Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум --> Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Роман с продолжением
3 апреля 2012 года

Голосовать с первой части

ДЕРЕВЕНСКИЙ ГОРОДОК

- Поэма -

Продолжение | Начало

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

Когда впервые Шаток закатил экскурсию ребятишек в редакцию местной газеты "Вперед", попала она будто внутрь разгромленной голубятни. Все двери в коридоры распахнуты были настежь, с бумагами клубили и клубили сами растрепанные голуби. Бумаги взлетали, играли в пыльном солнце, стремились к полу, голуби гонялись за ними, подхватывали, как кровные свои перья, способили на себя... Шла срочная очередная реорганизация. Паническое какое-то перемещение. Из комнаты в комнату, с этажа на этаж, снизу доверху... Ребята постояли немо, осознавая все. Но на них налетел сам Берегите Папу - и заярился, и заотмахивался бумагами, как турман крыльями. Пришлось бежать, выскакивать на крыльцо. Пот отирать, в душе называя чертова Шатка нехорошими словами.

Сам экскурсовод однако после этой неприятности в редакцию проникать продолжал. И даже несмотря на упорное, непонятное какое-то недоверие Берегите Папу. Который всегда сам, лично выносил его за ухо на крыльцо...

И только когда уже вернулся после госпиталя отец и стал работать в редакции, Витька, пошептав ему однажды на ухо, сам подвел его, смеющегося, к Берегите Папу - и был представлен. Официально. А то - отмахиваться, за ухо выводить. Чего уж теперь? Когда все законно? Что было, то было...

Теперь продвигался Витька по коридору редакции всегда беспрепятственно.

Без конца открывались-закрывались двери. Справа, слева. Точно били-хлопали светом в сумраке коридора удирающих сотрудников. Стрекотали печатные машинки. Всегда неожиданно начинал извергать горячие новости телетайп.

Первую остановку делал у открытой двери в просторную комнату, в которой по окнам стекало с тенями тополиных листьев утреннее солнце. Сама комната походила на голый полупустой школьный класс во время большой, бесконечно затянувшейся перемены: те же вольные позы на канцелярских столах, смех, разговоры, дискуссии - "учеба" вся где-то там еще, далеко впереди. По̀рскали к потолку слова: "Корреспонденция!", "Моя!", "Десять строк!" Падали обратно: "Опять зарезал!.." В бессилии стонали: "Дуб-бина стоеросовая..." Это корреспондентская. Тут журналисты. Гордые. "Пап, а почему они всегда называют себя журналистами? Работают-то они ведь в газете, а не в журнале? А?" Николай Иванович долго смеялся, сквозь слезы глядя на сына. "А ты у них спроси... Ха-ха-ха!"

Из районов приезжали собкоры. Бодрые, загорелые, полные запаха солнца, ветра, свежих новостей, самой жизни. Их сразу окружали, хлопали по плечам, с некоторой завистью слушали. Оставляли остывать за столами, где те, не теряя ни минуты, начинали дописывать что-то к своим статьям. А сами снова сбивались в кучки, снова вяло дискутировали.

Витькин отец редко принимал участие в общих рассуждениях. Стоя у окна, брал со стола бумаги, исписанные его мелким, торопливым почерком, близоруко подносил к окну, к свету. Подержит так, потом будто черпанет солнца - и уже осолнечненный лист положит на стол. Другой поднесет, держит. И опять, черпанув, отложит вспыхнувшее солнце... При виде Витьки всегда вздрагивал: что? дома чего? - но тут же, успокоенный сыном, гладил, трепал стриженую голову. И сразу забывал о нем: опять подносил листы и черпал солнце. А Витька смотрел, улыбался.

Двери через три - совсем неинтересные двери, которые Витька пропускал - в тесной комнатенке работали пожилые Мила, Дора и Сара. Эвакуированные машинистки. С постоянными папиросами в зубах - чадливые как керосинки... Тут же в углу, в их дыму, н е р а б о т а л некурящий Саша. Корректор. С вислым носом - будто с киль-грузом от детского планера. Левая рука дядя Саши со скомканным мокрым носовым платком постоянно лежала на белой лысине - это его наглядная головная боль от накуренного: пусть все видят. Правая же рука - с неподвижным, неработающим карандашом - на распластанной газете: пусть тоже все видят! И от этого весь он какой-то сразу видимый, хотя и постоянно мрачно-неподвижный. Он поднимал на Витьку тоскующие глаза: как работать в таком дыму? Скажи! Витя! Как?!. Витька опускал голову: он не знает, как тут работать, и ему жалко дядю Сашу. Тогда дядя Саша вскакивал, выбегал и бежал по коридору. С головной болью и газетой. Как бы проветривал их там, полоскал. Снова забегал в дым и стрекот... Ну, как? Как тут работать?! Витька потихоньку отступал в безопасный коридор.

Иногда ближе к обеду прикатывал на "эмке" Главный. Вся редакция с Берегите Папу во главе высыпала на крыльцо. Онемело улыбалась. Смотрела во все глаза. Как на неожиданного высокого гостя. Как из правительства он. Вот он! Простой, оказывается. Как все. Во френче, в галифе. И резиновоголовый по моде. И сапоги хромовые. И - почтил. Да господи, встречайте его скорей! Ведите!

И его - вели. Но, ведомый, он почему-то все время останавливался. Возле каждой двери. Где-то тут его кабинет. Был. Должен быть. Была ли эта дверь в прошлый раз или не было ее? И вообще: сколько их, этих дверей чертовых, понавешено тут? И дверь, перед которой он стоял, сама непонятным образом распахивалась. В комнату кидались два-три сотрудника - и вытягивались у столов. Как возле танков танкисты. Они на боевом посту. Всегда! Представленные Главному, вновь кидались за всей процессией. А та уже у следующей двери, куда тоже бросается другая группа сотрудников, чтобы вытянуться у столов. И так - возле каждой двери. Обязательный ритуал. Лишь у полуоткрытой двери, где печатали Мила, Дора и Сара, приостанавливались в нерешительности. Никто внутрь не бежал. А машинистки еще яростней, еще победней начинали стрекотать и пухать дымом в коридор. А тут еще, как утопающая, мелькала в щели двери рука корректора Саши - то ли с газетой, то ли с громаднейшей петицией к Главному. И все сразу начинали возмущенно отмахиваться от Саши, бездушно задвигали его назад, уже как неотъемлемую, роковую часть этого чертова стрекота и дыма... Да и возле корреспондентской, где оставался Витькин отец (он не выбегал со всеми), тоже всегда происходила небольшая заминка - Николай Иванович подчеркнуто вольно полусидел на подоконнике. Он читает. Просматривает свои бумаги. Он работает. Ни до каких "главных" ему нет дела. Пошли они все к дьяволу! Процессия напряженно застывала в дверях. К отцу подходил Витька, брал за руку и как бы поворачивал всем, представляя: это мой отец. Николай Иванович с откровенной улыбкой разглядывал очередного Главного. На хмуро-призывный "тычок" резиновой головы тоже кивал. Один раз. В резиновое ухо нашептывал Берегите Папу: "Контуженный, не все дома... но - работник!" С облегчением все двигались дальше. Наконец Главный, что называется, лбом был уперт в дерматиновую пузырястую дверь своего кабинета. Впадал туда с Берегите Папу минут на пять. Снова выходили в коридор - и опять все гурьбой за ними. Теперь уже на выход - провожать. "Я - в обком", - озабоченно хмурился на крыльце Главный. Все улыбались, перемигивались втихаря, поталкивались - они уже знали, что "обком" живет за два квартала от редакции, за углом, имеет куцый вулканчик серых волос, взнявшихся с толстенького лобика, и, по слухам, готовит божественный борщ. И вот уже "эмка", словно выстреливая за собой брехающими собачонками и пылью, прыгала за заветный уголок, а сотрудники под радостное Берегите Папу "работать, товарищи, работать"!", получив небывалой мощности заряд, разом счастливо поняв, что им должно делать, как работать, целеустремленно разбегались по своим комнаткам, вздутые, как пузыри.

2

Раз в неделю - будто баню - посещал редакцию Веня Глушенков. Как уже говорилось, местный поэт-самородок. Веня Глушенков, как в свое время и Сережа Есенин, дома держал курительную трубку, лопоухую собаку Джимми и гражданскую жену Неонилу Шустову, тоже поэтессу. Тощая и длинная, с длинной, змеево-безразличной спиной, с длинным тонким мундштуком, торчащим из длинных повялых пальцев с длинными ногтями, которые острыми кр-ровавыми каплями словно стекали и... капали вниз, с необычайно длинно чадящей папиросой, воткнутой в этот полуметровый мундштук, - была она вся как безнадежно-длинное, унылое ожидание славы. По улице ходила отрешенно. Словно бы процеживаясь. Долгоногая и возвышенная, как голубятня. А когда где-нибудь в компании посреди веселья она вдруг начинала длинно подниматься со стула, когда выписывая струящим мундштуком что-то волнисто-длинное, жуткое, начинала выть тощей вьюгой:

Не могу я тобой налюбиться,

Не могу просто так отлететь -

Твои русые кудри... как птицы! -

Дай вцепиться мне в них... и... -

когда, делая в этом месте жуткую паузу, зажмуривалась и длинные пальцы ее опять же кр-роваво втыкались в узкую ладонь и долго ее пронзали, истомно и ломко изгибаясь, а мундштук в другой руке, сгорающей на глазах жизнью чадил прямо вверх, за абажур, во тьму, когда со взрыдом выдыхала:

...и тогда отлететь!.. -

когда длинным изнеможением сползала, наконец, на стул, как бы "отлетая", а Веня восторженно кричал "Браво! браво! Нила!" - все испуганно поворачивались к его кучерявой голове: однако и кровожадная эта Ненила!..

У входа в редакцию прежде всего Веня ставил обязательный, очень сильный щелобан Витьке Шатку. При этом всегда отшибал пальцы и удивленно отмечал: ну и калган у тебя, Шаток! Затем, не обращая внимания на Витькино сморщившееся, напутственно-злобное: "Дать бы самому по кумполу кучерявому, знал бы тогда!" - нес башку свою по коридору дальше, жизнерадостно засовывая ее во все комнаты, открытые и закрытые. Оповестив таким образом всех о своем прибытии, но тщательно избегнув встречи с Берегите Папу, заговорщицки собирал в укромном уголочке знатоков, а заодно и просто любителей, любителей вкусно и долго поржать. Запьянив взор, кудрявым барашком блеял свое самое последнее, "абсолютно непроходимое": что-нибудь вроде того, что "на мосту стоят коровы, ноги порасставили - мычат... И кому какое дело, куда брызги полетят?.."

По окончании "перла" наступала пауза. Все молчали. Веня отирал быстрый волнительный пот: он не судья себе. Нет, не судья! Пусть другие судят. Все, что мог, - сделал. И, кажется, неплохо. Без ложной скромности, конечно...

Глубокомысленными дугами прогибали назад блестящие сапоги в обтяжку знатоки. Знатоки Вениной поэзии. Губы выпячивали, обсасывая Событие со всех сторон. Как вроде бы знакомую, но каждый раз такую новую клюкву. Горчит? Или на сей раз перчит? И где тут спряталась эта чертовка аллегория? Вкусная, скрытная? Подсветочка, так сказать, смелая? Здесь где-то она, зде-есь, плутовка! Знатоки радовались, руки потирали, просили Веню повторить. Но Веня, уже изумленный Веня, с жалостью, с болью, можно сказать, смотрел, как другие слушатели, проходящие по его поэтическому ведомству просто любителями, профанами, уже ходили вокруг, гнулись, ломались, давили неудержимый смех... Эх, вы-ы, профаны. Несчастные. Не понимаете поэзии. Истинной. Вы ж обокрали себя сейчас. Бедные вы, бедные. Несчастные вы профаны...

Эту жесточайшую каверзу Вене, обструкцию, можно сказать, всегда чувствовал за стеной Берегите Папу. Замирал с подпольной рюмкой у рта. Резко поворачивался. "Жег" стену. Ага-а! Вон оно что! Быстро вдергивал водку. Пустую рюмку, бутылку безжалостно захлопывал в стол. И - длиннопузый и разгневанный, как удав, - выносил себя в коридор. Слушатели сразу растекались во все стороны. А Веня, как обмоченный ими столб, оставался один. Носком ботинка начинал выписывать он на полу виноватое, но и укоризненное тоже: вот, ничего не мог с собой поделать. Раз вы - так ко мне. Пришлось - народу. Сами виноваты. Довели... Берегите Папу молча распахивал дверь кабинета, ожидающе склонял голову: он примет муки... Оконтуженный таким доверием Веня стихи начинал блеять сразу. Едва стронувшись с места. Как слепой, нес их к кабинету. Лихорадненькие, непоборимые. Так и проносил мимо Берегите Папу в кабинет. Берегите Папу возводил глаза к потолку, делал глубокий вдох и, как в ледяную воду, - в кабинет. А уж как и что было за дверями кабинета - знали только бог и Берегите Папу.

Через полчаса дверь широко распахивалась, сбоку нее вставал Берегите Папу - измученный, больной, - ждал, когда Веня вынесет и унесет свои стихи. А из кабинета, дрожа слезами, обидой, выплывало:

...Как напьюсь, так затоскую -

Нету выхода душе.

Жить бы - как напропалую,

Так ить совесть на крючке...

Не умен тот больно парень, глуп ли?

В глупых ныне тоже спрос -

Вологодский россиянин или

Прочий малоросс...

Может быть, он неказистый,

И лицом он не пригож...

Зато евный голос чистый -

Как во поле спела рожь!..

3

Жилых домов работников печати, или просто "Домов печати", как их называли, было три. Два дома - нормальные: одноэтажные, деревянные, приличные. "Интеллигентские". Между ними широкий пустой прогал для ворот, так и не поставленных, куда спокойно мог усесться еще один дом. И сразу, во все стороны - двор. Неохватный, пустой и убитый, как плац после новобранцев. На дальнем заднике его, чуть ли не у горизонта, всем видом своим кричал солнцу ненормальное, но явно веселое и озорное третий дом. Барак не барак. Длинный. Приподнято-приплюснутый какой-то. "Финский" почему-то по названию. С высоко задранными лестницами и крылечками - будто ноги боящийся промочить. Вдоль всего дома - тоже на засученных, боязливых столбах - пристроенно и высоко висела словно бы общая на все квартиры, но поделенная на клетки веранда, куда и приставлены были эти лесенки и крылечки. В сплошных парниковых рамах по фронту веранды целомудренно-белые занавесочки чередовались с безразличной, стекольной наготой. Под верандами, под лесенками чернели полуподвалы. Набивались они когда-то дровами и углем, но с войны так же естественно и незаметно набились жильцами - эвакуированными рабочими печатного дела: печатниками, линотипистами, наборщиками, цинкографами - с семьями. Некоторым хватило места на втором этаже, с верандой, где жили они вперемежку с фотографами, то бишь фотокорреспондентами, просто корреспондентами, то бишь журналистами, тут же метранпаж с большой семьей жил, корректор Саша с головной болью и рядом с ним (и тут!) его злейшие подруги: Мила, Дора и Сара - машинистки.

Ранними утрами озябшие лучи солнца ползали за домом по раскиданным огородам, по сырым тропкам, промозоленным к далекому колодцу, ходили выше по ветхому сараю "Вторсырья", забирались через провалы крыши внутрь, словно в давно брошенный мешок старьевщика, и, вконец промерзнув, торопливо залезали в верхотуровую веранду финского - сухую, застекленную, теплую - просушивались там, грелись. В ночных рубахах выпадали в клетки женщины. Покачивались в солнце, терли глаза. Все - как жеваные серые коробы непроходящего сна. Туркались непонимающе из угла в угол. Начинал жечь первый примус. Звякал ковш, черпалась и переливалась в чайник вода. "Васька, черт, на работу опоздаешь!" - "Ну не дает выспаться рабочему человеку, шалава!" - ворочалось, застойно хрипело из дальнего угла комнаты. Вытаскивался на крыльцо Васька-цинкограф. Щурясь на солнце, карябал волосатую грудь. В рассупоненной рубахе и подштанниках - он будто в растерзанном, но все еще цепко-белом сне. Сидели потом оба в солнце на веранде за столом. С паркими блюдцами на пальцах. Так и не сняв с себя эти разные, но одинаково забытые сны... К полудню, когда солнце поднималось высоко над домом, стекла веранды начинали зеркально журчать - и вся исподняя жизнь людей пропадала за ними до следующего утра. В подвалах же постоянно стоял слепой влажный сумрак, и только вечерами в тесных оконцах под потолком, как в поддувалах, остывал закат, выкрашивая лица ужинающих взрослых и детей малиново-усталым светом.

Воскресными днями и особенно в праздники интеллигентные два дома уже с утра смотрели на финский хмуро, насупившись: когда отгородят его, наконец! До каких пор! Безобразие! (В двух этих домах - в просторе и довольстве - товарищи обитали позначительней, посолидней: очень важные обозреватели, заведующие отделами в толстых очках, спецкоры с женами, да и сам Берегите Папу, один, холостой, жил там же.) И финский, чувствуя себя вроде бы виноватым перед интеллигентами (ну, что не отгораживают-то его до сих пор), днем еще крепился как-то, вел себя тихо, смирно. Даже как бы деликатно. Однако на закате дня не выдерживал и начинал давать шороху. Усыпанный по крыше ребятишками, как куст рябины воробьями, как бы решительно отдаляясь от интеллигентов озером расплавленного солнца, по которому уже таскали песню, вякая гармошкой, три друга-товарища, распустившись вольно по веревкам женскими мануфактурами всех цветов, финский пел, орал, гомонил, смеялся, хохотал. Словно всеми этими плясками, песнями, криками - никак не отпускал, не хотел отпускать закат, удерживал его насильно, баламутил долго и от души. Возникали драки. Но как-то нехотя. По традиции. Повязываемые женскими голосами, опадали быстро. Всеобщая мировая. Объятья. Слезы. "Ваня! это ты - меня?!" - "Я, Вася, я. Прости! В темноте не разобрал..." И оба - уже с побратимами-фонарями - падали на подставленные табуретки, как для состязания, упирали руки в колени - и пели. По-русски пели - зажмуриваясь, в мгновенных слезах, проталкивая наружу жестокие перехваты горла и души:

По диким степям Забайкалия-а,

Э-где зо-о-олото ро-ют в гора-а-а-ах...

Они раскачивались, гнулись с песней как с тяжелой, непереносимой, но мучительно-сладостной гирей, которую и возможно-то только чуть оторвать от земли, распрямиться же с ней, полной грудью вдохнуть - нельзя - сердце тут же разорвется:

Э-барадяга су-ди-бу-у прок-клинай-я-я,

Тащил-ся-я с сумой э-на плеча-ах...

И когда закат, словно вырвавшись наконец из объятий дома, прощально вспыхивал, умирал по-за ним, сам дом сразу сжимался, чернел, отпаривал туманом - как загашенная, чадящая головешка сгоревшего праздника. Выползал в небо цинковый паук. Ловил дом в слепкую паутину. И чудилось, - дом безвольно покачивается в ней - измученный, обреченный. Торопливо храпит напоследок открытыми окнами, булькает, стонет, вскрикивает... "Эдуард, закрой, наконец, окна! Это же невозможно!" - выворачивала губы, бессонно вяньгала жена спецкора. А сам Эдуард, такой же бессонный, быком уставился на финский, на необъятный лунный свод над ним. Казалось, еще немного - и заревет он во вселенском этом жутком свете...

