ОБРАЗ

 

Он - Зеркало.

И подходит к нему всяк -

Век, Семья, Город, Закат;

и глядятся, и честно видят -

Дурнушка - Золушкой оказывается

Храбрость - Червем оказывается,

А Простак Огнем опоясывается.

 

Между Луной и Солнцем

Зеркала эти висят.

 

1984

 

 

ДЕРЕВО ЭТО ВЕЛИКОЕ

 

 

Дерево это великое.

И в кроне всегда ветер,

чья суета тревожит

его, как спящую птицу.

 

Одну оно ветвь под другую

заводит - клювом в подкрылье,

скрипнет как вскрикнет: ветер

и холод.

 

Когти корней крепко

на прахе родном держат

его поджарое тело,

чтобы оно не упало.

но и не улетело.

 

Перед большой стужей

снится большой птице,

что - взмах, взмах, - снимется

и полетит. Прощайте.

 

В порах грибов - пора

сбора и листолета.

Дни осенние, ветры северные,

ночи воронова пера.

 

Неужли взлететь не выйдет?-

Ибо тяги земные -

злые, как псы цепные...

 

Но люди тогда видят

летящие клином листья -

сны деревьев цветные.

 

2001

 

 

БАЛЛАДА О КАЗАНСКОМ ВОКЗАЛЕ

 

 

Катакомбы родные - вокзал!

Своды в желтых наплывах олифы.

Спят скитальцы вприсест и вповал,

как в годину вселенского тифа.

Безбилетные дни вспомянуть

я пришел - просвистевшие годы,

в лица многих людей заглянуть,

как в бездонные воды.

Не отыщется здесь ни один,

кто бы в помощи не нуждался-

даже сытый вон тот нелюдим,

что лоснится щекою наждачной;

свой казенный проезд офицер

променял бы на горсть золотого

с волжских плесов песку, например,

или женское слово.

Здесь теряют покой, кошельки,

и любовь, и детей, и билеты,

обретая дорожной тоски

номерные транзитные меты.

Чем смогу я помочь и кому,

сам за жизнь потерявший немало;

кто поможет мне здесь самому

в полуночной пустыне вокзала?

Чем помочь... Попытаться опять

трезвым словом и взором совиным

разглядеть, докумекать, понять

то, что кажется столь очевидным.

Эти люди... Лет десять назад

не тех самых ли видывал здесь я:

рты, разъятые дремой, глаза

и цыганское вечное детство!

Как мне нужно понять, почему

столь едины концы и начала;

почему никуда, никому

никогда не уехать с вокзала.

Как мне важно, чтоб эти черты

из наполненных светом потемок

видел в безднах иной пустоты

отдаленный потомок;

чтобы понял он, чтобы постиг

сквозь нагар исторической фальши

наши лица и наши пути,

перепутья великие наши.

 

 

1984

 

 

 

 

НАТАЛКА

 

(из романа "НУЛЕВЫЕ ГОДЫ")

Наталку в молочке купали

и башмачки ей купували.

Лелеяла Украйна Наталку в Подоле ,

да, видно, принесла нечайно в подоле.

 

А тильки ей семнадцать стало,

она перед Москвой предстала.

Расчет и страсть - ее глаза.

Тут столько теток с пуделями -

у этих хату можно снять;

тут столько баксов с кобелями,

кавказских тьма со шнобелями -

они Наталку хочут снять.

 

Они с того не обеднела.

Сердечком лишь оледенела,

но стала модная така,

шоб вид иметь для мужика.

Один в нее влюбился смертно,

хотя и знал про таксу-смету.

Ждал у подъезда стерву эту,

чтобы убить - торчал с букетом!

Наталья с ним шо твой наждак

была споперву - будто мстила.

Но дело сладилось ништяк,

и свой позор ему простила,

влюбилась, под венец пошла,

когда счастливо родила.

 

Московский двор - как сотня жал,

и вдруг ее зауважал.

Шаг на пружинке. Будто маршем

идет, не видя никого,

собой, одновременно, маршал

и лошадь белая его!

 

...Я, спьяну, поздно спать ложился -

и этот образ мне приснился,-

осколок виденного - где ж?

Припас для ней жестокий штрих

(ревнивый нож? заразный шприц?)

