TopList Яндекс цитирования
Русский переплет
Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум
-->
Первая десятка "Русского переплета"
Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?
Rambler's Top100
Проголосуйте
за это произведение

[ ENGLISH ] [AUTO] [KOI-8R] [WINDOWS] [DOS] [ISO-8859]


Русский переплет

Юрий Козлов

Реформатор

Роман

 

 

Формалин

 

Что делал бомж в подъезде стандартного двенадцатиэтажного дома 19/611 на улице Слунцовой в районе Карлин, Прага-6? Собственно, глупо было задаваться этим вопросом в столице великого герцогства Богемия, ибо злато-, сребо-, а также медно-, цинково-, булыжно-, кирпично-, черепично- , кое где - проломленно-, а то и вовсе безбашенная Прага давно считалась европейской столицей бомжей.

Бомж сидел на лестнице между одиннадцатым и двенадцатым этажом, прихлебывая из темной как ночь, как жизнь (бомжа?), как смерть, бутылки, одновременно пошаривая рукой внутри приткнутого у ног пластикового пакета. Вышедший в тапочках из квартиры Никита Иванович Русаков моментально раздумал вызывать лифт, спускаться к почтовому ящику, где его ожидала газета "Lidove noviny" и, быть может, какие-нибудь муниципально-окружного значения рекламные листки, которые Никита Иванович выбрасывал не читая. Он поселился в Богемии (до отделения Моравии нынешнее великое герцогство называлось Чешской республикой) пятнадцать лет назад перед самой Великой Антиглобалистской революцией, но так и не научился всерьез относиться к государству, в котором жил, что свидетельствовало (он отдавал себе в этом отчет) о некоей совершенно неуместной в его положении - эмигранта, ЛБГ (лица без гражданства), наконец, "гражданина мира" - гордыне. Она была сродни гордыне бомжа, безмятежно (как господин при деньгах в ресторане) выпивающего и закусывающего в подъезде стандартного двенадцатиэтажного дома 19/611 на улице Слунцовой в районе Карлин, Прага-6. И, тем не менее, каждое утро Никита Иванович спускался к почтовому ящику, как если бы надеялся получить (благое?) известие... о чем? И от кого?

От Господа Бога?

Но в распоряжении Господа Бога, как известно, имелись куда более современные средства коммуникации, нежели почта. Что, впрочем, никоим образом не свидетельствовало, что Бог пренебрегает почтой. После введения в континентальной Европе ограничений на использование Интернета, захиревшая было почта повсеместно оживилась. Правда, воскресшие почтовые ведомства сильно напоминали военные. Каждому почтальону выдавалось табельное оружие, а в иных местах корреспонденцию развозили на танках, не самом быстром, как известно, транспорте. К примеру, письмо из Парижа в Прагу сейчас шло неделю, то есть примерно столько же сколько в ХVIII веке.

Это было добрым знаком. Все, что напоминало прошлое, с некоторых пор считалось в пережившей Великую Антиглобалистскую революцию Европе добрым знаком.

Что-то не так было с бомжом.

Закрыв дверь, Никита Иванович попытался понять, что именно не так. Он всегда был болезненно (мучительно) осторожен. Причем, старея - сейчас ему было сорок семь, следовательно, любые иные определения (взрослея, совершенствуясь, мужая, мудрея) представлялись неуместными - становился все более осторожным. Если существовал некий абсолют осторожности, то надо думать Никита Иванович давно его преодолел. Жизнь за границей абсолюта (в персональном мире сверхабсолюта) представлялась неслышной, стерильной и замедленной, как внутри сосуда с формалином. Если, конечно, можно было уподобить столицу великого герцогства Богемия Прагу, район Карлин, улицу Слунцовой, дом 19/611, трехкомнатную с длинным коридором квартиру на одиннадцатом этаже сосуду с формалином. Хотя, почему, собственно, нет? В эпоху постглобализма жизнь принимала самые разные, порой неожиданные формы.

Иногда Никите Ивановичу казалось, что это и не жизнь вовсе, но тогда что?

Быть может, сохранение (консервация) жизни, как сохранение беременности? Но тогда: во имя чего? Что именно готовился произвести на свет проживающий в Праге на птичьих правах сорокасемилетний эмигрант из России Никита Иванович Русаков, неизвестный, как только может быть неизвестен литератор, сочиняющий в Богемии (не публикующиеся) футурологические романы и (крайне редко публикующиеся) на злобу дня эссе по-русски, да к тому же под разными псевдонимами? Вряд ли этим "дитяткой" мог оказаться роман "Титаник" всплывает", над которым в данный момент (не сказать, чтобы самозабвенно и победительно, скорее, вяло и пораженчески) трудился Никита Иванович. "Титаник" лежал на дне сосуда с формалином, а точнее его души, плотно и, похоже, совершенно не собирался "всплывать". Да, собственно, и некуда ему было всплывать, ибо формалиновая среда являлась самодостаточной и бесконечно консервативной, то есть беспощадной к любым проявлениям жизни. Жизнь, стало быть, можно было уподобить воздуху, который следовало закачать в заполненные формалином переборки "Титаника".

Но пока что формалин был сильнее жизни.

Так что это была именно его - Никиты Ивановича Русакова - жизнь, точнее нежизнь. И в том, что она была именно такая (без божества, без вдохновенья, без слез, без жизни, без любви и т.д.) он мог винить (и, естественно, винил) историю, обстоятельства, Бога, власть(и), народ(ы), Великую Антиглобалистскую революцию, разрушившую мир и т.д., хотя единственно виноват (если, конечно, такое слово здесь уместно) в этом был он сам.

Даже и сейчас встречались люди, которые красиво жили и не менее красиво, а главное, очень быстро умирали.

Гораздо реже встречались такие, которые жили долго. Мир несказанно помолодел. Встретить старого человека, к примеру, в Праге было так же трудно, как встретить человека счастливого.

Никита Иванович сам выбрал долгую нежизнь.

И раз жил нежизнью, значит, она ему нравилась. Все прочее: слова, мысли, мечты, надежды и т.д., было призвано замаскировать (запутать) суть вещей.

Бесследно канувший в две тысячи седьмом году старший брат Савва любил повторять: "Осторожность может иной раз заменить ум, но не может заменить жизнь". Никита Иванович подумал, что в его случае - смогла. И еще подумал, что если вспомнить бессмертных Сокола и Ужа великого пролетарского (ныне забытого) писателя Горького, то он, Никита Иванович, - не просто уж, но уж в формалине, можно сказать, формальный уж.

Однако же в данный момент мысли Никиты Ивановича (гораздо в большей степени, нежели плотно залегший на дне души "Титаник") занимал бомж, которого он видел от силы мгновение. Мгновение-то мгновение, подумал он, но если это мгновение связанно со смертью, оно имеет обыкновение раздвигаться во времени и пространстве, подобно... лону, точнее, антилону, куда рано или поздно, как во врата уходит (как некогда явился) каждый смертный.

В свое время Никита Иванович лично знал обладательницу такого лона-антилона. Мысли о ней согревали его одинокими холодными формалиновыми ночами.

Никита Иванович в это чудное мгновение не обнаружил во взгляде бомжа ни отчаянья, ни печали, какие обычно присутствуют в глазах подавляющего большинства бездомных людей. Напротив, презрительно-спокоен был его взгляд, как если бы бомж полагал себя конгениальным (равнодостойным) бытию, неотъемлемой этого самого бытия частью. Кто, подумал Никита Иванович, в наше время конгениален бытию, то есть бесконечно уверен в себе? Законченные мерзавцы, вооруженные бандиты, почтальоны (с недавних пор), психи (с давних) и... матерые профессионалы, которым владение мастерством, бесконечное совершенствование в нем заменяет собственно бытие, точнее неизбежно сопутствующую бытию рефлексию. Но если допустить, что бомж - убийца-профессионал - продолжил, конкретизировав мысль, Никита Иванович, почему пластиковый пакет, в котором он шарит - с распахнувшим зубастую пасть крокодилом - эмблемой дорогого обувного магазина, совершенно новый, Обычно бомжи ходят с другими - не столь запоминающимися - пакетами. Профессионал не может этого не учитывать. Стало быть, по душу Никиты Ивановича прислали плохого профессионала?

А если нет?

Тогда, констатировал Никита Иванович, он бы сто раз успел пристрелить меня. Или прилепить к косяку пластиковую взрывчатку, которая бы взорвалась, едва Никита Иванович приоткрыл тяжелую металлическую дверь. Разодранная дверь уподобилась бы той самой крокодильей пасти, рвущей, нанизывающей на зубы его не сказать чтобы сильно упругую плоть.

Следовательно, или в планы мнимого бомжа это не входило, или входило, но не сейчас, или это был не мнимый, а самый настоящий бомж. Шикарный пакет мог достаться ему (как и все остальное его имущество) совершенно случайно. Иной раз жизнь дарит бомжам удивительные вещи.

В таком случае Никита Иванович городил огород на пустом месте.

Свято место пусто не бывает, подумал он, поглядывая в панорамный глазок, привычно орудуя смазанными щеколдами, в то время как пусто место далеко не всегда свято. К примеру, несвятость занятого бомжом пустого места на лестнице между одиннадцатым и двенадцатым этажами заключалась в том, что бомж, вне всяких сомнений, являлся профессионалом, у которого (в данный момент) не было приказа убить Никиту Ивановича Русакова. Несвятость пустого места скрывалась в пространстве среди бесчисленного множества (в сознании Никиты Ивановича они носились как астероиды: вверх-вниз, туда-сюда по- и против часовой стрелки) вероятных причин присутствия бомжа ( профессионала?) на лестничной клетке и одной-единственной истинной причиной. Но у истинной причины как бы имелся хвостик (кто и зачем прислал к Никите Ивановичу мнимого бомжа?), за который следовало потянуть. Хвостик мог легко оборваться, как у ящерицы, но мог оказаться и... крокодильим? Несвятость пустого места, собственно, заключалась в том, что всякое пустое (даже и временно залитое формалином) место рано или поздно опять заполнялось жизнью. Или смертью, подумал Никита Иванович, как неизбежным следствием (продолжением и завершением) жизни. Единственным способом избавиться от неопределенности, бесконечного толчения воды - формалина? - в ступе - было потянуть за хвостик, выяснить у бомжа: кто и зачем его послал? Хотя (Никита Иванович в этом не сомневался ) уровень погруженности бомжа (профессионала?) в многоходовую (ведь Никита Иванович все еще был жив) операцию вряд ли был достаточен, чтобы удовлетворить его законное любопытство.

Но для того, чтобы потянуть за хвостик, требовались: во-первых, мужество, во-вторых, сноровка, в-третьих, решительность. Все это Никита Иванович изрядно подрастерял за годы ужиной (не?) жизни в Праге.

Воистину, погруженный в формалин, "Титаник" досрочно, неконтролируемо всплывал, и не сказать, чтобы это доставляло радость Никите Ивановичу.

Не зная, что предпринять, цепляясь за мысль, что бомж - это всего лишь бомж (с таким же успехом можно было цепляться за мысль, что обнаруженная у себя, допустим, бубонная чума, пройдет сама собой, без лечения), Никита Иванович ушел на кухню. Он вдруг осознал одно из измерений своей формалиновой жизни в Праге: находясь внутри ничтожества, он одновременно как бы находился и вне ничтожества, в том смысле, что дышал ничтожеством как воздухом и, следовательно, не чувствовал ничтожества (воздуха). И еще Никита Иванович вспомнил, что слышал вчера в телевизионных новостях про эту самую бубонную чуму, обнаруженную, кажется, в греческом полисе Аргосе. Гражданам великого герцогства Богемии рекомендовалось воздерживаться от поездок в Грецию.

В апрельское утро 2022 года от Рождества Христова небо над Прагой казалось жестяным, как если бы решило уподобиться крыше над головой всех жителей столицы великого герцогства Богемии. Протекающей крышей, отметил, приблизившись к заставленному кастрюлями и сковородками окну, Никита Иванович. Капли дрожали, накапливая двигательную энергию, затем соскальзывали вниз, вычерчивая по стеклу неуловимый, быстро исчезающий, как человеческая жизнь, след. Вид из окна был не то чтобы уныл, но преисполнен тщеты и отсутствия гармонии, так как едва ли есть в мире что-то более тщетное и негармоничное, нежели побитые неурочным морозом, свернувшиеся молодые листья.

Кухонное окно смотрело в холмистый с акведуками и мостами, по которым когда-то проносились поезда, парк, окружающий собор святого Якоба (Никита Иванович не знал наверняка: старый это или новый - ХХI века - святой). Тем не менее, ветер пытался гнать по верхушкам деревьев упругую воздушную волну, которая застревала в мокрых отмороженных ветвях, казалась неестественной и болезненной, как глубокая морщина на лице ребенка.

В апреле на несчастную (а может, напротив, счастливую?) Европу обрушился санирующий арктический холод. Ночные заморозки и дневные ледяные дожди пока что удерживали (если верить ТВ) бубонную чуму в пределах Аргоса, который великий Гомер называл "конеобильным". Сейчас "конеобильным" считалось государство Паннония (степная часть бывшей Венгрии), населенное раскосыми людьми в островерхих шапках и кожаных штанах, поставляющее коней в Центральную и Южную Европу. Никита Иванович наблюдал несметные их табуны из окна самолета, когда летал в прошлом году отдыхать на Балатон. Они, казалось, росли прямо из земли, низенькие косматые кони и стелились по ней, как трава по ветру.

Раньше в этой (неурочное похолодание) связи был бы определенно вспомянут Промысел Божий, однако нынче в формально христианской, частично мусульманской, частично языческой, но фактически многобожественной (поли-, а может, пострелигиозной) Европе имя Божие, в отличие от века ХХ, всуе практически не упоминалось.

"Да такая ли уж ценность моя жизнь?" - скрипуче, как сквозь наждак, дыша - аллергическая (на нервной почве) астма всегда настигала его в самые неподходящие (если, конечно, у астмы могут быть подходящие) моменты - Никита Иванович устремился из кухни по длинному коридору в дальнюю комнату, где среди белья в шкафу прятал устаревшей модели, но вполне исправный "люгер" двадцать второго калибра с глушителем. Запахивая на хрипяшей, ходящей ходуном груди халат, устраивая за пазухой руку с пистолетом, чтобы в случае чего стрелять сквозь ткань, Никита Иванович не без грусти подумал, что в бытийном (Божественном, высшем, общечеловеческом, вселенском и т.д.) смысле его жизнь, конечно же, никакой ценности не представляет, однако, несмотря на это, лично ему, Никите Ивановичу Русакову, отчего-то жаль с ней вот так неожиданно взять и расстаться. Причем, до такой степени жаль, что он был готов не только не выходить из квартиры сейчас, но... вообще не выходить, пока не закончатся продукты. А там... видно будет. Имея в виду вероятные эпидемии, внезапные танковые рейды, бомбежки, непредвиденные войсковые операции, революционные, расовые, на религиозной почве и прочие волнения, он, как и большинство жителей Праги (бомжи, естественно, не в счет) держал дома солидный запасец воды и еды.

А еще Никите Ивановичу не хотелось расставаться с жизнью до выяснения, почему, собственно, он должен с ней расстаться? Логичнее было сначала узнать, а потом расстаться, чем расстаться, не узнав. Но данная (высшая?) логика в этом мире была доступна лишь богам (в каждом новом национальном государстве своим, не считая, естественно Иисуса Христа), но никак не смертным людям. Видимо, на исходе первой трети ХХI века самый смысл существования человека заключался в том, чтобы не просто внезапно расстаться с жизнью, но обязательно - до момента (естественно, чисто умозрительного и, в сущности, мало что меняющего) осознания, за что и почему. Так расстается с жизнью прихлопнутый комар. Так расстается с жизнью человек, прихлопнутый... да кем (чем?) угодно. Человеческая жизнь, - взгляд Никиты Ивановича упал на экран компьютера - с утра он работал над очередным своим безадресным эссе, - в постглобалистской Европе не стоит даже материала, затрачиваемого на ее пресечение. В сущности, сохранение жизни как таковой превратилось в сугубо личную (privacy) проблему лишь для ее непосредственного обладателя.

Беда моих эссе, самокритично признал Никита Иванович, в том, что я не открываю нового, в лучшем случае синтезирую из чужого нового нечто пригодное для вялого обывательского чтения. Стоит ли писать, подумал Никита Иванович, если не открываешь нового?

Выходило, что не стоит.

Стоит ли жить, подумал Никита Иванович, если не открываешь нового?

Тут ответ представлялся не столь однозначным. Многие люди не открывали нового, но жили, а некоторые, так очень даже неплохо жили.

Однако же, человечество, читатели, то есть те, кому (теоретически) адресовались сочинения Никиты Ивановича, встречали новое в штыки, можно сказать, ненавидели неизвестное, неосмысленное, предпочитая бесконечные вариации старого, известного, многократно осмысленного. Великая Антиглобалистская революция враз избавила их от иллюзий, что новое, как говорится, по определению лучше старого.

Никита Иванович пришел к выводу, что отныне задвинуть в общество какую-нибудь новую идею можно только при несомненном участии Господа Бога. Сознавать, что в твоих сочинениях нет нового, подумал он, это все равно, что сознавать, что в твоих сочинениях нет Бога. И все равно Никите Ивановичу было жаль, что, возможно, он так и не закончит свои, в общем-то никому не нужные (роман "Титаник" всплывает", эссе - у него пока не было названия) труды.

Никита Иванович подумал, что, готовясь, подобно вихрю, вылететь в халате и с "люгером" на лестничную клетку, он бросает вызов силам, погрузившим его в безвестное ничтожество, в формалин, в пустоту. Вот только не вполне понятно было, что это за силы? Вероятно, частично внешние, частично внутренние. Их соединение можно было уподобить химической реакции, в результате которой возникал формалин. В случае Никиты Ивановича, внешние силы подавляли внутренние, диктовали им. Следовательно, его личность не имела шансов себя проявить. Высшая и предпоследняя стадия развития личности, подумал Никита Иванович, это когда внутренние ее силы диктуют силам внешним. Самое удивительное, что он знал человека, поднявшегося до этой стадии. Вот только конец таких людей, как правило, был ужасен. Вероятно, подумал Никита Иванович, это происходит потому, что они путают свою волю с Божьей.

Естественно, у него не было стопроцентной уверенности, что получится "подобно вихрю". Никита Иванович увидел собственное отражение в темном зеркале: отвисшее брюхо, худые, птичьи какие-то ноги; лысый, но с клочьями седых волос над ушами, с седыми же редкими усами и мясистым, одновременно рыхлым и как бы (апоплексически) пропеченным изнутри лицом. В висящем мешком (саваном?) полосатом махровом халате он отнюдь не походил на героя, бросающего вызов судьбе. А если и походил, то на героя изначально обреченного на поражение, на опереточного, водевильного героя-идиота.

Или на сумасшедшего.

Никита Иванович с грустью констатировал, что, скорее всего, на сумасшедшего. Стоило столько лет бесшумно сидеть в формалине, чтобы вот так нелепо, никчемно (внезапно подумалось: как жил) погибнуть. Выходило, что предполагаемая смерть как раз и есть логическое завершение нелепой, никчемной жизни. Бог определенно явил ему свою милость, дав время не только это осознать, но (по возможности) и некоторым образом этому противостоять. Не сказать, чтобы данное умозаключение обрадовало Никиту Ивановича. Он подумал, что Бога гневят самые неожиданные вещи, включая такие, казалось бы, от Бога далекие, как ничтожная (растительная) жизнь отдельно взятого (Никиты Ивановича) человека.

Но чем дольше смотрел он на свое отражение, тем больше достоинств в себе открывал. Тусклое, запыленное зеркало в прихожей уподобилось тиглю, в котором прямо на глазах отливалась новая сущность Никиты Ивановича. Так однажды свинец в тигле средневекового алхимика (это было документально подтверждено тремя свидетелями - бургомистром, настоятелем местного монастыря и... палачом) однажды, а именно в ночь с тридцать первого июля на первое августа 1574 года, преобразился в золото. Чтобы впоследствии (как алхимик ни старался) не преображаться уже никогда. Никита Иванович увидел, как распрямились и развернулись его плечи, апоплексическая алкогольная пористость на лице (как свинец в золото в ту давнюю ночь) превратилась в благородный бронзовый загар, как если бы он только что вернулся... из Аргоса ? Брюхо само собой мускулисто подтянулось, и будто бы даже бицепсы и трицепсы обозначились под халатом. Вот только лысина, с сожалением отметил Никита Иванович, осталась непобедимой, не покрылась золотом волос. Зато светло-зеленые его, а в последние годы - бесцветно-водянистые - глаза вдруг сверкнули (зеркало отразило) в сумеречном коридоре, как если бы Никита Иванович превратился в волка или шакала. А может, хитрого лиса, потому что не столько крови мнимого бомжа жаждал Никита Иванович, сколько ответа (ов) на вопрос (ы).

Тяжелая металлическая пневматическая дверь подалась с трудом, будто Никита Иванович, сдвигая невообразимую толщу формалина, входил, подобно Одиссею, в мир теней, или, напротив, подобно опять же Одиссею, возвращался из мира теней (мертвых) в мир света (живых). Единственно, непонятно, было: зачем (в отличие от Одиссея) Никита Иванович это делает?

В следующее мгновение он уже (летающим ужом, не иначе) вылетел на полусогнутых на лестничную площадку и, не увидев бомжа - Никита Иванович сам не мог понять, откуда такая боевая прыть? - покатился по не сильно чистому плиточному полу, поочередно наводя "люгер" на места, где мог (и не мог, зачем, к примеру, Никита Иванович навел "люгер" на стоящий на подоконнике дивно разросшийся фикус?) затаиться бомж.

Но, как выяснилось, правильно сделал, что навел, потому что именно в этот момент светящиеся его глаза зафиксировали отделившееся от листа фикуса нечто, точнее даже не нечто, а некое колебание воздуха в макушке фикуса. Не раздумывая, Никита Иванович дважды выстрелил в это отделившееся нечто, зафиксировав помимо глухих пистолетных хлопков неуместный звук порвавшейся металлической струны. Что-то, зазвенев, упало на плиточный пол у самого его лица.

Некоторое время Никита Иванович еще тыкал "люгером" в разные стороны, но уже было ясно, что бомжа и след простыл. В отличие от с трудом рассмотренной на полу деформированной металлической стрелки, на остреньком носике которой как застывшая слеза висела пластиковая капелька яда.

Никита Иванович знал (слышал по ТВ) об этом новомодном оружии киллеров - крохотной отравленной самонаводящейся стрелке с микрокомпьютером. Достаточно было "ознакомить" микрокомпьютер с фотографией человека, разместить "пусковую установку" там, где несчастный человек мог появиться, и дело в шляпе. Когда-то такие самонаводящиеся ракеты использовали в горах против самолетов сражающиеся за независимость партизаны. Сегодня тысячекратно уменьшенные их копии - киллеры, тоже, в сущности, партизаны, только вот сражались они не за независимость, хотя, может статься и за (чью только?) независимость. Никита Иванович читал (если только это не была изощренная реклама), что последние (самые дорогие) модификации отравленных стрелок без следа растворяются в теле жертвы в течение нескольких мгновений . На него, похоже, дорогую стрелку пожалели. А может, не пожалели. Просто стрелки растворялись в теплых (остывающих) телах, а не на холодных каменных полах.

Никита Иванович принес из квартиры пинцет, поднял стрелку, уложил ее в металлическую коробочку из-под сигар. Он проделал это без малейшей опаски, потому что знал: Бог спас его, плохого, точнее, никакого стрелка. И спас, по всей видимости, не для того, чтобы тут же и уничтожить.

Спустившись на лифте вниз к почтовому ящику, он обнаружил в нем не только ожидаемые "Lidove noviny", но и неожиданный глянцевый конверт. Вскрыв его, Никита Иванович с изумлением узнал, что на его имя в местное почтовое отделение поступила "отложенная" бандероль, то есть бандероль, которую могли отправить когда угодно. Получить же ее, согласно воле неведомого отправителя, Никита Иванович был должен именно сегодня ровно в полдень, то есть в двенадцать ноль-ноль по среднеевропейскому времени.

Или (опять-таки согласно воле неведомого отправителя) никогда.

О чем и имело честь уведомить pana Rusakova местное почтовое отделение.

Бандероль

 

"В каждом деле - опасном, неразрешимом, смертельном, - учил когда-то Никиту Ивановича (тогда, впрочем, никто не звал его по отчеству) старший брат Савва, - есть нечто, сообщающее силу этому самому делу. Это можно сравнить с сердцем в живом организме, хотя на самом деле это конечно же не сердце. До тех пор, пока ты не определишь где, как и зачем оно бьется, ты не сладишь ни с одним делом".

"То есть дело сладит со мной?" - помнится, полюбопытствовал Никита.

"Растворит тебя в себе, - ответил брат, - умножит на себя, превратив в ноль".

"Неужели, - удивился Никита, - из ноля возврата нет?"

"Есть, - неожиданно внимательно посмотрел на него брат, - но это такой возврат, что человек ему не рад".

"Почему?" - спросил Никита, по молодости лет уверенный, что ему не грозит ни превращение в ноль, ни тем более безрадостное (если верить брату) возвращение из ноля.

"Видишь ли, - ответил Савва, - если уподобить человека числу, то до умножения на ноль - это одно число, а по возвращении"...

"Другое?" - предположил Никита.

"Да нет, - рассмеялся брат, - вообще, не число, скорее... функция".

Никита Иванович не знал, зачем вспомнил дурацкий разговор со старшим братом, бесследно исчезнувшим пятнадцать лет назад. Хотя, в прежней своей формалиновой жизни он много читал, и из прочитанного ему было известно, что все самопроизвольное (в особенности же, мучающие стариков и сумасшедших, немотивированные воспоминания) является следствием неких глубинных психических нарушений, говоря по-простому, деградацией сознания.

Никита Иванович не сильно по этому поводу горевал. Господь принимал к себе людей, независимо от текущего состояния их сознания. Вероятно там, где Господь их принимал (сортировал), существовали средства (специальные растворы), мгновенно прочищающие засорившиеся сознания на манер канализационных труб. К тому же собственная жизнь давно представлялась Никите Ивановичу грубым и одновременно ветхим, изношенным до дыр серым материалом, прошедшим, так сказать, точку возврата. То есть с некоторых пор из него невозможно было не только сшить добротную вещь, но и просто перелицевать.

Хотя, к примеру, старший брат Савва полагал, что одному человеку по силам изменить мир за час, другому - не изменить и за сто жизней. Все дело в том, что это за час, что за человек. Стало быть, и в случае Никиты Ивановича (теоретически) все было возможно. Если бы подвернулся чудо-портной, взявшийся сшить нечто из ничего.

Свинтив глушитель и зачем-то понюхав ствол "люгера", Никита Иванович подумал, что из его жизни, к примеру, еще не поздно сшить страшную хламиду для чучела. После сильно сократившего население Европы "ржаного гепатита", многих других эпидемий с невыясненной этимологией, химические средства защиты растений более не применялись. Сейчас поля, виноградники, сады оберегались от птиц в основном с помощью чучел и - частенько - бомжей, которые в отличие от чучел могли (с трудом) передвигаться.

И еще Никита Иванович подумал, что определить, где сердце обеспокоившего его сегодня дела, все равно, что определить точку истечения Божьей благодати.

В мире, как известно, насчитывалось всего семь таких точек.

Они все время меняли свое местоположение, ускользая из лазерных спутниковых и наземных электронных ловушек, расставляемых досужими охотниками. В диаметре эти точки были не более метра, какие они были в высоту - можно было только догадываться. Во всяком случае, человек вмещался в них полностью. Может статься, они спускались с неба на манер вертикальных туннелей. Случайно (и, как правило, совершенно для себя неожиданно) угодивший в точку человек преображался. Если, допустим, у него была сухая полиомилитная нога - она становилась совершенно нормальной. Если страдал от гнойной язвы - язва мгновенно рубцевалась. Случалось, убийца бросал пистолет (нож, петлю, топор и т.д.) и отправлялся в ближайший храм замаливать грехи. А был случай, когда человек вообще ничего не заметил, только вот купюры в его бумажнике сделались совершенно новыми, и... максимально увеличили свое достоинство.

Дело было в Трансильвании .

Тамошний князь вознамерился казнить несчастного счастливца за фальшивомонетничество, однако выяснилось, что купюры подлинные. Тогда князь обвинил угодившего под благодать в воровстве, но добросовестный судебный пристав установил, что все деньги в местном отделении на месте. Таким образом, можно было сделать вывод, что Божья благодать проистекала не только в пространстве, но и во (ведь суд длился не один день) во времени.

Никита Иванович пришел к единственно правильному выводу, что мифическое сердце загадочного дела бьется... в прошлом. Наверное, оно билось все годы, пока он сидел в формалине, но пунктирно, как у человека, пребывающего в коме, а теперь вот застучало во всю прыть, так как больной вышел из комы. Нельзя сказать, чтобы Никиту Ивановича сильно обрадовало выздоровление неведомого (ведомого) больного.

 

...Он посмотрел на часы.

До назначенного для получения бандероли часа оставалось пятьдесят пять минут.

Ходу до почты было от силы минут семь, но Никита Иванович сомневался, что ему вот так запросто удастся заявиться на почту и получить "отложенную" во времени и пространстве бандероль... с чем?

Он понятия не имел.

Почему-то вдруг подумалось о деньгах, но это было маловероятно. У Никиты Ивановича не было в этом мире должников, как, впрочем, и сам он никому не был должен. Получить бандероль - означало проникнуть в тайну бьющегося сердца. В тайну - куда его одновременно звали и определенно не хотели пускать.

Никита Иванович вдруг вспомнил слова брата, сказанные давным-давно по какому-то совершенно ничтожному житейскому поводу: "Самые эффективные и надежные решения - из подручного материала". Сейчас, впрочем, подручного материала было всего-ничего: отравленная самонаводящаяся стрелка; бомж; "отложенная" во времени и пространстве бандероль. Чтобы "слепить" эффективное и надежное решение, подручный материал следовало должным образом рассортировать, ибо фрагменты его имели обыкновение неконтролируемо соединяться. Неконтролируемое же соединение несоединимого, как известно, порождает хаос, внутри которого любое решение изначально утрачивает надежность и эффективность.

По мнению брата, так называемое мироздание "лепилось", в сущности, из ничего (подручного материала) и воли, обретающей в определенные моменты волшебные свойства философского камня, посредством которого свинец превращается в золото. Так и воля реорганизовывала мироздание, позволяла решать поставленные задачи, добиваться намеченных целей. "В основе мироздания, - помнится, говаривал старший брат Никиты Ивановича Савва, - лежит простая, но, как правило, совершенно невозможная мысль".

Никита Иванович подумал, что в его сегодняшнем случае - это мысль, что бомж есть бомж, а не киллер, как он был уверен до сих пор. Бомж просто завтракал на лестнице и не имел ни малейшего отношения к самонаводящейся стрелке с ядом, установленной в листьях фикуса, по всей видимости, ночью. Воистину это была простая, но совершенно невозможная мысль. Единственно, непонятно было, зачем неведомые люди городили смертельный (в ветвях фикуса) огород, когда могли всего лишь забрать из почтового ящика уведомление. По всей видимости, они хотели решить вопрос кардинально, ликвидировав не следствие (бандероль), но причину (адресата).

Никита Иванович сам не заметил, как вновь оказался на лестничной клетке вблизи смертоносного фикуса. На сей раз, растение вело себя вполне миролюбиво. Никита Иванович вроде бы даже ощутил исходящую от деревца симпатию. Он сам держал на подоконниках герань, слоновое дерево, лесной папоротник. Растения были единственными живыми существами в его квартире. Никита Иванович не сомневался в том, что общение между ними и человеком не только имеет место, но протекает неустанно и весьма конструктивно. Только вот результаты его и следствия человеку не всегда ясны.

Превозмогая отвращение, Никита Иванович опустился на колени, тщательно обнюхал ступеньку, где сидел бомж. Если это был профессиональный киллер, он, естественно, не мог вонять, как бомж. Такую вонь сходу не нагуляешь. Тем более что у объекта (Никиты Ивановича) не было шансов принюхаться к (мнимому?) бомжу.

Ступенька маханула живейшим (подделать было невозможно!) дерьмом, многослойной мочой, немытым с гнойными пролежнями телом, приклеившимися к гнилым грибковым ступням носками, тухлой капустой, чудовищной рыбой, даже явственный запашок самого крепкого и дешевого в великом герцогстве напитка - "Tuzemsky rum" - уловил Никита Иванович в отвратительном, как жизнь без смысла, воли и перспектив, букете. У него отпали всякие сомнения: тут сидел самый натуральный бомж!

А где один, подумал Никита Иванович, скосив глаза на часы, там и два. Бомжей можно было уподобить грибам, прорастающим сквозь асфальт, просачивающейся сквозь дамбу воде, проникающему во все щели дыму. Следовательно, не могло быть ничего удивительного в том, что следом за первым из подъезда (Никита Иванович не сомневался, что за подъездом присматривают) выйдет второй.

Преображение в бомжа доставило ему странное мрачное удовольствие. Несмотря на относительно устроенную жизнь и опрятный вид, внутренне Никита Иванович давно считал себя бомжом, но бомжом, так сказать, в умственной, философской, а не в физической, бытийной ипостаси. Настоящие бомжи вызывали у него неподдельный жгучий интерес, какой вызывает у человека то, что могло (должно) было с ним случиться, но по какой-то причине (пока?) не случилось .

Он сам удивился, как сноровисто (словно резервист в военную форму), переоделся в широченные черные с прилипшими перьями штаны, растянутую вязаную в засохших пятнах кофту, натянул на голову цвета хаки панаму с извилистыми полями - она была незаменима, когда Никита Иванович в дождь ловил во Влтаве рыбу.

Из зеркала на Никиту Ивановича смотрел не просто бомж, но презирающий человечество бомж. Такие бомжи, подумал Никита Иванович, сообщая лицу более приличествующее - заторможенно-животно-обреченное - выражение, не задерживаются на этом свете.

Бомж и достоинство - вещи несовместные, как гений и злодейство.

Отодвинув от стены диван, Никита Иванович, подобно (пожилому) щенку в падали, вывалялся в плотно покрывшем пол сером мху. Сколько себя помнил, он неустанно боролся с пылью. Но пыль (неустанно же) выходила из этой борьбы победителем. Особенно славно смотрелись свисающие из-под панамы, пропыленные седые клочья волос. Воистину, с грустью отметил Никита Иванович, тонка, неразличима грань между добропорядочным обывателем и бомжом, по крайней мере, у меня.

Можно было трогаться в путь.

И Никита Иванович чуть было не тронулся, но, к счастью, вспомнил, что бомж без поклажи - все равно, что черепаха без панциря. Подходящая (из синтетической, не знающей износа, мешковины) сумка отыскалась мгновенно, как будто ожидала своего часа, и наполнил ее Никита Иванович не абы чем, но крайне необходимыми для бездомной жизни вещами. Драный плед, зимняя шапка, рукавицы, резиновые сапоги, тесак, алюминиевые миска, ложка, полиэтиленовые мешки, газеты, банка просроченной свиной тушенки, полбутылки "Tuzemsky rum".

Никита Иванович хоть сейчас был готов на набережную Влтавы, где в каменном кружеве мостов среди крытых галерей вблизи оборудованных и диких пляжей обитала колония так называемых "речных" бомжей, которые плодились и размножались там, на манер безпозвоночных червей неполовым путем. Иначе как объяснить, что число их все время увеличивалось, в то время как средняя продолжительность жизни неуклонно сокращалась? Сыскалась и такая крайне необходимая вещь, как лыжная с острым наконечником палка, незаменимая для работы внутри мусорных контейнеров.

И последнее, о чем подумал Никита Иванович перед выходом из дома: запах. Если он оказался таким умным, то почему, собственно, те, кто замыслил его убить, должны быть глупее?

 

...Никита Иванович вдруг вспомнил, как много лет назад, когда он жил в Москве и с великим трудом заканчивал девятый (почему-то именно тогда случилась заминка, дальше Никита Иванович учился, как Ломоносов) класс, родители определили его на частные уроки к преподавательнице английского, чтобы он сумел сдать переходной экзамен. Преподавательница жила с полупарализованной мамой, у которой, как понял Никита, были сложности с опорожнением кишечника. Никита сидел с преподавательницей на кухне, а из ванной, (именно туда, а не в туалет) вкатывалась мама в никелированном на колесиках кресле, доносились глухие ее стоны. "Мама, - чуть ли не каждую минуту подбегала к двери преподавательница, - получилось?" Не хотел бы я мыться в такой ванне, помнится, думал, отвлекаясь от английского, Никита. Видимо, его появление благотворно действовало на маму. С каждым его приходом стоны становились тише, а в последнее занятие, так и вовсе что-то напоминающее песенку донеслось из ванной.

Никита благополучно сдал экзамен, перешел в десятый класс, как вдруг в сентябре преподавательница позвонила ему сама, предложила продолжить занятия. Удивившись, Никита сказал, что в этом нет никакой необходимости.

Она предложила заниматься... бесплатно.

"Наверное, она в тебя влюбилась", - предположил старший брат Савва.

"Точно, влюбилась!" - горячо поддержала его Роза Ахметовна - тогдашняя сожительница Саввы - подбирающаяся к сороковнику татарка неясной профессии и с сомнительным прошлым.

Савва мог бы вполне сойти за ее сына. Как известно, татарки рожают рано.

Никто не мог понять, зачем он - симпатичный, хорошо зарабатывающий, свободный - живет с... Розой Ахметовной? Особенно не нравилось это родителям, но они помалкивали, потому что вся семья плюс Роза Ахметовна жила на деньги Саввы. Родители, конечно, могли попросить Савву и Розу Ахметовну вон, но где гарантия, что, съехав с квартиры, Савва будет их по-прежнему обеспечивать? Пожилые люди в России в те годы, как писали в оппозиционных правительству газетах, " мерли как мухи". Детей, согласных содержать состарившихся родителей в России, было на удивление мало. Честно говоря, Никита Иванович не понимал этого сравнения. Сами по себе мухи никогда не "мерли", напротив, обнаруживали удивительную живучесть. Мухи "мерли" только в том случае, если их целенаправленно уничтожали. Но на подобные стилистические противоречия никто в России в те годы внимания не обращал.

Никите было стыдно признаваться, что в основе мнимой влюбленности преподавательницы лежит такой непоэтичный процесс, как дефекация. Тут он отличался от брата, ни при каких обстоятельствах не стыдящегося истины, какой бы неожиданной и неуместной та ни представала.

К примеру, на вопрос Никиты по поводу Розы Ахметовны, Савва ответил в том духе, что, в принципе, не имеет значения, с какой именно женщиной жить, с физиологической точки зрения все они - одно (а) и то (та) же. Роза Ахметовна, по его мнению, являлась стопроцентно усредненной среднестатистической российской женщиной. По возрасту, сложению, образованию, сохраняемому в тайне, но надо думать, немалому числу мужчин, по национальности (обрусевшая, точнее обукраинившаяся - она долго жила в Сумах - татарка), подзабывшая родной язык, оторвавшаяся от ислама и не прибившаяся к православию. По профессии (Роза Ахметовна успела потрудиться и воспитательницей в детском саду, и поварихой, и продавщицей, и челноком, и администратором в кафе, и даже сборщиком подписей на президентских выборах). Но главное, по отношению к жизни, то есть происходящим в стране политическим, экономическим, идеологическим, геополитическим и прочим процессам.

"Сожительствуя с Розой Ахметовной, - пояснил Савва, - я некоторым образом одновременно сожительствую со всеми женщинами России, я в курсе их дел и представлений, а это совершенно необходимо, если ты занимаешься прогностической политологией. Более того, - внимательно посмотрел на Никиту, - я примерно представляю себе, как воздействовать на всех этих женщин, чтобы они в свою очередь поступили так-то и так-то".

Таким образом, если в сожительстве брата с Розой Ахметовной наличествовала некая логика, то в случае бесплатного совершенствования Никиты в английском - логику заменяло нечто издевательское, непотребное, что вообще было невозможно открыть миру.

"Как бы там ни было, - словно прочитал его мысли брат, - имеет смысл вычленять из изначального неблагого то, что каким-то образом приносит тебе благо".

"Зачем?" - разум Никиты отказывался признать причинно-следственную связь между дефекацией и бесплатными уроками английского.

"Как минимум, чтобы знать, на что ты можешь в этой жизни опереться", - рассмеялся Савва.

Неужели, - вздрогнул, спустя десятилетия оглядывая себя в зеркале, Никита Иванович, - единственное, на что я могу опереться в этой жизни... дерьмо?

Тем не менее, получилось все неожиданно ловко, как если бы он проделывал такое не раз. В общем-то, он и проделывал, но давным-давно, в России, сдавая анализы. В великом герцогстве Богемия никто не проявлял ни малейшего интереса к его - политэмигранта, лица без гражданства (ЛБГ) - анализам . Сходив на газету, Никита Иванович, надел штаны, а потом опустился штанами на эту самую газету, после чего, стараясь на нее не смотреть, выбросил в мусоропровод.

Распространяя зловоние, Никита Иванович вышел из подъезда на свет Божий, потащился, приволакивая ноги, вдоль окружающего дом палисадника в сторону (куда еще может направляться бомж?) мусорных контейнеров. Встреченные люди (в некоторых он узнавал жильцов), шарахались, отворачиваясь от Никиты Ивановича, даже и не пытаясь его узнать. Никогда еще он не чувствовал себя таким защищенным. Примерно так же, наверное, мог чувствовать себя закованный в латы средневековый рыцарь на площади среди торгующего сброда.

Некоторое время Никита Иванович с неподдельным (откуда?) интересом копался в мусорном бачке, умышленно смазывая рукава вязаной кофты тошнотворным рассолом, какой имеет обыкновение выделять так называемые смешанные (бытовые плюс пищевые) отходы. Удивительно, но ему почти сразу удалось найти пластмассовую бутылку с (прокисшим) молоком, полукруг твердого бронзового в плесени как в патине, еще не успевшего пропитаться рассолом хлеба, пластиковую коробку с хоть и приобретшим консистенцию вросшего ногтя, но вполне съедобным плавленым сыром.

Завтрак, таким образом, был обеспечен.

Никита Иванович даже удивился, как, оказывается, легко (в смысле питания) живут бомжи.

Он подумал, что судьба толкает его в бродяги, как на саночках с ледяной горки. Он успел пробыть смердящим бомжом всего несколько минут, а сколько счастья! Складывая найденную провизию в полиэтиленовый пакет, Никита Иванович внимательно (из-под волнистых полей солдатской панамы) оглядел окрестности. Ничто не привлекло его внимания, разве только в дальних (по пути к почте) кустах что-то не столько сверкнуло (солнца не было), сколько обозначило себя мгновенным матовым бликом. Никита Иванович понял, что на него смотрят в лазерный прицел, а потому решил не торопиться под пулю, а прямо тут на ближайшей скамейке позавтракать чем Бог послал.

Бронзовый хлеб мужественно встретил тесак. Никите Ивановичу пришлось потрудиться, чтобы отсечь кусок. Капая на него прокисшим, обнаружившим волокнистую структуру, молоком, он размышлял одновременно обо всем и ни о чем конкретно, то есть именно так, как должен размышлять бомж. Если мыслительный процесс укорененного в бытии (имеющего постоянное место жительства) человека можно было уподобить молоку, то мыслительный процесс бомжа - даже и не прокисшему, а вот такому - волокнистому, творожистому, лохматому - "пост- или прамолоку", которое одновременно все, производимое из молока - творог, сыр, кефир и т.д. и... ничего, точнее нечто в пластиковой бутылке.

Никита Иванович подумал: да существует ли вообще в природе "отложенная" бандероль; удастся ли ему живым добрести до почты; как получить ее, чтобы никто не заметил; наконец, зачем ему эта бандероль?

Выходило, что он, столько лет просидевший в формалине, почти что завершивший роман под названием "Титаник" всплывает", преодолевший абсолют осторожности, ставит собственную жизнь на кон во имя... чего?

Совершенно неожиданно (для бомжа?) Никита Иванович подумал, что самый осознанный и, следовательно, правильный выбор тот, который человек делает... не выбирая. Когда все происходит само собой. Как вот сейчас сам Никита Иванович закусывает найденными на помойке хлебом и молочком, совершенно при этом не думая, что может отравиться и умереть.

Следовательно, выбор сделан.

Но кем?

Никита Иванович более ни мгновения не сомневался, что его жизнь едва ли важнее (ценнее) того, что находилось внутри загадочной "отложенной" бандероли. И еще он подумал, что "безвыборный" выбор в арифметической (или геометрической?) прогрессии умножает волю, потому что всегда ориентирован на скорейшее достижение реальной (в его случае - получение бандероли) цели. Если же цели нет, вздохнул, пытаясь проглотить неподвластную зубам кислую бронзу, Никита Иванович, жизнь сворачивается в сыворотку (в данный момент его одолевали исключительно "пост- прамолочные" метафоры), обнаруживает неприглядную структуру, превращает человека во все (мысли) и одновременно в ничто (действия), что, однако, никоим образом не поднимает человека над жизнью, потому что, как известно, от умножения "всего" на "ничто" получается "ничто". Лучше умножить одно "ничто" - мою жизнь, решил Никита Иванович, на другое "ничто" - "отложенную" бандероль, и, быть может, получить в итоге если и не "все", так хоть что-то.

До указанного в уведомлении срока оставалось четырнадцать минут.

Никто больше не смотрел из кустов на Никиту Ивановича сквозь оптический прицел.

Собственно и некому было смотреть, потому что Никита Иванович увидел человека с прямой тренированной спиной, со стандартной молодежной (на половине головы волосы до плеча, другая половина - бритая) прической. На плече у молодого человека плотно к локтю висела сумка, в которой и скрывался автомат с цифровым электронным прицелом. Промахнуться из этого оружия мог только слепой: электронный прицел не просто приближал, но многократно увеличивал цель, сканировал внутренние органы, к примеру, бьющееся сердце или волнистый пульсирующий (мыслями?) мозг. Цель наплывала на стрелка, как с экрана. Можно было выбрать на огромном, как из фильма ужасов, лице родинку, прыщ, бородавку, да и нажать курок. У Никиты Ивановича не было ни малейших причин сомневаться, что входящий в подъезд человек не знает, как управляться с этим оружием.

Он шел проверить: лежит ли уже Никита Иванович на лестничной площадке у своей титановой двери, или же он еще не выходил из квартиры. Иного молодой человек со стандартной прической предположить просто не мог, иначе не вошел бы так доверчиво в подъезд.

В два прыжка, обгоняя собственную вонь, Никита Иванович добрался до бронированной огнеупорной (как и большинство в столице великого герцогства Богемия) двери подъезда, нажал сначала кнопку "N", потом одновременно "2" и "3" и - после краткого электронного писка - "Е".

Несколько лет назад он как-то сильно запил с техником-электриком по имени Зденек. Помнится, жена Зденека - огромная рыжая бабища, похожая на обезьяну (она обожала ходить в длинных же рыжих вязаных кофтах, как в шерсти) - не просто погнала их по лестнице (пили у Зденека), но вознамерилась еще догнать и побить.

Никита Иванович и Зденек, однако, хоть и на заплетающихся неверных ногах, но добежали до первого этажа быстрее. Тогда-то Зденек и нажал хитрую комбинацию на электронном замке.

"Теперь можно не спешить, - сказал он Никите Ивановичу, - теперь хоть пожар, хоть война - пятнадцать минут ни снаружи ни изнутри никто дверь не откроет".

Никита Иванович не очень-то в это поверил, и все время оглядывался на дверь. Но оттуда доносились одни глухие удары, как если бы дверь превратилась в колокол. Это обезьяноподобная жена Зденека била (ногой?) в бронированную дверь.

По пути к магазину (куда же еще?) Зденек объяснил Никите Ивановичу, что в принципе каждое электронное устройство, кодируемое с помощью цифр, букв или символов имеет так называемую блокирующую комбинацию, надо только ее вычислить, чтобы, значит, потом с умом применять.

"Почему так происходит?" - помнится, полюбопытствовал Никита Иванович.

"Наверное, потому, - пожал плечами Зденек, - что придумывают эти устройства одни люди, изготавливают другие, а работают с ними третьи. Мир так устроен, - продолжил он после паузы, - что одни люди всегда отгадывают то, что от них хотят скрыть другие. В принципе, все люди похожи друг на друга, - понизил голос, словно выдавал Никите Ивановичу некую тайну, - хотя и кажутся разными..."

"Как цифры?" - предположил Никита Иванович.

"Наверное, - не стал спорить Зденек, - только цифры вечны, а люди смертны".

Никита Иванович молил Бога, чтобы комбинация сработала.

Ведь столько времени прошло.

Зденек давно лежал в могиле. Никому в этой жизни не удавалось слишком долго запивать ром пивом.

Вместо него электроникой в доме занимался длинный и плоский, как сточенный мачете, индеец из Южной Америки.

Но комбинация сработала, блестяще подтвердив тезис покойного Зденека о (долго) вечности цифр. Теперь никто не мог помешать Никите Ивановичу быть на почте в указанное время. Теоретически, конечно, его можно было достать из окна, но для этого стрелку надлежало проникнуть в квартиру, окна которой выходили на противоположную выходу из подъезда сторону. Именно по этой стороне в данный момент и спешил на почту Никита Иванович. Он сомневался, что стрелок успеет, слишком уж неохотно отворяли двери незнакомцам в столице великого герцогства Богемии.

 

...Разместившаяся на первом этаже длинного, как поезд, здания почта была темна и пустынна, как предбанник того света, а может, зал отправления (накопитель?) этого. Экраны компьютерных мониторов были покрыты толстым слоем серебряной пыли. Переставшее ощущать себя единым целым человечество более не нуждалось в Интернете, по которому еще недавно сходило с ума. Из "всемирной паутины", как из мозаичного панно выпадали целые географические фрагменты, такие, к примеру, как великое герцогство Богемия. Паутина превратилась в клочья, в патину и Никита Иванович сомневался: жив ли, собственно, сам паук?

Пустовала и та часть зала, где занимались операциями с финансами. Никто никому никуда денег не переводил. Богемская крона обслуживала территорию примерно в четыреста километров с запада на восток и в двести с севера на юг.

Последний раз Никита Иванович был на почте зимой - получал гонорар из журнала за статью под длинным названием: "Теория перманентного конца света, как генератор продуктивного жизнеустройства и устойчивости духа". Он, как сам полагал, не без блеска доказал в этой статье, что растянувшееся во времени и пространстве ожидание конца - есть, в сущности, единственная сегодня не просто объединяющая, но и сообщающая человечеству волю к жизни идея. Бесконечная справедливость данного предположения заключалась уже хотя бы в том, что какие бы дикие и страшные беды ни обрушивались на людей, что бы ни происходило - все легко и естественно (подтверждающе) вливалось в эту идею, ничто не могло быть отринуто как чуждое.

Тогда, правда, богемские кроны можно было обменять на многие другие "близлежащие" деньги: тюрингские талеры, лангедокские франки, словацкие куны и т.д. Сейчас, если верить слабо мерцающему электронному табло, только (с немалыми потерями) на венгерские форинты и словенские толары.

Никита Иванович с грустью подумал, что процесс деления (распада) жизни, в сущности, столь же неисчерпаем и универсален, как сама жизнь, принимающая не только любую, предложенную ей форму, но и - отсутствие формы. Осколки бытия (в частности, муниципальное почтовое отделение) функционировали по принципу оторванных конечностей ящерицы, то есть в себе, для себя и без надежды на обретение (восстановление) смысла.

"Деградация, - вспомнил Никита Иванович слова старшего брата Саввы, - это форма, пережившая содержание, дом, оставленный хозяевами. Когда из дома уходят законные жильцы, он разрушается, в нем селится разная нечисть".

Савва считал содержание божественной субстанцией, сообщающей жизни смысл и гармонию. Но иногда, по его мнению, нечто вневещественное, надмирное, мистическое пробивало форму (сосуд) и содержание вытекало (куда?). Вместе с содержанием, домыслил спустя много лет Никита Иванович, из формы (жизни) вытекали (как рыбы из разбитого аквариума) и люди. Не было более горестного и жалкого зрелища, нежели бьющиеся в безводной пустоте задыхающиеся (засыпающие) люди-рыбы.

Путь Никиты Ивановича к застекленной секции, где выдавались заказные письма и бандероли, лежал мимо тусклых, как глаза засыпающей рыбы, покрытых серебряной пылевой патиной интернетовских экранов. "Beri na noc" (Бери на ночь) было не без изящества начертано на одном пальцем поверх пыли, и телефонный номер. Похоже, Интернет предельно упростился, вернулся к самой своей сути .

Сопровождающий Никиту Ивановича как верный друг, запах дерьма то слабел, то усиливался. Должно быть, слабел, когда не было причин для волнения, усиливался когда возникала опасность. Иного коммутатора с Провидением - неопалимой купины, медных труб, тени отца Гамлета, луча света в темной царстве и т.д. - Никита Иванович в этой жизни не заслуживал.

Запах вдруг сделался совершенно нестерпимым.

Никита Иванович услышал за спиной твердые (как если бы к нему приближалась сама судьба) шаги. Шаркающей, вмиг ослабевшей походкой, он завернул к стойке, взялся дрожащей рукой заполнять бланк - стандартное прошение на помещение в приют для бездомных.

Шаги за спиной стихли.

"Чтобы через пять минут тебя тут не было, ублюдок!" - уткнулась ему в затылок твердая (как судьба) электрошоковая дубинка.

"Конечно, пан начальник, только отдам прошение", - пробормотал Никита Иванович, втягивая голову в плечи, даже не пытаясь оглянуться (они этого не любили) на полицейского.

Во многих странах Европы полицейским было разрешено убивать бомжей на месте. В великом герцогстве Богемия этот вопрос пока еще дискутировался в Государственном Совете. Потому-то Прага и считалась европейской столицей бомжей.

"Урод, своим существованием ты позоришь Господа!" - полицейский направился к выходу.

Никита Иванович с грустью подумал, что полицейский прав, хотя и непонятно было, почему он вознамерился заступиться за Господа. Может статься, раньше он служил священником?

И еще Никита Иванович подумал, что рад бы не позорить Господа, да не получается. Голова была как котел, в котором кипела холодная пустота. Жизнь представлялась чем-то нереальным, случайным, главное же, в мире изначально (абсолютно) не существовало ничего такого, во имя чего ею можно было бы пожертвовать.

Ничтожность бытия, таким образом, выводила шашку в дамки, рядовую пешку в королеву. Физическая жизнь превращалась в единственную (абсолютную) ценность. Расстаться с ней было не то чтобы трудно, но как-то жалко, потому что кроме проживаемой жизни и малых, связанных с ней радостей, у Никиты Ивановича, к примеру, не было... ничего.

Он не сомневался, что (рано или поздно) победит в этом мире тот, кто сложит разрозненные представления людей о том о сем и ни о чем в единую конструкцию, силой внедрит ее в разрушенное, расслабленное, фрагментарное, расползающееся как слизь общественное сознание. Чтобы оно, значит, изменило консистенцию, застыло в назначенных ему (конструкцией) пределах. Предполагаемый этот труд наводил на мысли об осушении болота.

Отслеживая взглядом растворяющуюся в холодном воздухе за стеклянной дверью прямую спину полицейского, Никита Иванович подумал, что болото довольно трудно осушить без простых и ясных ответов на два вопроса: есть ли Бог, и что происходит с человеком после смерти?

Христианская цивилизация существовала две с лишним тысячи лет, но ответа на эти вопросы человечество так и не получило. Видимо человечество устало ждать, подумал Никита Иванович, и еще подумал, что цивилизация подобна траве: никто не видит, как она вырастает и как исчезает. Спохватываются, когда травы нет. А может, подумал Никита Иванович, траву уже скосили, преобразовали, так сказать, цивилизацию в сено?

В таком случае, сена определенно не хватало.

Падеж скота шел полным ходом.

 

...Ровно без одной минуты двенадцать он приблизился к секции, где выдавали заказные письма и бандероли. С минуты на минуту стрелок должен был выбраться из подъезда и устремиться к почте. На все про все у Никиты Ивановича было минут пять, не больше.

В великом герцогстве Богемия, как и в большинстве европейских стран, идентификация личности осуществлялась посредством отпечатков (на имеющемся в любом присутственном месте сканере) большого и среднего пальцев левой руки, моментального (этим же сканером) компьютерного снимка радужной оболочки правого зрачка. Собственно, их вполне можно было подделать, но совершенно невозможно было подделать код ДНК, безошибочно определяемый этим самым сканером. Никита Иванович прошел идентификацию успешно. Морщась от вони, почтовая девушка дождалась двенадцати ноль-ноль, сунула карточку с данными Никиты Ивановича в специальное электронное устройство.

Ячейка, где дожидалась "отложенная" бандероль, пискнув, открылась и выдвинулась. Надев на руку длинную как чулок резиновую перчатку, девушка брезгливо (что могли прислать вонючему бомжу?) извлекла из ячейки небольшой пластиковый контейнер, на котором было написано по-русски: "С днем рожденья!"

Какой-то бред, подумал Никита Иванович. Он родился тридцать первого июля, то есть больше месяца назад.

Бросив контейнер в сумку, устремился к выходу. Проявляя немыслимую для бомжа прыть, не просто добежал до трамвайной остановки, но и успел втиснуться к крайнему неудовольствию пассажиров в закрывающиеся двери вагона.

Кондуктор тут же прицелился в него из пистолета, велел выметаться на следующей остановке.

Никита Иванович не возражал.

Следующий остановкой был парк святого Якоба. За годы жизни в Праге Никита Иванович изучил его так, как только может человек изучить место, куда каждый день ходит гулять пятнадцать лет кряду.

Выбравшись из трамвая, он сразу же бросился по железной лестнице вдоль ручья вверх по холму к каменной башне неясного назначения.

Заброшенная без окон и дверей башня с первого дня притягивала Никиту Ивановича. Он долго кружил вокруг нее, недоумевая, как попадают внутрь, если конечно попадают, люди?

Он бы никогда этого не узнал, если бы случайно не наткнулся на железный люк в лопухах на другой стороне холма. У Никиты Ивановича достало сил сдвинуть тяжелую ребристую крышку. Вниз - в сырую скользкую вонь - вели губчатые от мха ступени. Спустившись по ним, как по ковру, Никита Иванович оказался в каменном коридоре, который и вывел его внутрь башни без окон и дверей. Там было вполне сухо, но делать там было совершенно нечего, и Никита Иванович не вспоминал про подземный ход в башню до самой богемско-моравской войны, точнее до авианалетов на Прагу. Тогда-то он и оборудовал в башне вполне сносное бомбоубежище и даже провел там несколько ночей.

Война, однако, продлилась недолго.

