Что ответить Джулии?

Рассказ

 

Утром на электронную почту пришло письмо. В теме значилось: "Вас ждет Джулия 18 лет!"

"Глупости. У меня дочери двадцать четыре", - подумал я, выключил компьютер, надел черный костюм и отправился на кладбище.

Жена накануне долго подбирала галстук. Вытащила пучок из дальнего угла шкафа и прикладывала их по одному к лацкану пиджака.

– Давай в свитере пойду? – предложил я.

– Неприлично! Скажут: ему похоронить не в чем.

– Кто скажет?

– Cослуживцы. Голубой подойдет.

– Они давно не сослуживцы. Подожди, почему голубой? У людей горе, а я в голубом галстуке.

– Зато он итальянский. Горе? Только семье, и то не всегда, остальным лишь повод наклюкаться. Ты еще скажи, что сильно по нему горюешь.

– Вообще-то человек был...

Как всегда жена права. Она еще спала, когда я при параде с заранее постным лицом вышел из квартиры.

В автобусе две тетки зацепили взглядом галстук. Посмотрели сначала на галстук, потом на мое лицо. Отвернулись.

Когда-то больница была на окраине, потом город разросся, и плоское, словно пришлепнутое, больничное здание обступили дома. Я уверенно пошел к воротам, из которых выезжал катафалк. В подтверждение там приглушенно заиграли Шопена.

– Дяденька! У вас не будет десяти рублей? У меня папа умер, мама мне денег на дорогу дала, а я их проел.

У мальчишки глаза на выкате, он, то жалобно смотрит на меня, то быстро и остро по сторонам, будто прицеливается. Ботинки на его ногах большие не по размеру. Папины что ли донашивает?

– Юбилейная! – пацан подкинул монету и, не сказав спасибо, зашаркал ботинками, словно на лыжах, к выходящей из морга женщине в черном платке.

Проем двери на входе в траурный зал низкий, и я невольно поклонился.

В нос ударил запах елки. В центре на постаменте стоял открытый гроб. Из него виднелись острые носы ботинок. Чуть в стороне с двух сторон стояли родственники усопшего, бродили по залу сослуживцы. Пожидаев, Ковригин, Харламов, Динамов и Лукоцкий. В углу скучали музыканты – труба и барабан, вдоль стен выстроилась незнакомая молодежь.

Встречали пришедших две общественницы, между ними ведро с гвоздиками. Общественницы в черном и напоминают ворон. Одна высокая и тощая, как палка, со списками в руках, вторая коренастая, с цветами наготове. У обеих фиолетовая помада.

– Здравствуй! – трагическим голосом сказала коренастая и протянула две гвоздики.

– Ты несешь венок! – деловито распорядилась тощая и поставила галочку в одном из списков.

– Нет! – я прижал к груди цветы и неожиданно начал врать, – спина, потянул на днях... продуло, могу уронить.

– На шею одень! – сжав фиолетовые губы, прошипела тощая.

– Если народу придет мало, – бросила мне вдогонку коренастая, – возьмешь еще две гвоздики.

Тощая когда-то была подручной при начальнике нашей конторы Лампасове, заместителя которого мы сегодня хороним. А коренастая подручной при ней. Подручная при подручной. При их появлении мужики замолкали и подбирались, но не как при появлении красавиц, а словно вспоминали фразу из американских полицейских боевиков, которую переиначил наш шутник Пожидаев: "Все, что вы скажете, обязательно будет использовано против вас. И не смейте молчать!"

Вообще-то странно, несколько минут среди сослуживцев, а я снова начал врать, оправдываться и чувствовать себя виноватым. Сзади кто-то подкрадывался, я обернулся и вздрогнул. На меня надвигался покойник.

Держа перед собой портрет с траурной лентой в углу, прихрамывая, подошел Катрецкий из отдела стратегии. Он в черном пуловере в обтяжку.

– Здорово, Катрецкий, – сказал я, – хочешь понести венок?

– Я несу портрет! – с достоинством ответил он. – А вот ты? Зачем пришел?

Его лицо осталось скорбным, и говорил он долго и протяжно, наверно, думал, что именно так надо говорить на похоронах.

