Валерий Куклин

Встреча с читателями прошла, как говорится, в теплой и дружественной обстановке.

Он рассказал о себе, прочитал отрывок из своего будущего романа, ответил на вопросы, а они спросили, как всегда, о том, что он ожидал, подсунули ему его старые книги для того, чтобы он расписался на них, купили штук двадцать томов последнего издания сборника рассказов, которые привез сюда издатель, а потом даже попросили прочитать еще что-нибудь - на бис, так сказать, из этой вот, только что выпущенной книги.

Он стал читать, а расстроенный недостаточной продажей издатель сел в автомобиль и уехал, сославшись на свою якобы занятость и отсутствие времени на слушанье текстов, которые и без того ему известны.

Издатель, конечно же, лгал. Книг писателя он не читал, да и вообще ничьих произведений не читал. Он умел делать деньги на издании и продаже книг - и больше ничего. Но именно поэтому издатель считал, что писать может каждый, что издавать можно все подряд - ибо все, что в книгах написано - это и не важно. Главное - суметь книгу продать. И увеличить счет издательства в банке. Все остальное - ерунда. Он давно уже стал миллионером и известным человеком в стране, а теперь хотел стать миллиардером и уничтожить всех конкурентов, стать единственным в книжном бизнесе лицом. И тогда-то уж он всем покажет! Он всех пришедших на встречу с писателем читателей заставит купить по книге. Нет, по десять книг! По сто!

С мыслью этой издатель уехал, а писатель остался наедине с пришедшими в старый актовый зал старого Дворца культуры людьми. Они попросили его по своему выбору прочитать что-нибудь из книги, которую купили двадцать из ста человек - и он выбрал историю, которую назвал "Dixi", что в переводе с латинского означает "Я все сказал".

А потом случился спор. Говорили сначала по очереди, а потом наперебой, пока не случилось говорить и даже кричать всем.

Писатель в этот момент и ретировался. Незаметно. Захватил свой посох, с которым уже не расставался много лет, да и вышел сначала в двери актового зала, а потом и вовсе из Дома культуры. Отправился по главной улице отсюда прочь.

Чтобы не оказаться этим людям обузой. Чтобы не приглашали переночевать у себя, чтобы не сидеть за столом, который заранее приготовили устроители этой встречи, не слушать дурацких тостов и не говорить в ответ подобную же чушь. Чтобы не получать гонорар за встречу, собранный с этих агрессивных людей.

Потому что он не понимал никогда подобных гонораров: люди тратили свое время на то, чтобы общаться с ним и с его героями, а от них требовали за это платить. Ему же было достаточно ощущать себя нужным людям, понятным им, видеть благодарные глаза своих читателей.

А рассказ "Dixi" оказался ими понятым совсем не однозначно. Потому что то была правдивая история из старой жизни - о работавших в далекой таежной экспедиции бичах, о том, как один из них обворовал отряд, как его догнали бичи и заставили сворованные деньги съесть.

Рассказ этот он написал совсем еще мальчишкой - чуть более двадцати лет ему было, когда случилась эта история как раз в этих вот местах. Читал тридцать пять лет подряд он ее многим - и все понимали писателя правильно, то есть так, как он этого хотел. Но никто и никогда этого рассказа не печатал. И вот напечатал его, наконец, издатель, который не читал сам ничего и никогда - а читатели вдруг заспорили. Публика в актовом зале раскололась напополам: одни оказались на стороне похитителя общих денег, другие - на стороне тех, кто поступили с ним жестоко. При этом, наиболее законопослушные члены общества обвинили бичей - людей, вышвырнутых из общества, - в жестокости, и говорили только о ней.

То, что было ясно ему тридцать пять лет тому назад, вдруг стало зыбко, расплывчато в его сознании. Слишком много слов было во время спора, слишком много мнений, слишком сильно было напряжение слушателей. Словно они - не посторонние этой давней истории люди, а участники ее, да не просто давние участники, а современники события, и переживают его напрямую, именно сейчас.

Он взял все время стоящий в углу посох, и ушел из этого клубка тел и мнений потому, что понял: ему стали неинтересны мнения читателей, которые... которые сами могли бы украсть эти деньги. Украсть - и найти объяснения такому поступку, оправдать себя и даже возвеличить себя преступлением.

Ему были уже неинтересны жители этого города, неприятны их мысли и их дела, ему претил сам вид их, их голоса, зал, в котором принимали его с таким внешним восторгом, и при этом не удосужились даже подмести полы и стереть пыль с кресел. Его передергивало от воспоминаний о том, в какой сарай превратили слушатели-читатели некогда великолепный Дворец культуры. Ему вдруг стало ясно, что эти люди не только не работают, но и не хотят работать, зато за эту неработу хотят получать деньги, и мечтают проживать их с размахом.

А ведь когда-то он строил этот городок. Точнее, даже не строил, а прибыл в эту таежную глушь, чтобы вбить там первый колышек, раскинуть палатку и начать вырубать здесь площадку под первый дом, под первые улицы, под будущий комбинат. А потом приехали те, кто стал строить завод, - и он уехал в другую глухомань - строить следующий город, потом следующий, следующий... И строил города до тех пор, пока встреч и впечатлений набралось столько, что захотелось рассказать о знакомых ему людях - и он стал писателем, осел в столице - в городе, который заложил далекий его пращур, такой же неуемный первопроходец и работяга, как и он.

