А П О К Р И Ф / Е Р Е С Ь Т О Л П Ы

Еще древние правители принимали правила этой игры, усматривая залог спокойствия и гармонии государства в удовлетворении требования "хлеба и зрелищ". Они, порой, опускались в этом до лицедейских ужимок фиглярствующего перед плебсом Нерона. Быть любимым и ложами и галеркой - не к этому ли стремились властители? Нет, не дум, а, скорее, прихотей и пристрастий вменяемой аудитории. Но, странное дело, массы пылко поклоняются, по сути, одному и тому же - лишь видимости, через молву и толки, тешащей их воображение. Как правило, в слухах отсутствует достоверность, а значит, они работают на иллюзию, для которой только и открыты легковерные сердца. Тем самым люди реализуют сокровенную жажду лицезреть на пьедестале в снопах лучезарного света доходчивый образ и слышать утешающие и одновременно возвеличивающие слова для человека толпы. Толпы, именуемой "народ", который немедля воздает за это от полноты своего сердца народной же любовью. А она, добавим, порой так же безотчетна и противоречива, как страсть между мужчиной и женщиной.

Итак, природа вещей, сообразно своим законам, наделяет всеобщих любимцев видимыми атрибутами порождающей известность полулегенды. Она-то и трогает душу внемлющей по своему разумению толпы. Будь то власть, доблесть или литературная репутация, хотят они того или нет, в своих притязаниях на популярность, всеобщую отзывчивость, им надлежит быть сообразными закону Великой Иллюзии. Люди увидят и воспримут в облике кумиров лишь то, что заранее способны, желают разглядеть и, возможно, запечатлят это в памяти эпоса, мифа, в которой эпоха облекает своих героев.

Новоявленная жреческая каста - средства масс-медиа, таровато освоив ремесло крысолова из Гаммельна, дрессируют "прихожан" на распознание лишь одной мелодии - гимна торжествующему потреблению стекляруса видимостей. Они виртуозно манипулируют полированным общественным сознанием, внедряя сконструированный имидж чего угодно: от банального суррогата ширпотреба до стиля жизненных воззрений. СМИ способны в мгновение ока натравить общество на нечитанных Сахарова или Солженицына, либо, напротив, возвести на подиум славы никчемного исполнителя с транзисторами вместо голосовых связок.

Пребывая в агрессивной среде идейно-духовного маскарада, парада муляжей, рефлексирующее сознание, в изнеможении, поневоле обращает свое взор в прошлое. Именно там оно надеется обрести забвение в идеализируемой эпохе неведения, лишенной привычного нашему взору серпантина упаковочных блесток. В этом смысле предшественники, возможно, вели более здоровую, уравновешенную жизнь. Скажем так, они могли обходиться в своем духовном рационе без привычных доз искусственных имитаторов-консервантов.

И что же - уже в русском обществе 19 века мы обнаруживаем внушительную фигуру гениального "безумца" Чаадаева, с его полуэпической "историей". О, Боже, неужто все неизменно в подлунном мире?..

В эпоху эмбрионального - в сравнении с современной тотально всеохватностью СМИ - уровня развития прессы роль вестника сыграли, увы, все те же пресловутые людские толки. Из автора передовиц изустного листка московских салонов Петр Яковлевич в одночасье стал всеимперской притчей во языцех, опубликовав всего только одно письмо. Кстати, оно служило лишь введением к так и не получившим печатного воплощения главным положениям автора. В итоге - ошарашивающий эффект, нечто вроде всероссийской истерии! Рукопись до того ходила по рукам, вполголоса, глухо обсуждалась избранным кругом чаадаевского общения. Но лишь факт обнародования в "Телескопе" - тотчас запрещенном и уже раритетном издании (каралось даже упоминание крамольной публикации), повсеместно вызывал форменное светопреставление.

Не снисходя до вникание в заумь первого диссидента монархии, стяжавшего вселенскую славу антигероя, верноподданные массы, особенно обойденные просвещением слои населения, пригвоздили окаянного супостата - творца "идеи высшего синтеза" вопиющей репутацией "католика и русофоба".

Современники отмечают: "Статья, вследствие которой запрещался журнал, приобрела несусветную популярность не только между читающим меньшинством, но даже и среди легиона полуграмотных, которые придавали ей бог знает какие невежественные толкования". "Ему стали приписывать то, чего он никогда не говорил┘ Всякий знает, что такая известность, вследствие┘ непроницаемости, всегда и везде, а в России особенно, сопровождается догадками и предположениями, их очень увеличивающими и видоизменяющими".

"Здесь остервенение продолжается, а паче молва бывает┘" "Никогда ни одно событие, наверное, со времени появления письменности на Руси, не вызывало такого шума┘ не разносилось с такой скоростью. Не было места в Москве, где не обсуждали чаадаевского письма".

Обратим внимание - парадокс ситуации заключается в убийственной оперативности оповещения почти поголовно безграмотной страны о заметках, порожденных сублимацией последних достижений европейской духовности. От обеих столиц до захолустных уездных городишек и имений, от сиятельных аристократов до последних горемык смердов - все, заходясь в пароксизмах праведного гнева, в один голос кляли отпетого вольнодумца и его мерзкую эпистолу.

