TopList Яндекс цитирования
Русский переплет
Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум
Первая десятка "Русского переплета"
Темы дня:

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?


Проголосуйте
за это произведение
[ ENGLISH ][AUTO] [KOI-8R][WINDOWS] [DOS][ISO-8859]


Русский переплет

Михаил Тарковский
 
 

Девятнадцать писем


Из деревни его вывез набитый пассажирами почтовый вертолет. До последней секунды было неясно, возьмут его или нет, и он напряженно стоял возле дверцы, пока искали завалившуюся коробку, подписывали накладные и кидали на снег белые просургученные мешки с уже не интересовавшей его почтой - все что ему могли написать, он уже знал.

Из Подкаменной Дмитрий летел на старом транспортном самолете. Большой, четырехмоторный, крашеный серой краской, он одиноко стоял на краю площадки. Вскоре появился и командир, неся под мышкой завернутого в бумагу налима со свисающим хвостом. То что нужно - подумал Дмитрий и быстро договорился с командиром за кусок осетра.

Дали вылет. Он стоял в дверях кабины за спинами пилотов, и глядя на россыпь приборных огней, ждал. Наконец заработали двигатели, самолет задрожал, тяжело тронулся и долго выруливал к полосе. Уже настали сумерки, а они все тряслись мимо ангаров, мимо заснеженного остова разбитого вертолета, пока наконец самолет не остановился, скрипнув тормозами. Впереди лежала стрела полосы с фиолетовыми огнями. Тут мощно и мрачно взревели двигатели, самолет, вздрагивая и колыхаясь, побежал, набирая скорость, по полосе, и неожиданно легко оторвался от земли и потянул ввысь. Сквозь застекленное дно штурманской кабины празднично горели огни поселка, впереди открывался кристально-рыжий край неба с белой звездой.

Пилоты сосредоточенно писали пулю, один из механиков рассказывал про самолет, называя его "кораблем". Кораблю было тридцать семь лет. - Как мне - усмехнулся Дмитрий - и летит ведь!

В Красноярске он удачно попал на проходящий рейс и через несколько часов стоял в московском аэропорту на остановке экспресса, худощавый, крепкий, с небольшой сухой головой и серыми глазами. Под сплошной узкой бородкой напряженно ходили углы челюстей. Пахло бензином и весенней сыростью. В Москве он не был год.

Оля прислала девятнадцать писем, где подробно и горько описывала свое одиночество. Целый год Дмитрий гадал, как поступить с ней, и было заранее совестно знать, что, не испытывая к ней особой любви и в глубине души считая дурочкой, он по приезде первым же делом позвонит ей и, что едва ее увидит, махнет на все рукой. Так оно вскоре и вышло.

Оля подняла трубку со звонким "Але" и тут же, узнав его, сказала другим, притихшим, голосом:" - Ой... Это ты? Здравствуй". - Какой у нее все-таки чистый хороший голос, - думал он, гуляя вечером по знакомой с детства аллее, поглядывая на свои непривычно маленькие в узких ботинках ступни и чувствуя себя в чистой легкой одежде необыкновенно стройным и поджарым. На следующий день он занимался делами в городе и по дороге домой заехал за Олей.

Оля оказалась взрослее и еще красивее какой-то ясной бесспорной красотой - короткие каштановые волосы, очень чистое белое лицо и длинные выгнутые ресницы, которые, собравшись по две-три в острые лучики, придавали темно-серым глазам сияющее выражение. У Оли был маленький стереофонический приемник. В лифте она глядела снизу вверх на Дмитрия, пританцевывая и дергая за пуговицу. На улице он откупорил небольшую зеленую бутылку пива. Из-под пробки взвился дымок. Оля надела ему наушники, и Дмитрию показалось, будто он взлетает. Он сделал глоток пива, и, чувствуя, как бегут мурашки по голове, залпом выпил всю бутылку. Закрыв глаза, он шел, держа Олину руку, а потом остановился, снял наушники и поцеловал Олю в шею.

На следующий день он был в редакции. С ним беседовал новый редактор - бодрый пожилой человек в зеленом жилете, с длинным красным лицом, большими ноздрями и седой шевелюрой. Глаз был у него прикрыт, угол рта оттянут угловатым янтарным мундштуком с обильно чадящей сигаретой, и он неумолимо напоминал крокодила. Он откашлился, будто продрав горло крупной шкуркой, и сказал очень низким прокуренным голосом:

- Взяли мы два рассказа, что Вы прислали... - и добавил, щурясь от дыма, - Вы действительно на соболей охотитесь?

- Действительно - ответил Дмитрий и подумал: не на аллигаторов же.

Редактор еще что-то спрашивал, и Дмитрий, с трудом подбирая слова, что-то отвечал, чувствуя, как искажается от этих слов, съезжая в какую-то избитую колею, тот огромный и любимый им мир, который он так упорно и тщетно пытался передать в своих рассказах. Когда Дмитрий уже стоял в дверях, редактор крикнул вдогонку:

- А где дрова берете?

- В Енисее ловим.

Идя домой, Дмитрий вспомнил, как последний раз сплавлял лес. Бревна он катал с берега новым кантырем (длинным крюком с кольцом для ваги), который они на пробу сварили с Коляном, его соседом. Кантырь вышел отменный, и он за два дня накатал больше тридцати концов. В последный день выяснило и раздулся север. Нестерпимо сияло солнце, плот ходил ходуном на свободно елозящем в не до конца забитых скобах тросу, и Дмитрий, с разгону вылезя на него лодкой, удовлетворенно поглядывал на медленно проплывающий берег с растрепанным лиственничником и на плящущие, окатываемые пузырящейся водой, яркие желтые бревна в лохмотьях коры. Волны были синие, а налитые солнцем гребни мутные, цвета холодца. Когда поднесло к деревне, и, подработав мотором, Дмитрий упер плот в берег, ветер уже раздулся как следует. По блестящему расплавленному Енисею медленно ползли валы, грохотал прибой, Дмитрий, закрепив плот, побежал за трактором и очень удачно перехватил Коляна, когда тот отцеплял сани возле склада. "Ка-пи-тально", - чему-то улыбнулся Колян, и от него вкусно нанесло водочкой.

В отличие от трактористов, сидящих с отсутствующим видом во время возни с тросами, Колян, видя, что Дмитрий, по плечо топя руку, никак не может подсунуть крюк с тросом под толстое колыхающееся бревно, выскочил из кабины с криком: "Эх, ехарный бабаек! Дай-ка бартоломео сюда", схватил лом и принялся подваживать балан под скользкий бок... Потом, крикнув: "Скобы полетят - глаза береги!" полез в кабину. Грохотал прибой, свистел ветер, летели птичками скобы, тарахтел трактор, мощно выбрасывая сгоревшую солярку, скрипел и лился песок в гусеницах, гремела, проскакивая, звездочка и по частям выползал на берег плот. Когда Дмитрий пришел домой, скинул мокрую фуфайку, стянул хрюкающий водой сапог, вдруг подъехал уже на трелевочнике Колька:

- Погнали!

- Куда?

- За кудыкину гору. Бревна вывезем. Два рейса и все дела. Какая хрен-разница...

Когда он говорил "какая хрен-разница", это означало, что он загудел. В кабине за сиденьем лежала завернутая в тряпку бутылка.

Рыжий трелевочник со взваленным на спину возом, вдавливая гальку, ехал вдоль берега, Дмитрий сидел справа от кабины, на горячем капоте, куда забрался по предупредительно опущенному Коляном ножу. Снизу сильно и приятно грело, вбок густо бил бурый выхлоп. Воз Колян аккуратно уронил на приготовленные Дмитрием лежки.

Зайдя под вечер, он по-свойски уселся за стол:

- Так. Все около дела. Стопари где у нас?

Из окна виднелось свинцовое полотно Енисея, белая мгла дождя и два берега с размытыми краями. Выл ветер, налегая на рамы, и, дрожа рыжим отсветом, аппетитно трещала печка. Дмиртий сказал:

- Люблю такую погоду: когда ветер дует, дождь хлещет, снег валит, короче, творится что-то.

- А я любую люблю. Особенно ясную с ветерком. Ладно, давай, Митек, за бревешки. Вишь как: три дня отдал и на целый год с дровами. Вовремя ты меня выцепил.

Колян следил за речью и постоянно ее обновлял, тут же схватывая понравившейся оборот и никогда не пользуясь словечками из кинофильмов или расхожими выражениями вроде "дела, как сажа бела" или "чай не пьешь - какая сила". Все у него звалось по-своему, вентерь "вентилятором", селедка "сельдереем", вагонка (род доски) - "вагонеткой", воронка "вороньем", вместо "закрыть печку" он говорил "скутать печуганку", а беленькую кудрявую племянницу звал Стружкой. Время от времени он разнообразил свою речь прибаутками вроде "контора Никанора" или "короче дело к ночи". Сейчас у него была полоса своего рода барокко, лом назывался "бартоломео", а лицо "хареограф". Он очень похоже изображал разных мужиков и рассказывал про некоторых краткие байки. Как-то раз гуляли остяки в их краю угора, и один из них, Лешка по кличке Лета-Мата, ходивший в подвязанной стальным тросиком фуфайке без пуговиц, заснул на коляновой завалинке. Он лежал лицом вниз, уткнувшись в сложенные руки, расставив ноги, и из рваных носок торчали твердые серые пятки, поглядев на которые, Колян сказал:" - У нас в интернате учительница была, по литературе, Фарида Зенатовна - Зениткой звали. Бывало, зовет его: - Синяев! - Ково? - Не ково, а чево. Расскажи сказку. А Лета-Мата: - Тыры-пыры... тарик то тарукой"...

