Роман с продолжением
26 февраля 2009 года

На восьмом году по смерти царя Бориса Замосковье заросло лесом так, что многие блуждали даже вблизи родных сел и деревень. Бывали случаи, что выходили люди через несколько дней так далеко от дома, что назад добирались с купцами, возвращаясь к семьям через такое время, что близкие уже признали их пропавшими, занесенными в поминальники. Недавние еще пахоты становились пустошами, многие сосны вымахали в рост человека, а березы и осины вытянулись и того выше, стояли густо, пробираться сквозь чащу эту было и пешему тяжко, и конному. Получилось так, что в зарослях этих люди передвигались только по проезжим торговым дорогам, догадываясь о жилье вне пробитых путей лишь по запаху дыма да по едва слышному из глубин леса собачьему бреху.

Вымерли даже села с церквями. О деревеньках да починках и говорить не приходится. Отдельные дворы при старых гарях сохранились там лишь, где хозяева догадывались по лесу ходить пеше, конно и на телегах не ездить, не ленились таскать на себе мешки и кули с хлебом до ближайшего города и возвращались домой с льняным полотном, солью или конной упряжью тайком.

В починках тех было по одной-две избы, срубленных, как правило, наспех, в расчете, что на следующее лето будет время соорудить нечто серьезнее. Но нет ничего более постоянного, чем временное, - и избы те из года в год ветшали, врастали одним из углов в землю, становились кособокими, похожими на землянки. А так как топились они по-черному, отворяя дорогу дыму в дыре под стрехой, то каждое из этих сооружений еще было и закопченным, грязным настолько, что вид их и вонь от живущего всю зиму вместе с хозяевами скота лишь дополняли друг друга, а наружность косматых угрюмых мужиков, нечесаных с закрытыми лицами баб, пузатых, криволапых и круглый год босоногих ребятишек мог бы испугать любого приезжего, если бы таковой добрался до подобного крестьянского схорона.

Ибо были здесь гости не только редки, но и крайне нежелательны. Кто знает, сколько любопытных или просто заблудившихся путников сложили головы вблизи замосковных починков? И царские слуги, и польские ратники, и беглецы из голодных городов, и ушедшие из разоренных домов крестьяне - все были нелюбезны схоронившимся в глубине лесов землепашцам, во всех видели они ворогов и татей, многих привечали они с вечера, а утром выносили останки во двор и скармливали свиньям либо закапывали где подальше, порой и не настолько глубоко, чтобы не раскопали и не растащили лисы, кабаны да прочие лесные звери.

Недобрые истории рассказывали люди о крестьянах из починков того времени, множили молву ту историями о дружбе их с нечистой силой, печалились о временах царя Ивана Васильевича, когда колдунов и вешали, и сжигали в их собственных избах, а то и вбивали осиновый кол им в сердца. Повести эти еще сильнее пугали и самих рассказчиков, и их слушателей, заставляя опасаться ходить в лес более, чем страшились они даже прихода польского отряда или русского войска.

И вот в такой-то безымянный починок, стоящий от дороги из Москвы на Торжок достаточно далеко, чтобы оказаться забытым всеми, но достаточно близко, чтобы в день дойти с мешком за плечами до изъеденных полозьями да колесами грязных колей, явилось сразу трое дворянского вида людей: все верховые, при богатых одеждах, при пистолетах, саблях, роговых пороховницах у седел, все с бритыми подбородками, но при усах, и даже где-то одного возраста - под сорок лет или около этого. И кони у всех трех добрые, откормленные, не усталые с дороги. И еще было по одному слуге у каждого из прибывших - тоже конные, с пищалями, а у одного к тому же еще лук и колчан со стрелами за левым плечом.

Слуги остались у срубленного в лапу добротного колодца, что был вырыт посреди починка. Коней к срубу привязали, поотпустили подпруги, похлопали животину по бокам, погладили по холкам, дали передохнуть, а после, налив воды в долбленную лохань, что лежала на мокрой примятой траве возле колодца, напоили животину. Вынули из привезенных с собою торб по толике овса, скормили, а после, каждый глядя за своим и хозяйским конем, побрели вдоль изб - кони принялись щипать траву, а слуги заговорили промеж собой о самом незатейливом: кто у кого ковал коней, почем брал кузнец, где сейчас лошади дешевле, какие затейливые пистоли есть у поляков - с курком и кремнием вместо фитиля, а сабли покупать лучше у татар с Крыма - они их у черкесов с Кавказских гор покупают, потому как черкесы тайну железа-булата знают...

Двое мальцов-карапузов, пораженных видом такого числа вооруженных и богато одетых людей, слушали рассказы слуг, как волшебную сказку, брели за ними, ковыряли в носах и шумно дышали распахнутыми ртами.

Отцы их сидели на бревне у одной из хибар и молили Бога, чтобы пришельцы не прибыли в поисках угробленного ими в прошлом году человека. Пришел тот к ним изможденный, голодный, просил поесть и показать дорогу на город Торжок. Крестьяне его скрутили и в той самой колоде, из которой только что пили кони приезжих, утопили. А после труп бросили в муравейник у той вон ели. Кости бедняги растащили волки зимой, так что следов от путника не осталось. Кроме разве что рубахи на одном из хозяев починка да портов на другом. Еще, правда, шапка была овчинная, да обладатель портов свез ее в Торжок весной и там продал. А теперь вот пожалел - может по той шапке его и выследили?

Молчали оба крестьянина, сидели скукожившись, опустив руки меж колен, сопели, глядя исподлобья на пасущих коней слуг, изредка ежили плечи. Даже о бабах своих, заботящихся сейчас о гостях в избе напротив, не думали - пусть и приголубят их чужаки, лишь бы зла за прошлогоднего гостя не помнили, не наказали смертью лютою...

2

В доме сидели три давних друга-недруга: боярин Думы при Тушинском воре Михайло Молчанов, тушинский дьяк Федор Андронов и вездесущий атаман казачий Иван Мартынович Заруцкий.

Встреча случилась вовсе не случайно. Андронов был давним знакомцем Заруцкого, попользовался многими благами из его рук в прошлые годы, принес сам немало пользы Ивану Мартыновичу, а ныне оказался в смятении от той власти и ответственности, какую взвалили на него москвичи после свержения Шуйского с Престола. Это Андронов уговорил Молчанова прибыть на эту тайную встречу, дав клятву Михайле перед божнничкой, что атаман старое зло, полученное от Молчанова на русско-польской границе, забыл и ищет примирения.

Старый дружок Федьки Андронова по общей чародейской службе у Бориса Годунова и не случившийся некогда второй Лжедмитрий, хитрый и осторожный Михайло Молчанов, ставший боярином в Думе тушинского вора не по крови, а по заслугам, глупое положение свое среди именитых людей Москвы, знавших его в давние времена всего лишь чернокнижником, скорый конец Богданки чуял, сам искал силу, к которой выгодно было бы приткнуться. Про подвиги Заруцкого был наслышан, о вине своей перед Иваном Мартыновичем помнил - и потому предложению Андронова помириться с атаманом в душе обрадовался, хотя и поприкидывался пару дней несогласным на встречу, а затем сменил гнев на милость и ехать в далекий лесной починок согласился.

И вот они здесь: трое в вонючей, кособокой, приземистой избе при чадящей в застоявшемся воздухе лучине, сунутой в расщеп полена, установленного вместо светца на столе. Лиц друг друга почти не видят, узнают скорее по голосу и по памяти о том, кто куда сел, когда еще входили и были видны еще в распахе двери...

Заруцкому важно было знать как можно больше о том, что же, в конце концов, произошло в Москве, как отнеслись к свержению Василия Шуйского поляки, насколько готов Богданко со своим войском брать штурмом столицу и сколько сил у москвичей сейчас против стоящих за стенами столицы недругов, каковы эти силы не по названию, а на деле, как разделились они между князьями, взявшими в Москве власть, но все еще не решившими, кого же выкликнуть очередным царем Руси.

Знал атаман, что десять тех бояр, участвовавших в захвате власти, зовутся в народе "семибоярщиной", как и во времена юности Глинской и после смерти сына ее Ивана Васильевича Грозного в первые месяцы правления Федора Ивановича звали стоявших возле малолетнего Ивана бояр. Знал главных желателей московского Престола: Василия Васильевича Голицына, Федора Ивановича Мстиславского, Федора Никитича Романова с четырнадцатилетним сыном его Минькой. Князя Туренина, возжелавшего было поцарствовать тоже, после недавнего отравления и испуга его смертельного в расчет можно не брать. Кого поддержат остальные бояре - вот в чем вопрос. Изгажены все претенденты на Престол в глазах народа изменами своими в пользу польской короны, перебегами к тушинскому вору и прочими пакостями. Думалось теперь Заруцкому, что бояре предпочтут чем самим за власть друг другу глотки грызть, отдать трон и корону постороннему - уже выбранному Салтыковым и Филаретом Романовым королевичу Владиславу. Чужак на троне выгоден им всем.

- ... Король Сигизмунд ждал, что трон московский предложат ему. Говорил, что московиты под его началом будут процветать. Уж повелел искать в Италии архитекторов, чтобы те готовились строить на Руси костелы. Ан бояре запросили на Престол не Сигизмунда, а сына его. Да еще потребовали, чтобы Владислав принял православие... - рассказывал Андронов. - Я как раз в зале был, когда Голицын бумагу королю читал. Уж как позеленел Сигизмунд! Я думал, что кондрашка хватит. Глаза выпучил, рот раззявил, а сказать не может... - потянулся к склянице с зеленым вином, привезенной Заруцким, налил в кружку, выпил, продолжил. - Как королю полегчало, так паны и загудели. Стали о подлости русской говорить, что не рыцари мы и люд подлый. А я им поддакиваю: подлый народ русские, не понимают своего счастья под поляком оказаться. Вот меня Сигизмунд после этих слов и обласкал. Рукой в мою сторону показать изволил, и сказал: "Добрый русич. Доверие имею только к нему".

Обязанностью Андронова от иезуитов было передавать Заруцкому все новости из польского лагеря и о делах у Сигизмунда, которые не известны или плохо известны атаману. Ибо хоть о многом из услышанного Иван Мартынович и без того знал, но насколько подлинны его сведения, он мог только догадываться - слухи ведь всегда имеют свойство изменяться в угоду рассказчикам. Его же личных дознаев с каждым годом становилось на Руси меньше и меньше. Прошло то время, когда мог Заруцкий платить из иезуитской казны дознаям за серьезные вести дорого, спасать их от гнева барского, вызволять их семьи от крепости. Ныне уж и деньги на Руси обесценились, и власть барская над холопами ослабла, и всякий, кто разумом и смелостью побогаче, умел сам добыть себе и счастье, и богатство саблей доброй и твердой рукой.

Хитрец Андронов оставался чуть ли не последним из тех незримых помощников бывшего иезуитского шпиона, который мог рассказывать известное без обычного для русского человека привирания, без гонора и выпячивания собственной персоны. Его рассказам можно было верить потому, что Федору самому нравилась обязанность дозная, он гордился своим умением подмечать невидимое другими, выбирать из многого главное, правильно оценивать случившееся и кратко передавать узнанное и промысленное Заруцкому - единственному человеку, который мог в полной мере оценить и ум, и ловкое умение Андронова.

- Дальше что скажешь? - спросил атаман. Он знал, что означает в Польше быть обласканным королем. Понимал, что слова эти сказаны Андроновым неспроста. Тем самым дознай, еще недавно трепетавший при одном виде Ивана Мартыновича, становится лицом влиятельным не только в Польше, но и на Руси. Поэтому Заруцкий добавил и второй вопрос. - Кем тебя поставил Сигизмунд?

- Король сказал, что видит меня правой рукой своей в делах московских, - ответил, не скрывая гордости, Андронов. - Титула не дал, звания пока что тоже. Но словами так возвысил, что когда выходил я из залы, весь двор кланялся мне поясно, словно я - коронный гетман.

Означать это могло для Заруцкого, что встреча нынешняя с Андроновым может оказаться последней. Удивительно даже, что королевский фаворит вообще решился на эту странную и опасную поездку, захватил с собой Молчанова. Странно, что сообщает он то, что должен рассказывать лишь человек маленький - дознай Заруцкого. Подозрительно, что говорит он о польском владыке чуть ли не бранное... Что это: хитрость и коварство новоявленного вельможи или привычка и желание быть любезным Ивану Мартыновичу?

- Продолжай, - разрешил Заруцкий, положа руку на пояс поближе к пистолету.