Никита Иванович давненько не навещал бомбоубежище.

Впрочем, он точно помнил, что там есть газовый фонарь и несколько запасных баллонов.

Слушая дальние разрывы (моравцы бомбили богемцев, то есть чехи бомбили чехов), Никита Иванович, помнится, читал в подземелье Евангелие.

 

...За время, что он здесь не был, люк еще сильнее потяжелел, но может, это ослабел Никита Иванович. Ребристая поверхность оделась, как панцирем, глиной. Ему стоило немалых трудов сдвинуть люк с места. Еще труднее оказалось закрыть его над головой.

Добравшись по каменному коридору до башни, Никита Иванович включил газовый фонарь, открыл пластиковый контейнер. Внутри него оказался другой - из красного бархата - в каких обычно дарят драгоценности. Дрожащими руками Никита Иванович извлек из крохотного бархатного чрева золотой с крохотным бриллиантом медальон на цепочке и непростой конфигурации ключ.

Он мог не переворачивать медальон, потому что прекрасно знал, что именно выгравировано на обратной (той, что льнет к груди) стороне: "С тобой до встречи, которую отменить нельзя".

Да и непростой, более напоминающий компьютерную микросхему, конфигурации ключ он уже держал в руках.

В прежней жизни.

 

Дельфин

 

...До сих пор Никита Иванович помнил (как если бы это было вчера, или, точнее, происходило сейчас) августовский день в Крыму, когда стоял с братом на скалистом берегу, а горячий ветер зверски рвал голубую (в цвет неба) рубашку Саввы, как будто намеревался вернуть ее (а заодно и Савву?) обиженному небу.

Никита Иванович доподлинно знал, что прошлое того или иного человека, как и все сущее, умирает, превращается в пепел, точнее в ничто. Но внутри этого "пепла-ничто", подобно алмазам внутри графита, странным образом наличествуют произвольно расширяющиеся во времени и пространстве "заархивированные" эпизоды, "точечно" концентрирующие в себе то, что принято считать жизнью. Внутри (вокруг) них эта самая жизнь обретает некий, несвойственный ей, протяженный во времени и пространстве смысл, как бы длится вечно, не преврашаясь в прошлое. А если и превращаясь, то в особенное - "опережающее" - то есть несущее информацию о будущем прошлое. Причем человек (независимо от возраста) пребывает там в максимальном (и даже сверх возможного) развитии своих умственных и душевных сил, провидит нечто выходящее за край обыденности.

Никита Иванович подозревал, что жизнь в "опережающем прошлом" продолжается и после исчезновения с лица земли действующих лиц и исполнителей. Иногда же ему казалось, что "опережающее прошлое" есть не что иное, как незаконные, просверленные тут и там неведомыми хакерами лазы в рай, слишком тесные, чтобы живой рядовой (с багажом грехов) пользователь мог в них протиснуться, разве только заглянуть как в трубу калейдоскопа, чтобы понять, куда он может попасть, а может и не попасть по завершении жизни.

Рай, таким образом, представал местом, где принимаются правильные решения.

У Никиты Ивановича, однако, не было уверенности, что в давний августовский крымский день он принял правильное решение. Можно сказать, в давний августовский крымский день он вообще никакого решения не принимал.

Решение принимал брат.

Но решение, которое он намеревался принять, было по сути своей диаметрально противоположным тому решению, которое он в конечном итоге принял. Следовательно, делал вывод Никита Иванович, не Савва принял это решение. Стало быть, рай вполне мог быть местом, где решения принимает Бог, а человек (люди) всего лишь при этом присутствуют. Ощущение же рая (безграничности собственных возможностей, причастности к Божьей воле, светлой вариантности бытия) человеку (людям) сообщает то обстоятельство, что Бог не наказывает задействованных в принятии решении избранных смертных, даже если оно в результате оказывается неправильным.

Напротив, зачастую вознаграждает их покоем.

Потому-то люди, которым, казалось бы, нельзя жить - столь скверные (в планетарном смысле) поступки совершили они, находясь во власти, столь многие "малые сии" из-за них пострадали - спокойно доживают до глубокой старости. Скорее всего, рай, подумал Никита Иванович, это место, где человек ощущает себя частицей мироздания, точнее (творящей) частицей Бога и - соответственно - несет вместе с Богом ответственность за... все ?.

 

...Никите Ивановичу было сорок семь лет. На вопросы знакомых: "Как жизнь?", он отвечал: "Движется к естественному завершению".

Она воистину двигалась.

Зеркало, в которое Никита Иванович раз в три дня (когда брился) заглядывал, не оставляло на сей счет ни малейших сомнений. Жизнь двигалась к естественному завершению даже стремительнее, чем ему хотелось. Можно сказать, она как поезд летела к конечной станции, отцепляя для ускорения вагоны.

Никите Ивановичу казалось, что, собственно, уже и нет ни вагонов, ни локомотива, ни рельсов. Осталось лишь виртуальное ощущение движения - свистящий ветер да туман впереди по курсу, где скрывается эта самая конечная станция.

Куда он, может статься, уже прибыл, да только не знает об этом.

Все во Вселенной происходило из энергии и в энергию же уходило. Конечная станция, таким образом, была чем-то вроде трансформатора, долженствующего принять, преобразовать, пустить в новом направлении виртуальную летящую энергию, некогда идентифицирующую себя, как Никита Иванович Русаков. Или - заземлить, растворить, уничтожить, если это плохая, неподходящая энергия. Конечная станция, стало быть, являлась еще и лабораторией, определяющей, какая энергия хорошая, а какая - плохая.

Иногда Никите Ивановичу казалось, что, вне всяких сомнений, он будет заземлен, растворен, уничтожен. Иногда же каким-то образом он чувствовал, хотя, в принципе, земной, существующий по знаменитой, но неизвестно верной ли, формуле: "Жизнь - есть способ взаимодействия белковых тел" - человек не мог этого чувствовать, как, впрочем, и выразить словами, поскольку соответствующих органов (чувств?) и, следовательно, слов, чтобы их описать, попросту не существовало в природе, как проходит, преображаясь, сквозь трансформатор, вмещается в расширяющееся на манер бесконечного конуса звездное небо. А иногда - что как будто летит эдаким (переходным?) белково-энергетическим плевком вспять, дабы преобразовать, перелопатить прошлое. Даже не столько все прошлое, сколько один единственный день, точнее час, когда он стоял с братом на берегу моря, а ветер рвал голубую рубашку Саввы, как будто именно в несчастной этой рубашке сосредоточилось, воплотилось мировое зло.

Если, конечно, допустить, что в (счастливом?) ветре сосредоточилось, воплотилось мировое добро.

В такие мгновения Никита Иванович понимал, что время, в сущности, обратимо, но не понимал смысла, технологии и конечной цели его обратимости, равно как и действующих в обращенном времени законов.

Неужели рай, размышлял Никита Иванович, это исправленное, точнее, вечно исправляемое прошлое? В конце концов он пришел к странной мысли, что, вероятно, рай - есть нечто сугубо персональное, как, допустим, формула ДНК. Каждого, стало быть, ожидал (если ожидал) собственный рай, возможно, похожий, а возможно и нет на другие, которые в свою очередь тоже были решительно не похожи друг на друга.

И, тем не менее, старея, разваливаясь, седея, лысея, твердея костями, размягчаясь мозгами, он - тринадцатилетний - (вечно?) стоял с восемнадцатилетним братом на поросших мхом камнях над морем, и горячий ветер рвал голубую (в цвет неба) рубашку Саввы, как если бы Савва украл ее у неба, и небо послало ветер вернуть рубашку.

Этот вагон от локомотива было не отцепить. Может быть, этот вагон как раз и был локомотивом.

Савва закончил в тот год первый курс философского факультета МГУ. Сессию он сдал на одни пятерки, написал блистательную курсовую о роли и значении водной стихии в древнегреческой философии. Помнится, речь шла о том, чтобы отбыть ему за казенный счет на двухмесячную стажировку то ли в Варшавский, то ли в Геттингенский университет.

Савва, однако, отказался, сославшись на отсутствие в тех местах выраженной водной стихии, решил ехать в Крым, а именно в Ялту - в дом творчества журналистов, куда отец - заместитель главного редактора одной из центральных газет - еще мог в то время раздобыть путевку.

Никита боготворил старшего брата, видимо перенеся на него (по Фрейду, но может, и по австрийскому зоологу Лоренцу) лучшую половину отношения к отцу. Этот Конрад Лоренц утверждал, что, животное-сирота, в принципе, может принимать за родителей людей, если, конечно, те о нем заботятся и кормят. Как, впрочем, и дети-сироты могут принимать за родителей волков, львов, тигров и т.д., если, конечно, те их сразу не сожрут.

Отца, кстати, Никита (несмотря на то, что тот его кормил) совершенно не боготворил. Вообще, не видел в упор, не удостаивая даже и худшей (уже только по Фрейду) половины отношения.

По мере того, как дела в стране (тогда еще СССР, начинавшем превращаться в усеченную Россию) шли хуже, дела отца (в материальном измерении) определенно шли лучше.

Однако сам отец (видимо в этом проявлялась его глубинная мистическая связь с Родиной) становился хуже. Он начал как-то гаденько (каждый день, но не допьяна) попивать, вести в газете рекламные полосы компаний, собиравших у народа деньги под невиданные проценты, публиковать пространные интервью с сомнительными предпринимателями, то певшими осанну великой России, то предлагавшими уступить Сибирь Америке.

При этом не сказать, чтобы отец зажил на широкую ногу: завел молодую любовницу, купил "мерседес", ушел из семьи и т.д. Он был по-своему привязан к матери, которая (сколько Никита их помнил) никогда ничего у отца не просила и ничего от него не хотела. Каждый год по три месяца мать проводила в подмосковном неврологическом санатории, куда отец не ленился ездить по субботам и воскресеньям, а то и среди недели. Возвращался он из этих поездок какой-то очень спокойный и просветленный, как если бы в душевном нездоровье матери чудесным образом черпал (укреплял) собственное душевное здоровье.

Если отец что-то и имел с рекламных проходимцев, то, по всей видимости, помещал деньги под проценты в их же фирмы, хотя (Никита сам был свидетелем), Савва не раз говорил отцу, что не следует этого делать.

"Тебе уже за пятьдесят, - объяснял Савва, - но ты не исполняешь основных житейских заповедей своего возраста: не пить, не курить и... не копить деньги".

Перед старшим сыном отец почему-то робел, словно Савва был его непосредственным начальником по службе, или - молодым батюшкой в храме, а отец - не сильно примерным прихожанином. Во всяком случае, Никита не помнил, чтоб отец хоть раз повысил на Савву голос, не говоря о том, чтоб поднял руку. А может, это происходило потому, что Савва говорил отцу нечто такое, что невозможно было (пребывая в здравом уме) опровергнуть, как если бы (в Средние века) Савва читал вслух отцу Евангелие, или (применительно к СССР) - последнее по времени выступление Генерального секретаря ЦК КПСС.

"Неужели ты не понимаешь, что за рекламные полосы по отъему денег у малых сих придется отвечать?" - интересовался Савва.

"Каким образом?" - удивлялся отец, стараясь остановить бегающие глаза, спрятать в карманы трясущиеся пальцы.

"Не знаю, каким именно, - объяснял Савва, - но это будет непременно связано с отъемом денег. Может быть, даже не у тебя, но у твоих близких. Если не у твоих близких, то у... неблизких. Одним словом, у народа, частицей которого ты являешься. Такие вещи отливаются в пули, которые летят по самым неожиданным траекториям".

Отец смотрел на Савву как на блаженного, опасаясь, тем не менее, признаться в том, что ему плевать, потеряют или не потеряют деньги его близкие, неблизкие, а также народ, частицей которого он является. Вероятно, это объяснялось тем, что, во-первых, деньги в ту пору в семье зарабатывал один лишь отец, во-вторых же, он не считал сыновей (мать не в счет) настолько близкими, чтобы горевать по деньгам, которые они в данный момент не могли потерять, потому что их у них попросту не было. О неблизких же, равно как и о народе, частицей которого он являлся, отец, надо полагать, вообще не думал.

В отце (как понял позже Никита) в те годы не было твердости, того, что называется духом. Как, впрочем, не было его и в конструкции, именуемой КПСС, и в более величественной - геополитической -конструкции, именуемой СССР.

Дух же, как известно, позволяет индивидууму (и не только) не просто мужественно противостоять скотской действительности, но и одерживать в этом противостоянии верх.

Дух в человеке или был, или его не было.

А иногда, разъяснял Никите студент философского факультета Савва, в этом самом индивидууме присутствовал отрицательный (анти-) дух. Носитель антидуха проявлял исключительную твердость и последовательность во всем (включая собственную жизнь), что касалось разрушения того, что было можно (или нельзя - здесь носитель антидуха буквально сатанел) разрушить.

Перманентная трагедия бытия, по мнению Саввы, заключалась в том, что люди лишенные духа (пассивное большинство) были склонны идти на поводу у людей, отмеченных анти-, но никак не настоящим, то есть простым, понятным, ясным, одним словом, созидательным духом. Из двух могущих повести за собой меньшинств - людей разрушения и людей созидания - ведомое большинство неизменно выбирало неправильное, умножало себя на минус и тем самым многократно преумножало конечную "минусовую массу".

Оказавшись в средоточии "минусовой массы", созидательный дух тосковал и в конечном итоге разлагался, как будто и не существовал вовсе, либо же (в редких случаях) затаивался до лучших времен. Логика бытия, однако, заключалась в том, что, пресытившись разрушением, люди вспоминали о созидании. Вот в эти-то короткие (в историческом времени) периоды прояснения, собственно, и созидалось (воссоздавалось) то, что впоследствии непременно предстояло разрушить, а именно основы бытия.

Савва утверждал, что сей процесс можно уподобить качанию маятника. Беда заключалась в том, что с каждым махом амплитуда разрушения увеличивалась, а амплитуда же созидания - сокращалась. При этом, продолжал Савва, в людях пропорционально неравенству амплитуд убывало то, что называлось богобоязнью. Без богобоязни же человечество, по мнению Саввы, превращалось в скопище уродов и подонков.

"Неужели выхода нет?" - помнится, встревожился Никита, с которым (видимо за неимением иных слушателей) поделился данными соображениями старший брат.

"Есть, - помрачнев, ответил Савва, - примерно раз в две тысячи лет. Но и здесь созидательный и, стало быть, в высшем своем проявлении - Святой, дух входит через одну дверь, а выходит через другую. Я имею в виду ту, через которую выносят покойников".

 

...Отец был по жизни не то чтобы слаб, но как-то излишне пластичен, вязко непрост. Он путался под ногами, как донные (в Саргассовом море, куда идут на нерест угри) водоросли, не то чтобы мешал сыновьям идти (плыть?) в избранном направлении, но сбивал с темпа. В шевелящемся под килем пространстве трудно было отделить воду от водорослей, а водоросли от угрей. Вне всяких сомнений, отец не являлся носителем созидательного, как, впрочем, и анти- духа. Скорее - некоего перманентно мутирующего духа падшего ангела, когда тот уже не ангел, но еще и не окончательный демон. Житейские и философские воззрения отца представлялись какими-то бездонными (не в смысле глубины, а в смысле саргассовой мешанины), так что совершенно не представлялось возможным вычленить то единственное простое (мысль, чувство, убеждение и т.д.), что лежало в основе его натуры.

Савва называл этот процесс "определением определяющего".

Людей, у которых не удавалось определить определяющее, он считал не вполне людьми, так как выше "определения определяющего" в мире стояли только Бог и Вечность.

Иногда Никите казалось, что насчет отца Савва излишне усложняет.

Определяющее в нем - жадность.

Но отец, хоть и не усвоив заповеди не копить после пятидесяти деньги, случалось, тратил их, не жалея и не считая. То вдруг затащил сыновей в казино и купил каждому фишек на двести долларов. Никита сразу все проиграл, а Савва начал со страшной силой выигрывать и, надо думать, выиграл бы немало (уже около него стали собираться мелкие игрочишки и ставить на те же числа), если бы в казино не ворвались ОМОНовцы и, круша кулаками рулетки, разбрызгивая веером хрустальные фужеры с шампанским, топча черной кованой обувью мягкие красные ковры, не уложили всю публику на пол лицом вниз, чтобы затем увезти в пропахшем мочой и блевотиной зарешеченном автобусе на дознание.

Иногда Никита думал, что это - трусость.

Но на спуске из зарешеченного мочевого автобуса отец вступил в неравную схватку с ребятами в шлемах и кевларовых жилетах, и хоть и не вышел из нее победителем (два сломанных ребра, сотрясение мозга средней тяжести, раздувшееся, как монгольфьер ухо) все же определенно не выказал себя трусом, напротив, можно сказать, проявил самоубийственную смелость, потому что только самоубийцы в те годы в России осмеливались противостоять ОМОНу, находясь в полной его, ОМОНа, власти.

Или еще был случай, когда вечером отец возвращался с Никитой домой через сквер, и некие стриженые молодцы (число их трудно определялось в сумраке) то ли задели отца плечом, то ли сказали что-то недружественное. Приставив Никиту к дереву, как заключенную в футляр виолончель, отец вдруг с дурным каким-то воплем бросился на стриженых, и некоторое время белый его плащ победительно (вертикально) мелькал среди кустов. Но вскоре плащ (парус одинокий) принял горизонтальное положение, из чего Никита заключил, что стриженые приступили к наказанию отца ногами. Тут уже он завопил во все горло: "Папа! Папу бьют!", бросился ожившей виолончелью сквозь стриженых к лежащему на траве отцу. Стриженые, слегка "настучав" Никите по ушам и поучив еще немного (уже без прежнего пыла) отца ногами, растворились во влажной шумящей осенней тьме.

Никита помог отцу подняться.

Кое-как они добрались до дома.

На сей раз отец отделался вывихнутым плечом и разбитым носом.

Никите в ту пору было немного лет, он жил особенно ни над чем не задумываясь, можно сказать, жил как растение (хотя, может статься, подобное сравнение оскорбительно для растения), однако острое ощущение бессмысленности отцовских действий запало ему в душу. Никита стал не то чтобы бояться, но опасаться отца, точнее за отца. Отец как бы носил в себе нечто иррациональное, что могло в любое мгновение взорвать заурядную жизненную ситуацию, преобразовать ее в нечто непредсказуемое и... совершенно неуместное.

В "определении определяющего", таким образом, выходила осечка.

При том, что отец определенно не доставал до Бога и не становился вровень с Вечностью.

Что-то, однако, было.

Причем отнюдь не эпизодическое иррациональное и не усредненное среднестатистическое. Хотя отец в ту пору воплощал в себе обобщенный образ советского интеллигента, работника печати, служившего режиму и одновременно ненавидящего этот самый режим, имевшего от режима кусок и одновременно покусывающего руку, протягивающую ему этот самый кусок. Только спустя годы Никита продвинулся в "определении определяющего" отца: недовоплощенность. Нигде и ни в чем отец не шел до конца, сдаваясь на волю обстоятельств, застревая между хорошим, плохим и никаким. Он добивался исключительно промежуточных (тактических), а не конечных (стратегических) целей.

Никита частенько ловил на себе и брате его тревожно перемещающийся (оценивающий) взгляд, как если бы отец хотел понять нечто важное, кого-то из них выбрать, то есть "определял" в каждом из сыновей "определяющее" и... тоже никак не мог выбрать, определить.

Хотя, казалось, чего выбирать между копейкой (Никитой) и рублем (Саввой)?

Никита в детстве был толст и удивительно неуклюж. Преодолел немоту лишь к четырем годам. В школе смотрел в книгу, а видел фигу, во дворе частенько бывал бит сверстниками, дома же занимался в основном бесполезными делами, такими как лепка пластилиновых уродцев и вырезание из бумаги (опять же уродцев) с последующим размещением их в самых неожиданных местах, допустим, в шкатулке, где мать хранила браслеты и серьги, в запирающемся на ключ баре, где отец держал престижную заграничную выпивку, в холодильнике и даже... внутри обуви. Пластилиновые уродцы карабкались по бутылкам, как африканцы по пальмам, бумажные уродцы слетали со шкафов и люстр, как парашютисты или дельтапланеристы.

"Зачем ты это делаешь?" - не уставали спрашивать мать, отец, брат.

Никита не удостаивал ответом, пока, наконец, Савва не сформулировал вопрос иначе.

"Кто эти люди, брат?" - на полном серьезе поинтересовался он, как будто размножавшимся в квартире подобно леммингам бумажным и пластилиновым уродцам можно было дать хоть сколько-нибудь разумное определение.

"Это... народ", - вдруг ответил Никита, отметив, как дернулись зрачки в синих глазах Саввы и (боковым, не иначе зрением) отметив, как дернулись зрачки у входящего в комнату (он всегда входил в самые неподходящие моменты) отца.

Больше они не беспокоили его вопросами насчет уродцев.

 

...Никита не поверил своему счастью, когда узнал, что старший брат берет его с собой в Крым.

Савва был высок, строен, светловолос, гибок, как молодая ольха или осина, в отличие от отца, не копил денег, был не эпизодически-истерически, а перманентно (как дышал) смел и уверен в себе. Идя со старшим братом по темному парку или по гадкому участку улицы, Никита ничего не боялся, потому что (по крайней мере, в его представлении) Савва был бесконечно выше тривиальных земных опасностей, как, допустим, орел выше тревог бегающих и ползающих по земле мышей и ужей. Хотя, конечно, это не означает, что презрительно (сыто?) посматривающего с высоты на ползающих по земле мышей и ужей орла вдруг не сразит пущенная с земли же пуля.

Девчонки сохли по Савве. Стиральная машина в ванной к концу недели была (как народно-песенная коробочка) полным-полна его испачканных помадой рубашек.

"Ты бы им намекнул, что ли, - просила мать, - чтобы они пользовались отстирывающейся помадой".

Особенно раздражала ее девушка, пользующаяся серебряной (практически не отстирывающейся) помадой, на свидания с которой Савва надевал самые красивые рубашки.

"Лучше бы ты надевал кольчугу, тогда пятна были бы не так заметны", - печалилась мать, посетившая не один хозяйственный магазин в поисках эффективного средства для борьбы с серебряной помадой.

В добавление к перечисленному, Савва трижды в неделю плавал в бассейне, занимался в секции восточных единоборств, читал в день (как Сталин) не менее пятисот страниц убористого текста.

Мать читала мало и крайне избирательно, наверстывая, впрочем, упущенное в неврологических санаториях.

Никита тогда не читал вообще.

Второе место (с огромным отставанием) по чтению в семье занимал отец, который называл Савву "машиной для чтения".

"Знаешь, в чем основная конструкторская недоработка этой машины? - поинтересовался он однажды у Саввы. И не дожидаясь (он, впрочем, и не предполагался) ответа, сам ответил: "Она жрет дикое количество топлива, но стоит на месте".

"Потому что летит, - возразил Савва, - со скоростью мысли, которая выше скорости света. Но это мало кто видит, а потому всем кажется, что она стоит на месте".

"А ты, стало быть, за рулем? И, стало быть, знаешь куда летишь?" - как вбил гвоздь, уточнил отец.

"Иногда мне кажется, - задумчиво ответил Савва, - что я не водитель и не пассажир, а... - часть мотора. Мотор же, как известно, не может нести ответственности за скорость и направление движения".

Отец и Савва частенько вели странные беседы. До тринадцати лет Никита (за исключением печатной продукции эротического характера) не брал в руки книг (зато потом наверстал с лихвой), а потому хранил в незамусоренном, просторном, как храм, точнее склад нижнем (детском) этаже памяти все, что в те годы видел и слышал.

К примеру, ночной разговор отца и старшего брата накануне отбытия на отдых в Крым.

Был август, но смоговое, серо-черное, как оперение вороны, московское небо нет-нет да прорезывал тусклый трассер падающей звезды. Казалось, звезда падает из никуда в никуда, и, соответственно, не было ни малейшего смысла загадывать желание. Какой смысл загадывать желание, которое, возникнув из никуда, в никуда же и уйдет?

Бывало, отец коротал переходящие в ночи вечера на кухне за чашкой чая в обществе матери. В последнее время, однако, мать ложилась спать рано, и отец под предлогом поговорить за жизнь зазывал на кухню (когда тот был дома) Савву, который формально (студент-философ, отличник, совершеннолетний и т.д.) вполне годился в вечерние собеседники, точнее в собутыльники.

Отец не скупился на эти трапезы. На столе можно было увидеть и копченого угря, и консервированного омара, несезонные (а стало быть, запредельные по цене) овощи, ветчинку-буженинку, французское или испанское красное вино, запотевшую плоскую в красном гербе "Smirnoff", маринованные грибки, крохотные, как новорожденные крокодильчики, соленые огурчики.

Никита, который (тогда) не любил читать, но (как и сейчас) любил вкусно пожрать, тоже подтягивался на кухню, набрасывался на деликатесы, сидел со слипающимися глазами в ожидании чая, надеясь, что к чаю у отца припасено нечто особенное.

Савва (сколько помнил его Никита) всегда ел и пил по-коммунистически (то есть исключительно по потребностям), духовно (а, следовательно, и физически) пребывал "над" едой и питьем. Настроение у него не портилось, если он и Никита приходили куда-то, где, как представлялось, их ожидал хороший стол, а его не было, и не улучшалось, если приходили туда, где вообще не предполагалось никакого стола, а вдруг обнаруживался ломящийся лукуллов.

"Только уйдя за полста, - наливал Савве вино, себе водку, цеплял вилкой истекающего холодным скользким жиром угря отец, - я понял, что карьера, работа, семья, одним словом, весь круг общественных и прочих обязанностей - преходящ, я бы сказал, негативно-возвратно преходящ в смысле убывания отпущенного времени, то есть жизни. А кто есть вор времени и жизни по определению? - проглатывал водку, закусывал, смотрел на собственное отражение в темном оконном стекле. Должно быть, оно ему нравилось, потому что отец смотрел на него долго и внимательно. - Кто сказал, что все традиционное первично, а нетрадиционное вторично? - Мысль отца можно было уподобить знаменитому айсбергу, отдельные фрагменты которого всплывали на поверхность, основная же масса оставалась под водой. - Я понял, что есть жизнь, когда, в сущности, уже ее прожил. Что толку, - он переводил взгляд на так набившего рот, что ни вздохнуть, ни пошевелиться, Никиту, - тратить душевные силы и немалые деньги на детей, если растет в лучшем случае труба, превращающая продукты в дерьмо, в худшем... ничто? Что толку, - потрепал Никиту по лохматой двойной макушке, как бы давая понять, что он - не труба и не ничто, что к нему сказанное не относится, - рвать жилы на службе, делать карьеру, подсиживать редактора, если..." - не закончил, снова уставившись в ночное окно, словно там как на компьютерном экране, были начертаны ответы на заданные вопросы, и эти ответы (в отличие от собственного отражения) крайне не понравились отцу.

"Если, - закончил Савва, - общественно-экономические формации конечны во времени и пространстве?"

"Как жизнь, - вздохнул отец. - Как думаешь, кто вор общественно-экономических формаций?"

"Как жизнь, - повторил Савва, - но не власть. Она бесконечна. Я думаю, дело не в том, кто вор общественно-экономических формаций. Да и можно ли считать это воровством? Вор крадет. Тут же речь идет о замене одного другим. Это может сделать только... Бог".

"Степень близости конца общественно-экономической формации, - посмотрел сквозь красное вино в бокале на лампу отец, - определяется степенью беспомощности и омерзительности власти внутри этой самой формации. Если бы тебе завтра предложили работать... в райкоме комсомола, ты бы пошел?"

"Пошел, - немало озадачил отца Савва, - поскольку общественно-экономическая формация вторична, а власть первична. Главное не прозевать момент воровства, точнее, момент замены одного на другое, увидеть творящего историю Бога. Но оказавшиеся в данный момент наверху, - тоже навел на лампу бокал с красным вином, как перископ подводной лодки, - этого не понимают. Не понимают, что красный цвет бесконечен, сложен и многолик, как жизнь, как кровь. Не понимают, что пока у них в руках волшебный кристалл власти, они могут заставить всех видеть вместо драного выцветшего кумача да хотя бы... вот это вино... Не понимают, что главное - не столько сама власть, сколько пластика бытия, а именно, контроль за моментом замены одного на другое. Суть и смысл власти в том, чтобы это не могло застать врасплох".

"Кристалл у них, - мрачно подтвердил отец, - но они не могут ничего!"

"Естественно, - рассмеялся Савва, - потому что ты решил отыграть в аут, остаться не у дел".

"Как бы они не упились этим вином, - словно не расслышал его отец, длинно отпил из своего бокала, вероятно, наглядно демонстрируя, как именно им можно упиться. - Время против пространства, - продолжил он. - СССР - это пространство. Но у него не осталось времени. Ничего не получится".

"Ты боишься, - сказал Савва, - потому что думаешь, что следом за СССР разрушится остальной мир. Он все равно разрушится. Но ты мог бы это отсрочить".

"Только когда пойму природу конца, природу смерти, - мрачно ответил отец. - То есть, когда умру".

"Ты никогда не умрешь!" - вдруг с непонятной убежденностью произнес Савва.

"Как Ленин?" - усмехнулся отец.

"Почти, - ответил Савва, - только Мавзолей у тебя будет больше и... светлее".

Никита вдруг обратил внимание, что белая, как снег или ангельские крылья рубашка брата вся как бы в серебряных сдвоенных гороховых стручках. Неужели, подумал Никита, эта девушка хочет, чтобы следы ее губ оставались на всех его рубашках? Никите в ту пору уже было кое-что известно о любви, но он, убей бог, не понимал, почему неведомая, пользующаяся серебряной помадой девушка тесно покрывает поцелуями рубашку брата, словно это не просто белая рубашка, а... (тогда, правда, Никита про нее не ведал) знаменитая туринская плащаница?

Савва в косом свете лампы напоминал в этой рубашке зеркального карпа, заплывшего на огонек в кухню из ночной реки. Никиту удивляло, что ни брат, ни отец не обращают на полусеребряную рубашку ни малейшего внимания.

"П...пят..на", - пробормотал он, проглотив огромный кусок консервированного омара и немедленно отправив в рот следующий.

"Какие пятна? Где?" - удивился Савва.

Отец строго уставился на Никиту, и тот понял, что отец не одобряет его расправу над омаром, но при этом тоже понятия не имеет о каких пятнах идет речь.

Никита махнул рукой, единственно беспокоясь о том, чтобы не заснуть раньше, чем покончит с омаром, такой вдруг тяжелый, необоримый, всесокрушающий (потом он узнает, что по имени бога Пана его, как и ужас, называют "паническим") на него навалился сон.

"Зачем? Он не мешает", - тем не менее, расслышал сквозь панический сон, словно сквозь положенную на голову подушку, голос старшего брата.

"Ты хочешь, - сказал отец, - чтобы я рассказал тебе, что будет, но вдруг не тебе надо рассказывать, а... ему?"

"Не рассказывай никому, - зевнул брат, - в принципе, это уже не имеет значения".

"А что, по-твоему, имеет значение?" - с непонятной строгостью поинтересовался отец.

"Что будет после, - ответил брат, - но ты ведь этого не знаешь".

"Меня в "после" уже не будет, - даже во сне Никита ощутил, как отцу в данный момент грустно. - Я исчезну в тот самый момент, как только пойму, что самое дорогое, что есть у меня в жизни - это... я сам! Что все, что у меня есть и, возможно, будет, я должен расходовать, тратить... исключительно на себя, использовать себе во благо. В общем-то, я уже это понял. Только вот... где я буду? Почему, когда я думаю об этом, мне становится так одиноко, как будто я последний из оставшихся в живых?"

"Мысль хорошая, - усмехнулся Савва, - но не новая. Обещаю: на меня ты больше не истратишь ни копейки. Только скажи, когда это случится, назови число. А я..."

"Попробуешь что-то предпринять? - перебил отец. - Поздно. Ты ничего не изменишь, только погубишь себя. Ты еще не готов. Еще не научился толком летать, а туда же - в воздушный Гольфстрим. Слишком рано. Знание точной даты не может повлиять на ход событий. Но если ты настаиваешь, пожалуйста: двадцать девятое августа. Самое печальное, - голос отца дрожал, как если бы он собирался расплакаться, - подобно зерну между жерновами, оказаться между "поздно" и "рано".

"Прогреметь над изнывающей от жажды землей сухой грозой", - вздохнул Савва.

"Которую никто не заметит"... - лирически продолжил отец .

"Если только молния не наделает бед. Ведь молния, в отличие от грозы, не может быть сухой", - завершил Савва..

 

...Но недолго в тот давний августовский день Никита и Савва стояли на камнях вместе. Никита засмотрелся на дельфиньи игры, а Савва тем временем непостижимым образом очутился на высоченной, нависающей над пенным морем как кривой, грозящий морю каменный палец, скале.

Не иначе как Савву задул туда ветер, потому что без специального альпинистского снаряжения забраться (да к тому же так быстро) на скалу было невозможно, к тому же еще и с сумкой. Впрочем, (теоретически) сумку можно было забросить на скалу.

Вот только зачем?

Едва только взглянув на эту скалу, Никита понял, что ему туда ни за что не залезть. Его, в отличие от Саввы, ветер не возносил вверх, а раскаленным крылатым молотом вколачивал в берег. Помимо кривого, грозящего пенному морю пальца, скала напоминала еще и конус, причем острый его конец был уткнут в землю, а относительно плоское в клочьях мха основание, где в данный момент находился Савва, обращено к небу.

Никита не очень понимал, каким образом брат собирается спуститься вниз и вообще, можно ли самостоятельно спуститься со скалы и при этом не покалечиться?

Между тем, дельфиньи игрища, за которыми каждый со своей точки наблюдали братья, приобретали странный характер. Построившись мусульманским полумесяцем, дельфины устремились к берегу, если, конечно, за таковой можно было считать кипящий в пене частокол скал, наводящий на мысли о кораблекрушениях и смерти, но никак не о счастливом спасении и, следовательно, жизни. Никита как будто слышал хруст разламываемых о скалы (деревянных) бортов, слышал визг и вой вскрываемых как консервными ножами (металлических) бортов, превращаемых скалами, как ножницами, в красные лохмотья тел.

Дельфины урезали и выгнули к центру оконечности полумесяца, отчего он сделался похожим на бумеранг.

Никита, наконец, понял смысл игрища (хотя, вероятно, данное определение было не вполне верным): дельфины (стая, общество) гнали в пенные челюсти скал на верную смерть дельфина (одиночку, индивидуума). Никита подумал, что так никогда и не узнает, в чем провинился бедолага, не обнаруживающий, впрочем, согласия с приговором, стремившийся изо всех своих дельфиньих сил избежать его.

А это было, учитывая, что и построившиеся бумерангом дельфины, тоже ребята-не-промах, не так-то просто.

Когда, казалось бы, приговоренному деваться было некуда, когда очередная волна должна была поднять его вверх, а опустить (нанизать) на торчащие из пены каменные шипы (шампуры), тот, не желая быть тушей на безогненном этом барбекю - не иначе как прошел дрессировку в океанариуме - свечой взвился в небо, так что только белое восковое брюхо сверкнуло на солнце, как если бы солнце зажгло его как свечу.

В следующее мгновение невообразимой силы порыв ветра сместил летучего дельфина в сторону скалы, где в данный момент находился Савва. Дельфин, вне всяких сомнений, упал бы на скалу, и смертный приговор, таким образом, был бы исполнен в еще более мучительном, нежели задумывалось, варианте, если бы Савва вдруг не бросился к краю скалы и, рискуя свалиться, что есть силы, не толкнул застывшего на излете в воздухе дельфина. Видимо Савва исключительно удачно (для дельфина) его толкнул, потому что следующий непредсказуемый - сильнейший, но на сей раз боковой - порыв ветра резко сдвинул блестящее плотное тело в сторону от острых скал. Дельфин, удачно подрулив в воздухе плоским хвостом, плюхнулся в море за спинами загонщиков.

Те мгновенно развернулись, но он уже торпедой несся в открытое море, где другие дельфины, конечно, могли его достать, но могли и не достать.

К примеру, он мог уйти через Босфор в Мраморное море, потом в Средиземное.

Одним словом, у ног (хвоста) дельфина лежал мировой океан, который, как известно, занимает две трети пространства Земли, в то время как суша всего лишь треть.

"А может, - подал голос с нижней скалы Никита, - они хотели наказать его за дело?"

"Наверное, - не стал спорить Савва, - но кто знает, что это за дело?"

Никита с тревогой посмотрел на брата. Он был впервые в Крыму на море, и не было отдыха в его жизни лучше, только вот голова пухла от разных мыслей, потому что во всем, что говорил и делал старший брат, скрывалось нечто, выходящее за рамки произнесенных слов и сделанных дел. В видимом скрывалось невидимое, в неважном - важное, и не прочитавшему пока в своей жизни ни единой книги Никите постоянно приходилось умственно напрягаться, отслеживая это невидимое, важное. Его не оставляло ощущение охотника, преследующего неведомого, быть может вылезшего из ледника или свалившегося с Луны зверя. В иные моменты Никите казалось, что уже не он преследует зверя, а зверь его. Мир переворачивался с ног на голову. Никита терял нить понимания сущего, утрачивал связь с реальностью. Неразработанный (хоть и отнюдь не девственный) разум его восставал против очевидной множественности миров. Никита привык, что есть один-единственный мир, где он как рыба в воде. Ему не хотелось быть в других мирах рыбой в лесу или зайцем в реке. Хотя, может статься, именно рыбы в тех местах пели в ветвях, а зайцы плавали по волнам.

Никита почти физически ощущал, как сдвигаются в голове свежие (в смысле, не оскверненные логическими и прочими рассуждениями) геологические пласты, скрежещут рождающие мысли механизмы.

Самым удивительным было то, что рожденные в геологических муках мысли объясняли далеко не все, тянули за собой вереницу других мыслей, объяснявших что-то совсем другое. Мысли росли подобно тем самым деревьям, на которых пели рыбы.

Деревья превращались в непролазную лесную рыбную консерваторию.

Никита бродил в ее шумящих, сорящих поющими рыбами как осенними листьями залах, не зная, где выход.

Иногда ему казалось, что из леса-консерватории вообще нет выхода. Точнее есть, но он его никогда не найдет. Или - выход есть, но в другой мир, что еще хуже чем если бы выхода не было вообще.

Никиту совершенно не прельщал выбор между отсутствием выхода и выходом неизвестно куда. Но он уже тогда неразработанным своим умом начал понимать, что, в сущности, это и есть единственно возможный для человека выбор в сошедшем с круга мире. Схождение мира с круга ощущалось одновременно во всем и ни в чем. Это был иррациональный, накапливающий невидимую силу процесс, как если бы Никита пил воду, но вдруг на очередном глотке понял, что это не вода и вообще он не пьет, а, допустим (как рыба в лесу), поет. Единственное же и последнее, что не дает ему окончательно пропасть, затеряться в мирах - осознание, что он - это все еще он, Никита Русаков.

Никита понял, что смерть, о которой он прежде никогда не думал, есть не что иное как исчезновение сущности "Никита Русаков", но быть может и освобождение от сущности "Никита Русаков", если конечно внутри (под-, над-?) этой сущности наличествует иная.

Если.

Никита подозревал, что отгадывать жгучую эту загадку ему (и не только) предстоит всю жизнь.

Чтобы так и не отгадать.

Брат учил его плавать, посылал на морские и сухопутные экскурсии, покупал мороженое, ставил на водные лыжи. С ними как-то не заладилось. Никита то позорно стартовал на дрожащих полусогнутых, теряя лыжи, вспарывая лицом воду; то стартовал вроде бы успешно, но тут же почему-то бросал держалку, и катер, гневно ревя мотором, уносился в море без него; то летел по воде как кладбищенская статуя Командора, боясь пошевелиться, хотя всем известно, что происходит с теми, кто каменеет на водных лыжах - они теряют равновесие и падают.

Сам же Савва, как только наступал вечер, отправлялся на дискотеку, в кафе, в бар, а иногда - просто на набережную, где на каждых десяти метрах подавали в разлив шампанское, портвейн и мускат, и откуда он каждый раз возвращался с новой девушкой.

Никита просыпался от плотной возни, сладких стонов на соседней кровати, лежал не дыша, навечно запечатлевая в памяти скульптурные сексуальные композиции.

Однако же вскоре Савве прискучил принцип "одна ночь - одна девушка", он начал приводить по две. А как-то, проснувшись среди ночи, Никита обнаружил, что в комнате три девушки, причем две были в работе (если данное определение здесь уместно), третья же, "парующая" сидела в кресле и как-то слишком пристально смотрела на притворявшегося спящим Никиту.

Ощутив томительный позыв плоти, Никита вдруг подумал, что, пожалуй, и он бы мог... Но тут же ему стало страшно, такую могучую, перечеркивающую несерьезные его надежды тень наложил в лунном свете на стену высвободившийся из нежного трепещущего (чтобы тут же уйти в другое) ущелья (е) член Саввы. Никита понял, что это все равно что предложить изнывающим от жажды девушкам черпать воду стаканчиком, когда рядом (Савва) есть возможность черпать ведром. Девушки его просто засмеют, если он посмеет.

Он чуть не заплакал от огорчения.

Никите хотелось на практике овладеть наукой любви, а не плавать до одури брассом и кролем, не ходить почтительно по музею какого-то лохматого, широкомордого, как облепленная сеном лопата, Волошина, носившего просторную толстовку и пившего чай (а может и не чай) из огромной синей в белых пятнах (она была в числе экспонатов) фарфоровой кружки, не позориться на проклятых водных лыжах.

"Привет, - вдруг услышал он тихий голос в самом своем ухе, но, быть может, и в сердце. Никита решил было, что в ухе плещется, живет своей жизнью, играет в слова задержавшаяся там после вечернего купания морская вода. Если же речь идет о сердце - то некая обобщенная мысль о близости полов. Единственно, непонятно было, почему она начинается со слова "привет"? Но это была не вода и не обобщенная, начинающаяся со слова "привет" сердечная мысль о близости полов. - Меня зовут Цена".

С ним разговаривала сидевшая в кресле совершенно обнаженная девушка. Похоже, она уже не надеялась, что когда-нибудь подойдет ее очередь, так слаженно и самозабвенно занималось любовью трио на соседней кровати. В лунном свете девушка казалась ртутной или свинцовой, то есть из мягкого металла, лобок же, груди и голова как будто были из темного мрамора.

Никита вдруг почувствовал (хотя, может статься, это было ложное чувство) как пронзительно-одиноко и в то же время горестно-свободно в данный момент комбинированной (металло-мраморной) девушке. Хотя ему было трудно понять, на что, собственно, она надеялась, придя глухой ночью в номер к Савве с двумя другими девушками?

Чего-то он не понимал.

То есть, конечно, понимал, что то, чем они в его присутствии занимаются - свальный грех, скотство. Не понимал же того, что было над этим скотством.

Что-то определенно было.

Никита допускал, что, возможно, девушки этого не знали. Но Савва точно знал.

Если не было ничего - жизнь представала, в сущности, не требующим размышлений бессмысленным и беспощадным способом существования белковых тел. Более того Никите в ту ночь вдруг открылось, что человеческая жизнь триедина, что в ней существуют: "над", "под" и "в". Большинство людей, как, к примеру, сам Никита - неизменно "в" и "под". Но есть и те, кому ведомы принципы работы механизмов, приводящих в движение жизнь, кто триедин, как сама жизнь, то есть одновременно "над", "под" и "в", как, к примеру, Савва.

Единственно, Никита не понимал устремлений (Савва наглядный пример) этих людей, равно как и не представлял масштабов их силы и целей, которых они добиваются посредством этой силы. Никита подозревал, что цели эти не хороши и не плохи, в том смысле, что не имеет ни малейшего значения, как их оценивают люди "в" и "под".

"Разве есть такое имя?" - удивился Никита, как копьем, уткнувшись взглядом в мраморный в скульптурных завитках темный лобок. Улыбнувшись, девушка чуть раздвинула ноги, и Никита, наконец, увидел то, что мечтал увидеть вживую давно, да все как-то не получалось. Увиденное сильно отличалось от того, что он прежде видел в порнографических журналах и на видеокассетах. То было - грех, а это - жизнь. Чем дольше Никита смотрел, тем меньше оставалось в его голове нечистых помыслов и скверных намерений. Восставшая юная плоть опала, как приземлившийся монгольфьер. Никите казалось, что он (точнее не он, какой сейчас и каким, возможно, станет, когда вырастет, а, так сказать, обобщенный, "заархивированный") каким-то образом приблизился к (символическим) вратам, из которых вышло (и продолжало выходить) то, что называется человеческой цивилизацией. Он вдруг захотел чтобы девушка немедленно ушла, пока неистовствующий Савва про нее не вспомнил, не востребовал ее на алтарь греха.

"Ты не представляешь, - ответила девушка, - сколько на свете разных имен. Например, Мера, или Малина. Я думаю, - склонилась над Никитой, уронив ему на лицо сначала мягкие мраморные волосы, а затем - пружинные мраморные груди с вишневыми пуговицами сосков, - тебе лучше повернуться к стенке. Спи!"

"Ложись со мной, Цена, - предложил Никита, надеясь на невозможное. Монгольфьер плоти вновь рвался в небеса. - Места хватит и для тебя, и для Меры и для... Малины".

"Для всех места не хватит никогда, - грустно ответила девушка. - В принципе, душа не шире двуспальной постели... Вот только, - вздохнула, - человек почти всегда спит один, даже... когда не спит один, как сейчас твой брат".

Никита так сильно задумался над ее словами, что мысли незаметно (как ручей в реку, а река в море) перетекли в сон. Сон же, как известно, имеет обыкновение бесследно растворять мысли, либо оттачивать их до необъяснимой остроты, так что поутру человек либо ничего не помнит, либо - не знает, что делать. У Никиты во сне видимо случилось невозможное совмещение - растворившись, мысли отточились до необъяснимой остроты. Проснувшись, Никита одновременно ничего не помнил, не знал, что делать , проникал бритвенной мыслью в суть вещей.

У него закружилась голова.

Солнце светило вовсю.

Ни Саввы, ни девушек в номере не было. Номер был пуст и чист, как если бы ночная оргия приснилась Никите. Должно быть, они отправились на ночное (лунное) купание, которое незаметно перешло (перетекло как мысли в сон) в утреннее (рассветное).

"Зачем тебе сразу три?" - спросил Никита у брата, когда, наконец, встретил его в столовой на обеде.

"Три? - удивился Савва. - Ты что, их было всего две!"

Наверное, подумал Никита, он забыл про третью со странным именем Цена. Какая-то его охватила светлая радость, что Цена осталась незадействованной в непотребном ночном действе.

"А две? Зачем тебе сразу две?" - Никита вспомнил, что душа должна быть не шире двуспальной постели. У Саввы она получалась многоспальной. Хотя, если судить по неуходящей из его глаз печали, Цена была права: Савва спал (да и бодрствовал) в одиночестве даже когда не спал (не бодрствовал) в одиночестве.

"В это трудно поверить, - задумчиво проговорил Савва, - но некоторые, на первый взгляд, удивительные и необъяснимые вещи способны помешать произойти еще более удивительным и необъяснимым вещам. Видишь ли, - понизив голос, наклонился к самому уху (сердцу) Никиты, - сколько у меня будет девушек, столько дней будет существовать наше государство - сверхдержава под названием Союз Советских Социалистических Республик. Я как атлант держу страну своим х... Но все имеет свой предел, - почти весело закончил Савва. - В том числе и мощь моего х..!"

"Всегда есть что-то, что "над"? - подумал, но получилось, что спросил Никита.

"Именно так, - внимательно посмотрел на него брат, - а над этим "над" другое "над", и так бесконечно. Но это, - продолжил после паузы, - не избавляет, нет, не избавляет от страданий"...

"Каждая новая девушка идет за день? - уточнил Никита. - А я... могу тебе помочь? Купи мне ботинки на каблуках! Если я надену твою джинсовую рубашку, то..."

"Боюсь, тебе в этом не поучаствовать, - вздохнул Савва, - а если и поучаствовать, то не здесь и не сейчас. Возможно, позже. Куда спешить? Вся жизнь впереди! Пойду посплю, сегодня решающий день, точнее... ночь".

"Решающий? - удивился Никита. - Для кого?"

"Для Союза Советских Социалистических Республик! - как солдат в строю отчеканил Савва. - Есть основания предполагать, что его время окончательно истекло".

 

...После ужина Савва обычно выдавал Никите рубль на молочный коктейль и пепси-колу, сам же направлял стопы в злачные и не очень злачные места, где можно было встретить девушек, готовых за деньги, за выпивку с угощением, или просто так, ни за что (честно) разделить ложе с первым, вторым, а может, третьим или четвертым встречным.

В решающий для Союза Советских Социалистических Республик поздний багровозакатный день, а может, ранний густозвездный вечер, Никита вышел из корпуса сразу вслед за Саввой и пошел за ним, аки сумеречный тать, благо брат не ожидал, или не придавал значения возможному за собой наблюдению, а потому и не оглядывался. Слишком серьезное Савве предстояло дело, чтобы обращать внимание на подобную чепуху.

Это было невероятно, но пружинно маячившая впереди стройная атлетическая фигура Саввы как будто излучала вовне отвращение и ненависть, словно не юный красавец, умница и отличник, а... некий сосуд греха, вместилище порока, опасный подонок брел по улице, выслеживая жертву. И, в отличие от настоящего маньяка, таинственным образом оповещал мир о своих гнусных намерениях. Как если бы нес пылающую каинову печать на челе, или - окровавленный топор в руке. Никита, когда подходил поближе, сам чувствовал, как... ненавидит брата, что было дико и необъяснимо, потому что если кого он в этой жизни и любил, так это именно и единственно брата.

Стоило только Савве заглянуть в затемненный с невнятной цветомузыкой подвальный бар под идиотским названием "Стоп", как все присутствующие мгновенно обернулись в его сторону, не скрывая злобы и презрения.

Савва спросил у бармена пива.

Бармен, ненавидяще белея во тьме глазами, ответил, что пива нет и не будет никогда.

Савва подсел было к одинокой, искурившей в ожидании клиентов не один десяток - пепельница была в окурках, как еж в колючках - сигарет проститутке. К нему немедленно прямо из шумящего сортира вышел угрюмый, маленький и толстый, как бочонок, армянин: "Она занята!" Никиту удивило (хотя уже не удивило), что и лунно- (в смысле венозно) ляжечная, определенно разменявшая "сороковку", проститутка брезгливо отвернула накрашенную рыбью морду от молодого и красивого Саввы, обняла студенистой белой рукой армянина за практически отсутствующую, как колючей проволокой утыканную жестким черным волосом, шею.

И ведь не боится наколоть ручонку, подумал тревожно вставший в дверях Никита.

Два устроившихся в углу с принесенным портвейном приблатненных типа вдруг как зомби поднялись из-за своего столика, решительно направились к Савве. Одного Савва, не вступая в ненужные разговоры, встретил прямым в челюсть, другой, однако, успел дать Савве ногой в яйца, прежде чем Никита с грохотом толкнул ему под ноги паукообразный железный стул, который неожиданно, как якорь на дне морском, вмертвую зафиксировался между двумя другими железными пауками, так что у атакующего приблатненного вышла заминка, и Савва с Никитой успели покинуть негостеприимный бар с диким названием "Стоп", радуясь, что "Стоп" выпало противникам, а не им.

"Все против меня", - пробормотал на улице Савва, без малейшего стеснения (чего стесняться при таком отношении со стороны окружающих?) потирая ушибленное место.

"Против тебя?" - удивился Никита.

"Против нас: меня и Союза Советских Социалистических Республик", - уточнил Савва.

"Почему?" - Никита из последних сил преодолевал антипатию к брату. Лживым, жадным и подлым почему-то казался ему Савва. Какая-то совсем идиотская мысль посетила Никиту: а не душит ли он случаем, не закапывает после того как натешится несчастных девушек? И еще почему-то ему вдруг смертельно захотелось в Турцию, которая была рядом - через море, однако попасть куда вот так сразу (по желанию) было совершенно невозможно по причине все еще висящего над страной железного занавеса.

Никита отчетливо, как если бы шел к этому всю свою короткую жизнь, понял: нет страны хуже, чем СССР и, следовательно, нет человека хуже, чем брат, который пытается продлить существование СССР. Все это было тем более странно, что лично Никита (исключая невозможность предпринять немедленное путешествие в Турцию прямо из Крыма) от СССР ничего плохого не видел. Стало быть, дело было не в Никите. Нечто более существенное, так сказать, судьбоопределяющее и предопределяющее правило бал.

"Еще один такой удар, - Савва шагал, широко расставляя ноги, как будто только что соскочил с лихого скакуна, - и нашей державе п....ц".

"Почему?" - тупо повторил Никита.

"Видишь ли, брат, - перевел дыхание Савва, - в данный момент народ дико ненавидит свою Родину. Причем ненавидит, как ее форму, так и содержание, то есть ненавидит законченно и отъявленно. Подобную ненависть можно сравнить с двухактной пьесой. Сначала истребляется форма. Ну, а потом - неотвратимо - оставшееся без формы содержание. Содержание без формы - все равно, что человек без... яиц. В принципе, его можно и не истреблять - он и так бесплоден. В каком виде в данный исторический период существует наша Родина? - спросил Савва и сам же ответил: - по форме - СССР, по содержанию - Россия".

"Чего тебе до этого сраного СССР? - наконец-то сумел сформулировать Никита давно мучивший его вопрос. - Чего ты... ссышь против ветра?"

"В общем-то, ничего, - неожиданно спокойно ответил Савва, и Никита почувствовал, что переполняющая его ненависть как перегороженная плотиной река целиком уходит в один канал - СССР, оставляя другой - Савву - сухим и чистым. - За исключением того, что СССР, он же Россия - моя Родина, а Родину, какой бы несовершенной она ни казалась, ненавидеть и предавать нельзя, потому что она от Бога. Более того, - понизил голос, посмотрел по сторонам, словно их могли подслушать, Савва, - иногда мне кажется, что Бог - это и есть Родина, хотя, конечно, далеко и не только одна лишь Родина. Полагаю, что именно любовь к Родине есть та универсальная линейка, которой Бог измеряет явившиеся к нему души, так как в остальном - уме, талантах, росте, красоте и так далее - люди от рождения не равны. Что же касается ссанья против ветра, то это делать необходимо. Так же, - добавил после паузы, - как и плавать по морям... Это понимали еще древние римляне" .

Но не из СССР в Турцию из Крыма, подумал Никита.

И еще почему-то подумал, что, быть может, брат имеет в виду моря... мочи?

"Даже если Родина... плохая?" - поинтересовался он.

"К тому же, - словно не расслышал его Савва, - то, что рождается, точнее, возникает в результате предательства - много, много хуже того, что было раньше. Новая же Родина в результате предательства, - внимательно посмотрел на Никиту, - не возникает никогда, то есть, по определению. Видишь ли, брат, предательство сродни в лучшем случае аборту, в худшем - убийству. Его первичные следствия - бесплодие и страх за содеянное. Вторичные - очередные - в стиле non-stop - предательства. И так до тех пор, пока что-то не положит этому конец".

"Стоп"-бар", - неизвестно зачем сказал Никита.

"Стоп"-бар? - удивился Савва. - Может быть, если, вырубить там музыку и всех расстрелять".

Проходящие мимо девушки шарахнулись от них, как от прокаженных, как от... выскочивших из "Стоп"-бара" предателей - подпольных абортмахеров и убийц. Хотя, если (насчет народа) верить Савве, девушки сами были (потенциальными?) non-stop предательницами. Интересно, как они... насчет абортов? - подумал Никита.

Одна с полненькими гладенькими, как шампиньоны, ножками в мини-юбочке вдруг свистнула им спину.

Никита и Савва обернулись.

"Я лучше сдохну, чем дам тебе, позорная козлина!" - крикнула, сделав неприличный жест в сторону Саввы, девушка, хотя ни словом, ни взглядом тот ее об этом и не просил. Но девушка таинственным образом была в курсе их - Саввы и СССР - проблем.

"А мне?" - Никите стало обидно за брата.

"А у тебя еще... не вырос, урод!" - шампиньононогая девушка определенно за словом в карман не лезла. А если и лезла, то в нехороший, замусоренный карман, откуда извлекала не менее гадкое слово. И вообще, какая-то она была слишком белая, как будто солнце ее... не брало. Она давала, а оно не брало. Может, потому и злая, подумал Никита.

"Неужели, - с тоской посмотрел на вечернюю набережную, где уже зажглись огни Савва, - мне придется сесть за изнасилование?"

"Почему народ ненавидит СССР? - Никита подумал, что если что-то нельзя объяснить просто и внятно, то (хотя бы ради упрощения собственного существования) это следует воспринимать как данность, как звездное небо или земное притяжение. Иначе можно сойти с ума. - Просто так никто ничего не ненавидит, - рассудительно заметил он. - Разве только"... - прикусил язык, потому что в данный момент народ без малейших на то оснований люто ненавидел Савву.

"Потому что народ - сволочь! - ответил Савва. - Потому что его, как вонючая пена кипящую кастрюлю, переполняют низменные инстинкты. В сущности, он стремится к самоуничтожению. Народ, - посмотрел по сторонам Савва, как бы намереваясь найти немедленное подтверждение своим словам, - всегда, тотально и во всем неправ! Власть на то и власть, чтобы не дать ему реализовать свое право на неправоту, которое он, подлец, маскирует сначала под стремление к демократии, а после того как наиграется - под тоску по твердой руке. Как только власть про это забывает, она превращается в ничто! СССР гибнет не потому что народ его ненавидит, а потому что власть не мешает народу его ненавидеть. Ненавидит же народ его потому, что хочет, чтобы СССР погиб, а он остался. Но так не бывает. Нельзя, находясь в доме, его взрывать - завалит обломками. Но народ этого не понимает. Власть же пытается отделить себя от СССР, а этого делать ни в коем случае нельзя! Не может мозг, сердце или... печень существовать отдельно от тела. То есть, конечно, может, но лишь как материал для трансплантации. А что происходит с органами, которые некуда трансплантировать? Их выбрасывают на помойку! Иуды, они не понимают, что вне тела - народа - для них жизни нет! Получается классическая змея, кусающая собственный хвост, спираль разрушения посредством предательства. Она как будто закодирована в самом названии СССР, - задумчиво произнес Савва. - Три разомкнутые полости, а в конце - сомкнутая, глухая. Не разорвать. Но разорвать необходимо", - добавил после гробовой паузы.

"Чтобы получилось СССС?" - спросил Никита.

"Союз Советских Социалистических... Сволочей? - предположил Савва. - Или... Снов? Хотя, где Снов, там и Сов".

