Я роняю слова на заплеванный снег

Под сегодняшней жизнью Луны;

Где-то водят по струнам чудовищных рек,

И поют голоса тишины.

Где-то руки деревьев вздымаются "за"

И хватают за бороду дождь,

И уже где-то хочет взорвать небеса

Чей-то громкий, невидимый вождь.

Где-то, разум нехитрых поэтов пленя,

В грязном небе висит зодиак;

Отмечающий вскрытие мертвого дня,

В стопроцентных лучах, посреди середин

Что-то празднует Облачный Дед;

Где-то демоны свой одинокий камин

Топят связками радостных лет.

И всю ночь, и всю грязь дуновением губ

Нарумянил московский Аллах;

Новогоднее счастье обмыто, как труп,

И висит на фонарных столбах.

Ухмыляется вонь средь каскадов и пен,

Взгляды режут часы, как пирог...

"И видел Иосиф сон.."

Бытие, 37, 5.

Иосиф Бродский умер 28 января, во сне.

1.

Нью-йоркский асфальт зернистую гладь

Освежил шелестом звездных век.

Если не грех человечеству спать,

Значит, бодрствовать грех.

...Океан этажи обдает кипятком,

Легкие Бруклина простужая.

Непечатная речь сотрясает Олимп,

Осыпаются мелкие боги и кирпичи,

Под багровою плешью колеблется нимб

Фонарем в нью-йоркской ночи...

Спят поэты, оставя наброски.

Рыщет спящий Иосиф, стережется пучин -

Бродов нет, видно, день небродский.

Упадают дожди остриями рифм,

Унося лучи золотых форелей,

И поет обвал первобытный ритм

Для святых равнин целлюлозных изделий.

И листы язвит непростая кровь

Изо рваных ран от осколков фраз,

Затекая внутрь, под лихую бровь,

В белоснежный ноль фарисейских глаз...

Чтобы розовый крем из блестящего бара

Бесконечностью литров рождая струю,

По нагретому камню в пирах Валтасара

Начертал: Happy Birthday to you!

Чтобы грянули, слившись, звезды и полосы

Что-нибудь из Синатры, и чтобы - all right...

...По Бродвею блуждая, разбуженный голос

Откликается эхом на Брайтоне.

Сотни глаз, отворившись, глядят в неолит,

Мылят горсти снотворных молчанием ртов,

Исчезая... Но сны - не для тех, кто спит,

А для тех, кто достоин снов...

Пенный Фавн у трельяжа, единый в трех лицах,

Не по-божьи зевает, демонстрируя небо.

Утро. Дрожь первых капель-самоубийц,

Что, зажмурясь, бросаются с крыш-небоскребов.

1.

За стеклом неизбежная родина,

Как сосуд для усталого голоса

Третий Рим - гениальный юродивый -

Расправляет лохмотья и волосы.

Рассыпается утро дублонами

В грязной шапке неназванной площади,

Нищий ветер с земными поклонами

Глухо шепчет: "Шпаси тебя, господи..."

Неживые от штампов бессонницы,

Умывают безбрежные бороды

В сотнях тысяч оконных Солнц.

С нами день! Беспокойные пальцы

Рвут затишье безумной палаты,

И в асфальтовых трещинах скалится

Стольный град - городской бесноватый.

2.

Я сорвался...(не в духе был древний фетиш,

Проводник мой не вовремя запил),

Так срываются вспять с непогашенных крыш

Поколения бронзовых капель...

Я сорвался, сорвав свое тело с моста,

В неожиданно ласковый хаос,

И предрек мне из "нет" направление в "да"

Фонаря указательный палец.

Неуместнее меня - посланца бодрости -

Из полей встает вулкан клаустрофобии.

В кислород впиваясь вычурными Альпами,

Он гнетет меня и здесь глухими сводами,

И на склепах отпечатанными скальпами,

И незримыми домами-антиподами.

День начался задолго до себя,

Родившись в глубине овальной чаши,

В секунду бытия когда, сидя,

Бледнеет ночь... Но свет еще погашен

На канделябрах труб, в акульих пастях гор,

Что зримы сквозь контрастную беззубость

Окна, чей круглый рот, впитав созвездий сор,

Разверзся, пораженный ими, глупость

Забыв сокрыть от взоров... Впрочем, чьих,

Когда по виллам - плоть? Шагов лишь груды,

Окаменевших в виде кладки мостовых -

Процентов в гневе брошенной посуды -

Единственное бремя в этот час

Постигшее дороги. На конце их

Жизнь нынче не предвидится, и глаз

Ваш странствует, не ведая о цели

Сих странствий. Между тем, от дальних крыш

До ближних тянет светом, как из щели

Под дверью или над - неважно; лишь

Он здесь - как на разгромленных постелях

...И драгоценность доказав клеймом,

Отбитым на доверчивой клетчатке,

Оно встает нещадным сапогом

Над италийской обувью печальной

1.

В этих стенах -

полуживой, но и выживший Ной,

(Не из ума,

только из рук, что молились усердно на факел) --

Так и травлю

жерло свое цианистой кофейной струей,

Сам себя -

вечный Нерон, и любезный палач, и Архангел.

Я извлечен метким пинцетом погоды из дымного круга,

Вновь удостоен шагов, улиц высокого слога...

Нынче я - зримая запись последнего звука,

Что издает шестиногая жизнь под пятой гарнизонного бога.

2.

Ночь - негатив дня, апофеоз возмездий,

Время, когда небо - везде: недоступнее рыбы

Ты сегодня на дне. Как тусклое верхнее "ля",

Исчезает вверху твой побег от рояля неба;

И мои минус восемь до твоего нуля

Простираются осью, кроша раскаленным хлебом -

Мы забываем названия, звания избранных,

Мы называем забвение Божией волею.

Бог триедино царит над углами да избами.

Воля, не жалуя Бога, роднится с неволею.

Болью в неволе, в углах, и соседствуя, стало быть,

С Чистою силою, что дополняет Нечистую,

Корчатся строки в агонии почерка - старою,

Новою, среднею, вечною, этою истиной.

Движется к точке.

К финалу строки.

К точке.

Как рукопись, мне профиль возвращен

Уже измятым.

Он - память от свечного острия -

От центра ночи,

Пристрелянной в десятку; чья струя

Обычно и соединяет точки

Лица и света, в каждой опознав

Свою вершину.

И свой конец. И свой обратный знак-

Первопричину

Всего, что составляет новый день,

Бредущий через...

...Так на лицо отбрасывает тень

Грядущий череп.

Передо мною тот, кто нынче пьян -

Первопрестольным воздухом, иль им же,

Не сжиженным до состоянья жижи,

Способным пахнуть, отягчать стакан,

Что вам сулит шестнадцатые сутки.

Круг замкнут. Не без помощи УК.

Случайного устал затылок друга

Осознавать навязчиво своим.

Струи в гортань, и в грань, где вы - есть Некто

В лучах геометрической луны -

Нуля, что исполняет из угла

Роль пустоты, прислужника на пире,

Однако вас с е2 на е4

Привычно переносит из тепла

В иное на шкале температур

Понятие. Так холод возвращенья

Ему знаком, как овдовевшей тени -

Прообраз. Будто гипсовый амур,

Он замирает в ней. Она одна,

Его постель, она - его же слепок,

Как взгляд с небес на миллионы щепок,

Что спят на дне бутылочного дна...

16-17.04.96

Здешний кипящий воздух дает миражи,

Для сознанья - шанс бежать от конца, от знака

Скорбного препинанья, (о коем собака

Знает, и воет о ком) - и оно бежит...

Здешнее небо - цвета здешней травы,

(Кто под кого маскируется, неизвестно) -

Сущий простор домовым, водяным, древесным

Страхам. Сатирам. Всадникам без головы.

И это - уже скульптура. Извечный мавр

(При всем-то богатстве на расы!) - пустяк, банальность.

Радушный хозяин при плахе - всего лишь формальность.

Лабиринт Минотавра - уже Минотавр.

Дверь всегда противоположна стене,

Так же, как воздух - Некто на тягостном звере.

1

(Дворник)

Звуки утром - как игла в тонзуре

И метла - видение фигуре -

Словно кисть в неразличимых пальцах.

2

(Дерево)

Ветвей; страниц - исписанных до слез

Творцом. И им же скомканных в экстазе.

Тем сильнее ощущаешь государство,

Чем ничтожней о тебе его забота.

Дети. Голуби. Отцы семейств. Их жены.

Тенью дома - на асфальте дремлет стая.

Населенье, глядя невооруженным,

Большей частию лишь там, куда пускают.

Если и есть черты

Лиц, или оного

В этих ветвях - то Ты

Смело зовись: "Его",

Или же: "Их", "Тобой" --

То есть, смени лицо.

Это и будет твой

Взгляд в небеса отцов.

Взгляд - поворот и взмах

Век (через свой же мрак)...

Это и будет знак

Непревращенья в прах.

Это и будет вихрь -

Знак, что и я, избрав

Слово - как вид любви -

Не был уж так не прав.

За нами, в нас, над нами, перед нами.

Оставьте все: как музыку, как месть

Жестокого стекла оконной раме.

Оставьте все. Оставьте прежде свет -

Во всех его телах: в свечах, и возле

Свечей, и возле тех, которых нет,

Но - надо полагать, что будут после.

Оставьте все. Оставьте день - для глаз,

Его конец - для губ, сказавших "Amen".

Оставьте ночь: она запомнит вас,

Забыв себя, заполненную вами.

И все останется. И лишь часы,

Спеша вперед, зашепчут: Альфа, Бета...

...Омега. Все. Оставьте росчерк - и

Оставьте Свет. Но не гасите света.

Ты не можешь покинуть меня, о, моя незаметная часть,

Потому что и я не смогу отпустить на дорогу

Твое странное тело, не нужное ей, и подчас

Незнакомое мне, и еще неизвестное Богу.

Ибо лишь для того, чтобы стать таковым. - рождено.

Да будет мне позволено признать,

На дне эпохи мучимому жаждой,

Что телу твоему, Им через "ять"

Написанному - не возникнуть дважды.

Поэтому тебя в моей судьбе

Лишь то и оставляет по себе

Сбежавший хор, что волю дирижеру.

И тишину. Смолчавшая в ответ,

Она царит, где я (читай: без выгод) -

Все кончилось, кажется. Сделав широкий жест

От локтя к прикладу, крыло самолета с шасси

Не могут сойтись в направлениях, изобразив

По поводу "кажется" крест.

Бог, не зная вашего имени, или уже забыв -

Употребляет звук, похожий на "ты" оттенком

Голоса - более, чем односложностью. Ваша плоть -

Довод бессмертной души в споре о вашем

Существовании в мире; однако, вплоть

До самой нее - вы состоите из влаги, доселе спавшей

Где-то внутри: может быть, в складках стен,

Или в балконе - мысли небес о камне,

Или в кустах, смолкших от недостатка тем.