Но приподнимал всклоченную голову понедельник - и все те же три дома, далекие друг от друга, все те же люди в них: одни опять вроде бы виноватые в чем-то, затылки почесывающие, другие - как недополучившие все еще, обиженные непреклонно... Эх, люди, где праздников на вас набраться? Где накопать для вас блистающих карьер?..

Случалось, правда, любопытному глазу видеть в финском и некоторые... переменки, так сказать, в жизни его обитателей. Некоторую их текучесть, что ли. Утекаемость...

Бывало, стоит у своих ворот Подопригоров. На наблюдательном пункте стоит. На открытом. (Случался еще и "закрытый" у Подопригорова. Это - когда из-за ворот. В щель. Ухватив себя за ляжки. Пригнувшись. Потайкой.) Стоит, семечки лузгает. На бороде уже - колония пчел висит. Ну ладно. Вдруг зрит полуторку. Из "Домов печати" вытряхивается она. В кузове барахлишко, баба подбрасывается. Детишек испуганно улавливает. Узлы, баулы, фикус. Уют свой бабий будто. На глазах разваливающийся. А в кабине, рядом с шофером - с а м. Прыгает. Журналист. Антихрист. Не унывает. Вот этто путешественники! Шатку если? Не потя-янет! Смеется Подопригоров, мотает головой. Снова вдаряет по семечкам. А тут глядь - другая полуторка прыгает. В точности такая же. Только, наоборот - во двор "Домов печати" скачет. Что за хреновина! И баба такая же в кузове подкидывается. И ребятишек так же улавливает. И такая же башка другого цыгана из кабины выбалтывается... И эти, значит, тоже... Заместо тех... Вот да-а! Задырявится изумлением Подопригоров и про "пчел" на бороде забудет. А машина уже к финскому подворачивает. И останавливается. И журналист из пыли, как кот, потягивается. Довольный. Он приехал, видите ли. Благополучно. Ребятишек ловит с кузова. Жена квашней сплеснулась - ничего, устоял, поймавши. Обнял, целует. Ровно в рай, антихрист, прибыл... Подопригоров смотрит, "пчелы" висят... С присядкой вдруг бьет горсть семечек в пыль: "Ыа̀! Да разъязви-то вас всех!" Все с бороды долой и - в калитку. Тычется, как ослепший, ломится. Пинает калитку, пинает. Ворвался во двор. На пути Анфимьевна возникла - в ухо Анфимьевну! Спотыкается о ступеньки крыльца, стремится в дом скорей, в дом. Как в обитель свою единственную. Последнюю...

Сидит с полными слез глазами. У окна. Господи, как жить посреди антихристов? Где покой обресть? Как в родное село возвернуться? Ох, душу нудит, ох, ломает... Сквозь герань внезапно проступил тополь Соседского. Зеленый. Ясный. Улыбается... А-а! И ты-ы?! Га-ад! Заскулил, заметался старикашка несчастный. Горшки с геранями об пол бьет, топчет. Ы-ы-ы! Га-а-ады! Ы-ы-ы-ы!" Рубаху рванул, сковырнулся на пол, закатался. "А-а-а-а! Ы-ы-ы-ы-ы-ы!"

Анфимьевна в безумство это через порог переступить не может. Беспомощно только причитает, мает руки, просит ими издали: "Господи, уйми его, спаси-помилуй! Господи, уйми его, спаси-помилуй!.."

4

Когда где-то в конце войны Ильины окончательно закрепились в финском, Абраша, впервые увидев Витьку во дворе, прервал многолюдную чику, побежал грачонком в коротких штанишках и парольно клюнул: "Сыграем?" И - как дипломами крупного специалиста: в чику? в пристенок? в орлянку? в а̀сыки? (в маленькие бабки), в перышки?.. И объединяя все это в единый диплом, ткнул себя пальцем в грудь - "Абраша!" И снова клюнул: "Сыграем?"

Шаток солидно назвался, подумал... и предложил прогуляться. Интересней. Гораздо. И тоже - как раскрывая солидные дипломы: в крепость можно. На станцию. В Отрываловку. Или на Облакетку. А то, может, - сразу за Иртыш двинуть? Нет, сыграть лучше. "Сыграем?" Ну что тут скажешь? Каждому специалисту, как говорится, свое. Шаток снова взялся за лямки пустого рюкзака, встряхнул его, присадистой походкой профессионала наладился со двора.

С непониманием посмотрел Абраша вслед. Побежал к прерванной чике. Чикисты покорно расступились. Абраша упал на коленки (чикисты за ним), взвел на уровень своего носика свинцовый биток - и клюнул монетку. Последнюю. Всё. Всю чику склевал, подлец. Не поперхнулся. Никому ударить не дал!

Играющие восстали с карачек - и друг на друга немо воззрились: как с ним играть? Великовозрастные все, уже балбесы, угрястые, с тельняшковыми вырубами на груди, шпана. "Сыграем?" - клевок. Жизнерадостный. Абрашин. Ох, да не надо бы "сыграем"-то, ведь без штанов пустит. Ох, да не зря ведь говорится: играй, да не отыгрывайся. Но опять же раз пошла такая пьянка... А-а! Да по последнему! Да по двадцатику! Да на отыгрыш! Давно бы так. Абраша кинул свой двадцатик в чику и побежал к черте. Он чику снял - он кидает первым...

Как ведь бывало, снег еще толком не успеет сойти - грязища кругом непролазная, подсохло-то чуть только у завалинок, да и то, земля там как резина сырая, мнется, продавливается, а долдоны во главе с маленьким Абрашей вовсю уже лупят эту резину битками. Они - открыли сезон! И-ыхх! И-ахх! И-ухх! Мой-я серебрушка, твой-я медяшка! Твой-я медяшка, мой-я серебрушка!.. И каждый день почти так. Чика кипела с утра и до позднего вечера. Прямо напротив финского. Долдоны приходили. "Сыграем?" - клевал их Абраша. Так для того и пришли! Очень хорошо. Играли. Долдоны отыгрывались. С пустыми карманами уходили. Другие приходили. "Сыграем?" Тоже уходили, проклиная чертова Абрашу и судьбу свою невезучую.

Иногда давал Абраша поиграть долдонам. Давал. Для затравки, для азарта. Долдоны начинали радостно ползать, метаться вокруг чики, орать, спорить, кому первому бить. Лбами стукаться. Выходила на крыльцо Абрашина мать. Клара-наборщица. Вытряхивая половичок, всегда кричала одно и то же: "Абра-аша, штаники поддень!" Долдоны разевали рты на Клару: какие штаники? О чем она?..

Семи-восьмилетний Абраша вставал с коленок, послушно накидывал на плечо лямку от коротких штанишек.

Снова падал к чике. И - с выверенной, пристреленной оттяжкой - бил. Всю стопку монет словно вместе с носами долдонов плавно подымало... и переворачивало орлами вверх. В яблочко, как говорится! Ну, черт Абраша! Балбесы отирали холодный пот. Поспешно рылись в карманах. Ставили. Абраша уже на черте, откуда бросают биток. Балбесы - на карачках возле чики. Ждут. Куда биток прилетит. "С орлом, с составом", - зловеще предупреждает Абраша. Это означает, что если биток угодит прямо в чику - прямо в монеты - и хоть одна из них (завалящая какая-нибудь, затертая, тьфу!) перевернется орлом вверх - всё! - вся чика Абраши. Но если даже и не будет переворота и просто чика брызнет во все стороны - Абраша-черт все равно составит ее - и с оттяжкой!.. Да-а. Такие заявочки!

И ведь не зря чикисты не столько играли, сколько смотрели. Понять пытались. Секрет ухватить. П р и е м Абрашин. Как биток-то он держит, подлец? Как кидает? Бьет-то им как, черт задери его совсем! Но - не дано было. Не давалась, ускользала хитрость. Вот вроде схватил ее, в руках она... Ан нет!.. И ни один долдон не мог дотумкать, что игроком-то надо родиться. Талант нужен, страсть. А уж остальное приложится...

Биток описывает плавную дугу и втыкается прямо в чику - несколько монеток переворачиваются и нагло смеются орлами вверх. Чика! Стопроцентная! Не-ет, это невозможно! Долдоны встают, колени отряхивают. Идут. Спотыкаются, оглядываются. "Сыграем?" А тут еще с крыльца: "Абра-аша, штаники поддень!.."

Иногда выходили на крыльцо свое Мила, Дора и Сара. Рассаживались по ступенькам. Без своих привычных "ремингтонов" - как тетерева на пустом и выхолощенном токовище. Видели, но не воспринимали ползающих вокруг чики долдонов, слушали, но не слышали азартные их матюки, которые долдоны будто вдрызг разбивали битками. Так же смотрели, но не видели и маленького Абрашу, ползающего по этим матюкам, как по привычным нечистотам. Вяло пухая, закуривали. Ветерок наносил дым на соседнее крыльцо. На крыльце - Саша-корректор. Сидит. Упрямо не уходит с крыльца. Назло. Скомканную белую влажную головную боль свою удерживает на лысине - как завоеванную в боях медаль. Пусть все видят, от кого он страдает!

Но видел один лишь Шаток. Он смотрел снизу, стоя между двух крылец. Смотрел сперва на дядю Сашу, потом на Милу, Дору и Сару. Снова на дядю Сашу. Бедный вы, бедный, дядя Саша. Вам бы уж лучше жениться, наверное, на них. Может легче стало бы тогда... Но как? Как?! Витя!

И тут в сознании пожилых женщин проступала матерщина долдонов. По-настоящему проступала. Внезапно, вдруг. Во всей обнаженной, дикой вывороченности своей. И сразу все трое - как на пожаре - кричали: "Абраша! Абраша! Абраша!

Испуганный Абраша бежал на зов. И Витьку женщины хитро зазывали на крыльцо.

Отложив папиросы, охватывали ребят мосластыми коленями, вертели изучающе, рассматривали, переставляли. Как нахмуренных, недовольных чурбачат. Говорили: "Хороший мальчик Шаток получает сахар. Нехороший, испорченный мальчишка Абраша - не получает ничего!" Ребятишки с облегчением скатывались вниз. Стояли под верандой. Друг перед другом головы опустив. Шаток протягивал Абраше сахар. Тот откусывал половину. Хрумкали оба. Жмурились от удовольствия, улыбались. А Мила, Дора и Сара - как голодные собаки - жалко, радостно тянулись к ним, перевесившись через перила. И Саша-корректор - тоже, забыв про платок на голове.

Ребятишки разбегались в разные стороны - и еще женщины, и еще мужчина - одни иссушенные тоской по своему ребенку, по гнезду, другой - отупевший от одиночества, - опустошенно опадали на ступеньки.

Тем временем "хороший мальчик Шаток" уже катил, раскручивал поход свой прямо со двора, долдоны же при виде Абраши - целого, невредимого - радостно взревывали. Подпрыгивали. И матерки затем начинали лупить на земле еще яростней, еще смачней: Э-эт, твою! Ы-ыт, твою!

Надя, когда впервые напоролась на чику, когда впервые увидела, как маленький Абраша стоял на коленях и как заведенный кузнечик бил и бил битком... увидела пьяных от азарта долдонов, сгуртованно теснящихся вокруг и матом, матом бьющих к земле вместе с ударами Абрашиного битка... увидела с л е т е в ш у ю лямку Абрашиных коротких штанишек... увидела всё - и просто остолбенела. Глаза полезли на лоб! Да что же это такое?! Чуть поколебавшись, буквально выдернула его из этой безумной зловонной кучи. За руку. Быстро повела под улюлюканье. Потащила. Домой. К матери.

Но Клара на все ее негодование, на все ее... ее... да это ж в голове не укладывается! Вы мать - или не мать?! - Клара только виновато улыбалась, мечась глазами. Вдруг зажмурилась и горько заплакала. Раскрылся рот, затрясся, обнажив крупные мужские клыки зубов. Вся седая, с желтым лицом. "Он... он один... он один у меня остался... прости-и-и-и-те!"

В груди у Нади похолодело, оборвалось. Обняла Клару. Гладила, судорожно гладила трясущуюся голову у себя на груди. Останавливала словно, поспешно затирала свои и Кларины слезы назад, а они все проступали и проступали, и никак нельзя их было остановить...

5

Вечерами Клара стала бывать у Ильиных. Иногда приводила и Абрашу. Нехорошего. Не слушающегося маму. На исповедь и назидание. Поворачивала лицом к раввинам. Вернее, к попам. Играл? Совсем немножечко, тетя Надя! Чуть-чуть, дядя Коля! Будешь играть еще? Что вы! Никогда! Во, зуб даю! Чтоб вовек мне не кушать каши! Ну ладно, играйте с Витей. А, играть? Это хорошо-о! В кубики, в кубики играйте. Разве? Можно и в кубики. Я еще сопли когда на кулак наматывал - начинал с кубиков. Хорошая игра. Пока кубики по полу повозим. Потарахтим. А вы садитесь скорей за стол, садитесь. Чего на нас глазеть? Чай разливайте. Разговаривайте, разговаривайте! А мы - и сыграем. По-настоящему. В перышки! А, Шаток? Сыграем?

Сидя за столом напротив Нади и Николая Ивановича, нервно схлебывая чай, нервно посмеиваясь, говорила только Клара. Одна. Без умолку. Об Абраше нехорошем и его противной чике; о прочитанной книге, данной Надей; о довоенном материале "крепдешин" и "креп-жоржет"; об огороде за домом; о типографии; о закатном солнце, изнывающем на окне в сохлой герани, будто в лапах паука; о кошке на окне, зализывающей сбоку это солнце ("Как смешно и похоже - правда?"); о базарных ценах на мясо ("Представляете? Ужас!"); о постановке в драмтеатре пьесы "Константин Заслонов"; о Витеньке (то есть о Шатке); о продовольственных карточках; об утренних очередях за хлебом ("Витенька, ты держи Абрашу за руку, не отпускай от себя, а то он, негодник, всю очередь обыграет в чику!"); о целебнейшей мази для больной руки Николая Ивановича; о самоваре на столе; снова о Витеньке, снова о кошке, зализывающей солнце... о ее котятах под кроватью... Она никак не могла высвободиться из этих маленьких предметиков, фактиков, событьиц. Она словно продиралась застенчиво-цепкими придорожными кустами. На саму дорогу долго выбраться не могла. Выбравшись же, отцепив, что называется, репьи-колючки, платье отряхнув-оправив, шла более длинным периодом своей жизни. Более-менее связным, но тоже возбужденным и поминутно прерывающимся. "...представляете? И приносят листы из корректорской. Свежие, только что с телетайпа. А сами подмигивают между собой. Улыбаются. Будто я не вижу. Представляете? Но я-то еще в полной неизвестности. Набираю в полосу. Указ о награждении орденами группы товарищей по Украинской ССР. По областям. Набираю быстро. Разные люди. Трактористы, шахтеры, ткачихи. Вот и по нашей области пошли. Беру из кассы набор (сама, своей рукой! представляете?) Фрум... кину... Фрумкину (очень удивлена - однофамилица моя, улыбаюсь) Клару... рука затряслась, но беру - Зямов...ну! ну! - не могу найти в кассе: Зямовну!.. наборщицу... орденом Трудового Красного Знамени... Представляете?! Но почему я? Почему меня? Я же не ткачиха, не шахтер? Все смеются, обнимают, жмут руки. Поздравляют. Семен, муж мой, удивлен: почему не его? Он же лучше набирает? Чище, быстрее? Но быстро смиряется и ходит немножко гордый. А я уже домой, домой бегу. Прямо с газетой. Папа и мама заплакали: когда такое можно видеть, чтобы дочь еврея из местечка... Представляете? Братья и с ними маленький Абраша удивлены, не верят - втроем газету разглядывают. А старшая сестра, наоборот, сразу обрадовалась - и смеялась. Радовались, радовались мы, потом сели - и не знаем, что теперь нам делать. Прибежали родственники. Полный дом. Мы опять начали радоваться. Представляете?.."

И пошла раскручиваться Кларина радость, и пошло все смеяться и радоваться дальше: и торопливые сборы в дорогу, и несущийся поезд с пляшущим солнцем в вагонах, и руками Семена протянутый ветру и летящим перелескам и полям Абраша; и полустанки, деревеньки, города; и Москва - утренняя, зеленая, умытая; и кафельно-белоснежная сказочная ванна с ласковой сине-зеленой водой в отдельном номере гостиницы "Москва"; и орден, врученный самим Калининым; и букетик застенчивых ландышей из застенчивых ладоней Семена; и неожиданный "Запорожец за Дунаем" в Большом театре; и кабан небывалого роста и упитанности на ВСХВ; и москвич, побежавший и догнавший Кларину сорванную ветром шляпу; и Христос на необъятно-небесной картине художника Иванова; и Красная площадь; и купола Василия Блаженного, богатыми заморскими султанами рассевшиеся в синеве неба; и большая железная игра в часах на Спасской башне с последующими, точно взвешенными, ударами времени... и жизнь утверждающий Мавзолей, где - как живой - Ленин... и ГУМ, и метрополитен - всё, всё было радостным и светлым. Всё было обрамлено для Клары каким-то сказочно мерцающим, изумрудным светом.

"...представляете? Я кричу, кричу: "Абраша, вернись! Вернись!" А он, негодник, обнял слона за ногу и смеется, как для фотографии. Семен к нему - служитель не пускает, тоже смеется, успокаивает, что слон смирный. А слон берет Абрашу - поперек! Поперек! Хоботом! - и подает нам через оградку. Представляете?! Вот смеху было, вот смеху было!.."

И все это Кларино хрустально-чистое одним ударом вдребезги - как молотом на наковальне: ВОЙНА! "...стоим в толпе, радио говорит. Семен серый стал, а Абраша, дурачок, тянет меня за руку: "Не плачь, мама. Пойдё-ём. Слона лучше еще посмотрим". Кончил Молотов говорить - и люди сразу начали расходиться, куда-то заспешили. И одни мы у столба остались: вот и кончился праздник наш..."

И понес, и закрутил черный вихрь эту маленькую семейку, как десятки, сотни тысяч других семей, больших и малых, понес, закрутил, разорвал и развеял. Одного навеки бросил в мерзлую землю декабрьского Подмосковья, двух других два месяца гнал на восток, нигде не давая зацепиться, и, словно натешившись вволю, измученных, оголодавших, полуживых, выкинул в небольшой городок на Алтае. Так Клара с маленьким Абрашей оказалась за тысячи километров от неизвестной могилы погибшего мужа и еще дальше от родных и близких, черно накрытых нашествием. "...в конце войны, 23 апреля, перед самой уже Победой... получила от тети Цили ответ... И маму, и папу, и сестру Розу, и... бедняжек Изю и Марека, совсем мальчиков еще... А я... а я с ними три года, три года!.. как с живыми... А их... их... по снегу... босыми... а потом... потом в затылок... по одному!.. Ой-й, да простите вы меня-а-а!.."

Цветок-паук на подоконнике, смяв под собой высосанное солнце, чуть заметно пошевеливал, дрожал черно-изломанными, мохнатыми лапами, выдыхал красным, сытым, пятная черными струпьями лицо Клары, высвечивал в неподвижных глазах ее, как в озерах, со дна кровенящую память. Приобняв Клару, так же незряче застыла Надя. У порога, чтобы как-то можно было дышать, как-то жить после услышанного, поспешно душил боль табаком Николай Иванович. Окаменел на коленях Витька. С опущенной головой, с забытым кубиком в руках. Возле него, виновато поглядывая на мать, робко переставлял второй кубик Абраша. Клара повернулась к нему... Перенесла словно, подвинула к нему эти выдохи красного от окна и свое в черных струпьях лицо. И из-за сжигающего этого света, из-за жутких этих струпьев, робко полнился другой свет - ее, Кларин, последний свет, оставшийся ей, - свет матери к своему единственному ребенку...

