Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?
| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?|
|
|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
═
═
Вышел месяц из тумана
Не каждый молодой человек мечтает о службе в армии. Особенно если он мечтает стать художником и у него есть любимая девушка, которую он еще не уговорил позировать обнаженной, и даже не сделал женщиной.
Я был таким молодым человеком. И был уверен, что после армии ни о чем подобном мне мечтать уже не придется. На чем основывалась такая уверенность?.. В семнадцать лет, сразу после школы я подал документы в художественное училище, но не поступил. Сказали: нужно набраться жизненного опыта, набить руку. В кармане у меня уже лежала повестка. Светило солнце, и жизнь была прекрасна. Я пересекал Пушкинскую площадь. Высоко вверх били хрустальные фонтаны. Девушка сидела нога на ногу. У нее за спиной шелестела слегка золотящаяся листва. Я шагнул на гранитные ступеньки по направлению к скамейке. Мир стоил того чтобы запечатлеть его на холсте.
Около памятника по обыкновению кучковалось несколько манифестантов. Я машинально скользнул взглядом по плакатику. На этот раз он гласил: "Армия убивает наших детей". Рядом две женщины держали развернутый лист ватмана, на котором были наклеены какие√то фотографии. На одной из фотографий с подписью "убийцы сержанты такие√то" я увидел тело юноши в полный рост. У него были выколоты глаза, а изо рта как бы торчал окурок. Взглянув пониже, на зияющий обрубок внизу живота, я понял, что во рту у юноши был вовсе не окурок.
Не знаю, может быть, я был чересчур чувствительным. Мы с мамой жили вдвоем. Я рассказал ей про фотографию. Она сняла с пальца перстенек с бриллиантиком, вынула из ушей крошечные сережки и ушла. На следующий день я уже оформлялся на работу в закрытый НИИ на должность лаборанта. В гробу я видел эту армию; теперь у меня была "бронь". Как в песне поется: "А мне броню дает родной завод "Компрессор"..." Снова светило солнце, и жизнь была прекрасна.
Вообще√то, художников у нас любят. Даже если они малахольные пропойцы. Вино я пить еще не выучился, но вид у меня действительно был нескладный. Эдакий гадкий утенок ростом метр восемьдесят пять, упитанный, но весьма прыщавый. Впрочем, некоторые - главным образом, родственники, - находили, что в моем облике уже сквозит нечто одухотворенное. Интеллигентный мальчик, короче говоря. Я довольно рано осознал, что вызываю у людей сочувствие и желание меня опекать, и, даже отчасти избаловался, пользуясь подобной благосклонностью окружающих. Я еще не знал, что возможны исключения.
В какую отрасль науки и техники я попал - бог ведает, до сих пор затрудняюсь сказать. С виду здесь занимались чем√то теоретическим, каким√то расчетами и тому подобным, но была и некая механическая часть, располагавшаяся в подвале с агрегатами, где мне и предстояло трудиться, пока я не поступлю в институт. Как бы там ни было, все это называлось лабораторией с десятком сотрудников, и руководил ею кандидат технических наук с простой русской фамилией Лебедев. По имени√отчеству, между прочим, Станислав Иванович. Он носил костюм, галстук. На лацкане серебряный вузовский ромбик. У него были блеклые глаза без ресниц и щеки в мелких кровоизлияниях. С первого взгляда могло показаться, что он с утра до вечера просиживает за своим рабочим столом и не отрываясь строчит докторскую диссертацию. Но в первый же день Станислав Иванович поманил меня к себе пальцем и с многозначительно усмешкой поинтересовался:
- У тебя какой размер ноги?
- А что? - пробормотал я.
- А то что я могу тебя обуть в сапоги, мой милый. Мне стоит только набрать номер, - он взялся за телефонную трубку, - хочешь?
Я почувствовал, что моя спина покрылась холодным потом.
- Но почему?.. - прошептал я.
