не смеялся. Сидел точно с заглоченным аршином. Зашипело на сковороде. Дылдов отвернулся, начал набивать в сковороду яиц.

Так где? надрался? - был задан опять отрешенный вопрос.

- Ну "где-где"?.. Там и надрался. В Доме этом... Вирус один завел... Он хоть и тоже беспашпортный, но машет какой-то книжицей, ну и пропускают за своего... Вот и я с ним, дурак...

Пока хлопалась яичница, подсел к столу. Опять заполнил все обидой вперемешку с перегаром:

- Лезут в Союз, Сережа. В кучу. Трутся, чиркаются друг о дружку, а огня - нет. Так, дымки одни... - Помолчал, водя взглядом возле себя: - Этот. Вирус. Тоже. Ни одной книжки и в помине, а уже визитки где-то нашлепал. Золотом. Такой-то - п и с а т е л ь! Ходит, сует всем. Из-за него, гада, последний червонец там оставил. Утром бутылки пришлось сдавать.

Как лунатик, Серов колыхнул рукой. В сторону яичницы. Дылдов бросился, сдернул с плитки, пальцами за мочку уха хватаясь.

Через минуту на столе все было готово. Была произнесена молитва, заклинание: "Одну, только одну бутылку. Нам - хватит". Налито культурно. По полстакана. Чокнулись. Проглотили. Дылдов хорошо стал наваливаться на яичницу. Пепельное налимье лицо Дылдова пошло окалиной. Он проникновенно уже наговаривал другу, вяло жующему: "...Понимаешь, Сережа. Вообще мне кажется, в самом писательстве, как занятии, жизненном занятии, есть какая-то ущербность, что ли. Легонький эдакий налет ее. Ведь писатель сам не живет. В широком понимании. Нет, не живет. Он отирается возле жизни, понимаешь? Выдумывает ее себе. Он хотел бы так жить. Понимаешь? Любить, ненавидеть, страдать. Но он все время как бы возле чужих очагов. Не возле своего. Он не умеет жить. Он хотел бы, повторяю, так жить, как выдуманные им персонажи, может быть, с такими же падениями, взлетами. Но ему не дано. Нет, не дано. Потому он и писатель. Выдумщик жизни. Он неудачник жизни. Именно - жизни, а - не в жизни. Неудачный ее персонаж. Реальный на сей раз, живой. Он как актер: проводник чужого, не своего... И чем талантливее писатель - тем он больше не может, не умеет создать собственную реальность, собственную жизнь. У него только миражи, иллюзии, желание увидеть то, чего порой просто нет в обыденной жизни... Он выдумывает свою жизнь, все время выдумывает, часто не отдавая себе отчета в том... У бездарностей как раз всё на месте: они точно знают, чего хотят, они реальны. Но они бесталанны, Сережа, они не писатели. А в своей жизни, в своей реальности - они порой очень умны и даже одарённы. И поражаешься, что при таком уме, вот такой жизненной цепкости, хватке - так бездарно пишут. Просто поражаешься... А таланту тесно в своей жизни, у него ее просто нет, потому он и выдумывает ее..."

Он говорил те же слова, какие Серов не раз говорил Новоселову, только расширенно, объясняя, разжевывая - и это было неприятно. Почему-то злило. Докуривая до конца, Серов давил окурки в пепельнице. Неужели все неудачники одинаковы? Думают даже, что ли, одинаково? Вот уж действительно Стойкие Вирусы. Их давят, прихлопывают - а они вот они! Сидят! Опять вылупились!

Словно услышав заказ, Дылдов и о неудачнике заговорил. Как о таковом. Как о феномене. И говорил опять - как на глазах проникновенное делал открытие: "Сережа, ты знаешь какова природа неудачника? Талантливого неудачника? (Серов, естественно, не знал. Где уж ему!) Он не может подать себя. Не может внушить даже мнимую значительность свою. Ни жене, ни родным, ни начальству на работе. И сослуживцам также, друзьям. Он просто то, что он есть, и всё. Он не умеет быть в роли. В понте, так сказать..."