Учительница же начальной школы имени Сакко и Ванцетти Кузелькова (та самая "дорогая наша Галина Ива-аан-на-а"), как негодующая яблоня яблоками, отрясаясь всеми своими педэкспериментами, за ухо выносила Клариного Абрашу из класса. За ухо. Как заразу какую. Как пакость. Почти каждый день. Профессионально смазывая по затылку, выгребала из его карманов эти... эти чертовы перышки ("где? где они еще? отвечай!"), разгневанная докрасна, дергала Абрашу к директору. Возмущенные каблучки ее громко стукали по полу коридора, а полные ноги негодующе... бурля̀жкали: до каких пор, товарищ директор!

Директор вызвал Клару в школу. Но, встретившись с испуганными, молящими глазами, зная их судьбу, увидав рот загнанной лошади с обнаженными желтыми клыками... старенький директор еще глубже провалился за столом в большую меховую безрукавку, пусто глядел на мелькание пешеходов в окне и удивлялся такой же пустоте, мелькучести и ненужности своих слов. Единственное, что сделал, это перевел Абрашу в свой класс. И теперь, когда шел по коридору и слышал из какого-нибудь угла "сыграем?" - тут же подходил, вынимал Абрашу из азартного темна, вел к себе в кабинет.

Абраша прилежно разглядывал, сидя на кожаном диване, картинки в географическом атласе, а старенький учитель опять проваливался в свою большую безрукавку за высоченным столом и, торча оттуда сивым хохолком, правил ученические тетрадки. Потом доставал шахматную доску с шахматами - хитро встряхивал: "Сыграем?" А что, можно и сыграть! Абраша уже научился переставлять фигуры. Знал, как каждая ходит. Здесь, в этом кабинете, научился. Так что - ух! - как сыграем, Афанасий Степанович!

И глядишь, вытащил бы мудрый учитель мальчишку из болота, на путь бы правильный наставил... Но не успел. Опоздал...

6

В конце мая 47-го года, в воскресенье, в душный предгрозовой полдень, на задах типографских огородов, за пустым, заброшенным сараем "Вторсырья", куда шпана забиралась пить водку и резаться в карты, наткнулись на Абрашу. Он запрокинуто лежал на плоской горке мелкого дробленого стеклянного боя - как на разноцветной какой-то богатой россыпи изумрудов.

Окликнули, тронули испуганно - холодный. В кулачке - точно пропуск на тот свет - зажатый обрывок карты. Червового туза. Ни крови, ничего. Только жуткий застывший крик неба из расширенных глаз да синий кругляш на левом виске. От удара свинчатки...

Какая-то дура баба сорвалась, полетела по огородам, смела бельевую веревку, вынесла с белой простыней такой же белый дикой вопль: "У-убили-и!" Кинулась к крыльцу, прямо к Кларе. "Кларонь-ка-а, Аб-ра-шень-ку-у-у тво-во-о, Кла-ронь-ка-а-а!"

Сжатое небо черно ударило Клару по глазам. Откинуло к двери, ослепило. Она качнула себя к перилам. Хватаясь за них, высоко поднимая ноги, стала спускаться по лестнице. К сараю по огороду шла, также механически задирая и переставляя ноги, слепо растопырив - будто из тряских льдинок - руки. По-прежнему в воплях идиотки бабы, точно на веревках привязавшихся к ней с разных сторон.

Зашла за сарай. Словно сдернув время, тут же вышла обратно. С Абрашей на руках. Опять шла по огородам, по грядкам. Снова по твердому, опять по рыхлому, оступаясь в лунки. Непереносимо долго шла, словно, наоборот, время растянув. "У-убили-и! У-убили-и!" - всё бесновалась баба вокруг нее. Какой-то мужик с маху ударил по воплю. Кликуша отлетела в грядки, поползла.

Двор ждал. Немой, испуганный. Вынесла Абрашу - как жизнь свою мертвую. Ахнули люди, бросились, повели. Теснились по лестнице за монотонно, неотвратимо всходящей Кларой.

Потом сидела она в комнате на стуле и держала Абрашу на руках. Как грудного, как спящего. Судорожной, механически-непослушной рукой все время пыталась застегнуть пуговку на Абрашиной застиранной рубашонке. Пуговка никак не застегивалась. Клара виновато-быстро улыбнулась Наде. Бабы зашлись, зараскачивались. Надя подошла, застегнула пуговку. Хотела мягко разнять руки Клары и перенести Абрашу на кровать, но руки были как из железа - затверделые, холодные.

Потом дюжие санитары пытались освободить Клару от Абраши. Начали нервничать, давить, пальцы выламывать. Все закричали. Кинулась Надя, Витька, еще кто-то... Тогда сделали какой-то укол и - почти бесчувственную, как потухшую птицу, - под мышки свезли по лестнице вниз. Засунули в машину. Увезли. С Абрашей остались Надя, Мила, Дора и Сара.

Во дворе не расходились. Маялся в воздухе предгрозовой тяжело-белесый зной. Кому-то на ухо, с оглядкой, словно с первыми робкими каплями дождя, холодно прокапало: Глобус убил Абрашу! Тот самый Минька Глобус, единственный внук Подопригорова, который когда-то подло мазал дерьмом маленького Витьку... Но как?! За что убил?!

Когда уже с грозой примчались к Подопригорову и ворвались в дом - старик клялся, падал под иконы, божился, что три года как не видел внука! Как посадили того. Поклеп, истинный поклеп, граждане-товаришшы! Вот вам истинный крест!.. И иконы - единственные свидетели еще не остывшей паники и суматохи в доме, свидетели того, как час назад старый негодяй метался по дому и пинками, матом подгонял в сборах молодого, внезапно рассопливившегося негодяя, как выхватывал у него рюкзак, сам пихал туда что под руку попадется, как отбрасывал жену-старуху - умоляющую, безголосую, разом задохнувшуюся... иконы словно тоже задохнулись от такого святотатства - немо, беспомощно тряслись с яростными вспышками и грохотом неба. И старикашка только отползал, загораживался от них, плачущих, руками... А у Анфимьевны, бедной, как вынули час назад душу, как у рыбы пузырь, так и лежала она, глыбилась на кровати - без воздуха, с разинутым ртом - и только глазами обезумевшими водила, никого не признавая...

Как выяснилось позднее, Глобус бежал из лагеря - и милиция "давно следила". Как следила? Где? Его же в городе видели! Воочию, живьем! вот! вот! они видели! Свидетели. Осмелели они. Вот они - храбрые! Допросите их скорей!.. Но это - уже в милиции. А до этого, пока бегали к Подопригорову, потом зачем-то еще и к Генке-милиционеру, который только глубокомысленно пыжился на крыльце да расправлял свои жуткие усы-шашки, пока мучительно смелели свидетели и их с нейтральным Генкой еще с час носили по улицам - уговаривали, уламывали, к совести гражданской призывали, потом засунули, наконец, в милицию, и там началась вся эта тарабарщина и канитель с ведением следствия и с протоколами по форме - пока шло все это пустозвонство и неразбериха, скрылся бандит. Исчез. Растворился. Ищите ветра в поле, дорогие сограждане-земляки и простофили милиционеры!

И милиции ничего не оставалось, как по всей форме продолжать следить дальше. Свидетели же храбро, как Алиба-хан в балагане на базаре, прополыхнули длинно-красно-бензиновым: ну, бандюга Глобус, только попадись теперь! - разбежались по домам и спустили на ночь собак: р-р-р-р-р! бандюга Глобус!

Тем же вечером Шишокин сидел у Ильиных. Сдергивая словно не свои, словно посторонние, чужие слезы, говорил: "...и вот такому человеку, Коля, вдруг начинает сильно везти в жизни. Приваливать. Во всем. Полоса такая. Любовь, семья, радость первого ребенка. Любимая работа. Уважение. Награды. Вот как раз, как у бедной Клары. Вся довоенная жизнь ее - пример тому. Даже поездка ее в Москву... орден этот ее... прости!.. сейчас... Так вот, и этого человека почему-то сильнее, чем других людей, бьет в конце концов беда. Большая беда. Несчастье. Жестоко бьет, безжалостно, непоправимо. И долго бьет, упорно. Пока не доконает... И думается тогда, Коля, что видно, и счастье большое, и большое несчастье где-то рядом идут. А может, в одной упряжке. Платить за все надо, Коля. Даже за счастье свое, за радость. Вот ведь как устроено..."

7

И только когда похоронная процессия начала подходить за Отрываловкой к кладбищу, когда разбортованный грузовик с гробом вдруг остановился, не доехав до кладбищенских ворот, которые сроду-то были распахнуты, приглашающе распахнуты, но на которые сейчас лихорадочно цеплял замок Еремеев, главный на кладбище, - только здесь Николай Иванович понял, какую огромную сотворил он глупость. Перед ним вместе с накаленной пылью, поднятой грузовиком и людьми, восстала такая же бесспорная, тысячелетним зноем выбеленная истина: есть гроб с трагически погибшим еврейским мальчиком, и есть запертые перед ним ворота русского кладбища. Истина незримая вроде бы в обычное время, пылью валяющаяся под ногами, тленом, но вот сейчас неумолимо восставшая, едко осязаемая людьми во всей своей серой наготе. И так было во все века. И так будет всегда. И плевать кладбищу на земные игры людей - на сменяющиеся формации, на идеологии все, на все попытки объединить, наконец, людей - ему христианина подавай. Или наоборот - иудея. А тут с пионерами, с горном, с флагом...

К Еремееву подошли втроем: Николай Иванович, Шишокин и дядя Ваня Соседский. В ответ на все страстные доводы: за место уплачено, могила вырыта, тоже заплатили, куплены здесь же и пирамидка, венки железные, чего еще? - Еремеев коротко, зло процедил что-то в сторону. Что? Что он сказал? Расслышал дядя Ваня Соседский. Прошептал удивленно: "Ах ты сволочь погромная..." Рванулся, ухватил маленького Еремеева за грудки, набросил на прутья ограды, яростно затряс вместе с оградой и кустами. "З-задавлю, гад!" Кинулись мужчины, разняли, оттащили дядю Ваню Соседского. Кричал угрозы Еремеев, к нему рвался дядя Ваня, удерживаемый Шишокиным. А Николай Иванович уже отыскивал в толпе Милу, Дору и Сару, чтобы узнать у них, где сейчас еврейское кладбище. Было-то оно в районе станции, да ведь там завод заложили, закрыли, наверное, кладбище-то?.. Нет, нет, не закрыли, Николай Иванович, а перевели? Куда? Куда перевели? Сара, Мила и Дора этого не знали. Подозвали Сашу-корректора с головной болью и Мишу-музыканта с Яшей. Точно, закрыли! Сейчас вроде бы где-то на Облакетке оно. Или в районе Бабкиной мельницы. Кажется. А впрочем... Вспомнили про Шатка. Ничего нет проще, заверил их Шаток и тут же полез в кабину. Николай Иванович встал на крыло грузовика и поверх равнодушного ко всему Абраши стал громко оповещать провожающих о положении, в какое все они попали вместе с бедным Абрашей, и теперь, кто найдет время и силы все же проститься до конца с Абрашей, то можно добраться до нового еврейского кладбища автобусом. От базара - и до Облакетки. Где-то там кладбище... После этого гроб закрыли, подняли и закрепили борта, в кузов полезли Николай Иванович, Шишокин, дядя Ваня Соседский, трое типографских. Шаток - в кабине рядом с шофером. Машина сдала назад, развернулась и запрыгала под уклон. Мужчины, вцепившись в борта, удерживали гроб, тарахтящие железные венки, пирамидку - всё последнее, жалкое, трагическое, что осталось от Клариной счастливо-несчастной жизни.

Толпа скорбно потекла вниз.

Полуглухой старик-еврей в выбеливающих из-под длинного драпового пальто кальсонах долго не мог понять, что же все-таки хотят от него эти русские... граждане. Открыли борт, гроб. Подняли еврея под локти. Вместе с драпом. Старик поболтал в воздухе кальсонными тесемками и галошей. Так, все понятно. А то: "мальчик" "мальчик". Какой вже это мальчик? Это вже еврейский мальчик. Так бы и говорили.

Старик засуетился, сарай распахнул. Лопаты уже выкидывает. Совковые, штыковые. Лом тащит. Другой. Только драп раскидывается на стороны. А ви говорите - мальчик...

Могилу били ломами на ковыльной макушке каменистого взгора, открытого солнцу, ветрам, плотно проглаживаемого сейчас зноем полудня. Николай Иванович как-то одноруко - подлокотьем - подхватывал черен совковой лопаты. Работать ему было трудно. Да и Шишокин быстро выдыхался. Они часто отдыхали. Снова кидались на подмогу то дяде Ване Соседскому, то типографским, которые без устали, молча, зло ломили камень ломами.

В знойном высоком ковыле, возле одиноких цементоголовых колобахов, как навечными молниями пришпиленных иудейскими звездами к надгробным тумбам, все время проступал и проступал старик-еврей. Потеряв где-то свой драп, в одном исподнем, как бестелесный, - словно снился он над прозрачной курящейся памятью могилы... Нагибался, поправлял что-то заботливо. Пропадал на миг. И снова снился в зное ковыля. Возле другой уже могилы.

Начали понемногу прибывать люди. Надя с тетей Катей, женой дяди Вани Соседского, Мила, Дора и Сара. За ними - как вконец издыхающий альпинист на конце связки - втягивался Саша-корректор. Миша-музыкант со своим оркестром. Строевые пионеры с горном, с деловито-запыхавшейся, сорганизующей их Кузельковой - великим педагогом. Впереди мероприятие. Почетный караул. Четкие салютовки. Горнение в горн. Афанасий Степанович, как с горном? Можно горнить? Старенький директор школы беспомощно огляделся: куда бы засунуть эту дуру невыложенную? Ничего не придумал. Оступился в сторону. На нем висел старый, довоенный еще, костюм, машинально почищенный утром бензином, и новая медаль "За победу над Германией"...

Явились и некоторые из тех парней, что так часто ставили судьбу свою на отыгрыш Абраше, и на тупых их лицах, здесь, на кладбище, впервые, может быть, в их разудалой жизни мучительно проступило что-то осмысленное, человеческое, но для них самих неожиданное и пугающее...

Похоронили Абрашу на самом закате дня. С маленькой фотокарточки на пирамидке бедный Абраша словно подмигивал далекому, павшему в черный город, угасающему дню: "Сыграем?"

ГЛАВА ШЕСТАЯ

1

С субботними вечерними сумерками в городок вползали телеги селян. К воскресному большому базару.

С запада ехали из маленьких вольных деревенек, раскидавшихся по Заиртышью. И, бывало, в город-то еще не въехали, торговлей, прибытком и не пахло еще, а чалдон уже под большим турахом. Где, когда успел ухватить? Магазины-то давно закрыты? Но обок телеги идет-мотается. Цигаркой хлюпает. И чикан из кармана торчит. И не понять: то ли вожжи чалдон несет, то ли вожжи ведут чалдона, дергают?

Вдруг к обочине заплетать сапогами пошел. Чтоб залечь там, значит. На ночлег. Но вожжи так дерганут, что бежит спотыкачкой, лошадь догоняет. И баба на телеге злой копешкой трухается. Какая завтра торговля?..

Со стороны Бабкиной мельницы ехали из глухих таежных сел, деревень, заимок. Кержаки ехали. Такие же настороженные, таежные, наглухо закрытые. На безлюдном переезде помчится лошадь с телегой с темного берега, ударится со всем семейством в речку, взорвет ее вечернюю блескучесть на тысячи высоких стеклянных брызг и радостно зазвенит несмышленыш колокольчик: "Тятя, тятя! мне жопку водой лизнуло!" - тятя тут же придавит его пятерней: "Тише ты!" - И озирается, как партизан бородатый: то ли выстрел сейчас вдарит из тальников, то ли погоня...

И последними скатывались с отрываловского угора казахи. С баранами, с тюками шерсти, с казашатками на заплечьях, с ковыляющими аксакалами - тащили пыль затухающей улицы. Целым аулом смело сворачивали к раскрытому, как степь, двору земляка. И вот уже посреди двора высокий костер скликает ночь. Барашек верещит, с жизнью прощается. Голодный костер лижет большой казан. Кипит, пляшет, духом белым исходит жирный бешбармак... После ужина сидели под высоким холодом звезд. С пиалами чаю лоснились вокруг угасающего костра, как баурса̀ки. Сквозь небосвод просовывался Аллах со своей улыбкой до ушей, выкидывал рядом богатую, как брильянт, звездочку.

Полюбовавшись на нее, казахи шли укладываться спать.

Где ночевали кержаки - неизвестно. Шаток ни разу не видел, чтобы телега с кержаком подворачивала к какому-нибудь дому. Или просто чтоб останавливалась под открытым небом на ночлег. Свернут за угол, пока добежишь - пропали. По соседним дворам - нету!..

Ну, а уж зато адрес ночевки заиртышских Шаток знал точно. За мучным базарчиком, на поляне, влажно уползающей к темноте забора, всегда останавливались они. Но, странное дело, прибыв к месту, на эту поляну, постояв на ней словно в оживляющей надежде какой, подышав ее бодрящим туманцем, мужики разом, решительно трезвели. Только что с вожжами шли-мотались, в сторону уходили, полуприседали там, в канаву спать налаживались... а тут - откуда что бралось! Покрикивают уже, лошадей распрягают, к коновязи ведут. С охапками свежей травы бегают, в ясли пихают. Все в блинистых кепчонках, в недельной знойной щетинке, как курчата узкоплечие, деловые. Бабы только удивляются у телег: пошто прыть-то такая? Откуда взялась-то? Неспроста-а... Однако у самих дел по горло. Поклажу надо беспокойно ощупать. Передвинуть. Раздвинуть. Снова сдвинуть. Мешки с картошкой сдергивают, по земле с ними ворочаются. С думами будто своими тяжелыми, беспокойными. Как завтра-то? Сложится-то как? Ох, да хоть бы дожжика-то не было! Да хоть бы ирод-то раньше времени не напился! А картошка-то как - в цене, нет? Бабы?..

Но все сделано, разложено, подготовлено к ночевке, и на поляне начинают возникать мужские содружества. Сотоварищества. По части, значит, первачка там, иль в монопольке кто успел бутылку ухватить, а? Мужички? Таперча-то можно дать дрозда?..

Разгонялись женами хладнокровно и быстро: я те покажу опохмелку! Я те дам дрозда! И, поужинав так, что называется, руганью да матерками, залезали в глубокие телеги, ворочались еще немного - и вот уже почмокивают во сне, высвистывают далеким звездочкам успокоенное, верящее: ниче-е, все будет хорошо-о...

Привязанные за бревно коновязи, лошади дружно выстригают из яслей сочную траву, которую храпящие хозяева днем заботливо подкосили им по тенистым буеракам и в березовых колках на пути в город.

Выходила и подпирала высокий небосвод луна. И какая-нибудь нервная кобыла, ударенная ею, - разом застывала. Словно с ужасом увидела, осмыслила внезапный, необъятный звук... Ее состояние искрой пробегало по остальным лошадям. И в выпуклые, настороженные в небо глаза садилось еще несколько лун... (Витька стоял, боялся шевельнуться.) Стряхнув, наконец, наваждение, с облегчением всхрапывая и побалтывая удилами, лошади снова хрустели травой.

Витька бежал из базарчика через дорогу к сторожу Козлову. К овощным, открытым рядам. Там - всегда прямо на досках стола - и сидел Козлов. С нескончаемыми своими цигарками, в пожизненных валенках, со старой, навечной берданкой в обнимку.