Руки у Коляна росли из нужного места, и Дмитрий любил смотреть, как он стоит у печи в кочегарке, пошевеливая лезвием пешни на горке раскаленного угля, как, не прерывая разговора, кладет его на наковальню и оттягивает светящееся острие точными ударами кувалдочки, после удара, чуть задерживая руку и будто досылая металлу какое-то дополнительное напряжение. Все вещи у Коляна были аккуратными, красивыми и со своей додумкой, будь то бродни, подшитые транспортерной лентой с круговым врезом для ниток понизу, удивительно совершенной формы топорища или в монолит согнанная дверь мастерской. Да и сам он был рослый, на редкость добротный и красивый мужик. Двигался он в плавную развалочку, ставил ступни чуть внутрь. У него было красноватое обветренное лицо и крупный с горбинкой нос, а отлично растущая борода торчала вперед, подпираемая воротником свитера, так что он напоминал матерого глухаря.

Они выпили, закусили копченым тугуном, и Колян вдруг сказал:" - А я тебя ругать буду".

- Что еще такое? - насторожился Дмитрий, подумав: - наверно что-нибудь брал и не вернул или коровы через его огород к Коляну зашли.

- Ты почему писанину свою забросил?

Дмитрий опешил. Ему всегда казалось, что на его занятия так называемой литературой Коля смотрел как на каприз и повод уйти от обычных мужицких дел.

- Во как хватил. - только и сказал Дмитрий. Колян попал в точку.

В детстве и юности Дмитрий много читал, жил книгами, и не удивительно, что сами писатели казались ему лучшими людьми на свете. Лет в двадцать он начал писать стихи, оказавшиеся средними, к тридцати перешел на прозу и вскоре опубликовал в журналах десятка полтора рассказов, так и не вышедших отдельной книгой. Помимо писательского призвания Дмитрий чувствовал еще призвание к той жизни, которую вел, и в которую так крепко ушел, что пока воспитывал в себе нужные для нее качества - выносливость, терпеливость, умение не выпячиваться со своей персоной - творческий пыл в нем стал угасать. Действительно, ни восторги перед культурой, ни жажда славы не шли той обстановке, в которой жили он и его товарищи, и частенько после какой-нибудь долгой и отчаянной работенки одна мысль о литературе казалась тошной, а образ прогуливающегося по комнате писателя постыдным и праздным. Как-то не доезжая хребтовой избушки порвалась цепь у бурана, и Дмитрий снимал коробку, вытаскивал цепь куском проволоки, клепал ее обрубком гвоздя и полдня ставил на место, причем так и не поставил. Мороз все крепчал, вдобавок по пути от бурана он обиднейшим образом смазал из тозовки по глухарю, оставшись без ужина и привады. Ввалившись в избушку усталый, с подмороженными, черными от масла, руками, он затопил печку и включил приемник. Там шла беседа с известным писателем, который с холеной авторитетностью, мягко перебивая журналистку, рассуждал о "дрейфе искусства", поминутно ссылась, как на классику, на свои собственные книги. Раздражало не столько то, что он говорил, сколько тон, лениво-снисходительный, и почти презрительный, когда он отвечал на беспомощные вопросы нежданно для самой себя дозвонившейся почитательницы. Когда выяснилось, что он еще и вегетарианец (последовало расхожее рассуждение о душе травы и камней), Дмитрий с раздражением переключил волну, процедив:" Тебя бы, козла, заставить цепак обувать, да по морозу прогнать верст десять, дак ты бы этого глухаря первый сырком бы стрескал и про душу не вспомнил!"

Но время от времени чувство уходящей жизни настолько лишало Дмитрия покоя, что все работы по поддержанию существования казались вдруг бессмысленным хождением по кругу. Выход из него он знал и знал это состояние непередавемого лада с самим собой, которое случалось редко, и только тогда, когда он, работая над рассказом или повестью, развязывал какие-то очень свои, сокровенные узлы, каждый раз всплывая из этих очистительных погружений непоправимо изменившийся. Такие события случались с Дмитрием реже и реже. Все это он, как мог, изложил Коляну.

- Понятно - сказал тот. - Я вот сколько лет за тобой наблюдаю, ты хочешь и на охоту сходить и роман написать, это хорошо. Но ты выбирай, а то у тебя "утка в море - хвост на угоре". Упустишь время. Я так понимаю, что писание - такое же точно дело, как все остальное. А в жизни как? Не застолбил кусок тайги до тридцати лет, не обзавелся семьей до сорока, не срубил новый дом до пятидесяти - все, не срубишь, начнется здоровьишко, то да се, да и сам подумаешь - на хрен надо. Все нужно в свое время делать, не раньше и не позже. Ловится тугун, надо тугуна ловить, сельдерей прет - сельдерея, омоль - значит омоля. Или как с бревнами: тащит лес по Енисею, не выцепил - пронесет. А вообще я тебя понимаю. Меня тут начальник потерял. Солярку возить надо. Где Колька? Нету Кольки. Колька хареограф наливает, хрен ли там неясного... Что говорить - тяжко без объему.

Было уже давно темно, когда ушел огрузший Коля, грохнув в сенях ведерком. Снова разъяснило, но ветер не потихал и вздрагивающие окна казались туго обтянутыми мерцающим синим небом. Где-то внизу возле берега покачивался на якоре сейнерок с огнем на мачте.

Осенними серебристыми утрами Дмитрий возился под угором то с лодками, то с мотором, а Колян подъезжал с самолова, предварительно обогнув "на предмет рыбнадзора" стоящий носом в берег катер. Некоторое время он копался, гремел кошкой, сматывал мокрую веревку, потом вытаскивал воротом лодку, терпеливо ходя по кругу. Дмитрий лежал вниз головой в лодке и наматывал трос на рулевой барабан. "Крепче за шоферку держись, баран! Тащы-ка сюда свою шкуру!" - кричал Колька и, подмигивая, доставал из носового люка початую трехлитровку мутной ледяной браги, наливал в кружку и протягивал Дмитрию. Ломило зубы, сводило глотку, но холод быстро оборачивался теплом, и брага была действительно хороша какой-то яблочной, антоновской резкостью. Они выпивали еще по кружке и расходились, Дмитрий мотать трос, а Колян на угор, взвалив на спину мешок, из которого торчал, резиново колыхаясь, огромный осетровый хвост.

Главным и тайным переживанием Коляна была его семья, которую он привез из Ачинска, где работал после армии, и куда жена, пожив с ним год, уехала, забрав сына. На тусклой цветной фотографии напряженно стояли на фоне моря, кипарисов и белого парапета подтянутый свежий Колян, коротко стриженый мальчик и белесая баба с двумя подбородками и полностью сощуренными от солнца глазами. Звали ее Людой и она зарабатывала в городе в торговле в пятьдесят раз больше Коляна, который каждый месяц посылал деньги, иногда последние, и подвыпив, говорил: " - Летом привезу парня, всяко-разно". На безымянном пальце он носил вросшее в мясо обручальное кольцо. Пить Коля стал постепенно, сначала понемногу, а потом, сев на трактор, уже как следует, потому что за вывезенные дрова, сено или лодку брать бутылками было гораздо менее неловко, чем деньгами.

Летом у Коли постоянно кто-нибудь жил, то бывший туруханский авиамеханик осанистый дед Куфельд, то красноярские туристы, приежавшие под осень выполнить обязательную программу: поймать тайменя, убить глухаря и набрать ведро брусники. Коля возил их рыбачить в Сухую, высаживая на галечную косу, кричал:" - Лодка села на мели, вылезайте, кобели!" и подсмеивался над паникой, в которую они впадали, когда отпуск кончался, а таймень не брал, глухарь улетал, и брусника не зрела.

В трезвой жизни Коля был рассудочным и по-своему занудным человеком - аккуратно заправленная койка, чисто огребеный от снега двор, порядок в мастерской, где все было развешено по гвоздикам - ножовки, подшипники в смазке, сальники, связанные веревочками. После работы здесь всегда было подметено, и возле железной печки с приваренным патрубком-поддувалом, на который надевалась для регулировки тяги консервная банка, лежала охапка дров, лучина и кусок бересты. Вставал Колян рано, и часов в девять Дмитрий частенько встречал его возвращающимся с какой-нибудь вылизанной на станке плахой или ведерком некрупных, но крепких подосиновиков. В мастерской у Коляна постоянно сохли заготовки для косяков, полозья и копылья для нарт, и стоял в полуготовом виде чей-нибудь стол. Еще Колян делал отличных, с упрямой спиной, коников на колесах. Один такой коник вечно волочился на боку за Стружкой. Однажды Колян делал отметку на доске, и вынутый из-за уха карандаш выскочил у него из пальцев и упал в щель между половицами. Дмитрий было рванулся за ним, а Колян подмигнул и достал из-за другого уха запасной.