Мы стояли втроем: я, он и портрет покойного.

– Затем же, зачем и ты.

– Ты что не знаешь?

– Что я должен знать? – наверно и у меня, если смотреть со стороны, лицо скорбное, и всем кажется, что я говорю: "Как рано он от нас ушел".

– Видишь, на подушке?

– Отсюда не вижу, только ботинки торчат.

– Не в гробу, – протяжно пропел он, – а на подушке перед ним.

– Медали.

– Медали, – протяжно подтвердил он. – И сколько их?

– Не знаю. Хочешь, пойдем, посчитаем.

– Их семь, и одна из них твоя.

– Что значит моя? Не пугай меня.

– Помнишь твой забракованный проект? К которому не пристегнул руководство. За него у тебя до сих пор не снят выговор. Когда все утихло, его подали от имени Замлампасова, указали, что выполнен под общим руководством Лампасова. Р-раз и медаль ВДНХ на грудь! А у тебя выговор в деле и теперь завидуй…

Он показал на портрете маленькую круглую медальку выше других.

– ВДНХ? – переспросил подошедший шутник и балагур Пожидаев, - вэ-дэ на ха-ха. Знаете хохму про больницу? С той стороны у нее главный - вход, а здесь главный выход.

– Не смешно, – отгородился от нас портретом Катрецкий и поплыл дальше по залу. Никто не хотел заглядывать в гроб, а так он ходил и всем показывал покойника, словно подтверждая, что прощались именно с Замлампасовым.

– Чего мы ждем? – спросил я Пожидаева.

Наш весельчак с завитками седых волос вокруг ушей непривычно грустен. Впрочем, похороны же.

– Митинг. Самого Лампасова ждут с минуты на минуту. Уже распорядители подходили, у них из-за нас пробка из покойников.

– Пожидаев, представляешь, мне утром на электронную почту письмо пришло от девушки.

– Ага, – он оживился и за рукав вытащил меня из траурного зала на улицу, – вот и тебе написали! Слушай сюда. Ты отвечаешь, тебе присылают фото, такое, ну знаешь, "ню" знаешь, – повторил он и криво улыбнулся. – Еще фото, дальше видео, но не полностью, а только начало, сняла чулочек и на тебя смотрит, и объясняют, что съемка денег стоит, за свет, камеру, просят перевести немного. За пять минут видео, еще за пять, опомнился, и не разделась, и банковская карточка пуста! А до пенсии еще две недели. И жрать, что-то надо.

Он подвигал губами, словно что-то пожевал, или, поправляя зубной протез, понюхал гвоздику, вздохнул.

– Не знаешь, поминки на кладбище для всех будут или только для тех, кого в дом позовут?

– Не знаю. Если что, возьми и мою порцию. Или понеси венок, может, зачтут.

Мы помолчали.

– И бомбят, бомбят письмами: ну где же ты? куда исчез?.. Я скучаю... Мне плохо без тебя. Холодно.

Он достал мятую пачку сигарет, вытащил одну, недокуренную. В дрожащих пальцах она сломалась, табак посыпался на землю. Подлетели голуби, покачиваясь, вразвалку, как матросы, прошлись по крошкам и разочарованно улетели.

Пожидаев достал новую сигарету, щелкнул зажигалкой. Курил, смотрел в небо, думал о чем-то. И я вернулся в траурный зал.

Венок пристроили. Здоровяк Динамов держал его под мышкой. Всю службу Динамов провел на стадионе. За всех нас бегал, прыгал, подтягивался. Я помню его фотографию в газете, где он на пьедестале, увенчанный таким же венком.

«Что Яшин? – говорил он, - вратарь неплохой, но в нашей системе – обычный подполковник».

– Физкультпривет! – поздоровался я.

Он переложил венок и пожал мне руку. Ладонь была шершавой. Гриф штанги, весло и шест для прыжка за много лет сделали свое дело.

Мы постояли, глядя на гроб.

– Вот так вот! – заметил я.

– И не говори! – подтвердил он.

И мы снова замолчали. Но я не мог не спросить атлета.