Витька запрыгивал рядом с ним на стол, подтягивал пыльные прохладные коленки к подбородку. И уже казалось ему отсюда, издали, снилось словно, что лошади - окрашенные лунным серебром - нереальны, сказочны, как привидения. Что торопливо, воровато сгрызают они коновязь и ясли. Что дальше перекинутся на спящие телеги. На забор. Потом на пустотелый, сквозящий навес!.. До стылости, до онемения поражала Витьку эта сквозящая пустота базарных строений, эти черные скелеты овощных рядов, вся жутковатая пустынность и огромность ночного базара... И вот сейчас лошади... будто сгрызают все это... А, дяденька Козлов?.. Козлов откидывался к луне и смеялся. Хлопал Витьку по плечу: не сгрызут, Шаток! не боись!

А ведь днем лошади будут стоять понуро, отрешенно. Как наказанные. За ночную веселость свою. За озорство... Эх, все мы кони, вздыхал Витька. Тоже ведь выволочка дома ждет. Тоже будешь стоять у порога, что конь понурый. Чего ж тут? Всегда после приятного так.

Витька решительно прощался с Козловым и чесал домой. Но, может, сразу, чтобы не ругались мать и отец, и рассказать про лошадей? Про десять лун, торчащих в десяти зрачках? Отец, наверное, и видел такое, а мать-то наверняка нет. А?.. Иэх, коняжечки, пошли-и-и!

2

Как только отскочит от гор проснувшееся солнце и зажжет туманы Ульги - сразу в его смеющейся дорожке на воде объявится маленький куличок. Длинноногий, с болтливым хвостиком - каким-то озабоченным геометриком бегает он и прочерчивает прямые длинные линии. А у берега в воде стоит мальчишка-рыбак. С взмелькивающей удочкой, с закатанными штанинами - такой же тонконогий, вспыхивающий в солнце, зыбкий...

Вот удочкой взмахнул. Как знак куличку подал: давай! И побежали ножки ломаными спицами - куличок длинную-предлинную гипотенузу потянул. "Подъем! Подъем!" - попискивал пронзительно, сограждан своих будил, геометрические пространства нарѐзать им торопился.

И чудилось, что и взмахивающий удочкой мальчишка, и бегающий, остро кричащий куличок, отсюда - от прибрежно клубящихся влажных ракитников, от розовой зеркальной воды, от будто по изложнице стекающего в реку солнца, от всей этой пламенеющей природы пониже городка - отсюда, издали, исподволь как бы, они первыми будили еще спящий на противоположном берегу, черно распластанный городок. И в зябкой темной волглости улиц начинались еле заметные пошевеливания, подвижки. Начиналось какое-то внутреннее еще, но упорное, нарастающее пробуждение.

Матереет солнце, городок начинает отпаривать, подсыхать. Из разных мест поодиночными горланит петухами. И вот, словно весенним снегом слинивая, с окраин, со взгоров, из каждого дворика, улочки, переулочка побежали книзу людские ручейки. Со стороны Бабкиной мельницы, со стороны крепости, из Заульгинки по мосту, с Отрываловской горы - торопится всё к центру, к воскресному базару.

Оставив куличка на реке, Шаток прибежал домой, кинул в миску для матери рыбу, стал собираться.

Тщательно, с мылом умылся, надел желтую выходную рубашку, красным гуталином почистил сандалии. Озабоченно хмурясь, серьезный, к отцу подошел. С предложением. Насчет воскресного базара. Походить по нему, посмотреть. Много можно увидеть интересного... Но отцу ведь о судьбе всего человечества думать надо - где ж тут? Смотрит только на тебя, как на болвана последнего. И смеется, и рукой машет... А-а? Философ? Чего смешного-то?..

Лучше уж не пытать больше судьбу, одному поскорей на улицу выкатиться. А тут можно нарочно не знать, где базар находится. Нарочно не спрашивать, в какой стороне он. Просто присоединиться к петлючему ручейку из людей и вышагивать за ним след в след. Куда он - туда и ты. Он будет полниться, удлиняться, тяжелеть, в речку превращаться. И помчится вдруг радостно по косой улочке вбок - потому что речке малой без большой никак нельзя.

И вот уже плывешь ты в широком пыльном разливе людей во всю улицу. Плывут с тобой лошади и телеги растерянных опоздавших селян, плывут, равномерно покачиваясь, узлы на загорбках, связки старых сапог, в куцые трубы спаренные валенки, связки березовых веников, колюче-жесткие бородатые голяки. Как на танцы, не терпится двум шифоньерочкам, кокетливо вылизавшимся лачком. Висит на чьем-то горбу старый комод без ящиков, разинуторотый, задыхающийся. Решительно вывернул из-за угла, но тут же увяз и поплыл со всеми открытый грузовик. Универмаговский. Беспокойно сигналит. В кузове - к месту торопящаяся "встречная торговля". Суетятся, удерживают коробки, тюки две продавщицы в культурных черных халатах до пят. На двух длинных параллельных брусьях, как физкультурники за призами, дисциплинированно беспокоятся мужские плотные костюмы мышиного цвета и женские в горошек платья. И как нездешний, как случайный этому лихорадочно-дисциплинированному состоянию кузова, все время валится, падает вперед манекен. При галстуке он, в шляпе, а ведет себя как остолоп, из дурдома раньше времени отпущенный. А ловите меня! О-о-о-оп! - и повалился радостно. Ловите, видите ли, его, козла!.. Витька хмурился. Раздражал его почему-то этот козел в шляпе; нарушал он этими падениями своими всю торжественность и размеренность хода. А тут еще проспавший заульгинский ванёк с корзинами тучными затолкался. Испуганный, потный - активность перед мамкой показывает: "Дорогу! Дорогу!" (А слушай: "Прибыток! Прибыток!") А мамка вперед, вперед его упорно проталкивает... Только течение спокойное баламутят. Витьку корзиной боднули. Но быстро увязли - и ванёк пригибался только, подзатыльники от мамки славливая. Один, второй. Еще один! Вот так-то: выслуживайся теперь перед мамкой...

Предвещая приближающийся базар, на открытых глазу - явных - мелях, как бы еще обреченнее означая главное течение жизни, бакенами пошли нищие. Справа. Слева. У забора один. Крупный мужик. При виде его запухшего черного лица и рук на ум приходила подметковая бычья кожа, злейший купорос и вообще все дубильное производство. Левую целую ногу скренделил под себя - подпер ею деревянную. Будто хмурую, угрожающую пищаль. Вот в следующий миг жахнет! Слабонервные не выдерживали, торопливо бросали в кепку. Продубильный дядька ни звука, ни движения в благодарность. Сидел. Иногда прикладывался. Хотя "прикладывался" - не то слово: бутылку вскидывал он над головой как ухваченную двумя руками вырывающуюся молнию. Зубами зверски клацал. За мгновение нарвать старался как можно больше. И опять сидит. Как аккумулятор. Большой, тупой и черный. К обеду падал. Весь расчехлялся: раскрытые ширинки, расстегнутые ремни и ремешочки. Пищаль грозила строго вверх. В небо. Богу.

Через дорогу от Продубильного, наискосок - еще нищая. Эта на работе всегда трезвая. Брюквенная мордочка глухо завернута в платок. В резко-белый платок. Это белая ее стыдобушка, люди добрые! Стыдобушка белая! На старости-то лет!.. Но что-то нехорошее, жадненькое угадывалось за всей ее жалостливой христианией: и в том, как привязанно шарила она жидкими глазами по земле вокруг скупердяйской алюминиевой кружки, куда падала мелочь, и в том, как, не переставая креститься, кланькалась этой елейной, умилостливой христианией, и - уже вообще ошарашивающий Шатка эффект! - в том, когда вдруг цапала кружку и молниеносно порожнила ее... под подол... Мгновение - и мелочь исчезала. Фокус! Только грязное бедро взмелькнет - и все. А кружка уже на месте. А Брюква уже опять крестами. И кланяться, и кланяться пошла, и крестами, крестами!.. Она казалась Шатку каким-то неостановимым знойным припадком. Как падучая она была. Как полупадучая. Потому что - вот в следующий миг опрокинется на спину - и лежа пойдет лупить крестами и кружкой махать! Как остановить ее?.. Не переставая креститься, Брюква с неуловимой глазу ловкостью стегала Шатка. Мелкой галькой. Шаток подпрыгивал, как заяц от бекасинника. Скорей заталкивал смущение свое в толпу. Продвигался дальше.

"Бр-ратишки, сестр-ренки! Пап-паши и мам-маши!" - кричит известный всему городу Колька Никитин, калека-фронтовик. Без левой по локоть руки, без правой по пах ноги, на земле, перекрещенный костылями, наизнанку вывернутый - страстным рентгеном врубался он, горел к текущей мимо толпе: смотрите, гады! Всё в натуре! Без дураков! И кепка вот хлястнута в пыль последней картой! Был это перед войной веселый, с витым чубом, разбитной парень, любящий восьмиклинку с кисточкой майской сирени, хромовые, гармонью, сапоги, распахнутую тельняшковую грудь и чувственную пыль на танцплощадке в горсаду. Словом, была это гроза и мука заульгинских девок, промывающих по утрам припухшие ночные мечты под глазами, мягко-стелящих-жетко-спать вдовушек и, как кошек, осторожных и злых на любовь замужних бабенок. Это когда-то. Сейчас это был спившийся, беззащитный в своем воинствующем бесстыдстве мужик. "Шаток! Бродяга! Здорово! Все ходишь? А я в твои годы уже девок портил! Ха-ха-ха! Да вон Машка идет, не даст соврать. Эй, Машка, помнишь, как я тебя в огороде, в лопухах?.." - "Не надо, дядя Коля", - тихо говорил Витька. Клал в кепку пятнадцать копеек из тридцати, что у него были. Опустив голову, уходил с толпой. "Витя, да я ж!.." Никитин давился слезами, зажмуриваясь, крутил головой. Со взрыдом выкидывал, наконец, боль свою, снова жестоко врубался - душа вся - наскрозь: "Бр-ратишки! Сестр-ренки!.."

Но толпе не до Кольки с его драмой, толпа уже к нему как-то спиной - теснится нетерпеливо, волнуется возле узкого входа на базар, где два лоснящихся столба (остаток калитки), как два гуртовщика-казаха, проталкивают, пропинывают по одному и пачками смеющихся баранов в загон. А тут уж, поднявшись на ноги и отряхнув с коленей, двинуть можно в трех направлениях: прямо - к мучному базарчику, налево - на барахолку или направо - в овощные и мясные ряды. Шатку, понятное дело, - налево, на барахолку, в толкучку. Уж там-то есть что увидеть!

3

В обхват, облавой взяли всю барахолку хибаристые мастерские с маньякоглазыми мастерами возле них: за спиной фининспектор, впереди клиент, ты - посередине: что делать? Хватай клиента! держи! не выпускай!.. Все вывески кричат, орут, шепчут, обещают. Сотворены все местным живописцем Колотузовым. "Вывеска должна клиента - бить. Наповал!" - говорил маститый Колотузов. И действительно, если взять, к примеру, здоровенные железные часы, сработанные Колотузовым методом вдохновенной электросварки, которые угрожающе поскрипывали на крюке при мастерской поляка Казимира... то сорвись они, повал был бы полный! А тут еще в окне сам мастер Казимир - такой же большой и будто скрипучий. Как в комнатенке поместился - не понять. Глыбится над столом, жутким глазом на часы малюсенькие таращится. Усыпляет словно. Заговаривает. Скинул в руку "глаз", на Шатка смотрит мрачно. Не узнает сперва. Не любит мастер Казимир огольцов. Огольцы кидают камнем. И тогда часы над мастерской издают звук "бом!". Нехороший звук, мрачный. На кладбище такой бывает. Однако - это Шаток. Замер испуганно. Перед ним, дядей Казимиром. За всех нехороших огольцов извиняется. Шаток не сделает дяде Казимиру "бом". Нет. Хороший оголец Шаток. Казимир кивает Витьке, кидает "глаз" на место. Шатку - только дух перевести!

Но дальше - легче. На раскрыто-створчатых железных дверях парикмахерской - два клиента. Портретами. Виньетково обрамленные. Как бы медальоны души. Для очень крупных женщин. Это ранний Колотузов - краска кое-где полопалась, вспузырилась. Клиент, который справа... уж очень как-то кучерявится. Чадит даже будто бы. И от этого - видно сразу - необузданный он, дикий. Другой клиент зализан и отблескивает, как яйцо, щелкни ложечкой по макушке - так и потечет элегантностью.

Перед "медальонами" в нерешительности чалдон дальний стоит. С сидором. Волосьями зарос, как погорелец.

Выбегала на крыльцо полненькая парикмахерша с простыней. Заполошно хлопалась. Как клушка. Чалдона только еще больше пугала. Другая парикмахерша плевалась помазковым мылом прямо из окошка. Шаток советовал чалдону "бокс". И то верно, обреченно соглашался тот, а то вертайся домой с косицами...

Свою хибарку фотограф Меньшов переоборудовал недавно полностью: содрав крышу, пустил наклонно к входу парниковыми остекленными рамами. И Колотузову ничего не оставалось, как излиться коротко: "Фотостудия".

Теперь весь фронт фотостудии был украшен фотографиями. Букетами целыми, кустами. Точно поснимал их Меньшов со стен по всему городку, притащил сюда и заплюснул под стекло, как гербарии. А уж тут, как всегда уверял Шатка Шишокин, вся родня твоя, Витька, до пятого колена. И деды твои со строгими бородами, с медалями, с крестами; и как мочалки отжатые - бабани, на миг поймавшие в себя свои далекие, застенчивые, небывало-молодые годы; и дядья - бравоусые, какие-нибудь пожарные, речники, рулевые; и разбитные тетки твои - плясуньи, хохотуньи, работницы; и братья и сестры - и родные, и двоюродные, и еще какие-то; и племянники и свояки; а вот и сам ты - лежишь на животе, голый, во рту - соска, свободный - совершенно... И когда-нибудь, через много-много лет, будешь смотреть ты, Витька, на этот свой исторический фотопортрет, смотреть и думать: и куда все улетело, и куда ушло? Кто ответит мне, кто скажет? И даже сам дядя Меньшов - этот летописец, этот фото-Пимен базара - и тот, наверное, не сможет ответить тебе на законный твой вопрос...

Шаток подставлял к стенке три кирпича и, вытянувшись на носочках, заглядывал в фотостудию через парниковое стекло. Вон он, дяденька Меньшов. Внизу. Как мушкетер в плаще, с треногой прыгает. Половчей, поубоистей как бы сфотографировать клиента примеряется. Выбрать как бы самую удачную моментальность. А чего ее выбирать? Клиент сидит намертво. Подтоварником не сковырнешь со стула.

У Лаврушки - другое дело. Здесь мастерская. Здесь не шутят. Здесь всегда как на пожаре: огонь, дым, чад, а то и взрывы. И небольшая толпа у раскрытых дверей, словно вынюхивающая свое, очень опасное любопытство... Клиент сам внутрь не пойдет. Затаскивать надо. Лаврушка выскакивает наружу. Чумазый, всклоченный, чертовский. И какая-нибудь старушонка с дырявой кастрюлей - как в ад за ним улетает, успевая пискнуть только: "Господи, прости..."

Здесь Колотузов то ли перепил с Лаврушкой, то ли, наоборот, недопил жестоко. На вывеске получился тот самый РЕМОН. - Пять разудало шагающих вдаль корешков. Рома, Евгений, Маркуша, Олег и Никиша. Своего в доску Толика - обронившие где-то в пути... Но зато все это высоко и широко, как на демонстрации.

К сапожной мастерской инвалида Нечипоренки Шаток частенько подвешивал по утрам пару деревянных бутафорских сапог. Специальной палкой с крючком. Вечерами снимал: Нечипоренко очень дорожил этими сапогами и боялся, как бы ночью они не ушли куда совсем. Сапоги были вырублены Колотузовым в лесу из двух отростков корявой березы. Ошкурены. К круглым гнутым поголяшкам прибиты уродливо-маленькие, загогулистые какие-то, носочки; все это обильно покрыто кузбасслаком. На ржавой - к толкучке поперек - вывеске, к которой подвешивались эти сапоги, кузбасслаком же было намалевано: "Срочно!" - и черная рука негра указательным пальцем, как, по меньшей мере, Смит-Вессоном калибра 7,65, стреляла вниз, в открытую дверь. Там, в полумраке мастерской, у верстака - пригнувшийся Нечипоренко. Индусским факиром каким-то вывернул к усам сапожную лапу с ботинком. Как единственную свою, после фронта уцелевшую ногу. Выдернет изо рта "зуб" - зверски раскрошит его молотком на подошве. Другой - и опять раскрошил. И всё - на глазах клиента. А тот - на стуле. Ногу в носке поставил на чистую газету. Сидит, не шелохнется. Будто в нирвану ступил.

Дальше - как часто и неожиданно бывает на скученных базарах - пустырь. И как на подступах к неверным - вдали балаган-шатер Алибы-хана. Но забыл словно Алиба-хан про неверных и натурально загулял: внутри балагана почти без перерывов наяривали представления, а снаружи, в тюбетейках, маленькие султанята ползали - мучительно выискивали хоть какую-нибудь, хоть малюсенькую дырочку в двойном брезенте...

Погранично высился у пустыря забор молокозавода. Длинный. Колючая проволока поверху подобна осенним застенчивым усикам клубники. Шаток попытался однажды заглянуть во двор молокозавода... Оставил на заборе полмайки. Унес широкую царапину по пузу наискось.

И, наконец, длинное бревенчатое строение замыкало барахолку. Тут - культура. Тут - Культтовар и Забегаловка. Рядом. На равных. Чалдону это - благодать. В Забегаловке пару пива с мерзавцем ошарашишь - в Культтовар зайдешь. В Культтоваре самописку приобрел, вставил в пинжак - снова в Забегаловке: обмываешь. Ну чем не культура! Чем не красота!

4

Но не видит воскресная барахолка, не чувствует всей этой культуры вокруг. Теснится барахолка, скучивается. Солнцем распаренная, осоловевшая. Глухая и охрипшая. Слепая словно, бесповодырная. Точно согнали ее сюда, окружили этими хибарками, культтовариками да и бросили. И стоит она по колено, по пояс, по горло в своем барахле, и медленно тонет, стенает, теряя силы и разум...

Плывет все мимо тебя, рябит - как в складе-сарае: нескончаемом, душном. Поверху одежда, понизу обувь, поверху одежда, понизу обувь. Платья, пиджаки, рубашки, брюки, костюмы целые, телогрейки, панталоны всех цветов, шляпы мужские, кепки, тюбетейки, шали, кружева, валенки, сапоги, сандалии, штиблеты, тапочки... Ох, в глазах рябко, в голове муторно! Воздуху бы! Глотнуть!..

Везде идут приценки, прикидки, торг. Откровенно идет мужская да и женская примерка. Клоповна лифчик напяливает. Прямо поверх платья. Лифчик трещит, портниха руки ломает. Втиснулась, наконец, Клоповна... ("Мужики, танк гусеничный! Спасайся!") Клоповна на смех и подковырки - ноль внимания: уперла ручищи в бока и так, в лифчике, давай портниху стыдить: игде ты видела на русские грудя такой лифчик? В какой моде? Афериська!..

Рядом - Пашка Лаврушкина. Соперница Клоповны. (Красавца писаного Лаврушку поделить все не могут.) Во всем соперница. Даже в примерке. Вскинула на уровень глаз мечту голубую трикотажную - любуется...