Набережная между тем уже сияла поблизости сквозь кипарисы и пальмы. Вдруг светлая ультразвуковая тень с желтыми вкраплениями скользнула над самой головой Никиты, обдав его озоном. То была... сова, держащая курс на дендрарий. Никита подумал, что Союз Советских Социалистических Снов и Союз Советских Социалистических Сов имеют равные права на существование.

С общественными туалетами в Ялте тогда (как, вероятно, и сейчас) была напряженка. По- над столиками открытых кафе висели цветные лампочные гирлянды, туалетов же не было и в помине. Время от времени из-за столиков выскальзывали девушки, неглубоко углублялись в парк, присаживались под деревьями, оперативно справляя малую нужду. Девушки по вечерам любили ходить в белом и приседали они под деревьями, как диковинные журчащие цветы.

Зачарованный, Никита забыл про народ, брата, СССР, сны и сову.

По размеченной редкими огоньками канатной дороге ползли темные кабинки. Казалось, наверху они присоединяются к черному небу, а огоньки - к звездам. Никита вдруг вспомнил виденную на экскурсии в Воронцовском дворце гравюру, изображавшую первых христиан, отважно выходящих на арену римского цирка к голодным диким зверям. Он подумал, что, по всей видимости, на сверкающей, пенящейся шампанским, утопающей в аттракционах набережной их с Саввой встретят не лучше.

Нечего и думать было подцепить кого-нибудь здесь, равно как и в дискотеке "Зевс", где таинственным образом распространявшаяся на Савву ненависть к СССР хоть и смягчалась (смазывалась) кошмарной музыкой, тем не менее, имела высокие шансы материализоваться. Прямо на глазах Никиты и Саввы кавказского обличья человека как моллюска отлепили от девушки, да и от души отметелили в углу ногами, после чего тот на четвереньках выполз вон.

Решив, что Никита ему мешает, а может, не желая травмировать брата сценой изнасилования (другой возможности продлить существование СССР, похоже, не оставалось), Савва взялся проводить его до Дома творчества.

Двинулись темными пляжами вдоль вкрадчиво лижущего песок моря. Лунный, отражающийся от воды свет, превращал все вокруг в серебро. Черное, расплавленное, ночное, оно вливалось в глотку приговоренного СССР.

Тут-то из решетчатого монолита поставленных на попа шезлонгов и лежаков и прошелестело: "Я знаю, чего ты хочешь, сынок, иди сюда, не пожалеешь!"

"Лучше ты выбирайся", - упавшим голосом произнес Савва, настолько, мягко выражаясь, не юн и не свеж был голосок, настолько очевидно было, что ничего мало-мальски пристойного из решетчатого монолита поставленных на попа шезлонгов и лежаков появиться не сможет.

Действительность, однако, превзошла самые страшные ожидания.

Худая и плоская (как лежак) старуха со свисающими на манер живых змей седыми космами была, по всей видимости, ровесницей СССР, но может и старше. К тому же вся она была в сырых язвах, которые блестели сквозь ветхое рубище, как рубины (Кремлевские звезды?) в смешении лунного серебра и буксирно-прожекторного золота.

Никита вцепился брату в рукав.

СССР не заслуживал такой жертвы.

Ничто на свете не заслуживало такой жертвы.

Но по бледному лицу, сжатым в ниточку губам Саввы понял, что тот принял решение.

И было то решение в пользу СССР.

"Деньги вперед, - мрачно потребовала старуха, приводя в горизонтальное положения лежак, - знаю я вас, молодых, быстроногих".

"Сколько?" - достал из кармана бумажник Савва.

"Сто, - усмехнулась старуха. - Сегодня ты все равно больше никого не найдешь, сынок".

"Почему?" - поинтересовался Савва, отсчитывая сиреневые с бледным, как голодный вампир Лениным, двадцатипятирублевки.

"Потому что нет способа вернее снискать нерасположение судьбы, нежели истово, а может, неистово служить обреченному делу, - объяснила старуха. - Как впрочем, - вдруг растворилась в лежаках и шезлонгах, но тут же вновь материализовалась с растрепанной книжкой в руках, - нет и способа вернее снискать ее стопроцентное расположение. Вот только"... - замолчала, задрав жуткую голову к небу.

Никите показалось, что она сейчас завоет, как волчица. Но она молчала, поэтому Никита тоже посмотрел в небо. Черное и прозрачное, оно как будто летело вниз - в серебряный тигель, роняя как слезы звезды. Никита вспомнил, что вторая половина августа - самый звездопад. И еще подумал, что звезд падает больше, чем желаний, которые он (даже чисто теоретически) может загадать. Тем не менее, все же загадал единственное, поймав взглядом рой разнотраекторно, но однонаправленно - вниз - падающих звезд.

"Вот только, - повторила, опустив голову, старуха, - это будет расположение за вычетом счастья, сынок. Потому что невозможно быть счастливым в жизни, которую хочешь переделать, то есть в жизни, в которую не веришь".

"Что же тогда остается?" - глухо спросил Савва.

"Пустота, - ответила она, - внутри которой есть все за вычетом... жизни".

"Ты полагаешь, что воля - это пустота?" - удивился Савва.

"Воля - парус, - сказала старуха, - но ты ведь не станешь отрицать, что главное - ветер, который наполняет парус".

"А еще главнее то, что насылает ветер", - уточнил Савва.

"Вот только этот ветер, - глаза старухи вдруг блеснули в темноте, как падающие звезды, - всегда уносит, выдувает счастье. Ты бы отступил, сынок, - вдруг с материнской какой-то тоской произнесла она, - у тебя еще может получиться нормальная жизнь. Не стоял бы ты на этом ветру".

"А может, - неестественно рассмеялся Савва, - жизни нет? А только один ветер?"

"Жизнь есть, - возразила старуха, - но ее надо долго и трудно искать. Она как... невидимый родник под камнем".

"И ты нашла?" - спросил Савва.

"Нашла, - подтвердила старуха, - хоть это и не та жизнь, какую я искала. Но зато я... никому не мешаю".

"Видимо тебе попался не самый чистый родник. Эти язвы"... - расстегнул на брюках ремень Савва.

"Может и сифилис, сынок, - не стала отпираться старуха. - Последний раз я была у врача лет пятнадцать назад. Здесь недалеко - на улице Шевченко - ночной профилактический пункт. Они сделают все, что надо. Если там будет очередь, вот почитаешь", - протянула Савве книжку. После чего опустилась на лежак, раздвинув напоминающие сухие сучья ноги и скрестив на (отсутствующей) груди напоминающие опять же сухие, но потоньше, сучья руки.

Никита закрыл глаза.

Меньше всего на свете ему хотелось это видеть. Но удержать глаза в закрытом состоянии было трудно. Никита перевел их в небо. Глазам сделалось больно, как если бы в них вонзились звезды.

В следующее мгновение Никита услышал глухой удар и - после гробовой паузы - голос Саввы: "Боже мой, это же... метеорит".

"Где?" - на всякий случай отбежал подальше от лежака Никита.

"Он убил ее, - сказал Савва. - Ее убил метеорит! Финиш. Конечно, теоретически... еще можно... Но... вероятно, мертвая не в счет?"

Никиту охватил ужас.

Лунный свет, звездное небо, серебряное море, лежак, на котором распласталась старуха с похабно задранным рубищем и с разбитой головой, шипящий в мгновенно натекшей из головы черной лужице метеорит, удивительно напоминающий по форме сжатый кулак, растерянно топчущийся над лежаком с приспущенными штанами Савва, - все это было из какого-то другого жуткого мира, где Никите решительно нечего было делать.

Мира убивающего ветра.

 

...Он побежал по мокрому песку в сторону отбрасывающего резкую тень пляжного пивного павильона, как если бы именно эта тень была границей миров, как если бы именно там невидимый серебряный ветер уже не мог достать его сжатым кулаком-метеоритом.

"Стоять! Руки за голову, сука! Пошевелишься - пристрелю!" - услышал укрывшийся в спасительной тени Никита голос из только что оставленного жуткого мира. Миры, как выяснилось, оказались звукопроницаемыми.

Старуха по-прежнему (иначе она при всем желании не могла) лежала в скверной позе и еще более скверном (мертвом) виде на лежаке. Перед лежаком стоял, сцепив руки за головой, Савва в приспущенных штанах и (это было самое удивительное) натянувшим плавки членом. За Саввой - как-то странно, как вворачиваемый в песок кривой шуруп, раскачивался милиционер в большой фуражке и с пистолетом в руке.

Похоже, невидимая отвертка никак не могла приладиться к фуражке.

Он был совершенно один, и он был очень сильно пьян.

Савва не мог видеть, что он один. Но не мог не чувствовать, что он пьян, такой непобедимый (победительный) запах дешевого алкоголя стелился, оскорбляя ночное воздушное серебро.

Савва резко с одновременным выносом распрямленной ноги шагнул (как фламинго, если допустить, что фламинго занимается подобными вещами) назад, и милиционер скрючился, словно по шляпке кривого шурупа, разочаровавшись в возможностях отвертки, долбанули сбоку молотком. Крутнувшись на месте (уже не как фламинго, а... как местоблюститель пустыни варан?), Савва рубанул ладонью милиционера по шее, и тот зарылся носом в песок.

Никита бросился к брату. Почему-то ему показалось, что Савва сейчас добьет милиционера, и жизнь (во всяком случае, как ее понимал Никита) закончится.

"Где ты был?" - Савва уже успел застегнуть брюки и в данный момент с интересом разглядывал пистолет, в дуло которого хоть и забился песок, но в остальном, надо полагать, он был совершенно исправен.

"Не прикасайся к нему!" - вцепился в Савву Никита.

"К кому?" - удивился Савва.

Никита хотел сказать: к милиционеру, потом - к пистолету, но вдали послышались мужской и женский голоса. Мужской был глух, тороплив и неразборчив, а вот женский весел и звенел как колокольчик. Мужчина на чем-то (известно на чем) настаивал, женщина - в принципе не возражала, однако, сначала ей хотелось искупаться в море. Из чего явствовало, что море пока (в отличие от мужчин) ей еще не надоело.

Никите не понравилось ни (подонческое) выражение лица брата, ни то, как проворно (как сом под корягу, как тать за угол) он скользнул в тень. Женщина между тем успела сорвать с себя одежду и уже шла в серебряную воду. У Никиты аж захватило дух, до того узка была ее талия и до того широка она была в бедрах. Нетерпение мужчины сделалось ему понятным. Афродита, как известно, вышла из пены морской, но (вполне вероятно) могла вот так же уходить в ночное море.

Вот только убитую метеоритом старуху, запоздало (и никчемно) подумал Никита, ночное серебро преобразить (оживить?) бессильно.

Дядя прыгал на песке, запутавшись ногой в штанине, как (недавно) Савва, обнаруживая антенно взметнувшийся в плавках член.

Впрочем, в дядином случае это было более объяснимо, нежели в случае Саввы. А может, менее, потому что Савва спасал Союз Советских Социалистических Республик, а дядя всего-навсего готовился ублажить собственную плоть.

"Не вздумай! Тебя посадят! Как я один вернусь домой?" - зашипел Никита. У него не было сомнений: брат собирается огреть прыгающего по песку дядю пистолетом по голове, нагнать женщину, да и изнасиловать ее (с вероятным утоплением) прямо в море.

Савва наверное так бы и сделал, предварительно "вырубив" Никиту, но на счастье Никиты прямо на пляж, светя фарами, лихо вкатились побитые "Жигули", из которых высыпалось не меньше десяти нетрезвых и практически раздетых любителей ночного купания разного пола.

"Пошли! Они здесь все затопчут, нас не найдут!" - потащил брата в сторону выхода с пляжа Никита.

Тут и милиционер начал подавать признаки жизни. Он прохрипел: "Ох, б...", уселся на песке. Удержаться, впрочем, ему не удалось. Видимо, единственно возможным для него в данный момент положением было горизонтальное.

"Fare the well and if forever, still forever fare the well... - произнес Савва уже на асфальте среди кипарисов, магнолий и жимолости. - USSR..." - лицо его было в слезах.

"Что случилось? Кто тебя обидел? - прямо из тьмы, из кипарисов, магнолий и жимолости, видимо, только что справив малую нужду, шагнула к едва успевшему сунуть пистолет за пояс и прикрыть его рубашкой, Савве девушка в белой футболке и белых же шортах. У нее были зеленые, широко расставленные глаза и вспотевший лобик под челкой. Девушка поддувала под челку, смешно выставляя вперед нижнюю губу. - Утешься, - погладила Савву по голове, - на моей груди, хотя, конечно, - весело подмигнула Никите, - не сказать, что она у меня очень большая".

Никита взглянул на часы. Обычно, ему никогда не удавалось застать этот момент, но тут прямо на его глазах число "18" , щелкнув, сменилось на "19". Было семь минут первого. Почему-то цифры задерживались с прыжком.

"Поздно", - ласково погладил девушку по (не такой, впрочем, и маленькой, отметил приметливый Никита) груди Савва.

"Поздно?" - удивилась девушка.

"Я имею в виду, эпоха кончилась", - пояснил Савва.

"А по мне, так эпоха только начинается", - удивленно посмотрела на него девушка.

"Иди домой", - сказал Савва Никите.

"Надеешься на чудо?" - Никита смотрел в зеленые, широко расставленные глаза девушки и ему казалось, что он смотрит в пронизанную солнцем морскую воду. Странным образом пронизанная солнцем морская вода воинственно наличествовала, а может, воинственно же бытийствовала внутри ночного серебра. Расширяясь, глаза девушки вбирали в себя мир, не подчиняясь порядку естественного (в зависимости от времени суток) цветоделения, при том, что сами были миром, где воинственно наличествовали, а может, не менее воинственно бытийствовали: море, солнце, загар, гибкие, тренированные мышцы, дельфины, раскаленный белый песок, горячие длинные ноги, тугие груди, загребущие (до чужого тела) руки и так далее, то есть миром, где удельный вес радости был неприлично высок, как только и может быть в молодости.

Никита вдруг подумал, что в глазах девушки - рай.

Он хоть сейчас был готов в этот рай, но понимал, что пока ему туда хода нет. С одной стороны - не дорос. С другой - еще жив, то есть пока не умер. Ощущение некой истины скользнуло вдоль его сознания, как матовый, задавленный, но прорвавшийся сквозь облака солнечный луч. Никита вдруг понял, что имела в виду сифилитичная старуха, говоря о жизни.

Девушка смотрела на Савву и не замечала Никиту.

Савва смотрел на девушку, но (Никита был готов поклясться) не замечал сквозящего из ее глаз рая.

Никита вдруг (внутренним каким-то зрением) увидел, как сквозящий из глаз девушки рай перестает существовать, умножаясь на сквозящую из глаз Саввы бездну. Никита понял, что бессилен объяснить девушке разницу между бездной и невыразимой тайной мироздания. Девушка определенно собиралась принять за тайну мироздания бездну, ничто.

Чтобы в конечном итоге самой превратиться в ничто.

Странные эти мысли пронеслись в голове Никиты, как вихрь, и унеслись, будто их и не было. Никита подумал, что кто-то взял его голову напрокат

"Как тебя зовут?" - спросил, глотая слезы, Никита, готовясь опустить руки в карманы, двинуться в кромешную тьму, насвистывая веселую (непременно веселую, чтобы не разрыдаться в голос от обиды на жизнь и на брата) мелодию.

"Меня зовут Мера", - не стала скрытничать девушка.

"Библейское имечко", - заметил Савва.

"Сдается мне, - пожала плечами девушка, - все имена в этом мире библейские, кроме, конечно, буддистских и индуистских".

"Все мое, - похлопал себя по карманам Савва, - сегодня твое, Мера".

Он не обращал ни малейшего внимания на Никиту, как будто тот ушел.

Никита подумал, что недавний Савва, спасавший СССР, был лучше нынешнего Саввы... спасающего... что?

Он развернулся, опустил руки в карманы, двинулся в сторону дома творчества журналистов, насвистывая веселую мелодию.

 

...Савва по-прежнему стоял на скале, глядя вслед уплывшим дельфинам.

Некоторое время на поверхности моря держался пенный след, но волны быстро (как жизнь) разгладили эту аномалию. Голубая рубашка держалась на нем на последней пуговице. Никите хотелось, чтобы брат застегнул рубашку, но он понимал, что в данный момент Савву меньше всего волнует судьба рубашки - унесет ее ветер или нет. Еще ему хотелось спросить, как там у него получилось вчера с Мерой, но опять-таки у Никиты не было уверенности, что то, что вчера получилось (или нет) у него с Мерой, волнует Савву сильнее рубашки.

Получалось, что Савва делал в этом мире все, что хотел. Хотел - спасал СССР. Хотел - спал с Мерой. Хотел - стоял с непонятной целью на скале.

Получалось, что Никита не мог в этом мире ничего, за исключением того, что позволял ему (кстати, совершенно о нем при этом не думая) Савва. Никита как бы пребывал внутри некоего круга, вокруг которого Савва очертил собственный круг. Круг Саввы был все, в то время как круг Никиты - ничто. В данный момент Никите было назначено стоять под скалой и ждать, когда Савва соизволит спуститься.

Никиту решительно не устраивало подобное положение вещей.

Ему хотелось прорваться сквозь оба круга, уйти куда глаза глядят.

Но куда он мог уйти за исключением... Дома творчества, где было решительно нечего делать?

"Эй, держи! - к ногам Никиты вдруг упал бумажник Саввы. - Тут хватит на билеты и на... В общем, на все... я имею в виду, до дома хватит".

"А ты?" - Никита испуганно подумал, что да, конечно, он хотел самостоятельности, но... не такой всеобъемлющей и окончательной. Он читает мои мысли, подумал Никита.

"А я, пожалуй, отлучусь", - усмехнулся Савва.

"Куда? - спросил Никита. - Куда ты собираешься отлучиться с этой скалы и... без денег?"

"Есть одно местечко, - весело подмигнул ему Савва, - откуда письма идут слишком долго, куда, как в Киев, ведут все дороги. Мне случайно выпал билетик на экспресс, чтобы, значит, с комфортом и без ненужных остановок на малозначащих станциях..." - вытащил их сумки пистолет.

Никита хотел закричать, но ветер горячей ладонью затолкнул крик обратно в глотку.

"Где-то я читал, - задумчиво произнес Савва, - что в пользу выстрела в сердце свидетельствуют малое количество крови, аккуратная чистая рана, против - испытываемая боль и ужас, поскольку мозг успевает зафиксировать и отчасти даже осмыслить случившееся. Если же стреляться в висок, то тут "за" - мгновенное и безвозвратное выключение, а "против" - развороченная башка и разбрызганные повсюду мозги. Но это, так сказать, - зачем-то понюхал черное дуло, - относительное "против", тем более, - сладко (как по завершении любви с Мерой, успел ревниво подумать Никита) потянулся на горячем ветру, - когда дело происходит на открытом воздухе. Видимо, тот, кто стреляется в сердце, - внимательно посмотрел на Никиту, словно впервые его увидел, - больше думает о том, что оставляет, в то время как тот, кто стреляется в висок - о том , что приобретает. Если, конечно, что-то приобретает"... - Савва поднес пистолет к виску, но тут же и опустил.

Ветер, наконец, расстегнул последнюю пуговицу, и теперь Савве достаточно было всего лишь поднять руки вверх, чтобы рубашка улетела в небо.

"Застегнись, - попросил Никита, - ты сам меня учил, что человек в любых обстоятельствах должен выглядеть прилично".

"Что? А... Да-да, - Савва машинально застегнул пару пуговиц, ветер, однако, одну сразу расстегнул. - Боюсь, мне не удастся выглядеть прилично. Жаль, что самые интересные мысли приходят поздно, - теперь он смотрел в черное дуло, как в калейдоскоп или прицел. Неужели хочет... в глаз? - ужаснулся Никита. - Выстрел в висок, - продолжил Савва, - мгновенно прекращает так называемую высшую нервную деятельность, вырубает все пять чувств. Следовательно, все эти разговоры, что человек что-то там наблюдает сверху - полная галиматья. Как можно что-то видеть, или слышать, если фрагменты мозга, ответственные за слух и зрение, разбрызганы, - посмотрел по сторонам, - по мху и камням? То есть, конечно, что-то, вероятно, можно видеть и слышать, но только не то, что ты видел и слышал, будучи человеком. И, вероятно, не видеть, и не слышать, а... - развел руками, - не могу объяснить, потому что еще не испытал. Но я... попытаюсь... когда-нибудь. Так, братишка?"

"Спускайся, - сказал Никита. - Если ты не спустишься, я..."

"Что ты?" - неожиданно заинтересовался Савва.

"Я... сделаю то же самое, - спокойно, как о решенном деле, заявил Никита. - Я... не останусь здесь... один".

"Тогда, братишка, - засмеялся Савва, - придется сделать так, чтобы эта штука к тебе не попала, - подошел к самому краю скалы. - Боже, - посмотрел вдаль, где море, небо и солнце сливались воедино. - Как прекрасен мир. Точнее, как он иногда может быть прекрасен"... - один за одним выщелкнул из обоймы патроны. Остроносые, они падали вниз, сверкая на солнце, как если бы скала плакала литыми слезами.

"Как глаза Меры", - заметил снизу Никита.

"Меры? - удивился Савва. - Кто такая Мера? По-моему, так звали последнюю подругу Александра Македонского". - Приставил дуло к виску.

"Нет!" - завопил Никита, зажмуриваясь.

"Да здравствует СССР!" - дурным голосом завопил в ответ Савва.

Впрочем, открыв глаза, Никита понял, что громоподобное "Да здравствует СССР!" прозвучало не из уст Саввы, а из дула пистолета.

Он увидел, как разлетается в клочья голова брата, как из нее ударяет струя малиновой крови, как тело Саввы под нелепым каким-то острейшим углом валится со скалы вниз - на острые камни и белую пену.

Но, может, он этого и не видел, потому что невозможно видеть сразу два действия - собственно действие и противодействие - это все равно, что видеть одновременно два фильма - собственно фильм и его же, но не с начала, а с конца - на одном экране.

И, тем не менее, Никита видел.

Причем противодействие определенно пересиливало собственно действие.

Поверх падающего со скалы Саввы, ударившего из его головы, подобно игристому "Абрау-Дюрсо" (брат частенько угощался им на набережной и, случалось, угощал Никиту) малинового фонтанчика крови, Никита увидел как бы сотканного из мельчайших бело- (пенно-) зеленых (водяных) точек, мозаичного (если допустить, что мозаика может выкладываться прямо по воздуху) дельфина, взвившегося над поверхностью моря в тот самый момент, когда Савва поднес пистолет к виску. Каким-то образом Никита понял, что это тот самый дельфин, которого недавно Савва так удачно вернул в море. Дельфин летел, руля в воздухе хвостом, точно на скалу, точнее - под сжимавшую пистолет руку Саввы. В тот самый момент, как раздался выстрел, который Никита принял за громовой вопль брата "Да здравствует СССР!", нос дельфина прошел, отделяя руку Саввы от пистолета, распрямляя змейку обхватившего курок пальца, то есть, намеренно прерывая линию смерти.

Но выстрел был.

Пистолет, обретший от выстрела ускорение, упал к ногам Никиты.

Савва отлетел на противоположный конец скалы.

Дельфин, спружинив хвостом о скалу, ушел по длинному эллипсу обратно в море.

Никите только оставалось гадать, насколько удачным оказалось (слишком уж близко торчали скалы) приводнение (теперь он не сомневался) брата по разуму.

"Будь так любезен, брось мне пистолет", - вдруг совершенно буднично, как если бы они сидели в столовой Дома творчества, и Савва просил у него соль или перец, произнес брат.

Никита вдруг почувствовал, что больше всего на свете в данный момент ему хочется... бросить пистолет брату.

Ему сделалось страшно, как если бы его сущность была изгнана из тела, и сейчас, бессильно трепыхаясь, наблюдала, как телом распоряжается какая-то другая - чужая - сущность. Он вдруг понял, что смерть - дар Божий, и что за невозможным горем утраты близкого человека таится... невозможное облегчение от... утраты близкого человека. Невероятным усилием воли Никита заставил себя бросить пистолет не на скалу, а в море. Пистолет мгновенно ушел на дно, как будто и не было никакого пистолета.

"Ты даже не представляешь, какую только что совершил ошибку", - Савва как подкошенный упал лицом вниз.

Ломая ногти о камни, Никита, сам не понимая как, вскарабкался на скалу, перевернул брата на спину. Он боялся смотреть на его голову, но... не было в ней дыры. Цела была голова брата, и на скале не было крови. Только на виске у Саввы белел клок пены. Никита вознамерился стереть ее рукавом, но выяснилось, что это не пена, а... седая, точнее серебряная, прядь, какой раньше на голове брата совершенно точно не было. Впрочем, то была мелочь в сравнении с тем, что Савва подавал признаки жизни. Более того, Никита был вынужден признать, что с косой седой прядью Савва сделался еще симпатичнее и мужественнее. Брат не то чтобы повзрослел и возмужал в результате непонятной этой истории, но как бы обрел некую завершенность. Никите показалось, что не Савва это вовсе, а... какой-то языческий бог возлежит на скале.

"О, Господи, чудны, но славны дела Твои!" - (имея в виду другого - триединого - Бога), окончательно пришел в себя Савва, удивленно посмотрел на Никиту.

Тот думал, что брат обрадуется, обнимет его, но вместо проявления радости Савва надменно повелел вытащить из сумки книгу, которую вчера подарила ему убитая метеоритом старуха.

Недоумевая, Никита принес лохматую, нечистую (как сама старуха) книжку. Имя автора - Элиан, название "Пестрые рассказы" решительно ни о чем ему не говорили.

"Открой на любой странице, прочитай вслух два любых фрагмента", - велел Савва.

"Зачем?" - поинтересовался Никита.

У него тряслись руки, голова же была странно светла и легка, как если бы ему вдруг открылась некая истина, и была эта истина непреложна. В том смысле, что до ее прихода в мире был хаос, а после - порядок. Или даже не столько порядок, сколько ясное понимание, как этот самый порядок навести. Никита не знал, что ему делать с этой мыслью. Но не сомневался в том, что это знает Савва. Почему-то он был уверен, что то, что открылось ему невыраженно, так сказать, итогово, Савве открылось - технологически-процессуально, то есть исчерпывающе и окончательно. Грубо говоря, Никита как бы получил откровение, Савва - руководство (инструкцию) к действию. Может, у меня тоже голова... седая? - с тревогой подумал Никита.

"Потому что моя жизнь, точнее то, что от нее осталось, займет пространство в промежутке между этими двумя фрагментами, - неожиданно доходчиво объяснил Савва. - Разве ты не знаешь, что если хочешь узнать судьбу после несостоявшегося самоубийства, достаточно взять первую попавшуюся книжку и прочитать два любых абзаца. Я жду, читай".

"Поли...клет изваял две статуи, - начал Никита, - изображавшие одно и то же; одну по вкусу толпы, другую по законам искусства. Первую, в угоду толпе, он создавал так: по желанию всякого, кто к нему подходил, Поли...клет послушно делал изменения и поправки. Наконец, он выставил обе статуи. Одна вызвала всеобщее одобрение, другая была осмеяна. Тогда Поликлет сказал: статую, которую вы ругаете, изваяли вы, а ту, которой восхищаетесь, - я. Однажды ученик флейтиста Гиппо...по.. Гиппомаха играя, сделал ошибку, но имел успех у слушателей. Гиппомах же ударил его посохом и сказал: "Ты сыграл скверно, иначе они бы тебя не хвалили".

"Давай следующий", - распорядился Савва.

"Зачем? Останься в этом", - сам себе удивляясь, попросил Никита. Ему вдруг захотелось швырнуть (как пистолет) книжку в море - пусть дельфины (если хотят) читают, но как будто чугуном налилась книжка, руки же напротив сделались слабыми, воздушными, если и способными на что-то, так это только трепетно держать проклятую книжку.

"Я бы рад, - вздохнул Савва, - но не могу... нарушать".

"Чего?"

"Правила".

"Какие правила?"

"Игры".

"Какой игры?"

"Какой-какой, - неожиданно разозлился Савва, - в карты! Читай!"

"Аристипп настоятельно советовал людям не страдать из-за прошлого и не печалиться заранее из-за будущего, так как это залог спокойствия и бодрости духа. Предписывал он также заботиться только о сегодняшнем дне, вернее о той его части, когда осуществляется или обдумывается какое-нибудь дело. Человеку, говорил он, принадлежит лишь настоящее, а не прошлое и не будущее: прошлое ушло, а наступит ли будущее, неизвестно". Еще читать?" - спросил Никита.

"Не надо, - ответил Савва. - Мне все ясно", опустил руку в карман, вытащил патрон. - Зачем ты выбросил пистолет в море?" - посмотрел вдаль, уже, впрочем, не радуясь красоте мира.

"Ты думаешь, я об этом пожалею?" - с тоской спросил Никита.

"Боюсь, - усмехнулся Савва, - не только ты. Но ты... - внимательно посмотрел на Никиту, - потом... исправишь эту ошибку".

 

 

Дельтаплан

"В предрассветный расстрельный час, - вдруг глухо, но явственно, как дальний поезд в тихую ночь, простучали в голове бредущего стылой сумеречной аллеей парка святого Якоба Никиты Ивановича слова из перепечатанного с неба, как с листа, всеми газетами прощального письма Саввы президенту России, - в рассветный предрасстрельный час мои, окантованные свинцом, мысли летят к тебе, Ремир"...

В те годы, помнится, много спорили, не мнимое ли это, часом, письмо? Каким, интересно, образом Савва-заточник переправил текст из, надо думать, письмонепроницаемого застенка на станцию лазерной рекламы, севшую клоунским бубенцом на вершине иглы (колпака) Останкинской телебашни, так что странные (применительно к положению Саввы) слова взорвались в ночном осеннем небе, как ярчайшее созвездие, флотилия метеоритов, новейшая благая весть. До сей поры лишь Папа Римский однажды обратился подобным (лазерным) образом к городу и миру. И хотя послание Саввы продержалось всего-ничего - несколько минут - этого хватило, чтобы его с недоумением прочитали миллионы людей, а обитающие в московском небе птицы смертельно перепугались. Растревоженные их полчища носились по воздуху, роняя помет на задранные вверх лица читателей. Настоящий (отвратительный) дождь обрушился на город с неба-листа, как если бы само послание превратилось в птичий помет.

Должно быть, поэтому народ отнесся безучастно (в смысле последующих действий и логических выводов), если не сказать раздраженно, к начертанным в небе откровениям и пророчествам. Перепачканные пометом люди, не таясь, проклинали и Савву, и... правительство (президента тогда уже опасались проклинать при свидетелях), и даже... упоминаемого в послании Господа Бога, который, по мнению Саввы, попустительствовал злу, олицетворяемому Ремиром в той степени, в какой побуждал к бесстрашию и твердости добро, олицетворяемое Саввой. Степень эта представлялась Савве безмерной, а потому он просил прощения у народа России, смиренно призывал его чтить избранного (хоть и злого) президента (всякая власть от Бога), крепить добродетель и не паниковать по поводу кончины доллара (о том, что эта кончина явилась прологом Великой Антиглобалистской революции тогда, естественно, никто не подозревал), так как у России есть все необходимое, чтобы достойно и счастливо существовать в автономном режиме. В последних строках электронного письма Савва объявлял российскому народу, что прощается с ним не навсегда, что обязательно вернется в Россиию, причем, не один, а... вместе с Господом Богом. Таким образом, Савва выступал самозванным гарантом второго пришествия, не уточняя, впрочем, апостолом в сияющих белых одеждах будет он при Господе, или же страшным карающим всадником из Апокалипсиса.

Сам звал Русь к порядку, говорили люди про Савву, а как пришла пора держать ответ за прошлые делишки, заблажил. Это ему не в "Савой" ходить. Ясное дело, не понравилось, что будут расстреливать под барабанный бой прямо на Красной площади у подножия Мавзолея. Именно к такому (с некоторой, правда, вызванной организационными причинами, отсрочкой исполнения) наказанию приговорил Савву военно-морской трибунал, не ставший (так уж издавна повелось у трибуналов) гнаться за доказательствами вины подсудимого, заслушиванием свидетелей, адвокатов и прочих любителей почесать языки. Тем более, что заседание проходило во время сильного шторма в Баренцевом море на эскадренном миноносце, куда всей этой лишней шушере попасть было крайне затруднительно. А может, отсрочка давалась для того, чтобы у Саввы было время оссознать свою вину? Или Ремир , прочитав небесное письмо, решил приблизить визит Господа в Россию?

Как бы там ни было, народ богохульствовал, смахивая с лица птичий помет, читая в небе светящееся письмо. Бога в России во все времена можно было проклинать, хоть при свидетелях, хоть наедине с самим собой.

Как, собственно, везде и всегда.

Ибо и на этом стояла вера.

 

..."Балаганная грусть" - так, помнится, однажды охарактеризовал Савва настроение, иной раз посещающее человека в самом что ни на есть средоточии увеселений, в каком-нибудь, допустим, луна-парке среди аттракционов, пони с косичками, клоунов и продавцов воздушных шаров. Нечто бесконечно горестное наличествовало в карусельных львах, ходящих по кругу вагончиках, разнообразных - человекоподобных и автоматических - оракулах. Вне всяких сомнений, это была пародия на жизнь, но особая, обнажающая правду о жизни (правду жизни) пародия. Не выразимая в словах правда, как сердце, билась в невысоко (сколько позволял канат) взлетающем (но не могущем подняться в небо) монгольфьере, в бредущем на ходулях, рассыпающем конфетти, пузатом клоуне с вечносмеющимся лицом, в крутых железных горках, укатывающих любого сивку, волшебных яйцах, и даже в повсеместных напоминаниях, что аттракционы (как и все в Божьем мире) прекращают работу в назначенное время.

Впрочем, иной раз они начинали ее вопреки назначенному времени.

Никита Иванович вспомнил, как в ночь перед последними в России президентскими выборами они мчались с Саввой по шоссе в сторону Москвы, и Савва неожиданно притормозил около гигантского, погруженного во тьму придорожного луна-парка.

"Включай! - сунул охраннику под нос одно из своих многочисленных удостоверений. - Включай все!"

Случись такое еще несколько месяцев назад, квадратный стриженный охранник не задумываясь пристрелил бы Савву, даже не взглянув на удостоверение. Но что-то уже неуловимо изменилось в атмосфере. Жизнь (и все из нее проистекающее, равно, как и в нее втекающее) в одночасье (точнее, в три месяца между исчезновением прежнего президента и назначенным днем новых - в полном соответствии с Конституцией - выборов) сделалась другой. Какой - никто точно не знал, а потому каждый додумывал в соответствие с собственными ожиданиями и представлениями. Впервые в новейшей истории России, писали тогда в газетах, народ сам решает свою судьбу, творит эту самую историю, ибо (после исчезновения прежнего президента) нет в России силы, которая смогла бы навязать народу что-то против его воли. В этих словах была доля истины. Прежний президент был объявлен недоразумением, фантомом, порождением политических и информационных технологий. Высший Народный Совет - временный орган власти, управляющий страной в переходный (три месяца) период, первым же своим указом объявил так называемых политтехнологов, пиарщиков, имиджмейкеров и т.д. вне закона, ввел запрет на деятельность организаций, фирм, фондов и т.д., способных замутить, перегородить, а то и пустить вспять чистейшую, но простодушную реку народного волеизъявления.

Вот только народ почему-то этому не радовался. Похоже, он сам боялся своего волеизъявления, зачарованно, как лунатик, брел по сужающемуся карнизу над бездной, сознавая в глубине души, что непременно в эту бездну свалится.

Даже тупой, едва ли прочитавший за свою жизнь и пару книг (УК не в счет) охранник ощущал ломанным-переломанным носом новые веяния. Пластиковая карточка со словами "Доверенное лицо кандидата в президенты Российской Федерации", мерцающей печатью Центризбиркома повергла его в трепет куда больший, чем если бы Савва приставил к его башке пистолет.

Он бросился к пульту.

Луна-парк вспыхнул в ночи как золотой слиток на солнце.

Это был весьма современный (по тем временам), насыщенный электроникой и всевозможными лазерно-виртуальными эффектами луна-парк. Взмыли вверх качели, одевшись белым светящимся туманом, задышало волшебное яйцо, стронулась с места карусель - летающая тарелка, зажглись глаза у многочисленных оракулов, расцвеченное по периметру колесо обозрения начало сложное - как Земля вокруг Солнца и собственной оси - ускоряющееся движение. И посреди этой неурочной, разнообразной, нелепой - для двух посетителей? - механическо-виртуальной жизни эдаким повелителем (чего?) неподвижно стоял Савва. У Никиты мелькнула мысль, что он мнит себя центром загадочной, на мгновение вырванной из тьмы и - неизбежно - во тьму же возвращающейся демонстрационной Вселенной. И еще мелькнула мысль, что Савва ошибается. Не он - центр Вселенной, а... то неясное, тревожное, беспокоящее и пугающее (сродни волшебному, одетому светящимся туманом, яйцу), что выбрал, вознес над собой, чему, одновременно желая и не желая (как жена мужу), подчинился народ.

"В сущности, что есть реальность? - вдруг спросил Савва то ли у Никиты, то ли у посматривающего на него с испуганной ненавистью охранника. - Из чего она составляется и почему она абсолютно необорима?"

Никита подумал, что не так-то уж и необорима. Разве мог он, к примеру, мгновение назад предполагать, что погруженный во тьму придорожный луна-парк оживет, засияет огнями, что сотни оракулов будут готовы предсказать ему будущее задарма?

"Она составляется из произнесенных, но главным образом непроизнесенных слов, - задумчиво продолжил Савва, внимательно глядя, как из светящегося волшебного яйца проклевывается... неизвестно что, - реализованных, но главным образом подавленных желаний, ожиданий, мыслей и представлений. А что есть человеческие ожидания, мысли и представления? Они есть так называемые психосоциальные, а может, социопсихические комплексы, незримая операционная система, управляющая сознанием. Апофеоз необоримости реальности приходится на момент, когда тебе кажется, что все схвачено, все под контролем. Выходит, конструирование реальности - опасная иллюзия?"

"С той точки, где оно начинает противоречить Божьему Промыслу", - ответил Никита.

"Самое трудное, - словно не расслышал (или не пожелал расслышать) Савва, - идентифицировать страсти, которых в действительности нет и быть не может, как, допустим, нет в природе бронзы, но есть медь и олово. Однако же памятники полководцам и героям отливаются именно из бронзы. Наступает таинственный момент, когда не существующие в чистом виде страсти, допустим, страсть к величию, социальной справедливости, или порядку вдруг материализуются, и реальность становится окончательно необоримой, бронзовой, как памятник самой себе. Причем ровно в такой же степени, в какой раньше казалась оборимой, пластилиновой, допустим, дядям, разворовывающим государство, подобно вампирам пьющим его нефть и газ, подобно жукам-древоточцам сжирающим его леса и заповедные рощи, то есть цинично истребляющим в государстве эти самые величие, социальную справеливость, порядок и богобоязнь".

"Богобоязнь?" - удивился Никита.

"Ну да, - ответил Савва. - Богобоязнь в государстве - есть страх и трепет граждан перед властью. Неужели миром правят несуществующие в природе - в нашем случае, в обществе - страсти? - продолжил он. - Получается, что внутри самой реальности, как в волшебном яйце, сокрыт некий набор идей, а мы всего лишь переносим их в жизнь. Но то, что в итоге происходит... с жизнью и... с нами... совершенно не совпадает с тем, что мы имели в виду, когда брались эа это дело. Разве не так?"

Охранник молчал, слушая Савву с несвойственным вниманием и напряжением, как будто в это самое мгновение решалась и его, охранника, судьба.

Молчал и Никита, потому что Савва выводил суть за грань, где суть могла претерпеть любое превращение. То была волшебная страна, где урод становился красавцем, птица (если хотела) рыбой, глупый умным, нищий богатым, а богатый счастливым. Где все одновременно было всем и ничем. Никита (как и всякий человек) знал, что эта грань неизменно присутствует в сознании, более того, сознание зачастую само себя спасает, откочевывая, перемещаясь туда, но он не знал, что оказывается за эту грань могут организованно уходить целые страны, народы, общества, то есть сама жизнь со всеми ее надеждами, тревогами, несправедливостями, тщетой, отчаяньем и так называемыми вечными истинами.

Вот только каким образом она (жизнь) оттуда (из-за грани) возвращается, Никита не знал.

Но подозревал, что чем-то это напоминает жесточайшее похмелье.

Впрочем, как только что выяснилось, Савва тоже не знал.

Он, вероятно, тоже подозревал про неотвратимое похмелье, но не принимал его в расчет, как человек, пребывающий в высшей (ради этого, собственно, и пьют) точке алкогольного преображения, когда ему кажется, что он абсолютно трезв, ясен и мир лежит у его ног.

Про внимательно слушающего их разговор охранника и говорить было нечего. Проблемы (в философском плане) похмелья для него не существовало. Он пил, как жил. А жил (и, следовательно, пил) до тех пор, пока был молод, силен и относительно здоров. Но ведь рано или поздно, посмотрел по сторонам Никита, все заканчивается, аттракцион не может длиться вечно. Даже бронза покрывается патиной и в конце концов крошится, как сухая глина.

"А может, - махнув рукой, направился к выходу Савва, - дело в принципиальной непредсказуемости мира, точнее в его предсказуемости в малом, допустим, в том, кто выиграет те или иные выборы, и непредсказуемости в большом, допустим, научится ли человечество обходиться без нефти и газа, победит ли СПИД, состоится или нет второе пришествие?"

"Или в том, существует ли Бог?", - вдруг подал голос охранник, наглядно подтвердив тем самым принципиальную непредсказуемость мира.

"Бог существует, - задумчиво посмотрел на него Савва, - вот только человечек вспоминает о нем, когда, как говорится, деваться некуда".

"Но сначала пробует обойтись без", - казалось, охранник хотел получить от Саввы ответ на главный в жизни (и не только) вопрос, который однако сам не знал как сформулировать. В этом он был плоть от плоти народа.

"Потому что, пока ему, как говорится, прет, - продолжил Никита, - ему кажется, что он сам бог".

"Спросите, парни, у него, - кивнул Савва на водящую в темноте зелеными лазерными глазами античную голову оракула, - он знает. В принципе, - добавил уже садясь в машину, - когда нет единого для всех ответа, годится любой. Каждый ведь знает, есть ли Бог, но... не делится этим знанием с другими ".

 

...Что-то похожее на "балаганную" (ведь как ни крути, а смерть в одном из многочисленных своих измерений тоже балаган) грусть ощутил Никита в тот давний вечер, когда в небе вспыхнуло лазерное послание Саввы президенту России.

Он брел по проспекту Мира в леопардовом (из-за помета) утяжеленном (из-за него же) плаще и ему казалось, что он ищет, но никак не может найти выход из некоего бесконечного во времени и пространстве аттракциона, из которого на самом деле выхода нет, а если есть, то только - ногами вперед.

"Мои окантованные свинцом мысли облетают тебя, Ремир, как наши истребители НЛО, без надежды на понимание, ибо я в своей работе на твое и, как я полагал, России, благо исходил из постулата, что власть - это великое, организующее, таинственное Все, но никак не великое, организующее, таинственное Ничто, противостоящее... самой жизни. Все - иногда получается во имя и славу Божию. Ничто - всегда и исключительно во имя и славу собственную. Я - вечный пленник (раб) этой разницы, равно как ты - временный ее повелитель (господин). Я не прошу пощады или снисхождения, ибо заслужил то, что заслужил, что бы ни заслужил. Беда в том, Ремир, что я делал то, что мне казалось правильным, не соотнося свое дело с бесконечным, не имеющим цели и смысла Ничто, растворяющим в себе сущее, включая песни и рейтинги, трудовые порывы и предназначенную мне пулю, мои окантованные свинцом мысли и само всемогущее время. Ничто может победить Все, но полная и окончательная его победа есть одновременно полное и окончательное его поражение. The barricades are broken, your enemy is God... Твой единственный противник отныне - ты сам, Ремир, ибо Ничто может принять любой образ, но не может превратиться в собственное живое продолжение во времени и пространстве. Как всякое зло, ты изначально конечен, а главное, бесплоден, Ремир, хотя, возможно, переживешь многих, включая меня. Ты - итог моей непоследовательной жизни. И тем не менее, я прожил ее не зря уже хотя бы потому, что на самом ее исходе осознал, в чем был фундаментально - свинцово - неправ. Я имел наглость сомневаться в бесконечности любви Господа к человечеству и каждому отдельному его представителю, не мог постичь жалким и развращенным своим умом, за что, собственно, Бог так безнадежно и зачастую безответно любит человека? В мире, в принципе, невозможна такая любовь, думал я, во всем этом заключается (четвертая) тайна, вытекающая из трех других. Где Бог? Что происходит с человеком после смерти? Что есть душа?

 

...Никита Иванович попытался вспомнить фамилию президента - адресата Саввы, но не сумел. Ремир бесфамильно вторгся в душу России, хотя, конечно, когда-то фамилия у него была. Это Савва присоветовал ему отказаться от фамилии, объяснив, что народ любит все краткое, однозначное и (само) завершенное, причем не просто краткое, однозначное и (само) завершенное, а чтобы внутри скрывалась противостоящая логике бездна. Савва полагал, что уже в самом имени "Ремир" угадываются врата бездны, а где врата, не без оснований полагал Савва, там и все то, что хотят видеть люди. Они, естественно, хотят видеть за вратами разные полезные для них вещи, первая из которых - практическое (материальное) величие. Величие же всегда есть самоограничение и смирение перед тем, кто его, так сказать, обеспечивает (берется обеспечить). Из бездны ничего нельзя взять. В бездну можно только падать. Люди это понимают, но делают вид, что их минует чаша сия. Не следует их в этом разубеждать, полагал Савва. Народ будет любить тебя, говорил он будущему президенту, сильнее, нежели Иисуса Христа, у которого было (есть) и имя и фамилия, или сразу два имени, а может, две фамилии, не суть важно, и который выступал гарантом величия не практического (осязаемого), но идеального (духовного). Народ, объяснил Ремиру Савва, к примеру, очень уважал короткие, как пистолетные стволы псевдонимы: Ленин и Сталин, но при этом не забывал, что там - в background (е) - имеются еще имена, отчества и даже настоящие фамилии. Вот эта незастывающая в бетономешалке народного (массового) сознания память, утверждал Савва, и ложится кубометрами в фундамент зданий так называемых разоблачений, перестроек, революций и реставраций. Надо всем истинным, как, впрочем, и ложным, продолжал Савва, витает дух (висит дамоклов меч) разоблачения (революции), и видимо высшей (хоть и скрытой до времени) точкой так называемого развития человечества является определение формулы вечной власти, не страшащейся разоблачения (революции) по причине того, что она (власть) вне этой категории. В конечном итоге, утверждал Савва, вождя губит то, что он всего лишь человек, то есть, в сущности, губит физическое в широком смысле - шесть пальцев на ноге, ранняя лысина, прочие мелкие отклонения тут не в счет - подобие малым сим. Вот почему, настаивал Савва, у Ремира не должно быть ни фамилии, ни отчества, ни... родственников.

"Было бы совсем хорошо, - говорил Ремиру Савва, - если бы у тебя не было и лица, но, увы, это невозможно. Что мы будем показывать по телевизору?"

И еще одно имя вспомнил Никита Иванович - Енот. Так звали ходившего в лакированных ботинках с золотым рантом соперника Ремира на последних в истории России президентских выборах. У Енота тоже не было отчества и фамилии, что свидетельствовало о том, что он был достойным соперником, хотя, в отличие от Ремира, относительно фамилии которого не было никаких предположений, ходили слухи, что фамилия Енота - Айвазов, а отчество - Никодимович, родственники же его проживают в Нагорном Карабахе, а если точнее, в городе Шуше, где и зарегистрирована компьютерная фирма Енота.

Изумляясь самому себе, Никита Иванович вспомнил давний выборный слоган: "Бессонница, Енот, нора сыра, темна, по мех идут охотники на мрамор"... И сейчас, спустя десятилетия, его изумила дикость и бессмысленность этого слогана, точнее антислогана, в котором даже свирепая Комиссия по противодействию политическим технологиям не сумела обнаружить ни скрытой рекламы, ни тайного пиара. Чтобы он обрел смысл, потребовалось... "Сколько же потребовалось лет? - подумал Никита Иванович. - Во всяком случае не меньше, чтобы подтвердился другой слоган: "Свинец-экран ТВ, Ремир, литые иглы-пули, покрой сознания без устали меняют".

Когда-то словосочетание "покрой сознания" представлялось Никите Ивановичу абсолютной галиматьей. Но потом он понял, что "покрой сознания", в сущности, абсолютный термин, вмещающий в себя одновременно как неизменную данность (сознание, материал), так и возможное (в режиме non-stop) технологическое воздействие на него (покрой).

Сознание может оставаться неизменным, а точнее каким угодно, однажды заметил Савва, но вот его покрой, то есть мода должны постоянно меняться, ибо предоставленное самому себе (оставленное без внимания) сознание начинает, как машина без водителя, забирать вправо, то есть склоняться к так называемым фундаментальным (пред-демократическим и даже пред-просвещенческим) ценностям бытия. Вот почему отдельно взятое индивидуальное сознание должно неустанно кроиться и перекраиваться, желательно в режиме самообучения, чтобы потом существовать в заданных параметрах автоматически. Грубо говоря, объяснял Савва, на данные курсы кройки и шитья человек должен являться добровольно и со своим материалом (штукой не ситца, сукна или драпа, но... сознания). Смысл же курсов заключался не столько в том, чтобы человек впоследствие неустанно (задрав штаны) поспешал за модой, сколько в том, чтобы те, кто по какой-то причине не желал подчиняться моде, или самостоятельно кроил (перекраивал) собственное сознание не по утвержденному - единому, точнее однообразному для всех - фасону, по определению (то есть без привлечения доказательств) считались бы идиотами, мракобесами, опасными извращенцами и т.д., одним словом, решительно и бесповоротно выводились бы за круг бытия. Пусть мода чудовищна, говорил Савва, дело не в том, что она чудовищна, а в том, что никто не должен сознавать, что она чудовищна, все должны ей подчиняться.

В основе системы управления человеческим обществом, по мнению Саввы лежал принцип: "Кто вне моды (нашей воли) - того нет".

"А если все же есть?" - помнится, поинтересовался Никита, имея в виду прежде всего себя.

"Сколько угодно - в подполье, в одиночестве, так сказать, за кругом бытия, в открытом космосе, - ответил Савва, - в бессмысленных непродуктивных размышлениях об изначальном несовершенстве мира. Главное, чтобы у несуществующих не накопилось силенок и деньжонок на собственное ателье. В принципе тут возможен выбор: сидеть тихо и никому не мешать, или - если не тихо - нелепо и незаметно погибнуть. Я сейчас как раз работаю над теорией опережающего забвения. Когда-нибудь я тебя с ней познакомлю".

"А если не познакомишь?" - спросил Никита.

"Тогда будешь изучать самостоятельно", - ответил Савва.

"По какому же, интересно, учебнику?" - усмехнулся Никита.

"По самому лучшему, - подмигнул ему Савва. - На собственной шкуре".

"Эту тайну, Ремир, - вспомнил Никита Иванович заключительные, пролившиеся на землю птичьим пометом слова Саввы, - я разгадал в ночь перед последними (по крайней мере на моем веку) выборами. Я вышел из машины на шоссе где-то за Домодедовом. Ночь была тиха, в небе стояла луна, над серебряным озером струился невидимый воздух. На другом берегу виднелась белая церковь, и странным образом синие ее со звездами купола не терялись в ночи , а напротив, как будто светились изнутри. Над моей головой со свистом пролетела сова, по проселочным дорогам, моргая фарами, ползли редкие машины. Я думал о воле, призванной организовать этот мир, но неожиданно пришел к выводу, что без великой, не имеющей измерения в нашем мире любви, невозможно было создать все то, что я только что увидел. Но ведь зачем-то Бог создал этот мир, Ремир? Неужели Он создал его для того, чтобы мы (ты и я) вносили в него изменения? Тайна мира в том, что любую истину можно выразить простыми словами. Путь сознания, Ремир, это путь усложняющегося простого и упрощающегося сложного, путь от ощущения собственной исключительности (я не такой, как все, у меня в этой жизни все будет не так как у всех!) до признания очевидного - я песчинка пред взглядом (хорошо, если не в самом глазу) Господа, песчинка, которую он любит, но которая всего лишь песчинка. Его любовь - гравитация, которая держит наш мир, не дает ему сорваться с оси и орбиты. Наш путь, Ремир, от отрицания (непонимания) любви Господа к смиренному и - я это понял в глухой предрассветный расстрельный час - радостному ее принятию. Я смиряюсь, Ремир, не пред тобой, но пред Господом, которому угодно, чтобы моя жизнь явилась уроком... кому, чему?"

 

...Никита Иванович почувствовал, как его собственная голова "окантовалась" свинцом, вероятно, сказывалось атмосферное давление.

Он вдруг обнаружил себя на самой вершине горы, где среди мокрых кустов и деревьев скрывался мраморный святой Якоб.

Никто не преследовал Никиту Ивановича.

Он подумал, что кое в чем Савва оказался прав, а кое в чем ошибся. Сейчас никому не было дела до "покроя" отдельно взятого сознания, никто не устанавливал обязательную для всех "моду".

Однако предоставленные сами себе люди определенно не потянулись к фундаментальным ценностям бытия. Куда, к примеру, потянулся сам Никита Иванович? К чисто механическому продлению собственного существования без видимых на то причин и целей. В самом деле, что толку от того, что он столько лет просидел за железной дверью стандартного двенадцатиэтажного дома номер 19/611 на улице Слунцовой в районе Карлин, Прага-6? Кому нужен роман под названием "Титаник" всплывает", когда никто не помнит, что это был за "Титаник", когда и почему он утонул?

И, тем не менее, его (за что?) хотели убить.

Настало время, подумал Никита Иванович, "короткой воли", точнее миллионов разнонаправленных "коротких воль". Все, что сразу не получалось, отбрасывалось, как ненужное. Хотя нет, подумал Никита Иванович, некая "мода", "покрой" угадывались и в нынешнем сугубо индивидуальном - постглобалистском - времени. "Умри ты сегодня, а я завтра", - так можно было сформулировать его, увы, отнюдь не новый девиз. Неужели, подумал он, гравитация божественной любви иссякла, и люди, стало быть, вышли в земной (безвоздушный) космос, как некогда рептилии из океана на сушу?

Впрочем, быть может, Никита Иванович напрасно тешил себя надеждой, что если не получилось убить его сразу, от него отстанут. Единственное, в чем он был совершенно уверен, так это в том, что (в перспективе) от него ничего не зависит и что (опять же в перспективе) он ничего не может. Мир был по-прежнему принципиально непредсказуем, и это странным образом утешало, ибо не предполагало никакой и ни за что ответственности.

Никите Ивановичу вдруг до боли захотелось вернуться в свою квартиру на улице Слунцовой. Почему-то теплые носки и засаленный махровый халат показались ему средоточием земного счастья, той самой точкой покоя, к которой стремилась его измученная душа. Переживал он и за оставленные растения, хоть и расположил их у окна таким образом, чтобы сквозь форточку на них попадали капли дождя. Короткая воля Никиты Ивановича враз исчерпалась, падала вниз, как пролетевший сверх положенного дротик.

Он вдруг подумал, что одинок так, как никогда еще не был одинок в этом мире. Таким одиноким человек может быть.... только в первые мгновения после смерти, если, конечно, ему дано это осознать.

Без всего (прежнего) перед чем-то непонятным.

И - изначально виноватым.

И еще он подумал, что нет для него ничего желаннее этого одиночества, ибо оно - дом, в котором он живет, воздух, которым он (пока еще) дышит.

Прислушиваясь к току крови внутри себя, Никита Иванович явственно ощущал, как она напирает на стенки сосудов, продавливает их истончившийся свинец горячим напористым свинцом же? Ему подумалось, что, пожалуй, не худшим выходом был бы сердечный (с летальным исходом) приступ прямо здесь - у ног мраморного святого Якоба.

Но сердце вдруг вернулось в ритм, тупая головная боль чудесным образом прошла, как будто и не было никакой боли.

Новое вино определенно вливалось в старые мехи, но Никита Иванович не был уверен, что мехи удержат вино. Да, мир был принципиально непредсказуем, но не настолько, чтобы сорокасемилетний хрыч превращался в мальчика. Он подумал, что дротик его воли, вопреки всему, не только продолжает лететь, но и набирает высоту.

 

...Никита Иванович как будто услышал в небе свист, как если бы этот самый мнимый дротик материализовался в реальный. Он поднял голову вверх и обомлел. В сумеречном небе над горой, над дымящимся осенним парком, над мраморным святым Якобом кружился... дельтаплан.

Невидимый пилот не просто кружился, наслаждаясь восходящими и нисходящими воздушными потоками, но определенно что-то высматривал сквозь кроны деревьев.

Никита Иванович знал что, точнее - кого.

Дельтаплан кружился над парком святого Якоба по его, Никиты Ивановича, душу.

 

Икона

 

... Никита Иванович никак не мог вспомнить, когда именно, при каком президенте, до или после отделения Дальнего Востока, введения "энергорубля", марша эстонской армии на Санкт-Петербург, небывалого двухчасового солнечного затмения, когда живая Москва оказалась завернутой в черный (в каких хоронили грешников) погребальный саван, ему в самовозрастающей (как масса сверхновой звезды) полноте открылось, что задумал брат сотворить с Россией.

Если, конечно, допустить, что Савва задумал, а Никите открылось.

Ведь не для того кто-то задумывает, чтобы кому-то открывалось, да к тому же в самовозрастающей полноте. Хотя, так называемая полнота в бесконечном (точнее, конгениальном жизни) процессе познания (открытия) представала величиной колеблющейся, переменной. Иногда она (как масса сверхновой звезды) самовозрастала, превращаясь во все. Иногда - как масса звезды сверхстарой, а может, сверхустаревшей? - самоубывала, превращаясь в ничто. А иногда - застывала в промежуточном состоянии между "все" и "ничто", представая "нечто", точнее неизвестно чем. Никита плутал в изменчивом триединстве, как в трех соснах.

Когда он сбивчиво и косноязычно поведал об этом Савве, тот долго не мог взять в толк о чем, собственно, речь. А когда, наконец-то, взял, - удивился и рассердился.