Искусство мало чтит падеж

винительный, -

зато балдёж ему - губительный,

особо героинь, падёж.

 

Раёк - в подарок вам, на память.

Пруд с лодочкой и лебедями.

Узнаете в нарядной даме -

прошу не падать -

бочком, картинно, на краю

сидящую, чуть располневшую,

вновь кавалера заимевшую

Наталью милую мою.

 

2003

 

 

 

СУЖДЕНИЕ О ДЕНЕЖНОЙ МАССЕ

 

(из романа в стихах "Нулевые годы)

 

Стихотворные тексты

я уже не люблю, не читаю.

Нынче предпочитаю

договорные тексты.

Сутью бренного мира считаю

денег вязкое, тучное тесто.

 

Все в нем - месиво силы,

откровенье прямого разбоя.

Подло, смело, красиво

это мясо живое,

воплощенная сила!

 

Я не в раны сомнений влагаю,

прямо в вещи вперяю персты.

Этой массы алкаю

и не надолго, полагаю

наши кассы будут пусты.

 

Денег хочется страстно

графоманам несчастным,

народившимся классам

и трудящимся массам.

 

Если паркера дорогого

жальце вынуто из колпачка,

над последним листом договора

обмирает рука.

 

Договор - приговор. Ты заложен,

ставший ссудой кому-то, кто должен

с той и с этой границы таможен.

 

Взгляд участливо-добрый,

"о, пардон" - и ответ на звонки.

Только строчки контракта - как ребра,

цифры в столбик - твои позвонки.

 

Гулы сессий и пулов

и туфты тектонический вымах.

Меценатов загулы

человеколюбивых.

 

Вот штрихи в два-три слова

обо всем, что свалилось,

понеслось, закружилось,

 

 

встало рядом и возле.

А о будущем - снова:

"Побеседуем после".

 

1990

 

Из Вокзальных Песен

 

 

Ветер перронный, грязный, как бомж,

мусор мотает, за полы хватает,

За полночь приумолкает галдеж.

Даже вокзалу покоя хватает.

 

Здесь мое сердце. Родом я из

этой толпы, биомассы спрессованной,

мятых одежд, одинаковых лиц,

серых спросонок.

 

Ставлю над сталью путей синеву,

звезды превыше нее помещаю.

Злее похмелья обиду свою

я на перроне пустом ощущаю.

 

Если бы я до сих пор не имел

хлеба и лежбища, долга и дома,

я бы свободным остаться сумел

в меру, какую вы помнили б долго.

 

Рябью по тиши да глади - дозор.

Стелют цыгане свои одеяла,

и, освещая разор и позор,

встала звезда моего идеала.

 

2002

 

 

 

 

 

Персик

 

 

 

Распахивала створки взгляда,

и был твой день - цветущий сад.

Тебе и утром ночи надо,

безумств, всего и всех подряд.

 

Ты никому не изменяла -

ты страсть была сама собой.

Ни из кого не изымала

занозы ревности слепой.

 

Любила нагость и усталость,

неугомонна, как сверчок,

и мне со смехом отдавалась,

кусая персика бочок.

 

Ах, эти ахи, гон и стоны,

побитый дачной молью полог!

Старинным диском телефона

ты колдовала, как астролог.

 

Со встречей заплетая встречу,

как поясок хламиды алой,

рыдала, если кто перечил,

но за минуту забывала.

 

Когда тебя убили страшно,

нам подписать бумагу дали.

Следы помады карандашной

и кровь на испитом овале.

И сыщик, завершив работу,

не знал - что дальше? А всего-то,

когда накрыли тело, было -

ты со студенческого фото

звала, лукавила, любила.

 

Жжет и саднит, как пчелки жалко,

в саду, где ты, твой чистый взгляд.

Всех, кто ни есть, до смерти жалко.

Красивых жальче во сто крат.

 

2005

 

 

Пот, сталь, соль

 

 

Тут проката роли да селитры кули,

упаковки, поковки, отливки.

Доминошные щелкают в сквере козлы

так, что падает гарь на загривки.

Остроскулой кичится своей рыжиной

черной солью осыпанный тополь.

И пермяций чугун, ноздреватый, ржаной

маслянист от державного пота.

 

Делят улицы наискось тут колеи.

Не буди ты уставших,

вагонная сцепка!