Дылдов заводился, Дылдов себя подстегивал своими словами: "...Он - есть. Понимаешь? Есть - и всё. Часто многие окружающие в подметки ему не годятся, но он не знает этого, не понимает. Жена, в лучшем случае, только терпит его: дурачок, недоумок. Иногда открывает. Открывает после смерти его: оказывается, смотри-ка, чего мог достичь!.. На работе он (отличный спец) получает самую низкую зарплату, какую только можно придумать. Живет, как правило, - лишь бы крыша над головой... Квартиру требовать? Что вы! Никогда не пойдет! А если и пойдет - то только попросит. И тут же обрадуется, успокоится, когда откажут, вот же, ходил (это он жене), пока нет, но о б е щ а л и... Он не любит толкаться, не умеет, ему неудобно, стыдно, он всегда отходит в сторону. Он занят своими идеями, мыслями, своими новыми произведениями. Он не умеет проталкивать их, пробивать. В лучшем случае, он их посылает. По почте. Потом ждет. Годами. Он верит, что талантливая вещь сама себе дорогу найдет. Без его даже участия. Ну там пересылку оплатить, самому отпечатать на машинке - подумаешь!.. Конечно, в глубине души он знает себе настоящую цену, знает, но человек он, который не звучит гордо, явно не звучит..."

И опять хотелось сказать: да это ж мы с тобой, Алеша! Мы! Это ж о нас! Но делался вид, делался обоими, что все это о ком-то другом, не о них, просто о ком-то, что все это - вообще: философствование, анализ. Просто анализ явления. Феномена. И Серов только задавливал окурки.

Опять дергали. Закусывали. Поглядывали на бутылку. Бутылка катастрофически мелела. Старались не замечать. Старались заговорить бутылку. Теперь уже Серов размахивал руками. Продолжался Дылдов. Дылдов как бы в квадрате: "...Они же не писатели, Алеша! Что о них говорить! Не художники. Головúзники. Варят всё из своей оболочки. Внутреннего у них ничего нет. Приходится из внешнего. Из головúзны. Она же налипла на них. От неимоверной натуги. Упорства, упрямства стоеросового. Они ведь задницей высидели ее. Задницей!.. И умны, внешне умны. Не спорю! Хитры, хватки. Но что касается художественного, художественности - на удивление натужны, банальны, бездарны. А в жизни с таким поговоришь - умен, очень умен. К-куда тебе! А вот чистый лист бумаги, с самоуверенностью невежд на который они набрасывают по утрам свою писанину - и раздевает их, развенчивает полностью: короли-то голые!.. Этот лист опасен для них, коварен. Он-то как раз и скажет точно: кто есть кто. Но они же не видят этого. Или делают вид, что не видят. Стараются не замечать как бы, перехитрить этот лист. Обойти, обмануть... А не выходит!.. Головизна их, может быть, сама по себе и не дурна, пока она на голове, а вот стоит ее на бумагу, да чтоб художественно как-то... Вот тут и начинается!.."

Бутылка была выпита. Та-ак. Что делать? Сопели, думали. Дылдов завозился, из-под стола вытащил вторую. Всё. Последняя. Нам хорош. Серов лихо бросил: "Какой разговор!" - и ткнул в засохшую яичницу вилкой.

Когда была опустошена вторая (последняя), пьющие слегка раскисли. Не до того, чтобы уж совсем. Хмель разлегся, стабилизировался. Сделался постоянным, привычным, родным. Сознание поднялось, взобралось выше. Стало как бы само по себе. Подобно паркý над перекипевшими кастрюлями. Требовался новый подогрев. Чтобы снова забурлило. Забулькало. Это оба остро понимали. Но - хорош. Норма, Сережа! Какой разговор? Железно, Алеша! Серов стал решительно одеваться. Дылдов тоже встал, чтобы проводить. Оба чувствовали силу воли. Крепкую. Мужскую. Сказали - выполнили. Две - и норма! И - ни грамма! Ну... бывай! Обнялись, чувствуя друг в друге большую силу. И Серов вышел. Только с пустой сеткой. Купленные книжки - оставил. Забыл.

Вот можно же так! Серов, внимательный, очень трезвый, шел вдоль подмерзших луж. Закат ходил понизу. Под ногами вспыхивали люстры льда. Всё виделось четко, ясно. Норма. Большое дело. Выпили, закусили. И всё. В меру. По-настоящему. По-мужски. Как и должно быть. Кто ж будет возражать? Никто! Как настоящему мужчине, и в гастроном можно зайти. Прихватить с собой... Продуктов, продуктов, в чем дело? Для дома, для семьи! Утром заказано было! Всё законно!