Где-то внутри. Между дождем и вами...

2

В споре с окном лицо попадает в сеть

Тягу к словам и здесь

Не объяснить без слов.

Стало быть, буква (месть

Гордиевых узлов

Нам за развязку) - не

Жалуясь, не любя -

Терпит нас. Ибо вне

Нас - узнает себя.

Ни больше - к перемене мест охота мест же.

Там воздух. Ветер. Кроме них -- пробелом крыши.

Там видишь все, как строки книг - лишь свыше.

А что исчезнет - то вина полей, пространства,

Его: вещь между не видна Его простраций.

Искать? (Особенно слова) - ни слов, ни слуху,

Ни духу... Раз уж голова и та - два уха.

1

Не память - пророчество: страсть перелистывать главы;

И змеи кусают не хвост, а неузнанный тыл...

Не случай забыть остальное, но повод и право

Оставить на совести времени все, что забыл.

Только и смогший всосать, что жизнь с молоком листа.

3

День недели и месяц забыты. Кривой забор

Не имеет конца, ибо тот обратился вишней,

24.07-3.08.96

Москва - Коленцы

Лет нам всегда хоть сколько-нибудь да есть.

В память об этом нам лишь и осталось жить -

С тайной мечтой не забыть их числа, как месть

Будущему. И со льстивым рывком - продлить.

Так мы и топчемся по снегу, не зная, кто

После - с оглядкою: сколько набили дыр?

Не замечая его, уже шлющего взор плато -

Чистый, как сам адресат, как мысль, что замело следы.

Нашего кресла, и что потолку - плевать

В нас, и часы не решаются произнести "тик-так".

Так мы бросаемся к окнам. Неважно, что там: война,

Мир ли. Раздвинуть шелк, оказаться возле.

Годы уже не летят, но выкрикивают имена -

В качестве тоста, в качестве жизни после

Них. А она существует. Иначе что

Нам понимать, если вдруг раздается "Боже"?

И как нам начать, найдя среди ночи то,

Что зовется бессмертием? Смертью? Ложью

Этих двоих - чтоб отвлечь, заслоняя дверь

Полем, куском стены, подворотней, далью,

Взгляд на себя... Взгляд, что слыхал "поверь"

Чуть ли не больше раз, чем ему шептали.

"Что будет завтра?" Комната пуста

Для вздоха улиц, посланного. Чтобы

Вода живет и умирает стоя.

Для сна - листая век, от скуки -- дни.

На что они ей - шум? Она на что им -

Движенье мимо и помимо них?

Взгляд, сбереженный небу, знает, где

Его предел - на лестницах, что рвутся

За фонари, монетами в воде

Оставленные Богом, чтоб вернуться.

Вправду конец, если помнишь, когда встречали.

Поезд дрожит, словно ближе к воде - весло,

Чувствуя город, что бродит в окне со свечами,

Вытянувший оставаться: всегда везло.

Санкт-Петербург, 14-17.08.96

1

Коробка есть модель всего, что нам

Захочется представить в этом виде.

Двуличья мало. Плюс - она не видит

Ни наших действий пасмурных, ни лиц.

И мы, когда потребуют ответа,

Заплатим наше, как еще Улисс

Платил, -- за все. Но только не за это.

2

Итак, модель. Допустим, наших лет.

А что? Вполне: четыре грани, вроде

Зимы и прочих; крышка, чтя эффект,

Глядит пророком сверху. Так в уроде

Прошедшем наш барахтается глаз.

При этом табуретка "Не похоже!"

Уместна на три дня - покуда нас

Не застают у зеркала в прихожей.

3

Да, зеркала! Бесспорная мишень

Для наших неглиже - плодов упадка

Душевных сил, и доводы ушей

Ван Гога - в пользу прежнего порядка.

Да, зеркала. Наш ларчик, в амплуа

Всеобщей мерки, выполнит и эту

Дрянную роль. И, в сторону плюя,

Не доказать, что в недостатке света

4

Или тепла - причина пустоты.

Но, придавая профилю свой разум,

Мы чертим им прицельные кресты

И выпускаем дробь - в обоих разом.

Однако. Сундучок - к тому же тир?

И можно заглянуть (смотреть - жестоко),

Как дует в рог да лупит из мортир

Судьба, ни к месту сделавшая стойку.

5

Наш короб вправду прелесть. Зная, где

Его Тартар - под крышкою, мы можем

Искать снаружи день. Поскольку день

И есть лишь то, что чувствуется кожей.

Кто лучше может знать об этой муке,

Как не слова, что клянчат, будто мот,

Заранее истраченные звуки.

6

На то и балаган, чтоб видеть сны.

Как весть идет в окраинную волость -

Появится стена. Из-за стены

Не подадут - не только руку - голос.

Потом уже не смогут. Камень ждет,

Пока умеет. После режет угол,

Стремясь наверх и выпустив вперед,

Как кошку, -- крест, чтоб напророчить купол.

7

Меня, я вижу, тянет вниз да вниз.

Того гляди - дверной проем, карниз.

И негде встать, и некуда... Вот тут-то

Покуда и задержимся: во тьме

Нетрудно спутать скорости на ощупь.

При этом сделать шаг, держа в уме

Карнизы и проем - безмерно проще,

8

Чем ничего не делать. Просто ждать,

Пока войдут и, не простясь, исчезнут -

Поскольку не заметили. Как знать,

Оставят ли слова - о том, что бездну

Признания способна предсказать

Лишь из-под ног украденная почва.

Конечно, ложь. А значит - шанс назвать

Обратный адрес этой скромной почты.

Мне впору молчать. Стихи

Мои потекли: весна.

Стремлюсь не подать руки,

Но чувствую, что узнал.

Я прячусь за спины, за

Колонны, за бюсты - и

Стою, закатив глаза.

Мне больше к лицу, чем им.

Они не спасут: их мрак

Укроет на миг от глаз

Своих же, и делать шаг

Оттуда - мне в первый раз.

Им - хуже. Всему виной

Творимое за спиной -

К добру, Но не от добра.

Мой челн не потянет двух.

Я так измельчал, что "вне

Себя" -- я всего лишь дух.

А значит - стерпеть, свернуть,

Вот лист. Отыщи мой путь.

Там где-то и я вблизи.

Предав тебя и исказив сей жест

Позднейшей ложью - я способен помнить.

До чисел и до имени тех мест,

Вина и книг, расположенья комнат.

Их сумма из обоих нас не даст

Ни одного. Но, выбравшись из вьюги,

Мы видим, что никто не передаст

Честнее снега нашу мысль о юге.

Смотри, смотри! Я сызнова простил

Себя. Но это лишь способность речи

Поверить в то, что, может, упростив

Свершившееся, -- мы отыщем нечто

В грядущем. Так решают спор о дне

Постройки дома, о трубе бассейна.

О памяти; потом - о нас над ней,

Как над столом с остатками веселья.

Мы помним то, чего нам поздно ждать,

Нельзя любить и недосуг бояться.

Поскольку память нам нужна как блядь.

По крайней мере - как замена блядству.

Если поднять глаза - горе, скорей всего,

Станет листвою, городом или небом.

В этом и суть, ибо кто же опричь его

Сможет избегнуть удачней огня и гнева

Свыше, где (как нам известно) живет Добро?

Петли скрипят. Комната входит в дверь

Следом за мною, на цыпочках, ради Бога.

И исчезает внутри: заходи, проверь -

Нет ли кого? У окна, что одето в тогу

Тяжких гардин, не спросить, где она теперь.

Нам ли узнать обо всем, если включим свет?

Самое большее - хаос вещей, посуды.

Все - без записки (о том, через сколько лет

Ждать). И следы ее ног, бегущие отовсюду,

Позже окажутся полом: у вас паркет.

Если загнется Ягве, то промолвит: "Ной".

Будет ли прав - неизвестно, поскольку вето

Не наложить никому. За моей спиной

Ветшающие линии границ

Между лицом и воздухом настолько

Приблизилось к согласию, что птиц

Не хватит небесам на неустойку

Его окну.

Закройся, не смотри

Покуда вьюга беглых слез не смоет

Бессильным парку и скамье внутри -

Такой же белой, как и все зимою.

Мой черный стол диктует мне союз

С толпою развороченных бумаг,

В которые заглядывать боюсь,

Как в письма от сошедшего с ума.

Я словно постоянный адресат

Для этих груд, хоть в зеркале двойник,

Пейзаж в окне, и время на часах

Идут ко мне, опережая их.

Почтовая ошибка? или знак

Ноги на их нетронутом снегу? --

Я лишний здесь, но мне нельзя никак

Исчезнуть: не умею, не смогу,

И не привыкну, и уже свою

Испытываю память, а не страх,

Валяясь по измятому белью

За полночь у бессонницы в ногах.

Все, что вокруг меня -

Неповторимо. Тень

Если Парка окажется шельмой

И отложит мой профиль пока,

Я забуду, как некий отшельник,

Этот город. И только река -

В мостовых, как в скорлупке ореха -

Будет детству и жизни сродни

Истекать, ибо память о реках

Двухконечна. Как сами они.

Я закрою на тяжкие ставни

Вид из окон, где время идет.

И внутри будет двигать листами

Незаметный лишь мне идиот.

Спаситель не знает ни имени, ни села,

А значит - не может судит, и твоя взяла.

Лицо, и одежда, и ступни при всех пяти -

Достойны руки принуждающего идти,

Судящегося и бьющего: он не тать,

Дощатый пол с губительною свечкой

Лишь только и могли тебя зачать.

Кому иначе эту бесконечность

Восьмеркою колес обозначать,

И слышать, вопреки неповторимым

Законам, утром плеск воды к бритью,

Да Троицу считать неоспоримой,

У жизни обучаясь не житью,

А цифрам, - словно маленькие деньги,

От скуки кем-то пущенные в рост, -

Уже привыкнув к лишнему оттенку

На наволочек найденных волос.

Я лег за полночь. На поднос

Поставил чай, прошелся кругом

И к выключателю поднес

Благословляющую руку.

Погасла люстра, но окном

Напротив стали стекла полки.

Не спал, и поделиться сном

Мне было не с кем. Или долго.

Так лепят в боги нас. И цель

Ясна тому, кто после верит -

Не требуя креста в конце,

Ни клятвы Гиппократа перед.

Твой дом посреди зимы

Так черен, что это знак

Пришествия князя тьмы.

К столу накрывают так.

Пути потому пусты,

Что ждут; и ведут не в Рим.

Считай, что к тебе. Что ты

Заранее найден им.

Укрыться нельзя: не глаз

Тебя обнаружит здесь.

С тобой это в первый раз,

И в этом одном - ты весь.

В городе нет горизонта: последствие взрыва,

Что порождает миры. Сумма веток и стен

Ночью на грани экстаза и нервного срыва.