– Наверное, пока приходят письма от девушек, мы еще живы? Ко мне сегодня пришло.

Динамов медленно повернул ко мне лицо с печатью скорби.

– Это грустная история. Надеюсь, ты не открыл его? Живи спокойно. И не встречайся, а встретился – отвернись и забудь.

– Почему?

– Маленькая, потому что. Глазки карие, снизу смотрит. На ладони поднять мог. Поднимешь, поносишь, поставишь. Говорит: чего таскаешь, ты меня лучше у себя в квартире пропиши. Думал, пропишу и дальше носить буду. А оказалось, что ребеночка к матери без твоего разрешения прописывают. А у нее их трое. Потом братаны приехали, муж, родители – весь аул. Дача, если есть – на ней жить и будешь, а может и ее отожмет!

– Джулия?

– Почему Джулия? Патимат! Черненькая, тридцать косичек. Чтоб их… Такие вот истории случаются в спортивной жизни. Что они тянут? Где этот Лампасов? Мне еще на дачу ехать.

Блуждающий Катрецкий подплыл с портретом и новостями:

– Зря ждете. Как может прийти Лампасов?! Лампасов его брал замом. Ходил к министру. За ним было что-то нехорошее и все непросто. Протащил, под свою ответственность, сказал – тяни работу, займешь мое место. Тот и тянул. Пока не надорвался. А место так и не освободилось. Как после этого может прийти Лампасов?

– Во накрутил! Стратег! – тихо рассмеялся кадровик Харламов. – Машину не подали, он и не поехал. В министерский гараж позвонил. А там: какой Лампасов?! Езжай на трамвае! Ему самому после таких слов Скорую вызвали.

– Священника ждут, – вклинился Ковригин из отдела инспекций, – заказан особый священник с допуском по второй форме.

– Замлампасов был верующий? – удивился кто-то.

– Положено! Когда-то приезжал инструктор из райкома партии, потом видный демократ-диссидент, теперь священник. Еще в двухтысячном ночью в министерство купель привезли и всех замминистров и начальников главков скопом покрестили, даже татар.

– Как все изменилось…

В зал то и дело заглядывали провожающие следующих покойников. Казалось, сейчас они скажут:

– Имейте совесть, вы тут не одни!

Родственники покойного, разделившись на две группы, кидали друг на друга быстрые острые взгляды.

Катрецкий подошел к одним, потом к другим. О чем-то поговорил, кивая головой, как лошадь. Черпнул информации и побрел к нам.

– Еще не похоронили, а кто-то иски в суд подал.

– Наследство, – с пониманием кивнул Ковригин.

– Ха! – пренебрежительно усмехнулся Харламов, – какое может быть наследство? Вот у нынешних, действительно наследство!

– Не скажи, – не согласился Катрецкий. – Здесь не только пыжиковая шапка. Все серьезно. Ну, двадцать четвертая волга сегодня никому не нужна, но дача, даже не сама дача, а участок на Рублевском шоссе и квартира на Фрунзенской набережной – это что-то. Там один гараж по цене квартиры...

В приглушенном гуле разговоров, казалось, никому не было дела до покойника. Вдруг открылась дверь, и в зал вошла девушка. Она отвела в сторону гвоздики, которые ей протянула коренастая. У нее был свой букет. Неуместно яркий. Гладиолусы, свежие с открытыми бутонами с капельками воды, будто их только срезали в саду. С такими обычно отправляют в школу первоклассников первого сентября.

Она была слишком молода и не нашла темный платок. Большая черная кепка с лаковым козырьком, то и дело сползала на глаза. Девушка свободной рукой приподняла козырек, посмотрела вокруг, быстрым шагом направилась к гробу и положила в него букет. И замерла рядом, как часовой.

Родственники с двух сторон двинулись к ней, а она провела пальцем по краю гроба, поднесла к глазам платок и быстрым шагом бегущей кошки заторопилась к двери.

С ее неожиданным появлением и уходом словно быстрее затикали часы.

Катрецкий хромой лошадью простучал каблуками, как копытами. Обежал родственников и вернулся.

