Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум --> Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Николай Ефимович - человек сложного, неоднозначного характера, замкнутый, застенчивый и не любил быть на виду (чем и объясняется отсутствие у него научных степеней и званий). Но в то же время его неравнодушие ко всему происходящему - будь то наука, искусство, политика, - просто поражали всех нас..."

Так писали его коллеги в некрологе. А лишь после смерти многие узнали о его литературном творчестве (он писал под псевдонимом Николай ЖЕРНОСЕК), с небольшой частью которого, мы знакомим читателей "Русского переплета". Николай Ефимович КУРОЧКИН (Николай ЖЕРНОСЕК) автор сборников "Орнамент", "У обочины (ритмизованные тексты)".

ЗА КРАСНОЙ ЧЕРТОЙ

Прошли все сроки. А их металлический остров казался недвижным в пустоте, среди цветной музыки звёзд. Расчёты рухнули. Была обнаружена неточность теории. Никто не мог сказать, в какой день, какого года они достигнут цели.  Никто не знал, куда они летят. Люди переговаривались шёпотом, будто опасаясь спугнуть время. В гостиной, в библиотеке, где раньше было людно, стояла удручённая тишина. На экранах светили чужие незнакомые созвездия. Стрелки приборов давно перешагнули красные отметки и дрожали от напряжения...

Наращивая скорость, они превысили скорость света. Они нарушили  закон природы,  и  время обратилось вспять.  Теперь их ждало возмездие.

Первым не выдержал Мансур. Он происходил от арабов. На его худое лицо легла чёрная бессонная тень. Никто не думал, что он вернётся так далеко. Он взял линейку и циркуль, и лоцманскую карту Вселенной. Долго считал и чертил, ползая на полу. Видимо, искал страны света. Здесь, где не было ни верха, ни низа, и нельзя было различить прошлое и будущее.

Потом он развернул коврик, опустился на колени и стал молиться! Такого не было тысячи лет. Никто не знал, где остановился он в своих блужданиях по времени. Он всматривался в тусклые огоньки звёзд на экранах и шептал: "Да славится имя Твоё!". Он смотрел на колеблющиеся стрелки приборов и бормотал: "Приведи нас на путь милостью своей и великодушием!". Но когда с ним разговаривали, он отвечал разумно. Наедине же с собой говорил много и торопливо, видимо, читая стихи из древних книг, которые всплыли в его памяти.

"Затянулся над ними рок!" - говорил он внезапно и невпопад. Или: "Если ты пожелал три шестерки, а выпали три единицы, - разве повинны в том игральные кости?!". Он выглядел усталым, как будто пришёл издалёка, а впереди ещё длинный путь.

Капитаном был Серый Олень. Так звали его на древнем забытом языке, значения которого он вдруг вспомнил. Он сидел в капитанском отсеке и курил старинную индейскую трубку из Коллекции Даров. Его голова, погружённая в воспоминания и окутанная дымом, опиралась на руку, а глаза слезились. Его нос, изогнутый, как клюв хищной птицы, уныло свисал над пальцами. Он говорил, что происходит из племени Бегущих Бизонов из Страны Синих Озёр. "Это там, на Земле!" - добавлял он и указывал трубкой туда, где, по его мнению, находилась Земля, - в угол, заваленный грудами книг и просмотренных лент. Сосредоточенно вглядывался он в красные тревожно мигающие огоньки приборов. Так тысячи лет назад его предки всматривались в тлеющие искры угасавшего костра. Его другая рука бесцельно скользила по кнопкам эмалевого пульта управления. Но ручной привод был отключён, как в безнадёжной аварии. А он оставил своё искусство приказывать взбесившимся приборам за неодолимым барьером времени.

Женщины плакали, став жертвой необъяснимого страха. Их было две - Танина и Вела. Мужчин на корабле было трое. Так было задумано, чтобы создать необходимую обстановку борьбы. Ещё был недолог путь - и женщины были свободны. Но они не знали, сколько времени протекло  по их часам и  какое время сейчас  на часах Вселенной.

Танина не любила ждать. Она была красива, а красивые нетерпеливы. В её жилах текла торопливая кровь народа, жившего некогда в истоках Голубого Нила. Её кожа была смуглой, как глубокие сумерки Сахары. И она не умела ждать.

Танина из  женщин одна умела с  ним  говорить. И  тогда она осушила слёзы и пришла к нему.

- Капитан! - сказала она. - Мы не знаем, куда мы летим! Не знаем, зачем мы летим. И сколько лет у нас осталось. Мы не знаем, сколько времени на наших часах и сколько времени на часах Вселенной!.. Мы не знаем ничего! Мы решили вернуться!

- Удивительно! - сказал Серый Олень и вытряхнул пепел из трубки прямо на белую эмаль стола. - Удивительно, как удается вам, женщинам, оставаться неизменными тысячи лет!  В сущности вы не изменились со времен каменного века!

Он помолчал и добавил:

- Мы не знаем, куда мы летим, но не знаем и дороги назад!

-   Мы не можем ждать долго, капитан! - сказала Танина. - Законы наследственности стали иными. Мы уже не знаем, какими будут наши дети. Подопытные животные гибнут, не достигнув зрелости. Корабль может прибыть к цели безжизненным куском металла.

- Но мир замкнут! Быть может, кратчайший путь назад - это лететь вперёд!   -  с досадой   воскликнул  Серый Олень и  пожал плечами. Она не понимала его. Она не понимала его никогда, не понимала его любви к ней и противоречила ему теперь, женщина! - подумал он.

"И чего он во мне нашел!" - подумала Танина, но вслух сказала упрямо:

- Женщины не согласны с тобой, капитан!

- Но капитаном, кажется, ещё остаюсь я! - холодно возразил Серый Олень. Казалось, он прочитал её мысли и оттолкнул её от себя.

- Не обижайся, капитан! Когда дело идёт о будущем - решают женщины! - упрямо сказала Танина. - Таков обычай Земли, - а мы все тут - земляне! Обычаи следует блюсти, капитан!

И усмехнувшись, Танина проговорила:

- Если женщины восстанут, никто не придёт к цели, капитан!

- Но разве обычаи выше любви?! - сказал Серый Олень. Он пытался сохранить власть над чувствами Танины.

- Конечно! - ответила Танина. - Женщина скорее последует долгу! И она скорее пренебрежёт обычаем ради любви. Если только между ними не встанет будущее!

Серый Олень думал. Он знал это. Женщина любит ради будущего. А он утратил власть над временем. И теперь терял власть над людьми.

-   Хорошо!  - сказал он. - Мы вернёмся. Мы вернёмся, как только найдём планету этого мира, обитаемую планету! И тогда мы вернёмся,  обещаю тебе!   Но  мы должны привезти  кусочек этого мира, чтобы другие космонавты знали, что делать дальше!

- Да, капитан! - сказала Танина, и голос её наполнился радостью, как раньше, в минуты их согласия. - Мы летим к ближайшей звезде. Ближайшая - вот эта!

И она указала на рубиновую точку на экране Внешнего Обзора.

- Но эта звезда стара, как мир! Это - красный карлик! - презрительно скривил губы Серый Олень, его лицо стало жёстким и неприязненным, как будто он снова оттолкнул Танину от себя. - Мы рискуем не найти здесь жизни. Мы летим мимо, Танина!

- Мы летим туда, капитан! - воскликнула Танина. - Вглядись! Уже заметен диск звезды, - и я чувствую тепло её лучей на своём лице! Смотри - уже видно десять крошечных пылинок света вокруг неё! Это - планеты, капитан! Это жизнь! Мы летим на Красную Звезду, капитан! Я иду сказать Мансуру, что мы близимся к цели!

И Серый Олень понял - согласие потеряно! "Любовь - тонкий росток, прорастающий из подземелья!" - думал он с горечью. - "Он взойдет нечаянно - и его нужно лелеять единением чувств и мыслей!" Что влечёт её к Мансуру - слабому человеку, связанному сетью прошлого?". Он думал, а боль любви уже опутывала его сердце тонкими паутинками ревности.

* *  *

Корабль мчался вперед скачками, как зверь, почуявший призыв к битве. Пространство казалось лестницей, ступеньки которой протянулись на миллиарды километров - и по ней они спускались к Красной Звезде. Они преодолевали пространство и время, и никто до них не ощущал столь реально раздробленности пустоты и небытия. Куски пространства были разбросаны во Вселенной, и без материи время их не скрепляло. Движение со сверхсветовой скоростью походило на блуждание вездехода по лунным скалам, в кромешной тьме лунной ночи, в тех лунных горах, где никогда не виден свет Земли.

И с каждым часом возрастал диск Красной Звезды, обманчиво светлый на тёмном экране, обманчиво-тёплый, как кусочек неба в разрывах земных грозовых туч.

Танина посвящала  теперь своё время Мансуру. Она пыталась вернуть его к реальности восприятия, к свойствам времени, к пониманию законов больших скоростей.

- Смотри, - говорила она. - Изменчив луч света, обманчиво светел он, когда ты мчишься навстречу красным лучам... И светлые лучи краснеют, тускнея, когда ты мчишься от них назад. И также время - оно бурлит и возвращается вспять, и бросает человека в пучину воспоминаний!

Она часами сидела с ним в Музее Древностей и читала с ним Коран, испытывая досаду от ветхих страниц, пустивших новые корни в сердце ослабевшего человека... Своими чувствами, сохранившими глубину и свежесть, она пыталась увлечь его израненное сердце, его помутившийся рассудок от наступления бесплодной пустыни прошлого.

Но Мансур потерял ясность убеждений, а вера не требовала от него опоры в разуме. "О, Нух! - восклицал он, улыбаясь беззащитно, когда Танина ставила его в тупик. - О, Нух! Ты препирался с нами и умножил спор с нами; приведи же нам то, что нам обещаешь, если ты из правдивых!". Пока Танина обдумывала значение этих слов, он говорил с торжеством ребенка: "Вессалом! Да вложит Аллах в уста его доказательства, да раскроет пред ними двери в свой рай!". И её усилия были тщетны, ибо мышление его стало примитивным.

Серый Олень с презрительной усмешкой проходил мимо Музея, где Танина, так гордившаяся некогда своей красотой и независимостью, отныне служила рабыней у этого слабого и безвольного человека, который, как рыба, бессильно бился в сетях воспоминаний, всплывших в его памяти. Он не знал, насколько он сам, Серый Олень, капитан Железного Острова, был бессилен бороться с отходящим назад временем.

И только Вела, женщина проницательная и холодная, как северная страна, откуда была она родом, только Вела хладнокровно сказала:

- Её сердце полно любви, как море солнцем. Но её любовь не может простить минутной слабости любимому человеку. Ей легче отдать себя другому, которому она может простить всё. Так море долго носит маленького пловца, уцепившегося за обломок снасти, но сразу топит большой корабль, получивший маленькую пробоину.

И Весёлый Джонни, врач, который брался врачевать любые болезни, кроме любви, говорил:

- Разве любовь - не самоотречение! Прощая, она отрешается от себя, жертвует собой. И чем больше прощает, тем больше любит. Глуп, кто ничего не может сделать такого, чего не могла бы простить женщина. Танина достойна большой любви!

В остальном же он всегда был согласен с Велой.

Но Серый Олень не мог примириться с мыслью, что Танина, сохранившая ясность чувств и мыслей, была и ему теперь нужнее, чем прежде.

Он, Капитан, Серый Олень, потомок племени Бегущих Бизонов, из земной страны Синих Озёр, он, Серый Олень, теперь Капитан железной птицы, летящей навстречу звёздам, он теперь мучительно думал, пытаясь вспомнить программу торможения на сверхсветовых скоростях - дело, которое раньше, в экспериментальных полётах, он знал в совершенстве. Уже давно корабль двигался под контролем бездумных автоматов, но сейчас, на сближении с целью, нужно было вручную проверить расчёт торможения и посадки.

Наконец Серый Олень отказался от бесполезной борьбы со своей гордостью и вызвал Танину. Ясность её чувств казалась теперь ему надежней его зыбких знаний. Его выбор пал на неё, - и теперь он ждал её, уставясь в экран Внешнего Обозрения. Она вошла бесшумно, и он не повернулся к ней. Но его нервы и мускулы напряглись, как перед броском в ледяную воду. Однако вместо дела он осыпал её упрёками.

-   Каких высот достигла ты с ним, женщина? - едко спросил он неожиданно для самого себя, старательно укрывая от нее свои глаза и мысли. По её уверенности он понял, сколь конченный он для неё человек, - и его сердце упало.

-   Он  состарился душой раньше времени и боится смерти,  - сказала Танина. - Он хочет, чтобы его бог послал ему женщину, способную отдаться ему без борьбы.

- Где найдет он такую в наше время?! - с несвойственной ему горячностью воскликнул Серый Олень.

- Мы заблудились и потеряли свою тропу во времени! - устало сказала Танина.

Трудно было выразить себя яснее. И Серый Олень, отвернувшись к экрану Внешнего Обозрения, взглянув на тлеющие, как раскалённые угольки, звёзды, вдруг ощутил всю безмерную пустоту и одиночество мира, в котором их корабль мчался вперед огромными прыжками, как зверь, поднятый на манок ложным призывом к любви. И сердце его опустело.

- Я хочу просить тебя провести контроль траектории и посадки, - сухо произнес Серый Олень, но его сердце сжимала тоска, и глаза  поспешно обшаривали блескучие звёзды  в темной глубине экрана. Это было равносильно приказу - и Танина молча кивнула в ответ. Но он не заметил этого, - и она тихо вышла, оставив дверь приоткрытой. Он не заметил и этой узкой тропинки, которую она оставила к себе. Никогда женщина не отказывает окончательно, он не знал ничего об этом, он только почувствовал, что она не взглянула на него ещё раз.

Так случилось, что Серый Олень, капитан железной птицы, летящей среди звёзд, так уж случилось, что он остался в одиночестве на пороге Нового Мира. В его душе было смутно. И он заказал на следующий день туманное дождливое утро. И когда оно пришло, утро другого дня, по экранам Внутреннего Обозрения, заменяющим окна земных зданий, потекли большие прозрачные капли, в стекла забились мокрые нагие ветки деревьев, и был слышен свист холодного ветра...

* *  *

Но никто уже не смотрел на экраны Внутреннего Обозрения.

В экранах Внешнего Обозрения виделась иная земля. Уже сравнялись скорости, и корабль лёг на круговую орбиту, облетая неизвестную планету. Они прильнули к стёклам экранов, высматривая в разрывах облаков удобные места для посадки. Красноватый закатный свет нового солнца мутно блестел на эмалевых досках приборов, тускло светился на предметах, таких призрачных в неестественном свете.

Они прильнули к экранам. Из десяти планет только эта, Ближайшая, казалась обиталищем жизни. Её земля скрывалась в голубоватой дымке атмосферы. А в центре системы крохотное рубиновое Солнце бросало в мир последние свои частицы тепла.