- А потому что ты для меня ничтожество, грязь из√под ногтей, - степенно объяснил Станислав Иванович, но его тусклые глаза побелели от ненависти. Теперь он не шутил. - Ты хочешь отсидеться здесь от армии? Ты думаешь, ты пуп земли, и я буду нянчиться с тобой, как твоя мамочка? Я раздавлю тебя как таракана. Если ты не будешь у меня тут землю рыть, ползать на карачках так чтобы у тебя изо всех дыр пар шел, я позабочусь, чтобы прямо отсюда тебя отправили на сборный пункт!.. Понял?.. Ну так п√шел работать!
Наблюдавший за этой сценой с довольной усмешкой пожилой мастер, которого все называли просто Петрович, протяжно чмокнул губами, похлопал себя ладонью между ног, как бы воспроизводя произведенную надо мной экзекуцию, а затем кивнул, чтобы я следовал за ним в подвал.
С этого момента жизнь моя превратилась в сплошной кошмар. Самое забавное, что работы как таковой не было. Вся лаборатория била баклуши; даже не делала вид, что работает, поскольку от зарплаты в переходной к рынку период осталось одно название, и в воздухе висела удушающая тоска. Мне кажется, с моим появлением сотрудники вздохнули с некоторым облегчением: нашлась причина, почему дело стоит. Петрович уже с утра начинал нашептывать Станиславу Ивановичу на ухо и кивал на меня. Завлаб бросал на меня ненавидящий взгляд, и под причмокивания и прихлопывания Петровича я птичкой летел в подвал. Я сортировал какие√то железяки, переносил с места на место кипы бумаг, сверял номера каких√то приборов. В этом как будто не было ничего особенно изнурительного, но уже к обеду я выдыхался так, словно таскал мешки с углем. Все, что я делал, пропадало втуне, поскольку никому не было нужно. Но если я чего√то не доделывал, то кто√нибудь обязательно жаловался начальнику, что простаивает из√за меня. Иногда я ясно видел, что со стороны сотрудников это не более чем беззлобное подшучивание, но никогда не сомневался в том, что сам Станислав Иванович шутить не станет. После обеда я прятался в каморке под лестницей, чтобы лишний раз не попасться кому√нибудь на глаза, листал альбом с репродукциями и мечтал о том, что после работы уговорю наконец мою возлюбленную позировать неглиже, а потом... Бывало, часами, а то и по два√три дня, обо мне все забывали. Иногда в каморку всовывала голову сорокалетняя замужняя бабища Сорокина и, распространяя ужасный запах гнилых листьев, заводила разговор о том, как она меня, такого робкого, жалеет. Я был действительно робок. Мне так хотелось женщину, что, пожалуй, я решился бы потрогать Сорокину за руку или даже за грудь, но содрогался от одной мысли, что вот√вот может раздастся ненавистный голос Станислава Ивановича:
- У тебя какой размер ноги? Сапоги для тебя уже приготовлены!
"Вы считаете себя культурным человеком, даже аристократом, Станислав Иванович, - мысленно отвечал я ему, - а не умеете по√русски высказаться и не знаете того, что размер бывает не у ноги, а у обуви!.."
С наступлением холодов я даже нарочно раздобыл по случаю настоящие армейские кирзачи и назло ему надевал их на работу. Все было напрасно: он продолжал изводить меня своим дурацким вопросом.
Ночами я кричал во сне, вечерами тупо сидел над репродукциями Босха, а по выходным прогуливался с подругой по одному и тому же маршруту и нудно разглагольствовал о пластике и графике. И все чаще мне приходили в голову дикие мысли: правда ли повешенный испытывает оргазм? Стало быть, уже начала кристаллизоваться определенная идея.
Однажды я все√таки решился взять Сорокину за руку. Она вперила в меня не мигающий взгляд, и, не понимая, что это значит, я потрогал ее за груди, которые на ощупь оказались как рельефные резиновые грелки. На Сорокину словно нашел столбняк; она так и застыла в полусогнутом положении, а я, почти въяве представляя, что могу с ней сделать, стал дрожащими руками приподнимать ее юбку и расстегивать свои джинсы.
- Так какой, говоришь, у тебя размер ноги? - раздался у меня над ухом вкрадчивый голос Станислава Ивановича.