Молчавший все это время Молчанов движение руки атамана не разглядел, но угадал. Потому и сам перенес руку к метательному ножу на поясе - им Михайло с некоторых пор управлялся лучше, чем пистолетом, считал его оружием более надежным, чем пороховое, дающее частые осечки.

Молчанов прибыл сюда из Можайска, где был вместе с двором царика Богданки в гостях у Яна Сапеги. Что нового мог он сообщить Заруцкому, который обо всем, что происходило у "тушинского вора", знал так же хорошо, как хозяйка посуду своем доме? Именно эта мысль терзала Молчанова, когда он решался дать согласие на эту встречу. Но заехавший к нему по пути из Смоленска Андронов убедил Михайлу следующими словами:

"У Заруцкого теперь совсем не осталось верных и умных людей. Одни саблемахатели. А дело ведь тайное. Он в чести у Маринки, сам знаешь..."

Молчанов все чаще вспоминал о закопанном им возле Самбора кладе, думал о том, как бы ему добраться до того добра, осесть где-либо в спокойном месте, завести шинок и жить беззаботно, без сановитого жулья вокруг, без обязанности кланяться обманщику Богданке ежедневно. Можно было и просто сбежать от вора... но что-то заставляло Михайлу опасаться. Помнил он тот давний разговор в Самборе, когда и Болотников, и мачеха Марины Мнишек, и даже дворовые говорили - кто с тревогой, кто с надеждой, а кто и просто так - о том, что лишь с виду это мирными кажутся ныне земли Польши да Чехии, что вскоре будет там заваруха пострашнее всех бывших войн[1]. И Заруцкий говорил ему когда-то, что вот отбесится Русь - и будет на ее земле больше спокойствия, чем во всей Европе. Ясно сказал, спокойно, уверенно - и Молчанов ему поверил. И вот при разговоре с Андроновым вспомнил про те слова - и решился:

"Едем, - сказал. - Но коли не простил меня Заруцкий - смерть моя будет на твоей совести..."

Потом, при встрече в лесу, увидев Заруцкого живым и здоровым, совсем непохожим на того умирающего в крестьянском доме от отравы Ивана Мартыновича, испугался Молчанов, потянулся рукой к ножу. Но Заруцкий улыбнулся ему и протянул руку.

"Здрав будь, - сказал. - Давай не помнить зла".

Подъехал ближе и чуть ли не насильно обнял. И тогда Молчанов понял, что Заруцкому действительно нужны умные люди.

И вдруг это движение руки атамана... . и явно ощущенный Молчановым озноб, мруйка холодка страха между лопаток.

Между тем, Андронов рассказывал...

При дворе Сигизмунда знали, что князь Мстиславский, рад бы и сам сесть на трон московский, но все же больше остальных бояр склонен передать Престол иноземцу. Знали, что Мстиславскому все равно, кто наденет на себя шапку Мономахову - Сигизмунд ли, Владислав ли. И князь русский потому в Варшаве был особо люб.

Но вот, что показалось странным Андронову, так это то, что недавний тушинский Патриарх, ныне митрополит ростовский Филарет Романов, посланный семибоярщиной к Сигизмунду с посольством Голицына, многолетний ненавистник Шуйского, должный радоваться поражению Василия Ивановича, вдруг заявил во всеуслышание:

"Последний царь русский был на Руси. Как примет-то народ иноземца?"

- Ловок Федор Никитич, - ухмыльнулся Заруцкий. - Делом - полякам кланяется. А языком - защиту от обвинения в измене строит. Хитер, как лиса, злобен, как цепной пес, расторопен, как срамная девка в постели... - и тут же, без всякого перехода, спросил у Молчанова. - Ты, Михайло, что скажешь про войну Мстиславского с Сапегой?

Молчанов рассказал, что Заруцкий и без того знал: Мстиславский собрал значительные силы для защиты Москвы, но не от поляков, конечно, а от вора Богданки и от ратошца Яна Сапеги. Хотя королевское войско во главе с паном гетманом Жолкевским стояло совсем рядом - в семи верстах от башен Белого города, на Хорошевских лугах, москвичи его не опасались.

Князь Федор Иванович вышел во главе рати московской навстречу Богданке, озабоченный более тем, как бы не ударил ему в спину пан Жолкевский, нежели предстоящей битвой с изряджно расшатавшимся и ьестолковым войском Тушинского вора.

- Посему... - продолжил Молчанов с улыбкой в голосе и не убирая при этом руки с ножа, - ... отправил князь к полякам своего посла. С просьбой ответить: с миром пришел пан гетман на русскую землю или с войной?

- С миром, конечно... - ухмыльнулся и Заруцкий. - С чем еще ходят со знаменами, с пушками и конницей? Миротворец.

Молчанов глянул на атамана с удивлением: видит тот что-ли в темноте? Покрепче сжал рукоятку ножа и продолжил:

- Гетман сказал, коли народ московский согласен поставить над собой королевича Владислава, то польское войско чинить препятствия князю и войчку его не станет, а может даже помочь москвичам разбить вора.

Далее Молчанов рассказал, что в лагере бывших тушинцев, однако, надеялись, что как только они начнут бой с москвичами, на помощь им придет Жолкневский и ударит Мстиславскому в спину. И совсем неожиданной оказалась для окружения Богданки весть, принесенная их соглядатаем из лагеря Яна Петрам Сапеги, племянника верховного канцлера. Ян Петр, стоявший в тот день будто бы за Богданку, решил вдруг направить к пану Жолкневскому свое посольство.

- Тут царек касимовский Ураз-Мамед, что у Богданки служит, возьми да и скажи, что надобно царику нашему Сапегу обогнать, послать к пану гетману своего посла. Послали к Жолкевскому от нас Петра Урусова - крещенного татарина - с пятью стрельцами охраны... - продолжил Молчанов, но Заруцкий вдруг его перебил.

- Теперь ты, - сказал он, обратясь к Андронову.

Дьяк рассказал, что, как известил короля сам Жолкневский о посольствах тех от Сапеги и от вора. От русских был один Урусов, остальные - поляки пана Сапеги во главе с паном Янишевским.

- Знаю, - кивнул Заруцкий. - Помню. Добрый воин. Не иезуит, - (с недавних пор подобная оценка часто соскакивала с его губ), и неожиданно спросил. - Пан просил Жолкневского не мешать Сапеге добывать Москву самому?

- Да, - кивнул Андронов. - И еще просил пропустить его к королю.

- Пропустить? - покачал головой Заруцкий. - Это что - кроме как через луга Хорошевские, до Смоленска и пройти никак нельзя? - и добавил с иронией в голосе. - Я бы пропустил, раз просят.

- Пан гетман и пропустил, - улыбнулся Андронов; полез за пазуху, вынул бумагу. - Вот с таким письмом. Я списал его для тебя.

Подобная услужливость порадовала Заруцкого, но вида он не подал. Сменил лучину в полене-светце, дождался, когда она разгорелась поярче, прочитал...

Богданко от присвоенного им имени царя Димитрия отдавал королю Сигизмунду земли Северские и Новгородские, обещал заплатить немедленно триста тысяч злотых, а в последующие десять лет отдавать из казны московской по триста тысяч злотых в польскую казну данью. Не забыл и королевича: Владиславу самозванец обещал десять лет подряд платить отступные по сто тысяч злотых в год.

- Щедр Богданко, - ухмыльнулся Заруцкий. - Обещает журавля в небе.

- А синицу в руки хочет сейчас, - поддакнул Андронов.

Поправив лучину, Заруцкий стал читать дальше...

"Царь Димитрий" обещал королю Сигизмунду отвоевать у шведского короля всю Ливонию..."

- Деяние, оказавшееся непосильным даже самому Ивану Васильевичу, - покачал головой Заруцкий. - Чего только не сбрешешь со страху-то! - перевел взгляд на Андронова. - И что Жолкевский?

- Сказал, что все написанное здесь относится к воле короля. Пускай, сказал, послы едут к Смоленску - король их примет и выскажет свою волю.

Заруцкий молча кивнул. Пока что из всего услышанного им, новыми были лишь мелкие детали. Все остальное он знал в общих чертах. Как знал, впрочем, и про встречу Жолкневского с Мстиславским на следующий день после разговора с послами от вора и Сапеги...

Вместе с князем Федором Ивановичем прибыли в шатер неподалеку от Новодевичьего монастыря Иван Салытков, князь Андрей Иванович Хворостинин, сын астраханского воеводы, и дьяк Валуев. Все трое вместе с Филаретом Романовым уже присягнули на верность польскому королю еще в то время, когда перебежали они в Смоленск из Тушина.

Сам атаман на той встрече не присутствовал, и теперь ему интересно было услышать пересказ того разговора от Молчанова, сумевшего, хоть и был он боярином при дворе Богданки, попасть в тот шатер, как попадает не званный гость на свадьбу: поляки думали, что по-боярски одетый с заросшим волосами лицом человек прибыл с московским посольством, а москвичи, не признав в новом обличье бывшего гадальщика Бориса Годунова, посчитали Молчанова одним из русских перелетов к полякам. Словом, обе стороны и не обратили на Молчанова должного внимания.

- А коли бы спросил кто меня - был бы и ответ, - похвастался Молчанов. - Мол, остался здесь после разговора с паном Янишевским, желая служить королю верой и правдой, не за страх, а на совесть...

Была в этих словах Молчанова какая-то ложь, какая-то едва уловимая недосказанность, которая насторожила Заруцкого. Но атаман тут же приписал ее своей неприязни к бывшему своему отравителю, и заглушил возникшее недоверие. Тем более, что Молчанов рассказал как раз то, что говорили Заруцкому и другие...

Гетман Жолкневский заявил Мстиславскому с Салтыковым, что войско-де его пришло под Москву по поручению короля, который согласился отозваться на великие просьбы московского боярства восстановить спокойствие на Руси.

- "Мы, - сказал пан Жолкневский, - согласны оказать вам помощь, - рассказал Молчанов, - Но все зависит от вас самих..." И замолчал так красноречиво, что Мстиславский не выдержал и заявил: "Готова Москва избрать царем своим королевича польского Владислава".

- А что про веру? - не выдержал долгого молчания Андронов. - Про веру что сказали? Про королевича Владислава веру?

- "Веру, - сказал Мстиславский, - королевич пусть примет православную"..

Андронов досадливо крякнул, а Заруцкий заметил:

- Не то время выбрали бояре, чтобы о подобном спорить. Прежде вора надо разбить, войско польское к границам вернуть, царевича к себе под крыло получить, а уж потом о вере его талдычить.

Вот тут-то Молчанов не выдержал и Заруцкого перебил:

- Не пойму я что-то: какой стороны держишься ты сам, Иван Мартынович? Польской ли, Димитриевой? Кому сам служишь, кому нам велишь служить?

Смелым стал Молчанов. От того, должно быть, что убедился в честности Заруцкого, пришедшего в этот медвежий угол, как и каждый из них, лишь с одним слугой. Или от того, что не покидало его все это время воспоминание о своем давнем уж теперь торжестве над десятью слугами Заруцкого и им самим? А может долог и мучительно неинтересен показался ему этот разговор, не увидел он причины чувствовать себя зависимым и подчиненным какому-то там казачьему атаману?

Тихо стало за столом. И лучина в полене, как назло, именно здесь зафыркала, брызгая сквозь голубой огонек красными искрами. Заруцкий взял другую лучину, сунул в догоревшую, подул - и огонек вспыхнул наново.

- Польской или Дмитриевой стороне, говоришь, служу? - сказал, вглядываясь в слабо освещенное лицо Михайлы. - Думаешь, силы другой на Руси нет?..

Продолжить Иван Мартынович не успел - за стеной раздались один за другим два выстрела из пищали. Атаман вскочил, пальцами прижал огонь лучины, и отшагнул в темноту.

- У меня в руке пистолет, - сказал голосом спокойным и уверенным. - В темноте стреляю тоже без промаха. Не шевелитесь.

Молчанов с Андроновым застыли.

- Кто-то из вас предал - продолжил Заруцкий. - О нашей встрече более не знал никто.

За стеной послышались звуки боя: крики, звон сабель, стук копыт, еще выстрел. Приглушенные бревнами, они казались чуть ли не выдуманными. Но вдруг удар в дверь и громкий стон...

Звуки боя отдалились и при чутком прислушивании лишь угадывались.

- Тебе, Иван Мартынович, лучше сдаться, - внезапно произнес Молчанов. - Я - за печью - пулей не пробьешь...

- Так все же ты, гнида, предал... - сказал Заруцкий с сожалением в голосе. - Второй раз.

- Я, - подтвердил тушинский боярин. - Сдайся, Иван Мартынович. Тебе же во благо. Ваших людей двое, да вас с Андроновым два. А моих - десять. И я - одиннадцатый.