Выбор Творца не зависит от выбора тем.

Стоит ли знать о причудах небес дымоходу?

Или, Везувию местному, хватит ему

Только составить компанию громоотводу

На ночь за картами окон в ничейном дыму?

16.11.96

Я уеду из дома,

Не услышав от стен

Я последние чувства

Все оставил ему.

Через арку направо,

И вперед до огней.

Вот мой Реквием - браво! -

В перелетном окне.

Десять тактов навстречу

Голубям на карниз, -

И вприпрыжку на плечи

Переулка. И вниз.

Брось печалиться, ужас,

Пережди. Не дрожи

О консервах на ужин,

Там, за парой балконов,

Различимых к утру,

Тело станет законным.

Значит, я не умру.

Не позволь себе большего. Ты

Ведь не хочешь; не надо.

Не заметить каемки, черты

Скоростям твоего пиццикато.

Ты внутри у кувшина. Там нет

Ни вина, ни фигур: мы упорно

Видим красное только на свет.

Преимущество умерших - в черном.

Преимущество, ибо отдать

Больше нечего: темь. Почивая,

Наконец прекращаешь искать.

И тебя лишь искать начинают.

Эту ощупь с твоей не сравнять,

Потому что различные мифы

У обеих: надежда обнять,

Или смерть от скрипичного грифа.

Ошибись хоть разок, эмпирей.

И тому, кто не ведал ошибки,

Допусти отозваться скорей,

Чем закончатся струны у скрипки.

Что я тебе напишу на коленях у сумерек,

Страшная девка без адреса и без примет?

Смейся, пора: я почти объясняюсь в безумии.

Будем считать, что и это сойдет за привет.

Вся моя комната в ужасе - если б ты видела! --

От перекрестных шагов. Или мы не вдвоем

Бедное чувство с шестым миллиардом в делителе

По единице секундам теперь отдаем?

Или один я? И некуда с эдакой бездною

Деться: всерьез не покинешь себя-старика.

Разве что память спасет: ты не самая честная,

Я же не гений. Ну вот мы и квиты пока.

Как назову? Хоть по первой строке, если хочется.

Не принимай за стихи: это только прием.

Стихотворение ждет. И пока оно кончится -

Кто бы мне высчитал, сколько мы лет проживем.

Я лежу на диване. Передо мной

Стол, покрытый бумажною белизной

В декабре. Но единственная белизна

За окном - это цвет моего окна.

За окном - декабрь. А за ним - январь.

Птицы движутся, время стоит. Календарь

Разминулся со снегом, застрял в пути.

Или некуда больше ему идти.

Из рта навсегда вылетает речь,

И покой наш уже ни к чему стеречь.

Сняв халат, удаляются от одра,

Охладевшим надеясь найти с утра.

Мы испортимся. Будто бы бьет в стекло

Постоялец - и видит еду, ночлег.

Мы не можем открыть, нам не нужен снег.

Мы уверены: это стучится он,

Не оставив следа от голов и крон,

Все, помимо себя, заменив собой -

Как умели лишь мы, и никто другой.

Мы в снегу. Если Бог попадет в метель -

Философия сгинет. И как постель

Будет выглядеть Рай (или Ад - как знать,

Коли смерть занесло, и не нам умирать).

После снега уже не мозги его

Объяснят: что есть серое вещество,

Как не сам он? Под силу понять ежу.

Снега нет. Небо счастливо. Я лежу.

Кому, как не тебе - по ремеслу

Родиться в глубине земли усталой,

Где пол определяют по веслу

Иди штыку в глухой руке у статуй;

По фонарю: когда погашен - день,

И ночь - когда разбит. По тени дома -

Что дом еще отбрасывает тень,

И смерть не ждет в конце второго тома

Всех писем, что оставишь по себе,

Всех адресов (все адреса так узки!),

Всех песен, где меж строк - лишь Бог и бег,

да Нобель, окликающий по-русски.

Не слишком низко, и не так высоко -

Чтоб я всегда был им открыт и рад.

Они страшны. Особенно когда

Казалось бы, протянешь провода

Среди бумаг - и комната исчезла.

Едва за дверь - для них уже побег;

Они зовут, и этот голос томный

Не отогнать, и в келье полутемной

За полночь выпадает новый снег,

В другие дали открывая вид.

Возможно, там - за церковью и лесом -

Над лампою еще один стоит,

И эту связь не удивить железом.

Примитивный пейзаж

В половину листа,

За который не дашь

Ни окна, ни холста;

Безопасная даль

В половину руки,

Но рука и печаль -

Как они далеки!

Если выйти за дверь

И направо взглянуть,

То напрасно теперь

Половина зимы,

И дороги бледны,

И оттудова мы

На ладони видны.

Потому что и там

И, как правило, здесь -

Мы не в тягость богам.

Ибо мы-то и есть

(Глядя издалека -

Чтоб достал карандаш)

Фонари и река,

Примитивный пейзаж,

От неблизких картин

Чем он дольше один,

Тем он больше Господь.

Как тога, или брюки без лампас,

Они дают мне легкие манеры;

Но тощ для них словарный мой запас.

Должно быть от болезней или горя -

Слепого и невидного извне,

Я бросил стих. И, по привычке, вторя

Моей судьбе, он изменяет мне.

Я нахожу конверты от него:

Уж распечатаны и непременно

Надушены бессилием его.

Теперь я болен службами иными,

Но, видно, не поддался мятежу

И, будто из укрытия, за ними

Со дна мизантропии я слежу.

Но все, что мне нашептывает ворот

Колодца, все, что сочтено в уме -

Я с ужасом и нетерпеньем вора

Прочитываю поутру в письме.

Снег убирает очевидцев. Наспех

Сопротивляясь нашему концу,

Житейский чих и благородный насморк

Нам пурпуру добавили к лицу.

Хвороба века, подбираясь к носу,

Как пастор к оренбургским мужикам,

Нас учит европейскому прононсу,

Дневному сну и кружевным платкам.

Вот просвещенный царь! В минуту строги,

Или степенны, мы уж не бежим

Штудировавший дома Хохлому

И Сурикова, тощий иностранец

Прославит в голос "русскую зиму"!

17.12.96

Не вставай: я пришел со стихами,

Это только для слуха и рук.

Не мелодия гибнет, стихая -

Гибнем мы. Да пластиночный круг.

Потому что - поймешь ли? -- у смерти

Нет вопроса "Куда попаду?"

Нет Земли: только Бог или черти,

Только Рай или Ад. Мы в Аду.

И не распределяет ключи:

Все мертвы. Она лишь регулятор

Этой громкости. Хочешь - включи.

Поразительно, как мы охотно

Поворачиваем рычаги!

Между ними - и этот. Погода

Ухудшается. Снег. Помоги.

Из ведомых граней творца (вспоминай стаканы)

Гармония - некуда легче: и будь поэтом,

И славь понемногу того, кого хошь - пока он,

Воздавши тебе не по должности, не пожалел об этом.

1

Я задаю вопросы, Сатана.

Кто б ни был ты - не принимай на веру,

Не принимай на смелость эту меру

Безделия в отчаянных тонах.

Бессмысленная, снежная страна

Скрывается за трубами в тумане,

И если мы кого-нибудь обманем

С тобой - то только наши голоса,

С охрипших берегов ума - в Колхиду,

Безверие, безбожие, обиду

И бесконечность в дар приобретя.

Все это говорит тебе шутя

И не подозревая, что он скажет

Через строку, больной москвич. Москва же,

Как многое, -- тебе принадлежит.

А значит, весь мой слог не подлежит

Без слов - дорога вверх, но грустно падать

В твой многообещающий карьер,

А проломить языковой барьер.

Ты все молчишь, а я, глядишь, рифмую,

Хоть мало пользы от того уму и -

И сердцу, как сказал бы здешний бог,

А больше б ничего сказать не мог.

Ты знаешь, суеверие упорно

Лишь в том, что не имеет ясной формы.

Простим ему: he speaks before he thinks

Другое дело - мы не грек и сфинкс,

У нас не те века, не те задачи,

Меж нами - все. И только наудачу,

Да разве что вслепую - приступлю.

Бес выслушай.

Бес, я тебя люблю.

2

Погибшие в беспамятстве, во лжи,

В крови, в противоречиях, и в смерти

Каких мы слов на стих ни нанижи,

Вы рветесь в каждой паузе, в тиши

Я знал его на вашем языке.

Вы - груз, что держит лодку на реке, --

Не столько снизу, сколько даже сверху -

Подобно небу, песенке и смеху

Присевшего на весла божества.

Граница, за которую листва

Не каждым октябрем переступает -

Тропинка ваша. Гибель наступает

Не как удар, немедленный и злой -

А словно гость. И неизменно свой,

С вином, в позавчерашнюю газету

Укутанным, и целому-то свету

Трезвонящий о даче под Москвой,

Да севший против лампы, как живой.

Все это вы. И в пламени камина,

Всей вашей смерти (будто сквозь стекло):

Ненужных рук свободное тепло.

Без памяти, без боли, без0 начала,

Завертывая раны в одеяла -

Мы корчимся заснуть в госпиталях,

А снег без сил ложится на поля ,

И оба - навсегда. Навечно: то есть,

Их не поднимут - хоть война и совесть,

Хоть санитар из красного Креста,

Застреленный в ночи у блокпоста.

3

Без темы, и неведомо кому

Я посвящаю эти строки. Строки

Переживут меня, и потому -

Они слабей, хоть менее жестоки.

Я верую, что только одному

Другие просто предпочтут не видеть

Того, чем успокаиваюсь я, --

И тем сильнее ненависть моя.

Я жил один, и прямо предо мною,

За тонкой, белоснежною стеною,

Под самой крышей жил совсем иной -

И без крупицы общего со мной.

Я рифмовал, склоняясь вечерами

К столу, и беспокойными шагами

Искал дорогу в мебельном лесу -

Чем портил ночь тому, кто жил внизу.

Он был честней, а сны его - спокойны.

Там, у себя, он вел едва ли войны

Пролетом ниже это делал я.

Сказать по правде, я его не слышал,

Хоть, сотни раз войдя к себе, я вышел

Пока сполна он не отдал всего.

В тот день его монашество сменилось

На дружеский визит (как гнев на милость

Меняет царь - и виселица вдруг

Меняется на годы рабских мук).

Я был один, и чем слабей - тем ближе

Был он. Магнитофон (я это вижу),

Как Прометей, приставленный к стене,

Глухие ритмы посылал ко мне -

Слепые и убийственные волны.

Я утонул и плавал сверху, полный

Мне чуждых, умножающихся сил.

И океанский ветер доносил

Один лишь новый гул. И в этом ветре

Я оставлял балласт: все рифмы, метры,

Все перья, а потом забыл слова -

И пересек тропинку божества.