В тот же день я уволился, потерял "бронь" и загремел в армию. С неожиданным хладнокровием я решил, что только бы заполучить в руки автомат, а уж там я никому не позволю над собой измываться. А если меня отправят в горячую точку, то и это неплохо: попрошусь в разведроту, узнаю жизнь и набью руку.
Но на горячую точку я не попал, и надо мной никто не издевался. Кажется, мои звезды снова сошлись в благоприятном сочетании. Люди снова стали меня опекать. Уже в военкомате, когда я заикнулся какому√то приземистому и заботливому майору насчет намерения податься в разведроту, он только облапил меня за талию и печально усмехнулся:
- Попадаются же такие дурачки! Ты бы хоть о матери подумал...
И записал меня в "ВВ", то есть во внутренние войска.
Два года я просидел на одном и том же месте. Мы охраняли на всем необъятном Архипелаге свой маленький архипелажек. Правда, наша исправительно√трудовая колония была редкостным образцово√показательным заведением. Во√первых, кругом была фантастически красивая природа. Таких закатов и восходов я потом нигде не видел. Прекрасные чистые озера, на дне каждого казалось скрыт свой град√китеж. Громадные елки доставали верхушками до Господа Бога... А во√вторых, нам сказочно повезло с хозяином, то есть начальником лагеря. Я понимаю, что это звучит двусмысленно и вызывающе, но я бы и здесь, на воле, желал иметь такого. Я уже говорил, что пресловутой дедовщиной у нас и не пахло. Никто не умирал от недоедания и не искал кайфа в чифире. Что касается зэков, то они называли эту зону санаторием ЦК; причем без тени иронии. Конечно, зэков и нас, служивых, разделял закон, но жили мы, в принципе, как одна семья, и хозяина называли батей. Батя говорил:
- Пока я с вами, никто вам яйца не открутит... - И мы, конечно, понимали, что он не договаривает: "кроме меня".
ЧП случилось, оно конечно случилось.
До дембеля мне оставалось всего ничего, как из зоны пустились в бега два зэка. Маразм ситуации заключался в том, что убежать√то им было совершенно невозможно. Просто некуда. Была зима, морозы стояли зверские. До Луны ближе, чем до ближайшего жилья, не говоря о трассе. Зачем они бежали, кроме как затем чтобы всех нас подставить, чтобы всех нас, и в первую очередь батю, вздрючили, непонятно.
Логично было бы немножко подождать: они бы погуляли и вернулись; мороз заставил бы их притопать обратно. Но мороз был такой, что обратно они могли и не притопать. А что значит для зоны исчезновение двух зэков, говорить нечего. Какая√нибудь сука обязательно бы донесла. Начальству до фени логика: раз нет в наличии, значит в бегах. Пока придет весна, растают снега, и жмуриков обнаружат, всей зоне придется нахлебаться жижи: батю шуганут на заслуженный отдых, над зэками поставят какого√нибудь кощея ужасного, а нас, дембелей, оставят париться еще на полгода. Не нужно кончать академий, чтобы понять: надо их ловить.
Раздосадованный и уязвленный в самых лучших чувствах, батя заперся у себя в избушке и, наверно, запил горькую, а ловцов назначал его заместитель. Всего он отрядил шесть групп охотников по три человека: двое с собаками, а третий стрелок. В числе прочих отобрал и меня.
- А что с ними надобно сделать, не вам, дедам, объяснять! - напутствовал он нас.
Между тем в горячке происходящего, я не сразу сообразил что к чему. Только когда наша тройка углубилась в лес, и собаки неожиданно взяли след, до меня дошел смысл сказанного. Расклад был простой: если мы приводим беглецов домой, понаедет комиссий, начнутся разбирательства, опять√таки найдутся суки, которые захотят напакостить, и опять√таки придется всем нахлебаться. Если же они будут застрелены при попытки к бегству, значит служба сработала как надо: нет человека, нет проблемы...
