Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?
| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?|
|
|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Рассказы
07 мая
2010 года
Сито времени дыряво, и не
понятно,
что и зачем оно просеивает.
В дверь крепко постучали и донеслось "Ваш выход...", а дальше -слова
потускнели
в плаче ребёнка. Наверное, кто-то из актрис привёл его, хотя это не
разрешалось, но что ж, когда не на кого оставить...
Человек за столом не шевельнулся на вызов. Он сидел, подперев лоб рукой,
в
зеркале перед ним отражалась половина его лица с закрытым глазом и
распахнутый,
расшитый золотом ворот комзола или рубахи. Ноги под столом грели ступни о
батарею, и казалось, что он покойно спит накоротке, как умеют только очень
занятые и собранные люди, которым и надо-то всего - десять минут передышки.
Плач вонзился в него, огородил от мира и поволок куда-то в сереющую
темноту
раннего утра...
Он тогда с трудом разодрал веки, чуть высунулся из-под слоёв тряпья и в
створе двери увидел мать, а за ней что-то совсем тёмное, размытое, глухо
цокающее по деревянному порогу и гнилым половицам. Когда всё это
придвинулось к
нему ещё на два шага, он, уже полусидя, стал выпрастывать руку, чтобы
опереться
на неё и подняться выше, но в этот момент услышал резкий детский плач и
совершенно ошарашенный, не понимающий, откуда он, рухнул обратно. Плач был
точно такой же: призывный и короткий: "Ме-а! Ме-е-е-а..."
Когда всё было выменяно, распродано, заношено, и надежды не умереть с
голоду больше не осталось, мать вдруг привела в дом этих двух козочек.
Верёвка
соединяла своркой их шеи, а посредине покоилась в руке хозяйки. Они были
такие
же худые, как люди, такие же серые, как стены их нового жилища, и узкие
детские
мордочки их, совершенно одинаковые, вызывали жалость, а не надежду на
помощь. "Зачем
они? И на что она могла их выменять?" Эти вопросы не долго мучали
мальчишку -
на руке матери больше не было обручального кольца. Она пожала плечами и
сказала:
.
Пока снег
не
лёг запастись для них надо... а то не выкормим и помрём вместе... - трудно было вообразить, как
эти
доходяги могли спасти людей.
.
Это
насовсем
наши? - удивился мальчишка
.
Насовсем... -
мать кивнула головой, потянула вперёд верёвку и выдвинула козочек на
середину
комнаты, - знакомься: Майка и Апрелька...
.
Майка и
Апрелька... - повторил мальчишка, - А что они едят?
.
Всё, -
вздохнула мать и опустилась на лавку...
Теперь у него была забота - целый день проходил в поисках съестного для сестричек: упавший с телеги клок сена на обочине дороги, засохшие остья пижмы и новые ростки сныти, зачем-то вылезающие у самой завалинки из стылой уже земли навстречу холодному ветру и глухому предзимью, бурые корытца коры, оборванной с дровяных колод за складом... - всё, что ни попадалось, он тащил в дом и сваливал не в запас, а на ежедневный прокорм в ящик за печкой, которая, казалось, остывала быстрее, чем нагревалась. Но козочки всё же учуяли тёплый угол в избе и здесь обосновались.
Удивительное дело: они всегда жевали! Даже когда ящик был совсем пустой!
Жевали, жевали, жевали, не раскрывая рта и двигая при этом носом и нижней
губой
в разные стороны. Неспешный сладкий звук добрый и живой разбавлял звенящую
тишину, а иногда вдруг вливалась мелкая чуть слышная дробь от сыпавшегося из
них на пол чёрного горошка... Тогда он брал обломок фанерки, прислоненный к
стене,
метёлкой подгребал на неё разбежавшиеся по полу катышки и выносил добро на
пустую огородную грядку у забора...
Очень скоро он понял, что, когда ищешь корм для Майки с Апрелькой,
самому
меньше хочется есть, становится теплее, и день одиночества не так долго и
нудно
тянется к вечеру! Ведь он был не один теперь и в свои пять с половиной обрёл
совершенно не детский навык борьбы с одиночеством, который не раз потом
выручал
в долгой жизни...
А как сладко было погладить их жёсткую щетинку, провести ладонью по чуть
выпуклому рельефному хребту, или погрется обхватив их шею руками и
прижавшись
щекой к колючему боку... и слышно было, как там, внутри что-то бурлит и
превариватеся...
От сытого и беспечно-блаженного вида сестричек им самим становилось
веселее,
они с матерью переглывались вдруг и громко смеялись их потешным проделкам,
детскому боданию, непонятной возне и трясущимся хвостикам. Всё это было так
странно,
так не вязалось с унынием и треовгой, в которых они беспросветно тонули с первого дня войны,
что
порой матери бывало неловко этого нахлынувшего настроения, и она задумчиво
замирала, а он тогда тормошил её, тыкался головой в живот, подражая
сестричкам -
будто бодал и, подняв глаза, нудно тянул:
.
Ну, чего
ты?.. чего ты? - она отстраняла его и говорила, втянув шею и поводя
поднятыми
плечами:
.