4

Зима в Москве - скандал и Боже мой.

Чуть полдень бил - а загорятся плошки,

И номер семь увозит на подножке

Комедию мольерову домой.

Да явится суббота за средой,

От вечной ночи позабывши время,

И слабый день прощается со всеми,

Как в оспу. И не узнаешь с утра

Своих стихов, написанных вчера.

Стоят сюжеты и покойны души.

Смирив глаза, пурга стремится в уши -

Мы прячемся в дома и видим сны

Про яркий шум - и этим отмщены.

Зима, конец дорог. Не время помнить.

Толкаешь дверь, готов себя восполнить,

Готов войти - и опрометью вон

Бросаешься. И снегом занесен.

Конец окна - не время торопиться,

В приемной у грядущего толпиться.

Ты видишь снег? Он и везде. По всей

Твоей земле, и на любой горбатой

От горя крыше, и в подслеповатой

Реке, и на мосту, у фонаря.

А реки замахнулись на моря,

Моря теснятся и находят тропы,

И в путь идут (а по краям сугробы).

Быть может, там, куда они ушли, --

Не нужно нас, нет места для земли.

Они идут, и голубеют версты

На небесах, и снег, зажатый в горсти

Последнего из долгой череды,

Едва успеет замести следы -

Как самому лететь в слепые дали,

Чтоб нам другие зимы передали

Свой вечный цвет - как письма от него,

Где только подпись: только и всего.

Ты стоишь у окна, и не можешь никак

Защититься рукою от времени - чтоб,

Поднимаясь из труб и от воротника,

Дым тебя не заметил, и твой полуштоф

Новогодний остался нетронут внутри -

Словно место в минувшем тебе уступя,

И газета, не взятая из-под двери,

Превратилась наутро в привет от тебя.

Чтобы следы по паркету вели не к окну

И не к выходу, но - как в смятенье, во сне -

А что нам будет, если заглянуть,

В цилиндр, опустошенный изнутри,

Настолько близкий глазу, что чуть-чуть -

И зренье возгласит: Vive la patrie,

Забыв меня (как дети - пришлеца),

Вечерний свет, что с паузой горит,

Что вправду мы увидим сквозь дыру?

И что увидят в нас издалека -

Вложивших возраст и перо в игру

С трубой у близорукого зрачка?

Какую чушь они вообразят

При мысли, что такая голытьба

Как я, глядит в трубу - в чем им сквозят

Болезнь или несчастная судьба?

На взгляд с другого кончика, кажись,

Ему еще не дашь и двадцати.

И это значит - впереди вся жизнь,

А жизнь прожить - не поле перейти.

Переходя же, если посмотреть

Сквозь трубку в оба глаза (как всегда) -

Так можно верно налететь на смерть.

Она с краев - где пыль и провода,

А дальше - рожь и поворот судьбы.

Но прелесть перехода в том, что как

Не повернись - все виды из трубы

Невольно за пределом большака.

Там только лес, репейники в степях,

Да церкви: к двадцати ты уж пророк,

Что очень вскоре сделает тебя

Слепым. Или приводит на порог

Пустого дома, чуждых голосов,

К соседству с голубятней и рекой,

Где иней оседает на засов

К утру, и перья дремлют под рукой.

А пьяным ты садишься у стены

И смотришь на садовую тропу,

Пока дрова трещат из-за спины,

Сменив тебя у выхода в трубу.

Я слышал, есть собор

На юге, где свеча

Не гаснет до тех пор,

Пока не закричать.

Как тонко ни извлечь

Гортанную струю -

Ей счастие увлечь

Свет за черту свою.

Секундой наступя,

Она горда лепить

Мадонну не с себя,

Я осквернитель жен,

Полей и сел, всего.

Как только звук рожден -

Я умертвил его.

Мне это крови знак,

И надписать над ним

Плиту - скорей никак,

Чем именем моим.

К полуночи я дважды изможден.

Со мною чай и положенье в кресле,

Пустые мысли, присказки. И если

Протяжный день окончился дождем -

Я думаю, что это обо мне.

И близкий шорох (тополь поднимает

Листву) меня печально занимает -

И больше получаса я вовне.

Мне будто незнаком обычный строй

Книг за стеклом и пятен на обоях.

Я вижу зеркало, но в нас обоих

Не чувствую себя. Зрачок пустой

В смятении, но словно даже рад,

Как сплетне, - неожиданной работе;

Снует и скоро гибнет в повороте

На зеркало, где поджидает брат.

Давно готов размер - лишь дайте тему.

И тишина выдерживает стены,

Как подвиг на себе, и всякий шум

В такой тиши - как голос божества

Незваного, неправильного. Плотно

Пигмей меня объял - и неохотно,

Как кошелек, я достаю слова.

И вскакиваю. Кресло, шевелясь

Еще секунду без меня, однако,

Живет - и переносит на бумагу

Моей рукой своих плетений связь.

Бесприютный, готовый на вынос -

Все же есть, и топорщится стол.

И хотя не скудеют чернила -

Ты настолько меня изменило,

Что в чертах удалого лица

Не сумеешь оставить примету.

Как беседка рукой пришлеца -

Я тобою испорчен за эту

Невеликую ночь. И вдвоем

(Ты поймешь это!) мы неподсудны,

Потому что на суд отдаем

Не команду, а мертвое судно

Да приветы от тех, кто в нем был,

Помаячил в дверях, и вернулся.

Знай, что если я что-то забыл -

Это тот, с корабля, оглянулся.

Переходя, передвигая тень

От света ламп к оконному проему,

Я вижу сразу несколько частей

Пространства, обозримого из дому.

Другие (трети, четверти ночных

Предместий) - заслоняются от глаза

Ладонью Бога, и толпой печных

Московских труб, неисчислимых сразу.

А кто-то хоронится за спиной

Больницы, одноглазого барака,

И не до страха, кажется, одной

Лишь ночи - просто выросшей из страха,

Кроватки. Я описываю круг

По комнате, касаюсь книжных полок,

И чувствую похожую на все -

На вдохновенье, на печаль и воды -

Истому от мелькнувшей карасем

И скрывшейся без тягости свободы.

1

Ночью снятся стихи, не написанные никем.

И летучие строфы, при помощи музы-дуры,

2

И поняв эту истину - щупаешь лоб Гомера.

3

Не тревожишь того и свои сохраняешь силы.

4

Вы способны к дуэту, покуда разведены,

5

Ломая лед в полубреду

Двора ночного,

Я скоро, может быть, сойду

С пути земного.

Когда один (нельзя вдвоем)

Спущусь глубоко -

Кто станет ангелом моим,

Кто будет Богом?

И почему - на высоте,

Внизу и между,

Мы вынуждены в простоте

Питать надежду

На некий разума предел -

На область духа?

Набат как будто не гудел,

Да слышит ухо.

Как нацию не выбирай -

Она режимна.

Известно, хаос (как и рай)

Недостижим, но

Не в этом дело. Потому

Не доверяющий уму -

Теряет чувство.

Как ты чуяла тишину, исходившую из моих

Удивленных речей, или бывшую вместо них!

Скоро тихли, заметив, что вновь говорят одни.

У молчания не было тем, и я думаю: как узка

Тропка для толмача - за отсутствием языка,

И какой же проспект мы оставим для семьи

Для второго пришествия день

Не настал и, боюсь, не настанет,

Ибо если ума не достанет

У богов - то займут у людей

И отсрочат прибытие. Дом

Слишком стар, чтобы вынести гостя.

Дело вовсе не в старческой злости

И не в злости наследника: в том,

Что излишний, как только войдет,

Будет смешан с другими в прихожей.

Стариковское зренье похоже

На обойный рисунок, и ждет

Лишь момента, чтоб дернуть за шнур,

Включающий люстру. Кто б ни был

Ты, сулящий убыток и прибыль -

Не замечен, не узнан, не принят,

Не обласкан и им не отринут -

Ты уйдешь. Этот путь на сей раз

Не отыщет евангельских фраз.

17.01.97

1

Была зима, и горд утопал

В мечтах освободиться от халата.

Больницы плыли в сумерках, и в латах

Шли поезда, уже не чуя шпал.

Легчали елки. Цифра на щеке

Календаря впустила единицу

И замерла от страха разрешиться

Уродливым ребенком; и в руке

Хозяйки замаячили счета.

Домой брели, как будто уступая

Дорогу - ибо где-то шла слепая,

Но знавшая о будущем Тщета.

Спаситель вырос: девятнадцать лет

И сорок дней, помноженные на сто.

И детский шаг по утреннему насту

Вовсю хрустел - и оставался след,

Из будущего - в прошлое. И рядом

Плыла Нева с одним сплошным фасадом -

Медлительна, но вечно впереди.

И как бы с виду ни были просты

Глухие окна, брошенные гнезда,

И на ладонь ловившиеся звезды,

И на ночь разведенные мосты -

Динарии машинных фар и блюда

Вечерних площадей, кристалл кино,

И в небе очертания верблюда.

Не в нашу кухню привела звезда

Через пустыни Финского залива

Горсть путников, идущих торопливо,

Туда, откуда слышно "Спи, сынок"

На голос неоконченной кудели.

Пустая даль, пустые колыбели,

Арабский шелк, от лихорадки ног

Дающий рябь, а временами - шторм,

Созвучный волнам ленинградских штор.

2

Они пришли и стали полукругом,

И в каждой бороде плеснула ругань,

И каждый думал. Что еще сказать.

Родился шаг - и все пошли назад.

Шли по следам, уничтожая вехи.

Снег бушевал и налипал на веки,

Тюки брюхатил, гибнул в бороде.

И каждый думал о своей беде.

Боль множилась, и вывела из ночи;

Снег перестал, они открыли очи -

Как будто сняли календарный лист.

И каждый понял: мир, как ясли, чист.

Потеря есть материя. Она

Сама предмет, поскольку вызывает

Из памяти предметы, высыпая

Шкатулку существительных до дна.

Потеря сохраняет вещество

Потерянного, выдавая вместо

Лишь некий ключ - а не пустое место.

Я верую, что будет существо,

Способное понять невозвратимость

Как вещь; вернее - как необходимость

Не возвращаться, зная исподволь,

Что эти слезы - вечность, а не боль.

Я знал свой дар - и в осторожном тоне

Молился укороченной строке,

И жил, как шум в опустошенном доме,

Волной на позабытом молоке.

Росла в небытии и глохла в мире

Бемоль, неразличимая вдвоем,

И ловкость пальцев, странную на лире,

Я слышать стал в сознании моем.

И ощутил, как временность и вечность

В бегах от глаз - образовали звук.

И злым дуэтом скорость и беспечность

Листы марали без участья рук.

И разве что, оплошно находя

Среди бумаг былые многоточья, --

Их суеверно прятал, уходя,

Чтоб память не оставила улики

Для тех времен, когда я, сквозь слезу

Увидев увеличенные блики,

К бессилью на карачках доползу.