Но люди этого города продали комбинат. Конкуренту из-за границы. Дорого, на первый взгляд. Новый хозяин комбинат закрыл. Потому что другой принадлежащий ему комбинат был достаточен для рынка, а два комбината удешевили бы выпущенную продукцию.

Деньги у продавцов довольно быстро кончились. И город стал умирать и вымирать.

А горожане разучились работать...

Зачем покупатель приезжал сюда?

Чтобы у завода за тысячи километров отсюда не было конкурентов.

Забыли горожане и про первый колышек...

... и вообще про то, что люди они...

Сейчас вот идет он по разбитой, не ремонтированной уж четверть века, а когда-то покрытой асфальтом, теперь состоящей из колдобин дороге, к знакомой железнодорожной платформе, где в былые годы станция была забита поездами, а теперь каждое утро останавливается на минуту электричка. Три пустых вагона и довезут его до большого города. А оттуда он как-нибудь доберется и до столицы.

Чтобы исчезнуть с этого места на Земле навсегда...

И никогда больше не будет писать о городе, которого больше нет...

С мыслями этими шел писатель по полю, расстилающемуся перед ним до самого горизонта. Когда-то здесь был лес, потом здесь растили картошку и зерновые. Но когда у горожан появились шальные деньги за продажу комбината, они забросили даже поля. Теперь бывшая пахота выглядела клочковатым, полным бурьяна, кипрея, малины, осоки и осота диким пространством. Кое-где уж проклюнулись первые белые березки и серая ольха. Пройдет пяток лет - и поле зарастет мелколесьем, под сенью которого начнут расти елочки - и лет так через двадцать-тридцать здесь возродится дремучая тайга. Будто и не было на месте этом ни юного будущего писателя, ни тех друзей и коллег его, что пришли в эти края с намерением превратить эту дикость в светлое будущее.

"Так фишка легла всему народу, - подумал писатель. - А ведь все случилось с того, что решили они соорудить новую дорогу к храму".

Подумал так - и вдруг увидел возле дороги церковь: высоченную, белобокую, с куполами золотыми, с колоннами резными. Но без привычной уже глазу богатой ограды вокруг - милости просим, заходи.

"Смотри-ка, - удивился он. - Хоть что-то соорудили. Не только проживают да ломают. Даже дерево вон оставили", - и ускорил шаг.

Идти ему было до платформы всего-ничего: от силы семь-восемь километров. Был лишь вечер, а электричка прибудет лишь утром. Отчего не зайти в церковь, не посмотреть, чем теперь живут те, кто когда-то работал на комбинате, налогами своими кормил половину края?

Дерево, что росло на задах церкви, еще больше заинтересовало его. Ни одного такого в округе нет. Раз сохранил его народ, значит, людям оно нужно. И он свернул с дороги.

И вновь потекли в писателе мысли о том, что деревья переживают людей, а люди переживают сами себя: молятся то одним Богам, то другим - и всегда истово, проклиная тех, кто молится не по-ихнему, норовя иноверца убить при этом... с призывами, однако, о милосердии.

Дерево не лжет, не суетится, растет себе помаленьку - тех, кто под сенью его лет так сто тому назад проходил, пережило, на внуков да правнуков их с высоты своей кроны смотрит, да шелестом листьев своих о чем-то рассказывает...

Когда же подошел писатель к дереву, то увидел, что это - явор.

"Откуда здесь белый клен? - подумал он. - Лес здесь хвойный, северный. А яворы на юге растут, на границе с Диким полем".

Ибо был писатель зело мудр, знал писатель много.

- А оно здесь давно растет, - услышал ласковый женский голосок. - Лет двести, наверное.

Оглянулся.

Девушка. Неописуемой красоты! Во всяком случае, словами не опишешь... Да и художнику не удастся передать все прелести этого изменчивого, влекущего мужское сердце лица. И никакой фотограф не сможет ухватить нужного для истинного портрета мгновения.

- Здравствуйте, - сказал он, чувствуя трудно преодолимое влечение к ней. - Откуда вы знаете?

- Про явор-то? - улыбнулась она. - Да вы сами посмотрите: три моих обхвата. Как раз двести лет. Не само же оно сюда откуда-то пришло.

Это было логично. И логичность эта сразу как-то успокоила его. Писатель слишком долго изучал многих людей, чтобы влюбляться в одну лишь женскую красоту и не обращать внимания на присущие ей пороки. Этой девушке явно хотелось понравиться ему - и это было неправильно: ему было под шестьдесят, ей - едва ли двадцать.

Девушка весело и задорно расхохоталась.

- Какие пустяки! - сказала при этом. - Пойдемте со мной, - и потянула его в сторону стоящего с противоположной стороны от церкви длинного дощатого стола с двумя рядами лавок вдоль него и с сидящими там людьми. - Вас ждут.

Он сделал шаг за ней, но чуть не споткнулся о свой посох.