Был у Коляна любимый кобель, Дружбан, редкого и странного окраса: одна половина была у него черная, другая белая, причем граница шла повдоль, и нарушало симметрию лишь черное пятно вокруг глаза, так что безлунными осенними ночами по деревне бегала правая половина Дружбана, а зимними - левая.

Напиваясь, Колян превращался в человека с дикой энергией, жаждой гульбы и грозным окриком "Будем пить или на хрен лить?!", с ошалелой беготней по деревне и угрюмой концовкой в какой-нибудь отпетой компании. Он не помнил, что делал, что кому дарил, и никогда ни о чем не жалел. Но в самом начале питья, где-то на второй бутылке, когда он отрывался от своей рассудочности, но еще не приходил в неуправляемо-разгульное состояние, открывались в нем удивительно яркие и тонкие свойства души, дорожа которыми, он, казалось, и не может бросить пить.

В эти часы ни с кем у Дмитрия не было такого понимания, как с Коляном. То он говорил о какой-нибудь тонкости в работе мотора, никчемной с точки зрения практики, то о восхищающем его шиповом соединении, то ухватывался за звучащую по приемнику мелодию и начинал, зажмурив глаза, отслеживать партию какого-нибудь инструмента, то описывал особо нравящееся состояние погоды, обычно или свежее утро, или холодный солнечный день, с севером и редкими облаками. Предвкушая такую погоду, он еще с вечера говорил: "Хорошо, вызвездило, люблю". Изредка Коля вспоминал интернатское детство, и однажды потряс Дмитрия родной историей о том, как огорчился мальчишкой, узнав, что Катюша из любимой песни вовсе не реактивная минометная установка, а какая-то несуразная девушка.

Иногда, обычно из-за отсутствия компаньона, Коле удавалось на денек задержаться в этом зыбком благодушии. Он вставал рано, похмелялся и или ехал с бутылочкой смотреть самолов, или, отзываясь податливым взглядом на каждую щепочку, ходил по двору, наслаждаясь холодом и ощущеньем, что работает на водке, как мотор на хорошем бензине. Он что-то делал, переставлял доски, ворчал на толстую рыжую сучку ("Что, Ржавая, прижухла?"), колол дрова и кричал проходящему мужику: "Серьга! Се-еррьга!!! Глухомань...". Серьга опасливо убыстрял шаг, но Колян его нагонял и громко спрашивал: "Ну ты как?" "Насчет?" - отвечал, будто не понимая, Серьга. "Насчет картошки дров пожарить," - говорил Колян, косясь на свою мастерскую, но Серьга, потоптавшись, вдруг решительно говорил: "Нет, Колян, пойду я", и Колян, отстав, брел в мастерскую, выпивал стопку, закусывал копченой стерлядкой и хлебцем и шел на двор, заправлял пилу, в синем облаке распускал вдоль доску, менял цепь, глядел на хребет с желтеющей тайгой, приговаривая:" - Эх, хороша погодка!" и так щурился на солнце, будто сам был частью этой погоды, холодка и ветра - теплой, самой живой частью, вкусно пахнущей водкой и опилками.

Однажды в городе, куда он ездил "вставлять зубья", сидя утречком с налитой рюмкой и томясь без собеседника, Коля наблюдал, как под окном во дворе в огромном кузове-контейнере копошился, просыпаясь, пьяница-нищий, одной рукой вцепившись в сумку с объедками, а другой хватаясь то за податливый тошнотворный хлам, то за воздух. И Колька подумал: " - А что если выцепить его сейчас, выпить с ним, поговорить?" И тут же отставил эту идею:"- Я его приближу, а потом что, опять в контейнер?"...

Но рано или поздно он кого-нибудь выцеплял и тогда гудел на всю катушку день, два, или больше, пока не допивался до одному ему известной меры. Тогда он уже был не в состоянии ни пить, ни есть, и валился спать, а проспав несколько часов, вдруг просыпался, и тут начиналось самое страшное, потому что пить через силу он не мог и не хотел, уснуть не удавалось, а тоска и пустота была ужасающей, просто адской... Несколько раз он приходил к Дмитрию под утро и сидел на пороге, обхватив свою глухариную голову и говоря:"-Ох, Митя, худо мне. А бросить пробывал. Не. Ма. Гу."

Потом Дмитрий стал замечать какой-то надлом в его бодрости, что, по обыкновению восхищаясь погодой и своим здоровьем, он уже больше убеждает себя в этой бодрости, чем ощущает ее на самом деле. После запоев он становился все раздражительней, появилась в нем какая-то вредность, придирчивость, будто он все сильнее ощущал разницу между собой и остальными, как бы ради баловства пьющими мужиками, и осуждал их за это. И чем раздражительней становился трезвый Коля, тем все более добрым, расслабленным, норовящим обнять весь мир, всех помирить и все наладить, становился Коля подвыпивший, на любые слова, говоривший собеседнику, кладя ему руку на плечо и мотая головой:" - Митя, милый ты мой челов-е-ек... Как-кая хрен-разница".

2

Из редакции Дмитрий вышел в хорошем настроении. В бумажнике лежали неплохие деньги за прошлые рассказы, стояла весна, а в меру холодное, не спеша выбранное пиво и большая горячая булка с ветчиной и укропом это настроение только улучшали. Сознание того, что где-то за его плечами есть совсем другой мир со снегом, бревнами и соляркой придавали его жизни тот самый объем, а ему самому ощущение полного права на это пиво, весенний день и Олю. То, что Оля устраивалась на работу тоже было очень кстати, у нее в жизни появлялся так называемый тыл, и это заметно облегчало скользкую роль Дмитрия. Некоторое неудобство составляла Олина мама, Элеонора Никодимовна, которую Оля упорно не посвящала в свою личную жизнь, и которой говорила, идя к Дмитрию, что идет к подруге. Это и устраивало, и отдавало детским садом, но через две недели Элеонора Никодимовна уезжала на дачу.

Своей очаровательностью Оля превзошла все ожидания. - Все-таки она очень хороша. Стерильность эта, свежесть удивительная, будто она из геля какого сделана - думал Дмитрий, сравнивая ее с другими женщинами и вспоминая, как она, накрывая на стол, наклоняла голову, и из-за воротника кофточки виднелась ее склоненная шея с трогательно торчащим позвонком, доводившим его до какой-то исступленной и горестной нежности.

Бродя по торговым рядам в поисках подарка для Оли, он представлял, как после отъезда Элеоноры Никодимовны они будут часто видеться, а может, быть даже жить у него, или у нее, и как, целый день проработав над рассказом, он будет встречать с ужином усталую Олю, которая теперь до вечера пропадала в своем банке.

В молодости Дмитрий был недолго и очень неудачно женат, позже несколько раз влюблялся, но дальше короткого романа дело не шло. Жить всю жизнь с одной женщиной он не собирался, семья была ему не нужна, и все отношения он затевал ради временного подъема чувств в начале романа, а последние годы просто ради развлекательного совместного времяпрепровождения. Оставаясь на высоте в главных по его мнению областях жизни, то есть, будучи хорошим товарищем и отличным работником, в самой темной ее области он путался и видел свой долг в честном следовании выбранной линии. Линия состояла в том, что он не морочил голову женщинам признаниями и обещаниями и восполнял недостаток любви тем, что называл "человеческим" отношением, то есть мелкой заботой и вниманием.

Но, предполагая в будущем появление теоретической спутницы, обладающей полным набором физических и душевных достоинств, он все сколько-нибудь серьезные отношения считал отклонением от пути к этой замечательной незнакомке, поэтому реальные женщины, чаще обладавшие лишь одним каким-то достоинством, вызывали тайную досаду, и отношения, в которые он все равно продолжал вступать, были изнутри отравлены этой досадой и боязнью ответственности. Хорошо понимая, что дело в привычке, которая может многое простить и поглотить, он не позволял себе расслабляться, сознательно культивировал в душе некий холодок и был твердо уверен в существовании достаточного запаса времени для подобных маневров. Все, что ему нужно было от Оли - встретить ее с цветами, подарить часики, погулять по живописному району города, испытывая простое, но понятное удовольствие от присутствия красивой девушки под боком, и завершив вечер у него дома, заснуть с ощущением с толком проведенного времени.