Так или иначе, эпоха получила феномен знаменитого сочинителя без книг - литературную репутацию, подобную былинам о легендарных сказителях. Оглушающая и всеохватывающая, для рядового современника она была, вместе с тем, призрачной и эфемерной, словно ускользающий от пристального взгляда узор предания.

Пушкинское речение о народной восприимчивости к "любезному" автору, видимо, отдавало дань литературной традиции, идущей от времен Горация. Оно было высказано на Руси, бескрайние пространства которой в своих культурных запросах довольствовались доходчивым лубком, сказанием или прибаутками на сельской околице ("Две нации - две культуры" Ленин).

Да, были усвоенные с детства сказки Арины Родионовны, Но человек света, каковым, несмотря ни на что и в первую очередь, ощущал себя Александр Сергеевич, жил, все-таки, по другим правилам, исповедовал иной канон. Европейская утонченная образность и рафинированность выношенного Пушкиным нового литературного языка для легиона сограждан-рабов, доведись им каким-то чудом приобщиться к нему, была бы воспринята как заграничное экзотическое диво. Чудачество и птичий говорок, бесконечно далекие от живущих в другой системе уклада и эмоциональных координат "Ивана да Марьи". Противоречивый, но бесконечно плодотворный симбиоз - поэт и непосредственная среда обитания его творческого и брутального "я", дворянское общество, магнетизируя друг друга, все же оставались отдельным полисом среди пестроты имперского люда.

Конечно, можно было смириться с беспросветной реальностью: с одной стороны, могильная плита ведомства державника-Бенкендорфа, согласно Высочайшей воле методично губившая ростки привнесенного заразного вольнодумия. С другой - "безмолвие" вечной мерзлоты простолюдинов, с праздным любопытством, пощелкивая семечками, наблюдавших за избиением декабристов на Сенатской площади. А меж этих глыб лишь призрачная пленка, вымываемый репрессиями круг единомышленников.

В то же время честолюбие, в хорошем смысле, пылкое воображение искушают, влекут отдаться мечте, возвышенным канонам, навсегда усвоенного с лицейской поры, гражданского романтизма. Не разделяя утопизма и прожектерства декабристов, с их невостребованными идеалами, поэт, тем не менее, создает в своем литературном воображении умозрительную конструкцию "интеллектуальных пейзан". Не их ли подразумевал автор "Памятника" под многолюдным ходом к своему обелиску? Ведь люди его круга обычно предпочитали экипаж, были относительно немногочисленны, и один мог стоить многих.

Одновременно, считая себя, прежде всего, профессиональным сочинителем, Пушкин твердил о "клетке обстоятельств", вынуждающих "делать деньги для жены". Добавим от себя, отнюдь не в ущерб художественному совершенству творений. Запросы первой красавицы Петербурга, несусветные траты и долги самого поэта неумолимо подталкивали его к погоне за большими гонорарами во имя гонораров, как ни прозаично это звучит. То есть к поиску все новых читателей. Тем самым он как-то уходил от непреложной истины о несоответствии идеального читателя - сопереживающего, вдумчивого, почти соавтора, гурьбе полуграмотных служивых, дьячков, купчиков, разбирающих на ярмарочных развалах "книженции" модного петербургского стихотворца.

А казалось, этот печальный удел, эта горькая чаша не минет и возвышенную поэзию Пушкина, и он останется, несмотря ни на что, поэтом для избранных, подобно Баратынскому. Творцу не меньшего литературного градуса, чья сокровенная лира, с отливом матового серебра, интересовала и была доступна лишь проницательному взору знатока.

Так кого же хоронили участники грандиозного шествия на отпевании поэта? Виртуоза, кудесника художественного слова? - они, так ли уж разбирающиеся в тонкостях литературного процесса? Поэта-гражданина? Вряд ли "коллективное" сознание толпы коренным образом изменилось с тех времен, когда те же обыватели равнодушно глазели на бойню перед зданием Сената.

И так ли уж важно, что незабвенный Александр Сергеевич считал главным в своей деятельности литератора? Для всеимперской публики, начиная с провинциальных поместных барышень до приказчиков и гарнизонных унтеров, имя Пушкина обречено связывалось, прежде всего, не с высочайшими порывами его новаторского гения или творческими изысками тончайшего слога, а с его звездным, знаковым статусом.

Важно понять следующее: любая мыслимая аудитория, от вопящих толп перед дворцом Ирода ("Распни его!..) до беснующихся поклонников рок-групп или делегатов партсьездов, слагает оды или предает анафеме, лишь находясь во власти восприятий культового толка. Заблуждается тот, кто, будучи политиком либо поэтом, проповедником или просто сильным мира сего, короче, возвышаясь над окружением - претендует на самовыражение, и при этом надеется быть увиденным, услышанным в своей подлинной ипостаси. Его поймут, увидят, расслышат лишь в соответствии с Законом универсальной мембраны, которая только и проницаема для образов и понятий, надлежащим способом демонтированных до планки распознания публикой.

Искушенная и девственная, алчная и индифферентная, она поклоняется божествам, взыскует Водителей, авторитетов и, вместе с тем, живет лишь постоянной ротацией кумиров, слывших еще вчера владыками ее тщеславных помыслов и наивных упований.