- Да оставьте вы эту палку! - рассмеялась она вновь. - Там ваши читатели, - и, выгнув локоток, взглядом предложила взять ее под руку.

"Странно, - подумал он, подчиняясь ей и подставляя ладонь под ее локоть. - Меня никто по дороге не обгонял. Неужели здесь кривые дороги короче прямых?" - и пошел вместе с ней к столу.

Там сидели именно те люди, кого видел он в зале Дворца культуры: мужчина лет шестидесяти в черном смокинге, белой рубашке и при голубом галстуке, женщина лет тридцати пяти в розовом платье, низкорослый лет пятидесяти, на первый взгляд хлипкий, но на самом деле крепко сложенный и лысоватый, с бегающими маленькими глазками мужичонка в спортивном костюме, сорокапятилетняя красавица восточного типа с сытыми глазами старой кошки, другие официальные и неофициальные лица. Все те, кто спорил о его рассказе, и были, как ему кажется, не на его стороне.

Они поднялись со скамеек при виде писателя, держа в руках рюмки и фужеры, поднимая их над головой и приветливо улыбаясь.

"Человек пятьдесят, - прикинул в уме писатель. - Целый автобус"

Писатель улыбнулся всем. Сел на предложенное место, и оглянулся: давешней девушки рядом не оказалось. Автобуса он тоже не заметил. Зато увидел, что высокие, кованные двери церкви крепко заперты на огромный амбарный замок, и тропы никакой к ним в густой траве не идет.

"Не открыли еще, должно быть, - подумал он. - Или внутри отделочные работы не закончили".

- Пьем за нашего гостя! - торжественно объявил шустрого вида изрядно немолодой мужчина со спрятанными под густыми бровями глазами.

И все вновь встали. И вновь выпили. И тут же принялись есть.

Ему показалось странным, что каждый ест сам по себе, не смотрит по сторонам, мужчины не помогают дамам накладывать на тарелки пищу, а женщины не улыбаются и не стреляют по сторонам глазами. Еще страннее было то, что никто не пододвинул к нему тарелку и столовые приборы. Мол, что хочешь, то сам и бери.

Женщина потянулась вилкой к куску лакомо светящейся на большой тарелке семги - и тут же получила по руке двумя вилками и ножом:

- Не хапай! - прозвучало над чавкающим столом. - Не твоё.

И окровавленная рука немедленно убралась.

Писатель понял, что есть ему совсем не хочется.

Снедь, разложенная по столу, вызывала эстетический восторг и одновременно раздражала. Здесь были: расстегаи с телом белой и красной рыбы, почки заячьи верченные, опята в сметанном соусе, запеченные с мясом кролика в горшочке, фазаны жаренные на открытом огне, жаркое из павлина, холодное из глухаря, жаркое из тетерки, фаршированные куропатки и дикие утки с соусом и капарцами, рябчики по-американски, марешаль из рябчиков, пироги с визигою длинные, стерлядь на шампанском, телячьи ножки под белым соусом, суп королевский с греночками и кнелью, щука фаршированная под соусом, суфле из сметаны, заливное из поросенка, жаркое каплун с соусом из трюфелей, суп белый с пирожками из говядины, торт миндальный, торт "Наполеон", торт "Пражский", торт "Птичье молоко", каша рассыпчатая из смоленских круп с рябчиками, шарлотка из яблок с гренками, несколько бараньих боков, пудинг из сабо с сабоином, говядина-бульи с тушеными грибами, пудинг из свинячьих мозгов, ростбиф с грибами-лисичками, пломбир яблочный, суп-пюре из артишоков, блины гречневые, блины пшеничные, блины ржаные с черной и красной икрой, с фаршем из телятины и с фаршем из зайчатины, пироги из рассыпчатого теста с различными ягодами, мидии, омары, крабы, морские гребешки, артишоки, жардинер, холодные супы и ботвиньи да закуски к трем сотням сортов вина, к двадцати названиям водки и к трем сортам виски: "Шотландскому", "Бурбон" и "Белая лошадь". Названий остальных блюд он просто не знал.

"А на покупку книг у них денег хватило только на двадцать штук... - подумал писатель с грустью. - Впрочем, из здесь присутствующих никто, кажется, не купил ни одной. А мой издатель рассчитывал именно на них".

Опять оглянулся в поисках давешней красавицы. Все-таки смотреть на это прелестное личико гораздо приятней, чем пялиться на эти сопящие и хрустящие, жующие и жрущие, чавкающие и отрыгивающиеся никак не наедающиеся хари. Да и вонь шла от перемешанных запахов по-различному приготовленной пищи изрядная.

Хотелось встать и уйти. Но при этом он понимал, что поступит таким образом неучтиво, а главное - обидит пригласившую его к столу девушку. Да и задница словно прилипла к скамейке, не хотела подниматься.

"Тьфу на тебя!" - подумал он о самом себе, таком излишне и глупо деликатном. В конце концов ведь, что его объединяло с этими людьми днем - в Дворце культуры, - то уже прошло, а то, чем они хотят его объединить с собой сейчас, не столь уж ему и нужно, чтобы сидеть среди этой толпы ненасытных, и думать только о жратве.

Поднапряг ноги - и встал.