Олю он знал давно, но близко они познакомились в прошлом году, оказавшись в одних гостях. У Дмитрия была разрублена рука, и через несколько дней Оля, раздобыв его телефон, позвонила с предложением постирать рубашку. Ее внешность, покладистость и постоянно хорошее настроение не могли не устраивать Дмитрия. Его смущало ее упорное неуменье краситься и одеваться, но за год с ней что-то произошло и теперь ее работа над своей внешностью вызывала у Дмитрия одобрительное восхищенье.

Его раздражала ее привычка хихикать в транспорте над сидящим напротив пассажиром или манера очень долго и подробно пересказывать какое-нибудь малопримечательное происшествие, но он был ей от души благодарен за привезенный в двенадцать часов ночи домашний пирог, и уважал пыл, с каким она однажды вступилась за вытащенного в невменяемом состоянии из-под поезда неудачливого самоубийцу, которого смертным боем колотил разъяренный машинист.

Оля вдруг начала учить английский язык и по совету кого-то с работы взялась с необыкновенной серьезностью переводить тексты популярных песен. Несоответствие этой серьезности пустым и примитивным текстам доводило Дмитрия до полушутливого бешенства, тем более, что единственное достоинство подобных песен он находил в непонятности для русского слушателя их содержания.

Вечера напролет крутя в тайге приемник, Дмитрий поневоле разбирался в такого рода музыке, а для Оли эта музыка была частью жизни, и в прошлом году они то и дело спорили о какой-нибудь певице, восхищавшей Олю храбрым размахом своей карьеры, и раздражавшей Дмитрия не столько пошлостью слов и мелодической ничтожностью исполняемых песен, сколько лицемерием, с каким певица оказывалась в интервью умной, тонкой и образованной женщиной. Оля была спокойна и не понимала, почему надо беситься по такому жалкому поводу, как глупые, но почему-то "всех устраивающие" тексты, но в конце концов тоже выходила из себя, говорила дерзости, и после таких препирательств пропадала всякая охота к ней прикасаться, целовать ее, что при Олиной исключительной аппетитности и скоротечности вечера было чрезвычайно досадно. В этом году он был умнее и, все больше чувствуя в ее характере некий крепкий стерженек, старался не вступать с Олей в споры, тем более что в остальном она была вполне мила, да и жениться он на ней не собирался.

Они ездили с Олей в один старинный городок недалеко от Москвы. Там вовсю восстанавливался древний монастырь, ярко белела среди битого кирпича новая трапезная, смущенно сияло свежее золото куполов и бегали, опустив глаза, молодые озабоченные монашки. В сыром овражке святой источник был забран свежим срубом в форме теремка. Около теремка высоко и отрывисто блеял привязанный козленок. Дмитрий и Оля ходили по монастырю порознь, а потом встретились у древних, хранящих следы французских ядер, ворот. Дмитрий вопросительно взглянул на Олю, желая узнать ее впечателения, и когда она пропищала что-то вроде: "Там козлик такой прикольный", только рассмеялся, поцеловал ее в голову и некоторое время называл Козликом.

Вечером они шли по шоссе. Дул ветер, горел яркий густо-рыжий закат, и блестящий бок автомобиля с зажжеными задними фонарями, шершавый крупный асфальт и мелкая крошка щебня по краям шоссе тоже были очень яркими и рыжими. Дмитрий чуть отстал и видел впереди огненные Олины волосы, платье, облепившее ее небольшое тело с одной стороны и трепещущее с другой, и ее озябшие по-весеннему белые ноги с очень узкими лодыжками и больной венкой под коленом.

3.

Понедельник настал. До обеда Дмитрий переделывал старый рассказ, потом прошелся по магазинам, купил цветов и приготовил ужин. Оля ожидалась к семи. Дмитрий накрыл в комнате на низком столике, и долго резал прозрачными ломтиками розовую таймешатину, вспоминая голубоватую тьму пролубки, живую тяжесть сети и индевеющие волоски на красных руках. Потом он не спеша помыл голову и привел себя в порядок, а в семь выпил холодной водки, и отвалясь в кресло, включил телевизор. Оля пришла в начале восьмого. У нее был какой-то особенно летящий вид. Она прижалась глазами к его щеке, щекотнула ресницами и стряхнув в руки плащ, сказала, потянув носом: "Какой ты молодец!" Утром, когда она спала, он, идя на кухню, мимоходом отметил, как пронзительно по-домашнему лежит, раскинув руки на кресле, ее кофточка.

Следующую ночь Оля ночевала у себя дома, ей надо было выспаться. Они пожелали друг другу спокойной ночи по телефону. На другой день Дмитрий ничего не делал и, не желая отвлекать ее звонками, ждал вечера. Он купил мороженого, бутылку Мартини. Потом принял душ, аккуратно побрил шею, щеки, подравнял бороду, протерся хорошим одеколоном, долго причесывался, чистил зубы, смотрел на свое, казавшееся волевым и еще очень свежим, лицо и пытался оценить его женскими глазами. Потом он позвонил Оле. Он был настолько уверен, что она приедет, что ему даже не пришло в голову огорчиться, когда Оля сказала, что позвонит из дома - значит, он к ней поедет, так даже лучше. Оля позвонила, сказала, что устала, что ее только что привезли на машине, что приезжать к ней не надо, что она должна позаниматься собой, что у нее болит горло, что у них на работе было празднование тысячного клиента, и что, если он приедет, то надо будет его кормить и развлекать, а она очень устала, "и пожалуйста не обижайся".

Дмитрий положил трубку, включил радио и лег на диван. Некоторое время он лежал и слушал песню, которая его все больше раздражала недостатком басов. Вслушавшись, он понял, что дело не в басах, которые были на месте, а в том, что ему не хватает воздуха. Он встал и вышел на улицу, крепко сжав челюсти. В горле пересохло. Идя с бутылкой пива по неровному асфальту аллеи, он вдруг со страшной ясностью понял, что какая-то сила стремительно уносит в далекое и восхитительное прошлое то долгожданное, что уже рухнуло, не успев начаться. Он вспомнил, как однажды шутливо хвастался перед Олей своей неспособностью к ревности. Теперь впервые в жизни Дмитрий был охвачен именно ею, причем самой неуправляемой и жестокой. Он вспомнил розы, которыми была заставлена ее квартира, вспомнил все, что она говорила о коммерческом директоре, о его мощной, серой с отливом, машине, вспомнил ее летящий вид в последний вечер, и намеки на какую-то "новую полосу" в ее жизни, вспомнил все праздники сотого и пятисотого клиента, какие-то фразы, подробности, на которые он прежде не обращал внимания, но которые теперь сами лезли в голову. Пришло вздорное, безобразное по своей пошлости, рассуждение: если Оля обманывала маму, говоря, что она у подруги, а не у него, то почему бы ей теперь не обмануть и его, сказав, что она одна. Он убыстрил шаг. И если даже с ней никого нет, все равно дико, что он несется куда глаза глядят по мрачно тускнеющей улице, а она спокойно греет ужин, переодевается, стягивает через голову искрящую в полутьме кофточку... Он купил очень холодного пива в затейливой коричневой бутылке и выпил его залпом.

Дело осложнялось еще одним обстоятельством. Когда-то, год назад Оля все оттягивала их первую близость, волновалась, долго подбирала слова, и наконец сказала, что вообще-то "не получает от э т о г о удовольствия" и боится, что с ним "будет то же самое". Дмитрий был тогда настолько уверен в себе, что не придал ее словам значения, почти забыв их, и больше этот вопрос не возникал, всплыв лишь в этом году.

Дмитрий относился к людям, которые могут годами не воспринимать какую-то сторону жизни, но потом вдруг, прозрев, реагируют на нее с необычайной отзывчивостью. Неожиданное и запоздалое открытие поразило Дмитрия. Выходило, что все те старания, которыми он так рьяно пытался восполнить свой душевный холодок, мало того, что били мимо цели, а еще и выставляли его в навязчивом, а, возможно, и смешном виде. Оля же оказывалась на небывалой высоте со своей терпеливой заботой о его наслаждениях, и со своим душевным теплом, которым она тоже в свою очередь нечто восполняла и которое не только не било мимо цели, а еще и придавало их отношениям новую пронзительность.

Тут было все: и ее почти детское стеснение и неспособность толком объяснить свои ощущения, и ее красота, приобретающая внезапную ускользающую притягательность, и то, что эта ее холодность была не полной и казалось, для ее преодоления не хватает какого-то заключительного усилия, а главное, что это преодоление требовало огромных душевных усилий от него самого. Сначала Олина особенность казалось страшной болезнью, но вскоре вместо отчаяния он стал испытывать лишь нежность к ней, как к трогательному недомоганию, и при всем горячем желании "исцелить" Олю, он чувствовал, что не самом деле она гораздо более здорова, чем он, и что в этой ее "болезни" заключаются чистота и свобода, перед которыми хотелось встать на колени...