Они протягивали к холодным экранам свои исхудавшие, иззябшие пальцы. Они надевали тёмные очки, чтобы приучить глаза к непривычному красноватому свету нового солнца и чтобы скрыть слёзы от неизведанной, неизбывной радости прибытия на новую землю.

*   *   *

Как Мансур, вступивший на путь фанатической веры, так и Серый Олень, давно вступивший на каменистый путь скептицизма, уже не могли повернуть назад. И в то время, как остальные ликовали, радуясь встрече с новой жизнью, Серый Олень мучился, ибо эта встреча произошла случайно, помимо его воли и помимо воли горстки землян, затерянных на границах мира... Разве земляне не привыкли диктовать свою волю природе, разве не привыкли всё предусматривать и делать по плану, и сводить к нулю цепь случайностей, встающих на пути к цели?!

Как было положено, Серый Олень пригласил всех отсалютовать встрече с Новым Миром, но, поднимая бокал с вином, произнес странную речь.

- Вот мы вторгаемся в чужой мир, - сказал он. - Разве мы искали его? Быть может, он сам нас нашёл и в нём наша судьба?! Что мы можем найти, люди, которые ничего здесь не искали? Гармонию идей, о которой сами мечтаем? Разве не больно нам будет видеть то, чего мы не достигли? Борьбу страстей и властей, которую мы сами давно пережили? Нам будет тяжело вновь в неё окунуться, в эту никчемную  страсть, и потерять  в ней спокойствие! Быть может, Мансур найдет здесь почву для посева своих предрассудков, и нам придётся вести борьбу против собственных призраков, восставших из прошлого? Быть может, я увлеку туземцев этой планеты, - и они пойдут за моим тщеславием, туда, куда я их поведу, хотя я и сам не знаю дороги?! Быть может, наш врач принесет им исцеление от болезней, - и их тело и дух ослабнут без борьбы с недугами? А они обретут взамен страх перед смертью? Быть может, они воспримут наши идеи о добре и справедливости - и будут применять их бездумно, к злым и несправедливым людям? Мы знаем, что не принесём им ни новых болезней, ни новых терзаний, но кто поручится, что наши идеи и правила жизни не поражены каким-нибудь незримым пороком?  Мы не знаем ничего,  но храбро вступаем в  этот чужой, замкнутый мир, как будто  имеем на то право. Мы радуемся ему, как будто возвращаемся к дому, который нас ждет, но скорее всего они нас не ждали! Мы не знаем ничего, но храбро вступаем в этот мир! И я всё же поздравляю вас всех, и пью за  вашу   радость, ибо  мы всегда радуемся  неизвестности, с которой открывается нам новый мир!

Он задел своей речью всех, и Танина первая, со слезами на глазах, воскликнула, не соблюдая приличий:

- Чего ты испугался, Серый Олень?! Своей совести? Или неизвестности?

И врач, Веселый Джонни, сдерживая досаду, сказал так, будто знал способ спасти всех людей от смерти:

-   Ты рассуждаешь нелогично, капитан, как рассуждали люди много веков  назад. Танина сказала правду, ты испугался чужого мира, капитан!

И только Мансур ничего не сказал, но только прошептал молитву: "Возьмите это в назидание себе, о одарённые зоркостью!".

А Вела, женщина рассудительная и холодная, как снеговая страна её родины, только Вела сказала, будто капитана и не было:

- Включи  поиск места посадки,  Танина!   Включи программу посадки! Пора нам ощутить всю тяжесть этого мира!

Они выбрали для посадки утро. На востоке расцвело золотистое зарево - в легких пушинках облаков всходило рубиновое солнце. Равнина была плоская, как блин, и синеватая трава на ней стелилась до самого горизонта. Тёмными огнями горели цветы, похожие на земные маки. К горизонту уходила прямая, как натянутая струна, земляная дорога, плотно утрамбованная и покрытая серым полупрозрачным налётом пластмассы.

Они смотрели, прильнув к экранам.

- Эта планета слишком похожа на Землю, - грустно сказала Вела. - Нелегко нам будет покидать её, когда придёт время.

-   Но  разве мы пересекли световой барьер?!  - встревожился Серый Олень.

- Мы достигли его сверху, но не пересекли, - ответила Танина - Звездное скопление, в которое входит Рубиновая звезда, мчится со скоростью света. Мы находимся на границе Вселенной.

- Значит, снова мы не будем знать, сколько времени на наших часах?! - грустно сказал Весёлый Джонни.

- Город близок, капитан! - сказала Танина. - Мы спустились вблизи города. Здесь живут люди!

- Един мир! - сказал Серый Олень. - Если есть земля, почему не быть людям?!

- Един мир, увы! - сказал Мансур. - Где есть люди, есть и боги!

Они смотрели, прильнув к экранам.

Белокаменный город возникал на горизонте незаметно, как бы из синеватой стелющейся травы. Казалось, он вырастал, как и трава, из плодородной щедрой земли и поднимался уступами всё выше и выше, к тонким, золотистым облакам. Чёрные подслеповатые окна высоких башен отсвечивали красным.

- Человек! - прошептала Танина. - Идёт человек!

Они смотрели, прильнув к экранам.

Далеко в степи, приминая траву, земным неспешным шагом, шёл человек, направляясь к городу. Но двигался он как-то неровно, будто обходя корабль космонавтов по большому кругу. Иногда он останавливался и делал несколько шагов назад, затем снова устремлялся вперед, - и опять останавливался, и опускался на колени, поднимал что-то, а, может быть, срывал цветы или молился, но ничего вокруг не привлекало его внимания. Они смотрели, прильнув к экранам.

-   Он не очень любознателен, этот человек, - сказал Серый Олень. - Он прошёл мимо и даже не взглянул в нашу сторону!

- А у нас - сокровищница всех вещей! - пробормотал Мансур.

- Что ж! - сказала решительно Вела. - Нам придется пойти им навстречу.

Они смотрели, прильнув к экранам.

* *  *

Они вступили на эту землю так, как будто это была их земля. Они шли по улицам, будто это были улицы их соседнего города. Они встречали людей в синих и красных одеждах. Но удивительно! Ещё издалёка эти люди - хозяева своей земли - пятились назад, поворачивались и бежали, уступая им дорогу.

Так, в одиночестве вышли они на центральную площадь, обширную, как поле, замощённую матово-белыми плитками пластика, через который виднелась земля. От высоких зданий, из-за стен, от колоннад и башен на площадь сбегали пустынные широкие лестницы, казавшиеся беспредельными. Одна сторона площади была свободна, и оттуда с розоватого утреннего неба рубиновое солнце бросало на строения призрачные красноватые лучи.

Так вступили они на эту землю.

Они стояли на площади, озираясь, не зная, куда повернуть. Тогда неожиданно явился человек, спустившийся с каскада лестниц, откуда-то сверху, из-за колоннад и башен. Его одежда казалась роскошной и отсвечивала пурпуром. В отличие от других жителей человек в пурпуре не испугался и остановился в трех шагах. Но смотрел он куда-то поверх, куда-то вдаль, будто увидел позади пришельцев их собственную страну, потерянную Землю.

Тогда Серый Олень, знавший универсальный язык Межзвездных Скитальцев, нарушил молчание и обратился к аборигену с традиционной формулой приветствия:

- Вот мы прибыли к вам мирными посланцами других миров. Мы несем вам свет иных знаний и невиданных вами радостей! Да не встанет меж нами стена недоверия!

-   Прошу извинить!   - сказал  человек в пурпуре на ломаном языке Межзвездных Скитальцев. - Прошу извинить!  - повторил он, подчёркивая слова. - Зачем вы пришли? Зачем вы пришли сюда без спросу, без уговора? Быть может, ваше время ещё не настало! Ещё не собрался Совет Неожиданных Встреч! Официальная церемония назначена только в час пополудни! Еще не собрались Bepховные Судьи!   И  Верховный Суд ещё  не вынес  вам приговор. Вас никто не считает прибывшими!

- Но мы уже здесь! - воскликнул, улыбаясь, Серый Олень. Мы прибыли независимо от решения судей. Разве в их власти вернуть нас назад?! Разве они могут накрыть покрывалом закона события времени?!

- Тсс! - прошипел абориген, оглядываясь по сторонам и досадливо морщась. - Не кричите так громко! Иначе придётся вызвать Службу Порядка! И вы убедитесь, сколь эфемерно ваше пребывание здесь!

И   запахнувшись  покрепче в   пурпур,  он прошел мимо  них с видом человека, проходящего сквозь стену.

- Ты нарушил правила общения с инакомыслящими, капитан! - холодно сказала Танина. - Здесь лучше слушать, а не возражать! Ведь это их земля и на ней их законы! Ты разучился вести переговоры! Нам остается вернуться назад и ждать, что произойдёт в назначенный ими час!

- Не торопите же их! - говорил Мансур. - Не торопите! Ещё не пришло повеленье!

Никто не обращал внимания на его риторику, и только Танина смущалась. Она знала, из какого источника черпает Мансур свои ритмичные сочетания слов.

Так вступили они на эту землю. Но то была не их земля! И они шли по улицам назад с горящими ушами, как будто их преследовали и гнали по пятам.

Рубиновое солнце поднялось высоко, но двигалось неспокойно. Оно то устремлялось вперед, то застывало надолго, будто обдумывая путь или припоминая законы движения. Но быть может, так им казалось - и само время то останавливалось, то бежало прочь, подчиняясь неустойчивым законам больших скоростей.

Они собрались вместе и ждали.

Теперь за ночь и здесь всё изменилось. Их корабль был обнесён высокой изгородью, сколоченной наспех стеснительными людьми в синих плащах. Длинные деревянные колья были в беспорядке загнаны в мягкую податливую землю. На них праздничными гирляндами повисли ржавые железные лохмотья с остриями игл, торчащих в разные стороны. Через колючую преграду был перекинут горбатый деревянный помост - мост между двумя цивилизациями.

- Зачем это? - недоумевала Танина, осторожно пробуя иголки руками, как цветы.

- Теперь не всякий сможет к нам войти, а войдя не всегда выйдет! - хмуро ответил Серый Олень. Ему показалось, что это уже было однажды в череде времён, в записях на видеолентах, но в эти кадры не верили.

Они собрались и ждали.

Шоссе было пустынно. Люди в синих одеждах скрылись в городе, а другие не появлялись.

Но вот город изверг цепочку чёрных лакированных экипажей. Как блестящие жуки, они быстро ползли по дороге, поднимая с обочин клубы серой чернозёмной пыли. Это были машины для движения без колёс, - они парили над дорогой на воздушных струях и были похожи на земные машины, давно вышедшие из моды.

Чёрные подвижные жуки подползали к кораблю землян и, останавливаясь, грузно оседали на землю. Тогда из них степенно вываливались медлительные люди в красных и пурпурных одеждах. Они собирались в группы, солидно переговаривались, посматривая то на шоссе, то на далёкий, плавающий в дымке город, то на рубиновое солнце, на которое можно было смотреть свободно без очков. Никто не обращал внимания только на посланцев Земли.

И тогда трое из них вышли из корабля и проникли по шаткому переходу за ограду. Тотчас к ним подошли и жестами предложили остановиться.

Началась церемония. Один из прибывших, упитанный молодой человек в роскошном пурпурном одеянии, поднялся по узкой лесенке на крышу своей машины. Вслед за ним тотчас последовали скромные служители со стопками тетрадей и книг. Толпа людей в красном стояла внизу в сосредоточенном молчании. Человечек на возвышении открыл рот и приготовился говорить. Тотчас скромный прислужник открыл перед ним тетрадь, другой поспешно листал другие тетради и страницы книг.

Никто не заметил, кроме землян, как из города по шоссе покатилось одинокое облачко пыли. Машина, похожая на чёрный фургон, приблизилась и осела в отдалении. Когда пыль спала, на крутом покатом боку фургона обнаружился яркий оранжевый крест.

Человек в пурпуре оживлённо разговаривал сам с собой, подкрепляя слова красивыми жестами. Иногда он брал у прислужника книгу, открывал её уверенно на отмеченном месте и, закатывая глаза, зачитывал выдержки, словно твердил законы природы. Иногда толпа одобрительно гудела. Тогда оратор снисходительно тряс руками и кланялся. Переводчик, приставленный к землянам, со скучающим видом следил, как в небе неравномерно двигалось рубиновое солнце и лениво парили розовые облака.

-   Что же, однако, он говорит? - спохватился Серый Олень, указывая переводчику на свой рот, чтобы было понятней.

Переводчик посмотрел куда-то мимо него и проговорил равнодушно:

- Ляо, однако!

- Не знаю такого слова, однако! - угрюмо произнес Серый Олень.

- Поговорили, однако! - насмешливо сказала Танина.

Церемония продолжалась. Прошел час по земным часам. Человек в пурпуре неустанно говорил, жестикулировал, кланялся. Иногда толпа одобрительно гоготала. Солнце, до поры висевшее высоко над головами, внезапно покатилось на горизонт. Стало холодать. Пурпурный человечек говорил. Серый Олень нетерпеливо дёрнул переводчика за широкий рукав. Переводчик перестал следить за облаками, посмотрел на оратора, перевел взгляд обратно в небо и равнодушно бросил свое короткое: "Ляо!".

Тут произошло нечто неожиданное. Оратор стал повторяться. Он делал одинаковые жесты, произносил одни и те же слова, темп его речи всё убыстрялся. Он брал книгу и, вращая остекленевшими глазами, лихорадочно её листал, видимо, не находя нужного места. Он испуганно бросал книгу, становился в прежнюю позу и открывал рот, будто с намерением продолжать, но тут же захлопывал его. Люди в толпе встревожено переглядывались, отступали назад. Внезапно неслышимо подлетел чёрный фургон, широко распахнулись дверцы. Из них выскочили две фигуры в чёрном с яркими крестами на спинах. Они быстро пробежали через расступившуюся толпу, взбежали по лесенке, подскочили к оратору. Через минуту тот оказался на земле. Его схватили с двух сторон под руки и потащили к фургону. Голова оратора безвольно моталась из стороны в сторону. Возле фургона с него сорвали роскошный пурпурный плащ. Один из провожатых с силой ударил оратора по шее, другой подставил ногу, и человек очутился на земле. Его подняли и забросили в фургон. Послышался глухой стук падения живого тела. Дверцы фургона захлопнулись. И чёрный фургон с рёвом и свистом, в клубах пыли умчался в город.

- Сяо! - холодно сказал переводчик.

Толпа быстро редела. Машины одна за другой трогались в обратный путь. Наступали сумерки. На городских башнях зажглись прожектора, и их лучи бессмысленно шарили по степи, выхватывая из темноты ярко-синюю, влажную от росы траву. Иногда свет внезапно падал на корабль землян и испуганно взметывался к небу. На траве, как груда окровавленных лохмотьев, валялся забытый пурпурный плащ. Серый Олень поднял его и внес в корабль, чтобы приобщить к Коллекции Даров.