Мы бежали на лыжах по просторному еловому бору. Луна, как прожектор с главной вышки, просвечивала лес на сотни метров вокруг. Собаки, утопая в снегу по грудь, не лаяли; они чуяли, что цель близка. Я ловил ртом морозный воздух, а в моей памяти отчетливо нарисовались беглецы. За долгие месяцы безвылазного сидения на зоне, они примелькались вроде родственников. Один жилистый и злой, как черт, псих, носил с собой финку, но ни разу не был с ней пойман, а другой рыхлый туберкулезник, все кашлял. И скорее всего, псих силком потащил за собой туберкулезника.
Не прошло полчаса, как мы их приметили. В лунном свете картина была как на ладони. Они как раз спустились в лощину. Псих и впрямь гнал туберкулезника впереди себя пинками. Они нас тоже сразу увидели.
Мы их быстро настигали. Я знал, что мои напарники стрелять не смогут: они держали собак, которые вдруг начали бешено лаять и рваться. Спускать собак они естественно тоже не станут. Они же не фашисты. Кавказцы разорвут зэков живыми. А о том чтобы гнать беглецов в лагерь, не могло быть и речи.
Теперь нас разделяло метров пятнадцать√двадцать. Туберкулезник кашлял так, что было слышно сквозь лай собак. Псих размахивал своей глупой финкой и орал на спутника. Туберкулезник падал на колени и снова поднимался. Потом он упал на колени и поднял руки вверх. Псих ударил его рукояткой финки в спину, а затем полоснул лезвием по лицу. Потом он бросил его и стал быстро карабкаться вверх по склону лощины.
Я встал на одно колено, передернул затвор, прицелился и нажал на спусковой крючок. Короткая очередь трассеров мгновенно пригвоздила психа к земле. Он даже не ахнул. Оставался туберкулезник. Он кое√как полз на четвереньках в нашу сторону. Кровь так и лила у него со щеки и оставляла на снегу черный, узкий, как нитка, след. Кавказцы хрипели в ошейниках, пытаясь дотянуться до него, брызгали пеной и клубами взбивали задними лапами снег. Ребята недоуменно смотрели то на меня, то на зэка. Они пытались оттащить собак, чтобы те не заслоняли мне сектор огня. Пот лил у меня со лба, щипал глаза, и я едва видел прицел. Я выстрелил, но неудачно. Ствол ушел сильно вверх. Туберкулезнику лишь вспороло плечо, полетели клочки, и он с воем покатился по снегу. Я стал стрелять без перерыва. Трассеры отскакивали от деревьев и камней и ударяли в небо. Он все катался по снегу, от него во все стороны летели клочья, но он не затихал. Расстреляв магазин, я не глядя расстегнул подсумок и вставил новый. На этот раз все было кончено.
Через неделю, награжденный именными часами, я был с почетом отправлен на дембель.
Москва приняла меня с распростертыми объятиями. Изменился не только я, изменилась и она. Как√то сразу все пошло в жилу. Я привез с собой из армии папку лубочно√сюрных акварелей и тут же толкнул ее на Арбате шизанутым японцам. Денег с прибором хватило на то, чтобы одеться в черную кожу и снять шикарный подвал для студии. Про художественное училище, в коридорах которого, наверное, уже кустился бурьян, а студенты загибались от цинги, я и думать забыл. Все определилось само собой. После японцев, были южные корейцы, итальянцы и, конечно, наши братья американцы. Более того, всего за несколько месяцев я перетрахал весь женский бомонд, заручился высоким покровительством, был обласкан авангардистами и возглавил нонконформистскую молодежную тусовку. Теперь, словно молодой вошедший в силу волк, я шлялся по притонам, клубам и редакциям (что в сущности одно и то же), снимался в клипах и на обложки иллюстрированных журналов "сверху без" и "снизу без", слюнил сотенную зелень, участвовал во всевозможных "акциях", дрался с педерастами√анархистами, а главное дни и ночи напролет работал, писал...