Когда над миром, пущенным под гору,

Я возвышаюсь и гляжу с высот -

Я вижу новый мир, и он мне впору,

Как время - ходу комнатных часов.

Когда и эту область я миную,

И вон спешу, от наблюденья скрыт, --

Я чувствую, что знаю жизнь иную,

Чей торс трудом старательным изрыт.

Я слышу, как работают лопаты

И льется мат пришедших до меня

И после: я бывал и здесь когда-то,

Здесь пьют, мои куплеты помяня.

Я жду угла, где их не слышен голос -

И мой от них настолько вдалеке,

Что стих уже свою не чует скорость,

И в чистый лист вступает налегке.

31.01.97

1

С тех пор, как он вдел в ушко

Суровую нитку, мы,

Поняв, что не лет ушло

Полсотни, а две зимы

Возвысились вдалеке,

Как новый для нас маневр, --

2

Покойный был мизантроп

От возраста и сигарет,

Сын злейшей из всех утроб

Европы, еврей-поэт.

В церковь его внесли,

Руку к руке сложив,

Посланцы чужой земли,

Где ждали, пока был жив.

3

Его стихи, говорят,

Были гордость равнин.

Кончил он всем подряд,

Виршами для именин.

В орудие языка

На смех себя произвел,

Ибо нашла тоска.

Вот и конец пришел.

4

Жук и кухонный бог,

Машинописный Феб -

Он расплетал клубок,

Бегал и сеял хлеб

В ссылке, куда попал

Божески: вместо "пли".

Пил, по затылкам шпал

Шел, и куплеты шли.

5

Боже, теперь зима.

Голубя не спасти,

И забегает тьма

В русский курсив к шести.

Гений, он знал про смерть

Малое, но сумел

Выдать свой страх-и спеть

Душу отдав зиме.

6

Когда он читал их, все ж

Было обычным: рот

Дергался, веко тож.

Горло и желтый жид.

То ли не видим в близь,

То ли сам Бог дрожит.

7

В страхе от мертвеца -

Кони исчезли вдруг.

И не отнять лица,

Как наглазников, рук.

Остров похоронил

Лучшую из обезьян.

Чувства прилива сил --

Горе, а не изъян.

8

Жмуриком унесешь

Больше, чем знаешь, в ад, --

Больше, чем должен. Ложь

В свете твоих лампад

Мигом отбросит тень

Нужных размеров, форм.

Не выбирать путей -

Словно команде в шторм.

9

Это не я шепчу -

Это я слышу. Звук

Шепота жжет свечу,

И на стене я двух

Сгорбленных вижу. Тень

Тем и приятна. Что

В ней не узнать людей.

Это и есть Ничто.

10

Сколько листу ни жить

Замер же тот мужик,

Взвился и улетел.

Все, кто имеет гроб

В качестве запятой, --

В Этой скупятся: чтоб

Не экономить в Той.

11

Кто бы ни продавал,

Дни не растут в цене.

Время плохой товар

Для хранения вне

Жизни. Где (по всему) -

Время для тех, кому

Нечего больше дать.

12

Давайте помянем их,

Выброшенных на дно

Слов - в недомолвку, в стих,

Слитых для нас в одно.

Встанем. Наш полуштоф

Их не готов вернуть,

Но станет сигналом - чтоб

Мы не теряли путь.

13

Встанем. Отсель туда

Не долетает свет,

И у травы пята

Не оставляет след.

До срока нельзя во тьму,

И не нанять гонца

Кроме Врага: тому

Платят за два конца.

14

Встанем, и в полный рост

Вытянемся в окне -

С рюмкой, с букетом роз,

В этот просторный миг

Влага у наших глаз

Тенью падет на них,

Светом падет на нас.

15

Блик, поглотив толпу,

Скопище книг, рояль,

Встанет бельмом во лбу -

И перед нами даль

От протянутых рук

Не отвернет лица -

Хоть и смутится вдруг,

В жестах узнав слепца

16

Боже! метель, метель.

С полночи снегопад.

Выглядит как постель

Опустошенный град.

Это - для зренья знак,

Символ пятна, бельма.

Кровли заносит так,

Что наступает тьма.

17

Мир исчерпал свою

Стойкость во тьме теперь.

Улицы, как в Раю,

Неразличимы. Дверь

Заперта и честна.

Бродит, ломая наст.

Ночь - и она одна,

Может быть, видит нас.

18

Не поймать на бегу

За полу Зла, Добра.

Сидя на берегу

Комнатного ковра,

Ты от света глаза

Пальцами скрыл, и тот

Берег тебя назад -

Через моря - влечет.

19

Знай, что любая часть

Света иль хоть стола,

Та, куда божья власть

Нас еще не послала -

В принципе, "смерть" и есть.

Все-то различье в том,

Черти когда. Потом.

20

Кабы нам знать момент!

Это бы нас спасло

От похоронных лент,

Ангелов, баб с веслом.

Ведь избежавший мук

Почести воздает

Не гибели - своему

Ужасу от нее.

21

Ужас или восторг -

Плод удивленья. Бог,

Ежели и жесток, --

То в том, что в секрете срок

Смерти хранит от нас.

Иль у Отца и чад

Разные взгляды на

Время и важность дат?

22

Или, по простоте

Яркость ценя во всем,

Выбрали мы не те

Дни для своих систем

Мира и нам искать

Надо не между двух

Цифр нашу жизнь, а брать

Новый аккорд на слух?

23

Думаю, мы живем

В странном миру, и жить

Высшие силы в нем

Нам не могли разрешить.

Кто принимал сей хлев?

Кто был наш ОТК?

Общество - первый блеф.

Главный итог греха.

24

Общество состоит

(По изобретателю) в том,

Что знающий боль и стыд -

Не допускается в дом.

Дом разросся, и он

Перевалил за пять

В девятой. Посланных вон -

Также не сосчитать.

25

Дом слишком полон. Теперь,

Чтоб на порог ступить -

Нужно долго терпеть,

И выдержать тест: убить.

Лучше всего, себя -

Получишь свободу, грин

Кард. Но дом не судья,

Коль обойдешься другим.

26

Во-первых, -- тем больше прав

На освободившийся стул,

На освободившийся шкаф

Для пиджака. Вздохнул

Свободнее и балкон.

И парк со скамьей внизу.

Общество знает, в ком

Подозревать слезу,

27

В ком - не подозревать.

Ради Бога, пойми,

О чем говорит кровать

В ночь, кто скрипит дверьми

Днем, что за дым в трубе,

Какая течет вода -

Там, где свобода для Б

Есть освобожденье от А.

28

Вот механизм смертей,

Смотрит из всех частей

Их конституций, книг

С их лирикой, чей метр

Неровный основан был

На том, что на километр

Суши - есть два могил.

29

Все это я затем

Ночью в поту кричу,

Чтоб не бранили "систем"

После меня. Ильичу

Не поставишь на вид;

Славен князь Меттерних.

Наоборот, для них.

30

Это гнездо - их щит,

Здесь их ясли. Звезда

Лишь о творце молчит,

Указывая, куда

Идти, чтоб увидеть плод -

У чьих возложить колен

Дары и себя. И тот,

Кто чертит в углу "НН",

31

Уже по боязни злой

Вдруг осчастливить взгляд

Избранного - собой.

Две тысячи лет держать

На обещаньи прийти

Мозг, что привык читать

Веру как детектив.

32

Все наши беды - от

Этой привычки сов

Развернуть переплет

Ночью, под бой часов -

Мечтая под этот клич

Искреннее всего

В книге конца достичь

Раньше, чем своего

33

Раньше, чем остальных

Благ, что оставил дом.

Зимний день на стальных

Крыльях с большим трудом

Поднимается вверх,

Видимый в золотой

Капле, что кран изверг

С воплями на ладонь.

Этим и знаменит.

Загодя обречены

Все, кто его затмит

В области тишины.

35

Чтобы сильней смолчать -

Дабы к устам печать

Не запросто прижилась,

Но испустила бы вдруг

То, что над тишиной -

Отрицательный звук,

Лучший ответ земной.

36

Все печали и стон

Опечаленных - здесь.

Бог заключается в том,

Чтобы оставить весь

Мир без ответа: там,

Где тот и начался.

Бог - это слух. Рукам

Вмешиваться нельзя.

37

Руки всегда грубей,

Чем их замыслы. Всяк

Стрелянный воробей

Знает. Что это так.

Руки растут из тьмы,

Дома у них - ни зги.

И через век умы

Не победят руки.

38

Руки всегда быстрей

Глаз, и всегда в тени.

Если умрешь скорей,

Чем обещали дни -

Знай: за судьбу решил

Палец. Никто другой.

Ягве рукой лепил -

Чтоб убивать рукой.

39

Видишь перед собой

Руку? Взгляни: рука,

Будто знакомый, свой,

Хрусталику дорога.

Взгляд не имеет дна.

Значит, прельстит глаза

То в руке, что она

Не имеет конца.

40

Лишь для того, заметь,

Все ее пять чудес,

Чтобы заочно иметь

Только перед одним

Парки затормозят -

Перед дуэлью, где им

Тоже концы грозят.

41

Видишь, какой размах?

Как это просто, как

Точно! Вся жизнь в умах -

Гибели в двух руках

Не одолеет, не

Стоит - и не прочтет,

Ибо в простой войне

Нужен простой расчет.

42

Смерть берет простотой.

Арифметикой, за

Которую лишь ценой

Правильного лица

Можно нам заглянуть.

Помните класс? пока

Доску не перевернуть -

Ждешь, что там - не доска.

43

Гибель, по существу,

Очень вульгарна. Нас

Выучили веществу

Смерти. Как свет и газ -

В дом поступает то,

Что не имеет труб

Спуска: в конце поток

Просто выносит труп.

44

И что бы ему тогда

Ни встретилось на пути -

Толпы, февраль, вода -

Он не спешит идти,

Он повернет назад,

Выскочит на рожон,

Зная, что лишь в глазах

Может быть отражен.

45

Мы сидим на полу,

Перед нами свеча.

Книгам, теням, столу

Не объяснить, для ча.

Их душа далека

И от Бога. И от

Глаза -- и так легка,

Что нас не возьмет на борт.

46

Мы сидим на полу,

Нам не видать окна.

Ночь шевелит золу -

Будто бы борона

По паркету прошла,

Сунули черенок

В землю -- и вот зола

Ночью легла у ног,

47

Чтобы удобрить рост.

Хлопья вечерней тьмы!

Как ритуал ваш прост -

От свечи по кольцу -

К стулу, к дверям, окну,

"Мы не идем ко дну.

48

Мы начертили круг.

Так и вертимся, как

Учит он: круг - наш друг,

Прямоугольник - враг.