* *  *

Утро было свежее, ветреное. Низкие облака просвечивали зловещим красноватым светом. Разминаясь, земляне зябко поёживались. Синеватая трава поблескивала от холодной росы. Горизонт был туманен и пуст, даль скрывалась в дымке. Скоро, однако, они заметили, что на шоссе появился одинокий путник, бредущий в город. Он казался то ли старым, то ли усталым, его пурпурный плащ был изодран, и он помогал себе идти длинной суковатой палкой. Он приблизился и остановился в нерешительности, осматривая высокую ограду из колючей проволоки, и зыбкий мостик через неё, и прокопчённый металлический корпус корабля. Он не выглядел испуганным или безразличным, - и Серый Олень принял решение заговорить с ним.

- Приветствую тебя, странник этой планеты! - сказал Серый Олень на языке Межзвёздных Скитальцев. - Мы прибыли к вам с добрыми намерениями. Доверься нам, войди в наш корабль, отдохни за столом наших гостей. Ты отведаешь нашей пищи, и отдохнешь от своих долгих странствий, и отступишься от своих тяжёлых мыслей! Доверься нам, отдохни за столом наших гостей!

- Мир вам! - был краткий ответ. - Я не могу быть с вами. Я спешу попасть в город в час Выхода Судей. Я несу им послание Правды.

- Разве Правда путешествует здесь пешком и в рваных одеждах? - спросил Серый Олень, указывая на посох и ветхий наряд путешественника. - Разве нет у вас молодых скороходов и мощных машин, чтобы доставить послание в срок? Из какого далёка идёшь ты с посланием Правды, странник?

Старик, насупив брови, недоброжелательно взглянул Серому Оленю в глаза. Но тот смотрел доверчиво и открыто.

- Я иду из мест отдалённых, - проговорил сурово старик. - Я иду умереть здесь, на  родной земле. И перед смертью я должен сказать судьям Правду! Я  должен сказать им,  кто прав и  кто невиновен!

- Что за суд ты имеешь в виду, если он не знает, кто прав, кто виновен? - воскликнул недоумённо Серый Олень.

Старик закрыл глаза, будто предаваясь воспоминаниям:

- Они судят при закрытых дверях. И никто не знает, кто прав, кто виновен! И каков приговор!

Он внезапно открыл глаза и, встревожено оглядывая землян, спросил:

- Разве вы знаете свой приговор?!

- Но мы пришельцы из другого мира! - ответствовал Олень. - Мы не подвластны здешним судам и законам!

Старик вновь устало прикрыл тёмные набухшие веки. Он покачивался всем телом, опираясь на палку, и заговорил тихо и возбужденно:

- Бойтесь приговора Суда, пришельцы иного мира! Бойтесь Суда мира другого! Никто не знает, какое решение примет Верховный Суд сегодня! Завтра будет схвачен невинный, а  виновный будет оправдан! Бойтесь Суда! Ибо никто не знает, кто будет прав, кто виновен! И каков приговор!

Внезапно он вновь распахнул глаза и крикнул, потрясая палкой:

-   Но я не боялся носить пурпурный плащ! И я не побоюсь сказать ему правду! Я знаю, кто прав и кто невиновен!

И он заковылял дальше, и, угрожая городу палкой, и, обращаясь то к безмолвным травам, то к безбрежной дороге, он кричал:

- Бойтесь Суда! Никто не знает, кто прав, кто виновен! Завтра будет схвачен невинный! Но я скажу ему правду! Я скажу ему, кто прав, кто невиновен! Я не побоюсь сказать им правду! Правду! Всю Правду!

Серый Олень, как удивлённый ребёнок, долго смотрел ему вслед и, наконец, сказал удручённо:

- Неужели никто здесь не смеет говорить правду, кроме больных и сумасшедших?!

А Весёлый Джонни печально проговорил, покачивая головой:

- Он не сумасшедший! Он - храбрый человек! Быть может, он идет навстречу своей гибели!

- Ложь не подходит к нему, ни спереди, ни сзади! - пробормотал Мансур.

- Не нравится мне эта планета! - ответила Танина. - Уйдём отсюда!

- Мы не можем уйти отсюда, пока не узнаем о ней всей правды! - сурово проговорил Серый Олень.

* *  *

В полдень выглянуло красноватое солнце. Потеплело. Последние крупные капли росы на траве поблескивали потухающими огоньками. Они с наслаждением подставляли лица тёплым лучам, без которых провели в космосе тысячи сумрачных дней. Серый Олень с тоской смотрел на шоссе. Город молчаливой угрозой громоздился над горизонтом. Там шла неведомая странная жизнь, которой они должны будут вынести свой вердикт. И она, эта странная разумная (или неразумная, или сверхразумная?) жизнь чужой планеты готовила свой приговор земным обычаям и привычкам.

В час пополудни возле города показались клубы пыли. Из города бесшумно текли бесколёсные экипажи. Машины торжественно и плавно парили в воздухе. За ними, не спеша, как навозный жук, следовал чёрный фургон, - и яркий крест сиял на его крутом покатом боку.

- Нужно включить защиту! - сказала Танина.

-   Мы  не можем оскорблять  людей недоверием!   -  возразил Весёлый Джонни. - И пугать их оружием, возбуждая в них страх!

- Я выйду! - сказал Серый Олень. - Если у них враждебные намерения, они нападут на меня!

- Нет! - испуганно крикнула Танина. - Ты не имеешь права!

-   Кто может остановить человека, если он идёт на риск!  - холодно произнесла Вела.

"И ожесточились сердца их!" - прошептал Мансур. Ему никто не возражал.

Машины застыли, осев на плоские днища. Ничто, казалось, не двигалось, не выдавало своих намерений, не слышалось ни звука. И Серый Олень, одиноко стоящий впереди железной занавеси, сделал шаг вперед.

Тотчас распахнулись невидимые до этого дверцы, на дорогу, как горох, посыпались люди в красных плащах, одинаковые до неузнаваемости. Из машин вытянулись короткие дула орудий, нацеленные в небо. Стало видно, как они медленно опускаются, выискивая цель. Откуда-то из-за спин красных плащей выдвинулся человек в пурпуре и двинулся к землянину. Это был новый незнакомец, но взгляд его также скользил по сторонам. Он рассматривал гирлянды железных колючек, повисшие на кольях, как бы примериваясь к ним. Не выражая изумления, он рассматривал почерневшую обожжённую траву в месте посадки корабля, но взгляд его ничего не выражал. Наконец его пристальное внимание привлекло призрачное красноватое облачко в небе, и здесь он, кажется, нашел опору своим глазам. Он со вниманием уставился в небо, и Серый Олень вновь заговорил первым, хотя это и не соответствовало правилам хорошего тона при встрече гостей.

- Приветствую вас, люди в красных плащах! - торжественно произнес Серый Олень на языке Межзвёздных Скитальцев. - Мы прибыли к вам с миром! Опустите ваше оружие! На наш призыв ответьте призывом! Ответьте добрым словом на наше доброе слово! Ответьте миром на наше стремление к миру!

- Мир вам! - надменно процедил пурпурный человечек, скользя взглядом поверх глаз землянина к серым деревянным кольям, к провисшим железкам, к обгоревшему конусу корабля землян, и ещё выше, к спасительным красноватым облачкам.

- Мы прибыли к вам из центра Вселенной, откуда миллиарды лет назад началось неустанное движение миров к границам пространства... - продолжил Серый Олень.

- Мы знаем! Все говорят так! - был равнодушный ответ.

- И вот мы достигли границы пространства, преступив границы скорости! И что же мы встретили здесь?! Новые населённые миры - и границы вновь отодвинулись от нас!

- Да будет так всегда! - произнес равнодушный житель планеты, безучастно следя за бездонным красноватым небом.

- Теперь мы хотели бы узнать законы вашей жизни, увидеть вашу землю, и ваши океаны, и озера, и пруды. Мы хотим запечатлеть в памяти красоту вашего мира. Мы  хотим познакомиться с самыми одарёнными людьми, увидеть самых красивых женщин вашей планеты. Доступно ли нам это? - спросил Серый Олень.

Человек в пурпуре снисходительно оглядел землянина и заметил:

-   Доступно ли вам это?! Ты, видно,  Ведущий своих людей?! Почему  же не отличаешься  ты цветом своей  одежды? Разве не отличаешься ты характером и образом мыслей?! Или у тебя не хватает смелости облечься в иные одежды?! Только Ведущему доступны все знания, все радости жизни!

- Мы, земляне, не носим знаков или одежды различий! - сказал Серый Олень. - Нас и так трудно спутать друг с другом! И тому, кто имеет власть над собой, разве нужна ещё и власть над людьми?!   Меня зовут Серый  Олень, - и  я первый здесь  среди равных!

Человек в пурпуре с любопытством посмотрел в глаза землянину, но тотчас, словно спохватившись, его взгляд стал равнодушным и скользнул в сторону.

-   Пусть так, - сказал он. -  Мир тебе, Ведущий землянин, Серый Олень! Зови меня Сано! Ведущему да будут доступны все знания, все радости жизни!

-   Мир тебе, Сано, Ведущий неведомой землянам планеты! - торжественно произнес Серый Олень.

-   Вы узнаете всё в своё время из того, что мы сможем вам показать, - с деланным безразличием сказал Сано, устремив глаза к небесам.

-   Разве  есть у вас нечто такое,  что вы не можете показать чужим бесстрастным пришельцам?! - заметил Серый Олень.

- Разве вы не надеваете поверх своей безволосой кожи ещё и пурпурные одежды! - с усмешкой  ответствовал Сано, и  Серый Олень понял, что тот ответил пословицей.

- Равны ли вы перед законом и властью? - допытывался Серый Олень. - Различие в одежде порождает различие мыслей; различие мыслей - источник неприязни и непримиримости между людьми!

- У нас всё чужое! - туманно ответствовал Сано. - Всё у нас отчуждено!   Кроме привычек, желаний  и норм поведения!  - Он помолчал и добавил: - И кроме знаний и радостей жизни!

- Но почему одни люди ходят у вас в новых красивых плащах, а другие - в рваных одеждах?! И почему некоторые носят свои знания при себе, а другие хранят их в тетрадях и в книгах, которые возят в бесколесных повозках? И почему вы не делитесь друг с другом знаниями и радостями жизни?! - пытал чужеземца Серый Олень.

Сано испуганно сделал шаг назад, оглянулся на чёрный фургон, маячивший в отдалении. Но через минуту он обрёл свою невозмутимость, и холодность его стала более подчёркнутой, а взгляд - более неопределённым.

- Вы уже много узнали о нашей жизни, земляне! - сказал Сано с кривой улыбкой. - Вы узнаете больше и удивитесь ещё. Каждый здесь может взять и надеть красный роскошный плащ и приобщиться к широкому течению жизни. Стоит только решиться и протянуть руку. Стоит только всерьёз захотеть - и тебе откроются все радости жизни! Стоит только решиться!

Он задумался на минуту, будто вспоминая, и тихо произнес:

- Нужно только решиться вечно испытывать страх!

И он добавил уже громко и уверено:

- Нужно решиться испытывать вечный страх смерти!

-   Мы   тоже   обладаем   многими   знаниями,   -   сказал   Серый Олень, как будто в ответ. - Мы можем создавать многие вещи. И мы не боимся умереть, мы можем отдалить смертельный час или приблизить.   Мы  не нуждаемся в  чужих радостях жизни  -   мы имеем свои! Но мы хотели бы узнать ход вашей жизни, законы её и цели, мотивы ваших поступков.

Сано с деланным равнодушием следил за пустотами в небе, прежде чем проговорить небрежно:

- Вы не поймете мотивов наших поступков, если будете исходить из своих знаний о жизни. Вы не поймете наших радостей, если не насладитесь ими. Вы не поймете всего, если не испытаете всего до конца.

- Что ж! - ответил на это Серый Олень. - Вы правы! Я готов надеть красный плащ и без колебаний войти в поток вашей жизни!

И он спросил с непринуждённостью светского человека:

-   Среди вас не видно женщин! Достаточно ли они красивы, чтобы показаться чужестранцам?

Сано усмехнулся. С усилием казаться безразличным сказал:

- Наши женщины находятся под надёжной защитой. Днем отдыхают от ночных бдений!

- А что же они делают ночью? - с любопытством к ответам Сано спрашивал Серый Олень.

- Ночью  они охраняют сон  мужчин!   - насмешливо  сказал Сано.

- Что ж! - сказал Серый Олень с несвойственным на Земле легкомыслием. - Я готов, пожалуй, надеть красный плащ, чтобы встретиться с ними!

- Слушай! - воскликнул Сано, и его взор затуманился и стал каким-то беззащитным от воспоминаний. - В сумерки, в час после заката, люди в красных одеждах выходят на площадь, чтобы петь и веселиться, и танцевать, и наслаждаться радостью жизни! В сумерки, в час заката!

На его лице разлилось тепло безмятежных воспоминаний. Но вдруг он вздрогнул, и Серый Олень тоже вздрогнул и оглянулся по сторонам.

-   Но!  - продолжил Сано, но теперь его взгляд метался, как зверёк в клетке. - Но бойтесь Суда! В этом потоке веселья они не дремлют! Никто не знает, что придёт в их  голову, никто не знает, останется он прав или виновен и каков приговор! На перекрестках поджидают судьи и чёрные машины, чтобы свершить приговор!

Сано задумался на минуту, будто собирая силы.

- И в этом потоке веселья бойтесь и синих плащей! - продолжал он спокойнее.   - Отверженные, презираемые,  они таятся в тёмных углах, прячутся в неосвещённых подъездах, под тенью деревьев. Они таятся, прислушиваясь к шуму веселья... И общее возбуждение передаётся в их усталые мускулы, и жажда радости овладевает их напряжёнными сердцами. В радостной сутолоке, в суматохе веселья таящиеся в тёмных углах становятся смелы и опасны. В припадке отчаяния они, боящиеся жизни на свету, могут напасть и убить  в темноте, чтобы  отнять добычу, насилием урвать себе крохотную долю мимолётного счастья. И тот, кто решается облечься в красный плащ в этот час, платит жизнью за право вкусить радости жизни!

- Что ж! - презрительно пожал плечами Серый Олень. - Мы прошли через это давно. Мы не боимся смерти, а тем более жизни!

- Но есть судьбы страшнее смерти! - сурово предостерёг Сано. - Если ты так ловок, что переживёшь свою первую ночь, и так силён, что переживешь и вторую... И если ещё не готов приговор, и ты переживёшь и третью, и четвертую ночь - ты уверишься в своей безопасности. Волю случая ты примешь за благосклонность судьбы...

И твои радости будут становиться всё дерзновенней! И твоя любовь станет всё ненасытней! Пока не придет час страшнее смертного часа! И наступит пресыщение в час неистовой любви, обнаружится ненависть к самому любимому и дорогому, - и всё твоё существо проникнется отвращением к жизни! Шатаясь, ты покинешь свой кров, оставишь женщину в смятенных одеждах - и с безумным стоном будешь скитаться в ночи, зовя избавленье! И станешь благодарен судьбе, если встретишь другого безумца - ещё не оскверненного жизнью и жаждущего её. И он, сжалившись над твоей судьбой или томимый иною жаждой, он проткнет твоё опустошённое тело и освободит твое уставшее сердце от усилий любви.