- Откуда они про это место знают? - спросил Заруцкий; и оба собеседника его вдруг заметили, что звук его голоса идет уже не из той стороны, откуда звучал раньше - много левее. - Я про починок этот не говорил вам.

- Ты, Иван Мартынович, не шали, - пригрозил Молчанов. - Стой на месте... По следам шли. Царь Димитрий за мной своих людей послал. Очень с тобой побеседовать хочет... Ась? Не слышу! Что ты сказал?

Ответом ему был полыхнувший с громом из темноты выстрел.

Рядом с печью что-то гулко ударило в стену. На пол повалилось мягкое.

- Не я!... Я нет!... - прозвучал в тишине дорожащий голос Андронова. - Не знал!..

- Тебя и не виню, - отозвался спокойным голосом Заруцкий.

Ударил сноп искр у стола, затлел трут, после зажегся торчащий из щели в пне мох, лучина, осветилось лицо атамана.

- Садись сюда, - сказал Заруцкий, указывая Андронову на прежнее место.

Тот пошел к столу, боязливо косясь на торчащие из темноты ноги в сапогах и подол шубы Молчанова.

- Не бойсь, - ухмыльнулся Заруцкий. - Я на звук стреляю, как на свету. И стрельцов его не бойся. Садись.

Пододвинул Андронову кружку, добыл из-за пазухи склянницу, налил вонябщее сивухой пойло.

- Пей! - приказал.

И тот, боясь взглянуть на атамана, выпил. Поперхнулся, вытаращил глаза, стараясь отдышаться. По глазам потекли слезы.

- Ядрена? - засмеялся Заруцкий. - Крепка стерва! У меня сотник один есть - его работа. Берет перебродившее зеленое вино - и кипятит. После пар собирает - и капелька за капелькой... Да чего тебе объяснять? Ты ведь - чернокнижник. Как и этот... - кивнул в сторону печи, - ... покойный.

- Михайло сказал: десять там... - решился выдавить из себя Андронов, и повторил. - Десять. Шума не слышно.

- А чего шуметь? Ждут, - ответил Заруцкий. - Его - десять, а моих - сорок. Мои ведь у дороги стояли, смотрели: не попрется за нами кто следом? Вот и увидели. Пошумели шалости ради. Хотел я лишь убедиться, что предал Молчанов, не ты.

С этими словами Заруцкий встал и пошел к двери.

Андронов, оправляя на себе платье, направился следом.

3

На крыльце зажмурились от солнца. Андронов протер от слез глаза - и увидел десятерых бородатых мужиков в старом потрепанном полукафтанье и со связанными за спинами руками. Посчитал: один... три... пять... шесть... восемь, девять, десять... Все.

Здесь же стояла большая толпа верховых и спешившихся, но держащих коней в поводу воинов. Все по виду - казаки запорожские: при синих широких шароварах, при бараньих шапках, с торчащими из-под шерсти прядями оселедцев, при красных кушаках с пистолетами и саблями за ними, при кунтушах и при больших серебряных да медных серьгах в ухе у каждого.

Заруцкий уж шел вдоль строя пленных. Внимательно вглядывался в лица, будто ища знакомого.

- Нет, - сказал в конце строя. - Не знаю... - обернулся к ним. - Сами за себя скажете? Или смерть желаете принять за царя своего, за Богданку?

- Пошто смерть-то сразу? - подал голос стоящий в самой середине пожилой мужик с трехцветной бородой: немного в ней черного, немного коричневого цвета и порядком уж седины.

- А как же иначе? - ответил Заруцкий. - Коли бы вы напали на нас, то пожалели бы? Просто так напали бы - поиграться?

Казаки согласно заржали.

- Слуг бы порешили - верно, - ответил пегобородый. - А вот тебя велел боярин брать живьем.

- Зачем?

- То нам неведомо. Как человек твой... - кивнул пегобородый в сторону Андронова, - в Коломенское прибыл, с боярином пошушукался - боярин нас вызвал, велел следом ехать с версты две позади. А как до места, где вы спешитесь, сказал, дойдем, чтобы брали вас двоих живьем, а слуг - не обязательно. Ты, Иван Мартынович, вон что...

- Знаешь меня? - удивился Заруцкий.

- Кто ж тебя не знает, - криво улыбнулся пегобородый. - Царевну Ксению, говорят, топтал, царька нашего женку тоже топчешь. Нам боярин сказал, что наш царь Димитрий Иванович за тебя хорошую цену дает. Привезем тебя живого - серебром одарит да золотом. При ратных людях брать тебя ему несподручно, а в такой дыре - и не заметит никто, как ты пропал. Да только видишь, как получилось - перехитрил ты нас. Я как раз следы на большаке рассматривал: вправду ли вы по этой тропе повернули или след путаете? Тут твои орлы и нагрянули. Таков сказ мой. Хочешь - казни теперь, хочешь - пытай, а большего узнавать нечего. Спрашивай у боярина.

- Ну-ка, развяжите троим руки, - приказал Заруцкий казакам.

Те мигом исполнили.

- Сходите за Молчановым, - продолжил дальше Заруцкий. - В избе он.

Трое пленных, растирая затекшие запястья, пошли в сторону дверей, из которых только что вышли Андронов с атаманом. Скрылись...

А появились, держа на весу тело Молчанова, стараясь не запачкаться о продолжающую капать с трупа кровь. Ибо было тело не то, что без головы, а только с низом головы, с улыбающимся сквозь мокрую бороду ртом. А выше не было ничего.

- Легко помер, - сказал Заруцкий с сожалением в голосе. - Такой собаке желалось бы смерти покруче. Согласен, Андронов?

Бывший чернокнижник смотрел на труп того, с кем вместе несколько лет еще назад ссорился за благосклонность Годунова, кому завидовал за вознесение в Тушино, кто доверился ему и согласился ехать на встречу с Заруцким, а оказалось, предал. Был человек - и нет человека. Да и человек ли то был?..

Отвел Андронов взгляд от того, что было Молчановым. Посмотрел вдаль - и увидел в просвете между избами высокую сосну на опушке с большим муравейником у комля.

- Бросьте его к муравьям, - сказал для себя неожиданное. - Не закапывать же стерво.

4

По дороге из починка Заруцкий долго ни с кем не разговаривал - все думал. Сначала о предательской хитрости Молчанова, потом о людской неблагодарности вообще и о глупом стечении обстоятельств, вынудивших его выстрелить в Михайлу в то время, как сам-то атаман знал, что бой за стеной выиграли его собственные казаки. Просто помнил все время про метательный нож на поясе у Молчанова, знал, что обращается с ним боярин воровской Думы ловчее иного разбойника, не себя оберег даже, а пожалел Андронова - тот в темноте избы не сдвинулся ни на шаг, его Молчанову пристукнуть было бы легче всего.

А было бы все-таки лучше позволить Молчанову убить Андронова, а уж потом стрелять. Больно уж свободен стал дьяк в выражениях, силу почуял за собой польскую, мечтает высоко взлететь - а значит это, что теряет Заруцкий еще одного дозная. Ибо со дня отказа своего служить иезуитам, стал Заруцкий врагом польской короны. И слуги Сигизмунда, пусть даже бывшие добровольные помощники Ивана Мартыновича, уже враги его.

Сейчас бы выстрелить в спину Андронову - и кончатся сомнения. Его - Заруцкого - сила, его воля - никто из своих казаков и слова не скажет против. А дашь разрешение разделить кафтан, коня, сапоги да оружие покойника - так даже и благодарны будут. Кабы не было пленных - так бы и поступил Иван Мартынович. Ибо коли прибьешь Андронова - надо и свидетелей казнить. А для большого дела все же лучше оставить пленных живыми: в благодарность за жизнь матерый мужик послужит получше, чем боярский сын служит царю.

Лошадей вели в поводу. Шли не строем, но по-умному: пленных тушинцев, идущих со связанными руками за спинами, окружили кольцом; если какой спотыкался о корень и падал, рядом останавливался казак и ждал, когда пленный поднимется. Впереди всех шел тот самый казак, кто прибыл в починок вместе с Заруцким под личиной слуги. Звали его Арсением Сухопаровым и был он внуком той самой Евдокии Сухопаровой, что жила ключницей в доме Романовых на Варварке и числилась пожизненной холопкой. Арсений вел отряд уверенно, говорил с людьми атамана твердо, и его слушались - ибо был Сухопаров в войске Заруцкого, несмотря на младые лета свои, сотником. Сам Иван Мартынович с Андроновым двигались в хвосте отряда.

Мысли атамана каким-то образом опять вернулись к убитому Молчанову, и к тому, правильно ли распорядился он, отдав имущество Михайлы владельцам починка. Помнится, обрадовались бородачи, когда сказал им Иван Мартынович, что коня молчановского могут они оставить себе, исподнее тоже. А сапоги, дорогой кафтан и оружие казакам передал.

Люди из починка... Живут от остального мира по расстоянию и не вдали, а все же так далеко, что словно и не на земле русской. Сами по себе живут. Отдельно от того, чем даже город ближний живет. Ибо, кроме их медвежьего угла, даже сел для их разума на свете не существует - не посещают починковские соседних сел, не хотят, чтобы о них лишние люди знали, проведать приходили. По всей Руси кровь рекой льется, царей свергают, как метлой метут, а им - в радость такое. Никто не вспоминает о починковских, не сбирает повинностей в царскую да дворянскую казны. Сидят починковские в своих протухших избах, косоротятся, всякого пришлого и боятся, и ненавидят. Кровь мешают в одной семье: женятся брат на сестре, а то матерые мужики и дочерей своих брюхатят. И рожаются урод другого уродливее, ублюдки да выродки.

Сколько уж таких починков повидал Заруцкий за последние три года - и не пересчитать. И оказывается всегда - что с починковскими все же легче столковаться, рядом с ними проще безопаситься, чем среди нормальных людей со своими дознаями встречаться. Ибо купить починского легко и дешево. И что важнее того . тайну, доверенную починсковскому, не выдаст тот ни под какой пыткой...

Но продаст. Однако те, кто Заруцкому зла по-настоящему желает, - они починкинскому ни за что и никогда не заплатят даже полушки. Пытать станут крестьянина, на куски живого резать, жену наизнанку перед глазами его вывернут, а просто подкупить дурака никогда не додумаются. Поэтому-то Иван Мартынович и выбрал для встречи с Молчановы и Андроновым именно починок, потому-то подарил починку ценность наивысшую для крестьянина - коня-трехлетку, коня новоподкованного, без изъяна, на каком иной дворянин за честь почитает перед самим царем показаться. Знал покойный тушинский боярин Молчанов толк в лошадях - хоть тем сослужил Ивану Мартыновичу по смерти своей службу...

Взгляд атамана упал на спину идущего впереди него пленного. Хоть и не увидел лица, конечно, а все же узнал - пегобородый.

- Эй, стрелец! . окликнул. - Постой.

Тот сразу встал.

- Давно из Коломенского? . спросил Заруцкий, когда поравнялся с пегобородым.

- Третий день будет.

- Да... - вздохнул Заруцкий. - Как и мы. Новостей не знаешь.

И тут вдруг услышал:

- Федор Иванович Мстиславский разрешил отпереть ворота Москвы для того будто, чтобы поляки прошли сквозь город и напали на нашего царика...

- Врешь! - поразился влезший в разговор Андронов.

Заруцкий тоже изумился столь хитроумному предательству боярина, но удивления своего не выдал, спросил:

- Откуда знаешь?

- Гонец догнал, - кивнул пегобородый в сторону одного из пленных. - Сказал, что Богданко велел поспешить разделаться с тобой и возвращаться в Коломенское.

- Поспешить, значит? - покачал головой Заруцкий. - И чем я так не угодил поганцу?

Пегобородый пленник, видя доброе отношение к себе, осмелел:

- Аль не знаешь, Иван Мартынович, что порой опасней угодить, чем не угодить? Войско у тебя сильное - почти вровень по числу с нашим будет, а по товариществу вашему, по воинскому умению - не чета нашим гилевщикам. Вы - ратники добрые, с оружием обращаться мастера, а у нас - больше с сохой да с коровами умельцы. Захоти ты сейчас верх над Богданкой взять - и противовстоять тебе будет некому, окромя татар из войска касимовского князька. Те дело свое знают, в бою умелые.

- А сам ты каков воин? - спросил тут Заруцкий.

- Будь спокоен - дурного на тебя наш царик не послал бы.

- И веришь, что царь он тебе?

- Богданко-то? - переспросил пегобородый, и тут же уверенно произнес. - Царь. Крест целовал ему. Как не царь?