В универсаме Серов взял в сетку молока. Девчонкам. Два пакетика. Колбасы двести граммов на ужин. Длинный батон. Заплатил за все. Перед выходом, засовывая деньги в карман брюк, старался не смотреть на стекольный алтарь с хозяйкой. Мужики там тоже засовывали под плащи. Только бутылки. Серов хмурился. Вышел. Второй раз, получается - вышел. Но спускаясь вдоль домов к Арбатской, начал ход замедлять. Переплетал в неуверенности ногами. А у перекрестка остановился совсем. Тоскливо посматривая по сторонам. Курил. Уже начинал мерзнуть.

Стремясь глазами к небу, в аллее бульвара стукался палкой слепой. Вышел к столбу светофора, обстукал его и замер. Пролетающие шúпы машин прослушивал. Точно считал их. Как будто после какого-то порядка цифр, в который они уложатся - они исчезнут, оборвутся... Светофор был бесполезен. Словно сильно стукнутый по затылку, - только красно-быстро выдыхал, совсем вырубившись из дорожной жизни.

Слепой, почувствовав руку Серова, обрадовался, крепко прижал ее локтем. Шел сразу в ногу с Серовым. Палку на дорогу вынес требовательно, высоко. Как будто апостольский посох. Оберегал им Серова от машин, оберегал. Ударился ногами о бетонную бровку тротуара. Благодарил Серова, с рябого лица отирая крупный зернистый пот. Объяснял, что рядом теперь. Сам он теперь, сам. Спасибо, браток, спасибо!.. И пошел, постукивая по стене дома, по улице вверх, откуда только что спустился Серов, голову опять устремляя к небу...

Господи, да какого рожна человеку нужно! А? (Серов имел в виду себя, несчастного, бредущего сейчас неизвестно куда.) Человек имеет всё - руки, ноги. Глаза. Видит. Весь мир видит вокруг! И - хныкает, ноет... Как червь какой-то безглазый, ущербный. Пролезающий в глине... Да пропади она пропадом, стерва такая! (Серов клял литературу свою несчастную.) Да забыть навек! Не писать! Не видеть! Теперь чтоб, как говорится, - не был, не имел, не привлекался!.. Да пошла она к дьяволу!

О забегаловку - как ударился. Но - мимо, мимо! К чертовой матери! Всё к чертовой матери!

Хватило воли еще на две "спотыкáчки". На третьей - зашел. Ладно. Пусть. Стоял в затылок. К разливу. Недовольно хмурясь. Точно его затащили. Да, затащили. За шиворот. Волоком. Поправ честь, так сказать, всё достоинство. Сво-ло-чи!..

...Поздно вечером возле общежития ходил по хрустящему гололеду, как по ежам. Из порванной сетки болтался один чудом зацепившийся пакетик молока. Слышались рассыпающиеся, словно с земли собираемые слова: Водопад раздевался... как женщина... В Полинезии... Да... Водопад раздевался... как женщина... И Миклуха... тоже раздевался... На берегу... водоема... Насупротив... Да...

36. Сикун и Никулькова.

...Понадобилась сложнейшая женская интрига, сложнейшее проведение ее, прежде чем Серов после многолюдной новогодней ночи у Сапаровой на другой вечер оказался в доме Евгении Никульковой, за столом, где, опохмеляясь, продолжил встречу Нового года. Прошел, пробился словно бы в четвертьфинал. Потому что расклад теперь стал такой: Серов и Азанов, Никулькова и Сапарова. Двое против двоих. Притом Серов вроде бы предназначался для Светки Сапаровой, а Евгения Никулькова - Сашке Азанову. Дубу. Вообще неизвестно как сюда попавшему... От этой неопределенности, от страшного напряжения Серов накачивался. Почти один. И вином, и водкой. "А я - выпью", - говорил он. Потом вообще не выдержал. И вышел. Как оказалось, не туда. В какой-то тесной прихожей, можно сказать, в предбаннике, в полной тьме, приседал, вытягивал руки, искал дверь. Не нашел. Рыча, мочился на мешок с картошкой. Какая-то женщина сказала ему в темноте: "Сикун..." Опять приседал, долго искал женщину. Не нашел...