- Но разве нельзя разумно разделить свои желания и помыслы? И разве невозможно распределить поровну радости жизни, чтобы каждому досталось немного, сколько он сможет снести? - с удивлением спрашивал Серый Олень.

- Кто остановится, если дорога открыта! - говорил Сано, будто забывшись. От его равнодушия не осталось следа - он будто проснулся. - У кого такая сильная воля, - продолжал он, - чтобы отвернуться, если распахивается дверь к дерзновенной радости! Кто захочет довольствоваться малой толикой и не урвать части другого, если большая радость людей разбита на тысячи мелких осколков?! Днём мы все, ах! как мы благоразумны днём! Безумие и храбрость овладевает трусами ночью,  когда никто не  видит их страха, их трусливых глаз, их трясущихся рук! Когда они в полной мере могут постигнуть, чего они лишены!

- Что же делает в это время ваш Верховный Суд? - спросил Серый Олень и  оглянулся вслед за  Сано,  который обернулся  и взглянул на чёрный фургон. "Я заразился их страхом!" - подумал он с досадой.

- О! Верховный Суд! - Сано замолк на мгновение от избытка чувств. - Верховный Суд не судит обычаи народа! Он ищет виновных!   Тех, кто  не чтит обычаи, кто преступает  законы, кто сам осуждает других! Он ищет тех, кто нарушает мерную поступь времён! Ты должен знать, сколь неустойчиво время, когда ты мчишься со своей звездой быстрее молнии света! Вперед!   Вперед! Не зная цели... Каждая минута может обратиться вспять и увлечь тебя за собой! Сама материя теряет себя! И следствие становится причиной, и причина - следствием! И то, чего ты захочешь достичь, вдруг остается позади тебя!  И ты будешь тщетно ловить эти ушедшие минуты и цели, зная, что они давно пройдены, давно кем-то достигнуты и преодолены! Тогда ты должен сойти с пути, но разве сделаешь ты это добровольно?! Нужно очистить дорогу времени - тогда появляется золотой крест, и исполняется приговор, и Верховный Суд расчищает дорогу! Для тех, нетерпеливых, кто идет позади! И быть может, они навсегда останутся позади, главное, что впереди них не будет никого! И всем будет казаться - они впереди...

- Мы прошли тысячи световых лет, мы знаем историю Земли и многих населённых планет, и всю историю нашего мира! Но мы не встречали такой планеты! - смятенно проговорил Серый Олень. - Чтобы одни люди заменяли другим судьбу, чтобы страх не покидал людей в мгновенья радости, чтобы время обращалось вспять и от имени его в водоворотах его мутного течения одни люди топили других!  Велением времени можно оправдать жестокость и несправедливость, даже преступленье, но оправдает ли вас само время, когда уляжется муть и очистятся города?!

Сано открыл было рот, чтобы ответить. На лице его уже не было холодности и равнодушия. И тогда резкий звук гонга вдруг ударил по ушам. Воздух наполнился свистящим тревожным воем. Сано дёрнулся вперед, будто его ударили сзади. Потом он начал отступать назад, к дороге, - и его глаза бегали по сторонам, а руки хватали воздух. Он повернулся и бросился бежать к своей повозке, будто боясь оставить свидетельства своего бессилия...

На его пути между тем уже стояли два чёрных человечка. Его подхватили под руки и бегом повели к чёрному фургону. На крутом боку фургона в лучах рубинового солнца сиял золотой крест.

Машина взвыла и понеслась к городу.

* * *

Ночью Серый Олень исчез. Исчез и пурпурный плащ из Коллекции Даров. Плакала Танина. Вела стояла с ней рядом и, поглаживая её волосы, с несвойственной ей мягкостью говорила:

-   Кто знал, что он такой? Кто знал, что мы переступим все преграды и наши поступки перестанут подчиняться законам Земли?! Если бы знать!

- Если бы мы всё знали наперёд, - плакалась Танина, - мы ничего не могли бы совершить! И люди оставались в бездействии, которое хуже неведения!

- Если бы я знал, что его душа тяжко больна и он способен на безрассудство! - сумрачно повторял Весёлый Джонни.

- Врачи вообще недальновидны! - сухо отзывалась Вела.

-   Поистине,  казнь от него бывает болезненна и жестока! - промолвил Мансур взволнованно.

- Нужно что-то предпринять! - повторяла Танина, осушая глаза.

- Измерив опасность, мы не можем рисковать и покидать корабль. - решительно произнесла Вела. - Мы должны ждать!

- Не бросайтесь со своими руками к гибели! - вещал Мансур.

Они ждали утра.

Ещё только светало. Стали видны очертания дороги и на ней - какое-то продвижение к землянам группы людей в кроваво-красных одеждах. Они шли медленно, спотыкаясь, как бы поддерживая друг друга. Вновь заплакала Танина. Прошло много времени, прежде чем они приблизились. Стало совсем светло в лучах красноватой зари.

Танина вытерла слёзы, потрогала виски и сказала: "Теперь я выйду!".

Её никто не удерживал.

На сиреневой мокрой и холодной траве лежал расстеленный пурпурный плащ. На нём покоился Серый Олень. Его глаза пристально смотрели в мутное от прошедших сумерек небо.

Танина всматривалась в бледные бесстрастные лица окруживших его людей, но не могла прочесть их выражений. Но один из них произнёс:

- Он был храбр, но не знал всех тайн нашей жизни!

И второй из них откликнулся:

- Он погиб, как все мы погибнем, - от нелепой случайности!

- Но он успел изведать скудные радости нашей жизни! - тотчас откликнулся третий!

- Но он не знал наших законов, несущих в себе случайность и гибель! - заметил четвертый.

-   Даже  Верховный Суд не успел  вынести ему приговор!   - сказал опять первый.

- Но ваш приговор известен! - откликнулся снова второй.

- Вы можете узнать свой приговор! - подтвердил снова третий.

- Вы должны нас покинуть сегодня! - заявил четвертый.

- Таков приговор! - подтвердил снова первый.

- Таков приговор! - откликнулся второй.

- Таков приговор! - как эхо, заявил третий.

- Мы не хотим быть причиной вашей гибели! - начал вновь первый.

- Мы не хотим, чтобы вы погибли от нелепого случая! - продолжил второй.

-   Вы  не можете повторить пути нашей жизни и остаться в живых! - заметил третий.

-   Мы сами не можем уберечься от преждевременной смерти, если хотим изведать законы и радости жизни! - отметил четвертый.

-   Ибо  никто не знает  у нас свой  приговор!   - воскликнул первый.

- Но ваш приговор известен! - напомнил второй.

- Вы должны нас покинуть сегодня! - напомнил третий.

- Таков приговор! - напомнил четвертый.

-   Пусть ваш Верховный Суд оправдает нас! - снова откликнулся первый.

- Мы не виновны! - ответил второй.

- Мы не виновны - такая наша судьба! - пояснил третий.

- Таков наш обычай - мы не виновны! - уточнил четвертый

-   Таково наше время! - откликнулся пятый, дотоле молчавший. - Мы - не виновны.

- Да, конечно! - сказала Танина, будто очнувшись от сна. - Вы не виновны! Таков ваш обычай, таково ваше время! Мы принесли вам опасность и явились к вам рано! Но судьба ваша в ваших руках!

Её голос был уже твёрд, а глаза сухи.

Внезапно с дороги ударил резкий леденящий сердце звук гонга. Взвыла сирена. Никто не заметил, когда от города прокрался чёрный фургон и остановился в отдалении, как пиратский корабль на рейде.

На его покатом боку сиял тяжелый золотой крест.

Люди в красных плащах бросились врассыпную. Их ловили поодиночке, как кроликов, на пустынной дороге, в мягкой стелющейся траве, - и грубо волокли к черному зловещему зеву фургона. Вновь коротко взвыла сирена. И чёрная машина, уже не таясь, в клубах пыли, с воем и победным громом помчалась к городу.

ФИДИЙ

Отъезд Фидия был подобен бегству.

С вечера он поругался с женой, и она даже стукнула его скалкой, видят боги, совсем не больно. Еще бы, так и пустила она его туда одного, старого и немощного. Разве ночи не по-осеннему холодны, разве днем не припекает солнце, а в горах не полным-полно беглых рабов?! И в Афинах его ждут-не дождутся, тотчас бросят в зловонную цистерну, где солят рыбу.

Но спала она в женской половине, вместе с рабынями.

И вот он снова в пути, снова один, снова свободен! Как в детстве, душе его радостно и легко, только вот ноги тяжелы на подъём, да голова всё клонится к земле, будто ищет вход в Аидово царство.

Он выехал из Дельф рано. Эос, богиня утренней зари, только-только проснулась, и в белесом тумане только-только проступили тёмные очертания гор, а он был уже далеко. Его осёл с трудом тащился по вертлявой каменистой тропе, а он сидел на нём боком, готовый спрыгнуть, если бедному животному станет невмочь.

В котомке он припас два круга молодого сыра и чёрствые ячменные лепешки, немного сушеного инжира и несколько серебряных монет - и ему стало весело. Пригодится и старая волчья шкура, которую он прихватил с ложа... Ловко он их провёл! И старуху, и этих слабоумных судей, тягающих его по судам за государственные долги... Сколько извёл он золота и сколько заплатил рабочим, сколько сам получил за работу?! Будто он должен прославлять их богов, покровителей Дельф, за свой счёт! Ну уж дудки! У него своих забот полон рот! Он сам беден, как сто бедняков, - и в кармане давно гуляет Борей, пустой и холодный северный ветер! И всё из-за этой женщины, которую ему подсунули в жёны!

Но теперь это всё позади, вон там внизу, в серых человечьих гнездах, прилепившихся к склонам!.. А он здесь, над ними, он свободен - и пьет этот чудесный горный воздух с запахом сосен - напиток богов! Он - свободен! Эге-гей! Захочет - и будет петь во всё горло - никто его не услышит!

Захочет - и будет мечтать! Или слезет - и будет отёсывать эти грубые камни, придавая им форму, даруя им жизнь! Разве не для него, Фидия, скульптора Греции, боги нагромоздили здесь скалы, чтобы он мог выбрать камень по вкусу!

Эге-гей! Вот и Гелиос появился в огненной колеснице, натянув золотые поводья. Как раз кстати - старым коленям Фидия стало холодно!.. День за днём скачет Гелиос, догоняет златокудрую Эос, - не устают его долгогривые кони! Но быстроногая красавица Эос просыпается рано, - глядишь - и забрезжил рассвет - и вот она уже мчит по вершинам гор, распустив золотистые волосы... А за ней вылетает и Гелиос - вот осёл! - опять проспал! Нет, не догнать ему юную Эос! Но Фидий смеётся и качает головой...  Стоит ли утром бегать так быстро, чтобы вечером медленно плестись вслед колеснице?!

В молодости и он бегал быстро... И Фидий вновь кивает головой и усаживается удобнее, - и дремлет, пригретый солнцем... И осел кивает головой, и идет медленнее, и останавливается, и останавливается один раз, и останавливается второй, и, наконец, останавливается совсем, но продолжает кивать головой... И тут Фидий просыпается и больно дергает хитроумного осла за длинное ухо. И вот снова осёл шагает вперед по каменистой тропе, обиженно кивая головой, - и Фидий, великий скульптор Греции, сидя на осле, кивает головой... Издали они напоминают двух мудрецов, согласно кивающих головами...

К полудню Фидий минует ущелье, и двуглавая снежная вершина Парнаса, маячившая впереди, оказывается сбоку. Дельфы давно исчезли с глаз, и Фидий чувствует себя в безопасности. Вряд ли старуха вышлет погоню. Да и кто её послушает, женщину! Фидию становится её жалко, быть может, он оставил её навсегда?.. В конце концов, он любил её, когда она была молодой нехитрой девчонкой. Хотя, правду сказать, Лаодика, дочь горшечника из Скопле, была лучше! Быть может, он, по-настоящему, любил её, Лаодику?! Лаодика! Смуглая она была, как египтянка, нос прямой, как натянутая тетива лука! И глаза, чёрные, быстрые, как у оленихи! И губы, - полные мягкие губы! И длинная стройная шея, как у лани! И ноги - тонкие, сильные, как у волчицы!

Хотите взглянуть на неё, эй вы, потомки!

Он не  зря поработал тогда на лемноссцев... А Лаодика, дочь горшечника, убегала из дому позировать ему. Неплохой горшочек изготовил горшечник!   Потом  она стала приходить  к нему и по ночам, и он делал вид, будто днем и ночью усердно работает там, в боковом приделе храма Афины.

Он и впрямь хорошо тогда поработал и днем, и эта волчья шкура сослужила ему добрую службу... Давно это было, а и сейчас, стоит вспомнить, теплее становится ему, старику, здесь где-то у сердца, и кровь, вроде, бежит смелее!..

А когда он кончил ваять её, Лаодику, она уехала из Афин и стала гетерой... Ну что ж! Красивые женщины - как произведения искусства! Они должны принадлежать всем! Они вносят в жизнь нечто человеческое! У этих зверей, которые зовутся людьми, они пробуждают чувство красоты, любовь к прекрасному, снисходительность к женской слабости...

Они приносят кротость и мир враждующим племенам (или рождают мужество в слабых сердцах!), они создают героев и поэтов, музыкантов и ваятелей (или губят их?!)... Они вдохновляют философов и учёных, дабы они постигали красоту природы, воплощённую в их телах, в строгих законах гармонии. ...Гм!.. Да!.. Впрочем, не всегда так бывает!

И вот - они стали одинаково дороги ему, Лаодика, совсем земная дочь горшечника из Скопле, - и её образ - бессмертная богиня Афина Лемносская. Да, Лаодика была тленной дочерью земли! В минуты усталости он замечал морщинки у её глаз и капельки пота на ресницах. Но мраморная богиня Афина - само совершенство! - была чересчур холодна...

Можно передать в камне мягкость ткани, красоту складок пеплоса, облегающего женское тело, но как передать теплоту женских рук, плавность и трепетность их движений?! Нет, тысячу бессмертных богинь он отдал бы сейчас за один вечер с радостно смеющейся Лаодикой! Лаодика!.. Фидий улыбается, вспоминая печальную Лаодику... Как она боялась гнева богини, пожалуй, больше, чем гнева горшечника! Как будто не он, Фидий, создавал богиню Афину, по образу красавицы Лаодики!.. А он боялся не гнева богини, а этих тупоголовых лемноссцев! Если бы их жертвенники не так дымили и они внимательнее смотрели при солнечном свете на своих богов! То-то разъярились бы они, увидев на мраморном пьедестале красавицу Лаодику, дочь горшечника! Это они ей молились, ей приносили щедрые жертвы, ей курили благовония?!