"Сдается мне, тут... нечего понимать. Событиям назначено течь своим необъяснимым чередом, - строго ответил брат. - Все остальное - лишь оформление их во времени и пространстве, то есть, так называемая повседневная жизнь. А что есть повседневная жизнь? - И, не давая Никите открыть рта, сам ответил, мистически подтверждая цифровую логику младшего брата: - Гидра о трех - бессилие, бездействие и печаль - головах. Река общей, мы же братья, крови, не иначе, вынесла тебя на песчаную отмель, с которой тебе увиделся мираж. Видишь ли, брат, законченная, когда ни убавить и ни прибавить, картина мира - всегда мираж. Да и отмель, с которой тебе увиделся мираж, в сущности, тоже мираж. Да и сам мир - мираж. Как, впрочем, и мираж - мираж. Из этого замкнутого круга нет выхода, точнее есть, но в круг разомкнутый, который вовсе и не круг, а... неизвестно что, точнее неизвестно все. Чем быстрее ты смоешься с этой отмели, - добавил после паузы Савва, - тем тебе же будет спокойнее, ибо истины миражей не есть божественные истины, они, скорее, - негатив божественных истин. Вот почему, - закончил почти весело, - скорый и незаметный конец имиджмейкеров, политтехнологов, идеологов, а также специалистов секретных служб, как правило, предопределен. Они, видишь ли, действуют так, как будто им, точнее их заказчикам, известен некий окончательный план бытия. Они как бы бросают в живую жизнь дрожжи, от которых та закисает, превращается в брагу, а потом прогоняют эту брагу через самогонный аппарат - мираж. Странным образом, - вздохнул Савва, - во все века, какой бы конструкции ни был аппарат, из краника льется одно и тоже - кровь, слезы и... деньги".

"Пусть так, - не стал спорить Никита, - но причем здесь скорый и незаметный конец имиджмейкеров, политтехнологов, идеологов, а также специалистов секретных служб?"

"А слишком близенько стоят у аппарата, - недобро усмехнулся Савва, - слишком истово снимают пробу, не дают первачу отстояться. Смерть наступила, - произнес противным официальным голосом, - в результате употребления спирто-, в смысле, деньгосодержащей отравляющей жидкости неустановленного - хотя, почему неустановленного? - криминально-преступного происхождения".

"А если я не смоюсь с отмели?" - поинтересовался Никита, который не вполне успевал за мыслями брата, но странным образом чувствовал его фундаментальную - как если бы брат возводил здание с крыши, тогда как надо с фундамента - неправоту. Она заключалась хотя бы в том, что (Никита за минувшие после Крыма годы сделался изрядным чтецом, даже и в Библию успел сунуть нос) Господь сам частенько являлся избранным соискателям истины в виде миража. Сознание же человека вообще можно было уподобить безостановочному конвейеру по сборке миражей. Речь, таким образом, могла идти об утверждении неких общих (рамочных), по возможности основанных на добросердечии и человеколюбии, принципов непрерывного цикла, но никак не о том, что вся, сходящая с конвейера продукция - ничто. Ведь именно человеческое сознание (а следовательно, и non-stop конвейер миражей) являлись средой, равно как и исходным (расходным) материалом существования (осуществления) Божьего Промысла.

"Тогда тебя смоет"...

"Волна крови, слез и денег? - подсказал Никита. - Почему? Я ведь не имиджмейкер, не политтехнолог, не гебист"...

"Называй ее как хочешь, - холодно ответил брат, - но учти, что эта волна не только смывает, но и растворяет в себе без остатка".

"Всех подряд?" - уточнил Никита.

"Я бы сказал так: всех, кто тщится понять, что это за волна, - недовольно ответил Савва, - кто шляется по бережку, мочит ножки".

"Тогда это какая-то серная кислота, - Никите доставляло удовольствие злить брата неуместным конкретизированием вещей абстрактных и, в сущности, недоказуемых. Хотя он склонялся к тому, что недоказуемых вещей, в принципе, нет. Если, конечно, в основу системы доказательств положены универсальные (божественные) принципы добросердечия и человеколюбия. Тогда получалось, что все в мире можно не только доказать (объяснить), но и определить: хорошо это или плохо? - Стало быть, речь идет о каком-то крайне загаженном, опасном водоеме".

Савва, видимо, тоже мог все объяснить и доказать. Но в основе его системы доказательств лежали какие-то иные принципы. Какие именно, Никита не знал, но догадывался. Эти принципы рисовались воздушными замками в туманах над сернистыми водоемами; смотрели глазами Вия из многозначительного молчания власть имущих, сквозили ледяным ветерком в неистовых (адресованных отнюдь не артисту) аплодисментах.

Никита изначально отвергал эти принципы, причем особенно утверждался в их неприятии... во время посещений церкви.

 

...Никита никому не говорил, что время от времени наведывается по железнодорожному - через Москву-реку - мосту в крохотную церковь на Пресне. Он ходил в нее через гигантскую - как если бы строили новую египетскую пирамиду - стройку, развернувшуюся у самого их дома. Строили, однако, не пирамиду - многосложную транспортную развязку. Сначала строительство резко ушло вниз - в бездонный котлован, затем взметнулось бетонными стропилами выше дома. Ощетинившиеся арматурой конструкции истребляющими пространство челюстями уже висели над Москвой-рекой, нацеливаясь дальше - на Пресню, на тот самый уже почти растворенный в бетоне (как в серной кислоте ) переулок, в конце которого цветной точечкой (а если считать по куполам, то многоточием) стояла миниатюрная церковь. Ее вроде бы не собирались сносить, но пейзаж вокруг несчастного храма революционно (перманентно) проеображался. В результате циклопической выемки и подъема грунта, церковь, некогда господствующая в пейзаже, очутилась на самом дне автомобильной развязки - у въезда в предполагаемые подземные гаражи. Вернувшиеся домой после трудов (праведных?) обеспеченные автовладельцы, таким образом, должны были стать в скором будущем основными ее прихожанами. Уже сейчас между храмом и небом намечалось по меньше мере пять бетонных горизонтов.

Неясность будущего, видимо, была причиной того, что в церкви (пока еще) служили разные (приходящие) батюшки. Однако же, в последнее свое появление там Никита узнал у одной пожилой и немного дурной прихожанки, что в церковь назначен постоянный настоятель, что он молодой и из... "новых".

"Что значит, из "новых"? - уточнил Никита.

"Увидишь, - строго поджала губы прихожанка. Она не любила отвечать на конкретные вопросы, потому что ее ответы, как правило, были значительно шире вопросов. Как если бы у нее просили платок, а она... накрывала одеялом. Но и молчать долго она не могла: - Ездит на этом, как его..."мерседесе"! - странно развела руки и откинула голову назад, словно "мерседес" был... бочкой на тележке. - Я ему, - продолжила прихожанка, - неровен час задавишь, батюшка! Он мне, не бойся, милая, давлю только чертей и исключительно по пятницам!"

Кое-какой народец однако по старой памяти все еще просачивался в церковку: относительно незатрудненно с пресненского берега; и извилистым, постоянно меняющимся муравьиным ручейком со стороны Кутузовского проспекта - по кучам песка под башенными кранами, далее по железнодорожному мосту и вниз. А одна прихожанка так и вовсе прилетала в церковь на дельтаплане, изумляя строительных рабочих (в основном, турок) виртуозностью управления этим странным летательным аппаратом. Так что, если большая часть прихожан притекала (ручейком), эта - дождинкой падала с неба.

"Может быть, это ангел?" - спросил Никита у турок, но по тому, как те зацокали языками, заулыбались, понял, что нет, не ангел. Турки махали руками, бежали за снижающимся дельтапланом, как если бы к ним спускалась гурия из мусульманского рая. Никита мечтал познакомиться с этой красивой, как гурия, если доверять вкусу строительных рабочих, девушкой, но мистически не совпадал с ней по времени.

Несовпадение по времени (временное или постоянное), объяснил ему Савва, это не досадное (и - теоретически - подлежащее испрвлению) недоразумение, но судьба, с которой, как известно, не поспоришь. А если и поспоришь, опять же объяснил Никите Савва, то как пить дать проспоришь.

"Придет час, - успокоил Савва, - и она свалится вместе со своим дельтапланом прямо тебе на голову".

"Наверное, это будет здорово, но успею ли я порадоваться этому?" - Никите совершенно не улыбалось, чтобы ему на голову свалилась пусть даже красивая как гурия дельтапланеристка.

"Это уже второй вопрос, - усмехнулся Савва, - в любом случае, не имеющий для тебя принципиального значения. Если останешься жив, обрадуешься. Если она снесет тебе башку - не успеешь огорчиться".

"А если стану инвалидом?" - поинтересовался Никита.

"Будешь до конца жизни ездить в коляске и не отвлекаться на пьянки и баб, - пожал плечами Савва, - по крайней мере, у тебя появится шанс чего-то добиться в жизни. Как говорится, учись на здоровье!"

Приверженность (быть может, мнимая) божественным принципам добросердечия и человеколюбия сообщала Никите обманчивое ощущение твердости и некоей уверенности в своих (ничтожных) силах, как если бы за его спиной стоял сам Господь Бог. Находясь в, смотря на, выходя из, думая о странной церкви внутри развязки, Никита постигал не только первичные (добросердечие, человеколюбие) очертания Божьей мысли, но и рукотворную мощь пяти бетонных, препятствующих распространению Божьей мысли горизонтов. Иногда ему казалось, что торжествует мысль. Иногда - бетонные горизонты.

Когда казалось, что мысль, Никита был воинственно несогласен с утверждением Саввы, что добродетель, как безродная кошка к теплому дому, привязана ко времени и пространству. Никита полагал, что она главным образом привязана к... душе, которая не столько доказывает и объясняет, сколько чувствует. По мнению же Саввы, нравственно (или безнравственно) было все, что можно было объяснить (сформулировать) словами. Что же объяснить (сформулировать) было нельзя, то было вне-, над-, а может, под- (это не суть важно) нравственно. Не смертных, стало быть, людишек делом было размышлять над находящимися вне (над, под) их компетенции (й) предметами. То есть, размышлять-то можно было сколько угодно, вот только смысла в этом не было ни малейшего. К чему размышлять над ходом вещей, если механизм этого хода принципиально непознаваем? К чему расходному материалу, допустим, резине размышлять над тем, что из нее будут делать: галоши, презервативы или автомобильные покрышки?

Никите иногда казалось, что в этом, собственно, и заключается основной конфликт современности, разводящий людей по разным (если уподобить конфликт реке) берегам. Никита знал, на каком он берегу. Но иногда знание пропадало, как будто его никогда не было, и Никита понятия не имел: на берегу он, или на невидимом в тумане мосту над рекой, а может, вообще плывет по реке , не видя в тумане берегов?

Река почему-то всегда была в тумане, как если бы туман в месте протекания реки был естественной природной средой. И, вообще, вода ли это была, или... серная кислота, в которой, по мнению Саввы, без остатка растворялись пытавшиеся понять... что? Но если они растворялись, думал Никита, что происходило с их (состоявшимся?) пониманием?

Однажды, впрочем, Савва поделился своими предположениями на сей счет: за традиционным - с омарами и красным вином - ужином. Правда, не с Никитой, а с отцом, которого к тому времени вышибли из редакции.

 

...Отец, помнится, прихватил с собой на улицу Правды в редакцию Никиту, чтобы тот помог донести до машины кое-какие вещички и книги из кабинета.

Новый хозяин превратил газету из ежедневной политической в ежемесячный таблойд , а в освободившихся (если газета выходит не тридцать, а один раз в месяц, то и сотрудников должно быть в тридцать раз меньше) помещениях разместил "Центр предсказания судеб".

Вместо журналистов и политологов по редакции теперь слонялись траченые жизнью сиреневолицые с карминными губами женщины, гадавшие на картах, на кофейной гуще, по руке, вызывающие духов, составляющие гороскопы и т.д. В холле, где раньше на обтянутой кумачом фанерной тумбе высился бюст Ленина, теперь стоял автоматический оракул - заключенный в стеклянный ящик неопределенного возраста обобщенно-восточный (чалма, звездный халат) дяденька. За брошенный в прорезь (не сказать, чтобы очень дешевый) жетон дяденька открывал глаза, внимательно смотрел на клиента, затем медленно опускал руку в примостившийся у ног сундучок. Звучала тихая электронная музыка, из автомата выпадал билетик с предсказанием, после чего звездно-халатный дяденька прикрывал глаза, успокаивался (до очередного жетона) в своем вертикальном хрустальном гробу.

У Никиты не было с собой денег на жетон, однако стоило ему приблизиться (отец отправился ругаться в бухгалтерию), дяденька в чалме вдруг открыл глаза, запустил руку в сундучок, билетик скользнул в железное с прозрачной крышкой, отполированное многими руками оконце выдачи. "Наверное, кто-то опустил жетон раньше", - тревожно (а ну как этот "кто-то" сейчас вернется?) подумал Никита, забирая билет. Единственно, непонятно было, что помешало предполагаемому жетонобросателю дождаться предсказания? Куда он делся, козел? В просматриваемом во все стороны просторнейшем холле было тихо, как в склепе. И пусто. Между тем хотя бы спину убегающего (от предсказания?) человека Никита должен был увидеть. Но не увидел. Все это было подозрительно и странно. Впрочем, едва ли более подозрительно и странно, нежели превращение газеты с простым и ясным названием "Россия" в "Центр предсказания судеб".

Некоторое время Никита раздумывал: читать ему чужое предсказание или не читать? Любопытство однако пересилило. "Россию-мать узнаешь, если любишь", - вот что было там написано.

Никита подумал, что если и другие предсказания в таком же духе, восточному дяденьке недолго сидеть в стеклянном гробу. Точнее, недолго этому гробу пребывать в целости и сохранности.

В бывшем отцовском кабинете диковинное, напоминающее веник, на который набросили сушиться истрепанную половую тряпку, существо встретило их гневной тирадой на... итальянском. Самое удивительное, что отец на итальянском же и ответил, хотя ранее не был замечен в свободном владении этим языком.

Существо (при ближайшем рассмотрении оказавшееся пожилой женщиной очень маленького роста, но может и карлицей-переростком) стремительно покинуло(а) комнату, поправив на плечах принятый за истрепанную половую тряпку оренбургский пуховый платок, успев однако недовольно зыркнуть на Никиту.

Похоже, итальяноязычная гадалка еще только осваивалась в бывшем отцовском кабинете. Большой письменный стол был воинственно (не редакционно) пуст, если не считать хрустального шара на малахитовой (а может, нефритовой) подставке. На подоконнике стояла клетка с попугаем. Попугай, впрочем, не обратил на вошедших ни малейшего внимания, поскольку был занят сухарем. Припечатав лапой к полу, он кривым клювом выщелушивал из него последнюю изюмину.

"Он полагает, - кивнул отец на попугая, - что скоро все это закончится"...

"Изюм?" - изумился Никита.

"Что такое жизнь без изюминки? - уточнил отец. И сам же с пафосом ответил: - Жизнь без изюминки есть жизнь без политической свободы, плюрализма мнений!"

Никита хотел было возразить отцу, что с таким же успехом попугай - мнимый истребитель политической свободы и плюрализма мнений - может выковыривать из сухаря (жизни?), допустим, (изюм?) коммунистического рабства, социалистической уравниловки, или даже (чем черт не шутит ! ) исконного российского авторитаризма, но не успел, потому что вдруг увидел собственное уменьшенное и недобро видоизмененное отражение в хрустальном шаре.

Никите не понравилось, что как-то уж слишком основательно (окончательно?) он был интегрирован в хрустальные недра шара, как если бы иной среды обитания для него уже и не предполагалось. Он отошел от стола, желая выскользнуть из шара, но шар продолжал удерживать отражение Никиты, хотя уже нечего было отражать, потому что Никита спрятался за спину отца.

На стоящего же прямо перед столом отца шар почему-то вообще не реагировал, как будто не было у него отражения. Или отец прогулял, растратил (если, конечно, допустить, что оно представляет хоть какую-то ценность) свое отражение, или же шар отражал людей по принципу: кто не успел, тот опоздал. Никите крайне не понравилось, что в шаре он... старик, точнее... предстарик - где-то между сорока пятью и пятьюдесятью. В шаре он был лысым, апоплексичным, с покатыми бабьими плечами и... определенно злоупотребляющим спиртным, причем не самого лучшего качества. На него прямо-таки махануло (из шара?) гаденьким устойчивым перегаром. И еще Никита обратил внимание, что вокруг него (пожилого) в шаре, как Луна вокруг Земли по заданной (кем?) траектории крутится цилиндрическая металлическая соринка. Никита было подумал, что это муха, но разве бывают мухи без крыльев? Глядя в шар, он вдруг понял, что жизнь быстротечна, а молодость (часть целого) еще более быстротечна, нежели жизнь (целое). И еще понял, что жизнь без (вне, после) молодости - это совсем не то, что жизнь в молодости.

Две жизни, как два встречных поезда пронеслись мимо стоящего между ними на насыпи Никиты, обдав смешанным запахом надежды и тщеты. Надежда пахла... разогретым мотором, "Earl Grey Tea", цветными глянцевыми фотографиями, духами "Chanel ╧19", придушенным дезодорантом (возбуждающим) потом и определенно айвой. Тщета - высохшей мочой, несменяемым постельным бельем, истоптанными тапочками, ладаном и... подгоревшей кашей.

Никита подумал, что вероятно именно эти -случайные - запахи посетят его в смертный час. Вот только непонятно было, почему генеральная репетиция (если, конечно, это репетиция, а не, так сказать, премьера) происходит так рано?

Вроде бы ничто не угрожало Никите в бывшем отцовском кабинете.

Одного-единственного взгляда было достаточно, дабы уяснить: внутри шара пожилой Никита одинок, неприкаян и... несчастен, хотя, быть может, и не осознает собственного несчастья.

А когда, подумал Никита, человек не осознает собственного несчастья? Человек не осознает собственного несчастья, сам собой явился ответ, когда люди вокруг точно так же (или еще более) несчастны. Тогда, напротив, собственное несчастье иной раз человек воспринимает как... счастье.

С человечеством что-то случится, догадался Никита, вот только что? Неужели его заедят металлические цилиндрические мухи без крыльев?

Самое удивительное, что и одет внутри шара он был не так, как если бы отражался нормально, то есть, в чем в данный момент был.

На пожилом алкаше-Никите болталось безразмерное нищенское рубище, в руках он сжимал идиотскую с ушами как закрученные бараньи рога шапку. В России такие сейчас определенно не носили. Хотя, кто знает, какие шапки будут носить в России, когда Никита доживет до "шарового" возраста? Может быть, только такой вот рогатой шапкой можно отгонять железных мух? Может, он вообще должен радоваться (воспринимать как счастье?), что доживет до столь преклонного возраста?

Тем временем в кабинет вернулась итальяноговорящая карлица.

"Почто держишь хозяйку в сумасшедшем доме?" - сумрачно осведомилась у отца уже на русском, но несколько архаическом, как если бы в использовании языка у нее случился немалый (в век, а может и больше) перерыв.

"Видишь ли, хозяйка расстраивается от политики, - совершенно не удивился дикому вопросу отец, - смотрит телевизор и... - понизил голос, - перестает верить в Бога. Теряет контроль над потоками информации".

"И все же, взял бы ты ее домой, - покачало головой существо, - среди своих-то спокойнее, чем на людях".

"Боюсь, опять начнет пить, - покосился на Никиту отец, - да и не уверен, что свои спокойнее чужих".

Никита понял, что речь идет о матери. Откуда карлица ее знает, удивился он.

"Не удержишь", - сумрачно предрекла гадалка. Никита, правда, так и не понял кого: "хозяйку", то есть мать, или "своих", то есть его и Савву. А может, она имела в виду "чужих", то есть человечество? В сущности, она была права во всех трех случаях, то есть права абсолютно и окончательно.

Мир был неудержим.

Уместив в несколько сумок служебные отцовские пожитки -книги, рюмки, канцелярские принадлежности, несколько непочатых подарочных бутылок в картонных коробках - они двинулись к лифту.

"А ты, паренек, - произнесла карлица в спину Никите, - от написанного не отмахивайся! Не для того оно попадается на глаза, чтоб отмахиваться!".

"Откуда она знает про мать?" - поинтересовался Никита у отца уже в коридоре.

"Эти гадалки, - вздохнул отец, - любят болтать по-итальянски. делать вид, что что-то знают. А в остальном... удивительно бесполезные особы! - произнес с выстраданной убежденностью. - Никчемные прыщи на коже человечества. Но... чешутся. Не чеши, не обращай внимания. Само пройдет".

Уйдя из газеты, отец немедленно (как будто не писал об этом два года кряду) забыл про благотворные для экономики финансовые пирамиды, про добрых отечественных предпринимателей, собирающихся возродить великую Россию.

Теперь он сотрудничал даже не столько с патриотическими, сколько с какими-то социально-сюрреалистическо-эзотерическо-астрологическими изданиями, названия которых - "Третья стража", "Натальная карта", "Прогрессивный гороскоп", "Солнечная революция" - мало что говорили рядовому потребителю печатной продукции. Да и продавались эти издания не в киосках, а в определенных местах у определенных (на вид тронутых умом) людей в определенное время, допустим, с трех до семи в переходе между станциями метро "Охотный ряд" и "Театральная площадь". Может быть, именно в это время по переходу шествовала невидимая миру "Третья стража", осуществлялась в небесах "Солнечная революция", "Прогрессивный гороскоп" одерживал верх над... гороскопом реакционным?

В своих статьях отец называл власть не иначе как "сборищем казнокрадов и духовно-нравственных, ушибленных Сатурном, уродов", терпящий же эту власть народ - в лучшем случае "стадом Неба", в худшем - "быдлом Горизонта". Одна из отцовских статей, помнится, так и называлась: "Между стадом и быдлом ".

Савва усмотрел в этом названии, наглядное проявление экзистенциальной немощи социально-сюрреалистическо-эзотерическо-астрологической оппозиции, идеологом которой вдруг объявил себя отец. По его мнению, между стадом (Неба?) и быдлом (Горизонта?) не было... ничего, а вот над стадом и быдлом онтологически (Никите, правда, послышалось: отечески) возвышалась фигура пастуха с кнутом, наличие (или отсутствие) которой, собственно, и определяло превращение стада в быдло и наоборот.

"Человечество не может социально или духовно самоорганизоваться посредством знаков Зодиака и атмосферных терминов, - помнится, заявил Савва, - человечество может самоорганизоваться исключительно посредством... нечеловеческой воли конкретного человека".

"А почему не Господа нашего Иисуса Христа?" - возразил, помнится, Никита, только что вернувшийся из упрятанной в бетон церкви и еще не утративший благоприобретенной просветленности..

"Потому что, видишь ли, в планы Господа нашего Иисуса Христа, - ответил Савва, - самоорганизация человечества не входит. Но самоорганизация конкретного человека, быть может, входит, чтобы тот, значит, в свою очередь понудил человечество к самоорганизации, но, так сказать, без компрометации Господа, то есть как бы по собственному почину".

"И этот человек... ты?" - усмехнулся отец.

"Нет, - вздохнул Савва, - но я ищу его днем с огнем".

"И не находишь?" - удивился отец.

"Уже ослеп от дневного огня, - сказал Савва, - а человека нет как нет".

"Может, ищещь не там?" - спросил отец.

"Может, не там", - не стал спорить Савва.

"Самый верный признак, - сказал отец, - когда беспричинно девки любят. Это - или есть или нет. Все остальное - можно приобрести, добавить, присовокупить, наработать, выстрадать и присвоить при наличии, так сказать, заинтересованных людей. Отчего сам не хочешь?"

"Беда в том, - с грустью ответил Савва, - что больше всего они любят подонков, алкашей, сутенеров, лжецов, воров и многоженцев, более всего же ненавидят тружеников, философов, верующих, умеренных в грехе, истинно нравственных и ответственных мужиков. Сдается мне, они любят меня по ошибке. А если не по ошибке, то... по убывающей. К тому же, мне не дано обливаться слезами над... вымыслом, - вздохнул Савва, - социальным вымыслом. Слезинка ребенка, голодный хрип старца, сладкий стон любви для меня всего лишь частности. Я не смешиваюсь с жизнью, как бензин с водой. Мои крылья устроены таким образом, что народное горе, равно как и народное счастье, надежда, мечта, тщета и так далее, включая беспричинную любовь девок, их не колышит. В мои крылья задувает иной ветер".

"Какой же?" - усмехнулся отец.

"Тебе ли не знать", - внимательно и строго посмотрел на него Савва.

"Свинцовый ветр судеб - судебный ветер, - процитировал неизвестного поэта, но, может, и самого себя отец. - Кто ищет, тот рано или поздно находит. Что бы ни искал".

"Или искомое само находит искателя, что, в принципе, не имеет значения, потому что жизнь конечна, а смерть бесконечна, в смысле, что искать-то можно что угодно, но смерть найдешь всегда", - вздохнул Савва..

"Где троица, там ответы на все вопросы. Свинцовый, судебный, один хрен, смертельный. Что тебе тут неясно?" - спросил отец.

"В принципе, все ясно, но есть нечто в протяженности между определениями. И это нечто слаще... жизни", - завершил странный разговор, как, впрочем, и большинство их разговоров за вечерними трапезами, Савва.

Нечего и говорить, что денег "Натальная карта", "Солнечная революция", "Третья стража", "Прогрессивный гороскоп" и т.д. не платили, а если платили, то ничтожные.

Данные издания были выше денег.

После выгона из редакции газеты "Россия" отец мог себе позволить лишь обычную (подарочная в красивых коробках быстро закончилась) водку, отечественное же скоропортящееся (и скоро меняющее названия - "Старый мельник", "Три толстяка", "Добрый молодец", "Пей не хочу" и т.д.) пивко, дешевые (из полиэтиленового пакета) замороженные пельмени, но никак не натуральное французское вино, черную икру, спаржу и омаров.

Стол (кстати, еще с большим, нежели прежде отец, размахом и изыском) обеспечивал отныне Савва, неожиданно возглавивший некую всероссийскую студенческую ассоциацию "Молодые философы за президента и демократию", а потому и темы застольных бесед задавал он. Отцу, таким образом, оставалось только есть-пить, слушать и не перечить. Если же перечить, то смиренно, вежливо и неоскорбительно-доказательно, как и положено угощаемому.

Отец, однако, не желал мириться с подобным положением дел, готовясь к ужину, ставил возле себя на угол стола водку, пиво, просроченные - с оптовой продовольственной ярмарки - маринованные огурцы, серые, как глаза василиска, пельмени в тарелке. И, когда на манер Льва Толстого, "не мог молчать", как, впрочем, и пить и закусывать, решительно переходил на суровые персональные хлеба. Когда же беседа вновь втекала в согласные берега, легко снимался с них, возвращался на богатые и прихотливые хлеба Саввы. Воистину, государство заботилось о молодых философах, приверженцах демократии и президента, как о возлюбленных детях своих.

 

...Был конец сентября, а может начало октября. Мокрые листья шумели за окном как хор в древнегреческой трагедии, или безмолствующий (в смысле заявления своей гражданской позиции) народ в трагедии Пушкина "Борис Годунов". Переходя из сентября в октябрь, осень споткнулась, и в дверь (если, конечно, между месяцами есть дверь) просунулось минувшее лето.

Неурочное тепло наводило на мысли о случайности (непредсказуемости) бытия вообще, равно как и о ненадежности (непредсказуемости) собственного бытия внутри (вообще) бытия: теплого дождя, шумящих листьев, прогуливающейся (когда не было дождя) в шортах и майках молодежи. Вернувшееся лето высвободило упакованную было в плащи, куртки и т.д. юную плоть, широко разметало ее по улицам, скверам и дворам.

Никиту манил распираемый юной плотью вечерний двор, но еще больше манил его накрытый на кухне стол, то есть плоть собственная, хотя, конечно же, Никита уверял себя, что не жратва его интересует, а умные - отца и Саввы - разговоры.

Откусив непроглатываемый, так что пришлось прикрыть ладонью рот, будто он собирался зевнуть, кусок ананаса с неожиданным прихватом крокодиловой кожуры, Никита уставился рачьими глазами из окна в черное небо, одновременно уминая языком взрывающийся сладкими гейзерами ананас и досадуя на прикипевшую к небу крокодилову кожуру. Над Москвой-рекой, над деревьями, над циклопическим строительством сквозь выступившую от челюстного напряжения слезу ему вдруг увиделся стремительно летящий вверх, то есть царапающий, падающий в небо огонек. Воистину, нечто неуместное происходило с его небом (крокодиловая ананасовая кожура) и с... вечным божественным небом (царапающий огонек). У Никиты мелькнула совершенно идиотская мысль, что, быть может, это красавица-дельтапланеристка летит сквозь дождь в спеленутую бетонными подъемами и спусками, как Лаокоон змеями, церковь. Вот только что ей там делать ночью?

Никите сделалось стыдно, что красавица (с неясной, правда, целью) бесстрашно летит в ночи на дельтаплане, в то время как он жадно давится ананасом, сторожа слезящимся глазом омара - почему-то Никите казалось, что на омара нацелился отец, а он, стало быть, должен обязательно его опередить. Зачем, ведь я не голоден, ужаснулся позорной слабости Никита, но слабость (она же страсть ) была сильнее его.

Никита вдруг понял, что не может победить слабость-силу именно потому что она слабость-сила, то есть теза и антитеза, утверждение и отрицание, воля и рефлексия одновременно, так сказать, несочетаемые "два в одном". Как любовь к Родине, покосился на отца и старшего брата Никита, и... воровство, обман. Откуда взялись эти мифические "молодые философы", все как один "за президента и демократию"? Он понял, что обречен на ничтожество, бессмысленную борьбу с самим собой (два дня держаться, на третий обожраться) до тех пор, пока не откроет некий третий, разделяющий объединенные противоречия, как атомное ядро на электроны, элемент, который, собственно, и наполнит жизнь смыслом, сообщит ей победительную (по отношению к быту, телу и так далее) - атомную, ядерную, какую? - энергетику.

Вне всяких сомнений, данный элемент известен Савве.

Старший брат был абсолютно равнодушен к еде, хотя каждый день мог пировать как Лукулл. Был известен он и отцу, готовому в любой момент переключиться с французского красного и омаров на отечественные водку и пельмени. Главное же, догадался Никита, что сообщал своим обладателям загадочный третий элемент - самодостаточность и свободу.

Правда, содержанием он наполнял жизнь у всех разным. У Саввы одним, у отца другим, у Никиты (если получится) третьим.

Пока же - никаким.

Воистину, тройственность вносила в жизнь завершенность и ясность, вот только что именно было способно преобразовать слабость-силу в гармонию Никита даже приблизительно не представлял.

Он вспомнил статью отца в "Солнечной революции", а может в "Прогрессивном гороскопе", где тот доказывал, что жизнь человека иной раз как в невидимую стену упирается в вопрос, на который этот самый человек не может найти ответа. Тогда сама жизнь незаметно изменяет структуру и содержание, начинает длиться как наглядная (или скрытая) иллюстрация нерешения данного вопроса. Так волна, ударившись о плотину, откатывается, чтобы вновь и вновь биться об нее. Отец утверждал, что тем, как человек отвечает на безответные вопросы, собственно, и измеряется его высшая - натальная, третья, солнечная, прогрессивная? - ценность. Далеко не всегда, писал отец, вопросы эти носят запредельный мировоззренческий характер, гораздо чаще они рядятся под мелкие бытовые реалии, допустим, ремонт или неремонт квартиры, развод или неразвод с женой, покупка или непокупка новой машины. Но подобное (мнимо бытовое) измерение в действительности - дверь, за которой скрывается Вечность. Человек или бесстрашно распахивает ее (решает вопрос), или нет (не решает) . Не решив же, случается, расшибает в бешенстве (о дверь) голову, но главным образом безвольно и бессистемно крутится по замкнутому (нерешения) кругу, жалобно скулит возле этой самой двери, как выставленный на мороз пес.

Под напором теплого осеннего ветра форточка вдруг распахнулась, как та самая загадочная дверь в Вечность. Листья влажно зашумели, словно кухня разом переместилась в Вечность, а может, сама кухня в одночасье предстала Вечностью, куда наконец-то прорвались давно стремящиеся в нее дождь и мокрые листья.

Прохладная тонкая ладонь скользнула по деформированному заглатываемым куском ананаса лицу Никиты - щеки коснулся влетевший в форточку кленовый лист. Никита закрыл глаза, представил себе, что его целует прилетающая в церковь на дельтаплане (а может, на кленовом листе?) фея. Хотя, конечно, вряд ли бы она стала, находясь в здравом уме, целовать перекошенную заглоченным куском, жующую рожу.

Никита понял, что сознание воистину управляет миром, только вот управление это носит скорее идеальный (эстетическо-рекомендательный), но никак не организационный (обязательный к исполнению) и уж тем более не материальный (в смысле единства места, времени, действия и... денег) характер.

А в следующее мгновение слитного существования кухни и Вечности ему почудилось, что не листья шумят за окном, а игральные карты шлепают по... мрамору? Он был готов поклясться, что именно по мрамору, хотя за мгновение до этого ни о картах, ни о мраморе вообще не думал. При том, что знал совершенно точно: карты, хоть и игральные, но с неким дополнительным содержанием, мрамор же - темный, а если точнее, красно-коричневый (мясной).

Именно в этот момент в кухню вошла мать, зябко кутаясь в странного вида плед, наброшенный на плечи. Плед подарили отцу рекламодатели-предприниматели, вздумавшие не только наладить (воскресить) отечественное (текстильное) производство, кажется, в городе Кимры Тверской губернии, но и оповестить об этом Россию через газету "Россия". Одна сторона пледа являла собой нынешний - бело-сине-красный - государственный российский флаг. Другая - сплошь красная с золотыми серпом и молотом в углу - флаг бывшего СССР. При этом плед, несмотря на очевидную плотность и (на этикетке) утверждение, что состоит на пятьдесят процентов из шерсти, а на оставшиеся пятьдесят из хлопка, в холод совершенно не согревал, а в зной решительно не холодил.

То есть, в холод холодил, а в жару грел, вот такой это был плед.

Помнится, отец даже предположил, что это специальный плед для выходящих в открытый космос космонавтов, где, как известно, не бывает холодно или жарко, где царит абсолютный ноль.

Видимо, мать взяла его по растерянности.

Была у пледа и еще одна особенность - при неярком сумеречном освещении он изумлял сюрреалистической игрой цвета, превращался как бы в живой гобелен. То серп и молот катались по красному полю, как ртуть, то полосы закручивались в бездонную воронку, долго смотреть в которую было невозможно по причине головокружения.

Сейчас же на российской стороне Никита вдруг увидел злобно оскалившуюся трехцветную рожу единым махом выпивающую стакан красной... водки? Наверное, клюквенной, подумал Никита, но тут же понял, что не клюквенная водка в стакане, а... сорокаградусная кровь. Ему вдруг открылось, что, оказывается, кровью можно упиться, как водкой, а водкой как кровью. Между (в, над, под, по-над) водкой и кровью определенно присутствовал загадочный третий элемент, превращающий противоположности в подобие, выводящий сущности на новый уровень, в данном случае синтезирующий сорокаградусную кровь. Но все это пронеслось в жующей голове так стремительно, что Никита не успел сделать никаких выводов. Успел только проглотить очередной кусок ананаса да подцепить на вилку длинную бело-розовую косицу омарова мясца.

В следующее мгновение, однако, картинка на живом гобелене смазалась - упившаяся сорокоградусной кровью морда исчезла, разноцветные полосы сложились в хищную носатую птицу, точнее самолет, еще точнее бомбардировщик, пикирующий на... Кремль?

Никите очень хотелось узнать, что происходит на внутренней (советской) стороне пледа, но как-то неловко было просить мать перевернуть его на плечах.

"Холодно, - пожаловалась мать, хотя на кухне было очень тепло. - Вот читаю, - положила на стол журнал, - про общечеловеческие ценности и права человека".

"Открытое общество", - недовольно покосился на журнал отец. - Где ты берешь эту макулатуру?"

"Из почтового ящика, - ответила мать, - наверное, это бесплатное издание".

"Вне всяких сомнений, - подтвердил отец. - Открытое, я имею в виду, обнаженное тело - только за деньги. Открытое общество - исключительно бесплатно. Знаешь, почему ты мерзнешь? - неинтеллигентно наполнил до самых краев дорогим французским вином стакан. - Потому что от мертвых, не имеющих шансов на реализацию, идей и концепций веет холодом! На-ка, вот, лучше, - взял с подоконника затвердевший, вспучившийся (как будто сквозь обложку собирались прорасти грибы) от долгого и вынужденного (видимо под кастрюлей) лежания "Прогрессивный гороскоп", - тут интересная статья про зверобогов, идущих на смену мировым религиям".

"Кто такие зверобоги?" - поинтересовался Никита.

"Вероятно, все имеющиеся в наличии у человечества боги, за исключением Иисуса Христа, Магомета и Будды", - ответил Савва.

"По крайней мере, они не мерзнут, - заметил отец, - потому что, во-первых, их идеи в лучшем случае проще, в худшем - не сложнее самой жизни, а во-вторых, потому что покрыты шерстью!".

"Я читала про богиню по имени Сатис. Она... утопилась", - сказала мать..

В сумерках мать показалась Никите молодой, красивой и... ни на кого не похожей, точнее похожей сразу на всех женщин, то есть не похожей, а как бы вмещающей в себя их всех, неустанных воспроизводительниц рода человеческого, включая изгнанную из рая Еву и красавицу (если верить строительным рабочим) дельтапланеристку. Лицо матери, как светильник в храме, мерцало в сумерках вневременной красотой, точнее не красотой (это обусловленное временем понятие), но... смыслом.

"Да ну? - длинно (как последний раз в жизни) отпил из стакана отец и недоверчиво уставился на мать. - Если я не ошибаюсь, Сатис - богиня прохладной воды. Как она могла утопиться?"

"От любви", - вздохнула мать.

"К кому? - рассмеялся отец, явно не собираясь приглашать мать за стол. - Прохладная вода - категория самодостаточная. В сущности, прохладная вода и есть любовь".

"И потом, как она могла утопиться? - спросил Савва. - Разве может утопиться вода в воде?"

"Еще как может, - мрачно произнес отец. - Любовь в любви, вода в воде, огонь в огне".

"Смысл в цели, цель в средстве, средство в... смысле? - продолжил Савва. - Боже, где то звено, ухватившись за которое можно вытащить всю цепь?"

"Об этом знает каждый школьник еще с библейских, точнее евангельских времен, - покосился на Никиту отец, - это звено - любовь".

"Вот только материал, из которого оно отливается, каждый раз другой", - вздохнул Савва.

"Чем тебе не нравится свинец, сынок? - отец размашисто вытер салфеткой рот, но на самом деле слезу. - Или никель?"

"Почему, - ответил вопросом на вопрос Савва, - после золота в таблице периодических элементов нашей жизни неизменно следуют свинец и никель?"

"В сущности, общество - это та же природа, - с грустью покачал головой отец, - а природа не может быть открытой или закрытой. Природа может быть только природой, - строго посмотрел на мать. - Тебе не изменить законов природы, сынок. Волк, в нашем случае власть, как жрал, так и будет жрать овцу, в нашем случае народ".

Мать стояла в дверях, и Никита прямо-таки физически ощущал, как легка и нетверда она в этом своем стоянии. Дыхание матери было чистым, как... прохладная вода, однако в легком алкогольном оперении. Впрочем, возможно, она только что протерла лицо или руки каким-нибудь спиртосодержащим лосьоном. Никита почувствовал, как сильно любит мать и - одновременно - как отец и Савва ее... не то чтобы не любят, но... подчеркнуто не принимают всерьез. Отец и Савва, похоже, давно сбросили мать с "корабля современности" в... прохладную воду, где утопилась неведомая богиня (зверобогиня?) Сатис.

"Мам, садись", - поднялся со своего места Никита с трудом (как если бы тот вцепился оранжевой пупырчатой клешней) отводя взгляд от омара.

"Если бы кто-нибудь мог мне объяснить, - снова потянулся к бутылке отец, - что такое любовь?" - неверной рукой смахнул со стола стакан, который, упав на пол, конечно же разбился.

"Любовь - это стакан, - спокойно ответила мать, - который сам собой наполняется после того как его... разбили".

"Наполняется чем? - уточнил отец, не удивишись странному объяснению. - Тем же, что было, или... чем-то новым?" - с подозрением посмотрел на осколки, как бы опасаясь, что стакан воскреснет, скакнет на стол, однако же в нем будет уже не дорогое французское красное вино, а, скажем, дешевое отечественное пиво. Вероятно, отец не возражал бы против "Camus", "Martell" или "Hennessy", но решительно возражал бы против "Жигулевского", "Очаковского" или какого-нибудь "Бадаевского"..

Некоторое время в кухне стояла тишина. Стало слышно, как тоскливо воет за окном ветер и (не менее тоскливо) собака на стройке. Казалось, у собаки нет шансов перевыть ветер, но ветер вдруг смолк, видимо, изнемог в бетонных развязках, собака же продолжила - в гордом одиночестве.

"Узнаешь после того как выпьешь, - качнувшись, мать села за стол, - но сдается мне твой стакан разбит невозвратно".

"Значит, я, как Диоген, буду пить горстью, - не обиделся отец, - а вот ты у нас сегодня точно не выпьешь, - отодвинул подальше бутылки. - Разве что... - кивнул на минеральную воду. - Сатис - богиня прохладной воды, а не прохладного вина и, уж тем более не прохладной водки".

"Я отвечу тебе, что такое любовь, - с жалостью посмотрела на него мать. - Она всего лишь преддверие веры... Все остальное, что за рамками веры - не любовь. Сначала любовь, - твердым голосом повторила мать, - потом вера и... только вера, одна лишь вера. Видишь ли, дорогой, несовершенное неизбежно поглощается совершенным, а если не поглощается, то остается, в лучшем случае - ничем, в худшем - превращается в зло. Если любовь не соединяется с верой, она перестает быть любовью, то есть превращается в собственную противоположность".

"А что есть противоположность любви? - спросил отец. И сам же (как повелось у них в семье) ответил: - Ненависть и беспокойство".

"Беда", - вдруг разобрал Никита слово, в которое сливались вой ветра и шум листьев.

"Но если можно пить горстью и из бутылки, - усмехнулся отец, - что тогда стакан, он же - бокал, фужер, кубок, чарка, кружка и так далее? Что? Архитектурное излишество на здании общественного сознания, то есть, в сущности, забава!"

"Особенно, если в стакане была любовь к Родине, - уточнила мать с невыразимой печалью оглядывая кухню. Взгляд Никиты как бы соединился (растворился) со (во взглядом(е) матери, и Никита тоже затосковал, увидев красногубого с прилипшей ко лбу седой прядью отца, надменного, как Дориан Грей, Савву, наконец, себя, вонзающего как гарпун вилку в фактически сожранного в одиночку омара. Никита как-то вдруг мгновенно понял, что на представшей Вечностью кухне не ночевали ни истина, ни добродетель, ни... стремящаяся превратиться в веру любовь. В следующее мгновение его взгляд обрел самостоятельность. Никита отвел вилку (гарпун) от омара, с омерзением вонзил ее в соленый огурец. - Без любви к Родине истинная вера невозможна, - мать поднялась из-за стола, не прикоснувшись ни к еде, ни к питью, - а какая возможна, та преступна, разве не так, сынок?" - посмотрела на Савву.

" Неужели, богиня Сатис, - поинтересовался Савва, - утопилась от неразделенной любви к Родине?"

"Любовь к Родине не бывает разделенной или неразделенной, - возразила мать. - Она или есть, или ее нет. И потом, причем здесь Сатис? Мне кажется, мы говорили о боге по имени Ремир", - сказала мать.

"Ремир? - удивился Савва. - Это что... революция и мир? Или мировая революция? Я ничего не слышал о боге мировой революции. Хотя, если вдуматься, - добавил после паузы, - о мировой революции мечтает каждый бог, то есть зверобог".

"Но не Ремир", - возразила мать.

"Ремир, - нехотя объяснил Савве отец, - бог самоубийства у древних шумеров. Собственно, с ним все ясно, за исключением единственного: когда он милостив к человеку? Когда помогает свершиться самоубийству, или когда препятствует?"

"Неужели, - криво улыбнулся Савва, - и такое случается?"

"Чего только не случается в этом мире", - махнул рукой отец, налил в стопку водки, со вздохом наколол на вилку пельмень. На вилке пельмень как бы расстегнул пальтецо, обнаружив под серенькими полами из теста лиловое брюшко.

Никита понял, что разговор о неведомом боге самоубийства не доставляет отцу ни малейшего удовольствия.

"Сатис утопилась от неразделенной родительской любви к своим детям," - сказала мать.

"Намек понят, - кивнул Савва, - но не принят. Родительская любовь как и любовь к Родине не может быть разделенной или неразделенной. Она тоже или есть, или ее нет. На что, следовательно, было этой Сатис обижаться?"

"Всего лишь на изначальное несовершенство мира", - ответила мать.

" Как можно победить несовершенство мира? - спросил Савва и сам же ответил: - Только следуя простым, освященным веками заповедям: чти отца и мать, не убий, не укради, не возжелай жены ближнего и так далее. Но если и в результате неукоснительного следования данным заповедям, несовершенство остается не просто непобежденным, но, напротив, само наступает? Что тогда делать? Тогда остается победить его посредством... еще большего несовершенства! Но для тебя, конечно, - с грустью посмотрел на мать, - это не годится. Дети прохладной воды всего лишь не захотели быть прохладной водой, вот в чем дело, мама! Они захотели быть льдом, кипятком, а может, паром... Данное стремление никоим образом не отвергает, не перечеркивает сыновнюю любовь!"

"Мама, я тебя люблю! - крикнул Никита. - Почему ты уходишь? Посиди с нами".

"Мы все любим маму, - успокоил его Савва, - речь идет о... других детях. Так сказать, детях вообще. Если тебе известно, кто прав, а кто виноват, - спросил у матери Савва, - скажи, чтобы мы не мучились".

"Да-да, скажи! - решительно поддержал старшего сына изрядно опьяневший отец. Он опять подцепил на вилку пельмень, но на сей раз лиловый ускользнул, оставив болтаться на вилке как на вешалке уже не пальтецо, а...(надкусанный) лапсердак. - А то я чего-то не врубаюсь насчет критериев, - икнул отец, с омерзением сбросив с вилки пельменную одежку. -. Разве социальная революция не есть высшая и последняя стадия любви к Родине?"

У Никиты возникло странное ощущение, что нет в мире ничего ясного и конкретного, что любое действие, даже такое простое, как дружественная, в общем-то, семейная беседа за ужином простирается в Вечность, где сущность действия видоизменяется, преображается, ускользает от понимания, как если бы произносимые слова переложили... не на музыку, нет, не на язык танца, а... скажем, на язык звездной пыли, или... прохладной воды.

Никиту обеспокоило очевидное отсутствие обратной связи.

В Вечность уходило все.

Из Вечности не возвращалось ничего. Собственно, так и должно было быть, потому что Бог, как известно, пребывает вне категории времени. Но зачем тогда надо было их, простых смертных, бестолково и напряженно проживающих свой короткий век, беспокоить (испытывать) Вечностью? Это было все равно что ловить руками звездную пыль, считывать текст с... зеркала прохладной воды. Мир с поправкой на Вечность представал неуправляемым и, в принципе, непознаваемым. В таком мире могло происходить (можно было делать) что угодно.

Как, собственно, оно и было в России.

Надо было только знать рычаги.

Которые, как подозревал Никита, всякий раз были разными, в смысле штучными, без- (вне) законными. Выявление и разовое использование рычагов, собственно, и лежало в основе теории управления новым миром.

Во вторник миром следовало управлять иначе, нежели в понедельник, потому что правила, которые действовали в понедельник, во вторник превращались в собственную противоположность (антиправила). Люди с устаревшими, точнее устоявшимися, а может, установившимися (то есть, подавляющая часть человечества) представлениями о добре и зле выводились из, так сказать, управленческого персонала по статье "профнепригодность"..

Никита подумал, что Бог дал людям слишком большую свободу.

А те воспользовались ею не лучшим образом.

"Бог предоставляет человеку свободу верить или не верить в себя, - словно прочитал мысли Никиты Савва, - но совершенно недопустимо лишать людей понимания происходящего, запуская в общество иного - не человеческого, то есть недоступного линейному пониманию - ряда технологии. Жизнь в этом случае теряет всякий смысл, превращается в какую-то позорную лотерею с позорными проигрышами и не менее позорными выигрышами".

"Чья жизнь?" - уточнил отец.

"Вся, - ответил Савва, - в том числе твоя и моя и вот... его, - кивнул на Никиту.

"Если только с помощью иных, как ты выражаешься, технологий не создается новый - иной - человек", - заметил отец.

"И самое удивительное, что он создается посредством свободного выбора, - задумчиво добавил Савва, - в принципе, на человека не оказывается никакого давления, каждое решение он принимает свободно, то есть сам".

"Если, конечно, не считать телевизор, который этот самый свободный человек свободно смотрит", - задумчиво добавил отец.

Никита вдруг подумал, что, в сущности, все люди - дети прохладных вод... материнского чрева, которые, как известно, непосредственно перед родами отходят. Богине Сатис, следовательно, невозможно было утопиться. А если и было, то бог самоубийства Ремир должен был ей воспрепятствовать, явить свою (не?) милость во избежание пресечения человеческой (Homo sapiens) цивилизации .

Никита как в свете молнии увидел основной конфликт бытия - стержень, вокруг которого крутилась жизнь, но он усомнился, потому что слишком уж много было этих стержней, слишком уж легко они как в свете молнии являлись пред его мысленными очами. И еще почему-то в сером экране стоящего на кухне телевизора ему увиделась... прохладная вода, то есть не вода, а антивода.

Вода и антивода находились примерно в таком же противоречивом единстве-антагонизме, как Христос и Антихрист. Никита отдавал себе отчет, что неким обскурантизмом, (мракобесием, ненавистью к прогрессу и т.д.) веет от этих его мыслей, как впрочем отдавал себе отчет и в том, что среднестатистическая душа на исходе ХХ века определенно не поспевает за информационным - на теле- и компьютерных экранах - изобилием. Внутри мнимого изобилия скрывалась железная арматура технологий, готовая в любое мгновение повернуть цветную экранную реку в нужном направлении, вздыбить, поставить на попа, взметнуть да и обрушить рукотворную лавину на бесхитростную среднестатистическую душу. Никита не сомневался, что знание Христа бесконечно выше и чище знания Антихриста, но в то же время знание Антихриста представало куда более изощренным, технологичным, а главное адаптированным к временным реалиям. Христос мог доказать (точнее, две тысячи лет назад уже доказал) одно, а именно, что Он есть высшая и последняя инстанция любви к человеку.

Антхрист мог доказать все, что угодно.

Вот почему Христос был Богом, абсолютным смыслом которого была бесконечная любовь, а Антихрист - распространяющейся (летящей) во все стороны Вечностью при видимом отсутствии абсолютного смысла. В самом деле, не считать же за таковой такую мелочь, как приобретение власти над человечеством?

Дело было в другом.

В чем?

Никита не знал.

Он был вынужден признать, что человеческое сознание организовано, скорее, по образу и подобию Вечности при видимом отсутствии абсолютного смысла, нежели Бога, абсолютным смыслом которого была бесконечная любовь.

Теперь он (опять как в свете молнии, как будто жил внутри перманентной грозы) вдруг понял, почему (если верить матери) вознамерилась утопиться богиня Сатис. Она устала от несчастий своих детей. Родовые муки (отход вод) длились вечно, в то время как все прочее, во имя чего она терпела муки, а именно, жизнь - было стремительно, если не сказать, торопливо-, суетливо-конечно. Выходя из родовых вод, человек начинал дышать воздухом, который был полон несовершенства и, следовательно, сам становился объектом (субъектом?) несовершенства. Чтобы, пройдя назначенный путь, вернуться в уже иные прохладные воды, которые есть (Господа) любовь, и там - в этих водах - обрести иную - более совершенную - жизнь?

Если это и впрямь было так, то Сатис нечего было печалиться, так как логический круг был замкнут.

Или все-таки разомкнут?

Никита понял, что не увидит (как в свете молнии) ответа.

Между резервуарами двух прохладных вод лежала тайна (Бермудский треугольник), в котором то, что, казалось бы, не могло исчезнуть никогда, исчезало невозвратно, а что-то возникало совершенно неожиданно и, более того, начинало править миром. Проще всего было назвать эту тайну смертью, но это было бы слишком простым объяснением. Никита подумал, что речь идет о слитном (вопреки всем мыслимым законам) существовании жизни и смерти, вот только непонятно было, кто, собственно, должен объяснить, где жизнь, а где смерть, кто должен был отделить овец жизни от козлищ смерти? Принципиальная непознаваемость нового мира, о котором говорил отец, следовательно, заключалась в пронизанности его (на манер метастазов?) смертью , то есть фрагментами, сегментами, секторами и т.д. бытия, где действовали правила, против которых живые люди были бессильны, ибо победить их можно было только "смертью смерть поправ", что, как известно, за всю историю удалось сделать одному-единственному существу во Вселенной.

Воистину, сознание наполняло жестокий мир романтическим содержанием, но романтическое содержание не могло смягчить жестокий мир.

"Если есть бог самоубийства, - вдруг произнес, глядя в серый (антиводу?) телевизионный экран Никита, - значит есть и бог выбора, бог свободного выбора, который склоняет человека к тому или иному решению".

"А может даже специально ставит человека перед необходимостью выбора, то есть навязывает ему этот выбор", - продолжил отец, глядя на Никиту с неожиданной симпатией и даже с некоторым облегчением, как если бы Никите было лет пять, и он все эти годы молчал (как, собственно, и было, правда, до четырех лет), но вдруг сразу заговорил хоть и корявыми, но законченными по смыслу предложениями.

"Имя ему Енот", - вдруг весело подмигнул Никите Савва, плеснул ему в стакан красного вина.

"Енот?" - Никита подумал, что брат над ним издевается. - Почему не... Никодим?"

Он сам не знал, откуда взялся этот Никодим и чем, собственно, плох Енот, о котором он мгновение назад, как говорится, ни сном ни духом.

"Никодим ходит там, где никто не ходил, - усмехнулся Савва. - Это, естественно, не тот енот, из которого шьют шубы, который полощет в прохладной воде пищу, одним словом, не енот-полоскун и даже не енотовидная собака, а... другой Енот. Ремир тоже слово древнее, но в современном русском, случайно, производное от "революция" и "мир", а может "мировая революция". Так и Енот. Совпадение звуков, не более того. Впрочем, если хочешь, зови его Енотом Никодимом, или Никодимом Енотом, я думаю, он не обидится".

"А Енотом Никодимовичем?" - Никите было не отделаться от мысли, что проникшая в кухню Вечность раздвинула не только пространство, но и время, что они с братом опять идут по вечерней ялтинской набережной, и люди (в особенности же девушки) смотрят на них с нескрываемым отвращением. Они всегда смотрят с отвращением на тех, кто забегает вперед, подумал Никита.

Савва совершенно точно забежал.

Единственно, непонятно было, вернулся ли он туда, где все (большинство), или остался в этом "впереди".

"Хоть Енотом Дельфиновичем", - невесело ответил Савва.

"Енот Никодим спит один", - ни к селу ни к городу добавил отец.

Возникла пауза. Нелепое добавление сообщало нелепому обсуждению нелепого вопроса еще большую нелепость.

Никите захотелось крикнуть брату, что он будет с ним до конца, но он промолчал, потому что в последнее время его любовь к Савве уже не была слепой. Она (любовь) как бы перешла в новое качество, позволяющее подняться над рекой общей крови да и увидеть, что река течет не туда.

Хотя, кто знал, куда ей течь?

"Сынок, - встревоженно произнес отец. Никита увидел, что бутылка водки в углу стола почти пуста. - Не все так просто с этими ребятами - Ремиром и Енотом. - Глаза у отца были совершенно стеклянными, на лбу дрожали капли пота, как если бы он только что вышел из бани. Он (точнее его сознание) и вышел(ло). Из странной бани, где смешались водка и Вечность. В сущности, подумал Никита, водка и Вечность дополняют друг друга, хотя, конечно, они далеко не равноценны. Про водку, в принципе, можно сказать, что она - Вечность. Про Вечность, что она водка - нет.

Впрочем, мысль эта не очень понравилась Никите. Она определенно появилась не в свете молнии. А если и в свете молнии, то... в жидком, сорокаградусном. И не у Никиты, а у отца. Но, видимо, мысль была размашиста, а потому ее тень, как если бы она была огромной птицей, накрыла Никиту. Вообще, в дельте (низовьях, верховьях, разливе?) реки общей крови происходили странные вещи. - Сынок, - повторил отец, схватив его за руку, как будто Никита собирался убежать, - этот Ремир - бог не только и не столько самоубийства, но... и, так сказать, отсроченного самоубийства, то есть бог действий, которые приводят впоследствие как отдельных людей, так и целые общества, страны, цивилизации к... исчезновению... Вот они-то - Ремир и Енот - и раздлбают нашу несчастную Россию, а там и весь мир, хотя, конечно, никто об этом никогда не узнает"... - как конь всхрапнул, свесив седую с прилипшей ко лбу челкой голову на грудь.

Никита подумал, что вполне возможно, отец произнес этот монолог... во сне перед другими людьми, находясь во власти иной системы пространственно-временных и, следовательно, логических координат. Ему хотелось спросить у отца, победа какого из двух мифических зверобогов - Ремира или Енота - предпочтительнее? Но тот бы скорее всего его не услышал.

Зато невысказанный этот вопрос услышал Савва.

"Енот, если хочешь знать, бог не только свободного, но навязанного выбора. А что такое навязанный выбор? - внимательно посмотрел на Никиту. - Удачно проведенная предвыборная кампания! Ведь все, что происходит с человеком в канун выбора, то есть до момента опускания в урну бюллетеня, в сущности, и есть предвыборная кампания. Енот, таким образом, еще и бог избирательных технологий, имиджмейкер и пиарщик, как говорится, по определению. А где избирательные технологии, там что? - подмигнул Савва. - Там деньги!"

Бред, подумал Никита. Река общей крови, похоже, протекала среди смысловых и прочих галлюцинаций. И сама порождала (генерировала) галлюцинации.

"Но ведь тогда получается, что Енот - это форма без содержания? - удивился Никита. - Технология, пусть даже самая совершенная, но обращенная на самое себя - это... умножение на ноль, пустота. Костюм без тела, рыба из одной чешуи!"

"Именно так! - обрадованно подхватил Савва. - Форма без содержания против содержания без формы, или: бессодержательная форма против бесформенного содержания. Видишь ли, деньги заливаются в любую, даже самую бесформенную форму, заполняют ее и сами становятся содержанием".

"В чем смысл противостояния бога самоубийства и бога формы без содержания?" - спросил Никита.

"Сдается мне, - ответил после долгой паузы Савва, - они делают одно дело"...

"Вот только дети у них всегда получаются мертвые", - вдруг пробормотал, не открывая глаз, отец.