Никто из соседей его по столу движения этого даже не заметил. Люди были поглощены пожиранием пищи.

"А я-то думал, что это я буду неучтив", - улыбнулся он про себя, и отвернулся от стола.

Идти в закрытую церковь не имело смысла. Надо вернуться к явору, взять свой посох, и топать к железной дороге.

Но тут он увидел ту самую девушку. Она стояла возле какого-то странного сооружения, похожего на старую теплицу, в которой по весне его мама в далекие теперь годы, когда была еще жива, выращивала помидорную рассаду: сложенные "домиком" древние оконные рамы, купленные ею по случаю на базаре, пропускали на огороженный ими кусочек земли весенний свет и уберегали от заморозков всходы. Только та теплица была деревянной, а эта сварена из железных уголков с железными же фрамугами. Но без стекол - выбили, должно быть. Да и железо уж основательно проржавело.

"Надо попрощаться, - подумал он, направляясь к девушке. - Ей бы в кино сниматься с такой красотой, а не в этой глухомани жить..."

Уже в трех шагах от нее, гладя на счастливое девичье лицо, вдруг подумал:

"А на кой ляд ей идти в кино? Испоганят там такую чистую и такую свежую, пережуют, да и выплюнут. Кино - это ловушка для юных дев, гнездилище и рассадник пороков".

Лицо девушки погрустнело.

"Словно мысли мои читает, - удивился он. - Неужели все сейчас продуманное у меня на лице написано?" - и сказал:

- Спасибо. Было вкусно. А теперь я...

- Чем ты занимаешься? - перебила она. - Каким занятием кормишься?

Эта новая мода обращаться к старшим людям на ты его раздражала. Из-за этого он не любил выступать на телевидении. Тамошние модераторы все время норовили похлопать его по плечу и сказать в его адрес какую-нибудь глупость.

- А разве это важно? - пожал он плечами, ибо всегда несколько смущался этой своей близости к великим: к Гомеру, Сервантесу, Пушкину. А эта девушка, по-видимому, не была на встрече с ним, не читала его книг, то есть он был для нее таким же нулем, как и все остальные пялящиеся на нее молодые и старые мужчины. Ибо писатель был, как ранее сказано, зело мудр.

- Ну, как же, - ответила она. - Человек - это то, что он производит своими деяниями для общества, а не то, что он говорит о себе. Вон тот - кивнула она в сторону по-прежнему сидящих за столом и пожирающих деликатесы людей, каким-то странным образом выделив из них одного - худого, горбоносого мужчину в черном плаще и черной шляпе, - мастер перевоплощения и знаток тайных струн человеческой души. А вон тот, - выделила теперь обрюзгшего с красным носом, с лысиной, в клетчатой рубашке пузатого и коротконогого мужчину, - мастер граненных стаканов и излияния пороков.

- А вы?

- Я? - улыбнулась она. - О, у меня самая лучшая профессия: я лишаю людей мудрости.

- Зубов мудрости? - решился поправить он.

Она впервые удивилась:

- Каких ещё зубов? Мудрость скрывается в душах.

Было странно слышать подобное наукообразное высокоумие из уст юной красавицы, поэтому он спросил:

- Так вы все здесь - специалисты по душам? Разного профиля, получается.

- Как и ты, - улыбнулась она. - Как и все, - и повторила свой первый вопрос. - Вот ты чем занимаешься?

- Литератор, - признался он, чувствуя, как краснеет от этого слова до корней волос. - Книги пишу.

Ибо на самом-то деле он книги-то писал, но издавали его редко, от случая к случаю, а собрание сочинений пообещали выпустить лишь тогда, когда рак на горе свистнет.

- Вот видишь: инженер человеческих душ, - ласково улыбнулась она. - Самая бесполезная на свете профессия.

Он обиделся. Слегка. Но возражать не стал. Оглянулся по сторонам, сказал:

- Извините, - и пошел в сторону церкви, белеющей в наступающих сумерках метрах так в трехстах от них. Ему показалось, что он оставил свой посох возле нее.

Как ни странно, девушка последовала за ним.

- Вы напрасно обижаетесь, - при этом говорила она. - На самом деле, мы с вами занимаемся одним делом.

- Каким это? - вырвалось у него.

- Человеческие души калечим.

Он остановился. Набрал воздуха в легкие побольше, чтобы одним духом возразить. Оглянулся.

Девушки за его спиной не было.

- Тьфу, ты! - сплюнул. - С нами крестная сила!

Нежный, воркующий смех из сгущающейся темноты был ответом на его слова.

- А где твой посох, литератор? - спросил другой голос, мужской. И тоже из темноты.

Посоха и впрямь возле свежепобеленной церковной стены не было. И тут он понял, что не может вспомнить, где мог оставить его. То ли еще за столом под ноги себе положил, то ли когда поднялся из-за стола, отправившись за этой... кто она там? За зубным врачом либо техником.

- За подушным, - весело прозвенел ее голосок. - Согласно ревизским сказкам.

Он опять отплюнулся, и опять сказал:

- С нами крестная сила, черт возьми!