Но свистят милицейских ловитв соловьи,

гром кузнецкий грохочет из пекла.

 

Но обща и приватно трудовому народу

прошвырнуться приятно мимо хлебозпвода.

 

 

СИНАЙ

 

Супруге моей Людмиле,

по библейским местам странствующей

 

1.Синай

 

Остались последние былья бурьяна

далёко внизу. На тропе ни следа,

хотя еженощные толпы к рассвету

трудили стезю каменистую эту,

и шла бедуинкой за ними звезда.

 

И в час, когда "поздно" становится "рано",

паломники разом взглянули туда,

где русла сухие вились, как туманы,

и высились горных теней города.

 

Бледнели, как немочь, дорожные лампы,

И молкли беседы попутчиков: им

вершины, как цепь освещаемой рампы,

одна за другой, в розовеющий дым

полуобращенные, смутно сияли,

так, будто бы камни бесплотными стали,

пророча, что мертвое станет живым.

 

А холод, меж тем, как неверье, парил.

И суморок был, как проломы перил.

Но луч, из-за пика, истоком событий,

как посох, ударивший темень: "внемлите!"

из раны мгновенья рассвет отворил.

 

Возвратным путем подувало метелью,

и зноем полдённая шла сторона.

А вот и Святой Катарины стена.

Монахи уже ворота отпирали.

 

В снегу, как в цветах, не спаленных ветрами,

ждала их, смиренно достигнутой целью,

исполнена свежей листвы, купина.

 

 

 

2.Одиннадцатая заповедь

 

Моисей возвращался, взволнованный встречей.

Щелкали камни, жевал дромадер удила.

Молозивом света обрызгано море далече.

Отроги Синая объяла глубокая мгла.

 

На полупути горбатилась крыша привала.

Там отдых. Там можно, зажегши огонь

Скрижаль перечесть от конца и с начала.

Народ его ждет. Подождет за запретной дугой.

 

Он спешился. Дверь отворилася. "Кто здесь?" Молчанье.

Но сердцем услышал: не надо огня зажигать.

Пророк, как слепец, побежал по законам перстами.

Светились каменья. Как ладан, текла благодать.

 

Тут в узком оконце, имевшем значенье бойницы,

верблюжая морда, осклабясь улыбкой своей,

как грех, показалась. Слюна в его зеве клубится.

И спрятал скрижали, скотину прогнал Моисей.

 

Кровавят ступни, но прошел он остаток дороги

позади верблюда, урчавшего, как унитаз.

Кромешная мгла обставала Синая отроги.

"Вот так же пороки и беды великие нас

цепляют, как терние, алчут, язвят повсеместно" -

шептал Моисей. Захотелось к законам ему

хотя бы вот это добавить: " Не смейся,

поскольку боишься верблюду сподобиться ты своему."

 

Увидел народ, - и исторг помышление вон.

А звезды, как росы, на небе смиренно блестели.

Еще не смущал их крадущийся спутник-шпион,

посланный, чтобы по утренним тЕням

засечь продвиженье военных колонн.

 

3.Бедуины

 

Не добавлю ни слова к тому, как всё было.

Русия, Италья и Кения у костра

сидели, готовясь с неблизкой дороге.

Италия виски свое разлила

в арабские плошки,

Русия же мясо и хлеб разделила,

А Кения с длинной ладошки

кормила, смеясь, желтоглазую кошку.

Ты - Бастет? - Русия у кошки спросила.

И та, оставаясь себе на уме

исчезла во тьме.

 

Тогда бедуин, что стоял в темноте

сказал им с учтивым поклоном:

- Пора, христианки. Лист на кусте

уже не глядится зеленым.

 

И пани, верблюжьей страшась высоты,

кой-как оседлав жировые хребты,

пустились в дорогу

навстречу Вершине и Богу.

 

И выдал славянке погонщик младой,

работой и скукой измаянный, тайну:

- Мы все здесь заклятием, нашей бедой,

и нашим избранничеством неслучайным

в когорту погонциков сведены.

И каждую ночь вас водить мы должны,

топча, как ослы и верблюды, дорогу

пути Моисеева к Богу.

 

А мы - фараоны или жрецы

веков иудейского плена.