 

...Никите решительно не понравилась превосходящая меру пластичность (бесхребетность) мира, выражавшаяся хотя бы в том, что любые, в принципе, слова подходили к любой, в принципе, ситуации. Ему открылось, что слово, помимо того, что ключ ко всем дверям (смыслам), еще и отмычка к этим же самым дверям (смыслам), в которые, стало быть, может войти (и выйти) кто угодно, прихватив с собой что угодно, включая саму дверь (смысл).

Выходило, что у смысла и бессмыслицы равные права на существование, и единственное, что их разделяло - это... то, что ничто их не разделяло.

Никита наконец-то ухватил за кончик суровую нить беспокойства, прошивавшую его жизнь. В школе, на улице, во дворе, даже и в телевизоре мир был не то чтобы статичен, неизменен, но (в основном) предсказуем и (отчасти) понятен. Дома же, в особенности, в такие вот вечерние сидения на кухне - подвижен и виртуален, как комьютерное изображение, самоскладывающаяся и саморассыпающаяся же мозаика. Отец, мать, Савва представали разрушителями смыслов, провозвестниками некоей ментально-бытийной революции, суть которой, как открылось Никите, заключалась именно в перманентном "мозаировании" смыслов, неустанной виртуализации предсказуемого и понятного. Грубо говоря, где раньше главенствовал ключ и, следовательно, сторож, определявший кого можно, а кого нельзя пускать в дверь, теперь главенствовала отмычка и, следовательно, вор, пускавший... кого?

Вот он, подумал Никита, краеугольный камень бытийной революции: вместо смысла - бессмыслица, вместо сторожа - вор! А если, продолжил мысль, таков краеугольный камень, то каково же здание? Отец, мать, Савва определенно не являлись ни ключниками в старом мире, ни ворами в новом. Никита вдруг догадался, что они - зеркала, в которых скользят, меняются, появляются, исчезают, превращаются в собственную противоположность смыслы.

Единственно, Никита не понимал, кто должен смотреть в эти зеркала и что этот "кто" там должен увидеть?

Может быть я, подумал Никита.

Когда-то Савва научил его, как искать ответы на вопросы, на которые, как представлялось, нет ответов. "Это в высшей степени просто, - помнится, рассмеялся Савва, - вот только не всегда возможно с кем-то поделиться своими открытиями". Савва сказал, что достаточно всего лишь ясно сформулировать вопрос в собственном сознании, а затем всего лишь... закрыть глаза. Первое, что увидят закрытые глаза, и явится ответом на поставленный вопрос.

Никита зажмурил глаза и увидел... девушку-дельтапланеристку, отважно летящую сквозь ночь... Неужели во ввинченную в бетон на манер раскрашенного многоголового бронебойного шурупа церковь?

Предполагаемый (если верить Савве) ответ на не сформулированный Никитой вопрос носил нестандартный, скажем так, характер, но Савва утверждал, что самые, на первый взгляд, дикие ответы как раз и есть самые правильные. Ибо Бог, Вечность (кто отвечает) изначально шире любого сформулированного (или не сформулированного) человеком вопроса. Просто человек не всегда это понимает.

 

...Отцу решительно не нравилась новая (после преобразования ассоциации молодых философов в партию с говорящим названием "Союз конформистов") работа Саввы. В некоем сомнительном фонде Савве платили огромные деньги за совершенно непонятные (и как подозревал отец, вредные) исследования в области... национальной идеи.

Фонд так и назывался - "Национальная идея", сокращенно - "Нацид". Нацидами, стало быть, можно было именовать сотрудников этого фонда.

По всей видимости, хоть он в этом и не признавался, отца раздражал и беспокоил факт неожиданной конкуренции. В своих статьях в "Солнечной революции", "Прогрессивном гороскопе", "Натальной карте" и "Третьей страже" он тоже исследовал национальную идею, причем не просто исследовал, а, как говорится, закрывал тему. Отцовские труды были материальны, точнее материализованы - их, хоть и с трудом, (не каждый знал где раздобыть редкие издания), но можно было прочитать.

А вот чем же занимался Савва, было совершенно неясно.

Наверняка отцу не нравилось, что ему денег за очевидные труды не платили, Савве же - неизвестно за что - еще какие! Получалось, что невидимые миру Саввины поиски национальной идеи пролегали среди тучных нив и стад, в то время как по достоинству оцененные знатоками - читателями "Натальной карты", "Солнечной революции", "Прогрессивного гороскопа", "Третьей стражи" - отцовы - в ледяном призрачном внематериальном астрале.

Всем своим новым - бессребреннически-вневременно-духовным (плащ-мешок, бурые джинсы, овальные, общего цвета всесезонные ботинки, свалявшаяся круглая шерстяная шапочка, но при этом острый иронично-скептический взгляд из-под неухоженных бровей) - видом отец хотел продемонстрировать, что он выше денег, но (по жизни) получалось, что он всего лишь демонстрировал, что их у него нет.

Как, впрочем, не было их тогда у подавляющего большинства граждан России.

Поэтому отец никого не мог удивить.

Не утратившие чувства реальности окружающие смотрели на него как на идиота. То, что у него нет денег - это было видно невооруженным взглядом. То, что он сочинял умные статьи для малотиражных эзотерических изданий - знали сам отец, его близкие, редактор и редкие читатели этих изданий. Но читатели не знали отца в лицо. Таким образом, две прямые - бессребренничество и интеллектуальная мощь - не могли соединиться и наполнить в глазах окружающих образ отца желаемым содержанием. Налицо было выпадение из социальной ниши, (гнезда). Эдаким состарившимся двуногим птенцом бродил отец, не понимая: как, когда, почему и за что все это с ним случилось?

Вроде бы нацидский фонд был частной организацией, однако же у Саввы моментально образовался разноцветный веерок пластиковых кредитных карточек и ламинированных пропусков с печатями, мерцающими гербами-голограммами, позволяющими ему (своим ходом и на колесах) проникать всюду и одновременно запрещающих имеющим на это право интересоваться как личностью самого Саввы, так и тем, кто и что у него в машине.

Савве выделили (служебный) черный джип, на котором он носился по Москве как хотел, пихая в нос гаишникам и омоновцам переливающийся, как змея свежей чешуей, пропуск с лаконичной фразой: "Проезд всюду".

"Так летишь, браток, - заметил однажды ему ироничный капитан, - что неровен час размажешь ее об асфальт, национальную-то идею"...

Вот и сегодня отец вдруг безо всякого к тому повода заявил, что безнравственно работать в организации, цинично жирующей в то время как народ скорбно бедствует.

Савва не согласился с отцом, с некоторых (как выгнали из газеты) пор полагающим себя частицей этого самого скорбно бедствующего народа.

"Скорбно бедствующий народ и цинично жирующие отдельные личности - суть сообщающиеся сосуды, - сказал Савва, - случись даже атомная война, сгори все к чертовой бабушке, и тогда на, точнее, под пепелищем отыщется бункер с цинично жирующей сволочью".

"К чертовой бабушке, - задумчиво повторил отец, - еще иногда говорят, к чертовой матери. Почему никогда не говорят: к чертову отцу, чертову дедушке?"

"Понятия не имею, - удивленно посмотрел на отца Савва. - Говорят что угодно, точнее, что хотят, еще точнее, что в голову взбредет".

Воистину, "на воздушном океане без руля и без ветрил" застольная беседа "тихо плавала в тумане". Точнее, не тихо, а вязко и бестолково.

"Значит у черта есть мать и бабушка, но нет... отца и дедушки?" - не унимался отец. Вполне возможно, он собирался написать на эту тему статью в "Солнечную революцию", "Прогрессивный гороскоп", а может, в "Третью стражу" или "Натальную карту".

"Над этим можно думать сколько угодно, а можно вообще не думать, - заметил Савва. - Это называется дурная, в смысле, непродуктивная, бесплодная, тупиковая и так далее бесконечность. Она опрокинута в бытие, которое, как известно, определяет сознание. Потому-то народ скорбно бедствует, а отдельная сволочь цинично жирует, что тебя занимает, почему у черта есть мать и бабушка, но нет отца и дедушки. Если бы существовала единица измерения мысли, я уверен, в России у нее был бы самый низкий, ничтожный коэффициент полезного действия. Беда русских людей в том, что их мысли расходуются в лучшем случае ни на что, впустую, в худшем - им же во вред".

"По-твоему, это будет длиться вечно?" - поинтересовался отец.

"Не знаю, - ответил Савва, - ведь существует так называемое универсальное мерило всего и вся, а именно, человеческий век, то есть так называемая среднестатистическая жизнь. Мир устроен так, что на протяжении этой самой среднестатистической человеческой жизни все начавшееся обязательно должно закончиться, то есть прийти к некоему, пусть даже суперстремительному, итогу, а все закончившееся... снова, пусть даже совершенно внезапно, начаться, чтобы... уйти от этого самого итога. Два эти встречные движения некоторые считают двумя жерновами, размалывающими жизнь".

"Когда же закончится то, что продолжается сейчас? - спросил отец. - И что начнется?"

"Исторический опыт свидетельствует, - ответил Савва, что обычно это заканчивается или наведением - восстановлением - социального порядка, то есть приведением цинично жирующих и скорбно бедствующих к единому, как правило, невысокому в смысле жизненных стандартов знаменателю, так сказать, унификацией эпитетов "цинично" и "скорбно", или... революцией, что в нашем случае маловероятно, если конечно, - усмехнулся, - не иметь в виду "Солнечную революцию".

"Почему же маловероятно? - не согласился отец. - Революционная ситуация налицо: верхи не могут, низы не хотят".

"А может, - словно и не расслышал его Савва, - все закончится чем-то третьим, на что в глубине надеятся как цинично жирующие, так и скорбно бедствующие. Неужели ты до сих пор не понял, - посмотрел на отца как учитель на тупого ученика у доски, - что суть происходящего, длящегося, именно в исключении революции из мирового исторического времени, ликвидации революции, как класса".

"Что же это за третье? - спросил отец. - "Третья... стража"?

"Бесконечное свободное падение во времени, пространстве, религии и морали, - объяснил Савва, - болезненно-сладостное бытие в новых - совершенно невозможных для прежнего состояния массового сознания - условиях. Это на первый взгляд зыбкая, случайная, но в действительности очень прочная социальная конструкция, совершенно исключающая революцию, как способ разрешения вопиющих противоречий. Точнее, исключающая ее в виде действия, но допускающая, даже поощряющая в виде рассуждения. Скорбно, как ты выразился, бедствующие живут надеждой, что им повезет и они перейдут в разряд цинично жирующих. Цинично жирующие живут надеждой, что им будет позволено жировать вечно, то есть до самой смерти. Все как бы столпились у автомата, выплевывающего счастливые билеты, у рулетки с бегающим шариком. В казино, в игорном притоне, да, конечно, может возникнуть драка с поножовщиной, даже перестрелка, но... не революция. Какой ты, к черту, революционер, если сидишь за зеленым сукном - спишь и видишь как бы слупить "Джек Пот"? Это третье, - добавил задумчиво, - я бы охарактеризовал, как теорию отложенного выигрыша. Она универсальна, эта теория, и вполне применима ко всем слоям общества, любым стоящим перед обществом - социальным, экономическим, геополитическим и так далее - проблемам".

"Значит вот какую национальную идею вы там разрабатываете?" - неодобрительно покосился на Савву отец.

"А другая в России сейчас и невозможна", - развел руками Савва.

"Почему?" - нахмурился отец.

"Потому что в массовом сознании отсутствует само понятие справедливости, - ответил Савва. - Оно уничтожено вместе с понятием революции. То есть, само понятие может и не уничтожено, но понятие пути к нему уничтожено. Так ворвавшиеся в Древний Рим германцы в шкурах тупо смотрели на Колизей, но совершенно не представляли, как он мог быть построен".

"Если, конечно, они вообще задавались данным вопросом", - заметил Никита.

"Кем же все это уничтожено?" - спросил отец.

"Да все ими же, - усмехнулся Савва, - Ремиром и Енотом".

"Значит вы намерены превратить жизнь на земле в ад, чтобы смерть показалась людям раем?" - задал отец странный и как показалось Никите совершенно не вытекающий из предыдущих умопостроений вопрос. Как если бы на сковородке, где жарили яичницу, вдруг возникли... цыплята-табака.

"Знаешь, где скрывается Вечность, если дьявол, как некогда заметил Шопенгауэр, скрывается в типографской краске?" - превратил цыплят-табака в... шаровые молнии, в вылетевший в форточку пчелиный рой? - Савва. - В поиске смысла там, где он отсутствует, как говорится, по определению".

"То есть, - усмехнулся отец, - в национальной идее?"

Никита вдруг подумал, что он не на отмели, а на каменно-пересохшем дне реки общей крови. Кровь (вода), возможно, протекала там в незапамятной (юрской) эпохе. На нее, возможно, тупо (как германцы в шкурах на Колизей) смотрели с берега сухопутные динозавры, возможно, тиранозавры. Другие динозавры - птеродактили - пролетали над ней на перепончатых крыльях. И, наконец, третьи - ихтиозавры - сидели в реке, выставив наружу спины с перепончатыми, как вееры, аккумулирующими солнечное тепло гребнями. Но река давно и бесследно растворилась во времени, кристаллизовалась рубиновыми вкраплениями в прибрежных скалах, виртуально сканировалась в зрачках канувших в слепые нефтяные горизонты динозавров. Отчего-то пришли на ум... кремлевские звезды. Как высоко, подумал Никита, вознеслась, воссияла над миром окаменевшая кровь.

Мысли бродили в голове, как стадо вольных баранов.

Чем дольше Никита над всем этим размышлял, тем отчетливее уверялся, что должно быть что-то, во имя чего происходит то, что происходит, и что в этом "что-то" странно, если не сказать, противоестественно, соединились кремлевские звезды и овальные отцовские ботинки, "Прогрессивный гороскоп" вкупе с "Третьей стражей", "Натальной картой", "Солнечной революцией" и богиня прохладных вод Сатис, мумифицированные в подземных нефтяных горизонтах динозавры и седая прядь на виске Саввы, метеорит, убивший старуху, и шумящие за окном листья, неурочное октябрьское тепло и облитый солнечной глазурью дельфин, некогда взлетевший над крымской скалой яко птица. Все, что видел и слышал, о чем думал и не думал Никита, без видимой тесноты (и смысла) вмещалось в это "что-то". Так легко и непроблемно вмещаются в любой (даже и крайне тесный) карман любые (иногда весьма немалые) объемы денег.

Впрочем, он был вынужден признать, что, вполне возможно, данное "что-то" - всего лишь ничто, как это частенько случается в жизни. Собственно, подумал Никита, кто станет спорить с тем, что жизнь - странный - кафкинский "Процесс", в процессе которого человек тщится превратить ничто в нечто, чтобы в конечном итоге получить еще большее (если количественные показатели тут уместны), так сказать, абсолютное ничто.

Он закрыл глаза, желая (по методу Саввы) узнать, что есть национальная идея (мелькнула нехорошая мыслишка, что она как раз и есть ничто, упорно превращаемое в нечто) и увидел... летящую в небе сквозь ночной дождь дельтапланеристку.

Украдкой (как выяснилось плохой украдкой) Никита налил себе полный фужер красного вина и, давясь под гневным отцовским взглядом, выпил судорожными, какими-то икающими глотками. Отец как будто специально протрезвел именно в этот момент, чтобы немедленно изгнать Никиту из-за стола.

"Идеология, я имею в виду оформленную и, в принципе, поддающуюся разумному объяснению систему представлений о жизни и смерти, сейчас никого не волнует, - выручил (отвлек отца от неотвратимых воспитательных действий) Савва. - Волнует что? В сущности, ничто, за исключением остаточного чувства, что что-то не так, не туда все идет, не так делается. Но этого недостаточно. Из этого материала полноценную революцию не выкроить. Разве что, - нехорошо улыбнулся, - срезать накладной карман с бумажником. Хотя, конечно, - добавил после паузы, - небольшую кровь можно пролить. И она будет пролита, - переставил с подоконника на стол очередную бутылку вина. - Есть такой политологический термин, - посмотрел в окно, где не было ничего кроме теплого ветра и дождя, - нерезультативная кровь".

"Совсем как безалкогольная водка", - взгляд отца затуманился. Он как бы заранее (опережающе) опьянел и одновременно... успокоился.

Теперь ему было не до воспитания отрока Никиты.

Никита подумал, что теория отложенного выигрыша (пусть даже в виде очередного глотка вина или водки) определенно имеет шансы на существование. И еще подумал, что давно уже, точнее, со времени возвращения из Крыма, он не ощущает даже фантомного присутствия реки общей крови, а ощущает... что?

В данный момент - алкогольное дыхание отца и Саввы.

Впрочем, Никита их строго не судил, потому что и сам был не вполне трезв, а следовательно и от него пахло отнюдь не розами.

Они сидели на кухне, думая (и переживая) каждый свое, и смотрели друг на друга как три (большой, средний и малый) медведя.

И река общей крови, странным образом трансформировавшаяся в воздушную реку алкогольного дыхания, несла их уже как трех бумажных змеев... куда?

Никита зажмурился.

И... вновь увидел летящую сквозь ночное дождливое небо дельтапланеристку.

Он подумал, что сходит с ума.

Или - пребывает в ожидании совершенно невероятного отложенного выигрыша.

В сущности, подумал Никита, вся человеческая жизнь, помимо того, что она ничто, есть ожидание мифического отложенного выигрыша. Который не может быть больше (меньше)... смерти. Правда, ставки делались в одном зале, о выигрышах же (или проигрышах) предполагалось узнавать в другом, находящемся, так сказать, в ином информационном пространстве, откуда, как известно, письма шли (идут) слишком долго. А какие в редчайших и недоказанных случаях доходили, те представлялись безнадежно замусоренными ничего не значащими словосочетаниями, произвесткованными инсультно-инфарктными артериями, так что никакой свежей (новейшей) вести было не пробиться сквозь них.

"Я устал находиться во власти пассивного чувства, что что-то не так, - продолжил Савва. - Действие, пусть даже ошибочное, разрушительное, в любом случае предпочтительнее рабьего бездействия. Мир устроен так, что во времена бездействия любое действие притягивает к себе лучших, как магнит. Или ты сомневаешься в том, что все лучшее в мире из железа? Когда Бог берет паузу, на сцену выходит кто? - спросил Савва. Отец, как загипнотизированный кролик смотрел на бутылку. Никита не знал, кто выходит на сцену, когда Бог берет паузу. Конечно, он мог зажмуриться, но... не гурия же (если верить турецким строителям) дельтапланеристка в самом деле выходит (вылетает?) на сцену, когда Бог берет паузу? - На сцену выходит герой!" - подытожил, как вбил гвоздь, Савва.

"И он, как железо к магниту, как банный лист к жопе, прилипает к... чему?" - икнул отец.

"Уж во всяком случае не к "Солнечной революции", или "Прогрессивному гороскопу", - скривил губы Савва.

"Герой-дурак, - заявил отец, - его потом смешивают с дерьмом, потому что когда Бог берет паузу... должна длиться пауза"...

"Наверное, - согласился Савва, - но она истекла... в моем сердце, магнитная эта пауза".

"Значит тебе все равно, кто наниматель, для кого, собственно, ты ищешь национальную идею? Кто воспользуется твоим открытием, если, конечно, оно состоится?" - скорее утвердительно, нежели вопросительно произнес отец.

"Боюсь, мы с тобой по-разному понимаем природу божественной паузы, - сказал Савва. - Ты понимаешь ее, как скорбную остановку бытия, я - как конкурс идей, тенденций, когда есть возможность всем себя проявить, чтобы потом восторжествовало лучшее".

"Запомни, сынок, - неожиданно трезво, как будто и не пил, произнес отец, - во все времена в конечном итоге торжествует всегда худшее!"

"Точка отсчета, - вдруг совершенно неожиданно для самого себя (как будто кто-то чужой, подозрительно умный) произнес Никита. - Всякое действие проистекает из точки отсчета, которая, собственно, и определяет это действие".

"Эта точка - превосходная, практически недосягаемая, ибо она почти за гранью жизни, степень отчаянья, - странным образом не удивился предположению Никиты Савва. - За ней нет ничего, потому что ничего быть не может. С этой точки, как с астеройда, стартуют великие идеи и замыслы, потому что она вне земного притяжения. Главное, туда попасть, - задумчиво посмотрел в темное кухонное окно Савва, - и удержаться. Дальше проще, потому что дальше начинается собственно творчество".

"И ты знаешь, что это за точка?" - поинтересовался Никита.

" Две точки, - усмехнулся Савва. - На одной точке все равно что на одной ноге. Долго не простоишь. Мы же не аисты, - строго, как если бы Никита настаивал на том, что они - аисты, - посмотрел на брата, - чтобы стоять на одной ноге".

"И не цапли, - рубанул рукой как саблей воздух отец, - и, конечно же, не фламинго".

"Почему у всех птиц, которые любят стоять на одной ноге, длинные острые клювы?" - задумчиво произнес Савва.

"Они, видишь ли, - усмехнулся отец, - выхватывают ими из болота лягушек".

"Может, назовешь эти точки? - предложил Никита, опасаясь очередного утекания беседы в... камыши, где стояли на одной ноге, высматривая в болоте лягушек, птицы с длинными клювами. - Если, конечно, в русском языке наличествуют подходящие слова".

"Запросто, - не стал чиниться Савва. - Икона и водка".

"Ну да, - Никита подумал, что можно отправляться спать. Он и так засиделся. Вот только спалось на полный желудок не очень хорошо. Снились... прохладные воды, ускользающие, (как лягушки в болоте из-под длинного острого клюва жажды), как только Никита припадал к ним пересохшей пастью. - Что же еще?"

Он давно привык, что путь к главному (если он пролегает через отвлечения и частности) странным образом превращает это самое (страстно желаемое) главное в ничто, то есть отнимает у него смысл.

Процесс подменял собой результат.

Простое (неиспорченное лишним знанием) сознание, подумал Никита, лучше воспринимает и сохраняет истину.

Простое (идеальное?) сознание увиделось ему в образе прохладного сухого погреба, в то время как сознание непростое (отца, Саввы, да и его самого) - то ли морозильной камеры, мгновенно превращающей истину в лед, так что уже и не разморозить, то ли микроволновой печи, превращающей истину в... пиццу?

"Что такое икона применительно к современным условиям? - между тем продолжил Савва. - Да тот же телевизор в каждой квартире. Прямоугольное пространство истечения благодати. В принципе, весь так называемый двухтысячелетний прогресс можно свести к постепенному превращению иконы в телевизор, а затем в компьютер. Как прежде люди смотрели на икону в красном углу, так нынче смотрят в телевизор... опять же в красном углу. Они смотрели и хотели получить какие-то доказательства, услышать какие-то слова. Сейчас то же самое, только в стопроцентно интерактивном, так сказать, режиме. Телевизор - это синтез внутреннего голоса души и внешнего голоса Бога, не верить ему невозможно, как прежде невозможно было не верить чуду. Вот почему, кто пишет икону, в смысле, определяет, что показывает телевизор, тот и... в нехорошем смысле имеет так называемое общественное сознание. Надо только знать что показывать. Ну, а второй аспект национальной идеи, - продолжил Савва, - заключается в том, что русский народ в случае свободных выборов однозначно проголосует за ту власть, которая - по факту - обеспечивает его дешевой водкой. Грубо говоря, в России вечной будет та власть, при которой человек, где бы он ни жил - в пустыне, тундре, тайге, степи, на дрейфующей льдине - в любое время дня и ночи тратит не более пятнадцати минут на то, чтобы выйти из дома, или где там он в данный момент пьет и закусывает, и вернуться с водчонкой. При этом никакого значения не имеет, обеспечивает ли эта власть целостность страны, заботится ли о пенсионерах, укрепляет или разрушает здравоохранение и образование, гоняет или пестует прессу. Знаешь, как это называется?" - строго посмотрел Савва на Никиту.

"Идиотизм", - честно, то есть так как думал, ответил Никита.

"Мудрость, - возразил Савва, - Народ верит в икону - телевизор - то есть верит в Бога. И одновременно верит в водку, то есть в Вечность".

"А в конечном итоге верит в правительство, которое дурит его с помощью телевизра и спаивает дешевой водкой", - сказал Никита.

"В основе самых сложных избирательных, властных и прочих политических технологий лежат бесконечно простые вещи, - продолжил Савва, - настолько простые, что многим умным людям они кажутся даже не несущественными, а несуществующими. Внутри же этих вещей возможны любые варианты".

 

...В этот момент раздался звон разбитого стекла, тюлевая занавеска рванулась в открытую форточку, как если бы ее потянула невидимая рука... рынка?

"Какая-то сволочь разбила балконную дверь", - Савва, схватив со стола нож, грозно двинулся в комнату.

Теоретически злоумышленники могли забраться на балкон по водосточной трубе.

Никита, вооружившись двузубой непонятного назначения вилкой, много лет невостребованно провисевшей на стене, устремился следом.

Скрестивший руки на груди, свесивший буйную седую голову отец никак не отреагировал на шум.

Он не мог принять участия в поимке злоумышленника.

Стекольный звон показался Никите мелодичным, как если бы в балконную дверь врезался ангел.

Не зажигая света, Савва, аки тать в нощи (если, конечно, отвлечься от того, что он был у себя дома), подкрался к дыщащей теплым лиственным ветром и дождем двери, резко сдвинул занавеску.

На балконе и впрямь бился ангел, хотя нечто определенно не ангельское присутствовало в его гибком черном теле, намертво заблокированных в чугунной решетке жестко структурированных крыльях.

Никита побледнел: дельтапланеристка!

Еще больше он побледнел, когда она стащила с головы шлем, сбросив (как излишек воды с вершины плотины) поверх плотно облегающего тело черного резинового комбинезона лавину золотых волос.

Никита узнал ее.

Впрочем, некоторое время он сомневался, как и должен сомневаться человек, собирающийся обратиться к другому человеку, которого прежде видел... во сне.

"Здравствуй, Цена, - сказал Никита. - Значит это ты летаешь в церковь на дельтаплане?"

"Сегодня не долетела, - ответила Цена, высвобождаясь из крыльев. - Наверху тихо, а внизу очень сильный ветер. Я не с пустыми руками, - извлекла из рюкзака икону. - Хотела, как сейчас принято, передать в дар родной церкви. Чтобы об этом потом написали в "Православном Дорогомилове".

Было темно, и Никита не сумел рассмотреть, что именно изображено на золотом в красной рамке поле. Единственно, ему почудилось какое-то движение на иконе, но это могла быть игра света и тени.

"Что это за икона?" - спросил Никита.

"Не знаю, - ответила Цена. - Мне подарили ее в Крыму".

"Кто подарил?" - спросил Никита.

"Ты будешь смеяться, - ответила Цена, - но мне подарил ее... дельфин. Я загорала на камнях в бухте, там глубоко, он подтолкнул ее ко мне носом. Странно, она наверное долго была в воде, но краски нисколько не поблекли. Это необычная икона, - тихо сказала Цена Никите, - на ней, как на экране, меняются сюжеты. Я думаю, отец Леонтий - новый настоятель церкви - сообразит, что с ней делать... Да, а откуда вы знаете как меня зовут? - спросила она. - Разве мы знакомы? Хотя тебя, - посмотрела на Никиту, - я вроде бы видела... сверху возле церкви".

"Многие люди в этом мире незнакомы, - странно пошутил, обдав их живейшим запахом вина, Савва, - но мир не становится от этого ни лучше, ни хуже".

"Как и люди, - пройдя по битому стеклу аки посуху, Цена вошла в дом. - Похоже, я прилетела куда надо".

 

 

Часы

 

Никита уже не помнил, когда впервые увидел Ремира и Енота.

Быть может, в день, когда Савва показал ему "живые часы истории".

А может, в день, когда тот объяснил ему суть мирозданья.

Если конечно это случилось не в один и тот же день.

В иные дни Савва объяснял Никите суть мирозданья по десять раз на дню, и каждый раз это были правильные, хотя и взамоисключающие объяснения.

"Во всяком случае, не менее правильные и не менее взаимоисключающие, нежели сама сущность объясняемого мира", - как-то заметил Савва.

В понятии "мироздание", как в периодической системе элементов, уживались тяжелые, стремящиеся к центру земли радиоактивные металлы, рвущиеся в атмосферу, легкие, как жребий приговоренных к смерти, газы, равно как и всевозможные сконструированные, то есть существующие лишь теоретически, соединения типа "менделевий", или "правдий" (элемент, открытый в 1962 году - в аккурат к полувековому юбилею самой тиражной в то время советской газеты).

Тогда еще Никита по причине малых лет не был знаком со знаменитым "лезвием Оккама", вскрывающим "определяющее сознание" бытие посредством максимы (а может, леммы, но, может, и догмы): "не следует умножать сущности без необходимости". Это потом он придет к выводу, что, в принципе, остановка сущности, придание ей абсолютной неподвижности есть не что иное, как постижение Бога. И - одновременно - постижение смерти. Получалось, что в мире присутствуют лишь две противостоящих (неподвластных) безумному лезвию неумножаемых (и неделимых) сущности: Бог и смерть.

Лезвие проходило сквозь них, как сквозь ничто, или... сквозь все.

Никита, впрочем, подозревал, что между двумя основными сущностями возможны какие-то иные, неизвестные человечеству математические действия, время которых пока не настало.

Позже он понял, что и сами люди делятся (умножаются) в зависимости от присущего им коэффициента делимости (умножаемости) сущностей. У одних не поддавались, хоть умри, делению такие сущности, как "Родина", "честь", "закон". У других - "семья", "долг", "супружеская верность". Третьи же скользили по плоскости извилистого, как символ доллара, коэффициента, неуверенно притормаживая на понятиях "воровство", или "убийство". А четвертые лихо катились еще дальше и ниже... куда?

Никита подозревал, что в ад, особенный виртуальный ад, инсталлированный в Божий мир, как скрытый (когда черное - белое, а белое - черное) негатив в цветной позитив Божьей же воли.

Это был ад перманентного революционного умножения (деления) сущностей, внутри которого пребывало великое множество вполне живых людей, которые знали, что находятся в аду, но при этом продолжали на что-то надеяться, жертвуя милостыню нищим, ставя в церкви свечки за здравие и упокой. То есть, находясь с черной мордой и светящимися глазами в негативе, рассчитывали переместиться в позитив, обрести иконный лик.

Таким образом, третьей неделимой (неумножаемой) сущностью представала надежда. Однако Никита подозревал, что надежда - это всего лишь сложносочиненное (или сложноподчиненное) производное от Бога и смерти. В сущности, человек перманентно и неизбывно надеялся, что смерть к нему (никогда) не придет, и что Бог его (всегда) простит. Однако, на исходе тысячелетия в России многократно увеличилось число людей доподлинно знавших, что смерть к ним (всегда) придет, а Бог их (никогда) не простит. Самим своим существованием эти люди не просто отрицали третью неделимую сущность, но свидетельствовали, что, оказывается, можно жить без надежды, как (вероятно) и без Бога. Вот только без смерти все равно не получалось, и эта очевидность вновь и вновь возвращала (хотя бы некоторых) людей к надежде и к Богу.

Наглядным пособием, так сказать иллюстрированным анатомическим атласом "лезвия Оккама" представал... Интернет, где сущности умножались и делились до бесконечности. Иногда Никите казалось, что, собственно, Интернет и есть виртуальный ад, но потом он понимал, что слишком все упрощает, так сказать, выносит не вписывающуюся в конструкцию данного умозаключения сущность за скобки. В принципе, достаточно было вырвать из компьютера модем, выдернуть вилку из розетки, своевременно не заплатить провайдеру, и все - не было никакого Интернета и, следовательно, мнимого ада.

Но в то благословенное (на исходе тысячелетия) время, когда Никита был воинственно юн и впервые увидел Ремира и Енота, спрятать в футляр пресловутое "лезвие Оккама" ему было так же трудно (невозможно), как, допустим, приказать Земле не вращаться вокруг Солнца, а Луне вокруг Земли.

Неистовое лезвие было сильнее мысленных приказов Никиты. Оно было готово исполосовать (и полосовало) в лоскуты все сущее.

Мир превращался в ворох цветных лохмотьев.

Никита бродил голый по этому, напоминающему пункт приема вторсырья миру, не находя лоскута, чтобы прикрыть срам, до которого, впрочем, в этом мире - пункте приема вторсырья - никому не было ни малейшего дела.

Единственно, Никита не вполне представлял, как соотносятся, взаимодействуют между собой человеческие "коэффциенты сущности". Какой следует считать высоким, а какой низким, какой большим, а какой малым? И если, допустим, из предположительно высокого (большого) вычесть предположительно низкий (малый), то что представлял из себя остаток?

Никита склонялся к мысли, что так называемый Страшный Суд - есть не что иное, как исчисление (он не сомневался, что соответствующая методика давно разработана и миллионократно опробована) этого самого остатка.

Савва обращался с сущностями предельно вольно, то есть обладал универсальным коэффициентом. Хотел - делил (умножал) до бесконечности и выше (ниже). Хотел - вообще не делил, все равно как не резал арбуз (не откупоривал бутылку), когда все сидели за столом и ждали, когда он этот самый арбуз разрежет (откупорит, стрельнув пробкой в потолок, бутылку). Савва же вынуждал (гостей?) просто сидеть и тупо смотреть на неразрезанный арбуз (неоткупоренную бутылку), как если бы он поставил его (ее) на стол для красоты, а не в качестве угощения.

Таким образом, сущности можно было не только делить или умножать, но и бесконечно длить, видоизменять, искажать, превращать в собственные противоположности, одним словом, делать с ними что угодно.

На этом, в принципе, и зиждилась принципиальная непознаваемость мира.

Теоретически любое отдельно взятое человеческое сознание являлось не чем иным, как инструментом видоизменения, искажения, превращения сущностей в собственную противоположность. Савва это понимал, а потому плавал в сущностях, как рыба в (мутной?) воде, с легкостью мог составить из подручных сущностей любую идеологическую, социальную, экономическую и прочую конструкцию.

 

...Кажется, они неслись в тот вечер на джипе сквозь осенний сумеречный воздух, куда как в прозрачное сиреневое стекло были вплавлены набережная с (обманно) чистой Москвой-рекой, бело-золотой кочан Храма Христа-Спасителя, кирпичные зубчатые стены, вдоль которых на косых, засаженных Canada-green, склонах вытянулись из последних сил удерживающие листья деревья. Колокольни кремлевских соборов напрягали стекло ввысь, как если бы стекло было штанами, а колокольни...

Никита устыдился.

Если дьявол скрывался в типографской краске и где-то еще, то "лезвие Оккама", помимо всего прочего, скрывалось в метафорах, то есть в творчестве. И (изнутри) резало это самое творчество в клочья.

"Заметить и высмеять недостаток, - вдруг ни с того ни с сего заявил, глядя на вытекающие амальгамой из дымчатого воздуха-стекла крыши на другом берегу Москвы-реки, Савва, - гораздо легче, нежели его исправить".

Уходящее солнце как будто хотело прихватить с собой ребристые и плоские оцинковые крыши вытянувшихся вдоль набережной складов, пакгаузов, корпусов "Мосэнерго" (до купола гостиницы "Балчуг" ему уже было не дотянуться), как если бы это было самое ценное в столице России. Вообще, уходящее солнце обнаруживало некую эстетическую (и экономическую) неразборчивость. Окончательно заваливаясь за горизонт, оно не возражало запихнуть (в карман?), пылающие мутными зарешеченными окнами подвалы и даже точечно воспламеняющиеся круглыми иллюминаторами промазученные, груженые неизвестно чем баржи, ползущие по реке.

Довольно часто Савва произносил столь завершенные по смыслу, или напротив, столь открытые в смысле толкования вещи, что отвечать ему представлялось совершенно излишним. В эти мгновения Савве, по всей видимости, было абсолютно все равно, кто его собеседник и вообще, есть ли он, этот собеседник? С таким же успехом он мог обращаться к уходящему, склонному к клептомании, "прихватизатору"-солнцу или урчащему мотором, склонному к сверхнормативному пожиранию бензина, джипу.

Определяющее сознание бытие в эти мгновения как бы разделялось на две реки. Одна торила свой путь в сознании Саввы, другая - внутри классического триединства места, времени и действия. Между реками, вне всяких сомнений, наличествовала связь, но она была столь же трудноуловима, как связь между сияющей в ночном небе звездой и квакающей в ночном же болоте жабой. А еще эта связь заключалась в том, что сознание Саввы определяло бытие... Никиты, потому что сознание Саввы (категория идеальная) довлело над бытием Никиты (категорией отчасти материальной). Вероятно, точно так же сознание Бога определяло (давлело) над бытием человечества.

Глядя сквозь тонированное стекло джипа на прогуливающихся по Красной площади пожилых иностранных туристов (все, несмотря на вечернюю прохладу, в шортах, из которых как из опрокинутых стаканов выливались на землю студенистые шишковатые ноги), Никита подумал, что общественные науки, изучению которых посвятил жизнь Савва, и - вослед брату - собирался посвятить он, Никита, почему-то избегают ясного и однозначного определения таких понятий, как Вечность и Бог.

По ним (общественным наукам) в мире существовало все что душе угодно, за исключением... Вечности и Бога, как если бы они существовали отдельно от сознания масс и, стало быть, не участвовали ни в социальных, ни в психофизических проектах по переустройству жизни человечества, или отдельных стран.

Получалось, что общественные науки находились в той стадии развития, в какой находились физика и химия в Средние века, а именно, пребывали в состоянии алхимии, то есть искали вещи невозможные и, следовательно, не существующие: философский камень (общество всеобщего благоденствия?); эликсир вечной юности (социальную справедливость?); гомункулуса ("общественного" человека, склонного не к воровству и насилию, но исключительно к труду и творчеству).

А может, подумал Никита, как раз раньше-то науки развивались правильно, и философский камень, эликсир вечной юности для человечества гораздо полезнее, нежели, допустим, атомная бомба или отравивший земную атмосферу двигатель внутреннего сгорания? Единственно, непонятно было, кому и зачем нужен гомункулус? Крохотный, питающийся персиками в полнолуние человечек из светящейся реторты решительно не вписывался в гармоничную, основанную на критериях полезности для человечества, концепцию.

Воистину, мир состоял из противоречий, точнее, противоречивых единств.

И все же Никита уловил, ухватил связь между двумя (чужого сознания и собственного бытия) реками, хотя опять-таки с какого-то дурного конца.

Когда они вчера ночью с Саввой одновременно овладевали выгнувшейся между ними как римский акведук, или римский же виадук, Ценой (сбылись давнишние крымские мечты Никиты), а потом на залитом лунном светом (Цена заметила, что плавает в нем, как в сперме) диване поочередно овладевали ею в одиночном, так сказать, порядке, в ритмично перемещающихся по-над диванной плоскостью ягодицах Цены Никите вдруг увиделась... насмешливая острощекая, как заточенная морковь, кроличья морда, отчего мгновенное ощущение несовершенства мира переполнило его, как если бы Никита был глазом, а несовершенство одновременно ветром и слезой.

"Грустная мука совокупления" - пришло на память странное, неведомо где и когда вычитанное (Никита подозревал, что у забытого ныне латиноамериканского писателя, сочинившего трактат о жизни альбатросов) словосочетание, поэтизирующее как пустой в смысле духовного наполнения, автоматический, спортивный секс молодых, так и неотвратимый (а куда деваться, если хочется?) как смерть секс уставших от жизни (пожилых) мужчин и женщин.

"Воистину, - подумал, глядя на вспухший в сиреневом небе белый с утолщением по краям, напоминающий мобильный телефон, месяц Никита, - заметить и высмеять чужой недостаток гораздо легче, нежели его исправить".

И еще он подумал, что по белому, как Моби Дик, в сиреневом океане-небе мобильному телефону может звонить только... Господь Бог.

Вот только интересно, куда и кому?

Если Бог един, подумал Никита, тогда ему, конечно, некуда и некому звонить, но если Бог множествен, тогда очень даже есть.

Наверное, решил закрыть совершенно неуместную тему Никита, Бог един, равно как и множествен в зависимости от обстоятельств, а посему, хочет - звонит, хочет - не звонит по плавающему в сиреневом океане-небе мобильному месяцу- телефону.

Честно говоря, Никита не представлял себе, как лично он может исправить данный недостаток - избавить ягодицы Цены от сходства с насмешливой кроличьей мордой? Разве только дать ей денег на недешевую, надо думать, пластическую операцию? Но захочет ли Цена по доброй воле подставлять собственную (кстати, отнюдь не целлюлитную) задницу под нож? Единственным утешением было, что Никита и не думал высмеивать этот ее недостаток. Вдруг острая, как заточенная морковь, кроличья морда просто пригрезилась ему в лунном (спермо)свете? Недостатки, подумал Никита, как и достоинства, составляются из лунного (спермо)света, узора теней, неясных звуков, мгновенных приятных или длительных неприятных ощущений, нелепых мыслей, случайных слов, неуместных воспоминаний, глупого хихиканья, но главным образом, из умножения и деления сущностей без необходимости. Ведь наверняка же существует человек, которому, обнаруженный Никитой недостаток Цены, покажется грандиозным ее достоинством.

"Ты спрашивал меня, что есть мир, жизнь, Вселенная, в чем суть мирозданья?" - произнес Савва, вгоняя джип, как черную иглу в истрепанную вену, в кривой малоэтажный переулок, неожиданно густо усыпанный осенними листьями, хотя деревья вокруг отсутствовали. Должно быть, листья, как желтые и красные летучие мыши, прилетали сюда из Александровского сада, а может, из-за самой кремлевской стены.

"Ну да, конечно, спрашивал", - подтвердил Никита, хотя никогда в жизни не спрашивал об этом Савву, потому что знал, что ответить на эти вопросы невозможно. А если и возможно, то только неправильно.

Сумеречный переулок был безлюден, тих и странно (успокоенно) прозрачен, как если бы находился в невозможном месте, где были известны (или не было нужды их искать) ответы на якобы заданные Никитой Савве вопросы.

То есть не в России, и не в этой жизни находился сумеречный переулок.

Никита вспомнил отцовскую статейку в "Прогрессивном гороскопе" о взаимопроникновении миров. По отцу получалось, что миры сплошь и рядом проникали друг в друга, как невидимые (миру) излучения (слезы), и, к примеру, чувство глубочайшего покоя и умиротворенности, вдруг охватывающее человека, допустим, в заглохшей машине в час пик посреди ревущего Садового кольца, отнюдь не означает, что человек преисполнился мудрости и понял жизнь, а всего лишь, что он случайно и, как правило, ненадолго "въехал" в мир, где подобный покой - норма.

Никита подумал, что все эти искатели иных миров, последователи Блаватской, Гурджиева, Штайнера и Кастанеды - сотоварищи отца - ищут не истину, а всего лишь бегут (думают, что бегут) от смерти, сублимируя свой страх в разного рода литературные экзерсисы, экзотические философские концепции. Если этот страх в людях возобладает, подумал, отгоняя, как оводов, мысли о кроличьей морде Никита, культурная жизнь человечества превратится (или уже превратилась) в neverending путешествие по карте несуществующего мира.

Они встали у железных решетчато-чешуйчатых ворот, за которыми был виден ухоженный газон, клумбы с цветами, небольшой отреставрированный в антеннах и спутниковых тарелках особняк, попасть в который без приглашения (это было сразу ясно) представлялось делом крайне затруднительным, если не абсолютно невозможным.

Затейливые ворота бесшумно (как... ноги Цены, ни к селу ни к городу подумал Никита) раздвинулись. Савва поставил джип в очерченный белым прямоугольник на автостоянке у высокой стены, отделяющей территорию Фонда "Национальная идея" от суставчато-венозного переулка.

"Все предельно просто, - произнес Савва, с недоумением глядя на ползущий по капоту сухой кленовый лист. Он напоминал уже не летучую мышь, а лягушку, этот лист, причем не простую, и даже не желтую или красную, но золотую. - Все, что вокруг нас, - Савва широко обвел рукой салон джипа, хотя, конечно, этот жест следовало истолковывать куда более расширительно, - все, что там, - небрежно ткнул пальцем вниз, - и там, - почтительно поднял палец вверх, - всего лишь огромное бесконечное тело. А Бог - одновременно душа и сознание этого тела. То есть, Вселенная, мироздание, в сущности, очень похожи на человека. А может, наоборот, человек похож на Вселенную и мироздание", - легко выпрыгнул из джипа, смахнул с капота сухую золотую лягушку.

Никита так и не успел разглядеть, есть ли у нее на голове корона и держит ли она во рту стрелу? Успел только подумать: не бывать тебе царем, брат!

"Сознание и душа, - повторил Никита, - это как soft-ware и hard-ware в компьютере?"

"Я бы не стал уподоблять сознание operation system, - покачал головой Савва, - хотя, в нем определенно присутствуют элементы hard-ware".

"Как и в душе элементы operation system", - возразил Никита.

"Разве возможна operation system, которая изначально знает, что произойдет с жестким диском, после того, как компьютер сгорит, его выбросят на помойку, отдадут в детский сад или дом престарелых? - спросил Савва. И сам же ответил: - Нет, потому что это совершенно излишнее, я бы сказал, неуместное для нее знание. Оно будет мешать ей исполнять необходимые функции. В принципе, - продолжил Савва, - между сознанием и душой существует один-единственный нерешенный вопрос: сознание не знает, но очень хочет узнать, что произойдет с ним после смерти; душа знает, но не говорит".

"То есть, душа и сознание неразделимы, как близнецы-братья, как Ленин и партия? - спросил Никита, уважавший великого революционного поэта Владимира Маяковского, хотя на исходе тысячелетия в России он определенно вышел из моды. Чтобы вскоре - с началом Великой Антиглобалистской революции - вновь войти. Но тогда Никита, естественно, об этом не знал, а потому любил Маяковского, как поэта исторического. - Если душа - Бог и сознание - Бог, то выходит, Бог одновременно ведает и не ведает?"

"Про нас с тобой точно ведает, - усмехнулся Савва, - про миллиарды земных страдальцев ведает, а вот про себя... не знаю. Но, думаю, что именно отсюда все наши беды".

"Получается, что все наши беды от свободы", - Никита с интересом разглядывал отреставрированный особняк, ухоженную, обнесенную высокими стенами, территорию. На одной из клумб росли белые в черных крапинках астры. Никите нравились эти осенние цветы - сухие, строгие, легкие, отважно противостоящие заморозкам. Вот и сейчас они, как глаза, бестрепетно смотрели в темнеющее небо, готовые принять любую участь.

Если бы (в другой жизни) ему был предоставлен выбор внутри растительной (флоры) формы существования, он бы не колеблясь стал астрой.

Никита не знал, почему так.

Выходило, что это было записано невидимыми буквами в его подсознании. Как, впрочем, и: каким зверем, какой птицей, каким деревом и даже каким камнем ему быть.

Если, конечно, быть.

Воистину, душа много знала, но не спешила делиться знаниями. Или спешила, но так, что было трудно разобрать. Как, к примеру, бормотание ухватившей тебя за рукав в подземном переходе цыганки.

"Ты согласен с тем, что свобода, в принципе, это все, что за пределами знания и незнания? - спросил Никита у брата. - Что такое свобода? Свобода - это ни да, ни нет. Или да и нет одновременно".

"Не согласен, - сунул пластиковую карточку в электронный замок на двери особняка Савва. - Нет, нет и еще раз нет", - твердо, как партизан при начале допроса в гестаповском застенке, повторил он.

Дверь мягко, вакуумно подалась им навстречу.

У Никиты возникло нелепое ощущение, что они не в Москве, а в Древнем Египте, что Савва не только его брат, но еще и жрец некоего божества, что не в помещение Фонда "Национальная идея" они входят, а в храм этого божества, величие которого заключается уже хотя бы в том, что люди, включая жрецов, не знают законов, по которым оно правит миром, совершенно точно при этом зная, что оно правит.

Вот только насчет сумерек у Никиты не было сомнений.

В Москве, в Древнем Египте, во всех местах, временах, параллельных мирах, измерениях, по ту и по эту сторону добра и зла, на обратной стороне Луны и внутри животворящего пылающего Солнца царили сиреневые сгущающиеся сумерки - любимое время суток божества, которое он мог продлевать на отдельно взятых территориях, таких как, к примеру, сознание отдельно взятых людей, по своему усмотрению до бесконечности.

"Как только бог дает людям законы, - вспомнились слова отца из статьи в "Третьей страже" (будучи приверженцем теории множественности миров отец принципиально писал слово "Бог" не с прописной, а со строчной), - он перестает быть для них богом, превращаясь в заурядного начальника, которого хочется обмануть, нагреть, запутать, переубедить, навязать ему собственные представления о жизни, финансах, банковской деятельности, взаимоотношениях с оффшорами и так далее".

Никита подумал, что если персидский властитель Дарий называл себя "Царь царей", то к неназванному сумеречному божеству вполне применим эпитет "Бог богов".

"Не согласен, потому что за пределами знания и незнания не только свобода, но и порядок, точнее упорядоченность, - продолжил Савва, пропуская Никиту вперед, в сумеречный холл с разнообразными экзотическими, то прямыми, как дротики, то распускающими зеленые орлиные крылья растениями в керамических кадках, низкими стеклянными столиками с пепельницами в окружении кожаных кресел и диванов, овальным с мозаикой на дне бассейном, где в прозрачной, как будто ее не было, воде среди тонких вертикальных нитей водорослей плавали большие золотые и красно-белые японские рыбы.

От их движений мозаика - четыре мужских и две женские фигуры за овальным (как и бассейн) столом - как бы оживала. Никите показалось, что одна из женщин в белом хитоне (или пеплосе?) с конической (как карликовая ель) прической, золотыми браслетами на запястьях вдруг повернула голову, посмотрела на него без малейшего одобрения. Самое удивительное, что сидевшие за столом под рыбами не поднимали вверх заздравные кубки, а... Никита не мог понять, чем они занимались. Просто смотрели на лежащие на столе... геометрические фигурки? Если, конечно, помимо кружков и ромбов к таковым можно было отнести рогатого жука, морского конька, стрекозу, определенно (с цепочкой) медальон и сложный, изрезанный, как аттическое побережье, ключ. Странный набор. Интересно, подумал Никита, какие двери в те времена отпирались подобными ключами?

А еще подумал, что в Фонде "Национальная идея" наверняка устраиваются презентации и приемы. Интересно, падал ли хоть раз кто-нибудь, напившись, в овальный бассейн? Не мог не падать, решил Никита, в очередной (бессчетный) раз умножая сущность без необходимости.

"Это точная копия древнейшей из дошедших до нас мозаик из царского дворца в Кноссе на Крите", - пояснил Савва.

"Что они делают?" - поинтересовался Никита, не в силах оторвать взгляд от второй, повернувшей голову в его сторону, женщины. У нее были невыразимо зеленые глаза, и Никите казалось, что если что-то и может, хотя бы частично, на ограниченном пространстве рассеять всеобщие сгустившиеся сиреневые сумерки , так это только такие зеленые глаза.

Никите захотелось оказаться внутри расчищенного пространства.

А еще ему показалось, что он когда-то уже смотрел в эти побеждающие сумерки глаза, но это было совершенно невозможно, давно, не с Никитой и не в этой жизни. То есть этого не было. Никуда он не смотрел.

"Кто их знает? - пожал плечами Савва. - Что угодно. Может, принимают экзамены по биологии, завтракают, обсуждают план военной кампании, решают какую пьесу поставить на открытие сезона. У них ведь на этом самом Крите был обалденный театр, там еще бабы ходили с голой грудью. Вообще-то, мозаика была здесь до нас, я имею в виду, до того, как сюда заехал фонд".

"А что здесь было раньше?" - спросил Никита.

"Ты не поверишь, - ответил Савва, - но в советские времена здесь была спецпсихбольница".

"В ней держали, этих, как их... диссидентов?" - Никита вспомнил седого всклокоченного дядю в берете и в потрепанном вневременном плаще-балахоне (в похожем сейчас ходил отец), неутомимо таскающего в толпе митингующих на площади плакат на длинной деревянной палке: "Советская психиатрия - убийца бессмертной души!".

"Диссидент, что с него взять!" - презрительно косились на дядю манифестанты. Кажется, он забрел не на тот митинг. Боевые старухи с портретами Сталина, краснолицые бородачи-казаки в неладно скроенных и не крепко сшитых мундирах неведомых полков, бледно-испитые монархисты с черно-бело-желтыми стягами и коммунисты со стягами кумачовыми не одобряли его лозунг. Убийцей бессмертной души им представлялась утвердившаяся в России власть, но никак не советская психиатрия, с которой они едва ли сталкивались в прежней (советской) жизни. Помнится, потом (дело было 23 февраля) подул злой, как новые времена, ветер, повалил липкий, как телевизионная реклама, снег. Площадь опустела, и только заносимый снегом дядя остался один, как (пока еще) живой памятник... кому, чему? Может быть, этой самой убиваемой бессмертной душе?

Отслеживая взглядом задумавшуюся о чем-то, а потому застывшую в бассейне как слиток золота рыбу, Никита подумал, что видимо легче умереть, чем прекратить умножать сущности без необходимости. Что ему до мозаик в Кноссе, до жертвы советской психиатрии, до этой застывшей (заливной?) рыбы?

"Не только диссидентов, - неохотно, как будто имел к этому какое-то отношение, пояснил Савва, - в основном, разную сволочь, пророчившую о конце света, Армагеддоне, пришествии Антихриста, смерти Иисуса Христа, парадах планет, приближении комет, разных там катаклизмах и так далее".

Миновав стеклянную будку, внутри которой, как в аквариуме, сидел (утонувший?) охранник, Никита и Савва двинулись вверх по широкой мраморной лестнице.

"Неужели они считались опасными?" - удивился Никита. Сейчас о конце света в открытую пророчили со страниц газет, с экрана телевизора, но никого за это не помещали в спецпсихбольницы.

Главное же: свет упорно не кончался.

Если, конечно, его не отключали за неуплату.

"В сущности, основная пружина механизма цивилизации, человеческой истории предельно проста, - продолжил Савва. - Одни люди стремятся во что бы то ни стало упорядочить мир. Другие - осознанно, но большей частью неосознанно стоят на том, что мир принципиально не подлежит упорядочению, то есть должен оставаться свободным, невзирая на издержки, которые зачастую неизмеримо страшнее так называемых ужасов порядка. Кто любит арбуз, - рассмеялся Савва, - а кто свиной хрящик. В общем-то, тут великое множество нюансов, но если сократить все дроби, то окажется, что одни верят в государство, порядок и диктатуру, другие в свободу, человека и демократию - almamater всех существующих в природе несовершенств, то есть не верят ни во что. Одни - во что-то, - подытожил Савва, - другие ни во что. Что лучше? Иногда, впрочем, - добавил задумчиво после паузы, - возникают некие структуры, которые на определенном, как правило, коротком, отрезке времени и ограниченном, как правило, географическом пространстве самочинно, то есть не вовлекая в "революционное творчество" массы, упорядочивают мир. Вроде бы они все делают правильно, - остановился у одной из дверей. - Но конечным результатом их деятельности почему-то всегда оказываются... чудовища. Я не знаю, почему так происходит, но системный подход к организации бытия, мироустройству в конечном итоге приводит к плохим результатам. Здесь-то и зарыта собака. Бог ведь был первым системщиком, да? Он создал все сущее, опираясь на некую сумму принципов. И вместе с тем он дал этому сущему полную свободу. Даже... - понизил голос Савва, - свободу в себя не верить. Вот только свободы от смерти не дал... С тех пор человеческий разум бегает, как железный шарик, между двумя магнитами: порядком, то есть системой, и свободой, то есть отрицанием всякой системы. Возможно, это происходит потому, что никому еще в истории человечества не удавалось выдерживать системный подход на протяжении достаточно долгого времени. Человеческая жизнь слишком коротка, - вздохнул Савва, - а людей с истинно системным подходом слишком мало. Как по закону Менделя, на смену двум подряд системным людям во власти обязательно приходит антисистемный, который разрушает все, что те создали. Как сейчас в России. Да, все хотел спросить, - внимательно посмотрел на Никиту. - У тебя... как после вчерашнего?"

"Что как?" - покраснел Никита, удивленный, но отчасти и обрадованный (не он один умножает сущности без необходимости) перепадом в разговоре.

 

...Он старался не думать о том, что произошло вчера ночью, но воспоминания накатывались неконтролируемыми (как семяизвержение во сне) волнами, и Никита расслабленно и сладко качался в этих волнах, теряя связь с реальностью. Как если бы в данный момент его мучила (виртуальная?) жажда, но утолить ее он (опять-таки, виртуально?) мог исключительно в воспоминаниях.

И он утолял, но не так, как, допустим, утолил бы эту жажду сейчас, пребывая в здравом уме и ясной памяти - медленно, со вкусом, с оттяжкой, по капельке, мысленно фиксируя каждое мгновение процесса. Вчера же, казалось Никите, он просто дико хлебал божественное вино из случайно (и не по чину) свалившегося на него безразмерного бурдюка. Причем, память о том (безразмерном и бесчинном) насыщении странным образом была живее (сильнее) нынешнего его культурного (в плане секса) планирования.

И сейчас какой-то частью своего существа он пребывал в скрещении теней, в лунном (спермо)свете, в лиственном заоконном шуме, на диване, где в ягодицах Цены ему увиделась насмешливая кроличья морда.

Никита не понимал, почему его преследует эта морда, а, скажем, не измененное страстью, как мраморная амфора в обрамлении змеящихся волос, бесконечно совершенное (в смысле единственное в своем роде, когда ни убавить и ни прибавить) запрокинутое лицо Цены с прикушенной губой, когда она выгибалась подобно луку на (под) стреле (ой) откинувшегося на подушки Никиты, а Савва задумчиво курил на подоконнике, как в античной нише или в гроте, отчеканив на белой стене божественную руку с сигаретой, дионисийский профиль с прямым, как линейка, носом.

Он понял, что она (морда) преследует его потому, что несовершенство (минус) будучи умноженным на совершенство (плюс) дает в итоге еще большее несовершенство (сверхминус). Никита подумал, что беда всех так называемых систем (плюсов) как раз и заключается в том, что при любой попытке их усовершенствовать, дополнить, облагородить, придать им более современный вид происходит их умножение на минус, который, подобно ВИЧ-инфекции, медленно или быстро, но неизбежно разрушает систему.

Бессмысленно браться за усовершенствование мира, подумал Никита, прежде окончательного выяснения вопроса: возможно ли в принципе существование (функционирование) абсолютно чистых (в смысле раз и навсегда заданных) систем? Он хотел сказать об этом Савве, но спохватился, что тот наверняка думал над этим и, видимо, сделал окончательный выбор в пользу системы.

Никита был вынужден признать, что мучается отнюдь не тем, что случилось ночью, а тем, как он этим (сумбурно, торопливо, суетливо... по-кроличьи как-то распорядился.