Понятно, что Олина проблема придавала его ревности особенную остроту, и было легче сойти с ума, чем представить кого-то другого на его месте. Фантазия Дмитрия не знала удержу. Он уже подозревал, что она, следуя мерзкой моде, ушла к женщине. Это подтверждалось особо бесстыдным смешком ее сослуживицы в телефонной трубке и было еще хуже, потому что, если с мужчиной они кое-как существали в одном измерении, и молодости или богатству всегда можно было противопоставить нечто другое, то женщина оказывалась абсолютно неуязвима и, целуя Олю, кроме зверской ревности вызывала еще и будоражущая зависть к этой двойной женственности. Был еще страх за Олину щепетильность, была неожиданная телячья привязанность к утраченному живому существу и было уязвленное самолюбие человека, не привыкшего к поражениям. Он то хотел Олю зарезать, то вспоминал ее озябшие ноги и рыжий асфальт, ее тихие стоны и свое непосильное душевное напряжение, способность к которому стала для него открытием и за которым ощущался какой-то глубокий сдвиг в его отношении к женщине вообще, с уходом Оли теряющий смысл.

Вечером одиночество стало невыносимым, он видел, что не только чувствами и мыслями, а всем своим здоровьем, каждым ударом сердца зависит от нее. Он позвонил ей и заявил, что больше не может т а к и что лучше пусть она все сразу скажет. Оля выслушала и спокойным голосом ответила, что он ее наверное совсем не понимает, и еще что-то, из чего следовало, что, если можно ей не верить, то и бессмысленно что-либо объяснять. Еще она сказала, что послезавтра у нее выходной и они встретятся.

Всю ночь он пил со школьным приятелем. Оля, как обещала, позвонила утром, и они встретились. Он, приехав раньше, отлучился за пивом и видел, как она, подходя к условленному месту, мимоходом взглянула в оконце стоявшего автомобиля и поправила волосы. Увидев Дмитрия, Оля покачала головой. Она была внимательней, чем обычно, и это показалось Дмитрию подозрительным. В выходной, который ей дали в виде исключения, нужно было купить кое-что из одежды и давно обещанные Дмитрием туфли. Они ездили по городу и ходили по магазинам, расположение которых она на удивленье хорошо знала. Пока Оля деловито выбирала юбку, он разглядывал телевизоры. На всех экранах, разевая алый рот с мясистым бледным языком и грозя пальчиком, извивалась певица, лишь на крайнем стоял человек с красными глазами на опухшем лице. Он был в его свитере, в его брюках, в его ботинках и с его банкой пива в руке. Оля долго щупала и трясла белую полупрозрачную кофточку, советовалась с Дмитрием, с предупредительными работницами, потом шла в кабинку, и через некоторое время звала Дмитрия. Он устал от бессонной ночи и алкоголя, и ее близость была настолько спасительной и естественной, что он не чувствовал ни прежнего сердцебиения, ни головной боли. Особенно спокойно стало, когда около мужских маек она остановилась и, выбрав одну из них, сказала: "Мы тебе купим такую". С плотно набитыми пакетами они поехали к Оле домой. Скрывшись в другой комнате, Оля переоделась и позвала Дмитрия. Ей удивительно шли и замшевые туфли на высоком каблуке, и черная длинная юбка с колокольчиком перехвата на подоле, и эта кофточка, одетая на голое тело. Оля сияла, он говорил ей, что она великолепна, хотелось обнять ее, зацеловать... Оля ждала Элеонору Никодимовну (или хитрила - он не понимал) и отправила его домой, и он всю дорогу вспоминал эти каблуки, придавшие ее облику совсем другой вес, скользкие складки юбки, вздрагивающую грудь с проступающими сквозь кофточку сосками, ее маленькие ступни в матовых колготках, которые, когда они пришли, и она рухнула в кресло, он целовал, сидя на полу, а потом положил себе на плечи... Он представил, как она пойдет во всем этом на работу, и как на нее будут глядеть другие мужчины. И если даже пока еще ничего не случилось, то все равно рано или поздно они добьются своего, он знает это, потому что сам в обычное время такой же, а сейчас бессилен и гибнет, потому что она ускользает и даже не считает нужным объяснить ни себе и ни ему, что же происходит... Ну как она могла, эта девчонка, так легко его бросить, как она могла так запросто сбить этот самолет, хоть и видавший виды, но еще прочный и устремленный ввысь, со всеми его мыслями о небе и о земле, со всеми надеждами и воспоминаниями, со всеми закрылками и крыльями, со всем этим хрупким стеклом, через которое до последней секунды будет видно закатное небо с яркой белой звездой... Он снова вспомнил ее лицо, теперь казавшееся жестоким и холодным, и от этого еще более прекрасным и желанным. Ее чуть впалые щеки, длинные темные брови и это независимое выражение, с которым она прикуривала от зажигалки, опустив ресницы. Он выпил бутылку водки и уснул в третьем часу под забытую ею кассетку, ловя себя на том, что случайно прикасаясь к собственному телу, вспоминает ее плечо, щеку, грудь.

Утром Дмитрий, поняв, что надо что-то делать, заставить происходящее работать на себя, вел записи и пил ледяную водку из холодильника. В эти дни он начал повесть, куда, невольно стремясь отвести нанесенный Олей удар, поначалу заносил все, что чувствовал, и за которую потом, отрезвев и выкинув половину, взялся уже серьезно.

Олю он старался не беспокоить, чтобы окончательно не испортить все своей назойливостью. Но несколько раз он не выдерживал и звонил. Оля говорила с ним так, будто ничего не изменилось, на вопрос, что же происходит, отвечала, что сама не знает, а на все предложения встретиться - что у нее болеет мама и очень много работы. Она намекала, что этим ее заботы не ограничиваются, но от любой помощи отказывалась и поворачивала дело так, что пострадавшим во всей этой истории оказывался не Дмитрий, а она, жестоко разочарованная непониманием ее положения. Однажды в трубке раздалось ледяное "Алло" Элеоноры Никодимовны. Поздоровавшись безличным баском, он попросил Олю, и услышав, что ее нет дома, повесил трубку, поймав себя на постыдном порыве судорожного расположения к этой неизвестно за что ненавистной Элеоноре Никодимовне, на желании поговорить с ней по душам, "обсудить положение" и попросить "повлиять на Олю".

Был день, когда его страдание достигло предела. Было жарко, оглушительно стучало сердце, раскалывалась голова и хотелось выстрелить в эту постылую голову из тозовки. Он сел за стол и на едином порыве докончил повесть, условно назвав ее "Девочка и осень".

4.

Героем повести был писатель - основательный, обеспеченный и известный человек, поживший и повидавший, в прошлом женатый и имеющий от этого брака взрослых дочерей, сумевший сохранить хорошие отношения с бывшей женой, человек, живший устроенной и полнокровной жизнью, до тех пор, пока девушка, которая ему, казалось, и не особо была нужна, в один прекрасный день не начала его целенаправленно бросать без каких-либо объяснений. Первые две трети повести были посвящены подробному описанию их отношений, точнее ощущений героем этих отношений, эволюция которых состояла в том, что нарастание его страсти было прямо пропорционально угасанию ее благосклонности и привело к тому, что жизнь для него стала физически невыносима.

Все пошатнулось в жизни пятидесятилетнего Николая Евгеньевича, когда оказалось, что он, дряхлеющий человек со вздутыми венами на ногах, всем своим существом зависит от здоровой, красивой девчонки, только входящей во вкус своего обаяния. С трудом заснув после увеличенной дозы снотворного, он просыпается ранним утром, несколько секунд лежит неподвижно и в образовавшийся зазор между сном и явью веет нехорошей тишиной.

Никакие доводы не работают, а самый главный, что происходящее - наказание за его собственные грехи перед прежними женщинами, действует, как на оплошавшего ребенка слова "ты сам же и виноват", то есть, только сердят.

Единственное, что он ясно чувствует - это свой возраст. Раньше Николай Евгеньевич думал, что есть молодость - когда все впереди и есть старость - когда все позади, а в середине существует некая ровная и плодотворная зрелость. Он долго ждал этой ровной неподвижной зрелости, а однажды утром проснулся с чувством, что самое главное и лучшее позади, и с этого момента безо всякого перехода от молодости и началась старость. Органы его чувств при этом продолжали так же ярко и живо воспринимать действительность, как и тридцать лет назад, и это вносило в его жизнь новое нелепое и щемящее противоречие. Старости он ждал совсем другой - тихой и мудрой, а оказалось, что вместо нее грядет просто постепенное разрушение организма на фоне исправно работающих чувств и заслуженной душевной усталости. Потом он встретил Таню. Потом она ушла и унесла с собой все, кроме страха перед этой горькой перспективой.