Зачинщик их, Мойша, возьми и прорцы

такое заклятие: - ваши колена

 

из смерти изхищу на вечную жизнь,

и вы на дороге, - синайской, кажись,

пребудете из века в век - бедуины,

жить в тени от Божей вершины.

 

Русия спросила: Абу, ты - Рамзес?

- Апепи я звался, пока не воскрес.

Льстецами причислен при жизни к богам,

был смертен и прост я, и счастья алкал,

и всяких чудес:

рабыни, к примеру, прохлады, вина...

Не знал, что такая планида дана

и в ы с ш а я м е р а.

 

Ивот уж какое столетье подряд...

И все,

кто о вечности как о награде, твердят,

не знают, о чем говорят.

 

На полупути долгожаднный привал.

Апепка-философ нам чай подавал,

обильному баксу так радый,

как будто бы наш фараон не знавал

щедрее награды.

 

 

2007

 

 

 

ТИХОНЯ

 

 

 

 

 

"Ты зачем с тарелок брала,"

"Ты к чему,- колотили,- врала,

будто с мамкой на воле жила?"

Есть хотела, до краю дошла.

А что мама... так вправду была.

Я не все ведь в детдоме росла.

Мать пропала. Сестра померла.

 

 

 

И махнула устало рукой.

Путь далек от одной до другой

заметенной метелями станции.

Нам друг с дружкой молчать иностранцами

хорошо ль? Слово за слово. Тянется

нить беседы какой-никакой!

 

 

 

- А и правильно били: не тронь.

Я тихоня была из тихонь.

Да и после-то все поучали...-

И вздохнула как будто в печали.

 

 

 

В темень-вюгу смотрю до утра.

Что сказать, дорогая сестра?

Редко-редко попутчики спорят.

Если горе - так истинно - горе.

Правда - вся как с ладони видна.

А дорога в ночном разговоре

уж не столь бесконечно длинна.

 

1987

 

 

 

FINANCIAL TIMES

 

Загустевает декабрь, слой на слой.

Времени 7 тире 7 с минутами. Злой

солью крыты огни и камни Москвы.

Еще не время объезда по точкам братвы,

но пора медной сволочи для дорожных жетонов,

скользоты ступеней, но все увереннее и степенней

снег первоклассник пишет в косую линейку.

И строят, к премьере трагедии, прожекторы росскую Мекку,

стапели и столпы. Тебя, город-империя.

 

Москва во облацы, словно в овраги, сваливает

отходы лазерных ватт, иллюмината остатки и бой.

И в ту виртуальную почву бия световые сваи,

на дымных она полотнищах профиль рисует свой.

 

Таков интерьер. А теме (деталями слог украсим!)

назначено: быть и умереть в получасе.

 

Прошу обратить внимание: сквозь тростник снегопада

Вы видите что? - банков сияющие зиккураты.

Давно неприемное время -

ни дать, ни взять, так сказать - тем не мене

горят бифокальные окна, нам ни хрена не видно,

но мы им видны, и это даже обидно.

 

Вы знаете, что там творится, в эти мгновенья?

Идет, во имя Баланса, уничтожение денег!

Должна лишь нули дать на экраны ежевечерняя опись,

все - замереть, и задержать на вдохе дыханье бэк-офис.

(Я не знаю, что он такое, и вам ведать не надо.

Храни нас, Боже, от тайны не наших банковских кладов.)

 

Таинственно повеленье Верховного Казначея:

Нули в 20.00! Так на пятницу иудею

перед субботой стать надлежит неимущим,

до воскресенья не обладая вещным и сущим.

 

Иначе сказать - мы, входящие на эскалатор, означимся "вх."

Вечером "исх." встречная лента исторгнет, еле живых;

а к ночи должно пустому остаться метро, -

так же и в банке, в монстроподобной утробе его.

 

Если верно, что время - деньги, то это

значит, что каждый вечер времени как бы и нету.

И великие бессребреники с охраной в свои лимузины

рассаживаются, усмехаясь. Дежурные их муэдзины

в верховные сферы возносят хвалу нищете богоданной.

Когда же среди их когорты окажется бесталанный,

и у него будет найден талер хотя бы един,

тот в свою хижину входит печален и нелюдим.

 

Но в ту половину часа, когда уравняет чаши

весов баланс Центробанка, мы хлоп о карманы наши,

и звонкая грянет весть -

есть наше время. И к вящей радости деньги есть.