И еще он подумал, что системный мир обречен, хотя бы уже потому, что, к примеру, ему, Никите, сейчас больше всего на свете хочется остановить именно то мгновение, за которое... ему бесконечно стыдно.

"Не натер с непривычки? - подмигнул Савва. - Иных неприятностей, смею надеяться, не придвидется, хоть мы и работали без презервативов".

"Почему это я должен был натереть? - Никита вдруг почувствовал, как запылала в штанах еще мгновение назад прохладная и спокойная плоть, как если бы он и впрямь натер, да только раньше не замечал, а сейчас это открылось во всей непреложности. Так мнительный человек легко обнаруживает у себя симптомы любой (в зависимости от обстоятельств) болезни. - Ты что, думаешь, я в первый раз?" - тем не менее, надменно поинтересовался Никита.

"Ты-то, может, и нет, - усмехнулся Савва. - А вот она - да, хоть в это трудно поверить. Ей же наверняка подкатило к двадцатнику. Я не знал, поэтому быстренько впихнул, а там напряг, она пискнула, я даже подумал, может спьяну не туда попал, потом, чувствую, вроде разработалось, а в ванной посмотрел - в крови. Но она молодцом! Мы же с тобой раза по три заходили. А я, пока ты спал, еще и утренника сгонял... Почему не сказала? Мы бы тогда осторожненько, нежненько"...

"Может, застеснялась, что сразу с двумя?" - предположил Никита.

"Ну да, - сказал Савва, - летела на дельтаплане в церковь, а вон куда залетела!"

Некоторое время Никита молчал, не зная как сказать об этом Савве. Дело в том, что овладевая Ценой, он тоже ощутил точно такой же напряг и точно так же ему показалось, что на пути стрелы возникла некая эластичная тесная преграда, которую стрела с честью преодолела. И точно так же была на стреле кровь - свидетельство попадания в (неожиданную, скажем так), цель, когда Никита отправился в ванную, но он тогда не обратил на это внимания, потому что нормального мыла в ванной почему-то не оказалось, и ему пришлось вымыть стрелу каменным, карминного цвета обмылком, извлеченным из настенного шкафчика, где он невостребованно покоился, набирая твердость, с незапамятных времен. От юрского, не иначе, периода карминной окаменелости можно было ожидать чего угодно - она могла расцарапать стрелу, сама (при соприкосновении с водой) растечься жидким кумачом, поэтому Никита не стал умножать сущности, а просто вытерся насухо полотенцем и вышел из ванной вон.

Готовый снова пустить стрелу в цель.

"Что она там плела про Крым? - спросил Савва. - Убей бог, не помню такую. Да ее там точно не было, иначе как бы она осталась девственницей?"

"Никак", - был вынужден подтвердить Никита.

И тем не менее, каким-то образом она осталась.

 

...Никите нравилось у Саввы на работе. Захлестнувшие Россию нищета, неустроенность, неуверенность и т.д., как о волнолом разбивались о высокие стены, кружевные металлические решетки, вакуумные двери Фонда "Национальная идея".

Получалось, что ищущие национальную идею, существовали в неизмеримо более комфортных условиях, нежели те, для кого они ее искали, то есть подавляющая (ожидающая, бездействующая?) часть нации. Нация только готовилась (сама, впрочем, об этом не подозревая) вкусить плодов идеи, в то время как ищущие уже вкушали и, видит Бог, отменно вкушали.

Нет ничего хуже в этой жизни, подумал Никита, чем ждать и бездействовать. Любой поиск, любое действие, даже поиск ради поиска, действие ради действия всегда предпочтительнее ожидания и бездействия.

По всей видимости, и люди разделялись по этому принципу. Савва, к примеру, предпочитал действовать. Никита - бездействовать. Но были и люди, которые, как отец, ухитрялись действовать, бездействуя, или бездействовать, действуя. В том смысле, что от их действий (бездействия) ровным счетом ничего не происходило, ничего не менялось.

Как бы там ни было, подавляющая часть нации определенно бездействовала (ожидала), в то время как некоторая (ничтожно малая) ее часть действовала (искала). В результате ничтожно малой части доставалось (в материальном плане) все (многое), нации - ничто (прожиточный минимум, минимальный размер оплаты труда, стоимость " продовольственной корзины" и т.д.).

Это было особенно очевидно на примере Фонда "Национальная идея", о существовании которого нация (Никита в этом не сомневался) понятия не имела. Хотя, даже если бы ей (нации) сообщили об этом по всем телевизионным каналам, со страниц газет, по радио, а также через Интернет, вряд ли бы что-то изменилось. Стихия ожидания и бездействия обладала столь великим запасом прочности, что уже казалась не богатырским (оздоровляющим) сном перед великими свершениями, но летаргией, комой, клинической смертью перед... смертью классической, окончательной и бесповоротной.

Таким образом, единственно возможной национальной идеей Никите представлялось пробуждение нации, выведение ее с помощью искусственного дыхания, прямой инъекции в сердце, электрошока из состояния клинической смерти, однако, похоже, это отнюдь не входило в задачу таинственного фонда.

Никите было не отделаться от ощущения, что деятельность фонда (насколько, естественно, она была доступна его пониманию) как, впрочем, и деятельность всех прочих общественных и политических организаций в России - являлась не чем иным, как сном внутри сна, комой внутри комы, клинической смертью внутри клинической смерти, когда умирающему представляется, что он летит к белому свету по темному коридору. Просто в одном сне (внутри полета к белому свету по темному коридору) была нищета, пустые карманы, нечего было пить и жрать, в другом - столы ломились от жратвы и питья, носились туда-сюда джипы и "мерседесы", девки блестели голыми плечами, карманы топырились от долларов и не очень надежных рублей.

Судя по размерам кабинета, качеству мебели и оргтехники, Савва был в фонде не последним человеком. Никита подумал, что Савва вполне мог бы приспособить к столь щедро оплачиваемому поиску национальной идеи отца, чтобы тот не шлялся по дурацким сборищам, не звонил безуспешно в редакцию журнала "Третья стража" насчет гонорара. Да и для матери мог бы сыскать должностишку - вахтера, курьера, редактора - чтобы она не спала весь день, как сова, а по ночам не бродила бы по квартире, как привидение. Пристрастившееся к выпивке привидение, потому что во тьме мать торила путь либо на кухню (к холодильнику), либо в большую комнату, где в одном из отделений комода Савва разместил свой персональный бар.

Никита не знал, делиться или не делиться с Саввой предположением, что это он лишил девственности Цену?

С одной стороны, спор о том, кто именно - Никита или Савва? - лишил девственности Цену, напоминал библейскую историю о первородстве, которое Исав уступил Иакову за чечевичную похлебку. Только сейчас (уступи Никита Савве) никакой похлебки не предвиделось. В лучшем случае - презрительная усмешка. С другой - девственность Цены представала той самой (уже древнегреческой) рекой, в которую, оказывается можно было войти (и следовательно, выйти?) дважды. Единственной возможностью покончить с безумием было снова встретиться с Ценой и убедиться... в чем? Что она дважды недевственница?

Никита подумал, что время от времени возникают странные проблемы, как бы приходящие из сна. Разрешить их в реальной жизни невозможно. Только во сне. Или возможно, но только в том случае, если саму реальную жизнь превратить в сон.

Воистину, сны вставлялись друг в друга, как матрешки, и было их число бесконечно, как и, если верить отцу, число параллельных миров.

Немногие бодрствующие, точнее, полагающие себя таковыми, к примеру, Никита и Савва, находились в поле притяжения сна (комы, клинической смерти), как живые опилки в поле притяжения гигантского магнита. Принадлежать к спящей нации и быть свободным от сна невозможно, подумал Никита.

"В жизни много необъяснимого, точнее не вдруг объяснимого", - заметил он Савве в духе самого Саввы.

"Ты хоть записал ее телефон? - Савва, в отличие от Никиты, был предельно конкретен. - Где она, говоришь, работает? "

"Учится в мединституте, - ответил Никита, - то ли на психиатра, то ли на хирурга".

"Понятно, - усмехнулся Савва, - эти девчонки из мединститута большие придумщицы насчет девственности, - уселся за стол, включил компьютер. - Как, впрочем, и девчонки из пединститута, - подмигнул Никите, - и даже девчонки вовсе не из института"...

 

...На новомодном овальном дисплее возникла карта России, напоминающая телевизионную карту погоды, вдоль которой по завершении новостей похаживают улыбчивые, похожие на тонких зубастых рыбок, дикторши. Правда, на Саввиной карте не было цифровых обозначений температуры и миллиметров ртутного столба, пограничных линий между циклонами и антициклонами.

В школе, на университетских подготовительных курсах Никита довольно часто (как баран) смотрел на карту усеченной (без бывших пятнадцати союзных республик) России. Если на старых картах красный (как сваренный рак) СССР крепко (как пустынный саксаул) сидел в Центральной Азии, то нынешней России словно дали пинка по заднице, отчего она сильно (безвольно) выгнулась к Северу, очистив значительную часть евразийского материка. Ускользающими своими очертаниями Россия напоминала проколотый, сдуваемый, стремительно несущийся вверх воздушный шар. Собственно, уже и не шар, но еще и не резиновые, падающие вниз, лохмотья.

Никита обнаружил, что отнюдь не по границам так называемых субъектов Федерации раскрашена карта, и не по географическим (низменность, возвышенность, горные хребты) характеристикам.

К примеру, северо-запад был изумрудно-зелен, но в волнистых коричневых подпалинах, как брюхо породистой коровы. Юг европейской России - пустынно-желт (как бы присыпан песком поверх выжженной стерни и, по всей видимости, безурожаен). Кавказ - пятнист, как витязь в тигровой (камуфляжной) шкуре. Урал - от Карского моря до Казахстана - напоминал грозный вороненый ствол, бессмысленно наведенный на белое ледовитое безмолвие, а отнюдь не на бывшую братскую республику, где нынче (как, впрочем, и везде) сильно притесняли русских. Западная Сибирь была какой-то сине-пупырчатой, и... будто бы даже очертания сиреневоволосой грудастой русалки с печально-блудливым лицом увиделись Никите в болотной глубине Западной Сибири. Русалка, между тем, кокетливо повела плавно переходящей в широчайший хвост талией, и изумленному Никите открылось, что в ямку русалочьего пупка вмонтирован немалых каратов бриллиант, а хвост у нее не простой, не серебряный и не золотой, а... нефтяной - как если бы русалка густо вымазала его в черной икре, хоть это и было совершенно невозможно. Подмигнув с похабной грустинкой Никите, русалка скользнула не в зыбкую комариную болотную топь, но... (Никита глазам своим не поверил) в магистральный нефтепровод.

Нефть - испражнения дьявола, вспомнил изречение какого-то религиозного мыслителя, надо думать, врага прогресса, ортодокса и мракобеса Никита. Легко угадывалось и мнение этого мыслителя относительно другой составляющей природных богатств России - газа. "Чего ожидать от страны, живущей продажей испражнений дьявола? - с печалью подумал Никита. - Неужели, помимо всех своих многочисленных ипостасей - матрешек, лебедушек, березок и т.д. - Россия еще и презираемая миром русалка из... магистрального нефтепровода?"

Волга и Обь напоминали сияющие космическим светом (замкнувшиеся?) высоковольтные провода, по которым струилась неведомая (неужто, духовная?) энергия. И все было бы ничего, да только эта энергия уходила неизвестно куда - свистящим космическим бичом - в атмосферу, где приобретала зеленоватый оттенок, успокаивалась, широко струилась мозаичной лентой, приглядевшись к которой Никита определил, что единицей, так сказать, альфой и омегой мозаичного эскалатора является не что иное, как... стодолларовая (США) купюра. Эскалатор с такой энергией стремился ввысь и в сторону, что было совершенно очевидно: он никогда не коснется российской земли. Доллары не хлынут на нее, сохнущую (как невеста без жениха) без инвестиций, зеленым дождем.

Алтай, Тува и Бурятия были прозрачны, как вода и как вода же непостижимы. Якутия и Дальний Восток - белоснежны, как тот самый чистый лист (народ), на котором можно начертать любые иероглифы. И там, действительно, возникали иероглифы, которые решительно сгоняли с листа редкие, написанные кириллицей, буквы.

Приглядевшись, Никита обратил внимание, что внутри одних (господствующих на определенных пространствах) цветов на карте рождаются, исчезают, меняются, так сказать, цвета местного значения, отчего карта напоминает саморисующуюся картину. Причем, картину, стремящуюся отнюдь не к гармонии и успокоению, но к некоему особенному самоутверждающемуся хаосу внутри... Никита долго не мог понять внутри чего, пока не понял: внутри... ничего! Внутри космоса, бесконечности, Вечности, Божьей воли и Божьей же неволи. Как если бы Россия, подобно выдранному из бабьего цветастого халата длинному лоскуту астероидно плыла куда-то среди ледяного вакуума мирозданья.

В противоположную (это однозначно) от долларов сторону.

"Надо полагать, это карта национальной идеи?" - поинтересовался Никита, не в силах оторвать взгляд от безнадежно (как два берега у одной реки) расходящихся бабьего лоскута и светящейся долларовой реки. Почему-то пришли на память строки Фета: "Не жизни жаль с томительным дыханьем. Что жизнь и смерть? А жаль того огня, что просиял над целым мирозданьем и в ночь идет, и плачет, уходя". Единственно, непонятно было, оттого ли плачет огонь, что уходит в ночь, или оттого, что превращается в доллары и, стало быть, остается какой-то своей частью на земле в виде материальных благ? И - какое отношение имеет к огню длинный цветастый бабий лоскут? У Никиты возникло подозрение, что этот лоскут в огне не горит и в (долларовой) реке не тонет.

"Да, это живая карта национальной идеи, - не стал запираться Савва, - насколько нам удалось ее воссоздать в режиме реального времени".

"Слушай, а что, собственно, за народ трудится в фонде? Я имею в виду, по каким критериям сюда отбирают?" - Никите было не отделаться от ощущения, что грудастая сиреневоволосая русалка обхватила его за шею и тянет вглубь синего болота, в темную (прямую) кишку нефтепровода, а может, в светящуюся энергетическую реку, где он разлетится, прозвенит центовой мелочью, как невидимый дождик над родимой сторонушкой. Никита уже почти что плакал, заворачиваясь в лоскут, уходя в ночь, хотя отнюдь и не просиял над целым мирозданьем. Вообще , нигде и никак не просиял.

"Есть люди, - объяснил Савва, - которые к месту и не к месту произносят: "Эта страна". Так вот, таких мы не принимаем".

"А каких принимаете?" - Никита подумал, что у него есть призрачный шанс. Он никогда не произносил: "Эта страна". Хотя, никто его про нее и не спрашивал.

"Кто произносит: "Эта жизнь", - сказал Савва.

"В смысле, кто готов в любой момент расстаться с жизнью? - уточнил Никита. - Но в этом случае уместнее было бы произносить: "Эта смерть"...

"Тогда бы здесь работали исключительно боги, - рассмеялся Савва. - Хотя, - странно посмотрел на брата, - как знать, как знать"...

"Хорошо, - решил зайти с другого конца Никита, - что это означает?" - ткнул пальцем в изумрудно-зеленый с коричневыми подпалинами, как коровье брюхо, северо-запад.

"Много чего, - сказал Савва. - Во-первых, приостановку хозяйственной деятельности, то есть поля здесь сейчас почти не обрабатываются. Во-вторых, наступление дикой природы. Раз не обрабатываются поля, растет трава, наступает подлесок. Множатся зайцы, лисы, волки, а также водоплавающая и боровая дичь. Кроты борзеют, - тихо поделился с Никитой конфиденциальной, видимо, информацией Савва. - А где кроты нароют дыр, там что? Вот именно: лезет из земли разная нечисть! В-третьих, определенное улучшение экологической ситуации, видишь, какая прет густая зелень? Скотину - паси не хочу. Почему-то и не хотят, - добавил озабоченно. - В-четвертых, - кивнул на коричневые подпалины, - практически повсеместный, хоть и несколько сонный, переход на натуральное, краеуголным камнем которого является, как известно, корова, хозяйство, а также на гужевой транспорт. В-пятых"...

"Ну, а где здесь национальная идея?" - перебил Никита. Он недавно перечитывал Свифта и ему было не отделаться от мысли, что Фонд "Национальная идея" - это летающий остров Лапуту, где ученые разрабатывали технологию извлечения солнечного света из огурцов.

"Ты прямо, как наше руководство, - погрустнел Савва, - тебе тоже нужны чеканные формулировки и немедленные практические предложения. Национальная идея не может быть сформулирована по какой-нибудь одной, пусть яркой, но региональной тенденции. Только по совокупности тенденций".

"И в чем же эта совокупность? - спросил скорее по инерции Никита. Одного взгляда на дурную разноцветную карту было достаточно, чтобы понять: нет и не может быть никакой совокупности. - Не в том же, что несчастная Россия превращается ни во что, точнее, хрен знает во что?"

"Сколько в стране людей, - ответил Савва, - столько и национальных идей. У тебя - одна, у меня - другая, вон у него, - кивнул в окно на одинокого вечернего прохожего в плаще, шляпе, с зонтом, как тростью и почему-то в очках с желтыми стеклами, - третья. - Желтые стекла ловили остаточный (сквозь небо, как сквозь фильтр) солнечный свет, соединяли его с сиреневыми сумерками, отчего как будто два зеленых луча-лазера, выходили из глаз странного прохожего. Никита подумал, что Савва прав как никогда: у дяди ни на что не похожая национальная идея. Вот только на русского дядя не очень походил. Так что, может статься, он исповедовал некую наднациональную (как очки с желтыми стеклами) общечеловеческую идею. - В принципе, - продолжил Савва, проводив лазерного очко- (и национальной идеи) носца неодобрительным взглядом, - задача может заключаться в том, чтобы слепить, склеить, сложить, склепать рассеянную в воздухе идею, как мозаику, в понятное всем изображение, желательно плакат. Допустим, обеспечить экономический подъем. Или построить общество социального равенства и всеобщего благодествия. Но это профанация национальной идеи, вернее, возведение в абсолют ее отдельных, чаще всего сугубо умозрительных, элементов. Что такое, к примеру, экономический подъем?" - строго, как если бы на месте Никиты вдруг оказался лазерный очконосец, исповедующий неизвестно какую, а точнее плохую, неприличную национальную идею, поинтересовался Савва.

"Наверное, когда всего много, - предположил Никита, жизнь которого пока еще не удосужилась совпасть с экономическим подъемом в России - все дешево и все работают".

"А я считаю, что экономический подъем сродни пробуждению после сна. Рано или поздно любой живой организм - отдельно взятый человек, или целая страна, общество - просыпается", - заявил Савва.

Никита подумал, что вот он уже не мальчик, но (вспомнил вчерашнее) муж, а живой организм под названием Россия, что-то не спешит просыпаться.

"В принципе, для достижения экономического подъема не надо делать... ничего, - огорошил Савва. - Надо лишь не суетиться и спокойненько его дождаться. Он придет, никуда не денется. Не надо только мешать, лезть с разными там экономическими теориями. Ведь Россия - это страна, которая на протяжении всей своей истории существовала не столько за счет труда, сколько за счет своего исключительного богатства. Это только на первый взгляд наши люди социально пассивны и политически неорганизованны. В действительности же они крайне своевольны и чудовищно упрямы в отстаивании собственных взглядов, точнее отсутствия этих взглядов. Если кто-то вознамерился всю жизнь пить и умереть от водки, он будет пить и умрет, вне зависимости от создаваемых властью экономических условий. Если кто-то решил стать фермером, то это совершенно не означает, что он двинется по, казалось бы, естественному пути расширения, интенсификации производства - от фермы к заводику, от заводика к торговой точке. Нет, как дядя держал одну корову, так и будет держать ее до упора, молоко же будет отдавать... да хоть даром! - только тем, кто ему нравится, а кто не нравится, тем ни за какие деньги не продаст. И плевать он хотел на так называемое товарное производство, зачем ему товарное производство, если он и так с голода не пухнет? И таких тысячи. Но встречаются - один на тысячу - и те, кто пытается следовать экономической целесообразности, то есть расширять производство, искать сбыт, нанимать работников. Их, как правило, давят, но некоторые выживают. В общем, единственная задача власти в России - не мешать народу жить, как он хочет. По крайней мере, это гарантия, что он с голоду не помрет. А если помрет, то не по вине власти. Но так не бывает, - горестно вздохнул Савва, - потому что если позволить народу жить, как он хочет, с него будет нечего взять. А кому нужен такой народ? Какая власть согласится с этим? Вот почему мы хотим сформулировать истинную, независимую от чьх-то конкретных представлений, если можно так выразиться, Божественную национальную идею, суть которой... - Савва запнулся, - хотя бы в том, что она, эта суть, абсолютно неприемлема, более того, враждебна ее, так сказать, невольным носителям. То есть, грубо говоря, идея в том, с чем никто никогда не согласится, что все вместе и каждый в отдельности будут совершенно искренне отрицать и... ненавидеть, как, к примеру, отрицали и ненавидели социализм. Если невозможно позволить народу жить, как он хочет, - подытожил Савва, - надо заставить его жить так, как он не хочет, потому что он не знает, чего он хочет, а чего не хочет!"

"Надо ли искать такую идею? - резонно, как ему показалось, заметил Никита. - Если она, как ты говоришь, не обрадует, а огорчит народ? Кому нужна такая идея?"

"Видишь ли, - произнес Савва, - в данном случае речь идет скорее о диагнозе, а не о волшебной палочке, с помощью которой все можно в один момент изменить к лучшему. Власть - это зеркало народа, его подсознание, квинтэссенция его психофизической сущности. Причем зеркало, висящее... в темной комнате. Поэтому, кто собирается управлять Россией, должен отдавать себе отчет... - Савва замолчал, и Никита понял, что брат сам не уверен в том, что говорит. - Одним словом, - быстро закончил Савва, - мы пытаемся приспособить не идею под власть, а . .. власть под идею".

"Зачем? - Никите стало тоскливо, как если бы Савва вознамерился открыть ему тайну, которую Никита совершенно не хотел знать. Допустим, что их отец - гомосексуалист, а мать - проститутка, или что он, Никита, вообще Савве никакой не брат, а... бомжи (или их тогда еще не было?) ненастной ночью подбросили его под дверь с запиской, что младенца сего зовут Ахмед. Одним словом, тайну, в которой, как в капле воды, сосредоточилось, "заархивировалось", если использовать компьютерный язык, неизбывное несовершенство мира. - Темное зеркало отражает темноту, - произнес упавшим голосом Никита. - Чтобы оно отразило свет, нужно зажечь свет".

"Божественный свет? - уточнил Савва. И добавил после паузы: - Зажечь его может только сам Господь Бог. Если, конечно, - посмотрел в окно на окончательно погрузившийся в сумерки переулок, - захочет. Если народы - мысли Бога, то ему и решать, какую мысль додумать до конца, довести до совершенства, а от какой и отказаться за ненадобностью. Вот что такое национальная идея".

Почему-то никто не зажигал (электрический) свет и в домах, как если бы обесточен был квартал, дома в переулке свободны от жильцов, или жильцы в квартирах научились обходиться без света. Но квартал не был обесточен, свидетельством чему являлась светящаяся аспидная на белом фоне одного из фасадов надпись: "Спиртные напитки. Круглосуточно. ТОО "Убон".

Вглядевшись пристальнее в темные окна, Никита все-таки обнаружил в узком, как стакан, угловом задавленный свет, внутри которого определенно угадывалось некое шевеление обнаженных тел на некоей плоскости, предположительно кровати. Собственно, ничего толком было не разглядеть, но (испорченное) воображение мгновенно дорисовало (порнографическую) картину, возвело ее в степень какого-то запредельного (крайне редкого в обыденной жизни) похабства. Застыдившись, Никита подумал, что, вполне возможно, там мать укладывает ребенка, и (исправившееся) воображение немедленно воспроизвело (в духе картины Рафаэля) эту самую добродетельную мать, а заодно и обнимающего ее пухлыми ручонками ребенка. Никита посмотрел в окно в третий раз и отчетливо понял, что не видит... ничего, точнее видит ту самую тайну бытия, которая может быть всем, еще точнее, чем угодно, а еще точнее... ничем.

"Мир устроен предельно просто, - услышал он спокойный, очищенный от эмоций (так беспристрастный судья оглашает приговор) голос Саввы. Если Никита впервые испытал опустошающий душу наплыв концентрированной (по несовершенству мира и, следовательно... Бога?) тоски, то Савва, похоже, давно познал ее космические, не знающие предела масштабы. - История цивилизации элементарна, как... огурец. (Из которого ты зачем-то вытягиваешь солнечный свет, немедленно подумал Никита). - Сначала Иисус Христос объяснил человечеству, что все люди равны, что они, так сказать, братья и сестры, что несть ни эллина, ни иудея, что не следует быть злым, а следует быть добрым. Затем Дарвин обосновал идею естественного отбора в том смысле, что естественный отбор в любой сфере - война, бизнес, спорт, тюрьма, продвижение по службе и так далее - человеческой деятельности, в конечном итоге всегда сильнее таких вещей, как дружба, привязанность, любовь, симпатия, общие интересы, то есть сильнее добра и зла, сильнее всего того, что открыл людям Христос. Маркс объяснил, что движущей силой истории являются экономические отношения, способы производства, классовая борьба неимущих за свои права. Фрейд - что в основе поведения человека, а следовательно всего общественного развития, лежит "либидо" - подавленное, некондиционное, скажем так, сексуальное влечение: сына к матери, дочери к отцу и наоборот, то есть, кого угодно к кому угодно и к чему угодно. В смысле, не угодно. Он доказал, точнее навязал, потому что доказательства как таковые, у него нулевые, миру мысль, что человек, в сущности, гораздо ближе к животному, нежели... к Иисусу Христу, который тоже, кстати, не подкрепил свое учение стройной теорией. Но одно дело не доказать благое, тут вполне уместна презумпция невиновности. Совсем другое - объявить человеку, что он спит и видит как трахнуть собственную мать и не предоставить ему никаких этому доказательств, кроме... его собственного сна, которого тот, может статься, никогда и не видел, но - теоретически - мог видеть. Поэтому, говоря о человечестве, о перспективах цивилизации, грядущих веках, что мы имеем в сухом, так сказать, остатке? Идеологическо-физиологическо-биологическо-экономическую мешанину из Христа, Дарвина, Маркса, Фрейда и... Впрочем, - добавил задумчиво Савва, - тут возможны варианты, боковые пути. К примеру, Сталин и Гитлер доказали, что в основе поведения человека лежит не секс, но страх. Если заставить человека выбирать: жить без секса или вообще не жить, что он предпочтет? Он предпочтет жизнь без секса. Более того, - понизил голос Савва, - когда речь идет о жизни и смерти , человек неизменно отвергает самую красивую благородную героическую смерть и выбирает... любую... без... демократических институтов, социальной справедливости, права избирать и быть избранным, бесправную, позорную, рабскую, животную, ничтожную, но жизнь. Вот где, - победительно посмотрел на Никиту, - собака зарыта. Вот где протянулся главный нерв цивилизации, хотя, - усмехнулся, - честно говоря, я не понимаю, почему человек так цепляется за жизнь? Что ему в ней?"

"Вероятно, ничто, - предположил Никита, - за исключением того, что кроме нее у него ничего нет".

Он подумал, что Савва безумен. Собственно, Никита давно (с поездки в Крым) это знал, единственно, непонятно было: кто, как, почему, зачем позволяет Савве с таким размахом совершенствовать, реализовывать свое безумие? Компьютеры, дисплеи, мониторы, черные кресла, металлические шкафы, мягкие паласы на полу, мраморная под красной дорожкой, как под издевательски высунутым языком, лестница, овальная мозаичная фреска внизу в бассейне, над которой медленно, как во сне, плавали золотые и красные японские рыбы, экзотические растения в кадках, отреставрированный в шевелюре сложных антенн, навостривший уши спутниковых тарелок особняк, обессвеченный (если не считать аспидного на белом фоне: "Спиртные напитки. Круглосуточно. ТОО "Убон") кривой переулок, разливающиеся над ним сиреневые (уже фиолетовые) сумерки, сквозь которые прошел, как проплыл, единственный - в очках с желтыми стеклами - прохожий. Похоже, весь мир превратился в "надстройку" над безумием Саввы.

А что же базис, - подумал Никита.

А базис, сам себе ответил Никита, пронизавшее мир - от "бракованной" человеческой хромосомы до "черной", пожирающей галактики вселенской дыры - несовершенство мироздания, пронзающее страдающую душу, как стрела летящую птицу, как зеленые лазеры желтых очков сиреневые сумерки.

Никита испуганно посмотрел в фиолетовое на желтой световой (не вся же Москва томилась во тьме) подкладке небо, с которого, как невидимый дождь падали пронзенные стрелами птицы-души, и которое в свою очередь пронзали зеленые лазеры носителя желтых очков и (тут не могло быть двух мнений) неправильных идей.

"В принципе, - продолжил Савва, - все уже взвешено, исчислено и разделено. Остался, так сказать, последний штришок... А потом - ясность, трезвость, - вольно процитировал Маяковского, - пустота, летите в звезды врезываясь"...

"Последний штришок - это, собственно, что?" - полюбопытствовал Никита.

"А собственно то, что будет, к примеру, с тобой после смерти, - ответил Савва. - Должен же появиться кто-то, кто объяснит, закроет тему? Задернет, а может, наоборот, раздернет занавес, что, в принципе, одно и то же. Человечество, - неожиданно рассмеялся Савва, - во все времена норовило побаловаться с занавесом. В особенности, - добавил задумчиво, - любило его срывать и топтать. Видишь ли, люди быстро устают от определенности, летят на новизну, как мотыльки на горящую свечу. И чем чудовищнее новизна, тем охотнее летят, сжигая крыльях, на которых потом могли бы... - прошептал почти неслышно, - прямо в рай".

"А от неопределенности разве не устают?" - спросил Никита.

"От неопределенности люди... пьют и мрут, - странно ответил Савва.

"То есть тебя не удовлетворяют объяснения Христа? - удивился, точнее, не удивился Никита. - Он же сказал, что будет после смерти".

"Удовлетворять-то удовлетворяют, - ответил Савва, - только, согласись, две тысячи лет срок достаточный для того, чтобы объяснения выкристаллизовались в непреложные нормы, сродни закону земного тяготения. Если же этого не произошло, то как можно априори отвергать, так сказать, альтернативные системы доказательств?"

"По-твоему, последний штрих - это конечная и непреложная истина о смерти, - сказал Никита, - а ну как ее нет? В смысле, что это истина каждого конкретного индивидуального сознания, и, стало быть, Дарвин, Маркс, Фрейд... одним словом любой, кто широко обобщает, ничего здесь лично тебе не присоветует?"

"Тогда все просто, - покачал головой Савва. - Я думал об этом. Тогда - каждому по его собственному представлению. Боюсь, что от обощения не уйти, потому что нет более массового и предопределенного обобщения для человечества, нежели смерть каждого в отдельности, а в определенных временных рамках - всех вместе без никаких исключений".

"А если у человека нет никаких представлений?" - спросил Никита.

"Значит, он настолько туп и примитивен, что не заметит собственной смерти, - предположил Савва. - И таких немало".

"А по-моему, - возразил Никита, понимая иллюзорность (эфемерность, легковесность, главное же, необязательность и вторичность, точнее, десятитысячеричность) своего возражения, - последний штрих - это окончательное и бесповоротное осознание того, что в состоянии "вещь в себе", человек бесполезен и безнадежен. Допускаю, что абсолютная свобода есть абсолютное одиночество. Но человек, когда он один, не может ни черта и не нужен никому".

"А как же Бог? - поинтересовался Савва. - Ведь Бог один как перст".

"Но мы-то не боги, - пожал плечами Никита. - Дух Божий носился в изначальной пустоте, которую он затем преобразовал в... прекрасный, если бы мы его не испохабили, мир. Наш дух носится в... остаточно, скажем так, прекрасном мире, который мы преобразуем в похабную пустоту".

"В этом мире, в этом городе, там где улицы грустят о лете, - дурным голосом (почему-то с армянским акцентом) пропел Савва, - я один, как даже не перст, а... - опять процитировал Маяковского, - последний глаз у идущего к слепым человека. И тем не менее я... кое-что могу, ты увидишь, и... кому-то определенно нужен, ты в этом убедишься. Но мне, в общем-то, нравится, как ты рассуждаешь. Мне бы и самому хотелось так думать. Если бы я наверняка не знал, что все не так".

Никита подумал об универсальности формулы: взвешен-исчислен-разделен. Так, к примеру, судьба обошлась со столь милым сердцу Саввы Советским Союзом. Впрочем, и нечто из области коммерции увиделось Никите в последовательности этих действий. Взвешен - понятно. Исчислен - определена цена. Разделен - подготовлен к (розничной) продаже, которая, конечно, более хлопотна, нежели оптовая, но зато и (если время терпит) более выгодна.

А еще Никита подумал, что и тайна (истина) смерти вполне укладывается в уникальную формулу, где в каждое действие вмещаются два других. Взвешен, решил Никита, это когда окончательно расстался с жизнью, лежишь в гробу (или не в гробу, или не лежишь, но - однозначно - уже никогда не поднимешься и не пойдешь). Исчислен - это на Страшном Суде, где же еще? Разделен - когда душа отделена от тела и - одновременно опять (уже душа) взвешена: сколько в ней хорошего, а сколько плохого. Если хорошего больше - в один конец. Если плохого - в другой. А еще Никита подумал, что человек перманентно, в режиме non-stop взвешивается, исчисляется и разделяется, хотя и не замечает этого.

"Значит, ты полагаешь, - постарался как можно короче и яснее сформулировать вопрос Никита, - что национальная идея России в настоящее время - это смерть?"

"Если ты жаждешь однозначного ответа, то да, я считаю, что в настоящее время национальная идея России - это смерть. Но, видишь ли... - замялся Савва, - клиническая картина смазана, неоднозначна, противоречива, как... жизнь, поэтому не каждому дано видеть ее во всей непреложности. Наоборот, в силу собственных представлений все видят разное, а потому теряются. Кто-то - безвластие, пороки административно-территориального деления и управления, кто-то - всемирный масонский или олигархический заговор, кто-то - неправильную экономику, кто-то - информ- и политтехнологии, скотинящие народ, кто-то... еще что-то. Видишь ли, - вздохнул Савва, - чтобы поставить правильный диагноз, мало читать газеты и аналитические сводки. Надо повернуть глаза внутрь себя, и"...

"Все люди смертны, - возразил Никита. - Но это отнюдь не означает, что вокруг одна лишь смерть. Наоборот, всюду жизнь. Помнишь, так еще называется старая картина: каторжные ребята смотрят из зарешеченного вагона на голубей"...

"По-своему, - как бы не расслышал его Савва, - открывшийся пейзаж величествен, ибо в чем еще, как не в отвязанности от обыденной жизни, заключается полная, абсолютная свобода? Воистину, Россия сейчас самая свободная страна в мире! Ее можно уподобить человеку, задумавшему самоубийство, только вот еще окончательно не решившему, как его совершить: прямо, чтобы всем было ясно, или хитро, чтобы можно было свалить на печальное стечение обстоятельств, историческую предопределенность - почувствовал, что в России окончательно утвердился авторитаризм, и все, не захотел жить рабом, несчастный случай и так далее. Видишь ли, - неожиданно упавшим голосом продолжил Савва, и Никита понял, что Савва говорит не только о России, но и о себе, - мысленное приуготовление к смерти - это не столько действие, сколько процесс, иногда весьма и весьма растянутый во времени. Сначала кажется, что это игра, что в любой момент можно остановиться, вернуться, так сказать, на исходные позиции, к рутинному существованию. Человек сам толком не знает, задумал он самоубийство или не задумал, а если задумал, то что конкретно и вообще, задумал ли? Однако сам строй его мыслей, сама его жизнь, сами его представления уже (незаметно для него, а зачастую и для окружающих) меняются. Его уже не волнует: как стоят на полках книги, с какими людьми он выпивает, что с потолка сыплется штукатурка, а кран в ванной ссыт круглые сутки ржавой мочой, есть ли еда в холодильнике или там шаром покати, плевать он хотел на газеты и телевизионные новости, научные открытия, экспедицию на Марс, войну на Северном Кавказе, социальную несправедливость, ему до п... ремонт квартиры, приобретение нового дивана, а также, где он будет летом отдыхать, повысят или снизят зарплату, кто президент страны, какая экономическая программа у правительства. Он устремлен в иные пределы, всматривается в бездну, которая, как утверждал Ницше, в свою очередь всматривается в него, гонится за призраком, которого в конце концов настигает, одним словом, готовит себя к иной участи. Вот в каком состоянии пребывает нынче Россия. Причем, как общество в целом, так и каждая отдельная личность. Чтобы совершить самоубийство, - вздохнул Савва, - потребна гигантская воля, напряжение всех душевных и физических сил. Эта воля у России есть. И в то же время нет воли, чтобы противостоять ничтожным, случайным историческим - я имею в виду так называемые реформы - обстоятельствам. Что проще - прогнать воровскую сволочь или... уйти из жизни? Конечно. прогнать. Но мы уходим. Люди изъяты из привычного круга жизни и, подобно зернам, помещены между жерновами мирозданья"...

"Какими-какими жерновами?" - перебил Савву Никита, не в силах отделаться от мгновенного, но навязчивого образа... взаимодействующих мужских и женских половых органов. Почему-то явилась мысль, что именно они и есть жернова мирозданья. Образ стремительно (и концептуально) разрастался. Зорким, как у орла (точнее, у "погруженного" в эту тему подростка), взглядом Никита разглядел и зерно внутри (между) жерновами. Должно быть, ему передалось безумие Саввы, потому что этим самым зерном оказался... гомункулус - крохотный светящийся человечек то ли в реторте, то ли в... презервативе с невыразимо печальным взглядом. Никита вдруг подумал, что существует (параллельная?) цивилизация гомункулусов и что синтезируются они (кем?) из ликвидированных посредством контрацептивов, а также абортированных младенцев в полном соответствием с законом о сохранении энергии, ибо, как известно, энергия, тем более, энергия пусть и несостоявшегося, но по образу и подобию Божьему человека не может бесследно исчезнуть, а может только куда-то перетечь, чтобы сохраниться.

Самое удивительное, что дикая и непотребная эта теория, в принципе, не сильно противоречила логике.

"Жерновами? - удивленно посмотрел на него Савва. - Какими жерновами? Как какими? Кантовскими! Звездное небо над головой и моральный закон во мне. Но это в обществе, к которому применима категория "нормальное". А что у нас? Нет промышленности, нет сельского хозяйства, нет искусства, нет литературы, нет кино, нет науки, но еще остались люди, которые когда-то всем этим занимались. Сейчас они не занимаются ничем, дотлевают, стараясь не подохнуть с голода. Первый признак отсроченной - социальной - смерти - исчезновение среды обитания, где человек мог себя когда-то реализовать, где он беззаботно жировал подобно рыбе в прибрежных камышах".

"Куда же она исчезает, эта среда?" - прервал брата Никита, не в силах отделаться от мыслей о законе сохранения энергии.

"А превращается в деньги, которыми владеют другие дяди, - неожиданно просто ответил Савва. - Был, допустим, НИИ, проектировал... ну, скажем, нагреватели. НИИ нет, никто не работает, нагреватели не проектируются, но куда-то же все это делось, во что-то же превратилось? А превратилось это в деньги, которые положил себе в карман некий дядя. Он думает, что всех облапошил и не знает, что они не принесут ему счастья, потому что в этих деньгах - отобранная жизнь и, следовательно, приближенная смерть, которые вопиют, да? - посмотрел на Никиту Савва. - Вопиют, взыскуют и алчут справедливости. Так что второй признак отстроченной смерти - космическое одиночество, которое настигает как тех, у кого отняли жизнь, так и тех, кто отнял, конвертировав ее в деньги. Исчезновение и одиночество - имя новым жерновам. Вот почему, - торжественно поднял вверх палец Савва, окончательно уверив Никиту в собственном безумии, - душу народа-смертника все новым и возрастающим изумлением наполняют не кантовские звездное небо и моральный закон, но... - выпучил глаза и окончательно стал похож уже на классического, по какому плачет смирительная рубашка, безумца. Разве только без пены на губах, - водка и телевизор. Водка заменяет среду обитания, люди растворяются в водке, как раньше в общественном строе, в трудовом коллективе, в семье, в парторганизации. Телевизор - избавляет от одиночества, насыщая душу разрушающей картину мира, тупящей бессмысленной информацией. Вот и получается, - развел руками Савва, - что Россию волнует не столько вопрос, как наладить жизнь, а что будет... после этой самой жизни. Иначе бы население не сокращалось каждый год на миллион человек. Естественно, все намного сложнее, но, думаю, суть я тебе объяснил. Национальная идея России - все и ничто одновременно. Национальная идея России - гипотетический мир за чертой , про который говорят "лучший из миров", но не знают наверняка, есть он или нет, а если есть, то и впрямь, лучший ли?"

У Никиты возникло ощущение, что все, о чем они говорят, не имеет ни малейшего отношения к жизни за вакуумно-звуконепроницаемыми окнами особняка, где люди ходят на работу, сражаются с безденежьем, читают книги, занимаются (не всегда криминальным) бизнесом, бомжуют, пьянствуют, развратничают, молятся в храмах, одним словом, делают самые разные вещи, определенно не стремясь при этом к смерти , равно как и не желая возвращения социализма, при котором якобы их существование было исполнено высокого геополитического, цивилизационного и прочего смысла. Не сильно как-то рвались людишки под тяжелую руку нового товарища Сталина, который, как известно. принял Россию с сохой, а сдал с атомной бомбой. Сейчас Россия, как огромная отпущенная (или опущенная) резинка вновь стремилась к сохе, и плевать ей было на атомную бомбу. И еще у Никиты возникло ощущение, что сведя все к водке и телевизору, брат издевается над ним.

О чем он и поведал Савве.

"Меньше всего, - рассмеялся Савва, - меня волнует проблема правдоподобия, равно как и насыщения той или иной гипотезы трагедийным или комедийным содержанием. Более того, - понизил голос, - чем менее гипотеза правдоподобна и, следовательно, менее понятна, в смысле, абсурдна и невероятна, тем больше у нее шансов превратиться в России в руководство к действию. Чем, собственно, моя программа хуже программы построения коммунизма, когда должны были отмереть за ненадобностью национальные различия, деньги и государство, или программы либерального реформирования России, когда, напротив, стало отмирать все, за исключением именно национальных различий, денег и государства, превратившегося в главного вора, в крыловского кота, который жрет то, что должен стеречь. Так почему определяющими субъектами развития общества не могут быть такие категории, как жизнь и смерть? Так почему путь от жизни к смерти не может пролегать через водку и телевизор? Кто может четко и ясно объяснить человеку, что его ожидает после смерти? Только Бог! Следовательно, русский народ - избранный с точки зрения приближения к Богу народ. Пьет водочку, как святую воду, смотрит в телевизор и думает, что видит там... Бога. Ведь, если вдуматься, - продолжил Савва, - вся жизнь человека - роман со смертью, имеющий стопроцентные шансы на взаимность, так сказать, гарантированный, а может, гарантийный роман. Видишь ли, смерть - серьезная и очень искренняя девушка, любые, даже самые мимолетные, знаки внимания к себе она истолковывает однозначно. Ее принцип: верность до гроба. Иной раз, - понизил голос Савва, - если кто-то ей сильно глянется, она сама идет на контакт. Человек, находясь в расцвете душевных и физических сил, решительно не помышляя о смерти, иной раз чувствует... с ее стороны, так сказать, неожиданную взаимность и... - продолжил совсем уже шепотом, - странным образом отзывается на нее, безумствует, как мальчишка, чтобы, значит, по полной насладиться романом, пока молод и крепок, а не когда превратится в едва таскающего ноги маразматика"...

"Сам ищет смерти? - уточнил Никита. - Но ведь это вопреки... всему".

"Не знаю, чего именно он ищет, - развел руками Савва. - Наверное, любви, но... не женщины, не власти, даже не нации и не человечества, а... синтезирующей все это, включая бесконечную любовь к самому себе, любви... Той любви, которой любит человека Бог. Но насладиться этой любовью человек может только после смерти, вот в чем дело!"

"С религиозной точки зрения самоубийство - грех", - быстро возразил Никита.

" Смертный грех, - подчеркнул Савва. - Речь идет одновременно о полноте бытия и полной тщете этого самого бытия, вселенской любви к самому себе и осознании конечности себя в этом мире. То есть, истина как бы постигается в двух не просто взаимоисключающих, но взаимоуничтожающих измерениях. Поэтому речь идет не о жизни и смерти, а о смертельном приближении к сути - тайне - жизни. Вот почему, - добавил служебно и деловито, как если бы давал объяснения официальному лицу по некоему малозначимому поводу, - человек не может не ощущать этой взаимности, причем даже не обязательно по отношению к себе лично, но и к другим людям".

"Которые неожиданным образом возвышаются над ним", - закончил мысль Никита.

"Увы, - сказал Савва, - смерть в разных дозах присутствует во всем, что над обыденной жизнью среднего - ничтожного - человека, в любом, как со знаком плюс, так и минус, величии".

Никите показалось, что он ощущает это присутствие, эту завораживающую взаимность, причем рядом не с собой, а... с Саввой. Как будто в холодном разреженном воздухе стоял надменно Савва, не замечая ни холода, ни того, что трудно дышать. Как если бы уже стал богом, если, конечно, не был им раньше. Только вот каким, чего именно богом - это было не вполне понятно.

Впрочем, Никита давно смирился с тем, что в таком деле как повседневная жизнь понимание, в принципе, являлось отсутствующей категорией, точнее категорией "по умолчанию". В этом, поглощающем жизнь, как субъекты Российской Федерации суверенитет, "умолчании", будто в черном омуте тонуло, как понимание, так и непонимание.

"Как ни крути, - тихо произнес Савва, - а получается, что смерть есть дух, то есть то, что подвигает к величию, и она же есть полнейшее отсутствие духа, то есть то, что подвигает к ничтожеству, что в данный момент наблюдается у русского народа. То есть, у нее, как и у всего сущего и не сущего два взаимоуничтожающих измерения. Вообще-то, - продолжил Савва, - Россия слишком... не скажу, чтобы мала, но пустынна и безответна, чтобы тратить на нее мои уменьшающиеся с каждым часом силы, но... - замолчал, собираясь с мыслями, которые, видимо, как недисциплинированные солдаты самовольно оставили место сбора, - едва ли существует в мире более благоприятный материал для опыта по превращению не сущего в сущее, орла в решку, ничего во все, воли к смерти в волю к жизни и так далее".

"И превращать будешь ты?" - спросил Никита.

"Это будет хоть каким-то оправданием моего существования, - ответил Савва. - Не все же мне пить вино, жрать омаров, да спорить неизвестно о чем с отцом".

"Но как можно превратить волю к смерти в волю к жизни? - удивился Никита. - Воля к смерти - предел социального распада".

"Пойдем, я кое что тебе покажу, - подхватил его за локоток, вывел из кабинета Савва. - Зачем-то же мы в этом фонде получаем зарплату?"

 

...Попетляв некоторое время по близнецам-коридорам, они оказались в комнате, одну стену которой представляло собой непрозрачное с противоположной стороны (как в американских полицейских участках) стекло над геометрически круглым (как будто очертили циркулем) залом .

Стена-стекло позволяла отчетливейше (как будто птицей парил под потолком) и невидимо для находящихся в круглом зале видеть то, что там происходило.

Там, впрочем, на первый взгляд ничего особенного не происходило.

Круглый зал был разделен на двенадцать секторов, каждый из которых представлял из себя подобие конуса (куска симметрично разрезанного торта) с закругленным (часть окружности) торцом и острым, сужающимся к центру углом. По этим помещениям в немалом беспокойстве (где много, где мало, а где и вовсе почти никого) сквозили какие-то странные люди.

Если находящиеся внутри одного сектора, вследствии стесненности пространства, были вынуждены мирно сосуществовать, то на пребывающих в соседних секторах они смотрели с ненавистью, смешанной со страхом.

Чем-то это напомнило Никите лабиринт, куда помещают с целью проверить их способность ориентироваться в пространстве, принимать правильные, в смысле топографии, решения крыс и морских свинок.

В круглом, разделенном на двенадцать секторов, зале, вне всяких сомнений, торжествовали худшие проявления человеческой натуры.

"Где мы? - спросил Никита. - Что это?" - посмотрел вниз.

"Часы мироздания, - объяснил Савва, - они же часы бытия, часы истории, часы жизни, часы... всего. Так сказать, часы часов. Я сам их сконструировал!" - добавил с непонятной (чем гордиться?) гордостью.

"Зачем ты их сконструировал?" - поинтересовался Никита, которому сразу не понравился козлобородый тип в берете, лающий сквозь проразрачную стену на розоволицего пожилого ухоженного господина-товарища в белоснежной рубашке, в дорогом шелковом галстуке, с бриллиантом на пальце, как писали в старинных доносах, "матерны".

"А чтобы понять, во что можно преобразовать волю к смерти, - ответил Савва, - возьмем, к примеру, реку. Она летит водопадом со скал, то есть, в принципе, совершает самоубийство. Но если на ее пути соорудить водохранилище, установить плотину с турбинами, она начнет производить электричество - энергию, дающую жизнь".

У Никиты возникло ощущение, что они с Саввой говорят о разных вещах. Какое отношение к величественной - в пенной бороде - реке, героически (самоубийственно) падающей грудью на острые скалы, может иметь суетливый козел в берете и в штопаном плаще, цепляющийся за жизнь (Никита в этом не сомневался), как червь за землю, птица за небо, рыба за воду. Его энергия была изначально отрицательна и только раздражала окружающих. Почтенный господин-товарищ (по всей видимости, бывший обкомовец, а ныне банкир или председатель правления какого-нибудь крупного АО или ОАО) много бы отдал, чтобы врезать козлобородому по морде.

"Если невозможно понять целое, - продолжил Савва, - следует разделить его на составные части и осмыслить каждую часть в отдельности. Очень может быть, - добавил после паузы, - что мозаика не сложится, то есть ничего не поймешь. Но если вдруг сложится - поймешь все сразу".

"Все сразу?" - усомнился Никита.

"Ну да, - усмехнулся Савва. - Хочешь пример? Хорошо. Что есть время? Ты знаешь, что есть время? Никто не знает, что есть время. Галактики, миллиарды световых лет, невозможность в течение человеческой жизни долететь хотя бы до ближайшей, как ее... Альфа-Центавра?.. звезды и так далее. Полная неясность. Зайдем с другого конца. Время - жизнь. Детство-отрочество-юность-зрелость-старость-смерть. Опять хреновина. Кто-то доживает до глубокой старости, кто-то - умирает в младенчестве. Единственное, что ясно: время не есть справедливость. Допустим, не справедливость? Но тогда что? Да черт его знает, что! Поэтому надо вытащить из океана смыслов нечто предельно простое. Время - это моргание твоего левого глаза. Пока моргаешь - время есть, идет, перестал моргать - его нет, остановилось. Для тебя остановилось. Но, в принципе, этого достаточно. Тебе достаточно. Вот ведь что получается, - задумчиво посмотрел Савва на Никиту, вдруг взявшегося усиленно моргать (как будто тик начался) левым глазом, - сложное заканчивается простым. Потому что сложное - конец, а простое - начало. Главное же... не отступить от простого, стоять на простом, как капитан на мостике. Потому что я понял, что сознание, - понизил голос Савва, и Никита заморгал левым глазом вдвое быстрее, - является инструментом порабощения человека средой, окружающей действительностью, обществом, бесконечностью, Вечностью и так далее. Как только посредством сознания человек начинает все усложнять, а он неизменно и неизбежно начинает, действительность подчиняет его себе. Подчинение через усложнение - вот путь человека в этом мире! - поднял вверх палец Савва. - Поэтому часы часов должны быть предельно просты, понятны каждому, как.. . глазоморг!"

"Левоглазоморг?" - уточнил Никита.

"Вот видишь, - засмеялся Савва, - ты уже начинаешь усложнять. Это как разобраться, почему ты дышишь. Стоит только сосредоточиться на процессе вдоха и выдоха, как сразу начнешь задыхаться. Или попробуй-ка зафиксировать момент, когда засыпаешь. Никогда не зафиксируешь. Заснул - упустил. Не спишь - не поймал. Спятишь от бессонницы. Пойдем по часовой стрелке, - пригласил Никиту поближе к прозрачной (с их стороны) стене. - Час первый, - указал на задумчивых, прилично одетых служивых людей с невыразимой, граничащей с мукой (революционной) тоской в глазах посматривающих по сторонам и друг на друга.

В подобие кухни было превращено помещение (сектор), и благообразные костюмные люди занимались там странным делом: протирали тряпочками тарелки, отчего те становились... грязнее и грязнее. Никита обратил внимание на налепленные по стенам плакаты-лозунги: "Чистота - залог духовно-нравственного здоровья", "Наш выбор - чистота", "Чище едешь - дальше будешь", "Я себя под Лениным чищу" и т.п.

"Час первый, - произнес Савва, - мысленный, он же идеологический демонтаж, доведение до абсурда очевидного, саботаж, дисфункция властной функции. Эти парни, - Савва кивнул на протиральщиков тарелок, - не вынесли искушения, поддались обольщению, грубо говоря, поменяли в сердце своем страну, которой владели на стеклянные бусы, расческу и зеркальце"...

"Ой ли?" - усомнился Никита.

"Цивилизационное первородство, - пояснил Савва, - на долларовую чечевичную похлебку. Как следствие, нарушился ход исторического времени, незаметно изменилась его основа. Если раньше - с оговорками - ее можно было определить, как социальное созидание, то теперь как - антисоциальную паузу. Когда верхи могут, но не хотят, низы и общество в целом автоматически переводятся в режим "stand by", то есть в режим страстного ожидания перемен... ради самих перемен. Это же совершенно закономерно, - пожал плечами Савва. - Когда голова перестает думать, ноги перестают ходить, а руки трудиться".

"А что они начинают делать?" - спросил Никита, которому "первый час" показался если и не спорным, то каким-то несерьезным, притянутым за уши. Интересно, почему говорят, что простота хуже воровства? - ни к селу, ни к городу подумал Никита.

"Куражливо сучить в воздухе, вывихиваться в идиотском танце, куролесить, выделывать кренделя, - ответил Савва. - Потом, конечно, их опять заставят идти, но... уже без ботинок, босенькими. А следующие ботиночки - ох, нескоро!"

Второй сектор-час предстал безлюдным вместилищем запахов, перебираемого ветром мусора. Он совсем не понравился Никите, второй час. Сколько Никита ни вглядывался в насыщенное ветром, запахами и мусором пространство, не мог разглядеть ни единого человека, лишь смутные тени, абрисы фигур, вобравшие в себя родовые признаки перечисленных субстанций. Мусором, таким образом, вонью и бестолково носящимся без видимой цели ветром предстали люди в "часе втором".

Никите чуть не сделалось плохо от шибанувшего... в сознание (как если бы оно превратилось в огромную трепещущую собачью ноздрю) букета: пота, водяры, нечистого дыхания, в котором попеременно угадывались, так сказать, первопричины: высокая (низкая) кислотность, кариес, язвенная болезнь, нерегулярное питание, скверное курево, наконец, элементарное небрежение правилами гигиены, такое как нежелание чистить зубы. Костяной митинговый крик составной частью входил в эту "симфонию", а также (почему-то) отвратительный запах смоченной дождем шерсти, все разновидности перегара - от свежевыкушанного стопаря, до многодневного тяжелого запоя. Даже специфический запах не(под)мытого женского тела ощутил Никита, как если бы толпа митинговала не час, а по меньшей мере сутки, да к тому же на сильной жаре. Далее все это диковинным образом трансформировалось в острейшую вонь оптовой ярмарки, первобытного торгового капища, где над воинством из гниющих овощей и фруктов, синего солярочного выхлопа длинных, как постылая жизнь, трейлеров, протухшего мяса и прочих продуктов с истекшим сроком годности предводительствовал генерал-моча. Как будто из этих двух запахов был составлен мост, по которому народная масса, как таракан, суетливо перебежала с одного (протестного митинга) на другой (первобытное торговое капище) берег бытия.

"Инициация масс, - объяснил Савва, - вовлечение их в процесс мнимого переустройства государства, конечной - для масс - точкой которого является торговое капище, куда они - массы - приходят, чтобы жрать отходы".

"И все?" - удивился Никита.

"Все, - вздохнул Савва. - Видишь ли, часы истории синтезируют первое и последнее мгновение часа в нечто единое, приводят к общему знаменателю начало и конец. Я не виноват, что получилась такая дрянь".

Еще меньше понравился Никите третий час, который Савва определил, как час прощания. Никита, правда, не вполне понял: кого (чего) и с кем (чем)?

Прощание материализовалось в отведенном ему фрагменте зала в виде... не сильно молодого, но и еще не старого мужика в одиночестве пьющего на усредненной (поздних советских, или ранних постсоветских) времен кухне, и... примерно такого же возраста бабы, по всей видимости жены этого, пьющего в одиночестве на кухне мужика (иначе с чего им находиться в одном часе?), с горестным (отчаянным) похабством (как умеют похабствовать женщины, когда подводят черту под замужней жизнью), отдающейся в занюханном офисе малосимпатичному лысому дяде (хозяину этого офиса?) прямо на письменном столе. И хоть пьющий в одиночестве на кухне мужик не мог видеть этого безобразия, каким-то образом (понятно каким - внутренним "водочным" зрением) он это видел, сжимал в бессильной ярости кулаки, однако же по хоть и мрачному, но безвольному его лицу было ясно, что ничего такого экстраординарного мужичишка не предпримет, разве что возьмет да повесится с горя прямо в кухне на люстре. Если, конечно, выдержит хлипкий потолочный крючок. Никита почему-то был уверен, что не выдержит. А еще был уверен, что сорвавшись с крючка и немного похрипев, мужичишка отправится в магазин за второй бутылкой водки.

"Разве это прощание? - удивился Никита, одновременно жалевший (как тут не жалеть?) и не жалевший (чего тут жалеть?) мужика. - Это всего лишь быт, о который разбилась любовная и... пьяная лодка".

"Не скажи, - возразил Савва, - прощание, в принципе, способно принимать самые дикие и изощренные, пугающие воображение формы, однако основа его, как правило, всегда проста и, я бы сказал, сугубо бытийна. Стоит только лишить человека чего-то простого, что он в повседневной жизни, в общем-то, и не замечает, не ценит, о чем не думает, как о воздухе, которым дышит, как все немедленно начинает рушиться".

"Так и раньше... по крайней мере, у нас в России... прощались", - усомнился Никита.