Евгения Никулькова была из параллельной группы. На неделе два раза загоняли на марксизм-ленинизм. Доцентóвая голова человека за кафедрой походила на заизвесткованный калорифер. Серов угрюмо наблюдал за Евгенией Никульковой. Евгения Никулькова сидела на три ряда ниже по амфитеатру. Что говорила голова за кафедрой - прилежно записывала. Прямо умненькая отличница. Серов ничего не писал, висел на кулаке. Ну, конечно, здоровались при встречах. Продолжали здороваться. В коридорах где-нибудь. У института. Делали вид, что все нормально. Ничего не произошло. Останавливались даже. Чтобы поговорить. Но через минуту Никулькова начинала отворачиваться. Явно давить смех. Так. Понятно. Сикун. Картошку пожалела. Ясно. Встречались еще и на гражданской обороне. В комнате словно бы без окон и дверей, где плакаты топорщились от пола до потолка как короста - голова человека ни на что уже не походила. Головы, собственно, не было. За столом сидел пенсионер. Из какой-то былины. Непонятно, в чем душа. Сношенька-стерва на работу выгнала. Кто-нибудь бубнил за пенсионера по брошюре. Стоя возле плаката. Пенсионер слушал. Сердце его, казалось, билось прямо в раскрытом ротике. Как просвеченное красненькое яичко. К Евгении Никульковой стелились по столу сокурсницы. Шептали на ухо, хихикали. У нее был свой кружок. Она означала собой центр кружка. К Серову тоже лезли. Парни. Но... ничего не могли понять. Вот уже с полчаса, как Серов и Пенсионер, который проглотил, наконец, успокоил сердечко, подпершись кулаками, молча смотрели друг на друга. Оба печальные какие-то. Как породненные города. И не было им ни до кого дела, и не было вокруг них как будто никого...

В отчаянии, в последней надежде начал Серов хулиганить. Бузить. На переменке схватил Сашку Азанова за грудки. Азанов Сашка тоже вцепился. Ходили. Встряхивали друг друга. Потом остановились и вывернули головы к Никульковой. Как автолюбители. Состукнувшиеся на перекрестке. Мол, рассуди, Никулькова... Но Никулькова не рассудила их. Молча ушла в аудиторию. Тогда в общежитии на Малышева грандиозную устроил попойку. Целый день бегали гонцы. Пока не попадали по комнатам... Никулькова бровью только повела: да? целый день бегали? попадали?.. Теперь посреди плакатов с Пенсионером сокурсницы наперебой нашептывали Никульковой, поглядывая лукаво на героя. Никулькова только улыбалась, как будто и не к ней все это относится. Не из-за нее все эти захватывающие безобразия происходят... Ну что тебе еще? А? Схватить Пенсионера и станцевать с ним фокстрот? Да?..

На военке, перед отправкой в поле, в серых шапках наглухо в кузове работающего грузовика - сидели намеднённые, как патроны. Они для передовой. Их - только в декабрьское Подмосковье. Полковник Гришаня отправлял. Подполковник Тиунов корректно щелкал каблуками. Все девчонки прилипли к окнам. По-бабьи подпирались, охали: в такой мороз! Одна Никулькова к окнам не подходила. Из-за Серова, понятно. Презирала как бы... К концу месяца порох в Серове начал прогорать. Прозревать словно бы начал Серов. Он уже мог посмотреть на Евгению Никулькову. Прямо, в глаза. Перед этим как бы сказав себе: х-хы. Мол, "х-хы, Никулькова!" Удивлялся даже: как мог из-за такой... Ему сразу бросили приманку. Свидание. Дура Сапарова преподнесла. Светка. Сама, своими руками. На блюдечке. В коридоре, отозвав от ребят. Дескать, не пойдет ли он, Серов, с ними сегодня в кино. С кем это? Евгения, я, ты и Азанов. Как?! Опять Азанов?! Однако тут же согласился. Часа за три до сеанса, удивляя Жену Офицера, начал наглаживать брюки. Легонький ощущал озноб, волнение. К кинотеатру шли молчком. Сосредоточенно. Словно только трое. Азанов Сашка тыкался, не мог никуда втиснуться.