 

Кличьте лоточницу! Снедь подчистую с лотка сметайте.

Время мышам веселиться, пока убрались коты.

Все денежки - наши. И сами собою, смекайте,

народные осуществились мечты.

 

Зимою Москва - как Фивы. Ночами сама история

что-то в себе меняет, с концами концы сводя.

Праздник. Пестро. Но зевы метро

монстров морозного пара исторгли,

словно ораторы исступленные

на похоронах вождя.

 

 

1998

 

ПОЧЕРК ПЕТРАРКИ

 

Ты не знала? Курсив -

с его почерка слепок.

Не настолько красив,

сколько тверд он и крепок.

 

О, Лаура! Она

никогда не узнала.

Пусть бы так: холодна;

но кивала, писала.

Вечность прахом предстала.

Жил и умер поэт.

Умирает сонет - а она

ничего, ничего не узнала.

 

Дрожь смиряла рука

и, твердея в кристалле сонета,

отпечаталась, как

фонограмма кассеты.

 

Все ушли. Им и памяти нету.

Лишь цветами осыпанный стих,

как и в то ослепленное лето,

жив и молод... И это -

о, Лаура, прости, -

уж не месть ли тебе от поэта!

 

За все годы твои

без письма и свиданья -

твердость почерка - и

справедливость страданья.

 

 

1991

 

 

Я знаю жизни цену дорогую

 

 

Я знаю жизни цену дорогую,

но сам с собой враждебно изнемог.

Ныряю во вселенную другую,

как в амфору бродяга-осьминог.

 

Иной судьбы воображенью надо,

другой давильни, истинно родной.

Сквозь стенки жизни, бедную преграду,

шумит земля и дышит, как прибой.

 

 

Железный человек. 1986

 

Как уж его ладили-ковали

под железным небом заводским,.

обе тверди, задрожав, икали,

руды в подземельях ликовали

и кругами разлетался дым.

 

Шрамом сварки блещущей крепимы,

ребра вскоре сопряглись хитро.

Сердце из огромного рубина

осторожно вставили в нутро.

 

Ожил, как змееныш, тихий датчик,

крошечной головкой покачал.

Сдвинул провода рукой наладчик

и по сердцу пальцем постучал.

 

Взвившись, гидравлические жилы

исполинской силой налились.

Фрезы поостыли, смолкло било.

Родилась неслыханная жизнь.

 

Вверх и вбок. И пауза. Вот участь:

ни мгновенья без творенья дел.

Промигнул цепями троеручец,

линзами серьезно поглядел.

 

Не гляди ты грозно и прицельно,

с лазерным прищуром, как злодей.

Я тебе до иены знаю цену

меж людей, явлений и идей.

 

Пред тобою говорю как бог я,

о эпохи жданное дитя!

Ты покуда разумеешь плохо

то, что и глупец поймет шутя.

 

Но тебе вовек не заградиться

неразумьем временным своим.

Пригодится

опыт мой, чтоб сделаться . твоим.

 

Да и нам размыслить не стыдоба,

по-школярски выморщив чело:

в мире есть три степени свободы.

Так запомним вещее число!

 

Перфокарты, как Четьи-Минеи,

древностью становятся уже.

Ты пойдешь, путей не разумея,

чтоб однажды встать на рубеже.

 

Пред тобою грянет мирозданье,

дебри духа, искусов рои.

Темные и смутные желанья

хлынут в схемы тонкие твои.

 

Свой закон ты сам поставишь честно

кто ты,

что ты,

на кого похож.

Языком, доселе неизвестным,

слово, как дикарь, произнесешь.

 

Тогда с нолей начнутся номера.

Пойдут совсем иные времена.

 

1986

 

Метафоры ночи

 

 

Темнота закрытых помещений,

кубатура пропыленной ночи...

Робкий шорох тараканьей щели,

лязганье стальных зубов замочных.

 

Но зато смела и безрассудна

темнота заброшенных домов.

Там-то ночь свободна и распутна

среди дряхлых лестниц и углов.

 

Желтыми зубами вырывает

пробки из бутылок, жадно пьет,

подлые куплеты запевает .

повесть о себе самой поет.

 

Там по коридорам убегают,

волосы или обои рвут.