И помянешь нечистого - он тут, как тут. Совсем такой же, как в старом фильме "Вечера на хуторе близ Диканьки" в исполнении Г. Милляра: вполуприсяд, со спиной в холуйском наклоне, с носиком-пятачком и с хвостом, закрученным в спираль. Еще и голый, и весь в шерсти. С признаками мужского достоинства.

- Ты куда? - спросил черт. - Куда идешь, спрашиваю?

- Куда надо, - огрызнулся он. - У тебя не спрошу.

- Напрасно, - ухмыльнулся черт. - Я бы показал тебе правильное направление к железнодорожной станции. У тебя поезд отходит в пять часов сорок три минуты? А теперь вот иди сам, один.

Сказал так - и исчез.

Женский голосок опять прозвенел тонким, коротким смехом.

Он оглянулся в поисках посоха. Потому что без посоха - какой он путник, а без пути - какой он литератор? Литератор всегда должен быть в пути, в поисках истины.

Но посоха видно не было. Даже возле пиршественного стола, где ни народа, ни блюд с разносолами в темноте уже не разглядеть.

"Быстро они тут едят, - подумал он. - А со стола убирают еще быстрее".

Сумерки все сгущались и сгущались...

- Да вон твоя палка, - сказала девушка, которая стояла, казалось, все время возле него, и никуда не уходила. Взгляд ее был направлен под сень дерева, возле которого они встретились. Посох действительно стоял там, прислоненный к стволу.

Он сказал:

- Спасибо, - и направился к явору.

Но по пути почему-то заблудился. Всего-то не более полусотни метров по прямой, а свернул, чтобы обойти крохотный цветник с пионами, которого сразу и не заметил, - и сбился с пути, оказался опять у стола.

Здесь вновь сидели люди. Человек пять. Не ели.

Только пили. Вино, кажется.

- Что потерял? - спросил его мастер граненных стаканов.

- Да так, ничего, - буркнул он, собираясь повернуться к явору опять.

- Ну, так значит, свободен, - удовлетворенно произнес его собеседник. - Садись, побеседуем.

Писателю бы послать его подальше, а он спросил:

- О чем?

- О жизни. Ты ведь живешь?

- Живу.

- А я нет.

- Как это? - не понял он. - Вы это в фигуральном смысле?

- Разницы нет: в фигуральном или в прямом. Не живу - это значит, не живу. А когда жил, то значит и в фигуральном смысле жил, и в прямом и во всех остальных.

- Вы извините, - сказал он любящему пофилософствовать мастеру граненных стаканов. - У меня нет времени, - и побежал к явору.

Потому что стемнело уже так, что он лишь различал ствол и крону этого дерева, совсем не мог разглядеть на фоне бугристой коры своего посоха.

- Извинение принимается, - услышал за спиной.

Оглядываться не стал, чуть ли не стрелой помчался к явору. Ибо сейчас казалось ему, что достаточно взять посох в руки - и вся эта чертовщина и галиматья, которая ему мерещится в этом месте, исчезнут, он выйдет на дорогу, дойдет до платформы и успеет на электричку. А к обеду уже будет в городе, к вечеру дома.

Но сколько он ни стремился к явору, дерево не приближалось. Все остальное - церковь, цветник, - проносились мимо его бокового зрения, а явор, как стоял в полста метрах от него, так и продолжал стоять.

И тогда он остановился, сказал вслух:

- Да ну его тогда, этот посох. Пойду просто так.

И развернулся спиной к явору, оставив теперь церковь слева от себя. А справа была все та же теплица. Только теперь она выглядела почти новой. Даже стекла в ней были все вставлены. Изнутри теплицы лился ласковый желтоватый, теплый свет.

- Иди туда, - ласково пропел все тот же нежный женский голос. - Посмотри.

И он пошел к теплице. Потому что непонятно было, когда это отремонтировали ее и кто, если все, кого он видел здесь, сидели с ним за столом и пили-ели, но не работали.

Теплица оказалась большой - в его рост, походила на крышу дома без самого дома, была насквозь прозрачной, даже железные уголки каркаса, удерживающего стекла, казались прозрачными - так много света было внутри. Однако мрак вокруг теплицы не рассеивался почему-то. Даже в десяти сантиметрах от нее было темно.

- Чудны дела Твои, Господи! - сказал он, и подошел к теплице так близко, что казалось, будто еще один шаг - и он окажется внутри нее.

- Смотри, - услышал.

Он посмотрел сквозь стекло.

Внутри теплицы не росло никаких расстений, даже травы мокрицы, как это бывало в маминой теплице после выкопки рассады. Там была прозрачная вода, под которой был рассыпан золотого цвета песок, местами выглядывающий наружу подобно холмистым островкам.

- Ну, как?

- Красиво, - согласился он.

- Нравится?

- Конечно.

- Так возьми.

Он подумал мгновение, потом ответил:

- Не могу.

- Почему? - удивился женский голос.

- Это все - не мое, - ответил он. - Я так много не заработал.

- Забери хотя бы столько, сколько заработал, - предложила она. - Ну, же! Смелей! Протяни руку - и всё.

- Что - всё? - спросил он.

- Всё твоё. Сколько пожелаешь. Ты ведь сам знаешь, сколько стоит труд литератора, сколько бессонных ночей и горьких минут стоили тебе твои книги. И вот теперь получи расчёт.