В фильме Гуруна Тазиева с экрана шла раскаленная лава. Море раскаленной лавы. Зрительный зал выносило к экрану, как в океан черный плот, набитый людьми. Жуткий зной. Жуткая жажда. Заскорузлый галстук Офицера ощущался как в горле кость. Серов ворочал головой, безуспешно боролся. Точно к прохладному, животворному, полез к руке соседки. Хотел взять ее в свою руку как ручей... Тут же по пальцам получил. Рука мерцала. Спокойно текла себе дальше. Та-ак. Значит, обман. Ловушка. Просто кокетство. Та-ак. Серов решительно поднялся. С твердым намереньем выйти. И не так, как тогда. В предбанник. А навсегда. Но ему и тут не дали прозреть. Рука, та самая рука, которую он только что хотел взять в руку как ручей... рука посадила его. Резко. Можно сказать, бросила на место. Сразу вспомнился силомер. Который ставят в парках. По нему бьют молотом - и он сначала выбрасывается вверх, а потом страшно осаживается вниз. Страшной силы пружиной. Серов попробовал еще раз - и так же жутко был брошен не место. Тогда мысль заскакала вбок. Выходит... А что выходит? Соседки лицо выражало внимание. К взрывам вулканов на экране. Однако рука соседки сама приплыла к колену Серова. Дала понять, что торопиться не следует. Чувствительно тряхнула. Та-ак.

После сеанса все карты были раскрыты. Все маски, как писалось раньше, были сорваны. Предварительно получив жесткий приказ (понятно от кого!), Сапарова сразу начала отставать от Никульковой и Серова. "А чего это они?" - кивал на быстро удаляющиеся две спины растерянный Азанов Сашка. Не зная, то ли бежать догонять, то ли остаться. А Сапарова страдала. Страдала как угодница. "Нельзя-а". Поламывала ручки. Объясняла: "Никак нельзя-а. Они ведь любят друг друга..." А чего же мы тогда? - совсем растерялся Азанов. Сапарова не стала этого объяснять. Нельзя-а...

Между тем заговорщики прибавляли и прибавляли ходу. Натурально улепётывали, изредка оглядываясь и смеясь. Потом сразу мчались в ночном трамвае, полупустом, выплясывая на задней его площадке. Говорить не надо было. Трамвай за них грохотал. Нужно было только подмигивать друг дружке и совсем заходиться от смеха. Спрыгнули на нужной остановке. На остановке Никульковой. Вагон сразу же умчался, пойманно болтаясь в рельсах. Пора было Серову начинать. И говорить, и вообще. Шли тихой улицей со спящими одноэтажными домами. Опускающийся под ноги снег был наверняка из Индии - его можно было снимать гирляндами. Хотелось снять хотя бы одну и накинуть на Никулькову. Но не решался. Рано. Не время еще. Попозже. Приглядывался к шубке Никульковой. К кроличьей. Решительно цапнул Никулькову под руку. Как бы - пройдемте! Однако рукой сразу ощутил... птичье нежнейшее семейное гнездо. Но Никулькова начала сопротивляться. И здесь! Начала выворачивать, выдергивать свою руку. Вроде бы нежно, но - с силой. Началась борьба. "Не осилишь! Не одолеешь!" - говорила Никулькова словами героини то ли из "Даурии", то ли из "Угрюм-реки". Явно подзуживала. Уже ходили, повязав руки друг другу. Серова чуть не опрокинули боковой подсечкой. Серов устоял. Сам попытался - не вышло. Серову было уже трудно с Никульковой. Пропитые, прокуренные легкие Серова сипели тяжко. "Слабак!" - сосредоточенно смеялась Никулькова, не отпуская его. Однако изловчился, поднырнул. Вскинул ее себе на плечо. Как сразу свисший, очень тяжелый мешок. Притом сразу замолчавший. Ноги уже подламывались, дрожали. У самого лица синели обширные панталоны. Атрибутные. Это удивляло. Считал почему-то, что такие - только у старух. А тут - оказывается! Сердце разрывалось. Ходил, не знал куда сбросить. Скинул на сугроб, взорвав Никульковой весь снег из Индии. Никулькова, смеясь, стыдливо надергивала юбку на сжавшиеся коленки. Серов дышал - как порванный. "Вот тебе, вот тебе..." - только и мог говорить... Потом успокоились, пошли дальше. Улица становилась все темнее, соннее. Как лампады при алтарях, теплились номера домов. Не слышно было ни звука. В благодарность на Серова лукаво навесились, пошли с ним в ногу. Сразу вспомнилась Палова. Ее ручные заплётные замки. Но тут - ничего. Тут - хорошо. Тут лучше. Гораздо...