Прямоугольник - гроб,

Яма - ему квадрат,

Прямая - одна из троп

Прямо до райских врат".

49

Тени идут, идут.

Свети горят. Лишь мы

Неподвижны - к стыду

Нас породившей тьмы.

Перед нами черта,

И ступить за нее -

Значит весь мрак у рта,

Капающий на белье

50

Воск - далеко внизу

Бросить и позабыть.

Ночью вода в глазу

Значит, что либо плыть

Нужно, либо сойти

На берегу любом,

И отыскать в пяти

Пальцах тропу и дом.

51

Осень справляет марш,

Стоя, как Бонапарт,

Вне наблюденья. Ваш

Город встречает март

Со слезами - как сын,

Ждущий у трех дорог

Гроб отца - и один

Дол перед ним широк.

52

Он затопит камин,

Проводив суету,

И сквозь глухой кармин

Будет смотреть на ту

Точку, что для души

Глаз подобрал предел,

Где ощутишь в тиши

В гибели - новодел,

53

То, чего никогда

Не было, блеф и страх.

И зашумит вода

На городских дворах,

И балкон удивит

Кованным чугуном

Слезливый конъюнктивит

Глаза. И за руном

54

Ресторан отплывет

В мартовских фонарях.

И несравненный год

Будет стоять в дверях.

За дверьми, на полу -

Мы смотрим на воск в упор.

Видим лишь мел. В мелу

Появляется хор.

55

Он говорит: "Ты здесь!

Правда, я знал, ты здесь.

Где же еще? Ты весь -

Жизни и жизни смесь.

Жизни и жизни: дней,

Запахов, сквозняков.

Ты написал о ней

Столько! таких стихов!

Столько большой воды

Бросил! Такой предел!

Если бы только ты

Знал, как ты славно пел;

Как ты умел идти,

Прятать, маскировать -

И не выдать пути.

И о конце смолчать".

Снег, снег всю ночь - но не сравнишь ни с чем,

Поскольку темнота. И слышно только,

Как на столбе дрожит фонарь: такая

Здесь тишина, что сам фонарь не светом

Тебе, отгородившемуся шторой, --

А этой дрожью озаряет мрак.

Так ясно все. Под фонарем, бесспорно,

Колеблются пятно и часть ограды,

Пятно - из света, из пятна - ограда,

И подле появляются кусты.

Ночь близится к концу, и зренье терпит

Напор деталей. Видимо, хрусталик

Не созерцать, а прозревать готов -

Но что-то держит за нос. Так бывает,

Когда листы разложишь, слышишь трепет

Фонарика - и будто видишь нечто,

Закрыв глаза, но нету ничего,

И щелкают часы: число сменилось.

Усмиреньем снискать - лишь его на себя навлечет.

Это было со мной; и теперь я не вижу для вас

Горя легче, чем эти ряды забываемых фраз,

Неповадны другие: мы прячемся в этом дому.

Пусть мы встретимся с ним на земле, где не выстроишь дом.

Пусть нас будет немного при встрече.

И пусть мы исчезнем потом.

Лициний. Раскрыв саквояж,

Я вижу свой город: больницы,

Скрепленные ветром. Пейзаж

Бессилья в пределах глазницы.

Мне кажется, именно то,

Что мир не скупится глазом, -

Нас мирит с пространством, на сто

Процентов спасая нам разум.

Дома (вместе с тем, что внутри) -

Для зренья не цель, а примета.

Она сообщает: смотри!

Есть нечто помимо предмета.

Они равноценны кустам,

Дорогам... И если нам свыше

Они - адресат. Ты один

За всех это знаешь, Лициний.

К двадцати Алкивиад постарел.

Только двадцать! а стало привычно,

Что из рук наконечники стрел

Ускользают без воли; и бычья

Непроворная шея, слегка

Уступив, распрямляется снова;

И ладонь, не смиряя быка,

Треплет губы для кашля и слова.

Но не этим ты даже смущен,

А сознаньем, что глаз, будто воин,

В мире глубже других опущен,

Ниже всех - и на дне успокоен.

Конь невнятен до стука колес,

И орла не приметишь до срока -

Будто видеть за вычетом слез,

Толща моря препятствует оку.

Будто пеной и волнами дом

Отстранен от деревни в засуху.

И собрат, различимый с трудом,

Говорит непривычное слуху -

Непонятным твердит языком,

Уважительно встав за порогом,

С сыновьями и медью кругом,

На колени пред старцем пророком.

Я теряю мелодию. Губы дрожат, и детство

Возвращается, как Одиссей, со слезами в дом.

Стих клубится над чашками в доме,

И когда я распластан на льду -

Он меня подзывает ладонью,

На которой я просо найду.

Если слух твой не знал изобилья -

Наблюдай через доски сама,

Как петушьи короткие крылья

Над привычкой парят без ума.

Нас Творец не учил диалогу,

Презирая двойное вранье.

Представьте: старый друг к вам возвратился -

Настолько старый, что уже не друг.

Что ваш (вполне естественный) испуг

И на его лице отобразился.

Не шелестя десятками годов,

Не поминая ни зимы, ни лета, --

Вы вспомните об умерших, а это

Знак, что Харон к отплытию готов.

Кого из вас не примет он на борт?

Кто слишком легок для его балласта?

Чей вес чужую смерть вбирал нечасто?

Кто движется в куда как ближний порт?

И где гарантия, что ад и бриз

Желанный гость пускается в круиз)?

Все это рассчитать за полчаса,

И двух минут не уступив без бою -

И есть хорал, разложенный судьбою

Для праздника на ваши голоса.

1

Я говорю десницей, а не ртом,

И более молчу, чем говорю,

Поскольку в слове только обертон

И только ото тьмы бывает зряч.

2

Как часто радость и вино

Усугубляют горе наше;

Как стыдно в основанье чаши

Нам видеть вновь пустое дно,

Поскольку эта пустота

Печальной жизни не созвучна,

А только с нею неразлучна -

И запечатаны уста.

1

Пока ты спишь, приходит поздний март,

Не разобрав путей в пространстве пегом. -

И реализм становится поп-арт,

И каждый выступ обрастает снегом,

Святою речью, из-под поздних ног

Взлетевшим духом, что колеблет гнезда;

И в сотне окон, видимых в одно

Из них, зрачок угадывает звезды.

И, трубы водостока позади

И землю безнадежно оставляя,

Глаз исчезает по тому пути,

Где гибели не создано, ни края.

И эта новость ждет спуститься вниз,

Как марафонец, чтобы только грузом

Своим соединить, простершись ниц,

Нас и невозвратившихся союзом.

2

Теперь я вижу и другие дни

Из глубины бессилья и порядка,

И чувствую, что никогда до них

Так не желал духовного упадка.

Упадок в том, что обладаешь им,

Как дорогою вещью или славой,

Листая левой строфы прошлых зим,

Пока перо не выскользнет из правой .

Упадок в том, что я принадлежу

Календарю, как штемпель на конверте.

Я не скажу "так проще", но скажу,

Что это не обязывает к смерти. -

Поскольку превращаешься в снаряд,

Не чуя цель по мере приближенья,

И видишь гибель как пространный ряд

Ее примеров - в виде расширенья,

Не видя в ней потери. Этот ход

Мы можем жить, а если что придет -

Оно придет само. Мы знаем это.

Нам памятные числа в ряд

Выстраивают время: десять,

Пятнадцать, сорок, пятьдесят -

В надежде нас точнее взвесить.

Мы начинаемся тогда,

Когда по чьей-то смерти минут

Определенные года,

И Землю к нам на шаг подвинут,

Чтоб твердость подгадать стопе,

И мозгу в маленькие мысли

Плеснуть словарь, и на пупе

Связать нас в узел, чтоб не висли.

Когда же разум обретет

Для цифр достаточную крепость,

Нам снова подвернется год,

Как неразборчивая редкость, --

И нету смысла полновесней,

Чем том, каким она полна.

Я говорю: я не прерву письма

До черных дней, до пиццикато Парки, -

Но ты - мой черный день, флакончик Паркер.

Какая за тобой настанет тьма?

Какая чернота, ты скажешь ли,

И что за глушь, не знающая вилки,

Быть может действеннее замутненной мглы

Твоих следов на горлышке бутылки?

Ты, о флакон, ты не бываешь пуст.

И я, как Ив Кусто, в твои глубины

Всего на четверть обнаружил путь.

Даст Бог - я опущусь до половины.

Даст Бог дождя, даст ночи - я приму

И на себя частицу океана;

Даст горя, Паркер, -- и в густую тьму

Мы вступим вместе, как в дурные страны.

Ты знаешь их. Ты мне переведешь

Их крики и питейные рассказы,

Пока и сам за мной не перейдешь

На тот язык, что за пределом фразы.

Все тяжко в тишине, и жернова картин

Опережают дымовые трубы,

Как будто звук дает всем веществам один

И тот же вес - но чувствуют лишь губы.

В любой апрель Москва растворена в окне,

Как перепонкой лап, окраины ко мне

Несут туман и гонят дальний гомон.

Трамвай со стороны реки, из полусна

Зовет парчой завешанные залы,

Где пальцев юркий класс спешит налить вина

В стакан для головы - как та сказала.

Нет смысла подниматься над чертою глаз,

Чтоб это обозреть, поскольку город сверху

Нам виден сквозь других, и узнается в нас,

И в точках птиц глядит надземной меркой.

На бесовское место; и мелом

Побелен придорожный уют.

Переводишь бессмысленно ноги

И теплу доверяешь пути.

Счастье мук и земного кольца:

Будто мы дурачка упросили

Нам ни меры не дать, ни конца.

Вот что сделала даль: бесполезный,

Потому и единственный жест.

Мы не спорим - как век наш железный,

Все занявший, не требовал мест.

И беспечность - избыток кромешной,

Для которой и души тесны,

Тьмы и бедности - только поспешный

Крик с вершины, что мы спасены.

Три часа не хочу оторваться.

Будто в лжи откровенье нашло

То, что вслух побоялось сорваться,

Но и в истине жить не смогло.

Небо движется как-то толчками.

Гибель - спешка, густой недосуг.

Все, что нужно, мы делаем сами -

Лишь у горя не тысяча рук.

Сгустились толпы. Надо жить в домах,

Которые не стенами, а телом

Соседа ограждают каждый взмах

Твоей судьбы в своем пространстве целом.

Как всякая естественная связь,

Мирская теснота не смотрит в лица.

И дом - живая изгородь для нас -

Несет плоды и может шевелиться.

Но эта жизнь, ежевечерний шум

И молоток пустяшного ремонта

Мне стыд полов и крыш холодный ум

Передает, как рукописи с Понта.

Ладонь жилья конфетами полна.

И, баловням, лишенным сна и слуха,

Нам кажется пейзажем из окна

Его любовь гнезда - к яйцу и пуху.