Несмотря на то, что Николай Евгеньевич понимал и чувствовал все то, что понимает и чувствует русский человек с душой и сердцем, и даже больше, в своих книгах он не мог создать по-настоящему убедительного мира, который коснувшись читателя, навсегда бы остался в его душе. Все его справедливые мысли о любви, природе, России оставались справедливыми мыслями умного и чувствующего человека, за которыми не ощущалось ни силы вымысла, ни судьбы. Он очень знал и любил классиков, но не продолжал их дорогу, как ему казалось, а все бродил какими-то внутренними тропками их территорий. У него были много лет назад прекрасные, в духе раннего Чехова, рассказы, но дальше все как-то застопорилось, дойдя до определенного уровня, где уже нельзя говорить о таланте или не таланте, а скорее есть некий объем возможностей между этими двумя понятиями и все зависит от того, как использовать их и какую поставить себе цель, и где есть состоящий из ряда последовательных развилок путь, требующих кроме работоспособности еще и глубинной жизненной одержимости. Первые рассказы Николая Евгеньевича имели большой успех, свое честолюбие он удоволетворил еще в молодости и с первого раза. Дальше все покатилось по в меру благополучной дороге профессионального литераторства, а внутренней тяги к истине в нем оказалось недостаточно, чтобы на фоне той общественной жизни, которую он вел, вытянуть еще громадную душевную работу, необходимую для роста, как художника и мыслителя. Замечательно, что в смысле враждебности творчеству эта общественная деятельность напоминала Дмитриеву охоту.

Само по себе творчество было для Николая Евгеньевича привычным и обыденным делом, начисто лишенным какого-либо ореола таинственности и избранничества. Единственное, что для него оставалось святым - это имена нескольких прекрасных русских писателей, но это уже более касалось общечеловеческой стороны и не имело отношения к роду деятельности. У него, кстати, почему-то получалось, что чем больше нравственного начала он вкладывал в произведение, тем меньше оставалось этого начала для его собственной жизни, и тогда, по самому строгому счету все вообще теряло смысл. В молодости, когда он читал некоторые особенно замечательные описания природы или человеческих отношений, ему казалось, что за ними стоит какая-то великая, недоступная обычным людям, тайна автора. Когда же он сам научился управляться с подобными описаниями, оказалось, что по ту их сторону у него самого ничего нет, кроме издерганной и иссушеной творчеством души.

В Бога он тоже как-то верил все меньше и меньше, и, если в молодости бессмертие души представлялось ему необходимым и желанным условием жизни, то теперь он от этой жизни так устал и отяжелел, что существование после нее еще какого-то продолжения представлялось ему лишним, хлопотным и совершенно ненужным. Когда он читал, лежа в постели, большой староверский крест съезжал с его по-женски пухлой груди, заваливался за плечо, нелепым образом оказываясь на спине, и Николай Евгеньевич усматривал в этом некий символ несостоятельности своей веры. Стоя на литургии в известном московском храме, он вдруг уличал себя в заглядовании на красивую бледную студентку, и тут же устыдившись, старался сосредоточиться на словах молитвы. Но это удавалось ненадолго, незаметно проникали в голову посторонние мысли, он снова пытался собраться, и в результате все силы уходили на наблюдение за собой и борьбу. Читая церковные книги, он незаметно увлекался языком, восхищался оборотом, и упускал смысл. В Евангелии его поражало описании ангела: "Вид его был как молния, и одежда его бела как снег", а в Добротолюбии умиляли и смешили обороты вроде "не противиться укушению блохи". Он полностью отдавал себе отчет в собственной ничтожности, но сил на ее преодоление у него оставалось все меньше и меньше, и в истории с Таней религия, так же как и творчество, опорой ему служить не могла.

Еще Николай Евгеньевич любил пить и после большого количества умело выпитой водки приходил в некое устойчивое, бархатное состояние, в котором все у него ладилось, доводилось до конца и ни в чем не было сомнений. В эти часы жизнь в Николае Евгеньевиче неслась ровным единым потоком, и он был способен на многое, на что в обычное время был неспособен.

Он часто вспоминал своего утонувшего старого друга, у которого незадолго до его смерти погиб ребенок, а следом за ним умерла жена. Друг этот работал в Центральной Азии и попал там в селевой поток, в котором долго держался, уцепившись за куст, пока от него не отпустился, за секунду до того, как ему кинули веревку. Николай Евгеньевич не раз возвращался к этой истории, часто повторял выражение "отпуститься от куста" и хорошо знал, как это сделать.

В один из особо тяжелых дней после резкого и бессмысленного разговора с Таней он вышел из дому и, забредя на вокзал, наблюдал, как опустившийся человек в пьяной истерике пытался оторвать от стены железные перила, а потом, видя, что никому до него нет дела, кинулся прочь и на выходе из вокзала врезался лысой головой в стеклянный, похожий на невидимое лезвие, край автобусной остановки. Охнув и схватившись за голову, он медленно побрел по улице. Николай Евгеньевич остановился. Он почувствовал вдруг, как рушатся границы между его и чужими несчастьями, как некий очистительный ураган уже вот-вот вынесет его из той пропасти, в которую он так нелепо попал... Он вспомнил волжский городок, где был когда-то на юбилее старинного писателя. В школе, которую они посещали, хрупкая белокурая девочка играла на скрипке пьеску, остальные дети переживали и следили за каждым ее движением, а радостно-расслабленная учительница сказала после:" - Это надежда наша. В прошлом году под машину попала - еле выходили". Потом он шел в коридоре шумящих берез, и думал о том, что в симфонической музыке есть что-то от осеннего леса в ветреную погоду, и что эта беленькая девочка со скрипкой действительно наша надежда, и что надо обязательно написать обо всем этом рассказ...

Николай Евгеньевич шагал по улице, расстегнув плащ, и повторял, что дело не в Тане, конечно же, не в Тане, и вообще не в Танях и Манях, а в какой-то неизлечимой обнаженности его души, с которой надо, не стыдясь, навеки смириться и которую можно осилить только постоянным и великим трудом.

Он пришел домой, сделал кое-какие записи и, не веря своему счастью, спокойно разделся, принял душ и раскрыл постель. На подушке лежал Танин волос. Вид этого родного, светлого, неровного волоса произвел на него такое сильное впечатление, что все спасительно-прекрасное, пережитое за последний час, погибло в одну секунду.

Он пил дорогую холодную водку, от которой прояснялось в голове и все набирал силу его привычный, ровный и устойчивый хмель, в который он будто заходил постепенно, вот только по щиколотку, вот по колено, вот по пояс, а вот и по шею, и уже почти не холодно, а он еще держится за куст, но вот наконец разжимает руку и тяжело и мощно подхвачен потоком. Мягко и гулко стучит кровь в висках, и он несется уже в лодке, в легком осиновом обласке, увлекамый стремительным течением. Дрожат от напора мутной воды затопленные кусты, пахнет ивой и черемуховым цветом, поет певчий дрозд в ельнике. Ельник отступает, и в рассеивающемся тумане встает высокий берег, а на нем виднеется дом с синей терраской, и сбегает по тропинке женщина в белом платке, крича "Коля! Коля! Ну где же ты? Иди ужинать!", и над ним проносится висячий мостик, и на мостике стоит мальчик и машет ему рукой, а дальше поворот и снова лес и снова трясутся кусты, и взлетают две шилохвости, самец и самочка, самец в ярком весеннем пере, самочка серая с зеркальцем, и ему так удобно нестись в этой лодке и так хорошо лежит штучный бокфлинт в руках, а он сидит уже почему-то босой, и вместе с кисловатым холодком стволов ощущает ртом непредвиденный пупырышек мушки, а впереди что-то грохочет, и грохот все ближе и ближе, и уже видны огромные столбы водяной пыли и очень ровная поверхность, за которую он все пытается заглянуть, пока большой палец ноги, давно нащупавший спуск, не делает короткого и судорожного движения.

5.

Когда работа закончилась, все навалилось на Дмитрия с новой силой. Возвращаясь пьяным из гостей под беспросветным весенним дождем, он представлял Олю сидящей на лавочке у подъезда, ждущей его, утыкающейся ему в грудь мокрым виноватым лицом. Он чувствал ее твердый курносый нос, слышал ее всхлипывания и все ждал звонка, засыпая среди ночи непрочным сном, в котором ему снилась Оля с холодным выражением на белом независимом лице и его собственный хриплый и беспомощный голос. В конце концов Дмитрий принял твердое решенье не звонить Оле и через силу занялся журнальными делами. Дома он бывал редко и вечерами больше таскался по гостям вместе со школьным приятелем, невысоким, похожим на орла, человеком, всегда ходившим в костюме. Однажды они зашли к некоему Диме.

За столом шел уже когда-то слышанный Дмитрием спор. Велся он с неоправданным ожесточением, и казалось, что его участников связывают очень старые счеты. Спорили Алексей Сергеевич, человек лет сорока пяти с сердитым лицом и похожая на отставную актрису дама.

- ...Не бывать нигде дальше дачи и судить по трем пьяницам, побившим шифер! Значит надо было нормальных рабочих найти! - говорил с жаром Алексей Сергеевич.

- Кто бы нашел! Смешно. - презрительно отвечала дама. - В этой стране давно уже никто не работает, народ как стадо, вы посмотрите, им же наплевать, кто ими правит. Удивительное равнодушие, удивительная социальная апатия! - Слова "в этой стране" она говорила так, будто меняла страну пребывания не реже раза в неделю.