Тушат свечку, снова зажигают,

никого на помощь не зовут.

 

Ночь выходит к ночи яснозвездной,

по шоссе пустынному бредет.

Медленно становится тверезой,

в грудь глухую кулаками бьет.

 

А потом от слез успокоенья

делается ей совсем легко.

Утро настает. И посветленья

нежное белеет молоко.

 

1966

 

Дары

 

Какой ломбард принять захочет

весну и молодость в залог?

Чтоб черновик бессонной ночи

на подоконник снова лег.

 

Эй, где вы, люди со смекалкой!

Я за недорого отдам

все, что живым на свете жалко,

то, что любил когда-то сам.

 

Ни морфий, ни любовь, ни слава .

ничто так не взвивает дух,

как нищенства святое право,

свободы тополиный пух!

 

А за обсохшую скамейку,

да за тетрадную линейку,

да беспризорных воробьев

готов слезами я давиться

и над иным собой глумиться...

И не желать даров.

 

1972

 

 

Яблонев возраст

 

Яблоня еще юная, руки совсем тонкие .

из лета в лето тянутся . медленные полукруги .

чтоб заколоть волосы . развеянные потоки...

И зубками яблоки-первенцы больно кусают соски.

 

Яблоня станет зрелой, годы пойдут к вечеру,

ветки ее опустятся, иссохшей корой темны.

И с этим возвратным движеньем,

в круге, пак полно очерченном

мы с тобой станем старыми, старыми станем мы.

 

1985

 

 

Весть

 

Мы в саду засиделись гостями .

наважденье покоя нашло.

Неожиданно стало над нами

сквозь полночные кроны светло.

 

Промерцавшие лунно-зеленым

вспышки . точка . тире. Интервал.

Словно кто-нибудь за небосклоном

знак условленный подавал.

 

То была не гроза, не зарница:

небо чисто и воздух не тот!

Но внимающ, как око в глазнице,

ждущий отзыва высвет высот.

 

И сквозь то световое посланье

между небом и чашей земли

утомленно рокочущий лайнер

шел на Внуково невдали.

 

Мы подумали розно и вместе

(ты лицо повернула ко мне) :

не начало ли грозных известий

обозначено в этом огне?

 

Ждем вестей. Ожидаем событий.

И готовы уже ко всему.

Все бесстрашней глядим, все открытей,

с безотчетной надеждой . во тьму.

 

1987

Баллада о получке

 

В наших вавилонах жизнь . разбродом.

Каждый, как в норе бирюк, живет.

А на малых станциях с народом

заодно последний живоглот.

Это для почина, для запева .

вводная, как говорится, часть.

Сдуй слова, как с пива дуют пену,

по утрянке мучась и лечась,

потому что был вчера особый

день, каких бывает только два.

Потому и ты теперь хворобый,

и в тисках лихая голова.

День получки, заполдень зарплаты

отчего-то сроду на Руси

яр и грозен, словно час расплаты,

покачнувший судные весы.

 

В день получки расширяет очи

ожиданья пламень спиртовой.

 

Хоть на миг, да раньше обесточит

свой станок в тот день мастеровой.

Как хирург, с особым тщаньем руки

хищной хлоркой до локтей протрет,

в очередь плечо спокойно врубит

и подвинет очередь вперед.

 

Как с войны, в тревоге и смятенье

бабы ждут: придет ли, не придет.

Он придет, напустит стужи в сени

и с порога взглядом поведет.

Этот взгляд, багровый взор буй-тура

означает роковое: ша.

Не трясись ты, не мечись, как дура:

у меня и так в дыму душа.

 

Он назавтра будет виноватый,

тихий, точно хворое дитя.

День второй, похмелья день заклятый

в окна смотрит, белизной мутя.

Сам собой окажется в пивной он,

сам собой начнется разговор.

Здесь мы скопом, как в ковчеге Ноя.

А вчера был, точно, перебор.

То, что с потолка глядит Спаситель,

вовсе не мираж на хмельный глаз:

Общепиту Божию обитель

Отвели перед войной как раз.

Кое-что убрали. Остальное

тут и посейчас . для красоты.

Любим мы убежище пивное,

где спасаемся от маеты:

за окном решетчатым, посмотришь,

сизый холод да трехногий пес.