- Это - не расчёт, - ответил он, пытаясь сделать шаг назад, но ноги его не пустили - они словно пустили корни в землю рядом с теплицей - как у того явора.

- А что же это? - обиделась девушка, которая стояла теперь уже возле теплицы с пртивоположной стороны, глядя на него сквозь два стекла. - Разве ты не видишь сам, что тебе дают любую цену за труд твой?

- Вижу, - ответил он. - Но я не понимаю.

- Чего ты не понимаешь?

- Кто оценил мой труд именно в такую сумму.

- Ты сам.

- Когда?

- Сегодня. Днем.

Он вспомнил, как на вопрос о том, сколько получает писатель за публикацию, с языка его сорвалось:

- Сколько не плати - всё будет мало.

И вот теперь ему предлагали много, даже чересчур много. Если даже глубина ванночки этой теплицы сантиметров в двадцать, то золота тут не менее, чем пять тонн.

- Пятьсот шестьдесят тонн, - поправила девушка, направляясь в обход теплицы к нему. - Больше ты не заработал... - и добавила, - ... пока.

Шутка показалась ему приятной. На такие деньжищи можно купить не просто дом, а целый остров или даже архипелаг, поселиться так, чтобы слуги жили на других островах и ухаживали за ним незаметно, а он бы только писал, размышлял и предавался удовольствиям... хотя бы даже с этой дамой.

- А я и не против, - поддержала его мысль остановившаяся рядом с ним девушка. - Ты мне нравишься. И даже очень.

Она глядела в него глазами небесной голубизны, волнистые светлые волосы ее шикарными волнами рассыпались по плечам, губы были призывно приоткрыты, большая, красивая грудь возбужденно вздымалась и опускалась. Воистину кинодива - да и только.

Он видел ее всю, каждую предлагаемую ему черточку, хотя вне теплицы было темно, свет изнутри не прорывался наружу ни на сантиметр.

Это было странно. И он спросил:

- Ты ведьма?

- Да, - ответила она призывным низким голосом, какой случается вырваться из груди всякой красавицы, когда она жаждет любви. - Я - чаровница твоя. Я ведьма.

- Значит, ты старуха. - произнес он с сожалением. - А мне только пятьдесят семь лет.

Едва сказал, как тотчас волосы у женщины поредели, выпрямились, потемнели и поседели, обнаружили две пролысины, щёки ввались, лицо покрылось глубокими морщинами, из раззявленного рта выглянул клык, да и тот корявый, желтый и гнилой. В лицо ему сквозь два стекла пахнуло запахом прели и гноя.

- Врё-о-ошь! - прошипел по-змеиному скрипучий голос, возникнув теперь за его спиной. - Своли-ишь!

С этими ловами она бросилась всем телом на опешившего от такой метаморфозы писателя - и, сбив с ног, толкнула прямо на стекло.

Он провалился внутрь теплицы без всякого хруста и звона, присущего изделиями хрустальной промышленности, шлепнулся в воду и в золотой песок прямо лицом.

Было слегка больно и чуточку смешно. Он даже подумал:

"Вот, блин, нелепо-то как: баба с ног сбила, да к тому же еще старуха древняя. Как сказал бы персонаж Чехова: "Полный променад!"

И еще он подумал о том, что все время этого дурацкого нахождения его в этом таинственном и странном месте ему не было страшно. Совсем. Как при просмотре американских киноужастиков: тебя пугают, а тебе не страшно. Только любопытно: что там еще такого придумают сценарист, режиссер и художник? А после изобретения компьютерной анимации и это перестало удивлять писателя - все кинострашилки стали для него на одно лицо, да и то условно-японское.

Лежать вниз лицом было неудобно. И он перевернулся на спину. Удивился лишь, что ничего к нему не прилипло - ни песчинки золотой. И отсюда - снизу - было видно, что остов теплицы на самом деле ржавый и все-таки с выбитыми стеклами. И в небе светит луна.

Луна была ярко-желтая и красивая. Как на юге. Не такая, как ближе к умеренным широтам, где на нее и внимания-то почти не обращают, а такая, как в Персии, где о луне слагают песни, красоту ее сравняют с красотой юных дев.

Лик луны прикрыла тень старухи - без лица, один черный косматый контур.

- Бери! - прокаркал ее голос. - Всё бери. Всё твоё. Хочешь лопату? Хочешь ведро? Мешок. Тележку. Машину с кузовом. Можешь всё забрать.

- Пока не прокричит первый петух, - продолжил он, опираясь на локти, а потом и вовсе начиная подниматься на зад и далее на ноги. - Но даже не в этом дело.

- А в чем? - удивилась старая карга.

- А в том, что это все - не мое, - ответил он, расправляя колени и показывая на груды золота под ногами. - Взять это - значит, своровать.

- Это - гонорар! - произнесла она каким-то таинственным, шелестящим голосом, вновь помолодев, став женщиной сочной, ядреной, красавицей зрелой, освещенной светом, исходящим из теплицы. - Бери-и!

- Тьфу-ты! - вырвалось у него. - Пропади ты пропадом! На фиг мне это все надо?!