И Фидий, содрогаясь, представляет себе - вот они гурьбой, как стадо баранов, мчатся вниз со священного холма, врываются в дом горшечника, срывают одежды с Лаодики, бьют твердыми волосатыми кулаками по её прекрасному лицу, по её мягкому животу - и каждый, каждый! старается ударить сильнее! А потом они выволакивают горшечника и пробивают ему голову камнем, как это делают иногда горшечники со своими горшками...

И Фидия они хватают и волокут к судьям, чтобы расправиться с ним по закону! Еще бы! Он не простой горшечник, а великий скульптор! Слава богам, Лаодика уехала из Лемноса и стала гетерой... Ну что ж! Прекрасные женщины не бессмертные богини, но они лучше, чем прекрасные богини... Они - как произведения искусства!

И Фидий размышляет о тайне рождения и о тайне созидания. Вот простой горшечник создал женщину, которую ему, Фидию, глубоко постигшему законы красоты, так и не удалось повторить! Фидий сделал только жалкий слепок с её прекрасного лица, с её совершенного тела... Люди! Странно постигают они прекрасное, воссоздавая его! Они приходят в мраморные залы и поклоняются мраморным статуям. Им нужно показать прекрасное в ином обличье, в бездушном отклике, в несовершенном камне, на плоской доске или полотне, в грубом обрамлении, в рамках, ограниченных канонами, правилами, модой... Когда же они встречают прекрасное в жизни, они ходят по нему, не замечая его, топчут его ногами, мешают его с грязью, а то предают поруганию! Что это? Зависть к совершенству? Неутолимая жажда обладания? Или простое невежество?!

Фидий оглядывается; будто ищет ответа на пустынной дороге. Он едет уже по холмистой Беотии. На склонах - серая иссушенная земля, кое-где распаханная. Белые камни, как черепа, лежат в неглубоких бороздах. Осел устал, сделался рассеянным, любой колючий куст привлекает его внимание. И Фидий устал, он недоволен собой, людьми, своей жизнью, своими творениями - всё кажется ему несовершенным... Дорога петляет ещё раз и оказывается в широкой долине с рощей тополей, акаций и диких груш. Кусты орешника опутаны ежевикой и диким виноградом. В тени меж камней пробивается ручей. Фидий дает ослу напиться и пускает его пастись на крошечную травянистую полянку. Потом сам пьет холодную воду, вкусную и мутноватую от растворённой извести, жует размягчённую в воде лепешку и заедает её сыром. Сыр крошится в руках, и Фидий оставляет его посушиться на ветерке. Расстелив волчью шкуру, он ложится на берегу ручья и смотрит, как в небе бегут бесформенные осенние облачка. Мысли его путаются и тоже становятся бесформенными, густыми и тягучими... Проходят часы, а может быть, минуты - время бежит быстро и неслышно, как вода в мелком ручейке...

Он приходит в себя внезапно, как заяц, почуявший опасность. По узкой тропе, уходящей вверх, в заросли акаций, кто-то крадется. Вот с крутого склона скатился камешек... Ящерица, застывшая было на солнцепёке, вдруг скрылась... Фидий лежит неподвижно, притворяясь спящим. Он безоружен, - и если это его смерть, что ж! пусть придёт! Таков его возраст, он может встретиться с ней ежечасно, здесь или в другом месте. Он, пожалуй, ищет её, пусть зайдет, пора познакомиться ближе! Как она выглядит? Не будет ли слишком страшно, если явится она в неурочное время? И Фидий скорее с любопытством следит за тропой.

Их было много в те годы. Они бродили по дорогам Греции голые, запыленные, измождённые. Их силы иссякали от непосильного труда в рудниках, в каменоломнях, на полях. Они теряли здоровье и потеряли ценность - их убивали или просто переставали кормить. Если они бежали - их никто не преследовал, но никто не давал им пристанища. Они были обречены на медленную смерть, и многие предпочитали умирать на свободе... То были беглые рабы - свободные рабы в свободной Греции.

Раб долго таится в кустах, но Фидий недвижен, - и тот выползает на поляну. Он стар, худ, измождён. Наг. Колени его дрожат от слабости и страха. Руки еле держат суковатую палку - его убогое оружие. Его взгляд блуждает с предмета на предмет и не находит опоры.

Лёгкий ветерок пролетает по листве - и раб приседает в испуге... Его мысли внезапно меняются - и он забывает о Фидии - ветер доносит до него острый запах молодого сыра. Мгновение - и он уже сидит на корточках, хватает дрожащими пальцами рассыпающиеся куски, запихивает их в рот. Громко чавкает и рычит от страха, что у него отнимут пищу...

Фидий встает, на глазах у него слезы, он протягивает ему руки, ему жалко и этого бедного раба, и самого себя, бессильного перед бедой другого человека... Он хочет ему что-то сказать, но в нём просыпается профессиональный интерес: как пластична поза голого человека! Фигура раба жалка, но поза прекрасна глубокой гармоничностью с действием: мускулы напряжены и готовы к прыжку, голова втянута в плечи, руки свободно повисли меж колен, острые рёбра выпирают, будто палки - так он худ! Фидий представляет себе, как он воссоздаст раба в грубом сером камне... Раб сидит на корточках, так, как сейчас; глубоко запала кожа у рёбер, торчат сухие коленки и локти, туго натянулись тонкие мускулы и сухожилия, из глубоких глазниц сверкают безумные глаза, его руки цепко держат уже обглоданную собаками кость. Беззубым ртом, разорванными губами он гложет невидимые на ней кусочки мяса; его широкие ноздри, похожие на лопаты, шумно втягивают воздух, и остатки лёгких со свистом и хрипом возвращают его обратно... И Фидий плачет, ибо он видит и надпись, вырезанную его рукой на красной мраморной плите, служащей основанием серой фигуры раба. Её благородный красноватый блеск будет напоминать о цвете крови, пролитой рабами в шахтах, на каменоломнях, на галерах Греции.

Надпись гласит: "Се - человек есмь".

- О человек! - говорит Фидий сквозь слёзы. - О человек! Не спеши, - ты гость в моём доме! Я приглашаю тебя на пир, я дарю тебе самое лучшее, что есть в моём доме! И сладкое виноградное вино, чтобы забыться, и свежий хлеб, и отборные куски мяса, чтобы утолить голод, и виноград, и горький настой алоэ, приносящий бодрость старческому сердцу...

Фидий берет сухую ячменную лепёшку и половину круга молодого сыра, высыпает из сумки подвяленный инжир, - кладет это на траву, а сам отходит и смотрит.

Звуки его голоса вызывают неожиданное действие. Раб делает звериный прыжок, падает, поднимается и медленно отступает к тропе, скрывающейся к вершине холма.

Этот одичавший человек может уйти навсегда, и Фидий забудет, какое у него было лицо, какие глаза, какие руки! Он может уйти от него таким же несчастным, как и пришёл, он может уйти ещё более несчастным и более озлобленным...

И Фидий становится на колени, простирает к нему руки, - скупые старческие слёзы стекают по его впалым щекам, а он стыдливо смахивает их в траву.

- Не уходи, о раб! - говорит Фидий сквозь слёзы. - Возьми этот скромный дар, ты пришёл к другу. Я тоже раб! Я раб своего времени, раб своего народа! Я служу ему и не жду награды, как ты служил своим хозяевам. Я раб своей любви и своей ненависти, ибо не могу совладать с ними! Я  раб своего ремесла и раб своего таланта, - куда я могу уйти от них! Каждый из нас раб своих страстей, своих привычек и склонностей! Мы - рабы своих мыслей, своих настроений и чувств!

- И наш народ - он считает себя свободным, но он раб своих обычаев и своих убеждений, раб своих законов, которые он сам выдумал и которым сам подчинился. Он раб своих богов и своих правителей... Не уходи, о раб, ты находишься в стане рабов!

Фидий плачет - ему жалко и себя, человека, бывшего утром таким свободным, а теперь он запутался в сетях, которые сам соткал из собственных мыслей.

Раб уже не боится Фидия, он мычит и разговаривает знаками, - он разучился говорить. С трудом Фидий угадывает, что раб - финикиец. Он пробирается к себе на родину. Фидий рассказывает ему, как добраться до Финикии по Солнцу и звездам, и показывает дорогу. Они оба забывают об Эгейском море, лежащем на пути. Фидий дарит финикийцу чёрный хитон, приготовленный им в котомке на случай смерти, он хочет еще что-то сказать, но взгляд финикийца снова становится неопределённым и настороженным. Раб одичал и не может находиться долго в обществе человека. Он хватает лепешку и сыр, его дрожащие руки рассыпают по траве сушеный инжир. Через минуту финикиец уже мчится по склону, как шакал, трусливо оглядываясь по сторонам.

Фидий расстроен. Спешно грузится он на осла и покидает оскверненное место. Его недавние тяжёлые мысли спешат за ним и жалят его, как осы. Он сокрушенно качает головой, а из глаз его всё ползут одна за другой и засыхают в морщинах маленькие старческие слезинки... Как плохо, думает Фидий, иметь в старости уязвимое сердце юноши!

Но вот на горизонте показываются горы Аттики, розовые, багровые, темно-оливковые от заходящего Солнца. И Фидий успокаивается. Вот она, милая его сердцу Аттика! Не плачь, о раб, не плачь! Мы долго были рабами! Но теперь мы отправились в путь! Кто отправился в путь, как ты и я, тот снова свободен! Мы снова свободны, о раб!

Фидий проводит ночь в горах, далеко от тропы, прижавшись спиной к теплому боку осла, укрывшись вместе с ним своим широким плащом. Волчья шкура служит ему ложем. Тепло, но немного жестковато, и до полуночи Фидий не спит, а считает звезды и прикидывает по их движению время. Он засыпает, когда звезды Большой Медведицы, как светящиеся жуки, начинают всползать на праздничный полог неба.

Едва рассветает - и он снова отправляется в путь. Дорога становится людной. Крестьяне погоняют ослов и мулов. Они везут в город корзины с провизией, оплетенные глиняные сосуды с мукой, вином или оливковым маслом. Идут странники с котомками и посохами, чтобы поклониться богам, принести им жертвы и попросить их о чём-нибудь для себя. Палками гонят коров и коз на бойню и рабов в рваных туниках на продажу.

Теперь мысли Фидия бегут впереди его, как борзые псы. Вот он завтра, с рассветом, в час базарной толчеи, вступает в Афины. Не узнанный (узнаю.т богатых!), он бродит по узким переулкам базара, насыщается козьим молоком и пшеничным хлебом, пьет разбавленное водой молодое вино, беседует с торговцами о ценах на масло и на виноград, узнаёт афинские сплетни и ругает вместе со всеми Перикла, правителя Афин и своего друга. Что делать, правителей всегда ругают, особенно если они справедливы! Да и можно ли быть справедливым, не нанося никому обиды - угодить гражданину и метеку, крестьянину и откупщику, воину и женщине?! Увы, даже богам нельзя угодить всем сразу! И тогда одни ополчаются на тебя за то, что ты притесняешь их, а другие - за то, что недостаточно притесняешь тех, первых.

А Перикл, вот чудак! хотел быть всегда первым и справедливым! Не искал золотой середины, этой тонкой золотой нити, этого лезвия меча, по которому должен двигаться к цели хитрый политик. Он бился с врагами Аттики вне Афин и бился с врагами демократии в Афинах, а годы шли, и он не замечал, что друзей у него остается всё меньше, а врагов становится всё больше. Ибо враги отнимали у Перикла друзей, бессильные нанести ему - пока! - другую обиду!

И Фидий был другом Перикла... Ну что ж! Любовь и дружба великих людей, как и богов, требует жертв! Они выдвигали против Фидия обвинение за обвинением, одно смехотворнее другого, и наконец добрались, осудили его и изгнали из Афин... Когда человека нельзя обвинить в краже или в убийстве, в чём его обвиняют? - В оскорблении богов или в измене народу!..

Он видел тогда - Перикл, этот гордый афинянин, любимец богов, стоял в кучке стратегов и кусал в бешенстве губы, а на скамьях театра и на площади Пникса орала, кричала, улюлюкала разношерстная, одуревшая от крика толпа афинских граждан. Где им было разобраться в этакой толкучке, кто прав, кто виновен, кому достаются отравленные стрелы. А некоторых подкупили, там было много бедного люда, ремесленники, кузнецы, матросы...

Перикл стоял и кусал губы, но глаза его были холодны, они с презрением, с каким-то состраданием смотрели на толпу, которая сама ослепляла себя... Художник - это глаза народа, как поэт - его уста. Так сказал Перикл потом на площади Пникса, но кто же его слушал? Он остался один, без друзей, Перикл, сын Ксантиппа, любимец богов и афинского люда. Любовь народа! Что проку в ней, если между тобой и народом стоит куча чиновников, богачей и политиков, рвущихся к деньгам и власти?!.. Попробуй отнять у них народ - они держат его в нужде и голоде - а это надёжная узда. Вот оно как, Перикл, гордый стратег, - олимпиец с луковицей вместо головы! Такая уж смешная была голова у олимпийца - длинная, вытянутая кверху, как хвостатая луковица. Да и немало людей плакали от его луковицы! Перикл не щадил ни врагов Афин, ни их союзников, ни самих афинян. Разница была только в размерах дани. Но в Афинах Перикл был свой человек, афинян он водил за собой, как связанных быков на бойню! Сначала он купил их, пообещал настоящую демократию. И он дал им демократию, ведь эта штука ничего не стоит государству. Потом он поднакопил средств грабежом соседей - и снова подогрел любовь афинян - стал оплачивать государственные должности. Раньше демократия ничего не стоила афинянам, теперь она приносила им доход! Он дал работу безработным и голодным ремесленникам - афинянам, метекам и рабам, затеяв строить храмы, театры, бани... Когда любовь народа иссякала, он разрешал противоречить себе. А потом ловким маневром, одним удачным словом вновь склонял их на свою сторону... И тогда афиняне позволяли делать с собой всё, что угодно, - стричь себя, как овец, гонять себя на войны и отбирать у себя потом добычу. Они таскали по его прихоти камни, поднимали их и ставили друг на друга, сооружая бесчисленные колоннады... Но Перикл, великий афинянин, созидал не для себя, но для вящей славы Афин, для славы народа! Он знал - тленны творения людей, за исключением, может быть, тех, что воплощены в камне. И он строил храмы, и украшал их золотом и бронзой, чтобы прославить - нет! не богов! а себя, и его, Фидия, и всех маленьких людей, созидающих великую красоту. Это они, маленькие прометеи, вступили в борьбу с самим Кроносом, беспощадным богом времени, поедающим своих детей. Это они, маленькие зевсы, пытаются отнять у богов власть над вечностью! Нет! Не олимпийские боги, предающиеся на Олимпе праздности и веселью, и никакие другие, ни мрачные, как этот иудейский, ни суровые, как Озирис и Ра, не они, а маленькие человечки, точащие камень, воистину бессмертны, воистину побеждают время...