– Никто не знает, – озадаченно сообщил он мне. – Вернее знали, что есть, но не знали кто. Она с ними и судится.

– Катрецкий! – перебил я его, – тебе девушки пишут?

– Какие девушки? – насторожился он. – Где?

– В интернете.

– Зря ты заходишь в интернет, – покачал он головой. За нами следят. Мы сами внедряли эту систему, и вот она работает. Не успею почесаться – раз, и письмо: алопеция, простатит и суставы. Я заходил туда когда-то: пишут, что сегодня скидка: для 59 летних 59 процентов. В день рождения включил – скидка 60. Ответил, приехали две девки, как я у них столько всякого говна накупил – до сих пор не пойму. Интернет – зло! Пусть и другим его отключат. Спокойнее без подозрительных писем от всяких девушек. Пойми, их специально подсылают, чтобы нас уничтожить. Я их просчитал, это заговор, мировая закулиса...

– Подай развернутый рапорт в пенсионное управление, – перебил я его и отошел к Лукоцкому из общего отдела.

Тот стоял грустный, держа руки с гвоздиками за спиной.

– Вот и нет нашего Замлампасова, – вздохнул он, – кто бы мог подумать?

– Отчего он умер?

– Пошел в нашу поликлинику на диспансеризацию, там нашли что-то. Начали лечить. Поликлиника-госпиталь-поликлиника. На третьем витке и помер. Не пошел бы – остался бы жив. А теперь всех на эту диспансеризацию гонят. Домой звонили, говорят: пора, пора и вам пройти ее…

– Лукоцкий! Тебе Джулия не присылала писем на почту? – спросил я.

– Карина… – задумчиво произнес он, – не Джулия, Карина. На улице подошла. Сама подошла! – уточнил он, – попросила телефон, маме позвонить. – В клавиши потыкала и зажурчала, как ручеек. Глазками в меня стрельнет, улыбнется и снова журчит. Рукой трогает, тормошит. Я стою, как столб. Телефон вернула, в щеку чмокнула, назвала дедушкой, и убежала.

Я и домой не сразу пошел. Ходил по улицам, чего-то улыбался, а вернулся, баланс минус пятьсот. По межгороду, сучка, наговорила. Жена злится, ворчит, говорит: иди, найди её… Да где же ее найдешь? – вздохнул он, – наверное и правда, пора нам на диспансеризацию.

Пожидаев вернулся в зал. Критически оглядел гроб и заключил:

– Замлампасов уйдет на небо в ботинках "ЦЕБО".

Надпись "ЦЕБО" выделялась на подошвах торчащих из гроба ботинок. Я их помнил. Дефицитные товары народного потребления. Дар стран братского социализма. Чехословацкие полуботинки, венгерский зеленый горошек и болгарское ассорти из огурцов и помидоров в пятилитровой банке. Дары вассалов. Взамен мы разместили у них свои ракеты.

От всей этой химеры уцелели лишь ботинки, но и они сегодня уйдут в печь и развеются дымом.

Мы работали вместе, и сейчас держимся рядом. Большинство из тех, кто пришел на похороны, я уже не знаю. У стены стоят совсем молодые. Иногда они украдкой, в кулак, позевывают.

В эффектном черном с искрой костюме появился Варламов. На мгновение остановился у входа, чтобы все оценили его вид.

Когда-то он блистал, официально представляя нашу контору в разных публичных местах. Тяга к шику осталась и после службы. Как ему это удается на пенсии? Он получил казенные гвоздики и подошел к гробу. Ткнув подбородком в грудь, постоял рядом, и отошел, помахивая цветами в опущенной руке. Украдкой глянул на часы, словно отмеряя, сколько надо пробыть для приличия.

– Здорово, Варламов. Как дела? – подошел к нему я.

– Привет-привет, так себе, серединка на половинку, – рассеянно ответил он, – но точно лучше, чем у Замлампасова. А у тебя?

– Мне сегодня письмо от девушки пришло.