Как√то раз под вечер, бросив работу и двух девчонок, мягко говоря, на полпути к катарсису, я выполз из своей берлоги, чтобы глотнуть свежего воздуха. От запахов краски, парфюма и водки меня слегка подташнивало, в глазах рябило, а ниже пояса словно все выгрыз хорек.
По переулку шел человек. Он улыбался и шел прямо на меня.
- Так какой, говоришь, у тебя размер ноги? - неожиданно спросил он.
Мой кулак словно сорвался с предохранителя, и я резко и очень сильно ударил его в лицо. Человек пролетел сквозь кусты, подстриженные в виде живой изгороди, и исчез. В переулке было тихо. Солнце садилось. Потом из√за кустов послышался тихий кашель.
- Станислав Иванович, - позвал я.
Кусты зашевелились, и он выбрался на тротуар. Вид его был жалок. Костюм сильно поношен, воротник синей линялой рубашки истерся на уголках до ниток. Галстук кургуз и в пятнах. Но на лацкане тот же инженерский ромбик. Глаза светились голодным блеском, а на одутловатых брылях порезы от тупой бритвы. Самое отвратительное человеческое качество - жалость. Гораздо хуже, чем ненависть.
- Простите, Станислав Иванович, - сказал я, беря его под руку.
Но он уже вполне оправился. Придерживал двумя пальцами кровоточащую губу, которую раздуло, как от флюса.
- Как жизнь, Станислав Иванович? - спросил я его.
Я зачем√то повел его к себе в студию и, конечно, хорошенько напоил и накормил. Он поглядывал на девчонок; наверно ждал, что я дам знак, чтобы его обслужили. Но мои девчонки не шлюхи; я отправил их домой.
- А Сорокиной√то обе сиськи отрезали, - сказал он, глядя им вслед, и, подумав, прибавил: - Рачок√с...
- Ну а вы√то как? - снова поинтересовался я.
Он понял, что я могу дать ему денег, но, как ни странно, больше чем есть прибедняться не стал. Напротив, принялся хвастать, что сам, даст бог, скоро разбогатеет, даже побольше, чем я. Нет, продавать военные секреты цэрэушникам не собирается, а вот с ихних фирмачей, которые через контракты с нашим НИИ конверсионные денежки прокачивают, он не сегодня, завтра поиметь собирается; он как ни как посредник и свой процент выцарапает, не негр он бесплатно горбатить. Мол, хотели капитализм - нате вам капитализм.
К ночи мы оба сильно напились. Я не испытывал к нему никакой вражды, да и он был настроен добродушно. Я рассказывал об армии и о том случае с побегом. Он все кивал. Я и сам понимал, что веду себя глупо, но мне хотелось, чтобы он понял, что я прошел через все и добился своего. Даже, пожалуй, на данный момент времени всего добился. Женщин моих он уже видел. Я рассказывал о том, что задумал большой цикл о полузверях√полулюдях, о том, как они любят, ненавидят, и что получил заказы от трех западных галерей... Потом я потащил его смотреть мои работы. Он кивал головой и, высокомерно щурясь, ронял время от времени с видом знатока:
- До настоящего художника тебе, естественно, еще далеко, но кто знает, может и допишешься... - Он похлопал меня по плечу. - Значит, все√таки пошли тебе на пользу сапоги, а?
- Вам спасибо, Станислав Иванович, - усмехнулся я.
Под утро я наконец вытолкал его на улицу и, сунув в карман пачку денег, усадил в такси. Я думал, что он уже ничего не соображает, но он повел осоловелыми глазами, притянул меня к себе за рукав и проговорил:
- А лихо ты тогда в бору этих ничтожеств уделал, этих тараканов... Вот бы какой триптих изобразить! Я бы такое произведение и сам купил, честное слово!
Я схватил его за горло, но пальцы были, как ватные. Он хрипел, но продолжал ухмыляться и даже бросил оторопевшему водителю:
- И ведь задушит, задушит, он же у нас теперь крутой...
Я отпихнул его на сиденье и кивнул водителю, чтобы тот отъезжал. До рассвета оставалось всего ничего.
Слава тебе господи, жизнь человека имеет начало и конец.
═
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
|
