ШПИЦБЕРГЕН

В Иерусалиме Заполярья,

В непроизносимом Лонгйербюене,

Где не пахнет дым привычной гарью

И раз в день летают самолеты,

Я не мог поверить, что когда-либо

Горячо подругами целуем был,

Я не мог представить, что искали бы,

Если б затерялся в тех высотах.

Нереальностью происходящего,

Как скелетами от шахт заброшенных,

Лезет прошлое из настоящего,

Подстрекаемо самой Природой.

Здесь не будет места церемониям --

Попросту съедят гостей непрошеных --

И смотрелся на холодном фоне я

Зверем неизвестной здесь породы.

Мысли, как меридианы, сходятся

И, как Солнце, вкруг Земли вращаются.

Завтра здесь, быть может, распогодится

И ослепнет взор от снега с небом;

Только день, пусть и четырехмесячный,

Не светлы и уж никак не вечны мы,

А живем ведь зрелищем -- не хлебом.

Вижу мои годы как подарки, как

Некую отсрочку приговора,

Только каждым летом тянет в Арктику,

Где пронзает душу ветер с моря.

А придет мне время -- и, как стаи те,

Унесусь в безбрежные просторы...

Съездите на Шпицберген -- узнаете

Жизнь без вечера и смерть без горя.

Лонгйербюен, 27.06.1999

=====

Вильгельм Рентген, prix Nobel и мой друг,

Прислал мне недавно картинку в подарок:

Внутри белизна, темный контур вокруг,

А в самой средине, чернобархатно ярок,

Подобен рассыпанной саже на лист

И входу в туннель, если вам так понятно,

Круг, резко очерчен и форменно чист.

Гляжу на рисунок... забавно... занятно...

Вгляделся... мой бог! это ж снимок меня.

Ясней, чем такое, уже не бывает:

Три слоя, три сути. Снаружи -- броня

(Как там говорят -- по одежке встречают?).

Взломайте броню -- там поэта душа,

Прозрачна, печальна и неповторима,

То криком, то шепотом, еле дыша,

То жути кладбищенских склепов, то Рима

Кладет на бумагу осколки картин...

Но в центре души, то, что выглядит сажей --

Там снова металл. Вот его ни один

Не сдвинет, не сломит, не вскроет и даже

Там не нацарапает имя свое:

Алмаз не берет эту сталь -- не взыщите.

.........................

Сегодня с разбега вы ткнулись в нее.

Так вышло. Увы. Если больно -- простите.

Нью-Йорк, 04.07.1999

=====

ВЗГЛЯД ВВЕРХ В ЯСНУЮ ПОГОДУ

Воздушный шар и разведенные мосты --

Их меж собой роднит оторванность от жизни.

Возденешь к небу независимо нос ты,

Переходя от упоенья к укоризне,

И нам отмерится дорога на крыле,

Турбины, неземные аэровокзалы,

Манящие жарой на пляжи в феврале,

Зовущие, как встарь, начать отсчет сначала...

А перелет недолог, нетяжел совсем,

Прочерчен путь, и отклоненье невозможно:

В четыре двадцать -- ввысь, назад в реальность -- в семь,

С таможней -- нет проблем, в гостиницу -- несложно,

И многократность сводит лирику на нет,

И ощущенье пропасти давно забыто,

И в звоне колокола слышен звон монет,

И в дом стучать не надо -- все давно открыто...

И только временами, глядя на Луну,

Сияющую в полдень -- явно по ошибке --

Вдруг понимаешь: ходишь-то всю жизнь по дну,

Где все твои объятья, радости, улыбки

Суть разве что попытки взбаламутить ил,

При том, что океан -- вверху и безраздельно...

И парадокс весь в том, что если ты и всплыл,

Падение назад, как правило, смертельно.

Вот так вот и живем. Не безысходность, но

Земное тяготенье. Водопад. Привычка.

Не горе, но насмешка: нынче -- все равно,

Дверь запертой души откроет и отмычка.

И снова смотрим вверх. И не понять уже,

За что на все века прославился Сизиф-то...

Так тот, кто прожил жизнь на первом этаже,

Особо не страдал от недостатка лифта.

=====

ОКТЯБРЬ В НИЦЦЕ

Октябрьский дождь заливает пальмы

на Promenade des Anglais.

Таксист сдирает сто тридцать франков

от аэропорта до города.

Гостиница "Рузвельт", пустые бульвары

Миражи полнолуний любви -- но это

будет еще не скоро там.

Меню в ресторанах -- не слишком искусный

сюрприз -- на моем языке,

Предполагающим вежливость тоном:

"Desole, но кухня закрыта", --

И снова зонтик, кромка воды,

Что все это -- город, одежды, идеи --

не сгинет, но будет забыто.

Серость во всем -- в непрозрачных потоках

с неба и с гор, в дыму,

В Средиземном море, по слухам, лазурном,

в фасадах и в мрачных аллеях,

В котах и в деревьях, в киосках и в лифтах,

в асфальте, -- и потому

В словах и на лицах у горожан

какая-то затхлость музея.