Только сказал так, как женщина исчезла, остался лишь голос ее:

- Бери, не бойся. Халява...

Шагнул он в проем фрамуги - а там стекло, да такое прочное, что ударил разок-другой носком ботинка - а оно оказалось упругим, назад ногу откинуло.

- Коли возьмешь - то выйдешь, - произнес другой голос, таинственный и бесполый. - А не возьмешь, - прогремел вдруг грозно, - навеки здесь останешься.

- Еще чего, - ответил он. - Шантажировать вздумали. Будто я сказок не читал, рассказов об ужастиках не слышал, фильмов мистических не видел.

- Посмотри вниз, - велел голос.

Он опустил взгляд. Там из воды и из золотого песка медленно всплывали лицами вверх различные люди - мужчины и женщины - все смутно знакомые, где-то им виденные, у всех на щеках и в глазных впадинах, в складках одежды, в ямочках под кадыками было золото, и руки у всех то ли позолочены, то ли сами по себе золотые.

- Видишь, они тоже не захотели брать, - сказал голос, - и остались.

Всплывший первым мужчина в черной шляпе и в черном костюме, с лицом, похожим на какого-то не то политика, не то артиста, открыл глаза, сказал уверенным голосом:

- Останешься здесь. Будешь сидеть с нами за общим столом. Тебе лучше взять золото - и будешь свободен.

Пузатый мастер граненных стаканов - или как там его? - тоже тут же плавал, тоже распахнул глаза, тоже вещал, словно пророк Даниил:

- Не возьмешь - останешься здесь. Надоем тебе! - и засмеялся гаденько, подленько. - Хе-хе-хе! Это я умею.

Зрачки обоих были золотого цвета.

А другие всплывшие, покрытые золотыми тиной и илом люди, с золотыми руками, с золотой пудрой в волосах и с золотыми глазами поддержали его:

- Будет, будет надоедать. Он такой. Всегда был такой. И будет.

Всплывших писатель теперь узнал: они сидели за тем самым столом, за которым шел пир в его присутствии. А еще он заметил своего издателя. Тот ничего не говорил, а лишь гаденько посмеивался, глядя на своего автора, плавая в дальнем от него углу теплицы.

- Надоели вы мне все, - вздохнул писатель, опираясь локтем о стекло. - Думал, люди вы, а вы просто блазнитесь. Тьфу на вас еще раз!

- Не плюй в колодец - пригодится, - прокаркал за спиной его голос карги. - Второй раз оскверняешь дружбу нашу.

- В шестой, - поправил её кто-то.

- Какая это дружба? - ответил он, разглядывая то всплывающие, то тонущие в золоте трупы. - Посох украли, а богатство подсовываете.

- Никто у тебя ничего не крал, - возразил юный девичий голос. - Ты сам посох оставил.

- Врешь, старая, - ответил он. - Это ты подстроила так, что я его отставил. Хотел галантным выглядеть, руку тебе подал, чтобы помочь.

- Вот и помоги до конца, - сказала она нежным голосом, вновь представ в стекле пред ним юной златокудрой девой. - Нам всем помоги. Возьми золото, освободи нас.

- Отчего это? - удивился он.

- От проклятия. Не пускает оно нас в храм. А ты золото возьмешь - и мы все в церкви окажемся.

- Помоги нам! Помоги! - со стонами и мольбой в голосах подхватили тотчас начавшие в неимоверных количествах всплывать различные люди, протягивая вверх руки, хватаясь на ноги его, за щиколотки, за колени. - Спаси! Возьми золото! Избавь нас от него!

Он отшатнулся от копошащихся в ногах его тел и прижался к стеклу уже не локтем, а спиной. Теперь ему становилось уже страшновато. Да и свет луны поблек.

- Все возьми! Только вызволи! - кричали люди все громче и громче, протягивая вверх руки. - Избавь нас!

Он знал, что долг человека - протягивать руку помощи.

"Но... только нуждающемуся в помощи..." - тут же поправил он себя, вспомнив, что буквально недавно, с вечера, он сидел с этими людьми за одним столом - и они не просили его ни о чем, они лишь потребляли, ненавидя друг друга.

Подумал так - и луна засветила ярче.

А может ему это показалось...

- ПОМОГИ!!! - взвился в небо полный боли и требования мужской голос, высокий, пронзительный, раздирающий барабанные перепонки. - ПО! МО! ГИ!

Писатель сказал:

- Да тьфу на вас! - и сплюнул.

Тотчас стекло за спиной его исчезло - и он вывалился из теплицы наружу, больно ударившись плечом о кочковатую с редкой травой землю. Вслед за ним вылетели в обезлуневшее небо и все те, кто только что плавал в золотом песке и в золотом иле, кто требовал от него сострадания.

- Он плюнул в седьмой раз! - прогремел сверху тот самый мужской голос, что звал на помощь громче всех. - Он преступил черту! Он должен быть уничтожен!

- Вия! - тут же откликнулся ведьмин голос. - Позовите Вия!

- Убить! Растоптать! Уничтожить! - завизжала и заулюлюкали остальные. - Растерзать! Развеять по ветру! Вия! Вия сюда! Он нам поможет.