- Так ведь не ему - имени его. Ложному имени.

Помолчал пегобородый.

- То так, - согласился. - Царь наш - не Димитрий Иванович по роду, не Рюрикович. Это уж каждый в войске знает. Что греха таить? Только где возьмешь настоящего? Болотников - и тот не нашел. А нашел бы - разве я бы здесь сидел? Дворянином думным, а то и самим боярином по Москве бы ходил. Разъезжал бы в карете, дом бы имел. Найди мы тогда доброго Димитрия для Болотникова...

Помолчали, думая каждый о своем, потом пегобородый добавил:

- Поздно додумались до ложного Димитрия. Кабы раньше... - и вздохнул.

Разговор Заруцкого и пленника казался Андронову странным, но он, помня недавний грозный взгляд атамана, решил помолчать. Хотя, надо признаться, очень хотелось ему разузнать, как это додумался князь Мстиславский впустить иноземную армию в город.

И вдруг, словно в ответ на мысли дьяка, пегобородый сказал:

- Москва - крепость знатная, неприступная. Войску никакому не взять первопрестольной нашей... - и добавил со значением. - Без измены.

Заруцкий понял.:

- Зови гонца! - приказал.

И пегобородый тотчас окликнул одного из товарищей:

- Елистрат! Поотстань. Атаман зовет.

Высокий, мосластый пленный, без шапки - ее забрал еще в починке один из казаков - встал, широко расставив ноги, будто врос в зелень папоротника, застыл, не поворачивая головы. Когда Заруцкий с Андроновым и пегобородым приблизились к пленному и молча пошли дальше, тот тоже шагнул, идя чуть позади них, глядя хмурым взглядом вперед, словно показывая и покорность свою, и одновременно независимость.

- Говорят, с Москвы ты гонцом? - спросил Заруцкий. - Что за весть вез?

- Чтобы люди Молчанова не трогали тебя, - ответил Елистрат. - Царь Димитрий сказал, что ныне ты ему служить должен.

- А с Молчановым как?

- Про Молчанова не сказал. Он как узнал, что Мстиславский поляков сквозь Москву пропустил, так сразу меня и снарядил. "Скачи, - сказал Государь, - как птица летит. Догони Ефима - и поверни его с десятком всем назад. Не надо трогать Заруцкого. Пусть Иван Мартынович послужит мне".

- Так и сказал?

- Так и сказал...

- И больше ничего?

- Больше некогда говорить было.

Помолчал Заруцкий, а потом разрешил:

- Ну, иди.

И Елистрат широко зашагал вперед, оторвавшись от идущей сзади тройки. Достиг своего старого места в строю пленных, пошел медленней. Добротный мужик, знающий себе цену, не заискивающий.

- Это ты - Ефим? - спросил Заруцкий у пегобородого.

- Он самый.

- Добрые у тебя люди. Крепки и телом, и духом. Важно держатся.

- А что - тебе ранее лишь скукоженные попадались?

- Ну, не скукоженные, а все ж... Любы мне твои люди. Ко мне пойдете?

- В казаки?

Что-то в голосе пегобородого Ефима не понравилось Заруцкому: сказал Ефим так, будто обозвал, обвинил казаков в непотребстве.

- Не любы тебе казаки? - спросил.

- Так ведь и любить не за что, - услышал в ответ. - Какой год уж по Руси носятся, кровь льют, посевы топчут. Разор по домам несут. Прежде мы в Калуге, к примеру, о казаках песни слагали: мол, заступники они наши перед знатными людьми, перед белой костью, Ильи Муромцы они да Добрыни Никитичи. А ныне уж пугают бабы казаками - лютее, говорят, татар наши казаки. Скажут "запорожцы" - и крестятся. А уж про донских и вовсе говорить не желают...

- Не боишься? - оборвал речь Ефима атаман.

- Отбоялся свое, - вздохнул пленный. - Порой, сам бы под топор лег, да грех тот будет последний - не вымолишь за него прощения.

- В рай, стало быть, хочешь?

- Не... - покачал головой Ефим. - Рылом не вышел. Но греха самоубийства брать не желаю. Дотяну уж как-нибудь свой век. А случись пуля, стрела или петля - так на то пусть воля Божья будет, а не моя.

- А если моя?

- Что твоя?

- Если моя воля будет тебя смерти предать - как тогда?

- А ты разумеешь, что это ты сам решаешь про такое? - удивился Ефим, и в первый раз повернул голову в сторону Заруцкого, постарался поймать его взгляд. - Коли ты или какой басурман меня казнит, то для меня... - последнее слово он выделил, - то будет - воля Божья, а не твоя.

- А коли помилую и щедро награжу - тоже воля Божья будет, а не моя?

Ефим голову опустил и взмотнул ею, словно таким образом пытаясь отвязаться от подброшенной мысли.

- Не... - ответил наконец. - Миловать да награждать - это в воле человека. Богу до такого дела нет. Бог покорности учит, терпению. Он сам на кресте терпел - и на нас напускает страдания, чтобы через них мы очистились. А коли грешит человек, жир нагуливает, живет беспечно - то и злодей он тем самым против Бога. Я так разумею.

- Значит, не возьмешь награды?

Заруцкий думал, что ответ прозвучит с задержкой, но услышал быстрое:

- Отчего ж не взять? Слаб человек на щедрое. Не я первый, не я последний от Бога отступлюсь.

- Так ведь грех?.. - улыбнулся Заруцкий хитро.

- А что грех? Грех и вымолить можно.

Тут Ефим вновь поднял голову, встретился глазами с Заруцким - и оба рассмеялись.

- Ловок ты, я вижу, языком щелкать! - сказал Заруцкий, утеревши слезы. - Не из поповичей?

- Не... Калужский я. Не из холопов - вольный. От того и разум свой имею, чужих слов не произношу.

Гордость в словах Ефима и позабавила Заруцкого, и заставила задать вопрос, который хотел задать, когда узнал, что среди пленных есть и гонец из Москвы:

- Было, говоришь, десятеро вас, когда за нами шли?

- Десятеро, Иван Мартынович.

- Один догнал - сколько должно стать?

- Одиннадцать.

- А вас сколько?

- Десять, - ответил Ефим, не считая.

- И что скажешь?

- А что говорить? - пожал плечами Ефим. - Одного не хватает.

- И где он?

- Не знаю. Скорее всего, впереди нас поспешает. Ему теперь надо обо всем виденном в починке царику нашему сообщить.

- Так ты надул меня, получается?

- Почему не надуть? . ответил, пожав плечами, пленный. - Я царю Димитрию крест целовал, служить обещал верно. Мое слово - крепкое... - подождал, ожидая, должно быть, гнева Заруцкого, не дождался и продолжил. - Коли к тебе перейду - тебе буду служить верою и правдою. А покуда я - раб и слуга хоть и не московского, а тушинского, а все равно ж Государя.

Молчавший все это время Андронов и внимательно вслушавшийся в этот разговор, не понимающий, зачем это нужно Заруцкому рассуждать о мелком с человечишкой никудышным, когда рядом с ним идет человек, обласканный самим королем Речи Посполитой, решил вставить свое:

- Порубить тушинцев надо бы, Иван Мартынович. И того беглеца догнать. Король Сигизмунд, думается мне, с Мстиславским столкуется. Только вид сделает на время, что верит жиденку, хочет будто бы поставить на Москве царем. А как порядок наладится - так и скинет. Верно говорю.

- Казнить, говоришь? - переспросил Заруцкий.

- Казнить, казнить...

- Твоя воля, - подал голос Ефим.

Поднял Заруцкий голову, крикнул зычно:

- Сто-ой!

Казаки и пленные остановились, повернулись на голос. А Заруцкий прошел еще шагов десять вперед, чтобы оказаться лицом к лицу с пленными.

- Вот что, холопы жидовские... - сказал устало. - Волен я смерти вас предать, как думаете?

Растерялись тушинцы. Кто переглянулся недоуменно, кто со страху молитву зашептал, но большинство просто уставились на атамана, не зная, что ответить.

- Молчите? - спросил Заруцкий. - Тогда я скажу. Волен я порубить вас всех и бросить здесь волкам на съедение.

И тут же не давая возникнуть ропоту или отчаянной решимости пленных броситься связанными на вооруженных казаков, продолжил:

- Я же милую вас. Волю даю: хотите ко мне идите в войско, хотите догоняйте одного вашего сбежавшего, с ним вместе к Богданке своему возвращайтесь. Только кто не со мной - тот ни коня, ни оружия не получит. Так идите, пеше... - обернулся к Андронову, - вот таков мой сказ.

Вынул нож из-за кушака, перерезал ремень, стягивающий руки Ефима за спиной. Казаки тут же последовали его примеру, освободили от пут остальных тушинцев.

- Каждый решает сам, - сказал Заруцкий. - Не сообща, а каждый сам по себе. Мы подождем.

Стояли бывшие пленные, прятали друг от друга глаза, боялись встретиться взглядом с казаками, шептали себе лишь слышное.

Первым шагнул Елистрат.

- С тобой пойду, атаман, - сказал.

5

Как ни хотелось Заруцкому добраться до Москвы побыстрее, а все же два дня потерял его маленький отряд - гнать лошадей по грязной дороге было несподручно, вот и плелись, словно нехотя. А идти вне пробитых путей - только коней мучить да привлекать внимание людей, которым нет дела до того, кто и куда едет по Руси...

Уже в дороге, на одном из редких теперь постоялых дворов (большинство прежних ям и слобод царской почты выжгли поляки за время смуты, прочие ж владельцы изб боялись пришельцев, потому не осталось почти мест, где путники могли бы спокойно выспаться под крышей, наесться, заплатив за постой, узнать новости), встретил Иван Мартынович человека о событиях последних дней сведущего - и ужаснулся атаман услышанному.

Сей беглый из московско-кремлевского Чудова монастыря служка рассказал такое, что привыкший уж ко многим чудесам, случавшимся в Москве без его участия, Заруцкий громко выругался и стукнул по столу кулаком:

- Сволочи! - прокричал он голосом, наполненным болью так, что показалось, что лопнет у атамана горло. - Паскуды! Дрянь родовитая!

Казаки, уже разлегшиеся по полу избы, кое-кто даже засыпал, ощущая приятную теплую тяжесть в брюхе от съеденной вдоволь полбы, вздрогнули и, подняв головы, взглянули на атамана:

"Что случилось?" - спрашивал каждый взгляд.

Заруцкий закашлялся, прохрипел натруженным горлом, кивнул служке:

- Говори, - сказал хрипло. - Им говори. Все говори.

И служка рассказал, что на следующий день после отъезда Заруцкого из столицы в Москву вошли поляки.

- То мы знаем, - перебил рассказчика кто-то из темного угла на полу. - Мстиславский пропустил польскую рать, чтобы те ударили в спину вору.

- То так сказано было... - согласился служка. - Поляки по Москве прошли неспешно. Во все глаза глядели. Сколько уж своих глазастых в городе при этом оставили - не знаю. Но, думаю, не одну дюжину. Народ московский только таращился на них да помалкивал. А в Кадышах бабы навстречу полякам выперлись с хлебом-солью. Тамошние купцы прослышали, что бояре-де уже Владиславу крест целовали и польское войско стало нашим войском, вот и поспешили выслужиться.

- Тьфу-пакость! - промолвил еще не нашедший места для ночлега Елистрат. - Толстобрюхие твари.

- И то, - согласился пегобородый Ефим из угла под печью. - Купцы - они завсегда выгоду свою во всем блюдут, совести не имеют. Когда их Шубник льготами поманил, пообещал торговлю заморскую беспошлинную - они за Василием Ивановичем пошли. Теперь им бояре про нового царя от Польши поют - а для купцов значит это, что торговля с Польшей уже станет зваться внутренней, не зарубежной, вытных Государю платить не надо. И, к тому же, слышал я, в Речи Посполитой законы для купцов по сравнению с нашими скупее, торговле выгоднее.

- Ладно говоришь, - кивнул ему Заруцкий. - Тебе бы в дьяках думских ходить...

Согласный смех присутствующих перекрыл речь Ивана Мартыновича.

- ... давай далее послушаем, - закончил атаман.

- Битвы у поляков с вором не случилось вовсе, - продолжил служка. - Не стал дожидаться Богданко поляков - из Коломенского ушел. Посольство к королю Сигизмунду отправил.

- Вот это да! - удивился кто-то из бывших стрельцов тушинских. - Это что ж - на заклание людей отправил? . и тут же стал объяснять. - Поляки царика за Государя не почитают, а потому люди его для Сигизмунда 0 воры и тати.