"Прощание - есть разлучение мужчин и женщин не в скоротечном физическом плане, - пояснил Савва, - но в плане совместной ответственности за судьбу человеческого рода и, следовательно, цивилизации. Как только это происходит, начинается хаос. А где хаос, там что? Ничто и смерть".

Четвертый час показался Никите совсем несерьезным, если не сказать издевательским. За письменным столом сидел испитой потрепанный субъект с остатками интеллекта на лице и, искуривая одну за одной сигареты, хреначил что-то на раздолбанном, приобретенным видимо на барахолке, компьютере. Лицо субъекта было преисполнено живейшего отвращения к процессу "набивания текста", однако время от времени губы компьютеробойца кривила мрачная улыбка.

Честно говоря, Никита не понимал, живые люди или виртуальные фантомы находятся в "часах". Если живые, то они, вне всяких сомнений, были превосходными артистами. Но если (теоретически) людей можно заставить изображать что угодно, то заставить "набиваемый" на компьютере текст оживать на дисплее можно было только с помощью новейшей (сверхновейшей) технологии. По крайней мере, Никита о таких, напрямую взаимодействующих с текстом (или сознанием автора?) компьютерах не знал. А тут, помимо того, что он смотрел на автора, еще и в образах видел, что сочиняет этот автор.

Откуда все это здесь, кто все это оплачивает? - с подозрением покосился на брата Никита.

Сцена сменялась сценой, и были эти сцены отвратительны, поскольку все в них было доведено до химически чистого абсолюта, какой если и встречается в реальной жизни, то крайне редко и, как правило, в виде абсурда. Если в этом кошмарном компьютерном фильме насиловали, то непременно с последующим отрезанием грудей, выжиганием влагалища паяльной лампой, запихиванием в задницу (непременно из-под шампанского, то есть самой большой) бутылки. Если стреляли, то только в глаз, так что голова разлеталась, как гнилой арбуз. Если брали взятки (выкуп), то чемоданами стодолларовых банкнот, неподъемными сумками с золотом и бриллиантами. Если же составляли заговор, то тоже не мелочились - сразу против всего мирового сообщества и обязательно с крайне недобрыми для человечества последствиями. Так, в одном случае предполагалось отравить мировой океан, в другом - с помощью неведомой (геологической?) взрывчатки подорвать в глубине земли... несущие конструкции (столпы) Евразии, чтобы она, значит, как Атлантида опустилась на дно морское, в третьем - посредством гениальных в своей простоте (из листьев подорожника) психотропных средств лишить людей разума с последующим превращением их всех в безропотный рабочий скот. На дисплее нарывами вспухали зловещие рожи - то Папы Римского в тиаре, то последнего американского президента, то нечто триединое - птице-быко-козлиное - как в овальную рамку вставленное в прозрачную полусферу, внутри которой вскипали и лопались как пузырьки шампанского крохотные красные звезды.

"Я определил этот час, как час отрицательного обольщения. Час контрфантазии, наполняющий мир образами, питаемыми отсутствием воли. Очень часто отсутствие воли маскируется в подобие изначально бессмысленного действия, компенсируется искренней верой в некий, освобождающий уверовавшего в этот заговор от всякой гражданской, житейской, профессиональной и так далее ответственности, обольщением - через возвеличивание, то есть придание ему надмировых, надчеловеческих и надлогичных функций - злом, приведения сознания в крайне непродуктивное состояние бессмысленного противостояния... пустоте, наполненной собственным страхом и безволием. Испуганное воображение, - продолжил Савва, - плодит... сначала нелепые действия, а в конечном итоге смирение, равнодушие к собственной участи, социально-гражданский паралич".

Пятый час показался Никите необязательным, в том смысле, что он мог оказаться и первым, и десятым, а мог вообще, как неудалый птенец выпасть из часов, которые кто-то (Никита не помнил, кто именно) назвал "гнездом времени".

Сколько ни вглядывался Никита в неуловимо деформированные, как если бы они отражались в слегка кривящем зеркале, лица бродящих по сектору, не замечающих друг друга людей, он не мог взять в толк, что выражает, что обозначает сей час? С таким же успехом можно было делать некие выводы и обобщения, допустим, глядя на отражение лиц в черном оконном стекле несущегося сквозь туннель вагона метро. Никита так, бывало, и делал. Но никогда не считал откровением мыслишку о том, что вот, мол, люди - это люди, поезд - жизнь, а мчится он на общую для всех станцию назначения - смерть. Цена таким мыслям - пятак в базарный день.

"Час тотального сомнения, - пояснил Савва, - которое рождает гражданский и национальный аутизм и, следовательно, безбожие, а далее - нелепую, немотивированную, абсолютно неадекватную податливость, - я бы сравнил это с потерей иммунитета, когда человек может умереть... да хотя бы от насморка, - к чему-то... совершенно дикому, непродуктивному, позорному, то есть фактически всему, что навязывается посредством минимума логики и максимума эмоций.

Оскопленный сомнением, человек превращается в мировоззренческого евнуха. Он может абсолютно ни во что не верить сколько угодно долго. Но может и по принуждению уверовать в любую абстрактную схему, теорию, термин, тезис, да во что угодно, например, что Вселенной командует... гигантская космическая задница, что стоит только отогнать от власти коммунистическую партию, как дела в государстве пойдут на лад, Запад нас поддержит, а Восток - поймет и так далее. Сомнение - первооснова неких неожиданных социальных конструкций, скажем, таких как внедрение идей равенства, братства, счастья посредством гильотины, тезиса об обострении классовой борьбы по мере продвижения общества к социализму, или упования на "невидимую руку" рынка, которая сама все расставит по своим местам".

Никита почувствовал, как его собственную душу переполняет... сомнение по поводу идиотских, неизвестно зачем сконструированных Саввой часов. Если они и являлись "гнездом времени", то какой-то отвратительной (до), а может, (пост) исторической кукушки, которая, как известно, никогда не сидит в гнезде , не выводит птенцов.

Они показывали время, ведущее в никуда, выливающееся ни во что. У Никиты даже мелькнула мысль, что сомнение - это, в принципе, остановка времени, безвременье и, стало быть, Вечность. Что оно (сомнение) сродни смерти.

И еще он подумал, что внутри каждого обозначенного (и не обозначенного) Саввой часа можно запросто выделить шестьдесят минут, внутри которых данный час детализируется и насыщается динамикой (действием), а внутри каждой минуты - шестьдесят секунд, и так до бесконечности. В общем-то, каждая (малая) составляющая того или иного часа содержала в себе "заархивированную" суть времени, и, таким образом, предстояло всего лишь выбрать положение часовой (минутной, секундной) стрелки, по (внутрь) которому (ого) можно было пустить цивилизацию. В этом заключалась принципиальная самодостаточность времени, которое с одинаковым равнодушием протекало в царском дворце и в концентрационном лагере, равно как и: в предательстве, сомнении, прощании, контрфантазии и так далее.

Никита поймал себя на мысли, что если бы он был архитектором подобных часов, он назвал бы следующий час часом контр- (бес) сомнения, часом слепого действия, которое определяло жизнь человечества ровно в таких же масштабах, как и зрячее бездействие.

Однако же, находившиеся в шестом часе-секторе люди если и действовали, то как-то не вполне осмысленно, то есть полуслепо или не до конца зряче. Один без конца набирал номер телефона, но почему-то всякий раз, услышав ответ, а то и не набрав до конца, бросал трубку. Другой тупо, но с презрением глядя в телевизор, запивал пивом бутерброды, одновременно чиркая что-то в блокноте, оставляя на страницах жирные пятна. Третий с отвращением перелистывал, что-то из них выписывая, глянцевые, напоминающие бабочек с яркими ядовитыми крыльями, проспекты. Четвертый - худой с нервным, дрожащим как степной ковыль на ветру, лицом вел бессмысленный и тяжкий разговор с двумя молодыми - одинаковыми, но определенно не братьями (а если и братьями, то исключительно по общему делу), похожими на невысокие, но широкие шкафчики (если натянуть на них пиджаки и брюки) людьми, вооруженными мобильными телефонами и калькуляторами. Худой что-то объяснял молодым людям-шкафчикам, те же смотрели на него как на идиота, периодически совали ему под нос калькулятор, на котором, надо полагать, были цифры, решительно перечеркивающие все, что предлагал молодым людям-шкафчикам худой с нервным как ковыль лицом.

"Час утраты сущности, - с непонятным удовольствием, как если бы это был самый приятный для него (как отбой для новобранца, дембель для "деда") час, произнес Савва. - Человек выражает уже не себя, а некую, как правило, чуждую ему функцию: инженер лезет в оптовую торговлю, врач занимается социологическими опросами, литературовед пытается организовать какие-то рекламные кампании, специалист по древнегреческой философии подряжается сочинять сценарии для телевидения. Ни у кого из них, естественно, ничего не получится, но сущность свою они потеряют наверняка. Это все равно, что просверлить дырочку в сосуде души, который, как известно, наполняется один-единственный раз. Сосуд пустеет, в дырочку же хлещет ветер... времени, перемен. Он задувает туда разную дрянь и мусор. Ветер всегда почему-то приносит дрянь и мусор, - заметил Савва. - Даже если вдруг и утащит хорошую вещь, тут же ударит об асфальт, превратит в мусор. А деньги, - произнес почти шепотом, - я имею в виду банкноты, на ветру изнашиваются мгновенно, как если у ветра миллион рук, ветшают прямо... на глазах".

Никита как-то сразу поверил Савве, хотя ему и не выыпало случая убедиться в его правоте. Хотя однажды он увидел в метро на станции "Маяковская" летящую поверх голов сторублевку. Никита подпрыгнул. Сторублевка, естественно, не далась. Тут из туннеля выскочил поезд, и она, приобретя иную логику полета, буквально влепилась в морду нелегально провозимой двумя девчонками огромной черной собаки. Та хлопнула пастью и, похоже, даже не заметила, как проглотила купюру. А может, ей показалось, что это... бабочка.

"Впрочем, в плане денег иногда здесь у кого-то что-то и получается, - продолжил Савва. - Так обезьяна, усаженная за пишущую машинку, может, в принципе, напечатать одно-единственное слово правильно. В плане же личностно-бытийном это почти всегда неудача, катастрофа, откат на до- или постморальные отношения. В общем-то, - пошевелил в воздухе тонкими пальцами Савва, - сами по себе эти отношения не хороши и не плохи, вот только люди их исповедующие, почему-то долго не живут. Тут какая-то загадка, - задумчиво заметил Савва, - жизнь в режиме жертвоприношения, когда ты одновременно жрец и агнец, а также швец, жнец и на дуде игрец. Плохая, а главное, недолгая жизнь. У большинства утрачивающих сущность удел один - немота, переходящая в профнепригодность, точнее в душепрофнепригодность. Утрата без обретения. Обретение без конечной , в смысле, божественной, радости. Радость без души. Душа без... Бога. А без Бога, - подвел итог не только шестому часу, но вообще всему на свете Савва, - души нет. Значит, - тревожно посмотрел на Никиту, - что остается? Прямиком в ад! Вот так-то, - даже сам расстроился. - Человечек хочет срубить немного деньжат, а получается... прямиком в ад. Разве это справедливо?"

Внутри седьмого часа, на первый взгляд, царила идиллия. На скамейке сидели парень и девушка (аллегорические, как догадался Никита, жених и невеста), вроде бы держались за руки, но какими-то вялыми, безжизненными были их руки. И смотрели они не в глаза друг другу, а... ниже, гораздо ниже.

"Час автономии плоти, - с грустью произнес Савва. - Плоть заглотила столько суверенитета, что... в общем-то перестала быть плотью - вместилищем генофонда. Молодые люди более не влюбляются друг в друга как прежде, а если и влюбляются, то на короткое время и без намерения создать семью. Это очень горький, противный Господу час, - вздохнул Савва, - час нелюбви и отсутствующего, в принципе, духа. Час нерожденных, или рожденных без любви детей. Час ликвидации будущего, как класса. Ты же видишь, куда они смотрят. Прекрасное человеческое лицо, воспетое поэтами, запечатленное на тысячах нетленных холстов, а также в мраморе и бронзе, средоточие, дисплей и ретранслятор высоких чувств и благородных страстей более не является волшебным атласом, по которому влюбленные сверяют, торят свои маршруты к полюсу счастья. Теперь в роли этого атласа выступают... половые органы".

"Один из которых, как грабитель всегда в резиновой обезличивающей маске", - добавил Никита.

"Не говори, - хмыкнул Савва, - но мы-то с тобой не признаем масок! Я бы назвал этот час преддверием эпохи гомункулусов. Ведь давным-давно известно: как только люди перестают размножаться, их начинают замещать... гомункулусы."

"Я знаю, - вздохнул Никита. От гомункулусов было не скрыться. Они настигали его везде. - Но ведь они... маленькие, светящиеся, и не могут надолго покидать свои реторты"...

"Ошибаешься, - страдальчески улыбнулся Савва. - Их цивилизация существенно продвинулась вперед со времени Средневековья. Теперь они внешне ничем не отличаются от людей, наоборот, даже красивее и совершеннее их".

"А как же тогда различать?" - встревожился Никита.

"А по неадекватной - нечеловеческой - реакции, - объяснил Савва. - Где нормальный человек стыдится, гомункулус гордится, где нормальный плачет, гомункулус смеется, где нормальный жалеет, гомункулус рассуждает о политической целесообразности и экономической реформе".

"Тогда нами уже давно правят гомункулусы", - загрустил Никита.

"В принципе, чтобы окончательно победить им осталось всего-ничего, - сказал Савва, - разладить машину воспроизведения людей".

"Что-то не получается, - возразил Никита. - Вон СПИД косит людей, а их все равно больше шести миллиардов".

"Разладить отнюдь не означает остановить, - ответил Савва, - напротив, можно заставить одни агрегаты работать на сверхповышенных оборотах, в других же, допустим. предельно снизить давление масла. Что происходит с машиной, мотором, когда внутри возникает противоречие? Машина, мотор стремительно, как банкнота на ветру, изнашивается, выходит из строя. Хорошо еще, если по-тихому, без взрыва. Гомункулусы, - внимательно посмотрел по сторонам Савва, как если бы эти губители человеческого племени были еще и невидимыми, - только того и ждут".

"Люди устроены таким образом, - возразил Никита, - что в какое бы время и в каком бы веке они не жили, оно всегда им кажется предельным, максимально приближенным к концу света. Каждое поколение в каждой стране проходит через искушение концом света. Глубочайшее, неизбывное разочарование - такая же составная часть существования, как глубочайшая, неизбывная надежда на лучшее. Бывали в человеческой истории времена и похуже нынешних".

"Бывали, - с готовностью согласился Савва, - но жизнь как бы протекала в русле некоей игры-реки, правила которой были более или менее известны. Другое дело, что многие им не следовали, но они существовали. Евангелие было воистину живой книгой, к которой тянулись даже самые закосневшие в грехе грубые души. Нынче же правил нет, а люди... в массе своей остались прежними. Вот почему, - схватил за руку Никиту Савва, - надо им помочь!"

"Как?" - воскликнул Никита.

"Придумать новые правила, - спокойно произнес Савва. - И сделать так, чтобы люди уважали эти правила. Казалось бы, такие простые вещи, но если их не будет, не будет... ничего".

"Да почему?" - Меньше всего на свете Никите хотелось жить по каким-то неведомым правилам, которые кто-то для него установит. Он заранее ненавидел этого "кто-то". И был уверен, что точно так же (изначально) его ненавидит добрая половина граждан России. Если, конечно, Савва планировал ввести правила на территории одной только России. А другая - тоже добрая - половина (изначально, как Никита ненавидит) любит этого неведомого "кого-то". И согласна жить по его (любым) правилам.

"Потому что жизнь без правил ведет в никуда и превращает людей в ничто, - просто ответил Савва. - Стирает их в виртуальную, клипово-интернетно-политтехнологическо-информационную пыль. Такое положение дел далее терпеть невозможно, - строго посмотрел на Никиту. - И, - добавил со значением, - долго оно не продлится!"

"Что же такое случится?" - Никите вдруг стало бесконечно грустно. Как если бы пришла пора умирать, а он так и не дочитал до конца интереснейшую книгу. Странным образом любые - даже на весьма отвлеченные темы - споры в России заканчивались когда высказываемой, а когда и не высказываемой, но как бы присутствующей в атмосфере мыслью, что "кто-то", оказывается, знает, как надо жить, а главное, уже (изначально) готов наказать тех, кто не хочет его слушаться. Никита подумал, что этот "кто-то" (изначально) сильнее, к примеру, его, Никиты, а также всех тех, кто не знает как надо жить. В особенности же тех, кто (не суть важно) знает или не знает, но в любом случае не собирался навязывать свое знание (незнание) другим.

Во всем, что происходило в этот вечер в здании Фонда "Национальная идея" ("часы истории", разговоры с Саввой, иллюзии, аллюзии, аберрации, экскурсы в прошлое и будущее, эзотерические теоретизирования, намеки на некую "социальную" магию, воинствующее, вульгарное безбожие под видом почтительного разгадывания - расшифровывания - Божьего промысла и т.д и т.п.) смысл был и одновременно смысла не было. Дело и впрямь обстояло так, как если бы Никиту позвали на травяное поле играть в футбол, он вышел в маечке и в трусах, а здесь играли в хоккей на льду, но при этом еще и в водное поло в бассейне, а некоторые в белых рейтузах и лаковых сапогах ездили на лошадях, другие же проносились с дикой скоростью на напоминающих огромных клещей машинах "формулы-1". И все при этом орали Никите, что он нарушает какие-то неведомые правила.

Никита знал, что последний (когда другие не действуют) самый верный компас находится в душе. Вот и сейчас он мучительно вглядывался в него, пытаясь определить, куда идти.

Но не видел.

Похоже, само вещество души становилось непрозрачным под жестким излучением современной жизни. В том сегменте души, где предположительно находился компас, теперь наблюдалось лишь неясное свечение, высвечивающие проблемы по остаточному или шкурному принципу, но совершенно не способное указать точный маршрут. Как если бы человек вмиг разучился читать, и тупо смотрел на текст, как на незнакомый витиеватый орнамент, не представляя, что это такое, но при этом мучаясь воспоминанием, что когда-то он ощущал себя в этом тексте (орнаменте) как рыба в воде.

"Мы задавим гомункулуса!" - вдруг взревел, выпучив глаза, Савва, и Никита подумал, что брат уже практически вжился в новую, известную пока только ему, роль. В ней, видимо, было место и для бессмысленных заявлений: "Мы задавим гомункулуса!", и для опережающе победительного (ведь мифический гомункулус еще отнюдь не задавлен) рева.

"Мы?" - удивился Никита.

"Что ты знаешь о законе возмещения реальности?" - надменно осведомился Савва, явно не торопясь выходить из роли.

"Ровным счетом ничего", - Никита вдруг почувствовал, как устал, как отвратительна ему новая Россия, где одни живут в нищете, а другие дико, как если бы собирались жить вечно и доллар бы был вечной валютой, а не зеленой, мгновенно ветшающей на ветру резаной бумагой, воруют, третьи же - как Савва - сходят с ума, обслуживая уставших воровать воров.

Когда воры устают воровать, подумал Никита, приходит час грандиозных, пересматривающих все и вся идеологий.

"Если девки не хотят рожать сейчас, по доброй воле, они начнут, точнее мы их заставим рожать чуть позже, но уже в соответствии с нашим великим планом восстановления. Мы загоним их на специальные фермы и подвергнем искусственному осеменению. Не хотят сейчас любить мужиков - полюбят... пробирки из холодильника... потом".

Некоторое время Никита молчал, вспоминая в какой антиутопии он про это читал.

"Конечно, это фантазия, - вышел из роли, как оторвался от зеркала, в котором он был могуч, решителен и великолепен, Савва. - Лезет в голову разная ерунда. Но ты должен понять, что каждый час в моих часах, это час "в себе", то есть час, бесконечно распространяющийся как в минус, так и в плюс бесконечность. В чем беда человечества? - спросил Савва, не давая Никите и рта открыть. - В настоящем времени не происходит события, относительно которого не было бы сделано пророчества в прошлом. Вот только автоматически принимать к сведению эти пророчества почему-то никак не удается. Поэтому, когда говорят, что дьявол скрывается в типографской краске, в подробностях, деталях, Интернете и так далее - это все чепуха. Дьявол скрывается... Хотя почему скрывается? Уже давно не скрывается! - в ложных пророчествах! На каждое истинное - от Бога - пророчество, дьявол отвечает сотней собственных ложных пророчеств. При этом он не только знает как заставить людей верить в ложные пророчества и при этом не просто не замечать, но всячески высмеивать пророчества истинные, но и... обучает этой технологии целые профессиональные сообщества, так сказать, готовит, воспитывает кадры. Вот почему в настоящее время любое истинное пророчество не имеет шансов на серьезное к себе отношение, сколько-нибудь широкое внимание со стороны общественности".

"Бог, стало быть, находится в информационной блокаде?" - спросил Никита.

"При том, что Евангелие лежит во всех гостиничных номерах по всему миру, - сокрушенно произнес Савва, - даже в Африке", - добавил почему-то шепотом, как если бы Африка была земным воплощением ада, где Евангелию, конечно же, было не место.

"И прорвать ее невозможно?" - Никита понимал, что это смешно, но ему бесконечно - до слез - было жалко Бога, знающего (носящего в себе) истину, являющегося этой самой истиной, но не могущего донести ее до людей, иначе как через распятие на кресте.

"На первый взгляд, нет, - ответил Савва, - но большую эту задачу можно попытаться решить, разбив на ряд мелких, первая из которых - заткнуть пасть хулителям истины, изгнать бесов из... информационного пространства, лишить их власти над кнопками телевизоров и компьютеров".

Никита подумал, что Савва не первый и, видимо, не последний, кто ставит перед собой эту невыполнимую задачу. Почему-то он не сомневался, что изгнание бесов из телевизоров и компьютеров закончится... изгнананием (ликвидацией как технологического класса) самих телевизоров и компьютеров.

Восьмой сектор-час предстал в виде зеркальной (в смысле отражения) пустоты, внутри которой совершенно голый человек с шерстистым животом на четвереньках, в ошейнике и на (длинной) цепи, с невероятной быстротой пожирал симметрично выставленные на полу кучки... дерьма. Сюжет показался Никите смутно знакомым.

"Да, это тот самый парень, который приехал в Штаты пропагадировать новое русское искусство, - напомнил Савва. - Там есть такая телепередача, где люди демонстрируют разные необычные способности. Один индус умел так сильно дуть, что буквально брил наголо деревья. Еще там показывали армянина, который брал в зубы деревяшку с петлей от железного троса, прицепленного к электровозу и, пятясь спиной, тащил зубами электровоз по рельсам десять метров. Малый, который ведет передачу, считает, что все эти странные таланты... там еще был паренек, который не тонул, не горел в огне и, ты не поверишь, каким-то образом проходил сквозь медные, исключительно медные, трубы... от Бога. Ну... как знак внимания, когда человек не то чтобы любимец, но Бог испытывает к нему симпатию и, так сказать, хочет его поощрить. Так ведь и мы иногда не очень хорошо знаем человека, но почему-то он нам приятен, и мы, если он приглашает на свой день рождения, вдруг дарим ему подарок не по чину, я имею в виду дорогой подарок. Поэтому вся Америка была в шоке, когда представитель новой, освободившейся от оков большевизма России, вдруг начал у них на глазах жрать дерьмо. Потом он дико скандалил, что мало заплатили и еще заявил, что если заплатят как полагается, он готов пожирать даже собачье дерьмо, причем с большей скоростью. Его вышибли из страны даже не за двадцать четыре, а за два часа, пожизненно лишили визы".

"А у нас?" - поинтересовался Никита.

"А у нас он получил престижную премию "За мужество в искусстве", так, кажется, она называется. В часе восьмом, - продолжил Савва, - искусство утрачивает всемирную отзывчивость, боль и сострадание, уходит в электронные, виртуальные технологии, встает на путь предельного упрощения, я бы сказал, скотинизации человеческих эмоций. Единицей этого искусства становится клип, который, помимо того, что абсолютно ничего в себя не вмещает, кроме смоделированных компьютером цветовых пятен, еще и вмещает в себя человеческую жизнь, точнее объемный, то есть задействующий все пять органов чувств, рассказ об отдельно взятой человеческой жизни. В принципе, ведь то же самое можно сказать о пожирании дерьма. В переносном смысле всю жизнь человек жрет дерьмо, кто будет с этим спорить? Живую жизнь, искреннюю ноту приходится выковыривать из этого искусства, как... из руды золотые крупинки. Одним словом, как из дерьма. Смысл искусства - изображение художественными средствами пусть иногда обманной, но истины, переходящей в пророчество о самой себе. То есть, самой же и отвечающей на вопрос - обманная она или нет. Но сейчас пророчества не имеют смысла, поскольку истина, в принципе, никого не интересует, как отсутствующая - примерно такая же, как Бог - категория. Жизнь без истины, - убежденно произнес Савва, - собственно, и есть идеал свободы. Вот и получается, - понизил голос, - что свобода - это божество, не имеющее ни перед кем никаких обязательств, но в жертву которому приносится... все"

"Ты хочешь сказать, что раз истина никого не интересует, то и искусство тоже никого не интересует?" - уточнил Никита.

"В лучшем случае интересуют технология, спецэффекты, с помощью которых сделан тот или иной клип, снята та или иная сцена, - ответил Савва. - Искусство превратилось в странный гибрид, внутри которого отнюдь не мирно сосуществуют живое и мертвое. Причем, живое угасает, теряет силы, мертвое же бурно, уродливо развивается, используя в качестве строительного материала... фрагменты живого. Знаешь, почему у нас сейчас такое искусство? - спросил Савва и, не дожидаясь, пока Никита ответит, продолжил: - Потому что из него... как из накуренной комнаты, где сквернословит разная шпана, вышел Бог. Он, вообще, - продолжил, подумав Савва, - если где-то когда-то и обозначал свое присутствие, то только в произведениях искусства, высочайших, так сказать, творениях человеческого духа. Ну, а если сейчас таковых не наблюдается, значит... где Бог?"

"Где?" - шепотом поинтересовался Никита.

Он, в отличие от Саввы и сквернословящей в накуренной комнате (искусства?) шпаны, ощущал повсеместное присутствие Бога, правда, какое-то отстраненное, как если бы Богу были исключительно неприятны проделки людей. Из чего можно сделать вывод (и Никита его сделал), что Бог безмерно утомился от людей, самоустранился от их мира, оставив людям опустевшие коридоры своей воли. Туда-то - в эти коридоры - и совалась, посвечивая факелами, фонариками, а то и суперсовременными световыми приборами сквернословящая шпана из накуренной комнаты пытаясь что-то там разглядеть и поведать об этом миру. Но видела она там (если видела) не Бога и даже не инверсионный след его недавнего присутствия, а оптическую (внутри пустоты) проекцию собственного физического тела, слышала лишь собственный богооставленный писк (хрип, вопль, рык и т. д.).

Никиту вдруг охватило чувство неожиданной абсолютной (грубое сравнение "всепожирающей" он отверг) любви к Богу. Он подумал, что сильного Бога любят все, а вот Бога уставшего, растерянного, разочарованного - далеко не все. Никита же тем сильнее любил Бога, чем больше обнаруживал в Господе человеческих черт. Если все происходящее на земле являлось зеркальным отражением того, что происходило в сознании Бога, то Никита не просто до слез любил Бога, но еще и... (на своем, естественно, уровне) понимал. Ему хотелось возглавить некое воинство, чтобы восстановить главенство Бога на земле. Вот только кого зачислять в это воинство, где открывать сборные пункты, куда, наконец, вести воинство он не вполне представлял. Ибо врагом воинства был... весь мир.

Харизма Бога была тем очевиднее для Никиты, чем для других было очевиднее крушение Божьего плана устройства мира. Никите вдруг открылось, что есть настоящая верность. Не просто служить, но отдать жизнь за того, кого любишь. Пусть даже тот понятия не имеет о твоем существовании. И еще он подумал, что осмысленно отдавать жизнь за того, кого любишь - дело одинокое, не терпящее массовости, суеты и даже обсуждения с единомышленниками. Пожалуй, решил Никита, я один - все воинство, я есмь его альфа и омега, солдат и генералиссимус, барабан и сапог, победный и похоронный марш.

И еще он подумал, что неплохо бы наведаться в спеленутую осьминожьими бетонными щупальцами церковь внутри развязки. Вспомнив про церковь, Никита вдруг понял, что откуда-то уже знает про сегодняшние "часы", и что все это: езда на джипе по притихшей сиреневой Москве, разговор с Саввой, еще только предстоящее ночное возвращение домой и что-то еще - уже было. Он ощутил невозможное чувство тревоги (почему это повторяется?) и одновременно покоя, причем не простого, а, так сказать, мировоззренческого, если, конечно, иллюзию бесконечности (множественности) бытия можно считать покоем. Получалось, что утекая, жизнь (какие-то ее фрагменты) куда-то (во что-то) перетекала.

Бог общался с Никитой посредством "deja vu", то есть в жанре "уже виденного". Иначе, по всей видимости, и не могло быть в храме вне неба и внутри бетона. Чем-то этот храм напоминал первые - катакомбные - какие тайком ставили христиане на просторах Римской империи. Но если из тех храмов христианство победительно пошло по планете, то куда оно пойдет из... этого - посреди бетонной развязки? А может быть, подумал Никита, именно такие храмы и есть последнее прибежище Бога на земле? Если сквернословящая шпана изгнала его даже из искусства (прокуренной комнаты)?

Никита почувствовал, как он преисполняется твердостью сродни твердости оловянного солдатика, не подчинившегося, как известно, ни злому черту из табакерки, ни крысе, вознамерившейся проверить его паспорт. Бог - в смысле одна из миллионов его ипостасей - увиделась ему в образе одноногой, как и оловянный солдатик, бумажной балерины. И не мог Никита измыслить для себя счастья мучительнее и желаннее, нежели сгореть вместе с Господом своим в пламени... чего?

Никита подумал, что всем хороши часы Саввы, только вот нет в них полюбившегося ему огня, что "просиял над целым мирозданьем и в ночь идет, и плачет, уходя". Теперь Никита знал, в каком огне предстоит ему сгореть (воссоединиться) с Богом. Он понял, что часы Саввы - это отнюдь не часы истории, часы мирозданья, а сам Савва, часовой стрелкой прошедший по всему циферблату. И еще понял, что он, Никита - бесконечно малый винтик в других часах - Господа - и что он сделает все, от него (и не от него) зависящее, чтобы часы Господа шли как им назначено, а именно, через человеческое сердце, а не через умственное конструирование реальности, как часы Саввы.

"Ты спрашиваешь, где Бог? - услышал Никита трубный голос Саввы, хотя уже знал ответ: в храме посреди бетонной развязки и в его, Никиты, сердце. - Бог там, - ответил Савва, - где животворящая воля, где порядок, где малые сии находятся под неусыпным отеческим попечением, а не выброшены на мороз, яко лишние щенки, али старые изработавшиеся псы. - Отчего-то Савва заговорил витиевато и с сомнительными покушениями на старинную образность, когда, вероятно, собаки занимали в жизни человека более важное место, а может, наоборот, человеческая и собачья жизнь не сильно друг от друга отличались. - А знаешь, где Бога нет? - продолжил он уже скучным (современным) голосом. - Где распад, разложение, печаль, где часы, которые я придумал, идут, как если бы их завод был вечен. Бога нет там, где свобода. Полная и окончательная, как смерть".

Девятый час предстал в образе молодых и не очень людей в золоте, в перстнях, дорогих сорочках, тысячедолларовых ботинках, при непростых, посверкивающих бриллиантами часах и крохотных (как они ухитрялись набирать толстыми пальцами длиннющие номера?) мобильных телефонах. Одна стена часа-сектора была сплошь в богатых иконах-новоделах . У Никиты не было ни малейших сомнений, что иконы написаны по заказам этих отнюдь не бедных людей. Он примерно представлял себе, что это за люди, и не сомневался, что фонд "Национальная идея", где они в данный момент находились, не мог существовать без (по крайней мере финансового) их участия.

Люди между тем почти вплотную подходили к сочащемуся золотом, киноварью, кобальтовой синевой иконостасу, подносили руки ко лбам, желая перекреститься, но какая-то сила не позволяла им это сделать, как если бы иконостас и эти люди были одинаково заряженными, а потому отталкивающими друг друга кусками металла.

Отступив, они пристально и с недоумением вглядывались в написанные и освященные за их деньги иконные лики и библейские пейзажи, как будто хотели с их (оплаченной) помощью прочитать будущее и навсегда забыть прошлое, но, судя по тоске на лицах, ничего не могли там прочитать (и, следовательно, забыть), а если что-то и могли, то прочитанное (и не забытое) их отнюдь не радовало.

"Наша, так называемая, элита, овладевшая достоянием страны, - пояснил Савва. - Она образовалась из трех источников, трех составных частей: прежней власти, криминала и дурного, возникшего в последние годы СССР, бизнеса, основанного исключительно на ущербности тогдашнего внутреннего рынка, готового сжирать любые объемы дешевого иностранного ширпотреба, а также на разнице внутренних и мировых цен на все, что можно было вывезти. Я не знаю, как точно охарактеризовать этот час, - замялся Савва, и Никита понял, что брату больно (пусть и виртуально) хоронить этих стремительно старящихся людей с неизбывной тоской в глазах, потому что и он кормился их щедротами, как воробей клевал крошки со стола, за которым эти люди расправлялись с цельнозапеченной, щедро политой водкой, вином и пивом тушей национального достояния. - Наверное, как "час в себе". Видишь ли, - добавил Савва, - этот час принципиально не переходит в следующий, вообще ни во что не переходит, он как бы вне времени, но... в пространстве, постсоветском пространстве".

"Длится вечно?" - ужаснулся, как и большинство жителей России, искренне ненавидящий этих, ограбивших народ людей, Никита.

"Не думаю, - ответил Савва, - скорее, не имеет естественного и закономерного продолжения. В смысле, все, что сделали, чего добились, - если, конечно, данный термин здесь уместен, - эти люди уйдет, пресечется, завершится вместе с их физической жизнью".

"И доллары?" - изумился Никита.

"Доллары прежде всего, - без тени сомнения объявил Савва. - Нет вечных денег, и доллары здесь не исключение. Все знают, что скоро им конец, но никто не хочет верить, потому что доллары... у всех. В разных, естественно, количествах, - спохватился Савва. - Это как раз тот случай, когда пророчествовать бесполезно".

"Но почему?" - спросил Никита.

"Потому, что они тянули одеяло на себя, действовали в собственных и ничьих более интересах, - ответил Савва. - Мир же пока еще устроен так, что если человек чего-то добивается, что-то приобретает исключительно для себя, все это - материальное и нематериальное - с ним же уходит. Но есть, конечно, - добавил после паузы Савва, - и другое толкование этого часа. Видишь ли, в основе приобретений этих людей лежит запредельное, такое, что они и сами его не могут осмыслить, отступление от добродетели. Демонтаж системы осуществлялся таким образом, что вся так называемая элита замарана (смертельно облучена) нищетой народа, кровью конкурентов, разрушением государства. Они - гнусные неумехи и дилетанты - влезли в советский ядерный реактор и взялись свинчивать с него детали из ценных металлов, чтобы продать их по дешевке за границу. Вот почему эти люди обречены, даже если будут переливать себе кровь, пересаживать спинной мозг каждый день. Их белоснежные сорочки пропитаны гнилью и тленом, глазированные кирпичи их загородных дворцов скреплены дерьмом и гноем, под парчовыми обоями их спален смердят рубища бомжей. В концертном зале в музыке, исполняемой изысканными оркестрами, им будет слышаться надрывный вопль слепого вокзального аккордеона. В опере вместо хрустального меццо-сопрано - голодная ария пенсионерки в кафельном предбаннике сортира. Вот почему им нет, не будет и не может быть прощения от Бога, который, как известно, прощает все, за исключением больших слез "малых сих"... - закончил, как воодрузил над толпой красное пролетарское знамя, Савва.

"Нет прощения? - усомнился Никита. - Где нет? Где нельзя проверить - там, может, и нет. А в земной жизни - еще как есть. Да история человечества скользит по слезам "малых сих", как колумбова каравелла "Санта-Мария" по Саргассову морю"!

"Я сказал, нет прощения от Бога", - уточнил Савва.

"А от кого тогда есть?" - спросил Никита.

"А от того, кто правит... даже и не миром, а... вакуумным насосом идей, химически очищенных от жалких или величественных - не суть важно - человеческих страстей. От того, - понизил голос Савва, - кто, в отличие от Бога, не видит, точнее не ведает разницы между добром и злом, между живым и мертвым. Кто походя сжигает галактики и раскалывает как орехи электроны, кто изначально и конечно пребывает вне человеческих - житейских, нравственных, политических, экономических, демографических, социальных и прочих - проблем".

"Кто же это? - полюбопытствовал Никита. - Или... что?"

"В том-то и дело, - усмехнулся Савва, - что нет этому определения и объяснения, которые бы мог вместить человеческий разум. Я думаю так: это - все, что не человек и не Бог. Бог - все, что не это и не человек. Человек - все, что не это и не Бог. Как ни крути, - вздохнул Савва, - а опять получается троица".

"Бесконечность, она же Вечность?" - предположил Никита.

"Это лишь одна из составных частей, - возразил Савва. - А всего их три - опять троица! - бесконечность, она же Вечность, одиночество и отчаянье".

"Если эта сила знает, что такое одиночество и отчаянье, значит она знает разницу между живым и мертвым," - заметил Никита.

"Ровно настолько, чтобы генерировать идеи, - ответил Савва, - которые внутри этих трех точек могут приобретать какие угодно конфигурации, в том числе и доступные пониманию человеческого разума. Человек, к примеру, видит звезды, но не может взять в толк, что они отнюдь не украшение ночного неба, даже представить себе не может, что, собственно, происходит вокруг, внутри, на этих звездах. - Глаза Саввы горели тем самым - фетовским - огнем. Никита подумал, что старший брат давно поместил себя внутрь непотребного треугольника, из которого, по его мнению, выходили чистые (как ничто) идеи, а по мнению Никиты, лезла разная умозрительная дрянь, изрядно осложняющая (а то и отнимающая) человеческую жизнь. Измученная душа Саввы, утратив чутье и ориентиры, металась по (сродни дантовму аду) треугольнику, предбанником которого являлись мнимые часы мирозданья, на манер сломанной (как стрела о крепкие доспехи) секундной стрелки. Впрочем, Никита столько уже раз убеждался в том, что брат безумен, что с недавних пор ему началось казаться, что безумен он, а брат, напротив, нормален. У Никиты не было ни копья, имя ему было никто, а брат ездил на джипе, шуршал в кармане долларами, конструировал недешевые, надо думать, идиотские виртуально-игровые часы, в то время, как учителям и врачам не платили зарплату, пенсионерам по всей великой России задерживали выплату пенсий.

Видимо, ближе к двенадцати фантазия Саввы начала иссякать. А может, начал поджимать бюджет, слишком уж он размахнулся в предыдущих секторах.

Десятый час был исполнен в стиле "фэнтази", напоминал виртуально-магический аттракцион в (дорогом) Луна-парке. С одной стороны этот час представал ничем, светящейся, как экран без изображения, пустотой, с другой - всем, чем угодно. Светящаяся пустота, как некая праматерия, была готова исполнить любой мысленный заказ, принять любое содержания Это был час-клип, час-ТВ-ролик, час исполнения желаний, точнее реализации материальной составляющей сознания, наполнения конкретным содержанием проносящихся как поезда в тумане потаенных и не сильно потаенных мыслей... о чем? Никита знал о чем: о деньгах - краеугольном камне земной цивилизации и (увы!) человеческой жизни. Десятый час, таким образом, был чем-то вроде зеркала, где можно было увидеть (поймать) отражение собственного глубинного (не зависящего от произносимых по этому поводу слов и сделанных по этому поводу умозаключений) отношения к краеугольному камню земной цивилизации и человеческой жизни. Один ответ как бы давался сразу на два вопроса: сколько ты хочешь и что ты видишь?

Не сказать, чтобы Никите во что бы то ни стало хотелось получить ответ на эти вопросы. Он бежал от этого ответа, потому что... скажем так, подозревал, что ответ не тот, какого ему хотелось. Иначе, с чего это Никита, наблюдая, как Савва, допустим, протягивает сотенную из окна стоящего перед светофором джипа нищей, энергично осеняющей себя крестным знамением, бабуле, или дает официанту в ресторане долларовую десятку "на чай", испытывал острое чувство, что это из его кармана Савва вытащил эту сотенную и эту десятку, что это ему, Никите, сотенная и десятка пригодились бы куда больше, нежели мнимо религиозной, промышляющей у светофора бабуле, плутоватому обсчитавшему их официанту.

Никита неимоверным усилием воли "погасил" роящиеся в голове лихорадочные мысли, чтобы (по возможности) отстраненно (без перехода на личности) разглядеть этот самый неуловимый десятый час.

И ему это удалось. Ибо, по всей видимости, пусть даже невнятно, мысленно сформулированное желание "заказчика" являлось для неуловимого "часа-исполнителя" законом.

Правда, как-то не вполне четко разглядел Никита, как если бы там, внутри часа стоял неяркий осенний солнечный день, а Никита смотрел бы на него, допустим, сквозь стекло дачной веранды, сквозь стакан с золотистым вином, или - сквозь чистую воду - плавая среди мальков и водорослей в прогретом с песчаным дном озерце, а может, сквозь прозрачно-радужные стрекозиные крылья.

Одним словом, ранняя осень - именины солнца, яблок и звезного неба - любимейшее Никитой время года длилось (похоже вечно) в десятом часе.

В следующее мгновение Никита разглядел там летающие, как и положено ранней осенью, паутинки, которые при более пристальном рассмотрении предстали... разноцветными и разноформатными денежными купюрами всех стран и народов, включая уже и канувшие в Лету. То радужную гравированную купюру с Екатериной Второй ловил взгляд, то небрежную оккупационную со свастикой марку для восточных территорий Великого Рейха, то советские - с Ильичем в белом кружке - нэповские червонцы. Эдакими дубовыми (в смысле крепкими) листьями скользили среди трепетных купюр пластиковые карты, как желуди летели вниз, видимо, деньги будущего - рогатые электронные чипы, которые предполагалось, как в мобильные телефоны, вставлять в... кошельки?

Купюры, карты, чипы, акции и облигации, иные гербовые с водяными знаками и без оных ценные бумаги закручивались в подобие вихря. В центре вихря, в самом "оке тайфуна" (если, конечно, можно так назвать медленное танцевальное кружение) Никита увидел человека, как бы сотканного, составленного из разноцветных купюр, карт, чипов, акций и ценных бумаг с водяными знаками. У него не было ярких индивидуальных черт, то есть это был как бы человек "вообще" и вместе с тем он был исполнен немыслимого света и обаяния. Никита не знал, кто он и что он, но уже любил этого человека, был готов выполнить любую его просьбу. Он понял, почему душными летними ночами мотыльки, жуки и прочие насекомые летят на свечи и лампы. Прорезающий тьму свет, как обаяние денежного человека, сильнее инстинкта самосохранения, сильнее страха. И Никита уже ощущал себя мотыльком, летящим навстречу... чему?

Он обратил внимание, что у человека две руки. Одна - живая, прилежная, необычайно проворная, которой этот человек мог практически (и фактически) абсолютно все. Другая - сухая как ветка и одновременно острая как лезвие бритвы, если, конечно, ветку можно уподобить лезвию бритвы. Этой рукой загадочный человек сушил (срезал под корень) все, к чему прикасался. Точнее, не сушил, не срезал под корень, но превращал разного рода нематериальные (то есть, существующие в воображении потенциальных творцов) вещи - ненаписанные романы, несочиненные симфонии, несделанные научные открытия в... эти самые кружащиеся в медленном вихре, как в танце, деньги, которые уходили... в землю, тогда как ненаписанные романы, несочиненные симфонии, несделанные научные открытия, подобно бестелесным ангельским сущностям поднимались в небо, где приходовались, складировались, сохранялись (на floppy дисках?) до лучших времен.

Таким образом, деньги протягивали живую руку всякому делу, заставляли жизнь бежать скорее и веселее, одновременно (сухая ветка-лезвие) высасывая из этой самой жизни душу, набивая ее, как таксидермист чучело, (ценной) бумагой.

Чем дольше Никита размышлял над сущностью десятого часа, тем очевиднее становилась ему скрытая (термоядерная) мощь этого часа, невозможность превозмочь его ни в большом (на уровне социального эксперимента), ни в малом (на уровне отдельной личности). И тем очевиднее ему становилась собственная усталость, как будто Никита вобрал в себя всю усталость народа, сверх всякой меры намыкавшегося с этими часами. Никита подумал, что единственная возможность для народа выжить - не заметить, пройти мимо этих часов. Но он знал, что так не будет. Народ, как жертвенного быка (корову?) подведут мордой к часам и заставят выбрать какой-нибудь час.

"Его зовут Енот, - сказал Савва, кивнув на обитающего внутри десятого часа человека без свойств. - Сдается мне, он тебе нравится".

"Так ведь и тебе тоже, - ответил Никита. - Как может не нравится человек, обладающий... всем?"

"Как хруст новеньких купюр в кармане, - задумчиво произнес Савва. - Как непустой бумажник из дорогой кожи с золотой монограммой. Да, - вздохнул, - он мне нравится. Но я готов превозмочь свою симпатию ради"...

"Ради чего?" - спросил Никита, хотя, собственно, ответ был известен.

"Ради того, что первичнее и важнее денег", - ответил Савва.

"То есть?" - воскликнул Никита.

"Воли Божьей, которую я ощущаю как свою, - посмотрел куда-то в сторону Савва. - В новом мире не будет денег".

Это был не тот ответ.

"Как ты думаешь, - вдруг спросил Савва, - Бог когда-нибудь спит? И если спит, то видит ли сны? И если видит, то какие?"

"Ты хочешь сказать, что наша реальность - сон Бога?" - мысль показалась Никите интересной, но опасной. Она свидетельствовала, что безумие Саввы многоступенчато, многоуровнево, глубоко эшелонировано и чрезвычайно мобильно. В сущности, его безумие представляло собой целый мир, и единственное, к чему стремился Савва - подчинить ему окружающий мир. Если были "бич Божий", "карающий меч Господень", "невесты Господа" и Господа же "псы", отчего не быть и "сну Господню"?

"Но ведь Енот Никодимович Айвазов - не сон, - возразил Никита. - Он живее всех всех живых".

"Мне ли объяснять тебе, - усмехнулся Савва, - что сны зачастую ярче и отчетливее обыденной жизни. И смысла в них не в пример больше. Кстати, существует теория, а если не существует, то считай, что я ее разрабатываю, насчет того, что сны - это и есть истинная жизнь, а что происходит в действительности - это... как раз и есть сон, полунебытие, отдых сознания".

"Стало быть, ты хочешь навести порядок... во сне?" - удивился Никита.

"А хочешь, еще одну теорию? - спросил Савва. - Жизнь - это сон, а смерть - истинное пробуждение. Да, я хочу научить спать по уставу, чтобы не гадили под себя, не перегрызали глотки, не давили друг друга во сне".

"И пробуждались по команде?" - спросил Никита.

"Пусть пробуждаются как хотят, - пожал плечами Савва, - лишь бы только не мешали спать и пробуждаться другим".

"Не новая теория", - возразил Никита.

"Зато вечно живая", - усмехнулся Савва.

Одиннадцатый час был наполнен серой тревожной, пробирающей до самой души, пустотой, как пустой гроб. Этот сектор, в отличие от остальных, и форму имел особенную - его плоскости не сужались к центру углом, а как бы тянулись параллельно. Как известно из геометрии, параллельные прямые никогда не пересекаются, а потому сектор-гроб казался безразмерным, как сама Вселенная.

Вокруг него ходила волнами какая-то рентгеновская, пронизывающая тоска. Никита подумал, что, видимо, потому и в жизни (по Савве: во сне) нет никакого порядка, а царит сплошной беспорядок, так как в конце ее, как точка в конце предложения, стоит вот эта неподъемная свинцовая тоска. Человек знает (предчувствует) эту тоску, а потому (пока жив) спасается от нее посредством... безумства (бегства от разума). Савва же, будучи сам безумным, вознамерился наступить на горло этому спасительному, но в итоге не спасающему безумству.

Глядя на одиннадцатый час, очертания которого терялись (уходили коридором) в пространство, Никита понял, что именно ощущает человек, точнее его душа в смертный предотлетный час, когда совершенно ясно, что вылет не отменить, только вот неясен маршрут (конечный пункт) полета. То есть, не то чтобы неясен (что за тайна?), просто представления об этом конечном пункте у всех разные. Как если бы в один самолет набилась тьма пассажиров, и каждый из них думал, что летит в нужную ему сторону. Один - в Стамбул, другой в Париж, третий в Караганду. Между тем, как самолет летел в соответствие с собственным - неизвестным пассажирам - расписанием и опять-таки в неизвестный им пункт.

Пункт стабилизации баланса ожиданий, неожиданно технологично подумал Никита, пункт перевода этого лохматого и разноцветного баланса на новый (опять-таки неизвестный пассажирам) язык, короткий, как... язык ежа, которому все понятно без слов.

Но было в одиннадцатом часе и кое что помимо тоски, а именно: страх, ожидание, томление, и... иррациональная надежда, сожаление, упрямство в стремлении пройти назначенный путь до конца. Так человек, предчувствуя, что за ним придут ночью, не бежит сломя голову на вокзал, не прячется в лесу, не мчится на попутках в сторону украинской границы, а тупо и безвольно ждет на кухне ночных гостей. Или, наоборот, бросается на пришедших с ножом, стреляет в них из ружья, в принципе зная, что эти люди ни в чем (по крайней мере перед ним) не виноваты, как и он сам (перед ними) не виноват, но остро желая немедленной смерти им, как, впрочем, и себе. А иногда (но это редко) сам (если профессионал), как охотник, караулит ночных гостей у своей двери, убивает их (если они в свою очередь не вполне профессионалы) и уходит в заранее подготовленное укрытие, навсегда теряется как иголка (соломинка) в стоге сена.

Никите показалось странным, что это - одиннадцатый час. По идее это был глухой предрассветный - третий или четвертый, когда (по медицинской статистике) происходит больше всего (естественных) смертей. И, вероятно, подумал Никита, (неестественных) ускользаний от смерти.

Воля к смерти и воля уйти от смерти (не путать с волей к жизни) противоестественно соединились в этом часе, и человек как бы материализовавшийся из горького воздуха этого часа был одновременно обречен и исполнен надежды, нереален, как рассветный призрак и тверд, как идущий на последний и решительный бой воин, одним словом, был как то самое ничто, которое может обернуться смертью, и все, которое может обернуться жизнью.

Никите крайне не понравился этот, напоминающий паука, ткущего... неизвестно из чего (смерти, жизни, а скорее всего из смерти и жизни одновременно) паутину, человек. Он походил на паука, несмотря на то, что был высок, строен и в общем-то по-мужски красив, ибо нет на земле существа более целеустремленного и волевого и беспощадного, нежели паук. Паук (или это только казалось Никите?) зарождался в его непроглядных зрачках, выползал из зрачков на лицо, а там уже и все тело его становилось паучьим. При том, что он, вне всяких сомнений, оставался человеком и наверняка нравился женщинам, которые, как известно, составляют большую часть имеющих право голоса (избирать и быть избранными) граждан России.

"Ты не поверишь, - сказал Савва, - но его зовут Ремир".

"Почему не поверю? - удивился Никита. - Очень даже поверю. Он... воплощение мировой революции?"

"Революции... коллективного сознания, - странно пошутил Савва, - если, конечно, можно считать революцией конституционное приведение коллективного сознания к элементарному - ему же, сознанию, на пользу - порядку. Ты знаешь, эти два парня, - кивнул на десятый и одиннадцатый сектора, - представляются мне наиболее перспективными. Тебе, как я понял, больше нравится"...

"Десятый", - решительно подтвердил Никита.

"Почему? - удивился Савва. - Он ведь тоже, - посмотрел на одиннадцатого, - не чужд, ох, не чужд презренному металлу. Хотя, конечно, относится к нему по-другому. Видишь ли, металл для него не смысл, а инструмент, как и положено любому изделию из металла. Если ты с ним подружишься, денег у тебя будет... сколько хочешь. А главное, - понизил голос, - тебе не надо будет тратить время, чтобы их зарабатывать".

"Не знаю, - честно ответил Никита. - Там, где деньги, там хоть... что-то. Где денег нет, там... ничто. Наверное, - добавил, подумав, - при нем, - кивнул на одиннадцатого, - будут какие-то другие, не работающие, то есть не обеспеченные, пустые деньги".

Двенадцатый час как раз и был пуст, как эти самые предполагаемые деньги.

"А кто здесь?" - растерялся Никита.

"В том-то и дело, что никто, - ответил Савва. - Вопрос, видишь ли, ставится так: кто войдет в этот час, тот пребудет... скажем так, почти что вечно. В смысле, на наш с тобой век точно достанет".

"Слово, да пребудет вечно", - ни к селу, ни к городу вспомнил Никита девиз не то завершившейся, не то еще не начавшейся (по ТВ во всяком случае о ней не говорили) конференции российской словесности, вытянутый на полотнище через переулок, по которому они проезжали к Кремлю.

"Произнесенное или письменное?" - уточнил Савва.

"Письменное, какое же еще?" - удивился Никита.

"Где-то я читал, что живым может быть только произнесенное слово, - сказал Савва. - А письменное слово - всего лишь труп, а может, мумия произнесенного. Когда человек потерял контроль над сущностями? Когда была изобретена письменность, то есть слова обрели отдельное от их автора существование. Вот почему написанные слова - суть трупы... или мумии, не знаю, живой речи. Всем же известно: к мумиям лучше не соваться".

"Одиннадцатый тоже так считает?" - поинтересовался Никита, хотя и был уверен, что да, именно так и считает.

"Понятия не имею, - усмехнулся Савва. - Я... видишь ли, с ним не знаком".

"Если написанные слова - трупы или мумии произнесенных, - заявил Никита, - то тогда вот этот, - ткнул пальцем в одиннадцатого, - труп или мумия десятого".

"Ну да, - усмехнулся Савва, - диктатура, порядок и государство - труп, он же мумия, свободы, денег и творчества. Истина же, как водится, где-то посередине".

"Ну так и дай ей возможность восторжествовать", - тихо произнес Никита.

Он понял вдруг, что категорически, до дрожи в пальцах, как если бы хотел вцепиться ими в горло брату, не согласен с Саввой относительно того, что в России нет жизни и воли. Жизнь и воля ощущалась повсеместно - в солнечном свете и свете звезд, в его, Никиты, мыслях, даже... недавно, а точнее, вчера ночью, в горячем лоне Цены наличествовала такая ошеломительная воля к жизни, странным образом материализовавшаяся в двойную девственность, что у Никиты не было сомнений: если бы к этой жизни и этой воле, да еще самую малость денег...

Тот, кто придумал этот мир, придумал его не затем, чтобы он канул в сером тоскливом тумане. Утрата этого мира - преступление перед Богом, нарушение Его воли, подумал Никита.

"В чем смысл часов? - между тем произнес Савва. - В нахождении некоего таинственного вещества, назовем его "общественным философским камнем", делающего жизнь жизнью, наполняющего человека победительной силой и ясной отвагой. Найти его, запустить в серию - задача всякого лидера нации, политика. Почему ты думаешь, что подобное может произойти исключительно от подобного, а не от противоположного? Русский народ хочет смерти. Что ж, пусть получит. Вдруг минус на минус даст плюс и получится жизнь?"

"Но он также хочет денег, свободы, творчества"... - при воспоминании о горячем лоне Цены Никиту одолело необычайное красноречие. Он был готов согласиться с тем, что написанные слова - трупы или мумии произнесенных, настолько живы сейчас были в нем эти произносимые слова. Они рвались в небо, как орлы, и были готовы исклевать всякого, кто мешал их полету.

"Ладно, - неожиданно согласился Савва, лишая Никиту возможности продолжить, загоняя орлов обратно в... гнездо? - будь по-твоему. Пусть эти два парня сами решат, кто из них сильнее. А мы... посмотрим. Только сдается мне, - вздохнул Савва, - я знаю, кто победит. И, - добавил с вековой какой-то тоской после долгой паузы, - что из этого получится".

Белуджистан

 

Никита Иванович вспомнил давнюю, увиденную когда-то в Фонде "Национальная идея" карту России, в холле пражского автовокзала "Na Florenci". Высвеченная на дисплее одновременно проверяющего документы и продающего билеты компьютера карта Европы, была столь же (если не более) многоцветна и малопонятна.

Никита Иванович подумал, что если народы - это мысли Бога, то в последнее время Бог начал мыслить как-то уж слишком дробно-витиевато, столько новых государств появилось на карте Европы. Для иных, скажем, Татростана, или Железной Чехии (это было совсем свежее, неизвестное Никите Ивановичу, государство) у компьютера не хватало цветов, и он обозначал их пронзительной светящейся пустотой.

Вероятно, компьютер не был уверен в долговечности этих государств, а потому, подобно Богу, сразу не наделял их цветом (одеждой), оставляя, как Адама и Еву (в раю) обнаженными. Одежда, по всей видимости, полагалась государствам, как и Адаму с Евой, исключительно после грехопадения, которое (Никита Иванович в этом не сомневался) случится немедленно, можно сказать, в режиме on-line. А вдруг, подумал он, великого герцогства Богемия больше нет, и мои родные Прага-6, Карлин, улица Слунцова, дом 19/611 отошли к этой самой Железной Чехии?

Никита Иванович не видел брата много лет, но и по сию пору Савва оставался самым живым его (мысленным) собеседником. Других - не мысленных - у Никиты Ивановича, собственно, и не наблюдалось. А какие наблюдались, те, несмотря на то, что являлись живыми, в смысле ума были как бы мертвыми

Годы шли, Никита Иванович терял форму (и, естественно, содержание), ветшал, как коврик, о который каждый день вытирало поначалу легкие, а потом свинцовые ноги всемогущее время, а все, что говорил некогда Савва (по крайней мере то, что запомнил Никита Иванович), не только не старело, не утрачивало смысла, не растворялось в кислоте монотонного бытия, как растворяется там все сущее, а, напротив, наливалось значением, как яблоко соком, как если бы Савва умел отворять в словах... вечность, точнее вечный смысл, мысленное прикосновение к которому, собственно, и есть единственно доступная смертным разновидность бессмертия.

 

...Кажется, в самом начале первого президентского срока Ремира, когда никто еще не думал, что этот срок будет (как отворенный Саввой смысл слов) вечным, Никита и Савва ловили карпов в одном из подмосковных рыбоводческих хозяйств Управления делами президента.