– У тебя долгов нет? – бросил он быстрый взгляд. – Я тут задолжал в несколько мест. Кредит, потом кредит на кредит. Третий кредит на второй. Четвертый, чтобы проценты закрыть. Письма повалили: «досудебное… последнее предупреждение… уважаемый… челюсть сломаем». Потом письмо, а в теме: «чмоки-чмоки». Что еще, думаю за чмоки? Открыл, ответил. Договорились о встрече. Взял у брата ауди на день. Приезжаю с цветами, в костюме, часы швейцарские… А там коллекторы. Раздели, часы сняли и уехали на братовой машине. Ноябрь, а я стою в кальсонах с цветами. Ничего святого у них нет…

Мы помолчали. Торчали из гроба ботинки. Цветы никли на глазах.

– Когда-то он сидел, мы перед ним стояли. Теперь он лежит, а мы все равно стоим. Свинство. – заметил я.

– Хочешь лечь? – хмыкнул Варламов, – еще успеешь. Мы живы пока...

Я подумал, что он скажет: "пока нам пишут девушки", но он помолчал и грустно добавил:

– Как расплатился – никто не пишет, никому неинтересен. Может, снова кредитов набрать, а то с тоски засохнешь?

Взволнованно проковылял мимо Катрецкий с портретом под мышкой.

– Митинг соединили с панихидой и перенесли в крематорий. - Лампасов приедет туда, он позвонил министру, тот распорядился, и гараж выделил машину. Варламов?.. – словно только его увидел, удивился он. – Зачем ты пришел? Ты что не знаешь?..

Музыканты расчехлили инструменты. Барабанщик и трубач. Три – это трио, четверо – квартет, а вот двое – какая-то ерунда. Как можно дуэтом играть траурную музыку? Шопен в гробу перевернется.

Дело шло к завершению.

Ко мне подошла коренастая с ведром и протянула еще две гвоздики. Было в ней с этим ведром цветов что-то деревенское. Когда-то на восьмое марта наши дамы уносили домой такие ведра с букетами. 23 февраля мы получали крем для или после бритья, возвращая через две недели букеты и коробки конфет. Это был неравноценный обмен. Цветы завяли, конфеты съели или передарили врачам и учителям. Нам повезло больше. Только недавно я выкинул ссохшийся в камень последний тюбик.

Теперь на редких встречах мы не дарили цветы, а бросали в могилы.

Коренастая проехала вдоль гроба и выгрузила оставшиеся гвоздики. Носки ботинок едва виднелись из этой икебаны. Словно устал наш Замлампасов, брел по жизни, брел и прилег отдохнуть в клумбу, ногами наружу.

– Так ты понял, что зря пришел? – Катрецкий сделал очередной круг и вернулся ко мне.

– Катрецкий – ты сумасшедший. Какой еще выговор в пенсионном деле, какая медаль?

– Кому надо, тот все учитывает.

– Лучше скажи, почему ты несешь портрет? Ведь ты хромой!

– Зато ответственный, и если будут корреспонденты, то меня сфотографируют для газеты или телевидения. Всегда снимают портрет, не покойника же. Снимут портрет и меня заодно. Люди увидят, подумают: "надо же, жив еще Катрецкий!"

Неожиданно мне стало тоскливо от разговоров с сослуживцами. Сослуживцы были старые, лысые, толстые, смотреть на них неприятно, словно в зеркало. Или мне обидно, что неизвестная девушка под разными именами встретилась уже со всеми? Пусть эти встречи и были нерадостными. А мне она только написала, и почему-то утром было страшно открывать письмо.

И я отошел к молодежи. Нашей, как говорили, смене. Нашей поросли. Нашим преемникам и последователям.

Никого из последователей я не знал, встал неподалеку с постным лицом и прислушался:

– Чего тянем?.. Дед какой-то должен подъехать в буденовке… До обеда дотянем – на работу не надо… Поминки без нас?.. И хорошо, одна говорильня и музыка гнусная… что же его под рэп закапывать?.. классные из гроба шузы торчат… По быстрому закопаем и домой... Надоели пенсюки, у каждого квартира-машина-дача... Как бы их пощипать...

Я отшатнулся от их здорового цинизма.

И сразу наткнулся на настырного Катрецкого.

– И все же зачем? В голубом итальянском галстуке!

– Убедиться, – сухо проронил я.