А возьмешь на пару кружки по три .

и живешь, не пьян и не тверез.

 

К вечеру народ густеет. Волны

дыма накрывают с головой.

Стук стаканов и дележка воблы.

Глаз соседа смутно-голубой.

Медленно, как дым, клубится вечер.

Пена оседает не спеша.

 

То завгар помянется, то Черчилль

с прочим, между прочим, сообща.

Замечаю: спорим мы все реже .

истина-то, стало быть, проста,.

здешний ты философ

иль заезжий

в эти достославные места.

 

 

Волки ревности

 

ЗасыпAл, просыпался . и помнил

все недели, какой золотой

был в тот день березняк на кордоне.

И что сам он еще молодой.

 

Ничего, что ее, золотую,

молодую жену, ничего,

он оставил . пускай потоскует,

пусть сильнее полюбит его.

 

Он вернулся, когда свечерело.

Первым снегом светлело крыльцо.

А на нем ни следа! Побелело

пуще снега от страха лицо.

 

Дверь наотмашь. К столешнице чистой

он шагнул, будто загодя знал.

В три спокойные слова записку

долго, целую вечность, читал.

 

Никогда, никогда не любила .

ни куниц, ни тяжелых серег!

Даже нежную, жадную силу!

И . что пуще зеницы берег!

 

Не берег, а стерег бы, как коршун,.

может, было б и ладно теперь?

Нет! Сильнее любови и больше

нелюбви истомившийся зверь.

 

Вспомнил он прошлогоднего гостя,

смелый взгляд, что поймал на лету:

"Как в раю вы живете!" . И после

в ней тоску, маету, немоту.

 

Никакие кордоны лесные

не преграды для бед и страстей.

Отмыкай же засовы стальные,

ожидай светлоглазых гостей!

 

...Он не помнил, как вышел.

И в темень,

стиснув горло, по-волчьи завыл.

И, завидев скользящие тени,

понял: волки! И взглядом спросил:

 

"Что мне делать, скажите хоть вы мне,.

горе мыкать и крови желать?

Все забыть и проклясть, даже имя?

Жизнь, как мясо горячее, рвать?"

 

Волчьи очи так близко блуждали...

Стал снежок от луны голубей.

И вожак, отливающий сталью,

взглядом взгляду ответил: "Убей".

 

И с презрительной беглой оглядкой

повернулся . и мигом за ним

стая скрылась во мраке распадка,

словно лунный изменчивый дым.

 

"Вот! . шептал он.. Я понял, я знаю,

волчье слово я знаю теперь!"

Он прислушался... замер

и, оскалившись, глянул на дверь.

 

Там кружит у порога сознанья

волчья несыть. "Вернулся опять

из чащобы позора? Но сам я,

сам я знаю, кому умирать!

 

Коль теперь двуедины с тобою

мы, как эти . ты чуешь? . стволы,

то и с жизнью сквитаемся двое,.

ты, мне слово подавший из мглы!"

 

Дыбом шерсть. Только руки без дрожи

посылали в патронник патрон.

Ленты света сияли на ложе .

с волчьей зоркостью высмотрел он.

 

Лунный свет обставал и искрился.

Дух от холода оцепенел.

Вой рванулся из горла. А выстрел

он услышать уже не успел.

 

 

1982

 

 

Учитель

 

 

За слогом слог, за корнем суффикс

отщелкивает соловей

в кусты сиреней, мрак и супесь,

в сад, что все больше, лиловей,

и детям боязно и сладко,

но соловьенку не до них -

он, слезы проглотив украдкой,

опять зубрит мудреный стих -

урок двенадцатиколенный,

не выученный до сих пор.

И с неприязнью откровенной

над ним раденье и укор.

 

Учитель снова недоволен.

Ферула ментора крепка.

До сей поры загривок болен

от строгого его клевка.

 

Счастливец, кто любому пенью

восторгов отдает рубли,

кого до полного уменья

ученья розги не вели.

 

Старик потешил память - рано

он стал искусен и матер.

И тайны птичьего корана

ему открыты с этих пор.

 

Осьмнадцатую вёсну, что ли,

он тут наставник и ключарь.

Но школяров все меньше в школе,

не те, что важивались встарь.

 

Что нам, спроста, - отрада, мелос,

ему досада и тоска:

опять в седьмом колене спелось,

как из-под каблука доска.