- Мужик игнорирует выборы именно из-за того, что свободней любого из нас, надеется только на себя, и не ждет ничего от властей, - сказал Алексей Сергеевич и горько закусил капустой большую рюмку водки.

- Да кто же из вас такого мужика видел?

- Я видел, и не одного, - все обернулись на Дмитрия.

- И Вы туда же. А еще писатель, интеллигент, - фыркнула дама.

- Я не интеллигент - вдруг сказал Дмитрий.

- А кто же Вы?

- Не знаю, человек просто, - примирительно сказал Дмитрий, думая на этом закончить, и попытался переменить тему.

- Нет подождите, подождите. Раз Вы так отделяетесь, значит что-то имеете против.

- Мне не нравится интеллигенция - отчетливо сказал Дмитрий.

- Простите, у Вас какая трактовка? - вставил до этого молчавший молодой человек в очках.

- Веховская - находчиво бросил Дмитрий - Трактовка может быть любая, но при слове интеллигент я представляю на всех брюзжащего неумеку с узкоплечей душой и комплексом пророка. С образованием это не связано. Он распущен, примечательно, что очень не любит военных, контрразведчиков и спортсменов, вообще людей волевых и сдержанных, привыкших к самодисциплине, требующих с себя и с других. В чистом виде такие интеллигенты существуют наверно только в анекдотах, но душок есть и хотелось бы быть от этого подальше.

- Вот так вот! - сказал Алексей Сергеевич, торжествующе глядя на презрительно отвернувшуюся даму.

К вечеру он не на шутку разошелся, пытался сплясать, своротил стол и вскоре был уведен под руку отставной актрисой, оказавшейся его женой. Она демонстративно качала головой и громко говорила:"- Хорош гусь! Стыдобушка!"

У развалившегося стола сломались шипы, и Дмитрий остался у Димы помочь с ремонтом. Он теперь с удовольствием ночевал не дома. У Димы была шикарная дрель. Его, как человека, мало занимавшимся простым трудом, восхищали дорогие инструменты, по его мнению избавляющие от операций, требующих навыка и терпения. Но будучи литератором, свое дело он знал туго.

Дима родился под Красноярском, после школы уехал к дяде в Москву и закончил филологический факультет. В городе он чувстовал себя совершенно в своей тарелке. Кроме культуры его почти ничего не интересовало, и поскольку он не выходил за границы этого своего мира, ему и не приходилось подвергать сомнению его ценность, как это было с Дмитрием. Он следил за выставками, интересовался кино, все время участвовал в каких-то журналах, выискивал авторов, кого-то куда-то определял и был неким негласным центром литературной жизни. Ему звонили, с ним советывались, и когда удавалось составить удачный раздел очередного журнала, заморочив голову редакторам и прислав рукописи в последний день, так что читать их было уже некогда, на лице у него было хитрое и бескорыстное выражение ловко проделаной проказы. Был в нем какой-то естественный азарт к тому, чем он занимался и какое-то физиологическое соответствие тому образу жизни, который он вел. Дмитрию нравилось его вечное сосредоточенное выражение, резкий голос, каким он отвечал на телефонные звонки, и готовность с утра до вечера толковать о литературе или кино. Он хорошо говорил, и в споре с ним Дмитрий чувствовал себя круглым дураком. Дима мог разнести в пух и прах любое произведение так убедительно, что все встречные возражения выглядили детским лепетом, а потом слегка изменив плоскость рассмотрения, делал неожиданную теплую похвалу, и книга приобретала как бы отвоеванную и от этого еще большую ценность. Дмитрию очень хотелось узнать, что же пишет сам Дима, но ему было неловко и боязно, как бывает боязно за таких опасно умных и образованных людей, когда дело доходит до их собственного творчества.

Потом Дима вдруг сам дал прочитать свою повесть, напечатанную в одном редком журнале. Повесть называлась "Слава", и рассказывалось в ней о том, как одержимый жаждой славы писатель, зная склонность людей ценить поэта лишь после смерти, инсценирует собственную кончину, на время скрывается, внимательно следя за признаками нарождающегося посмертного признания, и является к самому шапочному разбору, когда жена через суд делит с его матерью права на наследие, причем обе докатываются до нечеловеческой мелочности и жадности, биографы до неузнаваемости искажают его биографию, режиссер снимает по его роману фильм, не имеющий ничего общего с романом, а маленький кавказский народец объявляет его своим классиком, из-за того, что один из его далеких предков по семейному преданию происходил с Кавказа. Герой тщетно пытается навести порядок, и потерпев полное поражение, кончает с собой уже по-настоящему. Все это было написано с такой честной убедительностью и таким хорошим языком, что как Дмитрий не ерзал на своем стуле, выискивая просчеты, ничего не вышло - везде был тройной запас прочности и своя яркая стать.

Дмитрий в свою очередь показал Диме "Девочку и осень". Дима быстро при нем ее пробежал, хмыкнул и, думая о чем-то своем, сказал:" - Женского образа нет - женщин не видишь. Но напечатать надо - для тебя же самого. Оставь мне". Потом он, не переставая резать овощи для салата, разнес повесть по косточкам, так что Дмитрия бросило в жар, а потом, когда зашел Алексей Сергеевич, уже за столом сказал:

- Меня радует, что ты сменил тему. Давно пора. Все это было сто раз: природа, деревня с бабками и пописывающим охотником в центре...

- Да наплевать, что было, - сказал Дмитрий - у меня-то этого не было. - Он вспомнил, как однажды, описав мокрое колесо конных граблей с прилипшими семенами трав, смертельно огорчился, найдя то же самое у Толстого, но потом, поняв, что у того есть вообще в с е, быстро успокоился. - Я не могу не писать о том, что люблю, - добавил он.

- Пойми, что бы ты не писал об охотниках, и как бы ты не убеждал себя, что пишешь для них, это неправда, потому что пишешь ты для городского читателя, причем самого взыскательного. А городского читателя по-настоящему волнуют только его собственные проблемы, и сибирская деревня для него давно экзотика. В городе каждый месяц все меняется, судьбы ломаются, страсти кипят, женщины, деньги, власть, преступления, и вообще мир к концу катится, и что-что, а наши повестухи скоро никому нужны не будут, это точно. Был я как-то дома, там все то же самое, так же мужички рыбу ловят и также сено ставят - ничего не изменилось, вернее изменилось, но это мелочь. Ты уехал туда, создал себе мир, положил годы на его описание, но теперь он тебе тесен. Не так что-ли?

Дмитрий хотел было возразить, но до этого помалкивающий Алексей Сергеевич вдруг сказал:

- Слушаю я вас, братцы мои, и удивляюсь. Ведь когда-то много лет назад, один из вас летел, полный надежд, в Красноярск, другой ему навстречу в Москву, и оба вы искали чего-то далекого и вам необходимого, и это хорошо и правильно, но найдя это необходимое...

- Кобель! - вдруг перебил Дмитрий.

- Кто кобель? - строго спросил Алексей Сергеевич.

- Да нет, я не про то. У моего соседа, Кольки, кобель, половина черная, половина белая. Осенью ночи темные - белая половина кобеля бегает по улице, а снег упадет, глядишь другая, черная забегала...

- Вот-вот-вот, - обрадовался Алексей Сергеевич - наконец-то здравая мысль. Вы оба любите свою землю и болеете за нее, но каждый как-то однобоко, со своего конца, и пишете каждый об одной стороне жизни, один о деревне, другой о городе. Вы еще слишком хотите решить свои собственные проблемы за счет литературы, а большой писатель давно уже махнул на них рукой и решает проблему как таковую в масштабах, как говорится, целого народа. С этой высоты по-детски смешным выглядит ваше местничество, из-за которого у вас самих неполное ощущение жизни и которое надо как можно скорее преодолеть, дополниться противоположным, недостающим, чтобы уже никогда не бегать по двору половинками Дружка или кого там. Только когда это удастся, тогда в вас и залает в полный голос целый, полновесный, так сказать, хе-хе, кобель настоящий литературы!

Увлекшись разговором, Дмитрий вдруг вспоминал об Оле и, бысто ощупав душу, со злорадным облегчением находил в груди ледяной очажок, от которого волнами расходилось по телу знакомое и разрушительное сердцебиение.

Домой он шел по темной мокрой аллее, с невеселой усмешкой глядя на свои отяжелевшие ноги в привычно приносившихся ботинках, казавшихся когда-то такими узкими и легкими. Тяжело и равнодушно шумела листва, пахло бензином и сыростью, горели чьи-то окна, два мужичка, вяло поддерживая исчерпавшийся разговор, ловили машину, плакал с балкона ребенок и все это обдавало Дмитрия знакомой бездомностью, будто каждый запах и шорох города напоминал о какой-то другой, несложившейся жизни. И сам он чувствовал себя, как стоптанный ботинок, и уже ничем не отличался от этих сонных, усталых и подвыпивших людей, кроме того, что все они, шли домой к своим женам и детям, чтобы к утру выспаться и быть при деле, а он проснеться завтра с холодом в груди и вечным вопросом, зачем сюда ехал.