Урод сидит напротив, и сложенье

Тяжелой головы, как метеор,

Притянет глаз и высветит для зренья

Невидимое в мире до сих пор.

Щадя его, взор не преступит кромки.

Но мы не в силах так жалеть сердца,

Как это могут хрупкие обломки

Уроненного с высоты лица.

Он на закорках рослого несчастья

Встречает любопытство площадей.

Его беда - приближенная к страсти,

И не черты отталкивают в ней,

А только сила, сжатая ударом,

Предметы движет от греха во тьму.

Поэтому мы не узнаем даром

Того, что ведомо за нас ему.

Мы охотнее примем за мир

Все, что плещется над головами,

И в слепой без глазницы эфир

Вознесемся бесправно словами.

И ближайшие руки для нас

Будто временны - будто кочевье

Против воли нас гонит сейчас

Через лица, дома и деревья,

Где у времени только черты

Путевого журнала, в котором

До сих пор остаются листы

Настоящая ценность его -

Близкий топот соратника в беге

К месту сбора, где нет ничего -

Как в глазах у закрывшего веки

Больше нет ни торшера, ни стен,

Словно ночь, что в себе их вместила,

Даже тьмой не соседствует с тем,

Что до утра внутри наступило.

Нет вещей, и застыли дела,

Как вода в зимовавшем стакане,

В форме дна, где их нежить нашла -

На бумаге, на теле, на ткани.

Как кружатся кварталы на Солянке,

Играя с небом в ножики церквей,

Так я пройду по видной миру планке -

Не двигаясь, не расставаясь с ней.

Дома летят, не делая ни шагу,

Попутчиком на согнутой спине.

И бег земли, куда я после лягу,

Не в силах гибель приближать ко мне.

Танцует глаз, перемещая камни,

Но голос Бога в том, что юркий глаз -

Не собственное тела колебанье,

А знак слеженья тех, кто видит нас.

Чтоб фору дать усилиям чужим:

Чей взор богаче на святые пляски?

Кто больше всех для взора недвижим?

Немногие увидят свой конец

Таким, каким я вижу этот ливень,

Где медленно из облачных овец

Вдруг молния высвобождает бивень.

На улицах спокойно. Полных вод

Хватило для того, чтоб все колеса,

Все фары, каждый каменный завод,

Все небеса - удвоились без спроса.

И время ненаказанным бежит,

Но розга не впустую просвистела.

Во всем, к чему он сам принадлежит,

Глаз не находит собственного тела.

А значит, все на месте, все с тобой.

Жизнь и разлука с ней неразличимы,

Но первая отходит от второй

На полшага: мы делаемся зримы

Самим себе и миру самому.

Таков последний миг, но не расплаты.

Мы вытесняем, погрузясь во тьму,

Свет в последождевую кутерьму -

На плиты стен и кровельные латы.

Как стар я ни кажусь себе один -

На людях старость пустят за уродство.

За то, что с телом с ними я един -

Двойным расплачиваюсь инородством.

Лишь в худших мыслях и в легчайших снах

Я отделял себя от их народа.

Но прежде, чем минута на часах

Пройдет, наш круг дополнится природой.

А злое производное ее -

От вашей новой массы отделенье.

И треньем масс, а не земли и стоп,

Закон впускает чудные поправки.

Не верю времени: в нем глаз находит то,

Что нужно для спасения от давки -

Нет будущего. Не решить годам,

Чье превосходство или первородство.

В вас воля, от которой я бегу,

Мне внятная через чужое зренье.

Для вас я бессознательно примкну

К противовесу - к вашей вечной муке.

Но только за одно мою вину

Хочу признать, тем развязав ей руки.

А плавает, как скорлупа, в прошедшем:

Меня считают выходцем миров,

Но ни один не называл Вошедшим.

Слышишь? Ночью так хочется пить.

Значит, кончено с новой зимою.

Нам дано и в молчании жить,

Как не могут ни реки, ни море.

Майский черный - как молотый сорт -

Черный час налегает на веки,

Но сознанье поставит рекорд -

И проступит окошко в прорехе.

Далеко ли теперь до него?

Тишина расстоянью не мера.

И в обеих для нас ничего

Не оставлено: воля и вера.

Ночью слово само по себе.

Мы находим в беззвучии место -

Это вера диктует судьбе

Непонятное силою жеста;

Это воля - ты знаешь ли сам? --

Божья матерь, материя, милость

Так же тихо сопутствует нам,

Как Эдипу в молчанье открылась.

Прикрыв от тяжести лицо,

Я передал его ладоням -

И только голое яйцо

Сидит на теле постороннем.

Но видеть продолжал зрачок,

Но слышать требовали уши, --

И только наблюдать я мог,

Как мир младенцем рвется в душу.

По прихоти его стеклись

Такие силы отовсюду,

Что недостойную причуду

Я принял за слепую высь.

И миг оформился в слова,

И ринулся в ее пустоты.

И давит честную зевоту

Нетронутая голова.

Мне кажутся знаки их временных бед

Навечно влитыми в мой собственный свет,

Как будто узла этих лиц тождество

Дало мне мое Рождество.

Здесь два расстоянья меж них сочтены.

Одно - сокращенное взглядом жены,

Второе - Ему в складках мглы золотой

Открылось доступной чертой.

И воздух сгустился. И трещины дал

Трагических судеб единый овал,

И мимо две жизни прошли, и года -

Как им и хотелось тогда.

И слезы встают за пропавшей спиной,

Минутой терпенья скопляясь за мной.

И в недрах земли, где минуты не жаль,

Со звоном сломалась деталь.

В мгновенной и чуткой отваге -

Вот словно по зову блесны -

Я ощупью лезу к бумаге

И не узнаю белизны.

К сплетению равных волокон

Пытаясь добавить свой след, --

Вот я отшатнулся от окон,

Когда зажигается свет.

Вот копится пыль на деталях

Ребенком разобранной тьмы,

И мерно качает усталых

Движенье гранитной кормы.

И буквы выходят из пальцев,

(Я сделал, и лег на живот)

Как будто бы племя страдальцев

Во мне неизменно живет.

Что звезды, их ласковый лепет

Лишь ночью на слух различим -

Ручной и заемный мой трепет,

Как смерть, не имеет причин.

Бумага - их смертное поле.

Спускаясь в последний приют,

Их зрение рыщет на воле,

Не зная, что встретит их тут.

Вот ночь, как зовущие блесны,

Вот мы остаемся одни,

Вот пыль, вот и окна (как просто!) ,

Вот свет - вылетают они.

Прежде, чем его сны заклюют,

Горемыка снял с тела печаль

И повесил на плечики тут,

Чтобы я ее к телу прижал.

Нас не боль забирает в тиски,

А примерки портновская нить,

Но сукно стопроцентной тоски

Щегольство не дает нам сменить.

Где ты, Божие веретено?

Что угодно мы станем беречь -

Только бед дорогое сукно

Не истлеет на тысяче плеч.

Потому что дано за него

Слишком многое первой рукой

И незрячее наше родство

В том, что платим мы долг круговой.

Я стою на крыльце темноты,

И от ясности время дрожит.

Я не знаю, что думаешь ты,

Наш портной, наш примерщик и жид.

Это ты подобрал мне мой путь.

Благодарность не так велика,

Но от платья свой клок отщипнуть

Не поднимется эта рука.

И до рубища не оботру

Благородных обид рукава

Ни в тиши, ни на гнущем ветру -

Пусть их тяжести сносят слова.

Знаю, что принужден испытать

Все до дна отдающий поклон,

Но хочу приодевшись узнать,

Чем еще я с плеча подарен.

Я только что мой тихий кабинет

Два реза пересек и сел на стуле -

Но тех шагов уже на свете нет,

И шторы теми легкими вздохнули.

Как радость тех бесплодных двух минут

Свободной паузой отделена от этой,

Перерожденной в летопись и труд,

Ее наследницей переодетой!

Глазница та же. Вид жилища в ней

Не просиял и вдруг не стал темней.

Но в том, что ничего не изменилось,

Я вижу только аккуратность дней -

От нас оберегаемый музей,

Тесемки чувств и послаблений милость.

Исчезновенье на моих руках.

Здесь целый мир нескладною газетой

Клевал шаги и чистился в словах,

В двух половинках сущий, и никак

Не различающий меж той и этой.

Год, как я вижу недолжное, лишнее;

Праздную чуждое мне.

Будто сегодня все мертвые ближние

Пляшут в настольном огне.

Или сознание делает сотую

Злую версту за чертой -

Будто я вижу твой берег за Охтою,

И абажур золотой.

Что там на стенах? Какие за стенами

Звуки доступны тебе?

Кто ты, покуда немыми сиренами

В грубой влеком скорлупе?

Кто тебе дал по канону сочельника

Нимб твоих рыжих волос -

Смутную радость жужжащего пчельника

Будущих слов? или слез?

Чей ты Иосиф? Где братья соседские,

Где же волы у яслей?

Эти вопросы последние детские

В жизни, покуда мы с ней.

Это для нас любопытство, ребячество -

Но и для Бога простой

Способ повыведать: что обозначится

В Нем этой малой чертой .

Ибо Он знает: пока не отпрянули

Мы к рубежу своему -

В мыслях и голосе, поздно ли, рано ли -

Мы обратимся к Нему.

Это уже Рождество и Успение.

Выберешь сам наугад.

Слышишь за стенкой непрочное пение

Граждан своих, Ленинград?

Души случайные, тени печальные

Слабо выводят сквозь сон.

Город портов, пять утра, и причальные

Блоки затеяли звон.

И исчезает святая окраина

Вдаль над провисшим бельем.

Выпьем за Родину, выпьем за Сталина,

Конец весны в предместие больниц.

Людей как не было, две-три машины,

И голоса таких незримых птиц,

Что словно купы бесом одержимы.

Нельзя запоминать вас наизусть,

Кварталы детства. Дом для пешехода

Уже постольку означает грусть,

Парадный первый, видный исподволь,

Как будто боль его внутриутробна -

Но вещь сама перерастает в боль,

Когда второй предвидеть мы способны.

Исчерпывая кладку стен собой,

И завершая дверцею жилище -

Он боком входит в память, как слепой,

Который трость потерянную ищет.

В ложных сумерках всякое горло в Москве

Говорит о грозе в полный голос.

Есть, где ужаса взять помутненной листве;

В буйстве форток читается гордость.

И плывут по короткому небу пловцы,

Как в купальные дни на запруде -

Тяжелы и упруги, как все жеребцы,

Все машины, все купы, все люди.

Меркнет дом - будто бы за спиной беглеца

Уменьшаются образы вышек,

И соседского в раме не видно лица,

Хоть и знаешь, что к ливню он вышел.

Как ладонью, находит початок:

В мыслях неба, в курчавой его голове

Остается родной отпечаток.