Гордый своими творениями Фидий уже вкушает для них вечную жизнь... Он достиг перевала Пантелекона. Внизу сверкают на солнце тонкие белые облака, и видится лазурное море, уходящее в сизую дымку неба. В Аттике тепло, - Пантелекон и Эгалейские горы надежно защищают её от холодного северного ветра. И осёл бежит проворнее, бежит и иногда кивает головой, кивает головой и бежит дальше и дальше, вниз по тропе, в милую его сердцу Аттику. Он кивает головой - он согласен! Ему всё равно, везти ли на спине Перикла, сына Ксантиппа, ставшего тираном Афин, или Фидия, сына Хармида, ставшего великим скульптором, или горшечника, не ставшего никем, но создавшего прекрасную женщину Лаодику...

Золотая колесница Гелиоса погружается в воды Мирового Океана, омывающего круглую, как опрокинутая чаша, землю - обитель людей. Фидий спускается в долину Илисса. Уже виден Акрополь, видны белые здания Афин и маленькие глиняные домики предместий, утопающие в серебристой зелени олив. Фидий решает заночевать на берегу Илисса. Он войдет в Афины завтра утром, в час базарной шумихи, когда его никто не заметит в толпе приезжающих крестьян.

Утро приходит светлое и радостное. Фидий привязывает осла у безводного фонтана на базарной площади и поручает осла беспризорным базарным мальчишкам, а сам бродит по узким пыльным улицам базара, приценяется к товарам, узнает новости, пьет густое козье молоко и заедает его душистым пшеничным хлебом. Цирюльник, у которого он подстригает бороду, сообщает ему, что великий скульптор Фидий тайком прибыл сегодня в Афины. Его схватят тотчас же, как только узнают.

И он идет по тесным улицам Афин, и в тех, кто отворачивается от него при встрече, он узнает друзей. Он идет к дому Перикла. Он скажет ему, мудрейшему из афинян, своему другу, зачем он приехал. Перикл поймёт его. Ему, Фидию, нужно ещё раз взглянуть на фриз Парфенона, на праздничное шествие афинян, изображённое там. Каждый штрих знаком ему там, знакома каждая складка одежды. Но он приходит и смотрит - и вдруг открывает для себя что-то новое, как в лице близкого друга, с которым не виделся годы. Он всё тот же, друг, и только - быть может, новые морщинки у глаз, и опущенные уголки рта, и поседевшие брови...

Когда афиняне на празднике Парафинеи обходят в шествии Парфенон, и знатные девушки в белых одеждах несут сотканное ими белоснежное покрывало для богини Афины, и за ними идут другие - и несут благовония и дары, и третьи - ведут жертвенных быков и баранов, и четвертые идут просто так и поют разверстыми ртами священные гимны, - все они, как в каменном зеркале, видят себя на мраморном фризе храма Афины Парфенос...

...Как девушки торжественным шагом идут и несут покрывало Афины, как другие несут благовония и дары, как третьи ведут жертвенных быков и баранов на закланье, и четвертые - идут и поют бородатыми отверстыми ртами священные гимны...

И в то время как хвост процессии только взбирается по широкой лестнице Пропилей, девушки в длинных белых одеждах уже украшают богиню зелеными ветками мирта и лавра... А внизу тянется толпа простых афинян, а богатые бездельники ещё только садятся на коней, чтобы проследовать вдоль Парфенона в тяжёлых золочёных доспехах, в роскошных пурпурных одеждах.

И все они видят самих себя, как в каменном зеркале, там меж колонн, на мраморных метопах храма Афины Парфенос, на уровне человеческого роста - и узнают себя уже увековеченных и более совершенных, чем в жизни...

Таково искусство! Оно берет у жизни основу, оно рядится в её грубые, грязные лохмотья, но сквозь них проглядывают черты совершенной красоты, черты вечности, черты, облагораживающие жизнь. Художник берёт жизнь, как мягкую серую глину, она без него только грязь, - и льет из неё новую форму. Он берёт неотесанный камень и долго трудится, шлифуя ему бока, пока не создаст новую совершенную форму. Эта форма для камня и глины - новая жизнь, хотя, быть может, в ней нет ничего, кроме жизни, которую мог бы увидеть каждый, будь у него другие глаза - глаза художника!

И на восточный фронтон Парфенона Фидию нужно взглянуть ещё раз. Как хорошая идея, которая иногда зарождается в голове человека, так в голове всемогущего Зевса таилась богиня мудрости - Афина Паллада. Мучительно болела у Зевса голова в тот вечер. Даже волоокая Гера ничем не могла помочь своему громоподобному мужу. Быть может, его одолевали мудрые мысли, они и богам бывают в тяготу, или жажда творчества, что и само по себе - мученье? И Зевс-громовержец зовет своего сына, хромого кузнеца Гефеста. Моя голова, говорит Зевс, о, моя голова, она раскалывается пополам, посмотри, может быть, там что-нибудь есть?! Тугодум Гефест на сей раз действует неожиданно быстро. Серебряным топором он хватает Зевса по лбу. И перед изумленной публикой - богами Олимпа - предстает, сверкая доспехами, сама Мудрость - богиня Афина Паллада. Она вооружена - и это понятно: если мудрость приходит в наш мир, вооруженная только мудростью, её быстро сживают со света.

И Фидий думает, что художник, который создает своих героев, как Зевс, из своей больной головы, должен прийти в этот мир во всеоружии. Он должен вооружить и свои творения, и, увы! не только красотой, но и бичом.

И на западный фронтон Парфенона Фидий хотел бы взглянуть еще раз... Всё полно там скрытого смысла, всё рождает скрытые мысли... Кто из богов принесет достойнейший дар людям, тот получит во владение солнечную страну - Аттику. И в спор из-за Аттики вступили Посейдон, бог морей, и Афина-Паллада. Своим трезубцем Посейдон пробивает землю - и, о чудо! - из земли бьет фонтан кристально чистой воды. Только вот вода оказалась солёной. Кто может утолить жажду солёной морской водой?! В спор вступает Мудрейшая. Она касается земли своим золотым копьём - и из земли вырастает масличное дерево. Маслины - это хлеб, это масло, это богатство афинян!

Но Фидий думает не о хлебе насущном. Он думает опять о своём ремесле, о художниках. Иные созидают ради славы, ради денег, ради самого процесса творчества, но могут ли они утолить в человеке жажду прекрасного... Искусство других - как хлеб, как чистый воздух, как родниковая вода, к которой припадает каждый, кто утомлённый приходит к ним из пустыни...

Фидий хорошо знает его, свой храм Парфенон, он знает там каждую складку одежды, каждый неточный удар резцом своего ученика. Но художнику нужно часто смотреть, часто возвращаться обратно, к ним, к своим картинам, к своим статуям, к своим колоннадам. Еще раз. И еще раз. И много раз. Отходить, смотреть, прикидывать, смотреть, думать, смотреть, подходить, трогать руками, отходить, снова смотреть! и искать, искать, и искать совершенства... и недостатки, новые и старые! Чтобы двинуться дальше... Чтобы оттолкнуться от них - и оттолкнуть их от себя - и двинуться дальше! И нельзя этого сделать лучше, чем после долгого странствия вдали от них...

Фидий идет по прямым улицам богатых кварталов Афин. Жаркое полуденное солнце прогрело каменные плиты мостовых, и Фидий чувствует их теплоту через тонкие подошвы сандалий. Он идет к Периклу. Тяжесть полуденного зноя уже навалилась на него, но его голова не знает усталости, он перебирает в памяти детали своей лепки, он ищет в них новые достоинства и находит новые недостатки.

Он мечтает. Медленно, как человек, достигнувший цели, отдыхая каждые десять ступеней, он пройдёт сегодня, в час заката, по длинной лестнице Пропилей. Высоко над головой сверкает на солнце острие копья и золотой шлём статуи богини-воительницы Афины Промахос. Но сама она ещё не видна за колоннадой Пропилей - и это хорошо! Сегодня Фидий идет не к ней. Эта надутая спесью девка с трухой в бронзовом чреве сегодня ему не нужна. С ней нечего постигать - она создана для поклонения! И та, пышно отделанная золотом и слоновой костью, статуя Девы, Афины Парфенос, та, которая стоит в Парфеноне, сверкая в полумраке тусклыми драгоценностями, - она ему тоже не нужна сегодня.

Сегодня он идет не к ним. Бог с ними, с богами! Хватит с него бессмертных богов!

Он идет сегодня к Периклу - там в укромном местечке, у ног Афины Парфенос, на её золоченом щите Перикл сражается с амазонками - с воинственным, неустрашимым, обаятельным племенем женщин... Он придёт сегодня к себе. Там бок о бок с Периклом бьется с амазонками Фидий, совсем невзрачный старик, в короткой, как у раба, тунике, с плешью на голове... Что делать! Мужчинам всю жизнь приходится воевать с воинственным племенем женщин!..

Он идет к нему, к афинскому люду, к афинским воинам, к простым горожанам, которые бьются с врагами всю свою короткую жизнь, бьются со своей жизнью, со своей неумолимой судьбой!

Хватит с него бессмертных богов! Он даст им, простым людям, награду за их невидимые подвиги, за невидимые миру слёзы, за их незаметную жизнь. Он сделает ещё один шаг к великой простоте искусства - он будет ваять их, простых людей Аттики, матросов, ремесленников, рабов. Он увековечит их такими, какие они есть, какими бывают, может быть, только раз в своей жизни - увлечённые любовью, или вдохновлённые героическим трудом, или беззаветно бьющиеся за родину в пешем строю, в простых доспехах, с деревянными палицами, с кожаными щитами... Он воссоздаст горшечника из Скопле - вот сидит он за гончарным кругом, не отрываясь на час, здесь не праздная игра мускулов профессионального атлета, а тяжелый повседневный труд! Вот сапожник - он склонился на низкой скамейке, загоняя гвозди в подошву, в холщёвом фартуке, - так сидит он весь день с восхода до вечерней зари, и вся его поза - усталость!.. А вот вестник спешит, - на лице его капельки пота, он пробежал половину Аттики, чтобы возвестить о победе афинян над своими врагами!..

Фидий выходит на площадь перед домом Перикла. Высокую колоннаду розового камня во внутреннем дворике Перикла прикрывает глухая известняковая стена. Через неё простирает ветви старая олива, обильно увешанная плодами...

И этих грубых скифов, афинских полицейских, в коротких плащах и с копьями в мощных руках, с застывшими бесстрастными рыжебородыми лицами, так твердо вступивших сейчас на площадь из соседнего переулка и идущих Фидию наперерез, - он, Фидий, - скульптор Греции, их тоже будет ваять! Этих псообразных чужеземцев, которых государство покупает за морем, чтобы они творили здесь жестокую волю народа!

Он, Фидий, идет к дому Перикла, сейчас он перейдет эту широкую площадь (вот не знал, или забыл? какая перед домом Перикла огромная пустынная площадь?!). Он стукнет в калитку палкой - и за оградой взлает лохматый Цербер, любимая собака Перикла, и вот он сам, Перикл, с радостной улыбкой встретит своего друга, великого скульптора Греции...

Фидий чувствует, как его плечо больно сжимает красная волосатая лапа скифа.

- Странник! - говорит полицейский. - Ты похож на Фидия, сына Хармида, тайком прибывшего сегодня в Афины! Ты так же стар, как и он, и на голове носишь шляпу, ты, видно, плешив, как и он! Твои ноги не омыты, видно, ты проделал немалый путь?!

И второй скиф становится с другого бока и больно сжимает Фидию другую руку, повыше локтя.

- Мы ищем Фидия, сына Хармида, прибывшего сегодня из Дельф, - говорит второй полицейский. - Ты здорово похож на Фидия, странник! Тебе придется пойти с нами к начальнику стражи!

Фидий замечает, что у него начинают дрожать колени и тело охватывает противная слабость бессилия... Взлаивает Цербер за глухой известняковой оградой безмолвного дома Перикла...

Фидий смотрит на далёкий теперь дом Перикла, скрытый глухой стеной, смотрит на безлюдную площадь, смотрит вниз, на тяжёлые, прямоугольные плиты мостовой. Серые, отшлифованные тысячами шествий, плиты плотно пригнаны друг к другу, но из всех щелей лезут к солнцу и свету прижавшиеся к земле, распластавшиеся под ногами прохожих, запыленные листья травы.

Фидий смотрит на листья травы и обретает новую силу! Разве он трава и должен прижиматься к земле, приспосабливаться к этому миру, чтобы лишний раз взглянуть на восход солнца?!

И разве не видел он тысячи раз, как над миром поднимается солнце и неизбывно, и неизбежно, и непрестанно становится светло!..

И разве не видел он, как с той же железной необходимостью солнце заходит - и наступает ночь, ночь наступает!.. Вот холод уже сковывает его сердце... Ниже и ниже опускается солнце (или это его голова клонится всё ниже к земле?..); всё длиннее и длиннее тени...

Вот одна тень, или две, или несколько пали на Фидия...

Вот меркнет солнечный свет в его глазах...

Завтра солнце снова взойдет и будет с утра отбрасывать длинные тени, думает Фидий... Но кто из людей, в какой смутный час бросит тень на его творения, на сверкающую золотом и бронзой Афину Палладу, которая видна далеко на море, когда даже Афины, даже Парфенон не видны!.. Кто может бросить тень на Парфенон, который сам дает прохладу в жаркий солнечный день! Придет полдень, и солнце встанет высоко... Но он, великий Фидий, не трава, чтобы, прижимаясь к камням, ждать нового утра...

И Фидий высоко поднимает поникшую усталую голову.

- Да, я - Фидий, сын Хармида! - говорит он надменно. - Я прибыл сегодня в Афины, но не тайно, но явно! Ибо здесь меня знает каждый! Я - Фидий, скульптор Греции, созидающий богов и людей!

Три мойры, три мраморные богини на восточном фронтоне Парфенона вплетали в ткань мировой жизни золотые нити его судьбы. Но одна уже возлегла отдохнуть, приклонив голову на плече у другой... Мягко рисовались их упругие молодые тела, их женственные округлые колени, их бедра, их груди в бесчисленных складках свободных каменных одежд.

ВОЗВРАЩЕНИЕ

Космонавт Джонс выбросился в модуле, согласно инструкции, на высоте двухсот километров, имея при себе бортовой журнал. На высоте двух километров тормозная кабина распалась, шар-пилот потянул за собой голубой пластиковый парашют. Послышался свист ветра, шуршание, купол парашюта закрыл небо. Тогда Джонс сбросил высотный костюм и облегченно вздохнул. Вот она, Земля! Круглая, зеленая, мохнатая... "Земли мне довольно! Мне не нужно быть ближе к звездам!" - пел Джонс песню древнего поэта. Вот он, воздух! Он дышал всей грудью. Это тебе не пропахшая аммиаком смесь кислорода и азота в кабине! "Ты, воздух! Ты даешь мне дыхание, чтобы я мог говорить!" - пел Джонс. Он падал на мягкую траву, - и так и остался лежать, вдыхая запах сыроватой земли, трогая её руками. Сколько лет не был он здесь?! Год, десять, тысячу лет?! Его корабль летел слишком быстро, чтобы отмечать время. Оно проскальзывало, как вода сквозь сито, при скоростях, близких к световой. Ошибка в тысячную в определении скорости приводила к  ошибке в десятки и сотни лет в счете времени. Впереди - черный мрак с яркими фиолетовыми звездами. Позади - мерцающая красноватая мгла... Жутковато!..