Дом Серов узнал. Сразу. Еще бы не узнать. Особняк это был. Большой деревянный особняк. Старинный. С тремя большими окнами на улицу, а по бокам сколько - неизвестно, с парадной дверью сбоку и крыльцом. Остановились. Композиция сразу сложилась такая: Серов как-то гóлодно напротив особняка, самодовольная Никулькова с особняком - перед Серовым... Никулькова почему-то очень громко заговорила. Свет от лампочки со столба падал по окнам. Окна были забиты сарафанами тюля. Серову стало казаться, что за ним наблюдают. Какие-то рябенькие рожи за тюлем. Как теневой кабинет большого лица Никульковой. Подсчитывают стоимость обос... мешка картошки. Конечно, гордость Никульковой понять можно. Но не настолько же его, Серова, выставлять. Надо же знать меру... Серов мягко переставил Никулькову на свое место, а сам встал на ее. Выставившись теперь им, ну тем, кто за тюлем, темной лошадкой. А ну, разгадайте-ка меня!.. Но за тюлем, по-видимому, стало не до Серова, потому что Евгения начала рассказывать. Семейное предание. Тут о Серове (как о сикуне даже) вроде бы забыли. Понятно, когда рассказывается семейный роман, дорогой для всех, какая-нибудь захватывающая или невозможно смешная глава его (будь это хоть в сотый раз) - все сразу умолкают и, улыбчиво приоткрыв рты, ловя каждое слово, а если оно пропускается, - тут же наперебой вставляя его, поясняя им, - внемлют одному говорящему, только одному, из своих, их доверенному, передающему вот этот роман свежему человеку (в данном случае Серову), всячески сопереживают говорящему, ведь они доверили роман передавать сегодня ему, очереднику, по очереди он, как бы наступили на горло собственной песне. Короче, доносить предание должен один. В данном случае - одна. Их Женька. И никто не спорит. Ладно. Пусть говорит.

Итак. Дом, к которому Серов стоял теперь спиной, принадлежал купцу Дранкину Федору. До революции, понятно. Дед же Никульковой был старый большевик. С 905-го года еще. Зиновèем Никульковым звался. Жил вон в той старой халупе. (Серову показали халупу. Через дорогу она находилась. Наискосок.) Дальше. Зиновейка и Федька росли вместе. (Вот она первая фраза! Вот она завязка романа!) У Зиновейки отец работал в железнодорожном депо. Простым рабочим. Однако тоже был старый большевик. Маленький Зиновейка помогал отцу раскидывать листовки. (Прокламации.) А Федька маленький в это время стоял с отцом своим, толстопузым купцом. За прилавком стоял. Всячески помогал тому набивать мошну. Пить кровь из пролетариата. Вон он, магазин-то был. На углу. Ну, понятно, Зиновейка и Федька жутко дрались. Непримиримые классовые враги. Время шло. Заматерев, Федька Дранкин сам встал за прилавок. А Зиновейка Никульков начал упорно водить демонстрации. ("Сме-ло, това-рищи, в но-о-гу!") Шел 1917-й год. "Я вернусь, Зиновейка! Берегись меня, Федьки! - вытаскиваемый вот из этого дома, кричал Федька Дранкин. Уже со связанными руками, заваливаемый на телегу: - Я вернусь! Берегись, Зиновейка!" - "Давай, давай", - по-домашнему, добродушно посмеивался ему Зиновейка в кожане, по-хозяйски освобождая помещение от кровопивца. Труженик просто он, Зиновейка. Строитель новой жизни. С маузером под мышкой, как просто с поленом. "Давай, давай..." За тюлем, наверное, аплодировали, бесновались. Так запомнила всё! Так знает! Слово в слово! Роман продолжался. Как бы набирал силу. Теперь шла глава про бабушку. Про верную подругу старого большевика Зиновея Никулькова. Бабку все домашние считали духарной. Звали Кулькой. От Акулины. Кулька люто ревновала своего Зиновейку. Хотя родила ему уже четверых. Одного за другим. Рядок из детишек получился. Мал мала. Случилось однажды незабываемое. На дне рождения Кульки. Гости перепились. В этом самом доме. В столовой. Ну, где мы встречали. ( Серов понял). Дальше - уже сама Кулька как бы говорила: "Утром просыпаюсь. На кровати. Одна. Что такое! Гости - кто где. Валяются. А мой - Зиновей - лежит - и ручку Катьке Поросовой под подол пустил. И как кот расплывается весь во сне. Мурлычет... Как кинулась я к нему, да как вцепилась в мусáтку (а он рябенький у меня был, рябенький, да), как вцепилась в мусатку - так кровь из рябинок и брызнула. Фонтанчиками!" Вот так Кулька! Серов невольно обернулся. За тюлем, наверняка, нахмурились. Не одобрили такую вольность рассказчицы. Не одобрили. Перебор. Лишнее. Ни к чему об этом. Пьянство. Драки. Все же старый большевик. Да еще почти постороннему. Хотели даже постучать в окно. Но - передумали.