Еще один. Бухгалтер Фетисов. Как череп. Костлявый, желчный. Шныркает, толкается. Брюки себе высматривает. Чтобы не переодеваться, парусиновые штаны свои сдернул, перекинул на руку. На манер полового из трактира. Мстительно вышедшего с подчеркнуто грязным полотенцем. Да вдобавок в трусах и носках в шахматную клетку: чего изволите-с?.. "Эй, стрыкулист! - кричит ему через головы торговка. - Двигай сюда! Брючата для тебя есть!" И пока Фетисов проталкивается к ней, с новой силой заливается: "А вот пинжаки! А вот брюки! А вот рубашечки но-овенькие!" Это баба базарная. Кадровая торговка. Из заульгинского золотого фонда Бабарихи. Базарным солнцем прокопченная до селезенки. Как ряженая, приплясывает, выкрикивает, пиджаками-брюками размахивает, сама в пиджаке, на голове кепка - пр-родается! - в зубах папироска - н-не продается! Налетай-подешевело-расхватали-не берут! Размашисто, широко швырнула брючата: "Держи, стрыкулист! Примеряй!" Фетисов тут же встрелился, застегнулся. Дудчато стиснутый, прошелся. Валко. Как на ходулях. "У-ух, брюч-чата! - орет кадровая базару. - Как раз на костлявого!"

Тихо, особнячком, словно на маленьком островке терпеливой веры, стоят две старушки-кружевницы. Полуслепые уже. С остановленными на глуби очков большими глазами. На поднятых руках висят кружева - как спущенная кожа этих изработавшихся лапок-рук... Иногда перед руками начинают проступать чужие, жадные, грязные пальцы. Они мнут, растягивают кружева. Комкают. Потом увядают в равнодушие, исчезают. Старушки любовно оглаживают потревоженную свою работу, поправляют ее и, поспешно переступив на другую ногу, снова застывают с застенчивыми полуулыбками полуслепых людей...

Хитро не влезая в толкучку, рыскали вокруг нее, выманивали простаков всевозможные выниматели счастья с попугаями, свинками и мышами, стопроцентные выводители пятен, с ног до головы перемазанные самодельными пастами. Длинный усатый человек сумасшедшего вида яростно садил кисточками из "духовки" в крутящуюся панораму - зло демонстрировал нерешительным зрителям выбивание только десяток! тридцаток! сотенных! пришпиленных к панораме. ("Стреляй! А? Богатым уйдешь! А? Стреляй!")

А возле забегаловки, на ящичке из-под водочки, сидит парнишечка. Папиросочка с фиксы сочится. Чубчик из-под кепочки. Тощие сапоги - как ксивы. (Удостоверения личности.) Это Ленчик. Щипач по образованию, шулер по совместительству. На другом ящичке, покрытом газеточкой, - три карты. Три листика. Ленчик быстро перебрасывает их - узкие татуированные руки сизыми чайками летают.

Чалдоны нагрудились над ним, блукают глазами, уследить пытаются, хитрость поймать... "Кака̀? (Какая карта?)" - Ленчик откинулся на стеночку, чаек сложил, папиросочку сплюнул. "Вот энта!" - кулачиной ухнул чалдон, карту к ящику придавил, держит. Другой рукой задергался - из кармана деньги торопится достать. "Не отпускай, Кольша! Даржи-и!" - "Даржу! Даржу! счас!.." Ленчик хитрюще щурится, ждет...

Алиба-хан не имел штатного зазывалы и потому перед началом представления возникал на высоком помосте балагана собственной персоной. Ленчику бы возмутиться: чалдонов-то сразу сдуло, к пустырю бегут, сапожищами кидают - но Ленчик не унывает. Подмигивает Шатку, как кормильцев, бережно - заныкивает под мышку три листика, быстренько сворачивается, сам спешит к Алибе-хану: самое место там пройтись по ротозейным карманам.

Алиба-хан - в длинном черном плаще и серебристой чалме с алмазной звездой. С ним - султанистый баянист и две ассистентки в прозрачных шароварах и с обнаженными пупками. Алиба-хан складывал ладони у груди, закатывал глаза к небу. Молился как бы. И заодно ждал, когда народу набежит побольше. Потом начинал пугать, будоражить толпу: как Змей Горыныч трубил в нее горючим длинным пламенем. Сверху. И на него, как на жуткую картину, взмахивали ручками ассистентки.

Как-то гюрзово-гадючьи-га̀нгово заиграл вдруг султанистый баянист. И никто бы не удивился, если из баяна, как из гадючника, вымахнули и заболтались бы кобровые две головы, журча плотояднейше жалами.

Ассистентки под музыку эту - завыгибались. Как в гареме. Иногда в мостики шли. Одновременно. Или шпагатами на доски падали. И тогда Алиба-хан на них показывал. Как бы предлагал. Потом кричал в трубу, что представленье не за горами и что уж лучше поспешить с билетами. А то и в дураках недолго остаться... В последний раз горящим бензином трубил. Очень сильно. Как бы на всю округу. И, поклонившись, заметал Султанистого, ассистенток и себя плащом, как черным широким крылом, куда-то вниз, в балаган. Народ возбужденно расходился...

Но не лежала сперва у Шатка душа к Алибе-хану! Нет, Витька понимал, что фокус есть фокус: без обмана тут нельзя. Но зачем же чистый носовой платок, который мать специально отгладила ему, когда он в первый раз отправился на представленье... заливать чернилами? А? Зачем? Прямо у тебя на глазах? Да еще потом не отдавать? Говорить, что платочек - ту-ту-у! - уехал, значит? Со всей этой дурацкой аппаратурой на колесиках? И смеяться еще вместе с публикой над тобой? А? Зачем?.. Витька два дня ходил к Алибе-хану, требовал платок. Алиба-хан сперва отшучивался, а на третий день сказал... а! лучше не вспоминать, что сказал Алиба-хан! Да и вообще никаким он не Алибой-ханом оказался, а просто старым лысым евреем. Жмотистым к тому же. Десять копеек сунул. Десятик! Что на него - коробок спичек купить? Да ему принести? На, Алиба-хан липовый! Зажигай свой бензин! Так, что ли?..

И только когда однажды на нескольких грузовиках примчалась на базар "мотогонка по вертикальной стене", Витьке открылся другой Алиба-хан. Совсем другой...

Еще только рабочие собирали, ставили и закрепляли высоченный балаган-бочку, еще валялся кругом деревянно-железный разброс, а из динамика сверху неторопливой, но уверенно-мощной поступью уже шагало: "Арытист советысыкого цирка Ген-надий Лео-онтьев! Головокружительная езда на мотоцикле по вертикальной стене! Езда на одних руках, на одних ногах, на одной голове-е! Езда без рук, без ног, без головы - с завязанными глазами! Масытир спорта Ген-надий Лео-оньтьев! Мотогонка!" И в контраст, в завлекательность, тут же выпускалась и привязанно галопировала над балаганом "Карамболина":

На Монмартре поздней ночью не смолкает шу-ум,

Там беспечное веселье до утра-а-а!..

Алиба-хан сразу начинал давиться кашей, кашлять в подсобке. Бежал выяснять отношения, разгневанный, забыв салфетку у горла.

Геннадий Леонтьев стоял на верхней ступеньке лестницы, уже приставленной к бочке, и - весь в коже и молниях, широко расставив ноги в высоких кованых иностранных ботинках, руки скрестив на груди - как бог-технократ на таракана, смотрел на бегающего внизу, пытающегося перекричать Карамболину Алибу-Хана. Молча, твердой поступью спускался по ступенькам, заходил в "бочку". "В жизненной борьбе побеждает сильне-ейший!" - ревела максима над головой Алибы-хана... И победно-злораднейше Карамболина гарцевала:

Карамболин-на-а, Карам-мболет-та-а!..

Алиба-хан бежал от бочки, крича и потрясая кулаками. "Нужно любить советысыкого фининспе-ектора-а!" - добивающе летела вторая максима. А вечером, когда балаган-шатер Алибы-хана, разом опадая, испускал дух, Ленчик сожалеюще констатировал: "Недолго музыка играла, недолго фрайер танцевал..."

Часа через три, толкаемые закатом, с пустыря бултыхались нанятые телеги. На последней, спиной навстречу неизвестности, подпрыгивал на высокой поклаже Алиба-хан, обняв сжавшихся ассистенток, и лицо его - в слезах, обращенное к солнцу, - было как у ослепшего и разучившегося что-либо понимать в этом подлом мире человека.

На месте балагана остался угольно чернеть султанистый баянист... Потухший баян под мышкой, рядом переживающий Шаток...

Когда Витька помогал грузиться, поразило его, как бедно живет Алиба-хан. Сплошь какое-то дранье, проржавевшие тазы, мятые чайники, сковородки... Хлам, утильсырье... Что и было ценным, наверное, для Алибы-хана - так это фокусный ящик на колесиках, черный плащ, чалма со звездой и, судя по отношению, его дочери. Да. Дочери, они же - ассистентки. Которым он не давал поднимать ничего тяжелого, ласково называл восточными, натурально-дикими именами - Джамба и Ануш - и которые без своих шаровар и открытых пупков выглядели обыкновенно и тоже бедно. И - всё. Всё его богатство... Вот тебе и Алиба-хан! А ведь на представлениях прямо из воздуха брал он горсти бриллиантов. Сверкающе переливал их в радующуюся ладонь. И, выходит, мимо все. Да-а, фокус. Жестокий фокус жизни...

А когда Алиба-хан в благодарность за помощь погладил Витьку по голове, когда он, вспомнив про платок, стал совать рубль (отрывал от себя! Целый рубль! Ради него, Витьки!) - Витька задохнулся на миг... и сразу полюбил Алибу-хана. Да я! К черту платок! Кто старое вспомянет! Дядя Алиба-хан! Да никогда! Да ни за что не буду ходить в эту бочку... в эту бочку Леонтьева!.. И теперь вот Витька прощально махал рукой вслед Алибе-хану.

Баянист вдруг крикнул - хрипло, с перехватом горла: "Возвращайся... Алиба!" Но слова, не достигнув ослепшей телеги, растворились в красной пыли.

5

В будничные дни барахолка резко мелела. Пересыхала. Так, небольшие оставшиеся болотца, водоемчики, вялые ручейки из них и к ним на фоне всеобщей засухи и опустошенности. И хибарки с лаврушками такие же растерянно-опустошенные, как окончательно иссыхающие от зноя...

Из "студии", точно после долгого погреба, выкарабкивался на солнце Меньшов. Озябший, серый. Быстро шел в забегаловку, дергал сотку. Возвращался. Упирал мослы таза в низкую стенку студии, ноги-мослы составлял ломаным циркулем, руки-мослы скрещивал на груди - и по поникшей, девственно-белой, не принимающей загара лысине, словно отыскивая хоть какую-нибудь, хоть малюсенькую, хоть микроскопически мыслящую точку (чтобы воткнуть в нее любознательный хоботок), начинала ползать зеленая, очень одинокая муха. Но на лысине - будто на Северном полюсе - безмолвно, пусто... Не решаясь треснуть муху тюбетейкой, Шаток привставал на цыпочки, деликатно дул. Муху трепало налетевшей бурей, она прижималась к тверди, распластывалась... "Ты чего? Ты чего!" - вскидывался, хватал Витьку за плечи Меньшов. "Муха, дядя Меньшов. Вон. Полетела". - "А-а. Молодец!" - И голова снова падала на грудь.

В хибарке у Нечипоренки Витька довольно ловко резал ножом сапожную клепку и под выработанную чечетку нечипоренковского молотка слушал одно и то же пожизненное удивление: "...Вот ты, сынку, говоришь: со скоростью свита... А как тогда получается, шо гавкнешь на одном берегу - и то на другой берег не сразу долетит. Или кузнец там бьет. Плуг починяет. В поле. Молот бачишь, он стукает, а звук-то - не сразу... А? А тут - между Киевом и нашей городиной!" В прошлом году Нечипоренко был неожиданно вызван на почту. И почему-то препровожден туда Генкой-милиционером, - торопливо кидал впереди него костылями. На почте разговаривал по телефону. С Киевом, с братом, родным. И хотя кроме треска, щелчков и отдельных слов ничего не разобрал, сам горло надсадил, крича на всю почту, - удивлен был наповал: как так - Киев и наша городина - и сразу, одновременно? Говоришь - и слышишь? ("Он говорит, я говорю! Он говорит, я говорю! А?" - "По закону физики, дяденька Нечипоренко". - "Э-э не-ет, сынку! Тут яка-та загогулина имеется...") Нечипоренко вставал от верстака, не беспокоя костылей, одноного прыгал за нужной колодкой к полкам у стены. Припрыгивал обратно. "Имеется, сынку, имеется..."

Снаружи в раскрытую дверь залетали крики Фани-китайца: "Белычика! Вкусыный белычика!" Витькин нож сразу начинал углубленно частить. Рукой Нечипоренко останавливал Витькину работу. Сбычив голову от Витьки вбок, начинал молчком протягивать ему рубль. Подталкивать его этим рублем. При этом покашливал и дергал себя за вислый ус. Витька, так же сбычившись, молчком отводил руку с рублем. Нечипоренко молчком настаивал. Шел поединок... Ну как тут! Приходилось в конце концов брать...

Без волос уже дядя Фаня-китаец, в коричневых пятнах весь, как соленый старый арбуз, полностью выжелтился, но при виде Шатка сразу вспарывался пожизненной своей улыбкой до ушей. "Бери, Шатока, любой белычика!" Шаток брал петушка. Не торопясь, культурно облизывал. Одобряюще кивал дяде Фане: вкусно, очень вкусно, дядя Фаня!.. А ведь дядя Фаня, если разобраться, сам того не ведая, стал виновником дурацкого прозвища Саньки - Текаку̀. Витькиного друга-товарища. Давно, правда, дело было. Перед войной еще. Дядя Лавруша сделал срочный заказ, сшиб шабашку, заработал кучу денег, и все семейство культурно гуляло по базару. Ну и зрители, конечно, вместе с ними - ребятишки. Так, толпой, и подошли к дяде Фане-китайцу. На животе у дяди Фани лоток, в руках два веера янтарно-прозрачных петушков и белок, а на лице - улыбка до ушей. Дядя Лавруша раскрыл руку на дядю Фаню и культурно так, как в музее, сказал: "Вот, дети, это дядя-китаец. Дядя-китаец продает белочек и петушков. Возьмите, пожалуйста, по одному". - "По два! По два!" - закричали дети дяди Лавруши. "А! Валяй - по два!" - махнул рукой дядя Лавруша и полез за бумажником. Толяпа и Надюшка разом расхватали петушков. Саньке остались одни белки. Санька насупился, белок не берет - ждет петушков. Дядя Фаня очень вкусно встряхнул белок у Саньки под носом. Но Санька глаза увел, упорно петушков ждет. Тетя Паша нетерпеливо переломилась к нему и стрельнула: "Санька, те каку̀?" (в смысле - тебе какую белку?). "Петушка-а..." - протянул Санька. "Нет петушков". И снова выстрелом: "Санька, те каку?" Дядя Фаня тоже китаит Саньке: "Ну, маличика! Белычика смеется!" Дядя Лавруша, вспучивая из бумажника большую, даже торжественную пачку денег, коротко мазнул Саньке по затылку. Санька дернулся, тут же взял двух белок. Дядя Лавруша расплатился, вся толпа двинулась дальше. А Рудошка Брылястый хоть и тащился со всеми, а все брылю распускал, передразнивал: "Санька, те каку? Санечка, те каку-у?.." Так и пошло. Сперва, бывало, Глобус треснет Саньку по затылку и спросит вежливо так: "Саня, те каку?" А уж потом и вовсе - без вежливости: "Санька Текаку!" - и по затылку. "Санька Текаку!" - и по башке...

Да-а, дядя Фаня, вот ведь как получилось... "Ты чего, Шатока?! Белычика невкусный? На еще один! Бесплатно!" Не было б вас в тот день на базаре - и Санька остался бы Санькой... Шаток отдавал бесплатного петушка невесть откуда прилетевшему Валерке Мухе - родному брату бедняги Саньки - и шел с Мухой, приобняв его: да-а, дядя Фаня...

На базар входил Колотузов. Как из лесу человек вышел: холсты вязанкой дров на спине горбатятся. Пеньковая веревка с узлом - как у ишака болтается. Но не останавливался, не отдыхал, тащился тяжело к Культтовару - там сбрасывал вязанку. Прямо на землю. Пот отирал платком. (Вот оно - наше искусство!) Налившись кровью, лез Культовару под крыльцо. За специальным голышом. Вбив им гвозди в бревна стены, начинал развеску.

Прибегал верный друг Меньшов - помогая, потирал руки, как перед обедом. Но картины Колотузова в большинстве своем были как супы и кашки вегетарианца - размазанные, абстрактные. То ли гуси, то ли лебеди в озере плавают. То ли красавицы писаные с арфами в камышах поют, то ли ружейные охотники уток высматривают... Правда, иногда и Колотузов баловал зрителя: бывали у него картины осязаемо-выпуклые, как бараньи вырезки - смачные. Это были п о л о т н а. Многоплановые, с глубокой перспективой, со смачно же выписанными деталями. Вот как сегодня - сбежавшийся народ зрит на большой картине озеро. Два красноносых лебедя плавают на манер двух хорошо раскуренных и клубящих папирос. ("Это белы лебеди изображенные", - с готовностью объясняет глухому старику Валерка Муха, большой знаток колотузовской живописи.) На противоположном берегу в развешанных бреднях, как в гамаках, две женщины. В одних комбинациях они, бараноокие, со струящимися по спинам волосами. ("Это красавицы писаные!" - кричит Валерка в ухо старику.) На головах у них венки цветут, а губы - как вагранки. От этого они обе - розы любви. У одной под мышкой бандура какая-то, она тренькает на ней и поет. ("Арию поет, - поясняет старику Валерка, - потому что рот набок скосила, значит - ария".) Вторая ладонями держит голубя с письмецом в клюве. Наверняка любовным. Вытянула губы дудкой, что-то говорит. ("На словах чтоб еще передал. Голубь. Полюбовнику".) А вдалеке, как бы на самом краю земли, замок запрокинулся, за небо башнями зацепился; деревья по склону, впереди барашки пасутся. И из главной башни голова усатого мужчины торчит. Больше самой башни. (Вопреки законам перспективы, все габариты мужчины Колотузовым сохранены полностью.) Это главный герой картины. Тоже красавец писаный - волосы у него от самых бровей назад бараньей шкурой закинуты. ("Герцо̀г". - "Ась?" - "Герцо-ог!" - орет в бестолковое ухо Валерка. Поворачивается к картине спиной, быстро переламывается книзу и, просунув голову меж ног, смотрит полотно. Вверх ногами. Предлагает Шатку так смотреть. Шаток отказывается.) Вокруг герцога голубочки с письмами летают. Целая стая. Как на дубровник, садятся прямо на усы, лезут в ушную раковину - будто в артезианский колодец. А герцог точит один ус на красоток и как бы думает со сладострастием: "Вы расцветайте, расцветайте, красавицы мои! Я подожду, я терпеливый, своего часу дождусь. А уж опосля уж подкошу так подкошу. М-муххх, чертовки!" А красавицы-то и не ожидают такого коварства со стороны герцога - знай поют и расцветают над камышами...

Да-а, жизненная картина, чего тут говорить! Народ одобрительно галдел, как бы облегчался после перенесенного напряжения, - картина понравилась.