Толпа покрытой золотыми пятнами и потеками нежити попыталась сомкнуться над лежащим писателем, но незримое кольцо сдержало их.

- Возьми же злато! - завизжала умоляюще ведьма. - Возьми!

- Вия! - перекрыл ее голос рев толпы.

Старый явор преобразился в великана с огромными веками, опустившимися ему и на глаза и даже на грудь.

- Кто Вия звал? - спросил он громоподобным голосом.

Нечисть застыла. Все эти бесчисленные смокинги и бальные платья словно онемели. Черношляпый вытянулся во фрут и дрожащим от напряжения и страха голосом повелел Вию:

- Узри... этого, - и ткнул пальцем в центр круга.

Писатель оглянулся в поисках хотя бы камня, чтобы было хоть чем-нибудь защититься. А то ведь и впрямь эта орда уродов навалится и, если не растерзает, не придушит, то придавит.

Глядь - а рядом на земле посох его лежит. Схватил он палку, да на ноги вскочил. Ибо страх все-таки проник в него.

"Черт-те-что, а не поездка! - успел подумать. - Съездил, называется, подкалымить... - а сам свой посох за тонкий конец ухватил, да так его перед собой выставил, словно ружье это, а не палка обыкновенная. - Ужо так просто не дамся. Ишь обнаглели!"

У Вия же на плече опять чёрт возник - тот самый, из кинофильма по Гоголю. Уселся на корявое плечо Вию, да и молвил голосом Милляра:

- Труса празднуешь, человечишко. Еще чуть-чуть - и дожмём.

"Все ясно, - понял писатель. - Бояться не надо..." - и рассмеялся, опустил посох, встал прямо, посмотрел на нечисть гордо.

Вий тут как прогремит жутким голосом:

- Поднимите мне веки! Желаю видеть его.

Тут вся нечисть, сопя и толкаясь, и полезла на Вия - веки ему поднимать. А черт соскользнул вниз, да и подскочил к писателю.

- Ужо, говоришь? - хихикнул. - Словечко-то славное. Да забытое. Теперь все больше по иноземному говорят, не на родном языке-то. Ась? - приставил ладонь к уху. - Чего молчишь?

- Смотрю, - ответил писатель. - Любопытно все-таки. Когда еще столько мрази зараз увижу: министры, капиталисты, банкиры.

- Почему "когда еще"? - удивился черт. - У тебя нет этого самого - "когда еще". Кранты тебе пришли. Амба.

- Так ведь удача редкая - Вию в глаза заглянуть, - ответил писатель, глядя на то, как умостившиеся на теле чудовища недавние его сотрапезники тяжеленные веки поднимают, напрягая мускулы и багровея лицами от напряжения. - Может, никогда больше и не удастся столкнуться с таким.

Как сказал - так веки Вия и распахнулись, взвились вверх, да и сшибли пару доброхотов с монстра, полетели те на землю кубарем.

Смешно стало от вида этого писателю, как в цирке смешно. Хотя на самом деле он цирк за глупые шутки тамошние не любил, а теперь - вишь ты, смешно стало.

Тут-то они и глазами встретились: писатель да Вий.

Глубокие оказались у Вия глаза, бездонные, пустые. Как могила без мертвеца и без гроба. Холодом из них тянет, тоской и одиночеством.

- Экий ты бедолага, - сказал с грустью в голосе писатель. - Я-то думал, что ты - ужас, а ты - печаль.

Рухнули веки, полились из-под них двумя ручьями слезы.

Отшагнул Вий назад, сказал:

- Не вижу ничего. Глаза чем-то застит.

- Стыдом, - объяснил писатель.

Тут вдруг петух как запоет!

Вся нечисть гурьбой в теплицу и полезла. С криками, с визгом, похрюкиваниями, толкаясь, щиплясь, раздавая друг другу тумаки...

Один черт остался. Сказал писателю:

- Устоял ты, смертный. Единственный из всех них устоял, - кивнул на исчезающих за ржавыми фрамугами существ. - Министры, президенты, короли, миллионеры не устояли. Души всех тут покоятся. Что хочешь за это в награду?

- Да пошел ты к черту! - ответил он.

И чёрт исчез.

А Вий превратился в явор.

Церковь сжалась, превратилась в крохотную старенькую часовенку с потемневшим образом Спасителя в Спасах над входом.

Петух пропел второй раз.

Писатель оглянулся - а пиршественного стола нет, словно и не было там никогда. Голая полянка, заросшая травками "гусиные лапки", "калачиками" и островками клевера.

Петух пропел в третий раз.

Теплица скукожилась, стала высотой писателю по пояс, переплеты выглядели проржавевшими с малым числом оставшихся лохмотьев давней серо-зеленой краски.

"Ловушка, - понял он. - Морок это был".

Где-то наверху согласно каркнул ворон.

"Можно было бы и порушить капкан, - думал он, направляясь от явора к дороге. - Да зачем? Пусть стоит. Путников на свете много, всякий должен искушение преодолеть... Или не преодолеть..."

Взял посох крепче в руку, да и зашагал по дороге.

А впереди уже брезжил рассвет...

Copyright (c) "Русский переплет"