А Никулькова все говорила. Не на шутку разошлась Никулькова. Достойная бабки Кульки. А время шло, время уходило. Надо было действовать начинать. Что-то предпринимать. Свидание ведь все же. Многое обещано было. Намёкнуто. Серову хотелось рукой, как птенцом, в гнездо к Никульковой опять попасть. Ну, под мышкой которое. Под пушистой рукой ее. Но стояли ведь. Тем более, под наблюдением. Стоя-то под руку не берут. На ходу ведь надо. Ритуал. Дурацкий. Тогда - как стронуть? Чтобы на ходу снова была. Куда вести? Задачка... Вздрогнув, Серов по лицу Никульковой понял, что из-за тюля был дан ей знак. Был дан приказ. Как певцу какому степному. Акыну. Мол, кончай балаган. Бешбармак стынет. И она - послушная, дисциплинированная - сразу песню свернула, сразу стала прощаться. И никакие уговоры не помогли. И через минуту Серов уже шел к остановке, не понимая: как так?

Поцеловать Серов Никулькову смог лишь на третий вечер. За историческим домом ее. Оттащив от окон. Из поля зрения тех, кто засел за тюлем... Губы Никульковой были как податливые звери. Она закрыла глаза и зачем-то встала на носочки. Хотя Серов был опять ниже. Как с Паловой. Пришлось ему чуть не подпрыгивать. Однако он хотел и во второй раз поцеловать, притом - глодая, как в кинофильме, но Евгения открыла глаза и словно из страшного сна вернулась, во все глаза вытаращившись на него, Серова. И... и почти сразу ушла домой. Оставив Серова опять в жестоком недоумении: как так?!

В полнометражной квартире Офицера, где просторные потолки и длинные коридоры, где чугунные гармони Сталина из-под подоконников пыхали Африкой, лежал в самой маленькой комнатке, на тахте, не включая света, мечтательно закинув руки за голову. В раскрытой парящей форточке, как кошка, вылизывалась луна. Где-то внизу торопливо шоркали пилами мороз запоздалые пешеходы. А Серову виделось запрокинутое лицо девушки, ее закрытые глаза, женские ее губы... С тем и засыпал.