Катрецкий воссиял, поднял портрет двумя руками и со значительным лицом встал впереди гроба.

И сразу восемь здоровяков с траурными повязками оторвались от стены. Обступили гроб. Одновременно подхватили его и вздернули на плечи.

Цокая по полу каблучками, прибежала высокая активистка и схватила подушку с медалями.

Здоровяк Динамов замер с венком на вытянутых руках.

Между ними металась коренастая, не зная, куда деть пустое ведро.

Музыканты подхватили инструменты. Взвыла труба, глухо ухнул, как упал в пропасть, барабан.

Процессия тронулась.

Наша смена и последователи несли гроб быстро и твердо, подталкивая им идущих впереди, как тараном.

Дверь распахнулась сама. Процессия вывалилась во двор. Впереди приплясывал Катрецкий с портретом. Активистка с усыпанной медалями подушечкой шагала, как цапля. Плыли венки, крышка гроба.

Дальше пихались родственники усопшего, следом старались успеть за всеми согбенные ветераны, последними, роем, весело шушукаясь о чем-то своем, широко шагала молодежь.

Гроб с хрустом закинули в катафалк.

Пропуская отставших, я шагнул в сторону и стоял со значительным лицом, потом отступил назад и затерялся среди провожающих следующего покойника, которого как раз выкатили в зал.

В крематорий я не поехал. Во-первых, был там не раз. Ничего нового. Речи, скупые слезы и веселый дымок над трубой. Во-вторых... даже придумывать не надо, просто не хочу.

Только я решил, что остался один, как из ниоткуда появился Ковригин с цветами.

– Не поехал? – спросил он и сам же ответил: – Правильно! Нечего там делать. Еще успеем.

Ему что-то было надо. У него одутловатое лицо и провисшие, тронутые синевой щеки. Наверное, он предложит выпить водки и помянуть Замлампасова.

– У нас с тобой по четыре цветка, число четное, нехорошо, давай тебе оставим три, а мне пять. И будет нормально.

– Возьми все.

– Нет, восемь тоже четное число. Нехорошо. Давай поделим.

– Давай, - неожиданно согласился я, – подарю их Джулии.

– Какой Джулии?

– Которая мне утром письмо прислала.

– О чем? – не отставал Ковригин.

– Еще не знаю. Только заголовок: «Вас ждет Джулия 18 лет».

– Хе-хе, – продребезжал он, – размечтался. Тебе же ясно написали, что ждет тебя восемнадцать лет. Этой Джулии не меньше полтинника. Осталась одна, теперь перебирает всех. Вот они, грехи молодости, – вздохнул он. – Ладно, бери пять гвоздик, одна сломанная, но я в стебель спичку вставил.

Он и на службе был мелкий, противный, но честный. И уже уходил, когда я поинтересовался:

– Подожди! Тебе на почту не приходили письма от девушки?

– От какой девушки? – глаза его забегали, – на какую почту?

– На электронную. От Джулии, Жанны, Ксении, Феклы, Патимат, просто от девушки.

Он молчал, спрятав букет за спину.

– Письма от незнакомых людей я не открываю, и тебе этого делать не советую, – быстро сказал он, не поднимая глаз.

Сказал, повернулся и побежал куда-то с цветами. Интересно, зачем ему букет? А мне?

Выносили следующего покойника. Между провожающими шастал пучеглазый мальчик в ботинках не по размеру.

– Дяденька, у меня мама умерла, а папа пьет... – пришаркал он ко мне.

– Знаешь, почему папа пьет? – перебил я.

– Почему? – сбился с унылого речитатива пацан.

– Потому что, когда он у тебя воскрес, мама сразу умерла.

Он секунду постоял, не въезжая в услышанное.

– Иди, мальчик, я жадный дяденька.

На самом деле я не жадный. И был готов раздарить цветы девушкам. Вдруг среди них окажется Джулия?

Как всегда после траурного зала, куда приходил из долга или для приличия, пришло облегчение. Похоронив чужого, сам словно молодеешь.

Что-то такое я и хотел сказать идущей навстречу девушке с собачкой. Она посмотрела на мой галстук, потом в глаза и отшатнулись. Собака загавкала.