Дышат останками лета, читают газеты --

в день по нескольку строк,

На старом базаре торгуют зверями

да гильзой, бывшей патроном.

Бредут, по давней привычке, в церкви,

но и, взглянув на Восток,

Увидишь не Мекку и не Медину,

а только Монако с Мантоном.

Спит чужих курортных романов

и ушедших поэтов страна,

Объятья тумана -- уже не отпустят,

но в эту минуту -- так проще.

И как-то нежданно случилось: фонтаны

в полночь на Place Massena

Напомнили, акварелью расплывшейся,

старую Думскую площадь.

Так навевает грусть и прохладу

И призрак бредет сквозь толпу, не спеша

и не отвлекаясь на лица.

И, растворяясь в грязи листопада,

ты забираешь с собой

То немногое, чем волновалась душа

и чему уже не повториться.

Октябрь 2000 -- январь 2001

=====

СИМФОНИЯ НЬЮ-ЙОРКСКОЙ ПОДЗЕМКИ

"Красная птица" -- прозвище старого, красного цвета, поезда нью-йоркского

метро.

Si la verite sort de la bouche du metro...

По туннелям, где сырость и грязь стали частью пейзажа,

Где подземность путей утверждает: судьба есть анклав,

Из холодных глухих тупиков, где безвозрастна сажа

И расшатаны шпалы, как клавиши пыльных октав,

Где царят, неудачной аллюзией с храмом, колонны,

А ручьи между рельсов текут, как и встарь, под уклон,

И где, делая честь хоть Нептуну, хоть даже Харону,

Дождь на улице льет точно тем же дождем на перрон,

В каплях, стоне, шипении, свисте, ударах и звоне,

В очертаниях кафельных плиток, отпавших от стен,

Возникает, ползет лязгом, визгом иглы в граммофоне

Вальс -- симфония -- фуга -- мотив на истертый катрен.

Те, кто ездят в такси, едут тем же маршрутом, но выше,

Те, кто ходят пешком, видят мир в бледнорозовом сне, --

Порождает пассажи, никак невозможные вне:

Машинист "Красной птицы", седой тощий негр-бедолага,

Ностальгически вздрогнет -- сквозь грезы его пролетит

Мчавший предков товарный из Луизианы в Чикаго,

Чьи напевы теперь этот поезд фальшиво свистит.

В параллельности рельсов сквозят нити нотного стана,

Но затор на пути -- ритм ломается, сбит метроном...

Плачь же, старый! терзай душу блюзами Нью-Орлеана --

Флейтой скрежет колес подпевает тебе за окном!

И умолкни, скрипач! пианист, кинь в огонь гонорар твой,

Когда ревом времен, ассонансом дождливому дню

Зарыдает Манхеттенский мост безутешною арфой,

Битый поездом, мрачно ползущим к ДеКалб-авеню!

Мчи ж сквозь вечную ночь и усладу синкоп семафоров,

Отбивай такты стыков катками своих колымаг,

Сквозь препоны заторов и тягостный тон разговоров,

Крикунам вопреки, -- дирижируй! Сегодня -- аншлаг.

Ноябрь 2000

=====

9:30 ПО КИЕВУ

Время замерзло, свалившись в сугроб на углу Фундуклеевской,

Годы, оттаяв, сползли под уклон по брусчатке у Пушкинской.

Город, в котором развилки дорог заставляли надеяться,

Выдержал вьюги -- и окаменел, встав из образа сущностью.

Город утратил язык, имена -- и былую насмешливость,

Стал несговорчив -- хоть напрочь пронизана детством харизма --

Ложью воздал за наивность, и, лишь мимолетно потешив нас,

Сдал, незаметных, в объятия прежнего идеализма.

Время нырнуло в туннели метро под днепровскими кручами,

Время -- трамваи, что не одолели Бульварно-Кудрявскую,

Время ржавеет и стонет опорами, прежде могучими,

Но и мосты не спасли: воды Леты затянуты ряскою.

Так и теперь, как всегда, заходя на посадку в Борисполе,

Видишь не столько распад, сколь весы -- но чьи чаши суть прошлое:

В том, что цветут те же липы и то же поют снегири с полей,

Не ретроспекции, не deja vu, но -- анафоры пошлые.

Впрочем, не нам, очевидно, судить. Торжество поколения,

Распознающего в демосе -- стадо, любовь -- в демагогии,

Обозначая кому-то короны, кому-то стремления,

Служит, однако, законным финалом печальной дилогии.

Время! целитель иллюзий! Малиновый звон над Владимирским

Эхом в берлогах предместий, возведенных в званье "высотных"...

Точка на глобусе! как и когда ты путем ни иди мирским,

Нет ни кругов параллелей, ни, в общем, кругов поворотных.

Март 2001