И каждый раз стояла она так перед Серовым по вечерам. С закрытыми глазами, закинув голову, с губами - как со смиренными зверьми. И он целовал их, целовал. Но опять видел смятенье в глазах ее, даже ужас. "Да что с тобой?!" - "Ничего", - сразу отвечала она. И всё вроде нормально. Но стоило только поцеловать - как точно свет возле себя включала! И чуть не с визгом обнаруживала в своей постели совсем другого! Не его, Серова!.. Что за черт! Не целуешь - нормальный человек. Разговаривает. Много. Все об истории своего дома. Однако стоит только... и начинается! И каждый раз была эта чертова кровать. Где обнаруживали не его, Серова. Каждый раз!.. Влюбленный Серов анализировал: притворство? игра в роковую страсть? прямо-таки сжигающую девушку? В чем дело?.. Но ему не давали опомниться, не давали до конца продумать. Сразу подводили к окнам, чтобы продолжить рассказ о доме, продолжить семейный роман. Оказывается, старый большевик Зиновейка и умер-то не как все. Ну в старости. Он был абсолютно здоров. Но очень полнокровен. Кровь каждый месяц сдавал. Почетный донор. Да. И вот рубит человек дрова. В сарае. Там, за домом, сарай. Взмахнул топором, ударил в большую чурку, всадил - и закачался с нею. Словно с земли оторвать не может. Он чурку водит, раскачивает, а топор и чурка его как за собой перетаскивают. Как неотъемлемые части его. Не разделимые с ним. Которые всегда подчинялись ему. Всегда слушались. Не подводили... И он падает, не выпуская топора. Скувыркивается с ним и чуркой на бок. Кинулись к нему, Кулька закричала. Понесли его. Человек шесть несли. Он тяжелый, полный. Завалили на кровать, на спину, за грелками побежали, чтоб к ногам. А он и говорит: "Кулька, любила ли ты меня?" Старик говорит, семидесятилетний старик! Кулька плачет. "Любила, любила! Не дергайся! Не шебутись!" А он и говорит: "Ну, тогда я спокоен". И умирает. Кровоизлияние. Какой-то главный сосуд в голове лопнул... Никулькова замолчала. Серов застыл, смотрел прямо в тюль. Отвесив пасть. Как по затылку сунутый...

Через неделю таких отношений, чтобы пойти в них дальше, чтобы резко продвинуть их, перед свиданием решил дернуть. Дерябнуть, так сказать. Грамм сто. Ну, двести. Водки. Не для храбрости - для уверенности. Деньги были. Стёпа была два дня назад. Не пропито ни рубля. Целая. В низкопотолочной забегаловке взял двести, бутылку ситро и сохлый бутерброд с рыбкой. Встал к мраморному столику с каким-то уже осатанелым полностью мужиком. Выглотал весь стакан сразу. Пока жевал засохшую с хлебцем рыбку, - начал отгораживаться от действительности сразу загудевшей, блаженно-полупьяной кисеёй. Однако глаза все видели преувеличенно четко. Зажглись, загорелись. Как в фонаре фитиля. Жевал. Как бы закусывал. Потом, не торопясь, раскуривал папиросу. От буфета ему заорали. Тогда запустил папиросу в рукав. Отсасывал оттуда как из баллона. Время здесь, в забегаловке, было остановлено, не бежало, никуда не текло. Даже вот ни капельки не просачивалось наружу. Стояло в виде пара в бане. Плавали все блаженно в нем - и никуда. Сосед Серова был пьян как слива. Как сливовое эскимо на палке. Серов поглядывал на шапку его. Кроличья шапка на мраморной столешнице напоминало гнездо. Серову хотелось втихаря влить туда из бутылки ситро. Чтобы надев шапку, сосед начал таять. С угрозой словно бы, сосед спросил: "Сдвоим?" Серов глазами показал ему на его стакан, просохший всего граммов на сто. "Это - слону дробина!" - сказал сосед. В доказательство кинул "дробину" в пасть. Стакан - поставил. И снова глаза уставил на Серова: "Сдвоим?" Серов молчал. Улыбчиво ждал пачки. Плюхи. Сосед посопел, вырвал у Серова его стакан. Пустой. Цапнул свой. Тоже пустой. Развернулся. На сто восемьдесят. Пошагал к буфетной стойке, стаканами словно подталкиваясь. Как небывалыми лыжными палками. Менял обличья быстро, фантастично. Со спины, в шапке, уже походил на гриб с чернильным затылком. От стойки же его отмахивали будто овода. И он отстранялся от пухлых рук буфетчицы - как от дымных. Орал, что "сдваивает". Ссылался не несуществующего уже за столиком Серова. Сдвойщика. Который плотит, лярва! Серов по-за столиками крался к двери. Хихикал. Будто юненький здоровенький негодяйчик, споивший развалюху-алкаша.