Колотузов пятился к зрителям, хватался за что-то внизу живота, спелой помидорой выпячивал губы. Словно бы глазом зрителя, рядового зрителя смотрел на свое полотно. В длинной "польке", подчеркнутой ножницами у самых плеч - художник натуральный. Рядом приседал со зрительным кулаком Меньшов, болтал восторженной головой, глаза закатывал: бар-ранина! Слов нет! Колотузов еще дальше отстранял голову, на другую сторону "польку" рассыпал... Нет, с какого глазу ни глянь - все едино: отличная живопись! Даже вон, как этот малец, просунь башку меж ног своих, вверх тормашкой смотри - все тот же результат! Не-ет, талант - он всегда талант. Он пробьет. Всегда. И ничего с ним не поделаешь. Никуда не засунешь...

Колотузов хлопал по остро торчащей Валеркиной заднюшке. "Нравится?" - "Еще как! Еще как! - сразу выныривал из раскорячек Валерка. Красненький, покачиваясь, с белыми мухами, восторженно тараторил: "Как в сказке, как в сказке, дяденька Колотузов! Все плыву-ут, плыву-ут куда-то. Как зимфиры, как зимфиры! А вы попробуйте, попробуйте, дяденька Колотузов, посмотрите, просуньте, просуньте голову так - сразу увидите!"

Зрители очень вежливо смеялись. Колотузов тоже смеялся. Желудочно. Как бы широкое признание народа переваривал. Ласково теребил Валеркину преданнейшую головенку. Но вдруг темнел лицом. Разом поворачивался, яростно грозил кулаком поверх голов зрителей. "Вре-ешь! Народ в обиду не даст! Не позволит тебе! Так и знай!.." Грозил за базар, явно в сторону горсовета.

Ленчик, разделенный с Колотузовым только крыльцом Культтовара, не останавливая "чаек" над ящичком, успевал крутануть пальцем висок и под гогот чалдонов выкрикнуть: "Фуффендрия!" - любимое свое словцо. Что означало оно, не знал никто. Даже сам Ленчик. Но всем было понятно...

Зато когда Ленчика били чалдоны - хохотал на весь базар Колотузов. Но это случалось редко - и Ленчику жить можно. "Шаток, все еще колотузовской баранины не наелся? На-ка лучше, сбегай, возьми рассыпных". Шаток не то чтобы бежал, но шел. Покупал в киоске рассыпных папирос. От предложенной за услугу "пушечки" отказывался. "Смотрите вы, фуффендрия какая..." - делился законным удивлением с чалдонами Ленчик. Вдруг видел Генку-милиционера. Решительно направляющегося к нему, Ленчику!.. Карты мгновенно исчезали, чалдоны развалом во все стороны - и Ленчик широко улыбается: кого он видит! сколько лет, сколько зим!

Любил Ленчик милицию. Прямо надо сказать. Любил и уважал.

Срочно вел Генку в забегаловку, ставил непременную сотку, а то и две. И пива не жалел: пей, Гена, - все мы люди!

Под тяжелыми взглядами жены - Клавки-Кранта, которая орудовала у пивной бочки, Генка торопливо давился, толкал в себя пиво. Переводил, наконец, дух. И тут же строжал. "Шел бы ты куда... подальше, Ленчик. В другое место, что ли". И сам двигал на выход - хмурый, окончательно уже при исполнении!

Ленчик поворачивался к Клавке. Суженное лицо его отвисало. Как весло... Клавка-Крант сразу принималась сердито дергать качок, вгоняя себя в краску. Цвета ярого пива. Настоящего, без всякой разбавки водой...

Налюбовавшись злым смущением, Ленчик выходил на крыльцо. Опускался на ступенечку, кидал на фиксу папиросочку. Чиркая спичками, пустоглазо оглядывал барахолку: куда податься? Окно парикмахерской бело плюнулось помазковым мылом. Фуффендрия! Он же не был там сегодня! Ленчик спрыгивал с крыльца, пружинным котом направлялся к парикмахерской. Ежедневное бритье, одеколон, стрижка "бокс" - такие же обязательные атрибуты в жизни истинного вора-щипача, как, тоже ежедневная, вакса на сапоги под радостно-сумасшедшие щетки пацана-чистильщика, как папиросы "Пушки" (на папиросы "Пушки" я не сетую, сам курю и вам советую!), как сотка водки, как... как маруха Сонька, наконец!

Э-да ты защюхарила-а, э-ды всю нашу малину-у,

А теперь за этто п-получай!

6

Словно погруженные в ртутные прохладные реки, истомно преломлялись в зеркалах клиенты, обернутые простынями. Над головами порхала белая стрекотня ножниц, зубчатые блестящие машинки врезались в покорные затылки, как в контраст, как в черный антрацит.

Мастеров - двое. Одна - хладнокровная и тощая, другая - боязливая и полненькая. Обе в свежих шестимесячных. Обе происхождения деревенского. Но у тощей уже прочно проступил городской акцент: постоянно длинно скучающая физия, жестко, точно тренировочный болван, пеленаемый простыней клиент. Две-три минуты - и готов! Потопал. Довольный. Полубокс с левого уха, чистый бокс - с правого. Словом, тощая - мастер, город, профессионализм.

А полненькую как выдернули десять лет назад из родной деревеньки, как привезли сюда в город да как поставили ее, бесталанную, да возле мастера стоять-учиться... так будто и стоит с тех пор: и обмирает, и учится. Да без папани всё, да без мамани, да на чужой-то стороне...

Клиента простыней подвяжет, ладно - подвяжет, узел на затылке поправит, ладно - поправит, а дальше?.. Стричь ведь надо... А как начинать? Подступать как? С какого боку?..

К одеколону дело - и опять маята. Водит только обеззвученно пульверизатором. Как бы холостое одеколоненье изображает. Ну, клиент, понятное дело, сразу: "Не надо - в баню иду!" - и выскользнул.

Работая своего клиента, тощая презрительно кривилась: у нее, тощей, не забалуешь! Одеколон хватала - как истину непреклонную. Рта не давала клиенту раскрыть, жгла возражения на самом выходе: не квакай, гад!..

Тощая отпускала клиента жить. Упершись плоским задом в стену, руки закладывала в карманы халата, и лицо ее скучнело книзу этакой познавшей все философиной.

А тут - Ленчик. В окне. "Привет, марухи!" И пошел к крыльцу - сейчас войдет.

Инструменты на тумбочке полненькой начинали метаться в панике. Как сами по себе. Полненькая моляще смотрела на тощую: может, ты его сегодня? А, тощая? Выручи... Тощая злорадно ухмылялась: такое-то кино пропустить? Ты что, толстая, окстись!..

В кресло Ленчик ложился медленно, длинно, сапоги сладостно заплетал, как бы отпуская мягкое, вкрадчивое напряжение кота. "Поброй", - засыпающе приказывал. Подбитый мылом, с закрытыми глазами откинутый на подголовник кресла - как из пышнопенной ванны торчал блаженно. Однако с первым же обдирающим проходом бритвы - чуть не к потолку взнимался. "Т-ты! Фуффендрия!" Кот - как бы удивленный, об одной щеке пенный, о другой красный - замер, точно ответа ждет из угла парикмахерской. На такое зверство. Не дожидался. Опять длинно, но хмуро начинал ложиться. Бурчал мастеру традиционное: "Беспокоит..." Мастер ему послюнявленный палец к щеке пришлепнула, как опившегося клопа придавила: кровь потекла. "Че еще?" - "Ниче, ниче!" Снова палец к щеке. Уже с газетной нашлепкой. И держит. "Да че там?" Ленчик пытается взглянуть в зеркало. "Ниче, ниче, не беспокойтеся!" Полненькая одной рукой удерживает, другой - давай бить по щекам пеной! Мгновение - и опять кот-мурлыка из ванной торчит. Прижмурился, замурчал. Полненькая торопливо хлещет бритву о широкий ремень: вот тебе! вот тебе! не беспокой Ленчика! не беспокой!..

Второй провод бритвы поднимал Ленчика выше первого!

- Беспокоит! - орал традиционное клиент. Мастеру: - Бритву правь!

К тощей от полненькой взывала уже мольба, последняя надежда: может, дашь, а? тощая? (бритву, твою, заветную?)

Жидкий смех наливал тощую, как талую клюкву. Но вдруг белела она. Начинала икать. Глубоко, пугающе. Будто деревенский конь в ней начал удало взыгрывать... И-эк!.. И-ык!.. И-эк!.. И-ык!.. Да что это?.. Зажимая рот рукой, тощая бросалась за дверь, на крыльцо, чтобы загнать всех проклятых коней назад, в утробу, но деревенское, ретивое победно взыгрывало, взбрыкивало, не поддавалось: У-ук!.. А-ак!..

Дуновением полненькая кинулась к тумбочке товарки. Схватила бритву. Заветную. И - замерла, боязливо вслушиваясь... И-ык!.. И-эк!.. И-ук!.. И-ак!.. Порядочек! На полчаса теперь у дурынды-то!.. На цыпочках возвращалась к Ленчику. Тот ничего не видит, глаза закрыты - блаженствует. Ждет провода. Полненькая пускала по мыльным щекам трофейную бритву "Золинген". Бритва шла как по маслу. Эх, всегда бы так. С дурындой-то. Почаще б...

Но случались свои маленькие праздники и у полненькой.

С робким скрипом двери на пороге возникала какая-нибудь кержачка в выбеленном солнцем платке, с сидором за плечами, запыленная дальней пешей дорогой. И ровно не сынишку за руку держала, а еще одни глаза свои - распахнутые, испуганные...

На робкое приветствие полненькая быстро оборачивалась. И всегдашнее напряжение ее разом разглаживалось добротой. Вот они, ее клиенты, наконец-то! Поспешно подходила, вела, выхватывала специальную дощечку, на подлокотники кресла укрепляла, поднимала и усаживала маленького клиента высоко, как на трон: вот так, миленький!.. "Встретились... д-дерёвни!" - кривила философину свою у стены тощая.

Усаженный и бело закутанный до подбородка клиент - как сахарная головка. Сидит напряженно, подавшись вперед, спрятал глаза книзу. Но все остро видит и слышит: и мать сбоку, как чертой от него отрезанную, и себя в зеркале - небывалого, и тумбочку, где рядком разложены эти... штуки - блестящие, жуткие; и белую тетеньку, которая перебирает эти... штуки, готовится их применить. Он хочет открыть рот, чтобы очень тихонько позвать маманю... тут же захлопывает страх обратно. Держит, не выпускает - напряженно-тряский, уже красненький и потненький.

- Ты чего, маленький?.. Это же машинка... - Полненькая запускает машинку в льняные волосики клиента.

А-а, хитренькие, тетенька. Это мышик. Двухвостый мышик. И зубастый. А-а, не обма̀ните... Головенка трясется, "мышик" ползает, сгрызает морозные волосики.

Клиент приоткрыл глазок, глянул в зеркало - сбоку тут же придвинулись и заклацали ножницы. Крокодилы накинулись! Головенка вжалась, еще больше затряслась. У-у-у-х-х.

И вдруг - тишина. И голос бодрый тетенькин:

- Освежуем сыночка?

Теперь уже у матери дыхание остановилось.

- Как это?..

Полненькая смеялась и брала с тумбочки одеколон. А малыш-то уже змею у себя над головой зрит. Змеющу одеколонную! И пошла извиваться она, и пошла, а тетенька укрощает, тетенька укрощает, а та не дается, та пуще шипит, злющим морозом сыплется! У-у-у-у-х-х-х.

Но всему, как говорится, приходит конец, и этому первому городскому испытанию тоже. И вот стоит уже маленький клиент в кресле во весь свой росток, смотрит в зеркало на себя, на маманю и тетеньку, которые восхищенно покачиваются, смотрит, улыбается неуверенно и ладошкой ласкает светленький язычок волос, первый свой чубчик. Одет именинник в голубенькую косоворотку, в плисовые штаны с наплывом на сапоги в гармошку. Жених, чистый жених! Хоть сейчас иди невесту сватай! Вот только штанина одна у жениха-то вроде б потемней стала. Помокрее, что ли. Ну да с кем не бывает!

7

А полуденный ветерок переметал по сильно поредевшим цепочкам барахольщиц полуденную знойную скуку. Скукой овевал вывески и предметы Колотузова, скукой мел пыль, скукой маял в овощных рядах заульгинских ваньков, не смеющих отойти от упорных своих мамок. Жара. Маята. Скука.

Ваньки ловили какую-нибудь замурзанную собачонку. Привязывали к хвосту консервную пустую банку. Под улюлюканье, свист и хохот, собачонка металась в овощных рядах, тарахтела банкой, больше и больше нагнетая в себя ужас. Ударялась в улицу, а там остальные, пережидающие опасность псы, дуром кидались на нее, беспощадно рвали. И хорошо, если в сваре отрывали банку. Но Шаток однажды за городом встретил такого пса с привязанной банкой. Долго шел за ним иртышским гольцом. Несколько раз пытался приблизиться и отцепить банку, но пес останавливался, начинал рычать. Капая слюной, глаза наливая усталой злобой. Он вконец иссох, изнывал от жажды, хотя вода была рядом. Он не понимал этого, он сошел с ума. Качаясь, снова тащился прочь от города, мучительно неразделимый с ним этой тарахтящей подлой банкой...

Километра через два упал. На бок. Оскалом вылезли наружу клыки. В сморщившийся, подсыхающий глаз сразу по-хозяйски уселась зеленая муха.

Витька с яростью... в бессилии бил и бил банку о голец. Пинал, плющил булыжником.

В ложбине долго закладывал мертвого пса галькой.

Сидел на гольце, охватив колени, не чувствуя зноя, незряче смотрел на быструю воду...

Бывали на базаре забавы поразмашистей, помасштабней. Сорганизованные. Представленья целые, шабаши...

Раза два в неделю на базар въезжал на телеге огромный деревянный ящик-ларь. На верху его, как Емеля-дурак на печи, возлежал, подкидывался собачник. Цинка̀рный по прозвищу. Что на языке городской шпаны означало - цинкующий, ловящий. Тощий и длинный. Но гордый. По ночам промышляющий ассенизацией, днем - отловом на мыло собак.

Ставил лошадь за овощными рядами, на отшибе, на пустыре. Выдергивал сбоку ящика длинный шест с проволочным кольцом-удавкой на конце.

И вот идет уже вдоль овощных рядов этаким фертом, потешником: шест за спину в небо выдвинул, кемель - набекрень наладил.

А за ним нетерпеливой гурьбой уже ваньки толкаются, до дармовой потехи жадные, до подленького зрелища дюже охочие. А Подопригоров-то - во главе ваньков. И руками растопыривается, и одерживает: не напирай! Свободу действиям Цинкарного обеспечивает. Все разом вылетело из улья старикашки: торговлю забыл, Анфимьевну с овощами бросил - и сдерживает, и снова крадется, и ноги задирает. Охотник. Тут главное - добычу не спугни. Скрасть, значит, сумей.

А добыча - маленький лохматенький кобелек. Вжался, бедный, в доски ларька, трясется весь, глаза зажмуривает перед наползающим со всех сторон, окружающим его, вонюче-портяночным, раскаленным дыхом.

Цинкарный длинно вытягивается, подносит к кобельку петлю: прыгай! беги!.. Лохматенький еще пуще зажмуривается, скулит. Ну! Кобелек прыгает, бежит. Тут же взлетает в небо, захлестнутый петлей. Страшно кричит, бьется. Гармошкой дергается, плачет. Перехваткой петля впилась в низ живота, в пах, режет, истязает. А Цинкарный ("ну чистый кловун!") закинул шест на плечо, как флаг, - и строевым! Да вдоль овощных рядов. Да мимо мамок. Да чтоб видели его, героя. Ну, потешник! Ну, забавник! Ой, животики надорвешь!

Собачонка плачет, дергается на шесте. Цинкарный марширует. Серьезный. Кинул лапу в брезентухе к "козырьку" - честь мамкам отдает. Глаза сдвоил, заорал:

...Энту песню не задушишь, не убьё-о-ошь,

Не убьёшь, не убьё-о-ошь!

За ним ваньки сразу в строй - и в подхват, хором:

...мол-лоде-о-ошь, мол-лодё-о-ошь!

Мимо базара проходил коновозчик Медынин. Увидел отпавшего от базара Витьку Шатка, который прошел, не поздоровавшись даже, в слезах - как в стекле... увидел орущий, марширующий к пустырю строй с болтающейся в воздухе собачонкой... тощий дикий кулак Подопригорова увидел, выстреливающий вверх... увидел падающих в овощи мамок... увидел всё, охватил сознанием - и рот раскрыл, глазам не веря: да может ли такое быть? Поперхнулся, сглотнул - и побежал.

- Да чего же вы делаете-то? А? Люди вы аль нет? А ну опусти немедля собаку, сволочь!

Старик стал хвататься за шест, подпрыгивать.

- Ты-ы! Партизан Алтая! С дороги! Самого вздернем!

Толпа - как единоутробная - шибанула старика, опрокинула. Победно лупила пыль дальше. Мимо "чистого" ряда, где, будто перед внезапным ходом антихристов, вскочили испуганно кержаки и заполоскались белыми крестами их жены; мимо рядов с заиртышскими чалдонами, равнодушными, плюющими на все и вся.

На отшибе, под невысоким навесом, в голых баранах и ворохах стриженой шерсти, сидели два пожилых казаха. Скренделив под себя ноги, в халатах, в малахаях, жевали табак и торговали как бы деликатно разъединенной ("вот каждый барашка - вот его свой одежда!"), но по-прежнему оптово-непереносимой бараньей вонью. Увидели приближающийся дикий ход - рты разинули. Сплюнули табаки, головами укоризненно качали. Ай! Ай! Как по команде, сдернули малахаи, пригибались к земле и крючкастыми пальцами по обритым головам стукали: совсем нет бешбармак! Совсем! Казан пусто-ой!

А Медынин все кричал из пыли - беспомощно, потонувше:

- Ну в чем, в чем провинилась перед вами собачонка? А? Гадье вы кулацкое, дремучее! Чурки! Пеньки! В чем?!.

А в ящике на пустыре уже ждал, скулил, задыхался без исхода собачий стон и тоска. Толпа подкатывалась к телеге, к ларю. Угнав сверху шест, Цинкарный на ходу выдергивал, выдирал собачонку из петли. Злобно, брезентовой лапой. На миг приоткрыл сверху крышку ларя - швырнул лохматенького в ларь. Точно искру кинул - ларь взорвался клыкастым брехом, визгом, лаем: началась безумная рвань. А снаружи, по-звериному пригибаясь, прыгала толпа. Накидывалась на ларь, рычала, лаяла. Палками тыкала в щели. Р-ры-ы! Коммунячье племя! Р-ры-ы! И больше всех Подопригоров старался. Орудовал, орудовал палкой. Оскаленный, дикий, безумный. Р-рыыых-х! Партизаны Алтая! Р-ры-ы-ы-х!

Медынин смотрел. Губы его шептали что-то. Усилием воли отринул от себя псов этих с долгой цепи сорвавшихся. На улицу обратно заторопился, чтобы Витьку догнать, но ударился в ряды. Долго выпинывался из бабьего визга, лая, из злобно матерящихся мешков...

Но однажды не вышел номер у Цинкарного. Осечка случилась. Лобастый крупный пес не испугался, не побежал от петли - он ринулся прямо на Цинкарного, сшиб с ног и начал рвать как тряпичного.

Россыпью брызнули ваньки. Пес бросил забавника, полетел за удирающим Подопригоровым. Настиг, смел под овощные ряды, прямо под завизжавших мамок - и пошел там рвать. Вышел наружу. Шел, валко переставляя лапы, хмуро косясь на приподнимающихся в рядах немых мамок. Справа, слева. Медленно опускал пики шерсти, вздыбленные злобой, забывал постепенно все. И вот уже успокоенной деловой иноходью потянул собачью свою тропу. С базара, на улицу.