На следующий день Дмитрий, оставив кое-какие журнальные дела на Диму, купил билет. Перед отъездом он заходил в журнал, и редактор уже не казался таким колоритно-крокодилистым, а, не оборачиваясь на голос секретарши, стоял у окна, тяжело и со свистом дыша.

Незадолго до этого в холле редакции Дмитрий старательно причесывался перед зеркалом, придерживая ладонью спадающую прядь, и пробегающий молодой литератор радостно подумал: - Так пожилые алкоголики причесываются. И, не дай Бог, ветер!

6.

Под вечер он сидел в самолете. Накрапывал дождь. Утром позвонил Дима и сказал, что определил повесть в очень известный журнал. На окнах блестели голубым фонарным отблеском капли. Дмитрий с теплым чувством вспомнил Колину примету, что хорошо уезжать в дождь. Снова свистели двигатели, медленно проползал толстый белый самолет, то и дело освещая мокрый асфальт отражателем проблеска... Снова был сонный полумрак салона, снова раздавался детский плач и журчал знакомый транссибирский говорок: "Спи, доча. Толя, я твою куртку повешала". И краснолицый парень с ранними белыми морщинками и толстыми натруженными кистями очень хорошо и по-свойски управлялся со своим усталым с дороги семейством, по ходу спросив Дмитрия: " Из отпуска?", на что тот ответил негромким отрывистым "Но".

Дмитрий думал о том, что этот транссибирский говорок и нарастающий свист двигателей - единственное, что он понимает и по-настоящему и любит, и что он ни на что не променяет этот мир дороги, продутый этим верховым ветром жизни, объединяющим огромные расстояния и этих усталых людей, летящих, кто домой, кто на похороны, кто к любимому человеку, а кто в полную неизвестность. Эти уплотненные надеждами и воспоминаниями минуты перед взлетом, ветерок от прошедшей проводницы, и условность самолета, летящего в ледяном мраке над огромной и почти полуреальной страной... И эту бабку в домашнем байковом платье и мохнатом платке, с каплями пота на покрасневшем лбу и деда с протезом, который он осторожно устанавливал в узком пространстве между креслами, и их заботу друг о друге, и то, как бабка, кряхтела, вытирая пот носовым платком, и все ходила в уборную, будя и заставляя вставать девушку, в профиль чуть похожую на Олю. Дмитрий вспомнил своего деда, тоже ходившего на протезе. Он ушел от бабушки, когда матери было четыре года, и через некоторое время попытался вернуться в семью, но бабушка его не пустила. Тут началась война, он потерял ногу и вскоре женился на медсестре из полевого госпиталя. Мать время от времени возила маленького Дмитрия к дедушке, чья нога составляла главную загадку его детства. То он видел деда в двух стройных брючинах, в одинаковых блестящих ботинках, то на костылях с подвернутой штаниной. И потом, когда он понял, что дело в этой красноватой и лакированной, как плавунец, штуковине, загадка все равно осталась, и была теперь в том, как же дед пережил эту нестерпимую боль и нестерпимую жалость к своей отрезанной ноге. Потом, уже гораздо позже, когда жена-медсестра лежала в больнице, дед упал у себя дома и сломал два ребра. Мать работала, и они поехали с бабушкой, которая так больше и не вышла замуж. Дед лежал на полу рядом с телефоном и стонал. Они подняли его и усадили на стул. Он был в простых ситцевых трусах, из трусов торчала белая как тесто культя, и дед сидел на стуле и плакал. А бабушка говорила с ним странным негромким голосом, и Дмитрий безошибочным детским чутьем уловил между ней и дедом напряжение какой-то до предела сжатой пружины длиной в целую жизнь - именно того единственного, что и имеет право называться любовью, и по сравнению с чем переживания Дмитрия по поводу Олиного ухода и своей страсти, в которую он и сам уже не верил, казались ничтожным и постыдным спектаклем.

В Подкаменной у маленького самолета Дмитрий встретил мужика из их деревни. "Про Коляна знашь?" - спросил тот. "Что такое?" - сказал Дмитрий, похолодев.

Оказалось, что Колян в начале апреля снова запил и уехал на буране на Тактыкан рабычить. Стояла его любимая морозная погода. Охотник, товарищ Дмитрия, поехал завозить продукты на свой участок и, еще подъезжая к избушке, почуял неладное... Он открыл дверь. В промороженном сумраке у стола на нарах уже не первые сутки неподвижно сидел Коля, грустно склонив свою тяжелую глухариную голову, опершись простреленным лбом на ствол тозовки.

Самое странное, что, глядя из окна самолета на проплывающую редкую тайгу в зеркальцах бочажин, Дмитрий думал не о Коле, как бы до поры не давая случившемуся дойти, а совсем о другом, и никак не мог опомниться от стыда за ту наскоро и мастеровито слепленную повесть, насквозь лживую, потому что он-то, Дмитрий Шигорин несмотря на все свои страдания жив, а умер Колян, и умер понятной, настоящей и поэтому действительно страшной смертью. А главное, что написана была вся эта повесть только для того, чтобы Оля ее когда-нибудь прочла, поняла космическую глубину его страданий и горько пожалела о содеянном.

Еще Дмитрий думал о том, что под конец своего пребывания в Москве он ничем не отличался от тех, кого ругал, что его городская программа по питью пива и кручению романов так же смешна, как туристский план убить глухаря, поймать тайменя и набрать ведро брусники, что он осуждал пошлость и лицемерие в певице, а сам напялил на себя образ самого пошлого и лицемерного ловеласа, что вел себя как самый-разсамый интеллигент в худшем смысле этого слова: не мог объясниться с неразумной девчонкой, пил, шлялся по гостям, вел, то, что Колян называл "гнилыми базарами", и вместо того, чтобы просто быть тем, кем он есть, кого-то из себя строил и изголялся в сословных антипатиях, заведомо лживых, как колея, куда съезжает все то, о чем говорят на людях.

На следующий день он отбил Диме телеграмму: "Немедленно категорически забери повесть телеграфируй высылку рукописи подробности письмом". Выписав квитанцию и получив деньги, почтарь сказал:" - Обожди, Дмитрий Николаич" и достал из ящика стола письмо.

Оля писала:

Митенька!

Мне уже кажется, что ты никогда не приедешь. Я вообще сомневаюсь, есть ли ты на свете или нет. Это "юбилейное", двадцатое по счету письмо и оно уже точно последнее. Я очень хочу, чтобы тебя оно не застало. Первое было почти год назад - так странно. Снова видела тебя во сне. Ты был очень серьезный, и тебе, как всегда, ни до кого не было дела. Вдруг подумала - может лучше, чтобы ты подольше не приезжал, а то, как только приедешь, можно будет сразу ждать твоего отъезда. По радио передавали "Три счастливых вечера". Купила маленький приемничек с наушниками. Хожу по улицам и слушаю.

У тебя такие далекие заботы, и весь ужас в том, что я не чувствую себя нужной тебе. И ведь ты это тоже чувствуешь, правда? Но главное, главное, что я решила зарабатывать деньги. Кругом все меньше таких дурочек как я. Я устраиваюсь на работу. И времечка, Дмитрий Николаевич, у меня будет такая крохотулечка, что Вас с Вашим количеством дел в Москве это как раз устроит. Это полушутка, конечно. Встречи жду и боюсь - кажется, что умру от избытка чувств и счастья. Засыпаю. Пусть ты скорее приедешь.

 

Целую. Оля.

 

 

Дмитрий сидел на чурке в хвойном сумраке за баней, где над костром в черном ведре варилась собакам осетровая голова. Сидел, неподвижно глядя на огонь, в котором шевелились обугленные остатки бумаги. Что-то белое замаячило сбоку. Дружок, Колин кобель, подошел и лег рядом. Дмитрий хотел сказать ему "Ну что, Дружбан?.. Как теперь будем?", но чувствуя, как прыгает подбородок и съеживается лицо вокруг враз озябших глаз, лишь безнадежно замотал головой.

 

 

 

 

 


 
 
 


Проголосуйте
за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?
291579  2010-01-26 12:32:46
Alex
- Хочу ещё прочитать что-нибудь от Михаила. Я считаю, что рассказ сильный, хотя после строчек об отлете героя из Москвы, я волшебным образом понял, что "хепиенда" не будет. Даже понял кого автор в жертву принесет. Удались персонажи, даже бомж на завалинке с его ломаным русским... настоящий, "такой реальный", не говоря уже о Кольке и его Дружбане. Картинки словно из "первых рук"... специально не ищу биографию и подробности об авторе... Может он наш сибиряк... Вдвойне был бы горд. Удачи.

295951  2011-06-14 16:47:23
виталий
- Здорова!Искренне благодарен.Наш Российский народ смог сделать бы выводы из этих фильмов и рассказов и многие души людей били бы открыты. С уважением Виталий и всех благ.

Русский переплет

Aport Ranker

Copyright (c) "Русский переплет"

Rambler's Top100