- Погоди! - рявкнул Заруцкий и стукнул ладонью по столу с такой силой, что стоящая на дальнем углу кружка с невыпитым квасом подскочила и упала на пол.

А служка быстро, боясь посмотреть в сторону атамана, закончил скорый рассказ свой о том, как 17 августа на Девичьем поле три боярина и два думских московских дьяка от имени всей Русской Земли объявили о готовности русских встать под руку польского королевича Владислава.

- Кто были они? - спросил Калистрат.

И все услышали:

- Князья Федор Иванович Мстиславский, Василий Васильевич Голицын и Дмитрий Иванович Мезецкой, а также думские дьяки Василий Телепнев и Томила Луговской.

Мат-перемат, поднявшийся при перечне фамилий, разбудил стоящего у коновязи во дворе мерина - и тот дико, по-звериному, заржал, заставив вслед за собой забрехать собак и повизгивать проснувшуюся в своих клетях домашнюю живность.

В шуме птичьем и зверином, проникающем сквозь бревенчатые стены избы, все-таки разобрали рассказ служки о том, что князья и дьяки договорились с Жолкневским о главном для себя: оставили право старшинства на Москве за представителями главных московских княжеских родов.

- А про всех прочих москвичей будто и забыли, - сказал служка с горечью в голосе. . Да и Богданко с войском своим у них будто бы и не в счет - главное, чтобы Маринку в Польшу воротить. Так и написали.

- А с верой как? - спросил Ефим. - Веры какой будет новый царь? Нынче ведь Владислав - католик?

- Про то - молчат, - ответил служка. - Я как спросил об этом у отца-настоятеля, он меня - за косу, и по морде, и по морде. После велел в мешок каменный лезть да молиться там. А я сбежал. Не хочу под католика.

- И куда теперь?

- На север пойду. В Антониев-Сийский монастырь. Там, говорят, старцы в вере крепкие. Они и Филарета-двоеверца не боялись стыдить. Он - хоть и из Романовых, а все же душою не русский. Сейчас, говорят, опять у короля Сигизмунда в Палатах живет. Зовется то Митрополитом ростовским, то Патриархом московским. А митрополита кто ему дал? Первый самозванец. Кто Патриарха? Второй Лжедмитрий. Вот он какой Филарет - от Польской короны пастырь православный! Антихрист! Буде Владислав на Престол московский сядет, такие, как Филарет, рядом с ним окажутся, будут во зло народу русскому жить да служить. Так что, служивые, совет даю: не ходите вы сейчас на Москву, а бегите прочь от нее проклятой! Враг рода человеческого воцарится там! И не первопрестольная она теперь, а первопопранная! Все предали Москву - стольный град отцов наших, дедов и прадедов! И князья, и купцы, и народ простой: от чернеца последнего до кузнеца умелого.

Поведал служка далее о том, как после встречи на Девичьем поле отперла Москва ворота свои крепостные, вышел московский народ с хоругвями и пением торжественным за стены, которые он так долго умел сам оборонить от войск четырех ворогов: от двух ложных Димитриев, от поляков и от Ивана Болотникова.

- Никому не покорились, никакой силе, - заметил при этом служка. - А имени басурманскому - Владиславу польскому - подчинились, сами с поклоном к латинянам вышли.

На половине пути между польским лагерем и стенами столицы, рассказал он, толпа москвичей встала на колени и присягнула на верность новому Государю. А после, вернувшись в Москву уже в сопровождении польских гусар, вторично целовали крест на верность Владиславу в самом Успенском Соборе да на площади перед храмом.

- А... Гермоген? - спросил Елистрат, пораженный услышанным так, что слова выдавливались из него с натугой. - Как... Патриарх?

- Коли крепок был бы Патриарх, разве бежал бы я на Север? - ответил служка. - Принял крестоцелование народное Гермоген. Предал и Господа, и веру нашу, и самого себя.

Рассказ служки потряс всех. Поднялись даже уже было уснувшие, заговорили, заспорили. Каждому захотелось об услышанном высказаться. Каждый говорил свое, тянулся кружкой к бадье с квасом, отхлебывал и кричал, не слушая, стараясь выплеснуть проснувшуюся в душе горечь, кляня и ругая родовитых бояр, богатых купцов и глупый серый народ. Лишь Заруцкий молчал, слушал разом всех, был хмур, ликом черен. Да Андронов рта не раскрывал, глядя на атамана из своего угла стола.

А как страсти поулеглись и стало ясно всем, что от слов их ничего на Руси не изменится, что позади длинная тяжелая дорога по раскисшим от грязи колеям, а завтра предстоит столь же утомительный путь, и к ночи не ожидается приличного ночлега, потянулись мужики к своим углам и к захваченным на полу да на лавках местам, тут и поднялся из-за стола Андронов, подошел к Заруцкому, предложил:

- Выйдем-ка на двор, Иван Мартынович. На два слова.

Атаман молча кивнул...

На пороге не остались стоять, а пошли к дальней коновязи, где черной громадой торчал тот самый крикливый мерин, что в начале ночи устроил во дворе шум.

- Что скажешь, Иван Мартынович? - спросил Андронов. - Какой стороны будешь держаться?

- А ты?

- Я - как ты, Иван Мартынович, - ответил Андронов. - Верность мою тебе знаешь. Скажешь полякам служить - буду польским слугой. Скажешь...

Но досказать Заруцкий ему не дал:

- Врешь ты, Андронов. Выбрал ты себе хозяина.

От слов этих у Андронова засосало под ложечкой. Не сумел он ответить сразу, а когда сказал, то в свете луны было видно покореженное страхом лицо его:

- Ты... Мартыныч... не веришь мне?

Потянулся Заруцкий к поясу, да не успел пистолет достать - две пары рук ухватили его сзади за локти и свели за спиной.

И лицо Андронова изменилось.

- Вот так... - сказал он с довольной улыбкой. - Теперь поговорим спокойно. Это, Иван Мартынович, уже мои люди. Ты думал, я один с тобой в починок ехал? Нет. Не то время, чтобы доверять старым товарищам.

- Ты мне товарищем никогда и не был.

Андронов отвязал поводья испуганно поглядывающего в их сторону и пофыркивающего мерина, отпустил их.

- Вот-вот... - говорил при этом. . Слугой я был тебе. Наемным... Для тебя десять лет по Руси новости вызнавал, докладывал, а ты за это платил мне из казны, какой - не знаю. Какой ты мне товарищ, коли я на тебя работал? Слуга. Правильно говорю?

Заруцкий попытался пошевелить плечами - не получилось. Руки держали его крепко.

- Я, как съехали мы с шляха, едучи в починок, помнишь, слуг своих назад отослал? Ты и поверил. К починку мы, вроде бы, вшестером и ехали: ты, я, Молчанов и трое конюхов. Каждый друг против дружки обман чинил. Молчанов десятерых за нами послал, ты сорок казаков в чаще поставил нас сторожить. А я двоих оставил здесь. Потому что знал: ехать нам предстоит не только туда, но и назад возвращаться.

- Что хочешь? - спросил Заруцкий.

Андронов коротко хохотнул:

- Это разговор...

Взгляд его переместился с лица атамана на стоящих за его спиной слуг. Кивнул - и пояс Заруцкого освободился от пистолета и сабли. Руки, держащие его за локти, разжались, но у затылка своего Иван Мартынович ощутил холодное кольцо дула.

- Доброе войско у тебя, атаман, - продолжил Андронов. - Не знаю уж, как удалось тебе над казаками верх взять. Суматошный народ, бестолковый, безначальный - а ты, смотри: всех в кулак взял. Говорят, слово твое для них посильнее слова Божьего. Скажешь церковь спалить, иконы порубить - сделают тотчас, рука не дрогнет. Правда это?

- Лгать на Руси любят... - ответил Заруцкий голосом спокойным, будто пистолет и не давил ему в затылок, а сказанное о собственной доблести ему безразлично.

- Однако, странно все-таки: казаки прежде и донские были, и запорожские, и атаманов при них десятка полтора числилось - а теперь ты один за всех остался, а казаки тебя верховным атаманом ладят. И при этом, не казак ты, а, сказывают одни - поляк, другие - русский, третьи - турок обрезанный. Лиц у тебя много, говорят, Бога чтишь и по-православному, и по-католически. Царю Борису верен не был, а царя Димитрия покинул прежде, чем убили того. После царю Василию Ивановичу служить отказался, с Болотниковым против него воевал. При втором самозванце рядом не видели тебя, когда тот в силе был, а как ослаб - ты у него боярином стал. И не служил ведь ни дня Богданке, а только присутствием своим силу ему множил.

Заруцкий медленно опустил голову, чувствуя, как дуло движется вслед за затылком и рука, держащая пистолет, ложится ему между лопаток.

Андронов все продолжал:

- Король - его величество Сигизмунд польский - знает все о тебе, Иван Мартынович, следит за тобой. Милость короля велика. Знает он и про поносные речи твои о Его святейшестве папе Римском, и про ратные подвиги твои против шляхты польской - и он прощает это все тебе. Шляхта тобою битая - гилевщики польские, у них зовутся ратошцами. То - не войско польское, то разбойный люд. Сам Ян Сапега, двоюродный племянник главного воеводы Речи Посполитой, и тот на земле русской бесчинствует не по воле короля своего, а самочинно, из рыцарского ухарства и глупости шляхтечской.

- Полно Сапегу-то хулить... - усмехнулся Заруцкий, и вместе с головой слегка опустил спину, чувствуя, как упирается в хребет ему уже локоть при руке с пистолетом. - Раньше земли смоленские Сапегину роду принадлежали - вот Ян Петр их назад воевать и пришел. И королю ведомо это, потому и мирволит Сапегину ухарству, послов его принимает. Игра то и лицедейство. Чтобы русский люд поверил, будто не Речь Посполитая воюет с Москвой, а лишь гилевщики и враги короля.

Спина его согнулась ниже и руки уже доставали колен.

- Правда твоя, - кивнул Андронов, торжествуя при виде склоненной перед ним в поклоне фигуры Заруцкого. - Было так ранее. Теперь войско Жолкевского в Москве, московский люд присягнул царевичу Владиславу. Нет более войны Речи Посполитой с Русью, есть лишь единая держава во главе с польским королем. Покуда в дружбе будут жить два царства - отца и сына, - а после, как Сигизмунд Богу душу отдаст, Владислав обе земли в единый кулак объединит, воистину Третий Рим создаст...

- ... - римско-католический, - продолжил за ним Заруцкий - и почувствовал, как рука на его спине слегка вздрогнула.

- Неправда! - воскликнул Андронов. - В письме своем боярам московским король Сигизмунд словом своим королевским подтвердил готовность сына его - Владислава - перейти в веру московскую, православную.

- Зарекалась свинья говно не есть, а увидела - и захрюкала.

За спиной Заруцкого засмеялись.

- Цыц! - крикнул Андронов. - Ты, Иван Мартынович, не ко времени шутить вздумал. Решай сейчас: пойдешь с войском своим на службу к королю Сигизмунду и сыну его Владиславу или убьют тебя сейчас вот на этом самом месте.

- А ежели обману?

Простой вопрос, а обескуражил Андронова. Не сразу нашел, что ответить. И даже лицо в сторону отвел.

Заруцкий быстро присел, толчком отклячив зад - раздался выстрел, пуля просвистела над его головой, а тот, что держал пистолет, перекувыркнулся через спину атамана. Заруцкий подсек ногой стоящего с ним рядом человека и откатился в сторону, ощутив, как рубанул боевой нож по тому месту, откуда он только что ушел.

Вскочил на ноги и пинком в лицо уложил бросившегося на него с ножом человека. Тому, кто был с пистолетом и пытался встать с четверенек, прыгнул на спину. Раздался вопль, хруст позвонка - и тело обмякло. Глянул Заруцкий на то место, где стоял Андронов - исчез Федор.

Как на грех, луну прикрыла туча, во дворе стало темно. Ни шороха, ни звука...

Заруцкий наклонился над человеком с ножом, нащупал руку его и завернул ее к лопаткам. Перевернул врага лицом вниз, встал пленному коленом на спину, отдышался и прислушался.

Ни звука в ночной тиши.

- Андронов! - крикнул тогда атаман. - Слышишь меня? Уходи! Милую на этот раз. В следующий - не пожалею...

Достал вторую руку плененного, сложил запястье с запястьем первой, сорвал кушак с его же пояса, связал.