Но с глазницы спадает виденье дождя,

И встаешь у долины при входе -

Как слепые певцы себе жаждут вождя,

А на грех только зренье находят.

Глаз увидит, как начатый в ливень стишок

Обратится посланием с Понта -

И сознание опустится вниз на вершок,

Словно те, кто достиг горизонта.

Я буквой начинаю стих,

Когда мне хочется начала -

И в черных записях моих

Найдутся три инициала.

Но имя бога своего

Им каждый облак предоставит.

В двух буквах обратится к вам

Мой неуспешный Казанова.

Обоим словно ведом код,

Что позволяет внутрь пробиться -

Но только третий каждый год

Ко мне просителем толпится.

Я слышу гомон у дверей

И жду колеблющимся ухом

На промелькнувший тут хорей

Настроиться коварным слухом.

И в почерневших небесах,

Чужая нашему испугу,

Проходит буря на глазах

У мира к розовому югу.

Встали поздно, перед самым жаром полудня,

И следили, как колеблется сознание.

Ум не знает, горячо ему иль холодно,

И на помощь призывает мироздание.

Он тревожными догадками оденется

И сомненьями свободно опояшется,

И внутри словоохотливая пленница

Отворит окно и молодцу покажется.

Сколько слов у языка перебродившего,

Чтобы выбрать среди раковин погибшую!

И печаль свою невыгодно излившего

Узнаешь по обращению к Всевышнему.

Голоса пересекаются безгрешные,

Лишь покуда есть глухие да неумные,

Лишь покуда есть ущербные, нездешние

Перепонки барабанные и струнные.

На любой вопрос ответ летит заранее,

Любопытству откликается незнание,

Будто лоб произрастающему тернию.

Те - поэты, для кого одно сравнение.

Кто умеет угадать сквозь мглу попарную,

что для этих двух придет соединение -

Очевидности отчаянье суммарное.

Неизвестно, что на свете тяжелее снесть.

Но молю, чтобы услышать не случилося,

Настоящее выпрашивает милости,

И из будущего глотка огрубелая

То ли требует к себе, то ли прощается.

Только прошлое упрека мне не сделает,

Потому что лишь оно не возвращается.

Ее бессилье мне передалось,

И те движенья пробуждает в теле

Что кажется - у нас одна с ней ось.

Почуяв странное своей природе,

С набегу оземь бросилась вода -

И уголок пера в чумной погоде

Клюет основу так, как никогда.

Я профессионально ей грешу:

Рука едва за ливнем поспевает,

И я, боюсь, на память рай пишу.

Я легкости хочу; пускай я брежу,

Что Пушкина мне прояснит она,

Но я по крайней мере обезврежу

Себя от разума, как от вина.

Когда рука погонится за словом,

Разбрызгивая грязь чернил вокруг, --

В обличье кратковременном и новом

Я обрету мой золотой досуг.

Я различу в случайном песен сброде,

Который никому не подчинен.

Восторг очей не будет переменным,

Поскольку слабости найдут в нем кров.

И стану я читателем отменным

Чужих, несносных, но живых стихов.

В молчании, в словах и в жесте

Погибнул дорогой предмет;

И ум уже отведал мести

Несбывшихся благих примет.

Течение двух жизней равных

Спокойствием вдовы полно,

Но редкий миг печалей давних

Делить нам поровну дано.

Таков мой домысел. Тирады

Без адреса лицом рябы.

Мы оба знали: от досады

Расчувствовавшейся судьбы

Могло спасти одно покорство -

Но вслух клевещут на нее

Мое разумное упорство

И простодушие твое.

Все было слишком поздно? рано?

Кто отступился - я или ты?

В прошедшем словно истукана

Я вижу грубые черты.

Он прост; и в храмовом приделе,

Где он хранится - держат тьму.

Туда пускают на неделе

В особый час по одному.

И вот текут. Что только могут

Изобразить лицом - все тут.

Здесь в равной степени тревогу

Со смирною тоской несут.

Все благодарно примет глина -

Воспоминаний детский флот,

И тост во славу исполина,

Хотя моленье не подложно -

Перун для глаз неколебим,

Но вера лишь тогда возможна,

Когда ты был унижен им.

Я видел в эту ночь тебя.

И ради появлений этих

Я буду рад сказаться в нетях,

Изъяв из мира сам себя.

Я буду рад лишь видеть сон,

Недоблестный, но павший воин,

Поскольку был бы недостоин

Узнать, что он осуществлен.

Два года я того не ведал.

Я оскорбил тебя и предал

Чужой земле судьбу твою.

Твое проклятие на веки ,

Как ангел радости, сошло.

Мне самозванство запретило

Делить с чужими власть мою,

И венецийскую могилу

Я издали осознаю.

Воссоздаю печальный опыт

На лицах дворни записной,

И снизу доносимый ропот

Бредущей обуви земной.

И в шествии фаланги стройной

Своих и зрительских цепей,

И в блеске урны неспокойной,

И в тучном ходе голубей.

И в глухоте окружных башен,

И в сотрясении воды -

Встает Орфей, велик и страшен,

Идет, и пробует лады.

Он шел, одет случайным шумом,

В другую сторону, один,

Навстречу однозвучным думам

И гулу движимых картин.

Как много шло в потоке мимо

И ложных, и прекрасных сил!

Но он борьбу и гибель мира,

Невидимый, не ощутил.

Не различая свет и тьму,

И равенством нежданным мучим,

Он молча следовал ему.

Не чудо, что рука живая

Все съест - и живо, и мертво.

И я над мертвым уповаю,

Как сделалось, что остальными

Словами я теперь незрим,

Что мне понадобилось имя,

При жизни нужное другим?

Но для него освобожденье

Вершится свыше или тут,

И горестное сообщенье

Из фразы рвется, как из пут.

Его оторванная часть

Так быстро судьбы назначает,

Что нет им времени совпасть.

Кому она придется в руки

Как воскресение свое?

Кому солжет? Кому даст муки?

Кому нет дела до нее?

Поэты разны. Мне от роду

Не впору бойкое перо.

Оно, как давнее тавро,

Не тяготит мою природу.

Мои напевы мудрены

И костенеют год от года,

Но не боятся кануть в воду,

Поскольку сердцем сложены.

Я был бы рад казаться миру

Живым наследником твоим,

О Пушкин, Божий псевдоним,

Чью ненастойчивую лиру

Мой карандаш вплел в сотню грив

Стихов нечесаному клиру

И после возвратил кумиру,

Все струны лыком заменив.

"Но что есть толку в переделке? -

Вы скажете, мой судия, -

Искусством слога вы и я

Равно от боткинской сиделки

И от "Полтавы" далеки".

Но подражанья и подделки

Я не равняю, хоть и мелки

При родственных чертах и сходстве

Им силы чуждые даны.

Не чувствующая вины

В окружном горе и сиротстве,

Подделка тянет соки их,

Без мук рождая шум и скотство -

Но только стыд за злое сродство

Дан подражанью на двоих.

Покуда робкою строкою

Она крадется на листы, --

Лишь им питаются персты

Знакомых с лирой и тоскою,

Небритых, чуть живых творцов,

И рифмой с древней бородою

Поют стада покрытых ржою

Литературных праотцов.

И сводный полк названий строгих,

В шкафах сомкнувшийся в ряды,

Собой затмил его следы -

Следы своих падений многих.

Им жили тьмы переводных

Романов и стихов убогих -

Солдат словесности безногих,

И взводы гениев лихих.

И я, в селе подвластный небу,

Сбирающий малину в горсть,

Один поэт на двести верст -

Лишь в нем одном являюсь Фебу,

Как в престарелом пиджаке.

И речь моя понятна склепу

Лесов, и кирпичу, и хлебу,

И светлым волнам на реке.

Ей кажутся целебными движенья

Недель и трав, и бабочек в глуши.

Среди печей и радужных узоров

Небытия на многолетних пнях.

Я отвлечен от городских трудов,

И сердца запоздалое усердье

Ночует в небе конченного дня.

Гляжу без зла. Минуй мой бедный кров.

И словно мудрость или милосердье,

Яви свой лик: не беспокой меня.

О, как нетрудно было догадаться,

Что сил не хватит на земную рать,

И здесь урочной гибели дождаться,

И мир упреками не волновать.

В простых предметах видится бессмертье,

И высший дух окутывает ум.

Как в сказках языку доступны черти -

Так зло забавно ходу сельских дум.

Здесь нет восторга - нет и примиренья.

Речь тянется по ветру наравне

С душой сожженных листьев, и у зренья

Нет повода принять пейзаж вполне.

Здесь ясный свет; и трюки мирозданья

Приобретают прелесть на глазах.

В наличниках нет русского сознанья -

Как нет богов в прекрасных небесах.

Передо мной идет семья других,

И каждый в ней опаснее, чем я.

Их речь сильна; и лишь сквозь торсы их

Ко мне спешит единственность моя.

Там всякий мелкий жест неразличим,

Но общее для них небытие

Подаст свой голос, если перед ним

Стоять в молчании, как в одном белье.

Тогда не будет шума. И никак

Себя не обнаружит страх земной.

И пробуешь ногой осевший мрак,

И слышно "прочь", но чувствуешь: "за мной".

Спрячь этот сон. Ты видел все в бреду.

Молчанье под беседой утаи.

Ответь, что был кошмар: стоишь на льду,

Глядишь - следы, и узнаешь свои.

Если кто по дружбе спросит,

Точно ль бросил я стихи -

Отвечайте: разве бросят

Кукарекать петухи?

Разве городская птичка

Бросит каркать из гнезда? --

Бесполезная привычка

Нам дается навсегда.

Это все равно, что плакать,

Ковырять в носу, кряхтеть,

Старичку плести свой лапоть,

Бабке - рядом с ним сидеть.

Слушайте, как ноют слоги,

Как в их северный напев

По кадык врастают боги,

С головой уходит гнев.

Пусть поймут: нельзя оставить

То, что не было трудом,

И другому предоставить

То, что есть и так в другом.

Как бы ни казался скушен

Путь к родному маяку, --

Сизый гребешок послушен

Своему кукареку.

Что ж до месячной разлуки

С ним в преддверие зимы -

Пусть поймут, что жгут нам руки

Грозные считалки тьмы.

Семнадцать лет, как черная пластинка,

Я пред толпой кружился и звучал,

Но, вышедши живым из поединка,

Давно стихами рук не отягчал.

Мне дороги они как поле боя.

Теперь другие дни: в моем бору

Я за простой топор отдам любое

Из слов, что не подвластны топору.

Подняв десницу, я готов сейчас же

Отречься от гусиного пера.

И больше не марать бумагу в саже,

Которая была ко мне добра.

Я здесь один: никто не может слышать,

Как я скажу проклятому нутру,

Что выберу ему среди излишеств

Покрасочней застольную игру.