Он встал, отцепил парашют, оглянулся. Вдали медленно, торжественно опускался его звездолёт, окружённый пламенем тормозных двигателей. На подлете ему радировали место посадки - квадрат шесть по его старой лоцманской карте. Ну что ж! Пусть будет квадрат шесть! Экое чёртово местечко! Кругом леса, буреломы, отсутствие магистральных дорог. Посадочная площадка - зеленая лужайка или бывшее болото среди сплошного леса. Вон и жизнь теплится - козы пасутся! Совсем деревня! Он заметил на опушке мальчишку-пастуха. Мальчик не то дремал, не то слушал голос "говорящей книги". Джонс приблизился, но мальчик не шелохнулся, однако говорящая книга вдруг умолкла.

- Я прибыл издалёка, - начал Джонс. - Возможно, из прошлого века. Я не знаю ваших обычаев и нравов...

-   Они прилетают и улетают, прилетают и улетают... - как сквозь сон проговорил мальчик. - Каждый день прилетают и улетают корабли. И те, кто стартовал раньше, и те, кто стартовал позже, возвращаются вместе. Они улетают в разное время, но мчатся с разными скоростями и возвращаются вместе. И одни обгоняют других.

Его равнодушие казалось оскорбительным.

- Здесь тихо, - прибавил мальчик, как бы оправдываясь, - а там, в городе, - машины, машины... Вы можете вызвать машину, если устали. Но я уже давно хожу пешком...

Он повернулся и вновь закрыл глаза. И снова забормотала книга.

Джонс выбрался на просеку север-юг, проложенную ещё древними людьми. Он шёл тяжело, походкой человека, отвыкшего от земной тяжести...

Да, это правда! Он побывал там, на этой звезде тау-семь, на всех пяти планетах этой звезды. Одна была похожа на Землю, но без людей казалась пустыней... Неприбранные леса, бесполезные реки, не радующие глаз моря... А он?! Разве не искал он в космосе людей, разве не томился он долгие годы в одиночестве?! Зачем? Разве не для того, чтобы встретить людей, других людей или себе подобных... С иным цветом кожи, с иными глазами, но искал он людей! А если это были бы какие-нибудь ползучие гады?!

Его второй пилот, Ник Серж, бедняга! - он остался там, в морозной пустоте космоса! Только раз, томясь от скуки равномерного движения среди звезд, он вышел "на палубу" "подышать свежим ветерком", как он выразился. Его сдуло, как былинку, - какое-то непредвиденное завихрение межзвёздного гравитационного поля, резкая ударная волна на субсветовой скорости! Как жена Джонса, Натали, её он тоже не увидит больше! (сколько же прошло? Годы, десятки или сотни лет?.. И дочь Жанни, разве найдешь её здесь среди детей, или детей её детей)... Но его не оставляла тайная надежда (да и у кого нет этой надежды?!). Где-то там, в космосе, соберутся они вместе у яркого костра чужой звезды, среди непохожих других миров (миллионы световых лет?!), а может быть, совсем рядом, какой-нибудь десяток световых лет! Такая же земля, с полями, с лесами, с золотистым песком побережий рек... И там он встретит людей, до боли похожих на них, встретит Ника, И Натали, и Жанни... Совсем таких же, и земля будет такая же, а может быть, чуть-чуть лучше. Много ли надо нашему миру для совершенства!

Да нет! Он не встретит их никогда! Ушедшее в прошлое не возвращается.

Там была другая планета. Полная жизни...

Кипели горячие озёра, из каменистой почвы били гейзеры горячей воды и пара. Мутные потоки стекали в океаны, мелкие и тёплые. В кипящем болоте шевелилось что-то липкое, пускало пузыри, перекатывалось по дну... Здесь только зарождалась новая жизнь.

И были ещё три планеты... Чёрные, обугленные, шершавые. С тысячами жерл огнедышащих гор. Шквалы огня проносились над ними, клубились раскалённые тучи, из них сверкали молнии и гремели тысячи громов. Совсем не подходящие планеты!

А вот на каждой из пяти Джонса встречал голос радиомаяка, и он шёл на этот голос, и находил пластмассовые хижины земных космонавтов, бутылки с письмами капитанов, запасы оружия, топлива, продовольствия. Они обогнали его! Здесь или где-то рядом в этом времени шла новая война!

Тогда он записывал в бортовой журнал: обнаружены следы земной цивилизации; взяты пробы местной флоры; отлёт... Чёрт его знает, когда отлёт - точное время неизвестно.

Он шёл через леса, земные леса. Сосна сменялась осиной на заболоченных местах. Потом шли дубравы. И не было ни одного дерева, похожего на другое, не было тропинки, на которой не хотелось бы заблудиться. "Вот чем хороша Земля, - думал Джонс, - Она всегда разная! Она вмещает в себе всё многообразие космоса, она вмещает в себе большее многообразие! Там находишь только кусочек Земли: холод её полюсов, или зной её тропиков; пустоту её пещер, каменистость её скал... Всё можно найти в космосе по отдельности, но всё в единстве можно найти только на Земле!"

Внезапно он вышел на простор. Вдали сверкал сталью и стеклом город, освещённый заходящим солнцем. Тёмные крыши, башни со шпилями и купола с крестами рисовались на фиолетовом небе. С востока шла ночь. А на западе развертывалась феерия уходящего дня. Солнце ушло под горизонт, а заря только разгоралась. Над городом возникала мелодия вечера, в церквах звонили колокола, играл орган, и слышались мощные звуки танцевальных ритмов. Густели тени, и звуки становились как будто отдалённее, тоньше и прозрачнее. И вот осталась только одна сольная мелодия - песня погружения в сон.

"Я слушаю тебя, как дыхание любимой женщины у себя на груди" - вспоминал Джонс любимую мелодию его молодости - "Прощальная песня" Витольда, композитора его века... Темнота скрадывала формы вещей, и ощущения становились нереальными. Быть может, это всё - и музыка, и вечер, и призрачный город - только сон, мираж на другой планете?.. Быть может, это всё - неизвестные эффекты теории относительности, а его корабль всё ещё мчится в фиолетовой пустоте со скоростью света?! Быть может, он заблудился в молчаливой пустыне космоса и скитается теперь среди обломков пространств, среди кусков распавшихся миров. Или видит феерическое зрелище потустороннего мира, отраженного в зеркале переплетающихся полей?

Близилась ночь. Им овладевало беспокойство бездомного человека. Он поспешно вступил в город, шёл по улицам, притрагиваясь к стенам  домов, к оградам,  чтобы ощутить их  реальность... Стены излучали на тротуары свет и тепло, накопленные за день.  Мимо шли люди, много людей - куда они спешили?! И он натыкался на них с непривычки. Они осторожно обходили его, чужие, холодные, равнодушные... Он почувствовал усталость и прислонился к железной решетке городского парка. Сквозь деревья пробивался ослепительно яркий свет, слышалась мощная музыка, шарканье танцующих ног...

Так! Именно так!.. Этого он и хотел! Чтобы они долго шли друг другу навстречу - прежде, чем встретятся вновь.

- Вам не скучно? Вы не голодны? - перед ним возникла женщина с малиновыми губами, бесцеремонно схватила его за рукав. - Да вы будто с Луны свалились! Как странно вы одеты! Приходите в кафе! Нет, приходите ко мне на вечерний чай. Гостиница "Центральная", второй этаж, сорок один... Есть ли у вас боны?

Её длинные ресницы мерцали, чёрные глаза фосфоресцировали.

- Хи-хи!

Она ушла, как будто танцуя, шаркающей походкой.

И вновь мимо него ритмично шли люди, чужие, равнодушные, безразличные.

В кафе не было официантов. Люди приходили, нажимали кнопки, брали еду, отходили к столикам. Это было бесплатное кафе для безработных. Поспешно, будто боясь, что отнимут, не снимая пальто, ели. Потом уходили. Он съел что-то похожее на бифштекс, запил чем-то похожим на кофе. Но ему не дали рассказать о себе, - и он ушёл голодным. На улицах стояли лотки с фруктами. Продавцов не было видно. Деньги были отменены. Джонс робко подошёл, оглянулся, на него никто не смотрел. Он взял яблоко, оно оказалось подгнившим. Он неловко сунул его в карман. Поплёлся в гостиницу, спросил номер.

- На каком языке разговаривает господин? - спросил портье.

- На родном! - буркнул Джонс по-английски.

- В нашей стране господин будет чувствовать себя как дома! -  вежливо улыбнулся портье.

- "Земли мне мало для дома моего!" - ответил Джонс словами из песни звёздных братьев. Его опять не поняли. Вежливо проводили в номер. И он опять остался один... Как в спальном отсеке звёздного корабля.

Он встретил её утром, на лестнице отеля. "Что же вы? - засмеялась она. -  Или у вас нет бон? Всё равно приходите, я буду рада... Хотя, правда, по вечерам я не всегда бываю дома".

"Я давно здесь не был, на Земле..." - начал Джонс свою песенку. "О, вы оттуда?! - воскликнула она. - Как интересно! Вам нужно сходить в агентство звёздных сообщений. Там вам выдадут много-много бон. Приходите ко мне, я расскажу, что с ними делать!". Она шла, дружелюбно помахав ему рукой. Он вышел на улицу.

Было рано, но люди, как и вчера, куда-то шли, откуда-то торопились. Он медленно двигался в толпе, останавливался, читал диковинные рекламы, вывески, лозунги... "Перегоним Россию в четыре года!"... Выцветший совсем. И давно он висит, этот лозунг? Прошли эти четыре года?

"Они отправляются в разное время и мчатся с разными скоростями... И одни обгоняют других!" - мурлыкал Джонс слова слышанных им песен...

"Наш путь - это только Наш путь!" - беззвучно кричали другие полотнища... "Много в мире дорог, но пути наши не встретятся вновь!" - пел Джонс.

"Прохожий! Не проходи мимо!" - болталось на другом полотнище, протянувшемся через улицу... "Не останавливайся! Иди себе мимо! Пусть зовут тебя нежные голоса, пусть ищут тебя женские руки! Не останавливайся ни на минуту! Иди себе мимо!" - пел Джонс песню древнего поэта, Песню Великой Дороги.

Он вдруг остановился, будто споткнулся. На углу улицы стояла длинная очередь серых безликих людей... В этом мире благоденствия, где всё: пища, одежда, жильё - бесплатно! Что нужно им, этим людям? В конце очереди стоял высокий старик, крепкий на вид. Джонс подошел к нему, удивился. "Безработица!" - кратко пояснил старик. "Но ведь можно питаться в столовых, жить в гостиницах!" - объяснил Джонс. "Кому это нужно! - старик рассердился. - Каждый хочет жить своим домом, иметь семью, детей... Иметь своё дело в жизни! Труд - это потребность, да! Но всё делают за нас машины, а владельцы машин стригут боны. И бросают нам жалкие подачки!".

Молодой парень в коротком старом пальто, волосы спутаны - по старой моде, вступил в разговор: "Эх, да разве в этом дело! Походи-ка год-два, не зная, куда девать себя, куда девать свое время! Когда мускулы вянут, а мозги плавятся от реклам, обращенных не к тебе, а к десяти процентам богачей - владельцев бон! Нельзя всю жизнь прожить бренчанием на гитаре!". Этому парню нужна была работа, - он был молод. Другому - чтобы продержаться ещё немного, чтобы выжить... Джонс подумал, что ему она тоже будет нужна! Здесь, на Земле, и нигде больше.

В агентстве он сдал журнал. Его с полным безразличием бросили на груду других тетрадей. Выдали в окошечко конверт с зелеными бумажками. Боны.   "Что мне теперь делать?" -  спросил Джонс. "Наслаждаться жизнью, пока есть боны! - ответил чиновник. - Ваш корабль списывают в лом. Его конструкция не экономична". Джонс ушёл. Знал - сюда он больше не вернется. Другие пилоты на других кораблях помчатся к другим планетам. А он и его корабль останутся здесь, на Земле. Пойдут в переплавку, сгорят в щедром потоке земного кислорода...

Она назвалась Майей.  Он поселился с ней в  хорошем отеле, приобрёл изящную одежду для себя и для неё. Она была красива, но  ей нельзя было доверять.   Она была темпераментна, с самого начала лжива и несколько алчна, - красивая гримаса погрязшего в преступлениях и наслаждениях общества. Она жила в искусственном мире и любила всё искусственное - своё разукрашенное лицо, искусственные цветы, острые кушанья с восточными приправами. Они бродили по стране, забирались в горы, но там целые дни проводили в номерах с искусственным климатом. Потом спускались к океану и плескались в искусственных бассейнах в тёплой подогретой океанской воде, загорали под кварцевыми лампами. Вечера проводили в ресторанах, в театрах, где шли бессвязные шумные инсценировки... Наслаждались жизнью...

А он тосковал о запахе земли и травы, о грибном запахе осенних лесов, скошенных трав на опушках... Он мечтал об истошных криках ночных птиц, о шумном хлопанье пролетающих над озерами уток и гусей... И слышать беспокойное журчание воды на стремнинах, и встречать по утрам расплывающиеся туманы над рекой. Он мечтал о простой пище - о молоке, масле и мясе, с простым чёрным хлебом, вязнущем в зубах...

- Как вкусно! - говорила Майя в китайском ресторанчике, поджав свои длинные ноги, которые не помещались под уродливым маленьким столиком. "С этими приправами можно слопать лягушку!" - ворчал Джонс. И рассказывал, как в звёздных рейсах из хлореллы приготовляли десятки разных блюд, сдобренных вкусовыми таблетками. "Ах, не перебивай мне аппетита!" - досадливо морщилась Майя. Он уходил из ресторана голодный, раздражённый.

Было бы ничего, но боны таяли. И Майя в какой-нибудь вечер исчезала, не приходила и ночью, а потом и день, и два... "Дорогой, - говорила она, возвращаясь, - в моей крови иногда просыпается дух предков!".

Он лежал один, поперёк широкой кровати, в первоклассном отеле, в номере, похожем на каюту океанского лайнера. В окне был виден кусочек голубого неба, сжатого небоскрёбами. Город был далеко внизу, пыльный, жёсткий, шумный... от него приходили лишь вздохи. Глухой гардиной он задёргивал окно. Нажатием кнопки вызывал на экране пейзажи лучших мест Земли, Марса, Венеры... Да! Это был первоклассный отель! Но однажды Майя исчезла совсем! Он пересчитал боны и горько рассмеялся. Ха!..

Ему пришлось вернуться в маленький городок, затерянный в краю лесных дорог и стартовых полей. "Куда бы ни шёл ты, куда бы ни ехал, ты снова вернешься ко мне!.." - напевал Джонс песню последней встречи с Землей. Он жил, продавая дорогие вещи в комиссионках. Дешевые вещи не брали даже в бесплатных магазинах для безработных. Бедность была запрещена официально...