Так... - и
резко сменив настроение, - Посмотри, как они похорошели! Поправились! Вот
увидишь: уже весной по стакану молока дадут! Вот увидишь!.. - и снова плотно
прижимала его к себе, а он даже зажмуривался, представляя это невероятное
чудо!..
Почему? Почему сейчас в его сдавленной голове и морзяночно бьющемся
сердце
возникла эта картина? Разве мало чего было вспомнить ему! Чего-то потрясшего
душу, ввергнувшего в отчаяние и тоску на месяцы или годы?! Триумфы на сцене
и
неудачи до отчаяния... женщины, увлекавшие в счастье, о котором мечтал,
разрывы
с ними и сопротивление последнему шагу на краю обрыва... предательство
друзей...
плевки власти и грязные сплетни нанятых газетных брехунов, тупики профессии
и
волчьи ямы жизни... страх за близких, превосходящий всё на свете, страх, за
избавление от которого, он готов был на всё и не раз шёл на всё,
как...
Это "как" опять возвращало назад, когда он не испугался и защитил
своих
сестричек от бешеной собаки, бросившись ей наперерез... Он не знал, а
вернее,
не понимал тогда, что она бешенная и её укус в то время и в той
эвакуационной
глуши для него - означал смерть.
Заплканная мать прибежала, вызванная соседями с делянки, раздела его до
гола перед зевом печи, из которой шло тепло, и пристально разглядывала
каждый
сантиметр анемичного тела. Поворачивала и поворачивала на табурете, держа за
"палку"
руки, смахивала слёзы, чтобы не застилали взгляда, и никак не могла поверить
такому везению - ни царапины, ни намёка на укус...
.
Господи,
Господи! - взывала она, - Да когда ж это кончится, Господи! - и это
сливалось
сейчас с далёким "Ме-е-е-а" и звучало, не потускнев, как в ту самую
далёкую
минуту...
Когда снова раздались энергичный стук в дверь и голос в растяжку "Ива-ан Семё-о-ныч! Ваш вы-ы-ход!" - он слышал но не мог шевельнуться... дверь приоткрылась, кто-то уже трогал его за плечо, будил, теребил и повторял имя - " Иван Семёныч! Иван Семёныч, что с Вами... Да, ну Иван же Семёныч! Господи! Господи!.. Беда какая...." Потом крики, крики: "Скорее, скорее! Скорую! Господи... да потом спектакль... одурели что ли! Что вам! Звоните, звоните!"
Он ничего не слышал.
Сито, сито... вся жизнь сама - это странное сито без логики и системы,
доступное пониманию кого-то высшего, не близкого ему, не родного, но по
сути, в
конце концов, как получается, необходимого и
справедливого...
Неужели того запаса нежности, полученной от двух прилепившихся к его
душе
четвероногих сестричек, хватило на столько дней долгого пути? Неужели ничего
страшнее не было в его жизни, как их повергающего в панику плача, когда они
с
матерью уезжали и вынуждены были расстаться с ними - их спасительницами в
долгие трудные месяцы на чужбине среди таких же обездоленных и беспомощных
людей? Этот плач, этот рёв прощанья, когда равнодушный, довольный удачной покупкой
сосед
тянул их на верёвке пережимающей горло, этот поток звука наотмаш стегал всю
улицу, всю округу, взывал к человеческой справедливости и благодарности, и
он
тогда заорал вместе с ними в голос, и рванулся назад! Совсем назад - пусть
снова в голод, холод и неизвестность, но лишь бы с ними! С ними - будь, что
будет! И до конца! Неважно чего, в шесть с половиной, почти семь, неважно
чего:
войны, возвращения, расставания, смерти - всё это бестелесно, уже пройдено
однажды и не страшно. Страшно быть без них, оставить их одних беспомощных и
бессловесных... он бы и тогда сформулировал всё это и убедил бы мать
отказаться, не уезжать... лишь бы с ними! Но весь он превратился в крик, в
крик
в унисон со своими сестричками, влился в это оставшееся навсегда в сердце,
душе, памяти, ушах бесконечное "Ме-е-е-а!", как это умели только они...
и
научили его самого... на всю жизнь...
И в тот миг, когда резко распахнулась дверь, из корридора опять
послышался
крик ребёнка. Он не раздражал, не отвлекал его с дороги, по которой с
невообразимой скоростью бежали воспоминания всего прожитого. Он возвращал в
то
время, когда рядом были Майка и Апрелька, в ту весну покоя и блаженства в
овраге, где он сидел на тёплой земле часами, сидел и смотрел, как они,
мотнув
головой срывают стебелёк и потом старательно жуют его, смешно перетирая
челюстями, как, еле перебирая тоненькими ножками, спускаются всё ниже по
склону
к невидимому журчащему ручью в поисках новой сладкой добычи... и никогда
больше
в жизни ему не было так хорошо, как тогда, в самом раннем детстве, и сейчас
снова
с ними - на излёте длинной дороги...
суббота, 23 января 2010
г.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
|