И только тогда в сознание мамок проступил Подопригоров.

Как-то хромающе, боком, зажав порванный, кровенящий зад рукой, уползал он неизвестно куда. Весь в стонучих слезах, в муке. Словно жестоко обманутый в самых своих светлых побуждениях и надеждах.

А тут, как на грех, Медынин опять проходил. Осведомился: как самочувствие, герой?.. Га-ад! Партизан Алтая! Антихрист краснопузый! Задавлю-у-у! - Подопригоров вытягивался, пальцы дикие растопыривал, точно мучительно хотел дотянуться до удаляющейся злорадной спины.

Медынин шел, сжимал кулаки: это тебе, сволочь, за "партизана Алтая".. (В потеху, в издевательство прозвище это прилипло к Медынину с легкой руки Берегите Папу, который собственноручно написал и поместил в газете небольшую статейку о Медынине под названием: "Наш партизан Алтая". Это еще во время войны было, когда как-то зимой Медынин сдуру взялся напилить и исколоть Берегите Папу дрова. Статейка начиналась словами: "Есть еще порох в старой пороховнице у нашего земляка, партизана Алтая!.." И тут же Медынин, с маху вляпанный цинкографом в лист, - нечеткий, без носа, без одного уха, - как бы недоуменно спрашивал: "За что они меня так, люди добрые?")

Но просто так, как говорится, за здорово живешь, для лобастого пса вся эта история закончиться не могла. Это что ж получается? Средь бела дня напал на двух беззащитных людей, изорвал при всем честном народе, с партизаном Алтая, можно сказать, вместе надсмеялся - и побежал себе как ни чем не бывало? Не-ет, шалишь! Это мы еще поглядим!

И, едва подлечив боевую рану, по утрам отпинываясь от жены ("Опомнись, отец, окстись!"), Подопригоров целыми днями теперь бегал по пылающим июльским улочкам городка. Лобастого разыскивал. Упорно, знойно, неутомимо. Торговлю бросил, огород, пчел. Заглядывал в подворотни. Прокрадывался дырами арочных домов. Все провалы черные, все закутки пронюхивал. Едва заслышав сзади дальнюю собачью рвань, сломя голову, не жалея сердца, бежал туда...

По ночам теперь Подопригорову виделся примерно один и тот же сон: сидит будто лобастый у него во дворе, язык спокойствием колышит, незыблемый, сильный, а рядом, как на фотографии, партизан Алтая присел. Приобнял пса, ехидненько так лыбится и подмигивает: как самочувствие, герой?

Потом вдруг начинает вытягивать руку. С фигой на конце. Фига приближается, разбухает - и в нос Подопригорову уперлась. И давит, давит нос, расплющивает...

Ужом Подопригоров извивался. Отчаянно гундел. Подбрасывался на кровати. Скакливое сердце словно ртом улавливал, из черной жути руками выгребаясь. "Господи, отец, - стонало рядом, - говорила: не глохти на ночь воду-то! Чай, сходил бы..." - "Цыц! Шалава безмозгла!" - Подопригоров зло отпихивал от себя большое тело, какое-то время прислушивался к себе, затем медленно, мучительно ложился.

Поворачивался на бок. Стену гладил. Ровно слезы свои неотмщенные. Как жить посреди антихристов? Как? Господи, пошто не кинешь ты на них кару свою небесную? Господи! Мор ли, чуму какую? Пошто терпишь? Как жить? Скажи!..

Вдруг услышал дуновение над головой. Робкое, жалеющее. Вздрогнул: что за хреновина!.. "А-а! И ты-ы! Жалеть, гладить?! Сука-а!"

Тяжелое тело грузно упало с кровати. Ворочалось, стонало на полу. Потом, осторожно всхлипывая, долго переползало в угол комнаты, к сундуку.

Старикашка немного успокоился, подобрал нюни. Фонарил тьму напряженным безумием...

Не терял времени и Цинкарный - направленно, бдительно рыскал по базару, по ближайшей округе его. В Отрываловку даже с ларем наведывался. Хотя и опаснейшая это была всегда гастроль: лупили его там мужики нещадно, потому как сам длинный, да еще с длинной своей петлей на шесте - большой любитель был он вынимать собачонок прямо из дворов. Проезжая мимо. Удержаться не мог. Прямо через забор... Но и в Отрываловке лобастого не находил.

Раза два на дню видели Цинкаря и Подопригора на пустыре. Возле телеги с ларем. Загнанно дышали. Пилигримы. Только что пустыню прочесали, а воды - нету. Как теперь? Куда? Жажда, жажда опаляет. Туманит, темнит рассудок. Глоток, один глоток отмщенья - и жить можно!.. Снова разбегались в разные стороны...

Лицом к зелено-красно-тучным гомонящим овощным рядам, но на некотором отдалении, протянулся еще один ряд - мясной. Полузакрытый. То есть с крышей, но с раскрытыми отдельными кабинами, где как в поясных портретах, обиженно застыли продавцы мяса. (Они словно души свои вынули и выложили людям. Бесценные мясные души. И можно было даже подойти и потрогать их культурно вилкой.)

За мясным этим рядом, по маленькому огороженному пустырю стоят и валяются громадные чурбаки, на которых рубили мясо. Вот сюда, к чурбакам, к мясной крошке, к... подло затаившемуся полуденному затишью и вывел заново Лобастый свою голодную собачью тропу. После долгого выжидающего перерыва вывел. Два дня назад.

Осторожный, полудикий, он долго кружил вокруг базара. Высоко задирая морду, вынюхивал в верховом общем запахе базара только им одним в памяти унесенный ненавистный дых Цинкарного, дых облавы.

Снова садился, выжидал.

Но все в тот первый раз окончилось благополучно: Цинкарного с клетью на базаре просто не было. Это и погубило пса. Он не знал, не мог знать, что у каждого откровенно вражьего, ненавистного запаха есть много сопутствующих с ним душков-запашков, подхалимски соседствующих рядом, но чуть что - вовремя слинивающих в сторону, "очищающихся" и от этого вдвойне подло-воньких. И потому сегодня Лобастый бежал уже безбоязненно, уверенно, привычно низко неся к земле крупную голову, полностью отдавая ее тропе.

Прошил безразличную стежку вдоль застывших мясников, зная, что ничего не отломится ему от их обиженных, выложенных на прилавки душ. Привычно потрусил за угол ряда. К чурбанам. К мясной крошке.

Удар дубины был неожиданным, страшным. Тропа взвизгнула, подбросила Лобастого высоко вверх, взорвала непереносимой болью. Там же, в воздухе, с веерной кровью из ноздрей, ударил вопль - прощальный, отчаянный, - и обратно на тропу упала смерть. Еще живая. Поползла боком. Зад вянет. Передние лапы выцарапываются. Вперед, вперед, на тропу. Тропа хлещется вдаль жуткой красной лентой, извивается, убегает. На тропу-у-у-у!..

Вдруг, точно боясь опоздать, - пес торопливо подобрался, лег на бок. Разом затих. Всё.

И уже не мог видеть, не мог слышать он, как восстали над ним две победно расставленные ножищи циклопа, как раскачивались они, удаляясь в небо к пупырчатому кадыку, к запрокинутой малюсенькой головенке Цинкарного, как гигантские эти столбы вдруг начало раскачивать, колыхать, они сломались - и с неба стремительно полетела эта маленькая головенка, ударилась у земли о смерть, расплющилась громадной харей; как взнялись факелами вытаращенные глаза, а всю рожу пережевывало, подкидывало черно-красным сумасшествием; как сумасшествие это, задавливаемое обратно, в утробу, упорно рвалось наружу, брызгалось слюнкой и тонюсенькими прерывающимися смехунчиками: хих! хих! хих! хих!..

Поздно вечером видели обоих героев возле Поганки. С радости напившись, сцепленно каракатились они по дороге вдоль озера, и в последнем разгаре солнца с упорным фанатизмом пьяных взбивали и взбивали сапогами черно-красную пыль и такие же пыльно-злые взлаи собачонок вокруг себя.

Долгоногий Цинкарь был уже надет подмышкой на низенького Подопригорова, однако все сипел, как длинношеий вялый патефон:

...энту песню не задушишь... не убьё-о-о-ошь!..

Подопригоров - сам не владеющий ни памятью на песню, ни слухом на нее - встряхивал Цинкарного, не давал повянуть окончательно и, как бы вдохновляя его, невпопад, но дико, угрозно, гудел из улья:

...мол-лодё-о-о-шь!.. не пробьё-о-о-ошь!..

8

- Эй, Шаток! Витька! - кричал у базара калека Никитин. - Ну-ка поди сюда! Как дела, бродяга? Как там мой тезка поживает? Ох и мировой мужик у тебя отец, Витька! Зря только он тогда все затеял. Зря. Ну какой я сейчас работник, а? Скажи?.. Да вон у того правильного оглоеда спросим. Да, да, у тебя. Иди, иди сюда. Вот скажи, оглоед, прямо скажи, какой из меня, Кольки Никитина - калеки и пропойцы - работник типографии, а? Ха-ха-ха! Во, видал, Витька, как понесло-то его, дороги аж не разберет. Со смеху сдохнет счас, гад. Да-а, Витька, поздно. Поздно. А жалко все равно. Где Николай Иванович раньше был? Как я его не встретил? Эх, Витя... А, да ладно! На-ко вот, мороженого себе возьми... Бери, бери!..

Витька мялся, не брал деньги, не знал, что делать. Вокруг тут же завязались любопытные. Жадные, выжидающе-улыбчивые. Где такое увидишь? Сам нищий, обрубок - и деньги огольцу дает. Сам подает! Три рубля! Пьяный уже, поди, в шишки, паразит!..

- ...Ну, Витя, ты ж не оглоед, не побрезгуешь, - просил Никитин. - Бери! Не бойся: оглоеды еще накидают. Бери, Витя...

Витька вдруг остро ощутил всю отчаянность, придавленную отчаянность калеки под жадными, давящими взглядами зевак - тут же взял. Не поднимая глаз, поблагодарил. "Оглоеды" сразу начали растекаться нахмуренными своими дорогами. Никитин кричал им, победно смеясь: "А-а, оглоеды! Съели? Знай наших!"

Потом Витька помогал ему подняться на скакливую левую ногу, подставлял костыль. Никитин, вбивал обрубок в расщелину костыля, накрепко слившись с ним, хлопал Витьку по плечу, прощально подмигивал.

И вот уже шустрыми рывками перекидывается к забегаловке. К Клавке-Кранту.

Чалдонистая очередь начинает недовольно ворчать. В чем дело, граждане? - очень изумлялся Колька. Он же повторяет? Он же пожизненный повторяющий? Какая очередь, граждане? А ну, Крант, налей! Да поживей!

Колька кидал деньги на бочку, заглатывал сотку, вдогон пиво. Отпускало. Под восторженный галдеж заиртышских чалдонов (уж кто-кто, а они-то понимали толк в лихой стопке!) перекидывался на выход. Артист! Циркач!

Уже с рабочего места озорно кричал: "Эй, Зойка, помнишь, как мы с тобой стайку провалили? Поправил муж крышу или так все стоит? Ох, и ночка была-а!" И откровенным хохотом... точно вворачивал бывшую свою Зойку в текущую толпу. И на дело перекидывался: "Бр-ратишки, сестр-ренки, пап-паши и мам-маши!.."

Приходила на базар Колькина мать-старушка. Долго тыкалась у мясного павильона. Под знающими ее, откровенными ухмылками продавцов озабоченно шептала что-то. Возможности свои прикидывала. И так и эдак - а не выходило.

Спешила к Кольке. "Ну, насбирал, чай, нет? Или баб все пугаешь? Мясо-то ныне по двадцать пять..." И все те же ухмылистые, только теперь мимо проходящие глаза ловила: дескать, во, люди добры, работничек какой! Не успела отойти, как забалагурил, баб в краску вгоняет, мужиков зазря пугать взялся - прямо беда!

С бесхитростной, наивной жестокостью к сыну, к безнадежному положению его - положению калеки, который давно спился и за мусленые состраданием, а то и злорадством (и злорадством!) пятаки ("пей, паразит, скорей сдохнешь!") вынужден выказывать толпе свои обрубки - темным своим, жадненьким умишком крестьянки не понимая всего ужаса этого... она словно хотела показать ворчливым этим юморком, что все-то у них хорошо, все-то у них путем, что сын вот работает, а она его обихаживает: за мясом вот пришла, шки чтоб, значит, ему сварить... Да и дальше, получив от сына мелочи и бумажек, купив мяса - какую-нибудь сколотую косточку с пампушечкой мякоти на тупом конце ("Держи, бабка, - в самый раз для шкей!"), долго еще топталась в овощных рядах возле заульгинской мамки, своей соседки - тоже хвасталась.

Мамка - здоровенная и прокопченная, что тебе добрый окорок, - озабоченно перебирала на столе, как бы взбадривала всякую свежеумытую овощ и в равных промежутках времени будто притискивала в себе, где-то "внутрях", совсем постороннего поросенка: "А вот реди-и-и-исочка! А вот лучо-о-о-ок!"

А Никитиха, совсем не слышимая мамкой, в застиранной вислой юбке, с кирзовой сумкой - драной, подштопанной серыми суровыми нитками, где и лежала купленная сколотая косточка, - Никитиха все говорила и говорила, все бахвалилась, что вот какая она, Никитиха, путевая хозяйка, да как дешево-то она мясо купила, да и мясо-то у них, считай, каждый день, и, бог даст, деньжат подкопят, и уж тогда дом... новый... купят... А то старый-то - сама знаешь...

Мамка сразу останвливала руки, молча смотрела на смешавшуюся соседку - какой дом? Како мясо? Окстись, старая! Отворачивалась, снова перебирала овощи и постороннего поросенка не забывала взрезывать: "А вот реди-и-и-и-исочка! А вот лучо-о-о-о-ок!"

Когда Колька падал, Никитиха - с Шатком ли, с мужиком ли каким сердобольным - оттаскивала его в сторону, к забору. Наклонившись, изучающе смотрела в запрокинутое лицо, с деланным изумлением всплескивалась к помощникам: смотри ты, напился, оказывается, работничек-то! Вроде тверезый всегда, а тут - на тебе!

Потом топталась возле валяющегося сына - в неуверенности, в противоречии: то ли домой ей уже идти, шки-то варить из косточки, то ли тут еще стоять, дожидаться, покуда работничек-то очухается. Вот ить задача!

Оставался приглядеть Шаток. Он стоял, отвернувшись к забору, зачем-то расковыривал сучок в трухлявой доске и все время взглядывал на запрокинутое, росое, сжатое болью лицо... По залитому солнцем забору чередой шли, покачивались, протягивались, срывались и исчезали уродливые тени...

Поздним вечером, вяло перекантовываясь по ульгинскому мосту рядом с апостольской гармонью Гордельянова, Колька пел в холодном шуме реки, выбивающемся из-под моста:

Липа векова-ая-я

Под окном шуми-и-ит,

Песня удала-а-а-я-я

За рекой звучи-и-ит...

Слепой, "никогда не пьянеющий" Гордельянов ладно вторил, вел его своей гармонью.

Возле кривобокой избенки - тепленькой, курящейся длинными тенётами предлунной мглы, - долго мотались. Колька никак не мог понять: куда ворота подевались? Днем ведь, черти, стояли?..

Двинули наугад - тут же заспотыкались и попадали на валяющиеся ворота. Долго собирали друг друга. В сенях снова матерились, сшибая ведра, гремя; свет давно уж был отцеплен от Никитиных, и только из-под гнилой застрехи торчали одичало-тараканьи обрезанные два провода.

Но еще долго из черноты Заульгинки, из одинокого раскрытого оконца над речкой с прерывистым огоньком коптилки дрожала по воде песня:

...Только не с тобо-о-й-ю-ю,

Милая моя-а-а-а,

Спишь ты под землё-о-о-ю,

Спишь из-за меня-а-а...

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

1

Во дворе финского, вдоль и поперек увешенного простынями, они остановились, как нищие в незнакомом, опасном месте. Высокая старуха в черном и горбатенький мальчик в косоворотке, маленький, как паучок. Чуть было назад не повернули, но старуха увидела Надю, которая вышла с пустым тазом из-под простыни, увидела - и широко заулыбалась, закивала. Чуть подтолкнув мальчика вперед, представила: "А это мы - Павлики!" Глаза мальчика были как чистые прохладные родники. Он задергал плетеный ремешок, подпоясывающий косоворотку, и - как прикрылся улыбкой. А когда уже шел за Шатком к крыльцу, то удлиненные худые руки его поспешали за Витькой радостными шатунками, этакими... "павликами".

За блюдцем с чаем голова его сидела будто за озером. И лишь "павлики", только теперь застенчивые "павлики", поощряемые Надей: "Бери, бери, Павлуша! Не стесняйся!", - медленно подгребали к голове то кусочек колотого сахару, то картофельный драник.

Сама Павла пила чай с блюдца по-крестьянски основательно и молча. Оторвавшись от блюдца, смотрела на ползающие по столу руки внука. Говорила про него, как про отсутствующего, но очень уважаемого человека: "Они ведь с печи упали. Маленькие еще. Там, в деревне. В Белоруссии. - Вздохнув, опять придвигала блюдце к губам, уже как бы только ему одному нашептывала боль свою и печаль: - Вот и "павлики" получились, да-а..."

Руки внука замирали, уводились со стола, глаза застенчиво останавливались в блюдце.

Недели за две, как быть этому чаепитию, понесла Павла на базар кастрюлю починять. К Лаврушке. Старая кастрюля. Утром мыла, колупнула черную щербатину в эмали - дыра! Насквозь ржа проела! Кашу надо варить, Павлики скоро из школы придут, а тут - вот тебе!

Лаврушка видит сквозь дыру в кастрюле не только Павлу, но и значительную часть базара, однако подносит кастрюлю к уху, стукает по ней увесистым, как желудь, ногтем. Прослушивает. Лицо? Лицо профессора, академика. "Дыра, бабка, дыра, - констатирует, наконец, - паять надо". Так понятно - дыра, поэтому и принесла кастрюлю-то. Колупнула - и вот. А тут Павлики придут, кашу варить надо. Сколько за дыру-то возьмешь, а, Лавруша?.. Мастер отчаянно сводит узко поставленные глаза - думает. Что-то начинает бормотать, хватает огрызок карандаша, муслякает, чиркает какие-то закорючки на клочке газеты. "Так... три рубля... одиннадцать копеек, бабка!" И равнодушно так, абсолютно незаинтересованно шарит глазами по мастерской.

У Павлы вытягивается лицо. Тогда мастер - а, где наша не пропадала! - к черту одиннадцать копеек! Павла было - в торг, но мастер неумолим: калькуляция, бабка, раскладочка, так сказать. Приходится и Павле рукой бесшабашно махнуть: черт с тобой, Лаврушка! Только чтоб как следует дыру-то. А то Павлики придут - ты чего, скажут, старая, целый день делала?

Работы с кастрюлей на несколько минут: зачистить, обработать припоем да паяльником ляпнуть. Но мастер туго знает дело, вдруг приседать пошел, вдоль каких-то ящиков у стены ползает. Под верстак полез. Шурует там, чем-то гремит. Паяльник в канифоль сунул - в старуху дымом фуканул. Старуху мастер уже не видит. Нет для него никакой старухи! Есть только злобная озабоченность, задача: чем? Чем паять? Принесут черт-те чего, а мастер плавь мозги!.. Снова под верстак - опять вышуровывает...

Наконец на старуху натолкнулся. Случайно. Как?! Ты еще здесь?! А чего ждешь? Не видишь? Домой, домой, старая! Часа через два. Не раньше. И то если припой нужный сыщу. Гуляй!..