Тысячи магазинов для десяти процентов богатого населения, десятки магазинов для остальных, для бедняков. Каков идеал!

Потом он попал в бесплатную грязноватую гостиницу, похожую на богадельню, питался Бог знает чем в бесплатных кафе и столовых, видел людей, обездоленных и равнодушных ко всему. Таким становился и он.

Незаметно он снова привык к одиночеству, бесцельно ходил цепляющей за землю походкой по городу, уходил в леса всё дальше с надеждой не возвращаться.

У него оставались ещё воспоминания...

Тяжёлые годы учений, холодный мрак космоса, раны потерь, радость встречи с чужими неприютными мирами. И считанные минуты сомнительного счастья на Земле.

Работа. Боны. Вот что его могло бы спасти. Он посетил биржу труда. Очередь как будто возросла. Лишняя сотня отчаявшихся и морально разбитых людей. Молодые, полные сил люди могли там выстаивать день за днём, с упорством, которое порождается безнадёжностью, как в последнем бою. И старик, и молодой парень, у которого ещё был румянец на щеках, всё ещё стояли там. И за ними, и впереди них - длинные скопления людей. Стояли, низко надвинув шляпы на глаза, будто стыдясь себя, глубоко спрятав бесполезные руки в карманах. Казались безликими, безрукими. Он понял тайную жизнь этого общества, о процветании которого кричали плакаты, говорящие газеты и книги... Кто-то владел тысячами автоматов, почти не требовавшими человеческого труда. Труд человека был обесценен. Те, кто работал три часа в день, два с половиной часа трудились над созданием роскошной жизни для богачей. Машины производили много, без плана, на авось. Оставались груды устаревшей одежды, суррогатов, гниющих отбросов продуктов. Их отправляли в бесплатные магазины для безработных и пенсионеров. Внизу - бесцветное, бесполезное существование. Наверху - блестящее общество людей, прожигающих жизнь. Тот, кто на год-два получал работу, присоединялся к ним, но из него быстро выкачивали боны. Кто-то у кого-то отнимал последние акции, кто-то кого-то хватал за горло - и гибло производство, необходимое всем. Люди теряли работу, присоединялись к очередям у биржи, или бесславно кончали  свой путь в  номерах бесплатных гостиниц,  похожих на больничные палаты для бедняков.

Джонс искал признаки другого мира в своей стране, но находил только треск говорящих реклам, бормотание звуковых книг и газет, плывущие в дымке экранов изображения роскошных пиров и игр его именитых соотечественников. Подражать им учили с экранов полуодетые дикторши. "Ищи своё счастье, лови, не зевай! - пели вереницы извивающихся гёрлз, в лёгких одеждах пролетающих по экранам. - Каждому это дано!". Он выключал бледный экран допотопного телевизора и уходил бродить по призрачному городу безработных.

Однажды, в тёплый осенний день, Джонс ушёл далеко в леса. Обычно с середины дня он поворачивал назад, но в этот раз солнце показалось высоким, а через час он заметил, что не успеет вернуться. Он шёл вперед и вперед до заката, держа путь по солнцу, как муравей, который ищет своё жилище. Но он не искал жилья, он думал о своей жизни.

"Когда созревает плод, сорви его, не жди, когда он сам упадёт на землю... Когда колосья клонятся низко, значит, пришло время жатвы... Спеши убрать урожай!" - вспоминал он слова забытых песен о Последнем Пути в Космосе.

Неожиданно лес кончился, открылась опушка с редкими одинокими деревцами в поле. Вдали, как колокольни, торчали над лесом десятиэтажные громады космических кораблей.

Это был квадрат шесть, с которого он начал свой путь по Земле. Он узнал контур своего устаревшего корабля, который был меньше и необычней других. "Ну что ж, - сказал Джонс. - Пусть будет квадрат шесть!".

- Значит, ты решил вернуться?! - сказал мальчик. Казалось, он пас не коз, а эти серые громады космических ракет.

- Да! - сказал Джонс, хотя до этого он ничего ещё не успел решить. - Я вернусь, пожалуй!..

Ему нечего было сказать больше. Он не был уверен, но на его глаза тоже пала роса, которая блестела в лучах вечерней зари на траве холодеющего луга. Он отвернулся. Шумно вдруг заговорила книга в руках мальчика, пасущего устаревшие космические корабли.

Внимательно осмотрел Джонс корабль. Люк был откинут и болтался на ветру. Кто-то здесь побывал, но ничего ещё не тронули. В баках оставался аварийный запас топлива. "Хватит на разгон!" - подумал Джонс. Атомный ускоритель тихо грелся в вечернем воздухе и был тёпел на ощупь, видно, его грели случайные электроны. Магнитное поле защиты не было выключено - при посадке автомат не сработал. В оранжерее Джонс зачерпнул густую зеленую массу - хлорелла буйно разрослась в щедром земном воздухе.

Он не спеша прикрыл люк и завернул болты. Открыл ставень иллюминатора - при пролете через атмосферу это было опасно, но он хотел видеть землю. Натянул противоперегрузочный костюм, сел, пристегнулся к креслу...

Да, всё здесь было ему знакомо. Он устало закрыл глаза.

Не открывая глаз, Джонс положил руку на пульт, сдвинул рычажок предохранителя. И нажал кнопку пуска...

Раздался грохот. Корабль качнуло один раз, потом - второй...

И вдруг - теперь Джонс видел всё - Земля опрокинулась в иллюминаторе и поползла вниз.

* * *

Мы скитались в тумане всё утро, всю ночь.

Но день наступил. Разошелся туман по оврагам.

Почему же мы не находим дороги?

Ведь мы скитались в тумане всю ночь

И всё утро. Наше тело ищет покоя.

И туман давно разошёлся.

Почему же мы бродим одни, без пути, без дороги?

Ведь туман давно разошелся...

СЧАСТЛИВЫЙ НИЩИЙ

Полдня он простоял на перекрестке

(Устроился неплохо), -

И ему подали

Две мелкие монетки, пару булок хлеба (немного черствых),

И маленькая девочка

От мамы принесла большой апельсин

(с подгнившим боком).

Он почувствовал себя

Немного сытым,

Совсем богатым

И совсем, совсем

         Счастливым!

КАМЕНОЛОМНЯ

Руины зданий

Еще не воздвигнутых...

Постаменты памятников,

Еще не отлитых из бронзы...

Афоризмы, крылатые слова великих людей, -

Еще не высеченные на мраморных плитах...

Какое богатство разбросано здесь, -

И его здесь никто не ценит!

Туристы в черных беретах сюда не приходят,

Не щелкают затворы фотокамер иностранных марок,

Не слышно восхищенных возгласов

На языках всего мира:

Charmant! Beautiful! Schonheit!

         О эти руины будущих зданий!

Здесь слишком много пыли и мусора!

И машины гудят, как майские пчелы,

Увозя по пыльным дорогам

Белые каменные плиты -

Руины будущих зданий,

Постаменты будущих статуй!

А эти лежат еще здесь -

Белые каменные стены

Еще не построенных городов

(Еще не взорванных городов!),

Они лежат еще здесь,

Руины будущих зданий -

         (Тысячи Геркаланумов,

Десятки тысяч Помпей!).

Они собраны здесь, как в музее,

Руины еще не разрушенных зданий...

Но здесь их никто не ценит!

* * *

.........................

.........................

.Колокол бьет, отплывает корабль, весело, шумно...

Солнце ярко сияет, зелень кругом, над морем белые чайки...

Его провожают друзья, он не один! - вот она, рядом,

          красивая девушка! - и он любит ее!

Играют последний торжественный вальс, они идут танцевать -

          и танцуют легко и свободно...

И он смотрит на нее ясными глазами - и она отвечает

          радостным взглядом - ему!

А корабль уходит все дальше, качается палуба музыке в такт,

          но они все танцуют, танцуют... танцуют...

.........................

.........................

.........................

Он лежит у причала, на пыльной земле...

Нещадно печет его солнце.

Он - пьян. Под головой у него - костыль...

* * *

Еще ранее утро, - но день наш еще впереди!

Нам тысячи, нам миллионы лет,

Но мы все еще в начале пути,

И день наш еще впереди! -

Сегодня в ночь с Земли стартовала ракета на Марс.

И вот уже раннее утро, темно, но разгорается новый день,

Новый день из тысяч, из миллионов лет...

Мы снова в начале пути!

Темно, еще раннее утро, но день наш еще впереди!

Новый день из тысяч, из миллионов лет!

Мы снова в начале пути!

Сегодня в ночь стартовала ракета на Марс...

* * *

Дорога радости пролегла у моего сердца.

Я сел у обочины и жду.

Может быть, ты пойдешь дорогой моей любви?

Может быть, случайно я увижу тебя!

Я сел у обочины и жду...

Дорога моего сердца пустынна...

Зной ожидания испепелил мою радость.

Уходя, ты бросила мое сердце в дорожную пыль.

Я сел у обочины и жду...

Пустынна дорога моего сердца.

* * *

О несчастная страна,

          которую мне жаль покидать навсегда...

Возьми мою радость!

    Возьми мою радость!

О радостная страна,

          которую мне не жаль покидать навсегда.

              Возьми мое горе!

ЛУНА И ЗЕМЛЯ

Они рядом совсем,

   Они связаны крепко!

Но посмотрите -

   Какие у них разные судьбы!

Там

   Острые гребни скал, и открытые жерла вулканов,

     И каменистые пустыни,

             И моря, в которых плескалась лава,

   Но никогда,

     Никогда не бывало воды!

Там

   В Океане Бурь (будто мало бурь на Земле?!)

   Неподвижное спокойствие смерти,

   Там в Море Дождей (разве мало дождей на Земле,

               и молний, и летнего грома?!),

   А там в Море Дождей никогда не бывает дождей, -

И только над головой -

   Чёрное небо,

   И немигающие холодные звезды,

                           И голубая планета,

   Которая зовётся - Земля!

    Земля!

    Она так же далека от Солнца,

    Она так же далека от звёзд,

    И часто

            Она покрывается морозными снежными хлопьями!

Но у неё - иная судьба!

Посмотрите -

   Эта голубая планета - Земля!

Она породила и понесла на себе нечто иное!

Это на ней

                Построены эти дворцы,

   И дома, и хижины, и деревянные избы!

Это на ней

Под высокими сводами залов

   Шумят многоликие,

           Многоязычные толпы людей!

Это на ней!

В то же время,

        В тот же час,

Когда на другой,

Безмолвной, каменистой, пустынной,

Бесшумно взрываются комья черной космической сажи,

Здесь

Под искрами белых снежинок

  И кричат, и свистят, и поют от радости

           жизни

Многоликие,

Многоязычные толпы

       людей!

* * *

Когда в мире поднимается ветер,

Когда в мире поднимается ветер -

   Спешат укрыться все птицы,

Спешат укрыться все звери...

                И деревья в лесу спешат прислониться друг к другу!

И только один человек,

Только один человек

  Выходит один на дорогу!

И медленно,

        медленно,

  согнувшись,

        И долго, долго

Он идет один против ветра...

* * *

Мы встретились с ней на узкой дорожке...

Она была сантиметров десять длиной, а дорога - шириною два метра.

Я занимал не более полуметра, шагая высоко над морем,

        у края обрыва, не глядя на презренную землю...

И она бесстрашно бросилась на меня, вернув меня к жизни, -

Это была ящерица сантиметров десять длиной - потомок

своих великих предков.

Как в далёком прошлом, встретились мы с нею, - как гигантские

ящеры, владевшие миром, и слабые предки человека,

          завоевавшие мир.

Она не испугалась нисколько, - что же оставалось делать мне,

       человеку?!

Я топнул на неё ногой, боясь раздавить ненароком -

смелых противников надо ценить!

А она снова прыгнула на мой ботинок!..

Ах, если бы это было семьдесят миллионов лет

    тому назад!

Мне пришлось бы обойти её стороной...

(Почему бы не сделать мне это?

Хотя бы из уважения к великому прошлому нашей планеты!)

* * *

Глубокий снег. Глубокие следы.

Здесь человек прошёл, оставив

Глубокие следы в глубоком снеге.

За ночь метель сугробы намела,

И вновь земля

Лежала в первозданной красоте,

Такая старая, такая молодая в эту ночь.

Но человек прошёл.

Как сотни тысяч лет тому назад,

Прошёл он первым и проложил дороги

Через дремучие леса, непроходимые снега и льды.

И всюду

Он оставлял глубокие следы,

Глубокие следы в глубоком снеге...

Вернулся день, -

И тысячи людей

Прошли по первому проложенному следу...

Уже протоптаны широкие тропинки,

Глубокие следы в глубоком снеге.

Забыто его имя,

Уже

Затоптаны его следы.

Но путь, проложенный когда-то им, остался

В глубоком снеге, как глубокий след.

Ведь это он

Свернул здесь вправо, там свернул налево,

Всё те же остановки, повороты,

Всё та же цель одна, -

Осталось всё его, того, кто первым

Глубокой ночью здесь прошёл,

Оставив

Глубокие следы в глубоком снеге...

ЖАЖДА

Он жаждет,

Человек!

Он жаждет!

В пустыне, видно, он зачат,

В весенний час,

В тюльпанном трепете,

В разливе трав весенних,

На ковре

Из красных маков...

В разливе трав,

Едва-едва скрепивших

Сухие и безводные песчинки...

И потому

Он жаждет,

Человек!

Он жаждет!

Когда идет вдоль побережий рек,

Морей, озер, прозрачных ручейков,

Он жаждет!

Когда идет через сады

И спелые плоды

Свисают низко - руку протянуть, -

Он жаждет!

Голод

Его томит

За праздничным столом земли,

Голод его томит...

Он жаждет ввечеру на танцах,

Ему, ему

Бросают девушки приветливые взгляды,

Но он не видит среди них

Одной,

Единственной,

Которую он жаждет!

Он жаждет,

Человек!

Он жаждет!

В пустыне он зачат -

И потому он жаждет!

Ранним утром

Из кишлака, окутанного дымом,

Вышли двое...

Она шла впереди,

А он

Далёко позади неё...

Две точки на нетронутом листе,

Две одиноких птицы в небе...

Так шли они весь день,

То медленней, то убыстряя шаг,

Когда пытался он её догнать...

Над ними солнце

Из края в край

Свой совершало путь.

И ночь пришла.

Горел в песках огонь,

Далёко, на краю земли...

Потом огонь погас,

И только звёзды

Сияли сиротливо в чёрном небе...

И день пришёл второй.

Зной

Стал гуще,

Повяли маки,

Жаждали воды

Поникшие к сухой земле травинки.

И двое шли назад -

Он впереди...

Она

Далёко позади него -

Две одиноких птицы в небе...

Две точки на пустом листе бумаги...

Так

Он был зачат.

И потому

Он жаждет,

Человек!

Он жаждет!