Я вспомнил, что лицо у меня до сих пор скорбное. Согласно протоколу. Провел по нему рукой. Стер чужие печали. И точно помолодел.

И мне было снова шестнадцать лет, как в прошлом веке, букет в руках, и, как и тогда, я не решался подарить его. К тому же, в этом веке вывелась новая порода девушек, у которых из ушей тянулись провода. Это была незнакомая мне электронная порода, обходившая меня как столб.

– Что? – недовольно вытащила одна из них наушник и махнула рукой. – Аптека там!

Я бессмысленно бродил по улицам, пока не устал. Цветы скукожились, и я их положил к памятнику кому-то. Прямо под бронзовый с прозеленью патины ботинок.

Где-то сжигали в печи Замлампасова и пили водку, поминая. Активистки смахнули слезу, вычеркнули его из списка и порвали лишний лист. Теперь все мы помещаемся на одном.

На автобусе, через весь город, я возвращался в свой дальний район, через центр, разрушенные промзоны, и поле с одуванчиками, где почему-то сделана остановка по требованию.

Я встал, подошел к кабине и постучал в стекло. Водитель шестого парка Шухратбек Харонов остановил машину.

Я спустился с шоссе и пошел по вихляющей тропинке. Снял и спрятал в карман галстук, расстегнул пуговицы на пиджаке и верхнюю на рубашке. Странное поле, почему его до сих пор не застроили?

Тропинка пересекала спрятанный в трубу ручеек. Я сел на край трубы. Поле словно поднялось и закрыло дорогу и дома вдали. Вокруг росли одуванчики с белыми головками, синие колокольчики, ромашки, еще какие-то цветы, которых я давно не видел в городе.

Поле было из детства. Мне подумалось, что здесь и надо хоронить. И не нужны гвоздики. Ни разу не видел, чтобы они где-нибудь росли, кроме цветочных палаток. Лучше одуванчики. С этого поля, по которому бегал в детстве. Все мы по нему бегали, и Замлампасов, и сам Лампасов без генеральских штанов, адъютантов и помощников, и Катрецкий, и Луконин, Динамов в своей олимпийке впереди всех, и коренастая с тощей с волшебным смехом гонялись наперегонки.

Дунул на него, и полетели белые парашютики. Раздала бы коренастая каждому по одуванчику. Дунули разом – вот и похоронили. Без речей, панихид, венков, портретов и подушек с медалями. Это куда лучше, чем мокнущие гвоздики на сырой земле.

Еще я понял, почему не открыл письмо утром. Я просто не знаю, что ответить. Чтобы в нем не оказалось. Предложение недорогой любви, денег, славы, чудо-товаров. Может, в нем просьба о помощи? Не разговаривайте с незнакомцами, не отвечайте на письма, избегайте любых их предложений: об этом говорили сослуживцы в траурном зале. Но тогда получается: нам надо стоять рядом, смыкаясь теснее, когда выпадает следующий из нас.

Да и что я смогу ей ответить? Что нельзя жить обманом. Что счастье зависит от количества денег, звезд на погонах или славы только у глупых людей, которых жалко.

Я поднялся, отряхнул штаны и стал собирать цветы на поле. Потом долго шел к белеющим вдали кварталам и вернулся домой уже в сумерках.

– Долго вы в этот раз, – открыла дверь жена.

– Это тебе, – протянул я букет.

– Полевые? – удивилась она. – Спасибо, а я за день так и не вышла. Овощи закончились, в кухне кран потек, еле заткнула. Весь день прибиралась, потом компьютер почистила. Там столько спама в почту накидали...

"Интересно, будет в оставшейся жизни еще повод надеть итальянский галстук?" – подумал я перед сном. – Чтобы без Лампасовых, Катрецких, активисток и напирающей сзади молодежи?..

Завтра меня ждали обычные дела. Я перечислял их, засыпая. Вызвать сантехника. Пройтись по магазинам в поисках скидок. Купить овощи жене. И еще, залезть в компьютере в корзину на рабочем столе, найти то письмо и обязательно ответить Джулии.