- Не ушел еще? - спросил в ночь. - Так слушай, Федька... Знаешь, из каких денег я платил тебе? Из какой казны? Из польской да римской. Понял? Все эти годы ты короне польской служил. Как и я. А теперь я Руси служу, а ты . по-прежнему полякам. Разумеешь? Выйди сюда, согласись со мной против Сигизмунда идти - прощу. А нет - будешь мне врагом первейшим. Ты мое слово знаешь...

Ответом ему был скрип ворот и тяжелая переступь копыт удаляющегося мерина.

Бросился к воротам Заруцкий, да споткнулся об одно из тел, а как встал - услышал удаляющийся топот...

6

Всезнаек, подобных давешнему служке, встретилось отряду Заруцкого на пути в Москву немало. Каждый рассказывал одно и то же, но всякий раз по-разному. Одни говорили, что польский отряд, проходя по Москве, оставлял множество своих людей, которые собрались во дворе Мстиславского и силой заставили старика выкликнуть в цари Владислава. Другие рассказывали про слуг Романовых: те будто бы по приказу тушинского Патриарха Филарета тайно повырезали противников польского королевича. Третьи утверждали, что москвичи согласились на польскую помощь только для виду - чтобы избавиться от второго Лжедмитрия, что присягу Владиславу приказал им Патриарх давать ложную, без упоминания Богородицы, покровительницы земли московской. Словом, врал каждый по-своему, сколько людей встречали Заруцкий и его дружина - столько и историй рассказывали им. Одно только было общее: ныне поляки всем войском стоят в Москве, знатные ляхи пируют по дворам знатнейших русских родов - у все того же Мстиславского, у братьев Голицыных, у Салтыкова, у Романовых, вояки поплоше захватывают дома москвичей, селятся там, чинят беспорядки и ведут себя, как хозяева земли русской...

7

У самой Москвы - на виду земляного вала и Тверских ворот - наткнулись казаки на подземное поселение: десятка два нор-землянок, в которых жили беженцы, еще недавние москвичи, а сейчас хуже погорельцев. Грязные, ободранные, с ввалившимися от голода щеками, с большими глазами навыкат, они вызвали сострадание даже у ко всему привыкшего Заруцкого. Атаман приказал поделиться с ними хлебом и спросил:

- Старший среди вас есть?

Вышел седой сухой старик с утиным носом и впадиной на месте беззубого рта.

- Штрав путь, Ифан Мавтыновиш... - прошамкал он, и низко склонился перед Заруцким. - Што жнать желаешь?

- Знаешь меня?

- Это ты не ужнаешь... - вздохнул старик. - Колятко я. Кажак твой.

Глядел Заруцкий на бывшего сотника своего Колядку, потерянного в бою давнем, и, как ни старался, не мог признать в этом подобии человека того удальца-казака, что саблей махал так ловко, что на скаку рубил по пятьдесят лоз подряд. И от роду было бы ему сейчас никак не больше двадцати пяти. А тут...

- Нос твой... - только и нашелся что сказать атаман.

- Мой... - согласился Колядко, и улыбнулся. - Никому не оттам.

Наклонился тут Заруцкий с коня к старику, обнял его за плечи и крепко в губы поцеловал.

- Поехали с нами, - сказал. - Выходим.

- Не... - покачал головой Колядко. - Я тут лютям нушен. А казак тепеть иш меня никакой... . вздохнул. - Тва гота у Туенина в канталах, титцать аз тыбу опоповал. Вышошал иж меня, вшю шилу. Та еще... - оглянулся на стоящих поодаль беженцев, - им я нушен.

Заруцкий понимающе кивнул головой.

- Ямы для жилья ты велел им вырыть?

- Я. Ждешь и шивем, милостынью комимся.

Улыбнулся тут Заруцкий, подмигнул ему лукаво, сказал:

- Милостынею, говоришь?. Ну, прощай, Колядко. Дай Бог, свидемся еще.

И поехал. Отряд следом.

Как отъехали от ям подалее, но не в сторону Москвы, а по наезженной тропе вправо свернули - к Звенигороду - догнал атамана Елистрат. Спросил:

- Давно ли знаешь человека этого, Иван Мартынович? Веришь ему сильно?

- Давно, - кивнул Заруцкий. - Вместе не один день под смертью ходили, из одной чаши ели.

- Красно говоришь, а не разумеешь, что лжет он тебе, - заявил тогда Елистрат. - Не живут они в тех ямах, а только видимость справляют. В другом месте стоят дома их. Видел: ни одной бабы при них нет, ни одного дитенка. Мальцы лет от шести-семи еще есть, а кто поменьше - вроде бы и не родились еще. И дыма из ям не видать, и кострищ рядом тоже.

- Глазаст ты, - согласился Заруцкий. - Только вот глаза у тебя для себя лишь устроены. А тут надо смотреть их глазами. Кто мы для них? Войско. Я - хоть и его бывший атаман, а пришел - и ушел. С ними же ему жизнь доживать. Доверять он мне права не имеет.

Да, московские беженцы нищенствовали с хитрецой. Где-то недалеко в лесу хоронились, должно быть, справные бабы и мужики. Срубили малые избы или вырыли добротные землянки, обшили их тесом, потолки накатали бревенчатые, поставили глиняные огневища, чтоб было нищим куда придти, поесть и согреться. Здесь же огороды завели. Время редиски да клубники кончилось, пора сеять зерно прошла. Разве что озимые... Или брюкву посеют. Она хоть и не дозреет к зиме, а все же корнем потолстеет, можно варить ее и такой. Грибы еще есть в лесу, орехи, зверь остался... Не помрут.

И все же главная надежда у московских беженцев теперь - убогие да нищие. Сидят те иссохшиеся и изъязвленные при дороге на хлебные Тверь да Великий Новгород, следят за обозами в Москву и из нее. Подвернется случай - и исчезнет иной малый купеческий караван, погрузится в норы, а сверху: будто уж и нет тех дыр в земле, одни холмики да трава жухлая.

Заруцкий подумал о хитроумии Коляды, пробывшего два года в узилищах Тайного Приказа, сошедшегося там с самыми продувными бестиями московскими, каких знал атаман в своей жизни, - столичными нищими. Из них Коляда собрал шайку, к шайке прибрал растерянных от боярской измены, ограбленных и униженных поляками посадских Москвы - и вот у бывшего сотника немалая рать под началом...

"Рать эту... - думал Заруцкий, жестом отослав от себя Елистрата и продолжая ехать молча, - ... надо использовать с умом. Войско свое отыщу - и навещу Коляду. Сей воин мне особо люб - такой не предаст, как Молчанов или Андронов. И подкупить такого нельзя - туренинские застенки продубили его, озлобили насмерть..."

8

Тропа петляла между молодой - полутора-двух лет . лесной порослью, поднявшейся на месте бывшего здесь леса. Вырубили все деревья во времена торжества Богданки для строительства стольного воровского Тушина. Теперь между толстых еловых да сосновых пней росли тонкие с листьями прозрачными до лиловатости осинки да березки, изредка зеленели ободранные елочки, сквозь груды обломанных и обрубленных сучьев пробивалась к солнцу зеленая до черноты с бордовыми ягодами малина, отцветал бардянный кипрей, желтели цветочки куриной слепоты и сурепицы. Опаленая прошедшей уж вершиной лета жесткая осока не светилась изумрудно, как в июне, а слегка поджухла, повисла серо-желтыми вершинками, пряча под собой выскакивающих из-под бьющих по лужам со шлепом копыт мелких лягушек и прочую лесную мелочь: жучков да мелких змеек.

Отряд Заруцкого двигался неспеша. Два дозорных ехали впереди, то отрываясь от казаков, то останавливаясь и дожидаясь головы отряда, чтобы тут же вновь ускорить шаг, дабы точно знать: нет ли впереди засады или еще какой напасти.

Атаман размышлял об услышанном от Колядки...

Нищий сказал то, что ни монастырский служка, никто из других встреченных сказать не мог, а было догадкой самого Заруцкого: польский отряд пропущен через Москву был для того, чтобы ударить по Николо-Угрешскому монастырю, куда ушел из Коломенского Богданко. Ибо туда, говорили на Москве, прибыли к самозванцу посольства от городов замосковских с просьбой вернуть их к нему в подданство, с заверениями о нежелании своем подчиняться боярам-предателям и о несогласиии целовать крест на верность польскому королевичу.

Именно потому Мстиславский позволил полякам тайно, обмотав копыта коней соломой, пройти по Москве и неожиданно ударить по монастырю.

Но клетка оказалась пустой: Богданко и Марина с сыном Ванюшей покинули Николо-Угрешский, ушли в Калугу - город самый верный самозванцу, укрепленный основательно и богатый припасами.

Туда же, сказали люди Колядки, ушла и вся рать Заруцкого. Нищие, оказывается, знали и про то, что сам Иван Мартынович отсутствовал в своем войске, и что сотники его по своему почину пошли за Богданкой, не соединяясь с цариком, но и не отставая, будто только следя за бывшим Тушинским царем, ожидая приказа атамана: ударить Лжедмитрию в спину или встать под его знамена. Могли бы и в плен взять царька, да, видно, приказа такого от Заруцкого не имели.

Хорошее у Заруцкого войско. Верное войско, таких теперь во всей Руси не сыщешь...

9

У невырубленной за ненадобностью возить дрова издалека березовой рощицы, стоящей на крутом берегу так заметно, что видна была она за час пути до нее, Заруцкий приказал свернуть к реке - там был знакомый ему брод.

Речка, как всегда бывает после сильных вырубок, обмелела, брод превратился в перекат, переходить который и верхом не страшно, но при этом все еще такой, что ворогу не поставить возле него засаду нельзя. Но дозорный отряд ведь не знал про решение атамана свернуть к броду - и ушкл вперед. Потому Иван Мартынович приказал казакам спешиться и войти в заросли прибрежнего, поросшего тростником ивняка, внутри которого оказался небольшой островок с сырой полянкой, поросшей жесткой сильной осокой, колючим мордовником и с лежащим поперек этой зеленой благодати вынесенным в весеннее половодье корявым топляком без коры, осклизлым и пахнушим гнилью. У этого-то заросшего рогозом обломка старой осины и расположились атаман с казаками.

- Ты и ты... - приказал Заруцкий двум казакам, - поспешайте-ка в догон за дозорными. Ты... - ткнул в Елистрата, - пройди вниз немного и переправься через реку. Вернись по тому берегу и посмотри - нет какой напасти либо засады за перекатом.

Трое посланных вскочили на коней и, поднявшись к откосу, исчезли в березняке. Остальные, побросав на траву бешметы и попоны, поудобней устроились на поляне.

- Огня не разводить, - сказал Заруцкий. - Закусим хлебом и водой.

Так и сделали. Добыли из торб сухари, соленую рыбу, вынули баклаги с водой, принялись за еду.

- Идти нам, друзья, дня три-четыре, - сказал Заруцкий. - Так что силы надо беречь.

Казаки согласно покивали. Каждый из них знал, что слово атамана тем и ценно, что без лжи и с заботой о подчиненных: сказал силы беречь - значит надо беречь, велит отдыхать - надо отдыхать. Глядя на казаков, и бывшие стрельцы подчинились. Принялись грызть сухари основательно, подкладывая под подбородки ладошки, чтобы крох не просыпать. Запас хлеба после щедрой раздачи его Заруцким для нищих, то и дело втсречаемых на дороге, был в отряде невелик.

"Доброе войско, послушное войско... - думал Заруцкий, решивший зря нутро своей малой едой не тревожить, и потому улегся на спину, заложил руки под голову и уставился в белые, разжиженные в прорехах яркой синевой неба облака, меняющие очертания медленно и совсем не плывущие по небу. - Это - не Андронов Федька..."

10

Вспомнилась первая встреча атамана с Федькой в Погорелом Городище, где Андронов был купцом-кожевником: ездил на телеге по окрестным деревням и починкам, скупал у крестьян шкуры убитого да павшего скота, свозил их к себе во двор, где сбрасывал вонючее стерво в яму с соляным раствором. А уж из ямы той шкуры покупали у него кожемяки - мастера выделывать их по-всякому. Грязная работа, да доходная: за хорошо просоленную кожу быка кожевники платили Андронову не медью, а серебром. И тонкую козью шкуру (если без дыр и без изъянов) охотно брали - с давних пор Погорелое Городище славилось русским сафьяном, бывшем, по сути, подделкой под настоящий татарский сафьян, но с виду мало чем отличавшегося от того, что выделывают кочевники из шкур диких ослов-куланов.

Андронов покусился на деньгу Заруцкого десять лет назад не от бедности, как иные дознаи в пользу иезуитов, а от скуки: показалось занятной ему задумка Ивана Мартыновича заняться в свободное от кожевенного дела время ворожбой и ведовством, не разумея ни уха, ни рыла в сем древнем умении...