Розово дышит, подремывает кузнечный горн в углу. Лаврушка осоловело таращится на угли. Внезапно всхрапывает. Вскидывается, как конь, чуть не опрокинувшись с табуретки. Подбирает слюни, поворачивается и смотрит в раскрытую дверь на толкучку.

Вдруг Павлу видит: неужто два часа прошло! Кинулся к горну - наяривает, наяривает мехами, угли раздувает. Выхватил паяльник, обратно на табуретку - и кастрюлю жечь! Дымит - спасу нет! Весь в работе! Не видит, не слышит, не чувствует ничего мастер! Оторвать? Ни-ни - убьет! Неуверенно Павла топчется: уйти ли пока из мастерской, не беспокоить мастера, обождать ли? Когда пройдет-то с ним?.. Боязливо трогала напряженно-холодное плечо...

- А-а, это ты...

Как после долгой тяжелой болезни мастер: лицо в поту, глаза блуждают: где я? Что со мной было? Ничего не помню!

Подошло к расчету. Старуха отвернулась и подцепила подол рукой... Деньги протянула с поклоном, двумя руками... Как зеленую соплю Лаврушка стряхнул зеленую трешку в ящик под табуретку. "Полный расчет, бабка! Гарантия - сто процент! Гуляй, вари кашу своим Павликам!"

Часа через полтора вдруг снова зрит старуху в дверях мастерской. Что за черт! Старуха как за ухо кастрюлю привела! Как набедокурившего огольца! Вот, полюбуйся, Лавруша, - опять... Дыра...

Дыра, как ей и положено, смотрит на мастера дырой.

Какое-то время Лаврушка - сумеречный. Ни слова не говоря, вырывает кастрюлю, в базар выскакивает.

- А вот полюбуйтеся-ка, люди добры! - вскидывает над головой кастрюлю и встряхивает. Теперь уже - как попавшегося воришку. Люди добрые - тут же Лаврушку и старуху в круг: больно любят люди добрые базарные дивертисменты. - Эта кикимора, - Лаврушка зло кивает на Павлу, - притащила вчерась кастрюлю - вот эту... погодь, погодь, милая!.. Христом богом молит: Лавруша, соколик, запаяй дыру. Ну, Лавруша - мастир, ему положено. Берет кастрюлю, паяет дыру, берет за работу, и - иди, гуляй, старуха, поминай мастира добрыми словами... А сёдни эта кикимора назад кастрюлю тащит. Дыра - пуще прежней! Что за хреновина, думает Лавруша? А секрет-то, секрет-то прост - эта хитрюга возьми, да другую кастрюлю притащи. Другую! Проколупала дырку - и тащит. Мол, Лаврушка все равно дурак, не разберет, запаяет как старую, дескать, бесплатно. А? Какова стерва, люди добры! Да я тя... счас свистну Генку-милиционера - он те покажет дыру! Он те запаят! А ну забирай свою кастрюлю! Обманщица! Аферистка!

На Павлу больно было смотреть. Стояла - как оглушенная. И седой головой, и вскидываемой к губам щепотью, и всей мешковатой нескладной фигурой своей словно догоняла, тянулась за Лаврушкиными паскудными словёнками, словно отвести их хотела, закрыть от злорадных глаз и ушей людей добрых.

- Лавруша, опомнись! Бога побойся! Ить седни! Седни приходила-то! Аль забыл? Павлики еще... кашу варить... седни дыру-то...

- Давай-давай мели, а мы послушаем! - подмигивает Лаврушка толпе.

- Бабка, а ты к Морозу, к Морозу кастрюлю-то тащи! - человеческий из толпы несется голос. - Плюнь на этого проходимца! К Морозу неси!

Лаврушка побагровел, забрызгался слюной:

- А-а! К Морозу?! - (Морозов - злейший конкурент Лаврушки: окопался на другой стороне базара.) - Иди, иди, он те запаяет дыру, иди! Без штанов домой почешешь! - Однако гнев тут же на милость сменяет: - Ладно уж... так и быть... гони трешку - и сделаю. Давай кастрюлю-то. Пока я добрый, хе-хе...

Но что-то выпрямилось в Павле. Она потемнела лицом, зло прищурилась - и как плюнула в наглую рожу:

- Говнюк ты, Лаврушка! Говнюк, а не мастер! Говнюк и подлец!

И уже не видя матерящихся кулаков Лаврушки, не слыша хохота и улюлюканий толпы, пошла прочь, стряхивая с лица слезы, свесив кастрюлю свою несчастную понуро к земле.

Вот тогда-то, у базара, и наткнулась на нее Надя. Сразу подошла. Не дослушав всхлипываний и причитаний, взяла кастрюлю и повела старух к дяде Ване Соседскому. В гараж. Починит как надо. И бесплатно. А на негодяя этого... плюнуть и растереть!

Тогда же, поговорив и познакомившись по дороге, условились они встретиться через несколько дней для очень важного для Павлы дела, в котором Надя с готовностью согласилась ей помочь.

"...Так и были они - Алесь и Алеся. Как мы вот - Павла и Павлики. И фамилия иха - Счастные. Моя - Маркевич, а иха - Счастные. И Павлики - Счастный. Счастные они. Так и запишите. Алесь Иванович Счастный и Алеся Ивановна Счастная. Отчества даже одинаковые. И год рождения 20-й у обоих был. Так и запишите..."

Павла привставала с табуретки, тянулась к столу, прерывисто дыша. Сама малограмотная, она как бы издали старалась удостовериться, что так всё и записывается Надей, как она, Павла, говорит. Ничего не переиначивается, не пропускается. ТАМ-то все важно будет. Каждое слово. И чтоб правильное оно было, и к месту чтоб...

Еще только начать Наде писать розыскные эти письма, только ставила она на стол чернильницу и доставала бумагу, а Павла сразу - как-то привычно и необходимо - начинала отстраняться со своей табуреткой от стола. Как бы сразу нужное расстояние со столом устанавливала. Дистанцию. Придвигала вторую табуретку для внука - и они сидели рядом, как на приеме в учреждении.

В долгих хождениях по кабинетам разным Павла сама привыкла на расстоянии быть, сама хотела этой официальности, серьезности момента. А то ведь как бывало: все на ходу, в коридоре, отмахнутся - и дальше чешут, а тут, на стульях-то, не отмахнешься. Сразу хотя бы. Может, вот хоть сегодня чего сдвинется. На перемену завернет. Ведь моченьки уже нет ждать! И на внука рядом поглядывала. Ожидающе. Как на самого главного свидетеля, который вот сейчас и вставит самое главное, самое нужное слово. И слово это в письмо, в письмо поскорей! И сдвинется все, завернет... Но внучек затаивался в костяном своем чемоданчике, и лишь пыльный сапожок косолапился у него под табуретку, заплакать словно готовый, елозил и елозил о деревянную поперечинку...

Внезапно Павла видела давно остановленное, ожидающее Надино перо, спохватывалась, продолжала: "...и только заснула - в калитку стучат. Испугалась я - ночь на хуторе глухая. Отодвинула занавесочку-то, глянула: господи! - стоят. И доченька моя, и внучек ненаглядный! И оба в одном исподнем. Как сны стоят. Как отодвигаются от меня, стаивают будто бы в черноту... Господи, родные мои, счас я, счас! Кинулась из хаты в чем была, через двор, за тын, к ним. "Мама, Алеся убили... немцы", - только и сказала доченька моя и горько заплакала. Прямо во дворе своей хаты и порешили ироды моего дорого зятя Алеся. Полещук немцев привел. Предатель. Бухгалтером, поганец, работал. Вежливый всегда такой. "Добрый день, Алесь Иванович!" - а у самого очки блескучие, змеиные. Вы запишите, запишите его, поганца!.. Да кто ж знал?.. И вот порешили ироды зятя моего дорогого, а жену его, доченьку мою родную, да сыночка его - внучка моего ненаглядного, повели к правлению, изгаляясь, всякие негодства над Алесей моей по дороге творя. Да тут стрельба случилась. Возле председателевой хаты. Немцы все туда кинулись. И Полещук за ними. Это и спасло доченьку мою и внучка - бежали от деревни так, что дух занялся. Даже с Алесем родным не попрощались - от этого и плакала потом все время доченька моя Алеся... Ну, а дальше чего ж?.. Похватали в хате что попало, покидали на тележку да и снялись. Прямо ночью, и рассвета ждать не стали. Идем по дороге, дочка плачет, я ее утешаю, сама плачу, не могу. И вспомнилось: козу Маньку забыли! Господи, да как же так!.. Побежала я назад, давай из сарая ее выстегивать. А она, дуреха, упирается, верещит. Уж я ее стегала, я ее стегала, упрямую. А зря - трех дней не прошла с нами: упала. Лежит в пыли, я ее оттащила на траву, а у нее глаз выкатился - и плачет... Нет моченьки рассказывать!.."

2

Эшелон с беженцами вторые сутки ожидал паровоза, вторые сутки в одиночестве маялся на запасном пути маленькой станции. Не считая трех вагончиков путейцев - с занавесками, с курами внизу по бурьяну - да духарящейся попусту маневрушки, станция была пуста.

Изредка проносились армейские эшелоны, вякая гармошками и весело скалясь зелеными провалами открытых дверей. На запад. Обратно протаскивались уже потрепанными, разбитыми, обгоревшими. Со снятыми заводами на открытых платформах, с поодиночно торчащими при них пожилыми рабочими - как к судьбам своим приставленными с серьезными винтовками.

По окнам полыхая белой болью, останавливался санитарный. Стоял. Недолго. Отдышавшись чуть, потихоньку трогался, все с большим и большим отчаяньем разгоняя, расстукивая боль свою и страдание.

И снова пустынно, тихо на станции.

Полуденный знойный обдув все время перекатывал, надоедливо кидал по путям мятую газету. И с прилетами ее к раскрытым вагонам беженцы точно новый слух улавливали. Словно ухватывали его, садились и разворачивали... И не знали, что с ним делать. Говорили, что кто не подписал вербовку, того, сами понимаете, снимут, и дальше он, сами понимаете, не поедет... Газета улетала от эшелона. Через полчаса снова билась о вагоны - и: "Вы слышали, на следующей станции ссаживать будут. Точно! Недаром утром-то на дрезине прокатил. Ну этот, во френче еще. Стро-огий. Я сразу догадалась..."

По другую сторону вагонов, напротив вытянутого ряда домиков и тополей, возле белесых костерков маялись все те же беженцы. Стояли, сидели на корточках, полулежали, пусто уставясь в струйное пламя, словно на белесые, измученные чаяния свои и надежды. Поправляли паркие ведерки с картошкой, котелки. Тут же слонялись ребятишки. Иногда вяло как-то, больше по обязанности, пробегут друг за дружкой, и опять тычутся без цели или стоят. В дверях вагонов пестрели постирушки.

Почти беззвучно и как коршун упорно, высоко над станцией кружил самолет. Он и вчера раза три прилетал, и сегодня вот... кружит. Странный какой-то. Как рама оконная черная. Немец, конечно. "Я полагаю, коллега, этот мерзавец проходящие эшелоны подсчитывает! - плавно снялось с переносицы профессорское пенсне. С достоинством водрузилось обратно. Снова в небо задралось: - Я полагаю, по нему необходимо стрельнуть. Из орудия". Другое пенсне, неумело ковыряя палочкой в углях картофелину, раздраженно взблескивая, ворчало: "Да какие орудия? Коллега? Где? Откуда? Вы лучше скажите: когда нас повезут? "Орудия"..."

Уже на закате дня неизвестно откуда прилетевший ветерок опять прокидал вдоль состава газету - и сразу: "Паровоз вышел! Идет! С соседней станции! Будет через двадцать минут. Максимум - через полчаса!"

В слух этот долгожданный сразу поверили: торопливо заливали, затаптывали костерки, загоняли ребятишек в вагоны, сами лезли, сдергивая постирушки. Успокоившись чуть, высовывались из вагонов, головами крутили в разные стороны. "Да не туда, не туда смо̀трите! Коллега! Вон, туда смотрѝте!" - "Позвольте с вами не согласиться, коллега. Паровоз вышел вон с той стороны, следовательно, его нужно ожидать именно с этой стороны". - "А-а, да что с вами говорить, коллега!"

В широкой, сквозной раскрытости телячьего вагона стояла высокая крепкая старуха в черном и мальчонка лет четырех с заметно удлиненными руками и уже присадистым, явно обозначившимся горбиком. Старуха беспокойно поглядывала через пути в сторону деревянного вокзальчика, где закатное солнце красной волнистой медью вычеканило окна и замерло, как кровью окидав пыльный куст сирени... "Бабушка, скоро мама придет?" - "Скоро, скоро, сынок. Выменяет хлеба - и придет". Старуха, чтобы отвлечь внука и себя зря не травить, повернула и подвела его к противоположной раскрытой двери, стала показывать и объяснять про домики вдоль полотна, про людей, которые в них живут; про большие прохладные тополя, по-вечернему зависшие в солнце ("У них каждый листик сейчас отдыхает, сынок"); про собачонку у калитки, которая, закрыв глаза, самозабвенно взлаивала ("Заранее она звездочки-то на небе будит, скликает уже"); про огороды - тучно-зеленые, уже политые людьми... про задумавшийся на бугорке подсолнух... Потом с внезапной тревогой смотрела за огороды, дальше, где, поймав и обуглив несколько деревьев спятившегося вправо дубровника, словно чего-то ждал в хлебах красный закат... С непонятной этой тревогой кидалась назад, снова в нетерпении смотрела на вокзальчик, уже откровенно мая руки.

Из-за поворота, сразу за станцией, точно выдавливаемый плотным лесом, показался товарняк. Вконец усталый, вползал в станцию.

Как крохотная, но неотъемлемая часть огромной, опаляюще-дышащей усталости паровоза, проплыл ссутулившийся в оконце машинист с белыми от бессонницы глазами и в такой же усталой, замасленной фуражонке с белыми молоточками на околыше. Плыли следом, сонно вздрагивали на стыках рельс цистерны с горючим, закутанные брезентом открытые платформы, глухие, как чемоданы, закрытые вагоны. Состав долго скрипел, лязгал буферами, устанавливался, загородив собой вокзальчик.

Старуха заметалась, готова была уже спрыгнуть на землю, лезть под вагоны, к вокзальчику бежать, но увидела, как с высокого железного столба у водокачки пошла срыгиваться вода, а паровоз начал пить ее верхом, жадно вхлебывать, облегченно отдуваться понизу, - увидела, поняла, что надолго встал, и немного успокоилась: не помешает в случае чего...

На мазутное полотно начали спрыгивать солдаты охраны. Какие-то по-крестьянски вольные: в безремённых, распущенных гимнастерках, на ногах - будто лапти издали - ботинки с обмотками. Все с чайниками, с котелками, не торопясь переступали рельсы к вокзальчику, к кипяточку. Беспечно показывали друг другу на диковинный самолет в небе. "Как на костылях!" - на ходу прищуривался, голову задирал чисто кругло остриженный паренек-солдатик. Улыбался. Споткнувшись, растянулся на шпалах, звякнув котелком о рельсу. Остальные смеялись над ним, подначивали. А немец, сделав последний круг над станцией, как бы тоже выписав в небе широченную улыбку на прощанье, стал удаляться вдоль заката, точно подпираемый им.

Еще полыхал в сквозных вагонах закат, когда люди услыхали гул.

Самолеты приближались на большой высоте - как раз с той стороны, куда удалился самолет-разведчик, - и было в их плоско-тощей организованности, в вытянутых, тощих туловах, в тоще-мосластых фюзеляжах что-то голодное, нетерпеливое, шакалье. И еще жало, проталкивая надежду, сердце какой-нибудь беженки, что, может, мимо летят, дальше... а шакалы, по одному, взблескивая солнцем, уже пошли отламываться от порядка и устремляться вниз, к станции, как черных уток выпуская вперед себя треплющиеся бомбы.

Люди кричали, метались в вагонах, выкидывали наружу вещи, спрыгивали, ловили детей. Бежали, падали.

Паровоз воинского эшелона бросил пить, истошно заорал. Рванул было состав, лихорадочно наяривая колесами, пытался тащить, но поздно: одна из первых тяжелых бомб подняла и исковеркала полотно впереди, взрыв другой бомбы, угодившей, как на заказ, в сцепку, высоко и красно вздыбил, разметал вагон и отсёк, толканул паровоз от состава вперед, в яму от взрыва первой бомбы, куда он, паровоз, точно смертельно раненный бегемот, медленно заваливался, продолжая истошно гудеть. Еще один тяжелый взрыв вырвал и ударил цистерной с горючим соседний товарняк, опрокинув и опламенив несколько вагонов с людьми.

И пошли шакальи эти заходы один за другим, слившись в нескончаемое чертово колесо.

Тяжелые взрывы пропахивали всю станцию от начала и до конца. Кирпичом брызнула вперед водокачка. От прямых попаданий и детонации высоко и красно пухали, испарялись цистерны, разрывая сцепки и раскидывая платформы и вагоны. Взметнуло, рассыпав, домик у тополя. Поднимало, рвало огороды. Как тряпичных, кидало, разметывало бегущих людей вдоль полотна.

И этот конец света, этот ужас вселенский до небес... вышиб старуху с внучонком из станции, гнал ее, черно полоскал по низкому солнцу на хлебном поле, занес в вечерний жуткий дубровник, как подбитую птицу кидал на кусты, ударял о деревья, и она, словно не в силах вырваться, взлететь из этой высокой корежливой жути вокруг, одна, одна на целом свете, падала, ползла, снова взметывалась на кусты, из последних сил подхватывая, прижимая к себе ребенка и смертельно хрипя: "Але-еся! Але-е-е-еся!.."

На другое утро у вокзальчика, со всех сторон обдолбленного бомбами, как на единственном островке посреди изнанкой вывороченного земляного моря, длинным рядом лежали убитые и сгоревшие. Дети, женщины, старики. Лежали они вдоль низкого штакетника, словно четко обозначившего жуткий их счет. Возле некоторых погибших одинаково - безысходно-пойманно - раскачивались на коленях женщины. Простоволосые, ослепшие от горя и слез. Иногда какая-нибудь останавливала раскачку, осмысленно как-то приоткрыв трясущийся рот, смотрела и гладила родное мертвое лицо... Снова раскачивала муку свою, отжимаясь слезами, вскрикивая и причитая.

Детишек, у которых кто погиб, - испуганных, со вздернутыми глазенками - прижимали к себе сердобольные женщины, гладили знобящиеся головки, отворачивали от ползающих матерей, бабушек, теток, сами задавленно плакали, раскачивались... Подходили железнодорожники, сдирали фуражки. Стояли оглушенные, и ветер трепал свалявшиеся их волосы, как сажу...

Вчерашний круглоголовый паренек-солдат лежал, вольно раскинув руки и поджав под себя правую ногу. Удивленный взгляд его светлых глаз, застекленев, так и остался навсегда в небе. И было непонятно, куда паренька убило... Рядом, крепко зажмурившись, вытянулся пожилой машинист. Без своей фуражки с белыми молоточками, с вырванным горлом и лепехами пенисто засохшей крови на замасленной спецовке... Последним в ряду лежал большой, глыбой закинувшийся старик. В одной босоножке. Другая нога, босая, багрово заплыла, раздулась, была при покойном - как посторонняя, как жуткий муляж... Возле погибшего на коленях стоял другой старик. Старичок. Сухонький, как листик свернутый. Плакал горько, трясся седеньким хохолком, судорожно сжимая в кулачке высоко на отлете забытое пенсне. "Как же так, коллега? как же так? как же..."