 

Теплынь. Гулянья. В эти сроки

шушуканье берез вверху

и звонкогорлые попреки

любимому ученику.

 

Видение о разрухе

 

 

Светотени бессонницы вздор наплели,

взор опутали . вот и явилось,

проросло меж каменьев кремлевской земли,

поднялось во весь рост, оветвилось;

толпы сорных берез побежали оплеч

одичавших имперских палаццо.

Угро-финской тайги возрожденная речь

хвойным шумом пошла . и растительный смерч

стал по улицам мертвым шататься.

 

Третий Рим! Твои кольца похожи на срез

исполинского дуба.

И теперь ты во власти хвощей и древес,

словно в джунглях покинутый Будда.

Как студенты, козлята со смехом бегут

вдоль гранитных твоих парапетов.

Плетья хмеля, как пальцы слепого, текут

ПО колоннам университета.

 

Ни великой чумы,

Ни вселенской войны .

лишь унынье разрухи народной,

чьи следы под бурьяном все меньше видны,

покрываемы жизнью упорной.

Пусть зеленый огонь возвращенки-земли

согревает простор семихолмный!

 

Те, кто были здесь, жили, безумны и злы,

вдаль куда-то ушли и пропали вдали...

Город сей, по преданью, верховный,

как кострище, зарос милосердной травой;

и, подобно твердыне Ангкора,

груды серых домов над рекою Москвой

оглашаются ветром и волчьей тоской.

И с землею сровняются скоро.

 

...Так на кухне, у газовой розы, поэт

пред виденьем распада пасует.

Дикий образ, кентавр из причуд и клевет,

орды хищных растений рисует.

 

Как радист, что на контур своей УКВ

принимает сигналы крушений,

он сидит до утра в одинокой Москве,

грозовой, беспокойной, весенней.

 

Это только "поэзия", вольность пера,

дегустация умственных ядов.

Но пора и о будущем думать, пора.

А видений чураться не надо.

 

1988

 

 

Интерпретации

(С французского, из Р. Мелика)

 

1. К земле пригвождены ...

 

К земле пригвождены неверием своим;

Не злата жаль вам . жаль совсем иной утраты.

Любовь оплакать вам еще дано; и свято-

отступничёства стыд слезит глаза, как дым.

 

Утехи лет былых вам кажутся смешны.

Покайтесь же, пока открыты двери храма

И светлой Девы взор глядит вам в душу прямо,

Вы плоть свою еще усовестить вольны.

 

В молитвенную тьму, как в сон, погружены,

Вы знаете уже о голоде и стыни .

О будущем своем с колодцами пустыми,

 

И только лишь о том, возмездье иль награда

Обрушились на вас из рая или ада,

Не можете вы знать. И ведать не вольны.

 

 

 

2. Сдается масть червей ...

 

 

Сдается масть червей . то карты иль сердца?

Листву на мостовых кропит скупая пыль.

Где камень лыс и гол, где неизменный штиль,

Рваньем одеты вы, опавшие с лица

 

Фанатики огня, собратья-клены, . вы,

Свой мусор золотой принесшие в заклад.

И вот в туннель метро ныряет наугад

Последний влажный лист, последний лист, увы!

 

И солнечный лоскут, как ярмарочный шут,

Повешен средь афиш, и сирый вечер тут

Вас принимает за своим столом убогим.

 

Холодный сумрак вам . холодная постель.

И я узнать хочу: далеко ли отсель

Ведут забвения безлюдные дороги?

 

3. Подобий смерти нет...

 

Подобий смерти нет. Она от века без-

подобна. В тьму из тьмы сравненье увлекло,

Как лебедей голодных. И опять стекло

Бездонных вод змеит свой узкий блеск

 

И множит. Смерть . крыло? О нет, лишь только срез,

Обрыв пространства . так, как если бы весло

Над пропастью повисло; иль признанья сло-

во не сказалось там, где юный сад пролез

 

По берегу реки своей лозой неспелой

В последний день, туда, в стрижиный поздний час,

Где мельница шумит, как и тогда шумела;

 

Где летний долгий свет . в пространство жизни целой .

Уже для мотылька печального погас...

И сумрак в никуда продлил свои пределы.

 

1986