Ездил Федька по округе много, знал всех людищек родного уезда наперечет, слушал их разговоры внимательно, пил с ними совместно хмельное, развязывающее, как известно, языки, знал о каждом покупателе-продавце такое, что тот порой тот сам о себе не подозревал. А еще умел Федька не только повторять услышанное, но и осмысливать сведения по-новому, переиначивать в своих рассказах, оценивать самую их суть и даже предугадывать иногда последствия людских поступков.

Так, например, роды у одной молодайки случились тяжелые. С бабки-повитухи семь потов сошло, сарафан был - хоть выжимай, а все старая носится без толку, лишь обещает отцу семейства появление дитенка. А Федька вдруг возьми и скажи:

- Не выживет молодая. Дите родит, а сама помрет.

Едва произнес - детский визг. А там и бабка на крыльцо вышла:

- Мать умерла... - только и сказала.

Мужики чуть было не поколотили купца, прибывшего к ним в село на мерзкопахнущей телеге с кучей кож, да случилось тут оказаться Заруцкому в обличье (любил он обличья в те времена менять) седого калики перехожего. Заступился калика за Андронова, сказал, что не от Искусителя, а от Спасителя было Федькино предвидение. А уж потом, как отъехали от деревеньки, спросил Андронова:

- Откуда узнал, что помрет баба?

- Так ведь я ее с таких вот пор... - показал ниже низа телеги, - знаю. В доме напротив шкуры сколько раз покупал. И у отца ее трижды брал говяжьи. Махонькая девка была, хилая. А подол задрала лет в тринадцать. Женили их побыстрей - вот и пришлось девке в четырнадцать рожать. Такие либо быстро скидывают плод, как пищаль пулей выстреливают, либо корчатся от боли и дохнут, как мухи. И еще зад у нее узкий. А бабе для родов зад иметь широкий - самое верное дело для родовой легкости. Узкожопой бабе брюхо взрезать надо. А такое только лекари городские могут. Из бабы повиальной какая лекариха? Она только сердцем своим помогает и бабьим терпением, сопереживанием.

Вот тогда и предложил ему Заруцкий стать колдуном и ведуном горелогородищенским.

- Чего ж зазаря голову думками томить? . сказал. - Ты укрась продуманное в пути, пока между деревнями ездишь, словами туманными. А лучше - полицедействуй в полумраке при свечках (восковых да с благовониями), книгу вот возьми иноземного языка, - протянул добытую из котомки толстую книгу с нерусскими буквами без рисунков. - Смотри в нее, вещай туманно и глубокомысленно.

Взял книгу Федька в руки, перевел взгляд на калику - да и расхохотались оба: ладно придумано.

А уж про то, что калика будет Федьке деньгами платить за важные новости, они после договорились, когда в Погоролое Городище приехали...

В два года весть о ведуне-кожевенном купце разнеслась по всему Замосковью, а там (не без помощи других дознаев Заруцкого) и ушей самого царя Бориса достигла. И едва только захотел начавший вдруг хворать Годунов самолично удостовериться в благодати Федьки, явился к Андронову раньше царских гонцов Заруцкий и сказал:

- Иди к царю сам. Скажи, что прослышал о болезни Бориса Федоровича, и услышал Голос, велевший тебе в Москву идти на помощь Государю. И еще скажи, что чародейский дар твой дает способность не только находить любой яд в еде-питье, но и обнаруживать кто сей яд в снедь положил.

- То невозможно! - воскликнул Андронов в ответ.

А Заруцкий объяснил:

- Есть у меня один человечек при царской кухне. Я покажу тебе его. Ты на него укажешь - и царь велит дураку съесть одно из названных тобой блюда. Более тебя никто проверять не станет.

- Как можно так? - удивился Андронов. . Грех, поди.

- Грех, - согласился Заруцкий. - Но коль не сделаешь это ты, Федор, сделает другой. А ты будешь много знать и... - улыбнулся нехорошо.

Это была первая и последняяч угроза, произнесенная Заруцким Андронову. Больше Федор ему не перечил...

- При царе тебе легко и сытно будет жить, - напутствовал Андронова перед уходом в Москву Заруцкий. - Кушанья царские готовятся особенно, никого постороннего к блюдам не допускают, пусть даже это тюря простая или квас. А еще у царя порядок такой, чтобы прежде него от каждого блюда особый человек кус отъедал или глоток отпивал. Ты же будешь при том отведывателе состоять и прикармливаться. Без вони кожевенной. С большими людьми беседы станешь чинить. Глядишь - и породнишься с кем.

От послоеднего искушения Андронов, женатый на вдове своего старшего брата, бабе ликом противной, характером скверной, отказаться не сумел.

А как выехал в Москву - в тот же час жена его скоропостижно скончалась от болей в брюхе - и уже в Кремль заявился Федор вдовцом и со слухом за спиной, что только присутствием своим и спасал Андронов жену от болезни и смерти.

Не мог знать, конечно, царь, что мясной навар для покойной готовил некий калика перехожий, бывавший в доме Андроновых частенько и оставшийся ночевать в доме купца после ухода хозяина. Не знал Годунов и про то, что весть о смерти бабы пришла в Москву раньше, чем скончалась купчиха - рассказывали ее в Палатах царских еще в тот день, когда сам Андронов сомневался: соглашаться ли ему убивать слугу царского или нет? И обрадовался очень царь Борис, когда при нем чуть не умер в корчах кто-то из поваров, которого новоявленный чернокнижник заподозрил в ведовской порче явств с царева стола. Повелел Годунов отныне бывшему купцу осматривать блюда, что ставят на стол перед Государем, изыскивать в них яды и снимать с пищи порчу.

И зажил Андронов в Палатах так привольно, как никогда раньше не жил. Всюду в Москве стал вхож, все узнавал, обо всем слышал, многое из узнанного сквозь сито думок своих просеивал, передавал Заруцкому уже самое главное, всегда точное, всегда нужное...

Случилась было затяжная борьба между чернокнижниками Михайлой Молчановым и Федором Андроновым за любезность к ним царя Бориса. Было время, когда готовы были они друг другу глотки перегрызть. Оба ведь дуриком попали к Годунову в близкие люди, оба чародейского ремесла как следует не знали, оба подозревали друг друга в обмане, боялись, что соперник обгонит в разоблачении обмана. Уж такую, бывало, кутерьму устраивали - весь Кремль дивился. Но, что удивительно: чем больше ссорились придворные чародеи, тем больше росло доверие самого царя и ближних слуг его к Молчанову и Андронову. После отправки в Студенные земли служки из поваров, будто умыслившего отравить Государя, никто и помыслить не мог пожелать смерти Годунову. А уж когда заболел и помер королевич датский - жених царевны Ксении, которого Андронов с подачи все того же вездесущего Заруцкого предупреждал не есть много белой рыбы, - то и вовсе стал Федька главным чародеем по части обнаружения ядов и наговоров в пище. Молчанову же осталось звезды считать, бобы по столу метать и гадать в закрытой от посторонних глаз комнате над чаном с колодезной водой...

12

Возвращение посланных за дозором с самими дозорными чуть не сбил мысли Заруцкого. Он даже дрогнул веками и собрался открыть глаза, но услышал шопот "Тише, атаман спит!" - и решил не тревожиться...

13

Смерть царя Бориса случилась внезапно и тоже в угоду Андронову - в ту неделю Мироносиц отправился Федор на поклон к "Троице" в Троице-Сергиевскую обитель. Там, в монастыре, Федьку Андронова по приказу настоятеля схватили и слегка попытали, спрашивая имя отравителя царского. Федор благоразумно стерпел боль и клятвенно уверил монастырских катов, что умер Годунов не от отравы, а от чернокнижного колдовства. А так как знал Андронов про колдуна с Севера, заточенного в Водовзводной башне[2], то заявил, будто видел во сне, как какой-то седой муж по кличке Леший, одетый в гноище колдовал над царской Державой.

Слуги Федора Борисовича, сына царя Бориса Федоровича, бросились за разгадкой к Молчанову . и тот подтвердил сообщение о Лешем, не догадываясь, что тем спасает соперника своего от лютой смерти. Да, видели в Кремле врага рода человеческого Заруцкого, сказал чернокнижник, одевшего личину разыскиваемого по всей Руси польского шиша Лешего. Да, подтвердил Молчанов, сидел долгое время в подвалах Водовзводной башнм выученик самоядских колдунов, который и напускал порчу на царя - и именно по его навету, без суда и следствия, без споров и сомнений, на ходу, прямо в день смерти Государя самоеда этого по приказу Главы тогдашнего Пыточного Приказа Семена Никитича Годунова на Болотной площади казнили.

Не прошло и полугода, как не стало на Престоле московском и сына Борисова. Вместо него венчался дважды на московское царство тот, кто самозванно назвал себя Димитрием, сыном царя Ивана Васильевича. И оказался тут близким человеком новому Государю (не явным, впрочем, а тайным) все тот же вездесущий Заруцкий. Вот тут-то Иван Мартынович и нашептал новому царю про заслуги перед ним будто бы колдуна и будто бы отравителя Андронова, бывшего по-настоящему лишь дознаем при лазутчике иезуитов. Федора тотчас из заточения выпустили, отправили в Погорелое Городище лечиться от полученной в узилище поносной хвори, пить мед и дышать сосновым воздухом. Да и забыли про засранца как-то...

А как оклемался Андронов, так уж на Престоле московском сидел Василий Шуйский, а вор Болотников шел на него именем будто бы оставшегося в живых второй уж раз Димитрия. Там, в войске Болотникова, Федька встретил Ивана Мартыновича - болезного, едва на ногах стоящего после пития, отпробованного им из рук изменившего ему Молчанова. Грудной отвар, коим сам потчевался в Погорелом Городище Федор, пригодился Заруцкому весьма и от желудочной болезни. Стал Андронов в сначала маленьком, а после все большем и большем отряде Ивана Мартыновича чем-то вроде военного лекаря. На глаза зазря атаману не лез, все больше возился с ранеными да хворыми, и никто из казаков не знал, что лекарь тот внимательно вслушивается в разговоры их, оценивает сказанное и передает Заруцкому. А уж если потом какой языкатый казак гиб в бою или оказывался убитым в спину, а то и умирал от плевой раны, никто и помыслить не мог, что виной тому было неосторожно оброненное им слово против Заруцкого. И было таких жертв ни много-ни мало, а восемь молодцев.

Когда Богданко с польским войском дошел до Тушино и встал там для осады Москвы, решился Андронов отпроситься у Заруцкого.

- Знал я прежнего Димитрия в лицо . про то все ведают, - сказал. - Пойду - скажу, что Богданко . истинный Димитрий. Приветит за такое царик, доверится. Вот тебе и стану доносить о Богданке и его слугах.

Войско под началом Заруцкого собралось к тому времени крепкое, в соглядатае внутри отряда атаман более не нуждался - любили Ивана Мартыновича, доверяли ему казаки, - потому не стал спорить он, отпустил Федора. И долго потом узнавал через Андронова про Богданку тайное и важное. А как явилась к самозванцу в Тушино царица, стал пользоваться помощью дозная своего, чтобы посещать тайком Маринку Мнишек, бабу до мужского тела охочую, а ложным мужем своим, с каждым днем все более пьяным, обласкиваемую от случая к случаю. Трудность была лишь в том, что рать Заруцкого только считалась стоящей за нового Димитрия, а на деле жила сама по себе, творила то, что угодно было Ивану Мартыновичу - и никому более, а Маринка жила то при муже и при охране полной, то оказывалась брошенной Богданкой, то опять рядом с ним оказывалась.

Очень было важно Заруцкому при себе удержать царицу, ибо что бы не происходило ныне на Руси, а истинной Государыней Москвы была лишь она - польская блядливая княженка, вдова первого самозванного Димитрия Ивановича Марина, венчаная на царство в Успенском соборе в присутствии именитых и избранных со всей Руси людей. Умная, своенравная бабенка, кичлива без меры, Богданку ни во что прилюдно не ставила, а вот женской сутью была слаба: что велел ей, оказавшись в ее постели Заруцкий, все делала, во всем ему была послушной. И верно ждала атамана во всякую его отлучку, плача потом на его плече и проклиная за долгое отсутствие.

Доверенным у них был Федька Андронов, ставший при Богданке дьяком Постельничьего Приказа.

А как случилось ехать посольству тушинскому к Сигизмунду - отправила Андронова под Смоленск сама Марина, впервые поступив без спросу Заруцкого. После уж объяснила Ивану Мартыновичу:

- Некогда было ждать. Нужен нам человек свой у короля. Свой - наш с тобой, значит. Федька - он смышленный, он знает, что сказать Сигизмунду в угоду, что вызнать в Смоленске для нас. Как воцарюсь опять, сказала Андронову, в боярство возведу, женю на самой из родовитых княжен.

Разумный был довод царицы, а все же до конца с ней Заруцкий согласен не был: негоже, чтобы подобные дела баба сама творила. Но спорить не стал. Решил ждать вестей от Андронова, а уж там решить: верен ему Федька или решил переметнуться к кому другому, пусть даже к той же самой Марине?

Гонцы от Андронова скакали в Тушин лихо: по одному-два в день. Везли под отворотами шапок письма от бвшего чародея такие, что у Ивана Мартыновича дух захватывало: вот она истинная удача - оказаться словно внутри штаба королевского, слышать и знать все, что говорится там самим Сигизмундом и его панами гетманами, шляхтой и перебежавшими русскими боярами.

Только уж чересчур ровно все выходило: ни одного гонца не подстрелили, ни один по дороге не споткнулся, ни одно письмо не попало в посторонние руки. Не бывало такого прежде н памяти Заруцкого - и потому настороживало Ивана Мартыновича.

И тогда-то решил он устроить проверку Андронову, а с ним вместе и поискать способа помириться с поднявшимся при Богданке Михайлой Молчановым, либо избавиться от обоих. Время для этого самое подходящее: царя Василия Ивановича братья Ляпуновы да свора Мстиславского в монастырь упекли, нового царя избирать будет Собор земли всей, а собираться народу надо со всей Руси не один месяц. Времени, показалось Заруцкому, достаточно, чтобы разобраться с собственными силами и возможностями. Маринка, помнится, отговаривала его от этой встречи, говорила, что Федьке она верит, как самому Ивану Мартыновичу, что Андронов готов служить и ей, и атаману до гроба, что пытками, перенесенными им в Троицком монастыре, заслужил годуноаский чародей доверие полное. Молола еще какую-то бабью чепуху. Но Заруцкий решил разобраться...

А что выбрал такой дальний починок, так на то тоже была причина: рядом с починком под сосной с огромным муравейником у комля был закопан запас золотой, доставленный им из Польши еще при царе Борисе для нужд ордена иезуитов, солдатом которого был Иван Мартынович до тех самых пор, пока не понял, что делить себя между заботой о Руси и верностью римской церкви он не может, и выбрал Русь...

14

И вот сейчас, лежа рядом с топляком на поляне у безымянной речки, думал Заруцкий о том, что отряд его в пятьдесят всадников совсем невелик для того, чтобы охранить тот груз золотых польских и немецких монет, что лежат в во вьюках при его лошади, и что стрельцы да казаки не должны знать об этом богатстве.

И еще думал, что вторично оказался он именно на постоялом дворе предан. Тогда, в дни Болотникова, погубил Молчанов его десятерых людей дом, да и самого Ивана Мартыновича чуть не отправил на тот свет[3] в ямской избе. Теперь двор постоялый для местных разбойников и татей стал местом засады Андронова. Беда с этими постоялыми дворами. Помнится, во времена годуновские хозяева ям, корчм да постоялых дворов были самыми надежными помощниками Заруцкому, дома их с тайными выходами да погребами не раз спасали Ивана Мартыновича от засад и налетов царских слуг. А теперь времена изменились...

Издалека донесся крик:

- Эгеге-гэй! Атаман! Тут чисто!

Заруцкий встрепенулся. Кричали с противоположного берега. Голос Елистрата. Но почему тот назвал его атаманом? В первый раз так назвал. Прежде звал всегда по имени-отчеству.

Пооткрывали глаза и казаки со стрельцами, посторели на Ивана Мартыновича: что скажет?

- Не спешить! - строго приказал Заруцкий негромким голосом. - Вставать тихо, лошадям не позволять ржать.

Все поняли с полуслова: поднялись быстро, почти без звука.

- Атаман! Иди сюда! - прокричал Елистрат. - Здесь нет никого.

- Нет если никого, то сам бы перекат перешел, - услышал Заруцкий ворчливый голос Ефима. - Не нравится мне, как он кричит.

Иван Мартынович согласно кивнул и, взяв коня под узды, повел его вдоль реки, не взбираясь к березовой роще, а по поляне и дальше сквозь ивовые заросли - там была вытоптанная лесным зверем - кабаном, скорее всего - тропа.

Остальные, ухватив под узды своих лошадей, придерживая пальцами их морды, чтоб не ржали, выстролились цепочкой следом.

Уже отойдя на порядочное расстояние, услышали отчаянный крик Елистрата:

- Мартыныч! Засада! Бе.. - и крик захлебнулся.

Ефим крякнул.

- Добрый был мужик, - сказал. - Прости, Господи, что поганно подумал о покойном.

"До следующего брода можно не идти, - подумал Заруцкий, перекрестившись вместе с остальными и пожелав Елистрату доброй могилы. - Перейдем у того вон поворота. А после вернемся и ударим им в спину".

15

Сеча получилась короткой и яростной. Казаки и стрельцы Заруцкого ударили в спину стоящей у переката засаде и изрубили всех пятнадцать человек так, как бабы крошат капусту для засола в кадках: ни одного тела целым не осталось лежать за заслоном из трех бревен, уложенных прямо посреди выходящей из воды тропы, всех посекли в крошево. Один только успел отбежать от засады, да был подстрелен Заруцким из пистолета прямо на перекате, и теперь лежал лицом вверх, покачиваясь на волнах, но не уплывая, ибо зацепиился гузном не то за камень, не то за спрятавшуюся под водой корягу.

Заруцкий слез с коня и спустиля к нему. Убедился, что подстреленный ранен и покуда жив, ухватил его за сапог, потащил на берег.

- Ого-гой! Во- добыча! - радостно заржали казаки, глядя на идущего к ним атамана. - Каков налим?! Хороша будет ушица!

Иван Мартынович вытащил пленного на берег, перевернул лицом вверх опять и, наклонившись, ударил пару раз по щекам.

Раненый открыл глаза.

- Кого ждали? - коротко спросил Заруцкий.

- Тебя, Иван... Мартынович... - услышал хриплый голос. - Упредил ты нас.

- Кто послал?

- Андронов, дружок твой.

Глаза смотрели на Заруцкого прямо. Рот кривился усмешливо.

- Когда?

- Пять дён уж стоим. Всех пропускали, тебя только ждали.

- Зачем?

- Король, сказал Андронов, за твою голову дорого обещал.

- Сколько?

- Золотом обещано. Всем вместе - не знаю сколько... - здесь раненный запнулся, с трудом передохнул, закончил. - Мне - двадцать рублёв.

Тут к Заруцкому с раненым подскочил Ефим.

- Где Калистрат? - криком спросил. - Елистрат где?

Раненый чуть приподнял подбородок, упершись темечком в грязный от ила песок, посмотрел на Ефима.

- Лазутчик ваш? . спросил. - Крепкий был мужик... - вернул голову назад, закрыл глаза. - Не сразу закричал. А как атамана по батюшке назвал - поняли, что выдал нас...

- Ну?.. - крикнул Ефим и пнул ногой раненого. - Где он?

Раненый скривился от боли, но тотчас сквозь гримасу улыбнулся:

- Увезли... На пытку...

- Куда?

- Так я тебе и сказал, - весело произнес раненный.

Только тут Заруцкий и Ефим увидели, что во время разговора с ними раненый сумел незаметно ото всех вынуть спрятанный в кушаке нож. Лезвие блеснуло на солнце и вонзилось под ребра с левого бока. Тело изогнулось, кровь полилась изо рта, глаза широко распахнулись и стали застывать...

16

Уже по дороге от речки, где оставили они сложенными в кучу трупы порубленных людей, Заруцкий подумал, что он ведь мог остановить руку самоубийцы, но не стал этого делать.

Странное что-то стало твориться с ним. Раньше ведь при одном только виде занесенного над человеком ножа напрягалось тело его, и руки сами по себе совершали то, что надо было совершить: отбирали нож, отбрасывали в сторону, а уж потом голова подсказывала, что делать дальше. А сейчас и рука с ножом двигалась вяло, и стоял атаман довольно близко к раненому, а вот, поди ж ты - не пошевельнулся, чтобы помешать заколоться...

Сейчас-то можно спокойно ехать и объяснять себе: мол, что толку спасать раненого от самоубийства, если все равно придется добивать его? Правильное размышление, да только пусть останется для других. Себе надо ответить честно: не стал спасать человека потому, что решил, что пусть идет так, как идет. Измена Андронова подкрепилась еще одним доказательством - и только. Ушлый дьяк продумал захват атамана основательно: не получится на постоялом дворе взять Заруцкого - повяжут или убьют на этой переправе. Деньги за то платит не свои - польские, а чужими деньгами все щедры.

И, стало быть, все то, что говорил ему Андронов на постоялом дворе - о желании Сигизмунда примириться с Заруцким, о надежде короля видеть атамана под своим знаменем - все было ложью. Король объявил охоту на Заруцкого.

Что ж, первым начал войну Сигизмунд. А Андронов?.. Он - оружие лишь, хотя и добротное. Будет случай наказать за предательство - не преминет атаман им воспользоваться. А покуда есть цель более важная - Маринка и будущий ее сын... Иван-царевич...

С мыслями о сыне Марины - толстопятом голубоглазом бутузе, которым разродилась царица в зиму (не девку же рожать на поле брани) - ехал Иван Мартынович во главе отряда вслед за двумя дозорными, которые по-прежнему то отрывались от них далеко вперед, то задерживались, дожидаясь их появления, чтобы опять скакать впереди - и так должен отряд двигаться до самой до Калуги. Где-то там, неподалеку от города, но и не слишком близко, стоит основное войско Заруцкого. Ждут амамана и его приказа против кого им теперь воевать: против Сапеги, против Рожинского, против бояр московских или против польского короля?

Разбитая грязная дорога лежала под копытами лошадей, сумерки ложились на макушки могучих деревьев, сменивших недавно еще встававший вокруг них мелкорослый лес. Впереди, в паре верст, знал Заруцкий, находится постоялый двор, в котором, должно быть, и держат сейчас пленного Елистрата (или Калистрата - как правильно?). Двор тот надо взять тихо, без шума, товарища освободить, охранников порешить, после выспасться, отдохнуть, поесть-попить, а утром, уходя, все хозяйство спалить.

- Эй! - крикнул он, оборачиваясь к казакам. - Добывайте из сумок польские отличия. Теперь пойдем, как отряд польский...

* * *

Лихолетье. Два года страшной мясорубки, межусобицы. Казалось, уж ей не видно конца.

Иноземное войско в Москве. Чего может быть страшнее? Приходили татары, но уходили всегда. Еще недавно, при Иване Грозном, крымский хан захватил превопрестольную, пожег всю, пограбил . и поскорее в родные степи ушел, не успев как следует поживиться монастырским добром. Поляки же пришли с желанием властвовать на русскихъ землях до скончания веков.

И казалось в тот момент, что нет силы, которая могла бы оберечь Русь, что все навеки потеряно для русского народа и православной веры его. Одни разговоры растерянных и обездоленных людишек о былом величии их Родины.

. Если бы не Заруцкий. если бы не казаки. если бы не гулящие люди. если бы не те самые беглые крестьяне, которых власть имущие секли почем зря, унижали и называли человеческим навозом.

Но именно сей навоз, сия соль земли . народ православный, русский . и сумел преодолеть инерцию страха перед чужеземцами и собственными изменниками, именно они, сами еще не осознавая мощи своей, могущества и высшей своей правоты, оказались той самой силой, становым хребтом государства русского, который вынес на себе все тяготы лихолетья для того, чтобы родить новых героев и, прогнав иноземцев, уничтожив самозванцев, заняться восстановлением порушенной Отчизны.

О начале тех этих архиважных свершений, так называемому моменте истины и повествует следующая книга хроники.

КОНЕЦ ШЕСТОЙ КНИГИ

В следующей книге "Рождение гнева" будет рассказано о событиях 1610 . 1611 годов . периоде Великой Смуты самом таинственном. Избавление от второго самозванца и агрессия Швеции, мытарства пленного Василия Шуйского и падение героического Смоленска, новые измены московских бояр и странное первое ополчение во главе с Заруцким, окружающее больше года Москву с засевшим там польским гарнизоном. То было время, названное чудом из чудес, ибо оно-то и сформировало окончательно из множество языков и племен, живших дотоле рядом и под одной властью, но друг друга ранее равными не признававших одно новое сообщество . русскую нацию.

Продолжение следует

Copyright (c) "Русский переплет"