Пруд был линейно прямоуголен с укрепленными, засаженными пружинистым дерном берегами. Трава была до того жесткая, что Никите казалось будто он ходит по спутанной зеленой проволоке. Вокруг были луга и избыточно плодоносившие в тот год яблони, сливы и вишни, а вдали - по периметру - лес. Ничто, следовательно, не мешало встающему и садящемуся солнцу, равно как и луне со звездами отражаться в пруду, как в зеркале.

Иногда сюда приезжал ловить президент, а потому карпы в пруду были особенные - в крупной золотой чешуе, как в кольчуге, с красными, как подарочные ленточки, плавниками и насечкой на губе, как если бы карпы несли во рту длинный конвертик с некоей (благой?) вестью. Прудовая обслуга утверждала, что карпы в охотку употребляет яблоки и сливы, однако сколько Никита ни бросал в пруд алые, как пролетарское знамя, яблоки и синие, как лица встающих под это самое знамя рабочих людей, сливы карпы не проявляли к ним ни малейшего интереса. В некоем, видимо, пресыщении пребывали жирные, как свиньи, карпы. А может, предпочитали исключительно моченые (когда опустятся на дно) фрукты?

Когда-то они ловили здесь вытянутых и плоских, как разноформатные золотые слитки, карпов втроем - Ремир, Савва и Никита, но вот уже год, как Ремир предпочитал это делать в абсолютном одиночестве, допуская, впрочем, когда сам не ловил, до пруда Савву, который в свою очередь самовольно прихватывал с собой Никиту. Обслуга косилась, но молчала.

Авторитет Саввы в ту пору был велик, если не сказать, иррационален, как иррациональна во все времена власть на Руси, а также все, что находится в ее магнитном (магнетическом) поле. Внутри этого поля действовали беззаконные законы. Превращаясь в ничто, авторитет критически (иррационально) усиливался, перетекал в некое зазеркалье, чтобы оттуда - из зазеркалья - сразить (превратить в ничто) своего (бывшего) носителя.

Имя этому стреляющему зазеркалью было - судьба.

Вход в зону его обстрела - неизбежен для гордецов и прочих, вышедших за (невидимые, точнее видимые, но не им) рамки людишек, которые, естественно, об этом не думают, полагая свой авторитет (пребывание в поле власти) вечным.

В тот осенний вечер воздух был удивительно ясен, и они как будто забрасывали удочки прямо в глаз малиновому заходящему солнцу, точнее в вытекшую из него слезу и оттуда - из солнечной слезы - вытаскивали на зеленую траву трепещущих золотых рыб.

Вот только непонятно было: кого оплакивало солнце?

Сейчас Никита Иванович знал кого, а тогда ему казалось, что вечерняя ловля карпов - очередное проявление той возвышающей сознание материальной гармонии, внутри которой (как карп в пруду) существовал Савва и по краю (берегу) которой скользил он, Никита. Это можно было сравнить со скоростной ездой на джипе по пустому, специально проложенному к пруду шоссе. С предстоящим ужином в "рыбацком" доме - у камина за белоскатертным столом с белосюртучными официантами, приносящими тарелки с изысканными блюдами, не забывающими наполнять рюмки изысканными напитками.

Стояла удивительная (это было непременным условием всех мест, где отдыхал президент) тишина, нарушаемая лишь писком многочисленных Саввиных мобильников, как если бы мобильники были промышляющими в полях мышками, а над полями туда-сюда крестовыми тенями скользили ястребы.

Никита посоветовал брату выключить к чертовой матери все телефоны, но Савва почему-то не выключал. Трубки знали семь меняющихся в зависимости используемой системы связи разновидностей звонка. То, что Савва не отвечал на писк и даже не смотрел на экранчик, где высвечивался номер абонента, свидетельствовало, что звонили не очень важные люди. Впрочем, он не отвечал не только на писк, но и на исторгаемый телефонами тоскливый стон, стелящийся над малиновой гладью пруда. Никита подумал, что Савва умышленно запрограммировал телефоны таким образом, чтобы подобные звонки исходили от абонентов, которые хотят чего-то (за кого-то) попросить, сообщить, что попали в беду, или им угрожает опасность.

Наверное, у Саввы были какие-то новейшие, сканирующие мысли абонентов, аппараты.

Савва не отвечал на эти пронзительные звонки, то есть (предположительно) не собирался помогать чужому горю.

Мобильники, стало быть, вхолостую нарушали заповедную тишину, точнее цинично демонстрировали иллюзорность этой самой тишины.

И только один - на поясе - из светящегося жемчужного металла - телефон молчал.

Хотя если Савва и удостаивал трубки взглядом, то смотрел тольно на эту.

 

...Никита в ту пору учился на историческом факультете МГУ, писал курсовую на тему: "История как провиденциальный процесс", нештатно сотрудничал с курируемой Саввой по линии президентской администрации газетой "Провидец".

То было удивительно демократичное издание, и гонорары в нем платили отменные. Практически любой человек мог стать автором яркого, как клумба (грядка), на которой (ой) одновременно расцветали сто цветов и (не считаясь с назначенным природой временем) созревало сто овощей, а заодно и обнажалось сто тел, в драку расхватываемого в подземных переходах "Провидца".

Но на определенных условиях.

В каждой заметке должен был содержаться (глобальный или локальный, долгосрочный или сиюминутный и т.д.) прогноз. Если человек публиковал пять статей, но ни одно из сделанных им предсказаний не сбывалось (не обнаруживало тенденции к тому, чтобы сбыться) - за этим строго наблюдала так называемая "Регламентная футурологическая коллегия" - он навсегда терял право на сотрудничество с "Провидцем". Если же хоть одно сбывалось - получал право еще на пять статей.

Видимо, в редакции полагали пять несбывшихся пророчеств неким пределом, преступив который человек становился провидциально-ничтожным.

Хотя круговорот авторов в "Провидце" был чрезвычайно ускорен (можно сказать, авторы "ускорялись", как атомы в реакторе), их количество не убывало, ибо многие мнили себя пророками, которым нет места в Отечестве, но есть в газете.

Никита опубликовал в "Провидце" три статьи. Одно его предсказание, что в моду у молодежи в наступающем весенне-летнем сексуальном сезоне войдет бритье гениталий с нанесением на них татуировок - паука и мухи - блистательно подтвердилось.

А дело было так.

Никита ехал в метро. Рядом стояли парень и девушка, по всей видимости, студенты. "Как там твой паучишка?" - спросила девушка, нежно пошарив у парня в районе ширинки, тем самым не оставляя сомнений, какого именно "паучишку" она имеет в виду. "Совсем, бедный, замаялся, слишком уж широко ты раскинула паутину, - ответил (похоже, он был с чувством юмора) парень, - да и это... ячея крупновата для моего паучишки".

Таким образом в запасе у Никиты было по меньшей мере семь публикаций в "Провидце".

Перед тем как отправить эту удачную статью по электронной почте в редакцию, Никита показал ее Савве.

Приближение к власти, точнее к некоторым ее атрибутам и привилегиям, носителем которых представал Савва, волновало его. Никита тоже ощущал себя чем-то вроде власти, хотя и без малейших на то оснований. Он испытывал острое (хотелось, чтобы все, в особенности, знакомые девушки видели его раскинувшегося в пружинящем кожаном кресле) наслаждение от сверхскоростной (нечто божественное заключалось в перемещении в пространстве, как если бы не было внутри пространства ни единой живой души, тогда как их были там тысячи, если не миллионы) езды в черном просторном лимузине по мгновенно расчищаемым московским улицам, немедленного внимания со стороны знающих (интересующихся политикой) людей, когда кто-то где-то представлял его, как брата Саввы Русакова.

Никите хотелось, чтобы Савва замолвил за него словечко перед главным редактором "Провидца", но он знал, что Савва не замолвит, как не замолвил за отца, которого в первый же месяц отлучили от газеты за пять совершенно идиотских, не могущих сбыться ни при каких (как не может, допустим, загореться вода, или пуститься в пляс камень) обстоятельствах, предсказаний.

Первое: что по своему составу кровь вновь избранного президента идентична с кровью диатетралептерия - весьма редкого, можно сказать, единственного в своем роде ящера, чьей средой обитания одновременно были: море (вода), где он жрал рыбу и водоросли; небо (воздух), где он жрал птеродактилей и разную прочую летающую в те времена сволочь; наконец, земля, где он жрал все, что видел.

Второе: что в скором времени население России сократится со ста сорока пяти до... пятнадцати миллионов человек.

Третье: что показатели рождаемости в той или иной стране впрямую зависят от того, преследует или нет власть так называемую интеллигенцию, держит или не держит в строгости народ. Если да, то кривая рождаемости стремится вверх, если нет - вниз. Потому что, утверждал отец, свободным, предоставленным самим себе людям совершенно не хочется заводить детей, более того, они начинают испытывать зловещую тягу к тупиковым, противоестественным формам (однополовой и т.д) любви, тогда как гонимые и преследуемые неутомимо, а главное, в полном соответствии с теорией естественного отбора, плодятся и размножаются. Чем больше у них детей, тем больше шансов выжить, продолжить род. Значительно смягчен в тоталитарных обществах и доходящий до абсурда в обществах свободных конфликт "отцов и детей". Семьи, писал отец, в тоталитарных обществах крепки, разводы редки, тогда как в странах с демократическим правлением распадается каждый второй брак, а сохраняющиеся семьи, как правило, бесконечно несчастны.

Четвертое: что Бог... есть, но в данный момент его не интересуют дела людей, потому что Бог вступил в последний и решительный бой с Вечностью, то есть с той силой, которая Его создала и привела в мир. Исход боя пока не ясен, хотя, конечно же, ясен, ибо нет силы, способной победить (укротить) Вечность.

И, наконец, пятое: что изречение некоего французского философа: "Человек знает, что он один в равнодушном бессмертии Вселенной, где он появился случайно" - одновременно истинно и ложно. Истинно - для человека с "диким" неструктурированным, "клиповым" сознанием, "распятым" между отчаяньем и наслаждением. Ложно - для человека, в чьем сознании присутствует Бог, осознавшего, что смерть - всего лишь продолжение Божественной любви, которая, делал неожиданный, едва ли не перечеркивающий все вышесказанное вывод отец, в сущности, равнозначна "равнодушному бессмертию Вселенной".

Нечего и говорить, что после подобных "предсказаний" двери "Провидца" перед отцом, еще недавно (при прежнем президенте) открывающем любые двери ногами, не просто вежливо закрылись, но с оглушительным треском захлопнулись.

"Мне вообще-то нравится, когда девчонки бреют внизу, - задумчиво произнес Савва, прочитав заметку Никиты, - побрить там - это все равно что навести порядок в доме перед визитом дорогих гостей, навести глянец на посуду, из которой гости будут есть и пить. Бритая п... - праздник, который... всегда, точнее иногда с нами, - ухмыльнулся Савва. - Но почему паук? По мне, так там более уместен... гриб".

"Гриб?" - удивился Никита.

"Ты же не будешь спорить с тем, что гриб, как в нормальном, так и в перевернутом положении поразительно похож на мужской половой орган? - спросил Савва. Никита не спорил, а потому Савва продолжил: - Но он похож и на женские половые органы: влагалище, малые и большие срамные губы, грудь. Более того, классический гриб - ножка, входящая в шляпку - это же абсолютная иллюстрация neverending вселенского полового акта. Иногда, - грустно продолжил Савва, - ножка тоненькая и слабенькая, и шляпка висит над ней, как... гиря, как судьба. А иногда, наоборот, ножка толстая, волосатая, кривая, и крохотная нежная шляпка как будто хочет с нее спрыгнуть... Ну, а где два гриба, там обязательно и третий... Классический грибной треугольник"...

Лицо брата сделалось мечтательным и печальным. Видимо, он испытывал предшествующее расставанию с очередной возлюбленной обострение чувств. Никита подумал, что вряд ли в мире отыщется шляпка, которая сможет повиснуть над Саввиной ножкой, как... гиря, как судьба. Разве только та, широко раскинувшая паутину девушка, от которой сбежал студент. Скорее всего, это Савва довел до изнеможения (затоптал) какую-нибудь нежную трепетную шляпку. Вот она и решила от отчаянья податься к другому грибу.

"Подумать только, - вздохнул Савва, - на трех грибах, как на трех китах, стоит мировое искусство".

"Значит... мне все переписывать?" - расстроился Никита.

"Зачем? Паук - нормально, - пожал плечами Савва. - В принципе, все связано со всем, и, следовательно, все можно уподобить всему. Хотя, - добавил, подумав, - если п... - паутина, то х... скорее, не паук, а... муха? Ничего не поделаешь, первопричина довольно часто растворяется в следствиях. Вылететь, кстати, по жизни труднее, нежели влететь. Так что, смело работай с пауком и мухой. Но с грибами не шути! К ним следует относиться гораздо более серьезно, нежели к... мухам и паукам".

Никита весьма дорожил сотрудничеством (гонорарами) с "Провидцем", а потому все время выпытывал у брата, как делать сбывающиеся предсказания?

 

...Заговорил он об этом и у линейного в обрамлении дерна, как глаз в ресницах, пруда, где они ловили сентябрьским вечером карпов. Частенько посещающая в последнее время брата печаль была ему непонятна точно так же, как, допустим, муравью законы космической физики. Как здравомыслящим, только-только переведшим дух после многолетних безобразий прежней власти гражданам страны дикие прогнозы отца, утверждавшего, что у уважаемого народом президента - кровь динозавра, а единственный путь к росту рождаемости - репрессии.

С чего было печалиться обласканному президентом, публично назвавшим его "моим единственным другом", Савве?

Да и легко отделавшемуся (подумаешь, вышибли из "Провидца", а на что "Третья стража", "Натальная карта", "Прогрессивный гороскоп" и "Солнечная революция"?) отцу, в общем-то, тоже можно было не печалиться. Французское красное вино и омары не переводились в доме, независимо от того, писал или не писал отец в "Провидец".

"Сбывающиеся пророчества делать очень просто, - ответил снимая с крючка карпа, Савва. - Если в самом начале царствования, когда народ сам не свой от любви к царю, происходят разные страшные вещи - бури, ураганы, аварии, взрывы и так далее, значит, по всей видимости, царствование будет плохим, неудачным, если не сказать, чудовищным".

Еще один карп, растолкав носом плавающие яблоки и сливы, погнался за барражирующей над лилиями стрекозой, да так увлекся, что выпрыгнул из воды на зеленый дерн прямо под ноги Никите, забился, засверкал на солнце, как горка новеньких монет.

"И все?" - Никита пожалел азартного охотника, спихнул обратно в воду. Он подумал, что брат над ним издевается. Сделать такое предсказание было все равно, что предположить, что после зимы настанет весна.

"Не все, - ответил Савва, - потому что то, что я назвал, как раз и есть признаки успешного, хорошего, а главное, весьма протяженного во времени царствования".

"Вот как? - растерялся Никита. - Но ведь это, извини меня, бред! Что, Чернобыль, или эта, как ее... затонувшая подводная лодка были провозвестниками хороших царствований? Ты что, забыл, чем все закончилось"?

"Я пытаюсь объяснить тебе механизм действия пророчества, - холодно ответил Савва. - Понятно, что обрушившиеся в начале царствования на народ и страну природные и техногенные катастрофы - еще далеко не гарантия того, что царствование будет успешным. Но это - знак, перст, намек, если угодно, обещание. Как если бы ты сидел на скамейке в парке, а напротив пристроилась симпатичная девчонка и вовсю на тебя глазела. То, что ты ей понравился - факт. Но еще далеко не факт, что ты ее трахнешь. Смысл продуктивного предсказания - подсказать путь, как довести дело до конца, в нашем случае, трахнуть девчонку. Если, конечно, - туманно добавил Савва, - к тому имеются некие высшие, скажем так, предпосылки".

"Но как это связано с природными и техногенными катастрофами в начале царствования?" - Никите плевать было на мифическую девчонку и на неведомые высшие предпосылки. Сколько их (девчонок) в последнее время (особенно, когда выяснялось чей он брат) вовсю на него глазело. Трахать не перетрахать. Главное было - найти место (высшую предпосылку), чтобы никто хотя бы часок не совался. А вот проблема катастроф Никиту волновала, ибо на всем протяжении правления прежнего президента, да и сейчас, когда начался первый конституционный срок Ремира, они шли косяком, как бы испытывая на прочность власть и государство.

"А так, что, помимо, так сказать, спущенных свыше, царь должен обрушить на народ бедствия и катастрофы по линии власти, чтобы, значит, народу небо с овчинку показалось. Если, конечно, - добавил после паузы, вызванной снятием с крючка очередного карпа, Савва, - во-первых, он сильный царь, а во-вторых, действительно хочет блага не себе лично, но всему государству. Всякая власть от Бога, - заметил Савва. - Это аксиома. А если Бог карает народ, то как может властитель угодить Богу? Только исполняя и дополняя Его волю, то есть вместе с Богом карая народ. Вот так делаются сбывающиеся пророчества".

Никита читал, что великий химик Менделеев увидел знаменитую периодическую таблицу элементов во сне. Лавуазье сделал какое-то важное (Никита не помнил, какое именно, кажется, относительно поведения воздуха внутри жидкости) открытие, когда рассматривал на свет хрустальный бокал с шампанским. В малиново-золотом воздухе над гладью пруда, над дерном Никите вдруг увиделся смутный образ, неясный чертеж машины (механизма) продуктивных пророчеств. У него аж дух захватило, до того это была иррациональная, не совпадающая с любыми (как благими, так и злыми) человеческими представлениями о чем-либо машина. Как если бы Никите увиделся двигатель внутреннего сгорания, работающий не на бензине или дизеле, но... исключительно на слезах. Или самолет, легкость и скорость полета которого впрямую зависит от... тяжести крыльев, то есть крылья должны были быть не из алюминия, а из свинца. Или весы, предназначенные для взвешивания... огня. Видение мгновенно растворилось в воздухе, оставив в сознании (как если бы оно было сельской дорогой) Никиты глубокую, но со смазанным рисунком протектора колею.

Никита понял принцип действия машины, но не понял самого принципа.

Так древние люди знали, что молния порождает огонь, но не знали (электрической) природы молнии и (углеводородной) огня.

Никита подумал, что не человеческое это дело - продуктивные пророчества. Печаль отца и печаль Саввы вдруг сделалась и его печалью. Пропади они пропадом: дурная езда с охраной и сиренами, французское вино и омары, глазеющие на меня девчонки, подумал Никита. Хотя нет, спохватился, девчонкам пропадать не след.

"Именно так. Голод преодолевается войной, а порядок достигается уничтожением логики. Справедливость - наказанием невиновных, а любовь к Родине - лишением самого дорогого, что у всех разное, но в конечном итоге одно и то же, а именно жизни, - подтвердил Савва. - События, то есть история, движутся в противоположную от провозглашаемых общественным, скажем так, разумом целей - соблюдения прав человека, финансовой стабильности, списания долгов бедным странам, вакцинации населения планеты против СПИДа, защиты материнства и детства, религиозной терпимости и так далее - сторону. Будущее - всегда не то, что думает о нем подавляющее большинство людей".

"А... что?" - поинтересовался Никита.

"Не знаю, - ответил Савва, - но точно знаю, что не то. Наверное, будущее - то, что люди о нем не думают".

"А что же тогда предсказания, - спросил Никита, - твои, - спохватился, - продуктивные пророчества?"

Потому что его, Никиты, предсказания, даже такие блистательные - насчет вошедших в моду бритых гениталий с вытатуированными пауками и мухами - были... ничем, пустотой, в лучшем случае случайным угадыванием. Никита более в этом не сомневался. Конечно же, гениталии должны быть украшены не пауками и мухами, а грибами, это совершенно очевидно. Савва просто пожалел его, и предсказание Никиты сбылось, скользнуло по реальности, как неурочный луч, отразившийся от настоящего, пусть даже задрапированного в тот момент, зеркала (пророчеств), какое носил в себе Савва.

"Предсказания, - внимательно уставился на поплавок Савва, - как и любые другие игры с будущим - это игры со смертью, потому что как исходный, так и конечный материал предсказаний - смерть. Это холодец из ножек свиньи, которая при том, что уже в холодце, не просто бегает, но бегает вечно, то есть перебегает и убегает всех без исключения предсказателей, едоков этого самого холодца. Если уподобить предсказание некоему числу, получаемому в результате комбинации неких математических действий, то эта комбинация - всегда смерть, не важно в виде умножения, деления, сложения, вычитания, извлечения корня и так далее она выступает".

"Абсолютный ноль?" - предположил Никита.

"Абсолютный ноль, - повторил Савва, - абсолютный сон, абсолютная идея, абсолютная жизнь, а может, абсолютная власть? Называй это как хочешь. Будущее - это всегда смерть, в лучшем случае движение, приближение к смерти".

Поплавок между тем вел себя странно. Не уходил вниз, не ложился на бок, а широко, как маятник, раскачивался из стороны в сторону с одновременным (малым) подъемом (вытолком) из воды.

Видимо, проникшись ответственностью момента, разом перестали звонить мобильники. Над прудом восстановилась естественная, точнее неестественная, столь милая сердцу (уху) президента, тишина.

Поплавок прекратил всяческое движение, каменно и тревожно застыл на воде, как восклицательный знак, как балерина на пуантах перед тем как отчаянно куда-то устремиться.

Никита подумал, что вот так, наверное, и с будущим. Оно в том, что на крючке, а не в движениях (неподвижности) поплавка. Какой с поплавка спрос? Никакие (Никита) предсказатели смотрят сквозь воздух на поплавок. Истинные (Савва) - сквозь воду на крючок, точнее на рыбу, собирающуюся заглотить наживку.

Если, конечно, это рыба.

"Я объясню тебе принцип действия машины предсказаний. Точнее, один из принципов, потому что их одновременно много и нет вообще, - с мрачной решимостью произнес Савва, глядя широко раскрытыми, ничего не выражающими глазами на притихшую гладь пруда, как на судьбу, которая, как известно, может принимать любую форму: воды, стрекозы, карпа и даже... не принимать вообще никакой формы. - Я называю его универсальным принципом возмещения божественной сущности. Если человеку доподлинно известны год, день и час его собственной смерти, то жизнь, в принципе, теряет для него смысл. То есть точное предсказание, благое как бы дело, превращается в собственную противоположность, ибо три цифры - год, день и час - перечеркивают, обессмысливают жизнь человека, потому что из нее уходит самая сокровенная тайна: что умереть может любой, только не я; что со мной этого не может случиться никогда; что все другие - знакомые и не знакомые, которых показывают по телевизору - да, могут, а я - нет. Они - правило. Я - исключение. Поэтому предсказание даты смерти не имеет никакого смысла. Но иногда дату - год, день, час и даже минуту - можно не то чтобы предсказать, а... назначить".

"Себе?" - уточнил Никита.

" Себе, - подтвердил Савва, - мы сейчас не говорим о запланированных убийствах. Тогда жизнь, точнее ее остаток приобретает огромный, исполненный отчаянья, силы и воли смысл, потому что ты уходишь из жизни самстоятельно, то есть именно в тот год, день и час , который сам себе назначил. Тогда твое предсказание поднимается на качественно иной уровень, и жизнь вокруг склоняется, подчиняется, исполняет твое предсказание. Грубо говоря, чтобы заставить предсказание работать, то есть превратить его во благо, надо всего-ничего: оплатить его... собственной жизнью".

"Смертью", - поправил Никита.

"Это две стороны одной монеты, две гравюры одной купюры", - махнул рукой Савва.

"Здорово, - поплавок Никиты вертелся на легком ветру, как соскочившая с пуантов балерина. Что было странно, потому что поплавок Саввы стоял неколебимо. Как будто по глади пруда скользили два ветра. - Хотя, конечно, о цене можно поспорить".

"Нельзя, - просто ответил Савва. - Озвученное, произнесенное предсказание питается жизнью предсказателя. Оно отнимает у него энергию и силы, как сбываясь, так и не сбываясь. Вот почему предсказатели долго не живут. Их век размазывается по бесчисленным вариантам будущего, как... мед или яд по блюдцам, причем блюдец всегда много больше, чем... меда или яда. А если и живут, встречаются такие, то исключительно... немотствуя, то есть не делая свои предсказания ничьим достоянием, топя, давя, растворяя их в себе. Лишь в этом случае предсказания сообщают предсказателю свою заархивированную энергию, наполняют его силой, закаляют волю, продлевают его жизнь практически до бесконечности. Почему бессмертны боги? Потому что все знают и молчат. Стоит только заговорить и... Помнишь, что произошло с Иисусом Христом? Почему бессмертна душа? Она тоже все знает и молчит".

"То есть выбирать можно только между смертью и молчанием?" - спросил Никита.

"Или сгореть, как мотыльку на свече, - подтвердил Савва, - или просидеть весь век, как... медведка в сырой тьме".

Никита много (особенно в детстве) слышал про загадочных медведок, но никогда их не видел. По рассказам они не просто сидели в сырой тьме, а еще и (когда кто-то на них покушался) оскверняли воздух вонючей черной аэрозолью, какой следовало остерегаться. Никита подумал, что должно быть эта аэрозоль производилась из переработанных (компост) знаний о будущем, пропавших втуне, но не озвученных всуе.

 

...Все эти (ни о чем) мысли посетили Никиту Ивановича на автовокзале "Na Florency".

Из всех способов перемещения в пространстве он (да и не только он) предпочитал автобусы, как наиболее демократичный и наименее подверженный контролю. Причем (когда-то его научил Савва) билет следовало брать загодя, садиться же не на станции отправления, а на первой, второй, а еще лучше третьей остановке. Единственным неудобством было то, что приходилось с боем освобождать собственное место. Зачастую для занявшего не свое место человека расстаться с ним было все равно что расстаться с жизнью. Но, как правило, рано или поздно эта проблема решалась.

Вообще-то, народ уже не сильно боялся паспортного, таможенного, пограничного, экологического, медицинского и т.д. контроля, поскольку в нем отсутствовало то, что наполняло процедуру античным (божественным) ужасом, а именно, неизбежность и неотвратимость. Данный ужас базировался на том, что структуры, осуществлявшие контроль, были изначально сильнее не столько отдельного человека, который (в момент проверки) фактически не существовал (а если и существовал, то только для того, чтобы быть наказанным), а всего проверяемого (и не проверяемого) в данный момент человеческого сообщества.

Никита Иванович до сих пор помнил, как (во времена СССР) волновался отец, готовясь к поездке на социологический симпозиум в Париж. До отправления поезда оставалось два часа, а у него не было на руках паспорта. Паспорт привезли в Академию наук за тридцать семь минут до отправления. Толком не попрощавшись, отец схватил трясущейся рукой чемодан, поймал такси и каким-то чудом успел на поезд. Наверное потом к нему вернулось чувство собственного достоинства, но в день отъезда не было человека бессильнее и ничтожнее его.

Сейчас контролируемые относились к контролю, как к стихийному бедствию, которое могло настигнуть, а могло и нет. В принципе контроль нынче не сильно отличался от заурядного грабежа, поэтому проверяемые, как правило, путешествовали вооруженными, что отчасти, хотя и далеко не всегда, дисциплинировало проверяющих. Идея контроля, таким образом, изменила сущность. На место неотвратимой предсказуемости заступила непредсказуемая отвратимость.

Идея контроля жила (доживала) памятью о былых строгостях, когда Европа была переполнена нелегальным людом, и люд этот изрядно страдал от разного рода проверок, облав, ограничений и т.д. Страх несчастных, давно пребывающих (отчасти и по результатам проверок) в иных мирах, остаточно присутствовал в уже не столь несчастных и пока еще пребывающих в этом мире гражданах, подтверждая тем самым эзотерические учения о ноосфере, эгрегоре, коллективном разуме, общем страхе и т.д.

Людей в Европе после трех подряд эпидемий - бубонной чумы, черной оспы и неведомой (говорили, что это новейшая разновидность проказы) "бронзовой" лихорадки, когда захворавший постепенно превращался в... подобие кувшина, так причудливо изгибались его кости (первым изменялось лицо, поэтому болезных вослед великому Гоголю называли "кувшинными рылами") - было ровно столько, сколько нужно, чтобы не возникало лишних проблем. А если они возникали, то решать их было легко и приятно, как, к примеру, сейчас решалась проблема с бомжами, а чуть раньше с "кувшинными рылами", которые появлялись ниоткуда (вирус лихорадки так и не был идентифицирован) и уходили в никуда.

А иногда - не в никуда.

Никита Иванович вспомнил, как обливался слезами весь мир над погибающей от "бронзовой" лихорадки бездомной девочкой, кажется, полинезийкой, которую взяли в семью богатые чехи, поменявшие (чтобы девочке было легче к ним привыкнуть) свои имена на полинезийские. Телевидение вело непрерывный репортаж о героических попытках спасти девочку, хотя все понимали, что спасти ее невозможно. Люди рыдали у больших уличных экранов, а потом расходились по домам, проламывая по пути специальными железными палками головы другим больным "бронзовой" лихорадкой.

Ученые доказали, что неидентифицированные бактерии, вызывающие данное заболевание, погибают одновременно с их носителем, то есть стоит только проломить больному голову железной палкой (сделать это было по силам и ребенку, потому что кости черепа предельно истончались), как источник заразы становился практически безопасным для окружающих.

Никита Иванович подумал, что чем больше в Европе государств, тем... меньше людей. Данное обстоятельство являлось очередным посрамлением футурологов, грозивших планете перенаселением и голодом. Перенаселения не было. Скорее, наблюдалось недонаселение. Голода как такового тоже не было, как не было его, к примеру, в эпоху Средневековья, когда все кому не лень вели натуральное хозяйство. Получалось, что не так-то просто свести в могилу человека, если он выгородил себе немного землицы, завел коровенку, да еще и выстроил дом с прохладным (для хранения свежих и консервированных овощей) подвалом. Главное же, не гнушался физического труда.

Никита Иванович с грустью подумал, что пока он писал роман "Титаник всплывает", в жизни сбылось практически все, что он предрекал. Вот только пророчества получались какие-то смазанные, самокритично признавал Никита Иванович, перечитывая текст романа, невнятные какие-то получались пророчества, когда одна лишняя деталь разрушала (искажала) всю конструкцию. Ему казалось, что некто свыше транслировал убийственное в своей кристальной четкости знание о будущем кому-то другому, сознание же Никиты Ивановича улавливало не предназначенные ему волны в виде смутных, размытых образов, как кустарная, из жестяных банок, пиратская антенна, телевизионный спутниковый сигнал.

Зачем?

И почему тот, кому была адресована передача, никак себя не обнаруживал, никого ни о чем не предупреждал, не жег пророческим глаголом сердца людей? Никита Иванович подумал, что ему досталась наихудшая из всех возможных участей. Он что-то знал, чувствовал, но не мог сформулировать, выразить свои знания и чувства. Причем, речь не шла о том, чтобы приобрести славу и почет, а просто обратить на себя хоть чье-то внимание. Никите Ивановичу не светило сделаться пророком ни в своем, ни в чужом Отечестве. Он скитался по миру, как нелепая, бесконечно ухудшенная копия... неведомого (идеального) пророка, неся, как (не Буриданов, а трудовой) осел на спине двойной, точнее двойственный груз: относительно легкий, можно сказать, естественный, презрения к себе, как к творчески несостоятельной личности, и - неподъемный - к своему дару, про который Никита Иванович точно знал, что он есть, но, знал про это лишь он один.

Обнаружить дар, а тем более снискать признание общества, было совершенно невозможно. Все равно как если бы ценители собрались в опере послушать блистательного тенора, а на сцену вышел бы... все тот же осел и дико заорал, застучал копытами, пусть даже в его оре да копытном стуке и угадывалась бы некая истина, точнее эхо, тень истины.

Вероятно, Бог таким образом наказывал Никиту Ивановича за неуместную гордыню, за то, что сочиняя роман "Титаник всплывает", он (тайно) рассчитывал на признание и славу у той, безусловно небольшой, части человечества, которая еще была способна кого-то признавать и славить. Хотя, рассчитывать в его случае на признание и славу было опять-таки какой-то карикатурой на существующий порядок вещей.

Никиту Ивановича вдруг позабавило противоречие: сколь немощно, непотребно было его полуразвалившееся тело и сколь при таком неперспективном теле был требователен, юн, жаждущ его дух. Как если бы (окружающая жизнь служила тому неоспоримым подтверждением) тело было конечно и смертно, дух же (это следовало принимать на веру) - бесконечен и вечен.

Вот только, подозревал Никита Иванович, в тех пределах, где окажется после неизбежного расставания с телом дух, земная слава вряд ли будет представлять хоть какую-то ценность. Томление духа, подумал Никита Иванович, это стремление добиться в земной жизни того, что не дано, при ясном понимании, что в вечной жизни это "то" - ничто.

Что нравилось беженцу из великой России Никите Ивановичу Русакову в современной (постглобалистской) Европе, так это повсеместное отсутствие какой бы то ни было идеологии. Хотя политические партии - в основном, с уклоном в экологию, охрану редких видов зверей, птиц и растений, лесов Амазонии, ледников Антарктиды и даже неведомых (оказывается, их небольшие колонии-штаммы существовали в молибденовой руде, добываемой где-то в Южной Америке) марсианских бактерий (самое удивительное, что для людей эти бактерии были смертельно опасны) - вели агитацию и пропаганду, крепили ряды. Всевозможные народные собрания заседали едва ли не на каждой улице. Издавались газеты и журналы. А в городе-государстве Дубровнике на Адриатике, по слухам, функционировала, строго наблюдала за соблюдением гражданских прав Организация Объединенных Наций.

С одной стороны отсутствие идеологии представлялось несомненным благом. Никто не указывал Никите Ивановичу как жить, кого слушаться, кого считать другом, а кого недругом. С другой - вместе с идеологиями из жизни ушла фундаментальность, интелектуальная, так сказать, дисциплина, когда человек, не зная, знал, что суп едят ложкой, а спагетти вилкой, что за столом нельзя портить воздух, на кладбище - заниматься любовью, и уж совсем никуда не годится - хвастаться, что тебе, допустим, нравится убивать людей, есть человеческое мясо, а больше всего на свете ты ненавидишь читать. После Великой Антиглобалистской революции люди жили с чистого листа, как если бы не было ни Иисуса Христа, ни великих географических, научных и космических открытий, не было Гомера, Гете и Достоевского. В мире не ощущалось некоей единой воли, определяющей путь человечества, фонаря, освещающего этот самый путь.

Соответственно, отсутствовали они и в литературе. В ходу были самые невероятные сюжеты и образы, ибо ничто не сдерживало авторскую фантазию. Если в прежние времена литературу (естественно, с оговорками) можно было уподобить древу, тянущемуся ввысь, к Богу, то теперь - с беспорядочно рассыпавшимися по полю яркими, но ядовитыми цветами, на которые можно было смотреть, но чей аромат лучше было не вдыхать, не говоря уж о том, чтобы дарить эти цветы женщинам.

Вне общей для всех воли каждому была предоставлена возможность жить как ему вздумается, то есть абсолютная свобода. Поэтому где-то (по слухам в Гренландии и на Азорских островах) люди лопались от изобилия товаров и услуг, наслаждались Интернетом, бесконечно совершенствовали свой быт, а где-то (в Европе, в Африке) жили, как в эпоху великого переселения народов. Никита Иванович самолично наблюдал в Ирландии людей в шкурах и в рогатых с фонарями шлемах. Они заносили в пещеры (бывшие шахты) огромные камни.

В начале третьего тысячелетия Европа переживала настоящий автобусный бум. Во многих новых и новейших государствах не оказалось пригодных для больших самолетов взлетно-посадочных полос. Летать же на маленьких, или вертолетах было слишком дорогим удовольствием. Поезда ходили крайне нерегулярно, так как не было ясности - какие локомотивы и вагоны какому именно государству принадлежат. Наверняка, и Татростан и Железная Чехия желали иметь собственный железнодорожный парк. Заполучить локомотивы и вагоны можно было только национализировав находившиеся (в том числе и временно, в пути) на (через) их территорию составы. Это, естественно, не нравилось железнодорожным бригадам. Поезда в Европе постепенно превращались в экстерриториальные бронепоезда, эдакие перемещающиеся по рельсам государства в государствах со своими законами, знаменами и гербами, путешествовие на которых можно было уподобить рейду в тыл хитрого и коварного врага.

Передвижение на индивидуальном автотранспорте затрудняла неясная ситуация с высокооктановым бензином, цены на который то, подобно птицам, взлетали вверх, то, подобно же (подстреленным) птицам, падали вниз. А иногда качественный бензин вообще исчезал, АЗС заростали мхом и плющом, и тогда приходилось приобретать самодельный - зловонный, серо-желтый - у цыган, курдов, чеченцев и прочих, утративших Отечество людей , сидящих с емкостями у обочин. Эти люди, как гоблины, отыскивали под землей нефть или отработанный мазут, мгновенно налаживали их кустарную (вторичную) переработку. Отыскивали они, впрочем, не только нефть и отработанный мазут, но и забытые (припрятанные ) цистерны и танкеры с бензином.

В начале тысячелетия мир сотрясали энергетические кризисы, и только ленивые не делали тогда тайных запасов. После эпидемий людей стало меньше, соответственно, сократилась и потребность в бензине. Да и многие из тех, кто припасал бензин, погибли от эпидемий. Так что, можно сказать, Европа как губка была пропитана бесхозным горючим.

Нечего и говорить, что от самодельного (а если не самодельного, то изрядно подвыветрившегося) бензина моторы моментально приходили в негодность. Вот почему использующие низкокачественный дизель с лужеными цилиндрами автобусы оказались вне конкуренции на европейском рынке перемещения в пространстве.

Некоторые господа, правда, предпочитали передвигаться верхом, что было весьма романтично и, вероятно, спортивно, но не очень быстро и комфортно. Гостиниц (постоялых дворов) с конюшнями и надлежащим запасом овса в Европе пока явно не хватало. Но это был перспективный, быстро развивающийся бизнес. Проскакав однажды из Праги в Брно, сбив в кровь задницу и сильно простудившись на сыром ветру, Никита Иванович решил, что этот способ передвижения для - молодых, каменнозадых, а еще, быть может, для кентавров, которых, по слухам уже вовсю клонировали где-то в Уругвае.

 

...Нечего было и думать соваться в кассу за билетом в обличье бомжа. Подразумевалось, что бомжи не должны были путешествовать, а если и должны, то исключительно пешком, чтобы их легко можно было догнать и (в случае необходимости) уничтожить. Никиту Ивановича наверняка препроводили бы в полицейский участок, где бы по полной программе - кто, что, откуда, а главное, где взял деньги на билет, как осмелился куда-то ехать? - допросили и обыскали.

Гуманных (не расстреливающих бомжей без суда и следствия, в отличие, скажем, от болгарских или македонских) чешских полицейских вполне мог заинтересовать (а мог и не заинтересовать) золотой медальон с непонятной надписью и причудливой конфигурации компьютерный ключ. Но вот "люгер" заинтересовал бы их совершенно точно, ибо вооруженный, то есть готовый постоять за себя бомж не просто оскорблял, но подрывал самые основы общественного устройства.

Можно было сделаться бомжом.

Но защищать при этом свою жизнь считалось недопустимым, поскольку жизнь бомжа не имела никакого смысла.

Наказание за незаконное ношение оружия предусматривалось самое суровое.

Никиту Ивановича немедленно бы депортировали из Праги в один из "общеевропейских домов" - лагерь бомжей под Оснабрюком, где бы его помыли, подстригли, продезинфицировали, определили "акционером" в торгующую невольниками фирму, да и отправили в трюме кошмарного, за которым тянулись акулы, корабля в Африку на маисовые поля. Маис давно уже сделался основной зерновой культурой человечества. Его выращивание (товарное производство) в бескрайних распаханных саваннах было исключительно рентабельным, чем, естественно, пользовались парни, отлавливающие для плантаций рабов по всему миру.

Меньше всего на свете Никите Ивановичу хотелось попасть в Африку, где жили только (очень недолго) белые рабы, (подольше) черная охрана и (неизвестно сколько, их век никто не отслеживал) изобильно расплодившиеся крокодилы, гориллы и бегемоты, которые, по слухам, обнаруживали в охоте на людей не меньшую хитрость, чем когда-то люди в охоте на них.

Между тем Никита Иванович любил великое герцогство Богемию, Прагу уже хотя бы за то, что прожил здесь столько лет, но, к примеру, понятия не имел, кто сейчас великий герцог, как называется партия, имеющая в парламенте большинство. Кажется, это была партия, отстаивающая право влтавских пеликанов жить на дебаркадере городского речного порта и, соответственно, разбрасывать там вонючие рыбьи ошметья и гадить на доски и (с воздуха) на головы людей.

Эти пеликаны случайно залетели в порт зимой и просидели там несколько дней под снегом. Наверное, их мгновенно не перебили только потому, что в тот год Прага переживала нашествие сурков, мясо которых было не в пример вкуснее пеликаньего. Окоченевших пеликанов случайно увидел из машины проезжающий мимо великий герцог. Говорят, вид замерзающих птиц растрогал его гораздо сильнее, нежели вид замерзающих (неподалеку) людей. Он распорядился отогреть, накормить и любой ценой сохранить этих странных птиц, выкармливающих, как известно, птенцов (когда нечем кормить) собственной кровью. "Кормите их... да хоть кровью бомжей, если они так любят кровь", - будто бы распорядился великий герцог.

Теперь пеликанов было ломом не выгнать из гостеприимной Праги, где у них отныне не существовало проблем с кормом для птенцов. Количество этих наглеющих птиц стремительно росло, потому что за покушение на пеликана наказывали повешением. Никита Иванович, гуляя по набережной, самолично наблюдал, как на дебаркадере повесили косматого человека в ватнике, предварительно украсив его табличкой: "Я хотел задушить пеликана".

К тому же депортированных (отправленных на маис) автоматически лишали (в пользу государства) имущества, а Никите Ивановичу совсем не хотелось отдавать пусть даже и приятному во всех отношениях богемскому государству свою квартирку на U. Sluncovе 19/611 в Karlin, Praha-6. Там хранился его архив: таился на дне (письменного стола) недописанный роман "Титаник всплывает", опубликованные и неопубликованные статьи, письма, российские газеты и журналы пятнадцатилетней давности.

Там он был свободен, как... никто. В смысле, жил в полнейшей безвестности и полнейшем ничтожестве. И никто был ему не указ, потому что... никто, точнее (по крайней мере до недавнего времени) мало кто знал о его существовании. Квартирка на U. Sluncovе являлась чем-то вроде воздушного мешка (пузыря) внутри затонувшего "Титаника", где Никита Иванович не дыша прожил столько лет, как... медведка, только не в сырой, а в сухой и очень даже освещенной (как выяснилось) тьме.

Да и привыкнуть к запаху дерьма, как к "вещи в себе" оказалось выше его сил. Не замечаемый и как бы защищающий в моменты опасности, в состоянии воплощенного ничтожества, - в моменты размышлений о судьбах мира, воспоминаний о прошлом, когда Никита Иванович был красив, молод и, как тогда представлялось, его ожидало большое будущее, запах этот сделался совершенно невыносимым, если не сказать оскорбляющим. Гордыня, с грустью констатировал Никита Иванович, и здесь гордыня, вечная гордыня человека, возомнившего, что он выше (лучше)... дерьма.

Незаметно просочившись в туалет, он переоделся, затолкав смердящие штаны в урну, вышел обратно хоть и изрядно помятым, но вполне приличным усредненным европейцем - гражданином одного из новых национальных государств, пережившим Великую Антиглобалистскую революцию, эпидемии, калейдоскопические распады и соединения стран и народов, информационную блокаду и информационный же ленд-лиз, попытки реставрации, компьютерное всесилие и бессилие, ликвидацию папского престола в Риме и провозглашение равенства всех действующих и недействующих (забытых) религий, верований, а также мистических представлений человечества перед... чем? Ах да, вспомнил Никита Иванович ознаменовавшую новую эпоху резолюцию ООН, перед человеческой совестью.

Отныне совесть рассматривалась как Высший Судия. Этой изрядно потрепанной, дезориентированной, почти что виртуальной морально-нравственной категории "делегировались" полномочия Господа. Получалось, что равенство религий, верований и мистических представлений провозглашалось перед... Господом, как если бы Он в той или иной степени присутствовал в каждой из них, что было одновременно так и не так.

Никита Иванович подумал, что все сущее, в том числе и человеческая мысль, перед тем как окончательно исчезнуть проходит стадию странных превращений, одно из которых совмещение (примирение) противоположностей. Именно здесь, подозревал Никита Иванович, и находится (анти-, квази- и т.д.) точка, с которой нет возврата к нормальной жизни.

Обреченным, таким образом, представителем христианской цивилизации, европейцем, не приобретшим палат каменных трудом праведным, бедным и потертым как церковная (какой только церкви?) мышь, но с гордо поднятой головой, как если бы эта нищая мышь в преддверии видового исчезновения не растеряла достоинства, брел Никита Иванович по пустому и гулкому, словно внутрь вмуровали эхо, выложенному (еще в прежнюю эпоху) мраморными плитами, полу автовокзала.

Поймав в зеркале свое отражение, он подумал, что такой человек вполне может жить и в Татростане, и в Железной Чехии, и в Трансильвании, как, впрочем, и в Заользье, Карпаторуссии, Херсоне, да и в... Взгляд его переместился на карту автобусных маршрутов. Непосредственно в Европе их переплетение напоминало паутину, сплетенную тем самым (татуированным на лобке) пауком, вошедшим некогда в моду у московской студенческой молодежи. Но все маршруты (как будто по ним скользнула невидимая бритва) обрывались на линии между Балтийским и Черным морями. Там зияла та самая светящаяся пустота, внутрь которой (в отличие от обжитой европейской) не пробивались ни автобусные, ни какие другие маршруты. Лишь один - полупунктирный и (даже на карте) испуганно дрожащий воровато тянулся исколотой наркоманической веной вдоль самой границы светящейся пустоты до дальней желтоватой, похожей на размытое йодистое пятно страны под названием "Конфедерация Белуджистан".

Туда, в Конфедерацию Белуджистан, если верить расписанию, отправлялся из Праги автобус ровно через восемь часов. В Конфедерации Белуджистан, следовательно, уважаемом и признанном (если туда ходили автобусы) европейским сообществом государстве, вполне мог жить (работать по найму, заниматься бизнесом, искать себе жену, наложницу, приобщаться к сокровенным тайнам мирозданья, обучаться искусству глотания огня, или заклинания змей, да кому какое дело!) пожилой среднеевропеец Никита Иванович Русаков. В смысле, не ЛБГ (лицо без гражданства) Никита Иванович Русаков, а гражданин Трансильвании и - одновременно - мира, "почетный беженец в мире беженцев" Жельо Горгонь, как явствовало из припасенного на черный день Никитой Ивановичем запасного паспортишки.

 

...Стыдно рассказать, как он ему достался.

Помнится, обидевшись, что он не хочет отдать ему свой плащ, румынский таможенник (в Румынии таможенники проверяли багаж не на границе, а когда путешественники углублялись в страну и, следовательно, не могли шмыгнуть обратно, то есть фактически где угодно) высадил Никиту Ивановича из автобуса прямо посреди кукурузного поля, пригрозив, что за каждый час незаконного пребывания в Трансильвании с него будет взыскиваться возрастающий в геометрической прогрессии штраф.

Была ночь, дул ветер, и хотя Трансильвания считалась южной страной, в конце сентября на кукурузном поле было как в холодильнике. Никита Иванович двинулся по грунтовой дороге, но вдали не было ни огонька, только выли в глубине поля волки, да носились над полем совы, едва не касаясь головы Никиты Ивановича крыльями, но может и острыми как бритвы клювами и когтями. Не сказать, чтобы сильно улучшил его настроение и торчащий у дороги фанерный щит с указующей стрелкой - "Дом Дракулы".

Рассудив, что где-то там должна быть станция (как-то же люди должны добираться до "Дома Дракулы"?), Никита Иванович двинулся куда указывала стрелка, и действительно вскоре оказался на забытой Богом станции, откуда ранним утром должен был отправиться единственный за целые сутки поезд - на Будапешт.

Никите Ивановичу пришлось провести ночь в зале ожидания, где он оказался (как поезд на Будапешт) единственным ожидающим. То и дело в зал наведывались люди в надвинутых на глаза кепках со свернутыми трубочкой газетами в руках. Что-то Никите Ивановичу не понравилось в этих как-то уж слишком плотно держащих форму газетах. Приглядевшись, он понял, что внутри газет не то резиновые дубинки, не то короткие ломики, как бы специально созданные для проламывания голов. Видимо, Никиту Ивановичу спасло то, что охотников проломить ему голову и забрать жалкий его багаж было много, а он один. Поэтому охотники стерегли не столько его, сколько друг друга.

Изнывая от смертной тоски, оставив (весьма небогатый) багаж на скамейке разбойникам, Никита Иванович вышел на перрон. Жуткого вида люди катили по перрону прикрытую дерюгой тележку с углем. Тележка угодила колесом в яму, люди свирепо выругались на неизвестном языке, из-под дерюги выпросталась нога в побитом сером сапоге. Вне всяких сомнений, она принадлежала мертвому или смертельно избитому человеку.

"Цыган под поезд попал. Вот везем"... - неопределенно махнул рукой вдаль один из возчиков, виртуозно составив фразу из чешского, русского, венгерского, трех румынских и одного словацкого слова. Он вдруг неурочно (хотя, почему, ведь стояла ночь?) зевнул, сверкнув как сваркой в лунной тьме стальными зубами.

"Первый раз встречаю цыгана, у которого при себе непросроченный паспорт, - ухмыльнулся, продемонстрировав полнейшее отсутствие даже и стальных зубов, второй, спросил у Никиты Ивановича закурить. - Иностранец, ети его мать!" - , сузил число языков до русского и чешского (как они догадались?), спрятал в карман протянутую пачку, требовательно посмотрел на зажигалку.

Только сейчас Никита Иванович разглядел на их плечах горбатенькие, как выгнутые кошачьи спинки погоны и не то звездочки, не то какие-то пронзенные стрелами сердца на погонах. Должно быть, эти люди считали себя таможенниками. А может, пограничниками. Или полицией нравов.

"Купи, барин, паспорт", - предложил железнозубый, рассматривая зажигалку.

"А то, барин, твой будем проверять! - весело рассмеялся беззубый. - У нас сам знаешь, какая проверка, есть паспорт, нет паспорта, один хрен... туда", - посмотрел на тележку.

"На свалку истории, - подмигнул железнозубый. - Или, - добавил задумчиво, - на историю свалки, а точнее, - закончил на чистейшем русском, - прямиком на свалку без всякой истории".

Да, во все времена пограничная сволочь (таможенники, пограничники и т.д.) были полиглотами, с поразительной легкостью определяющими национальность и страну проживания человека.

"Трансильвания-Х, - с трудом разобрал в неверном свете Никита Иванович, - действителен... до конца... жизни... А здесь, что, другая Трансильвания?" - удивился он.

"Здесь Трансильвания-У, - прикидывая, убивать или нет Никиту Ивановича и если убивать, то как, - ответил железнозубый, - а может, Трансильвания-Й. Выбирай, какая тебе больше нравится".

Нечего и говорить, что паспорт стоил ровно столько, сколько обнаружилось в как бы невзначай прохлопанных карманах у Никиты Ивановича дензнаков разных стран и народов.

"Ну, будь здоров, Жельо Горгонь!" - протянул ему паспорт железнозубый бандит в непонятных погонах. Конечно же, он знал, что в одеянии Никиты Ивановича имеется местечко, где спрятаны более уважаемые, нежели румынские леи, валашские динары или приднестровские рубли, может даже, золотая монетка, но, во-первых, Никита Иванович не производил впечатление человека, у которого их слишком много, а во-вторых, уже подавали черный прокопченный, как если бы Будапешт был адом, поезд, а убивать и грабить пассажиров прямо на перроне, видимо, считалось "западло" даже в Трансильвании-У или -Й, где находился "Дом Дракулы".

Только в Будапеште Никита Иванович узнал, как неслыханно ему повезло. Он стал обладателем "цыганского паспорта". Дело в том, что в ночь, когда он мучился на перроне неведомой станции, цыгане, курды, берберы и приднестровцы специальным постановлением ООН были провозглашены "народами мира", "почетными беженцами в мире беженцев", а потому им отныне разрешалось въезжать на любой срок в любую страну мира.

 

..."Вот я и въеду в Белуджистан", - решил Никита Иванович, завязывая на шее ярчайший красный в белый горошек платок.

Он остался доволен своим внешним видом, хотя, конечно, не помешали бы пара толстых золотых перстней и заколка на галстук. Что же до того, что он был не сильно похож на цыгана, то, во-первых, цыгане, как известно, бывают разные, во-вторых, в Европе их осталось не так уж много, в-третьих, компьютер должен был (не мог не) привыкнуть, что в разных странах живут разные люди и что эти люди постоянно перемещаются в пространстве.

Что изменится в мире от того, что некто Жельо Горгонь отправится из Праги в Белуджистан?

Ровным счетом ничего.

Никита Иванович был уверен, что компьютер запрограммирован таким образом, чтобы не чинить препон гражданам стран, вроде Трансильвании-Х, желающим покинуть гостеприимную столицу Богемии.

 

...Поплавок Саввы вдруг исчез с поверхности пруда, как будто и не было никакого поплавка. И это при том, что удочка была оснащена суперсовременным - длинным, как мачта парусника - поплавком, к тому же еще светящимся в воде. Но сейчас ни поплавка, ни света не было, как если бы поплавок исчез и погас. Но он не мог исчезнуть и погаснуть, поскольку на удочке была катушка со специальной леской, способной поднять со дна танк.

Савва резко подсек.

Металло-пластиковое, по определению не ломающееся удилище изогнулось аки ковыль на ветру.

"Сволочи. - выругался Савва, - сколько раз им говорили, что дно надо чистить. Зацеп! - Но тут вдруг катушка на удилище с бешеной скоростью завертелась, и стало ясно, что прудовые егеря - не сволочи и что это не зацеп. Савва успел застопорить катушку, перевести механизм в режим трещотки. Над озером раздались щелчки, как будто сразу сто дровосеков вонзили топоры в сухие деревья, или запел (если конечно они пели) птеродактиль. Леска рванулась с такой силой, что Савву смахнуло с дерна, как пустой полиэтиленовый пакет. Он оказался по пояс в воде, опустил удилище на поверхность и тем самым уберег его от неминуемого слома, а леску от обрыва. Да, вероятно, с помощью этого удилища и этой лески со дна можно было вытащить сухопутный танк, но не несущуюся по дну на полной скорости амфибию. - О Боже, - услышал Никита испуганный голос брата, - неужели это... Мисаил? Мне конец!"

Никите ничего не было известно про рыбу с названием "мисаил". Наверное, это было какое-то сугубо местное название. Так в одной деревне в Псковской области чибисов, которых во всей России называли чибисами, почему-то называли странным словом "книгова", как если бы эти чибисы напоминали в воздухе... раскрытые, шелестящие страницами книги. Они и напоминали, но... отдаленно.

Никита придерживался противоположной точки зрения, полагал, что конец как раз тому, кто с дикой силой тащит леску, то есть этому самому "Мисаилу". Если, конечно, это не крокодил, не лохнесское чудовище.

"Позвать егеря?"- Никита был рад помочь брату, да не знал как.

"Спятил? - шепотом спросил Савва. - Он же сразу сообщит"...

"Что сообщит? Кому? - убей бог, Никита не понимал, почему брат не просто не радуется столь обещающей поклевке, а еще и чего-то боится. - Мисаилу? Не хочешь тащить, - с презрением посмотрел на Савву, - дай я попробую, или перережь леску".

Тут напор подводного чудовища несколько поутих. Савве удалось выбрать несколько метров лески.

Потом все стихло.

Чудовище не тащило.

Но Савва, как ни старался, не мог более выбрать ни сантиметра.

"С незапамятных, еще советских времен, - произнес Савва, безуспешно пытаясь выбраться из воды на берег, - в пруде живет невероятного возраста и невероятных размеров карп по имени Мисаил. Говорят, его запустили сюда еще при Сталине".

"При Сталине? - Никита сейчас как раз изучал историю СССР, готовился к коллоквиуму о роли и значении Сталина в этой самой истории. Как ни крути, а выходило, что это был величайший в истории России правитель. Ни до, ни (в особенности) после него страна не поднималась до таких геополитических высот. Никита прочитал немало разной литературы о генералиссимусе, но нигде не говорилось, что Сталин был заядлым рыбаком, точнее рыбоводом. - Карпы столько не живут!"

"Мисаил нас с тобой переживет!" - воскликнул Савва, и Никита ему поверил, такое огромное волнистое губастое рыло вдруг выставилось из воды, как продолжение этой самой воды в ином обличье. Может Никите показалось, но некое изумление как будто присутствовало на рыле.

Видимо, за полвека Мисаил сильно сроднился со средой обитания.

Насечка на верхней губе была не как (у других карпов) изящное письмо, но как большая (какие на почте принимают со скандалом) бандероль. Этого карпа вполне можно было принять за рыбу-молот. Может, Мисаила запустил сюда не Сталин, а Молотов? - подумал Никита.

Оценив ситуацию, гигант-долгожитель опять рванул в глубину.

Савва чудом устоял на ногах.

"А кто его назвал Мисаилом? - поинтересовался Никита. - Сталин?"

"Понятия не имею, - ответил Савва. - Мисаил и Мисаил. Его же никто никогда не видел, поэтому я думал, что это так... сказка. Считается, что после того как его поймают, начнется новая эпоха".

"Вот как?" - подивился странности стоящего на пути новой эпохи препятствия Никита.

"Не только в России, - мрачно добавил Савва, - а... вообще".

В коттедже, где они останавливались, наличествовала практически любая снасть, даже ружье для подводной охоты с напоминающими гарпуны стрелами. Кита можно было загарнунить из этого ружья. Никита изъявил желание сбегать за ним, но Савва в ужасе замахал руками.

"Знаешь, зачем я тащу его к берегу? - спросил Савва и, не дожидаясь, пока Никита откроет рот, ответил: - Чтобы отцепить крючок и... отпустить с миром. И чтобы, - добавил испуганным свистящим шепотом, - ни одна живая душа об этом не узнала"...

"Леску не проще обрезать?" - Никита не вполне себе представлял, как именно Савва собирается подтащить неизвестно кем нареченного Мисаила к берегу, да еще и отцепить от его губы крючок. Разве что вымотав до беспамятства. Только вряд ли копившее силу со сталинских времен ископаемое легко сдастся.

"Это невозможно, - ответил Савва, - потому что, если его поймают, или он сдохнет с моим крючком в губе, меня моментально вычислят и"...

"Да кто? - разозлился Никита. - Кто тебя вычислит и?.. Что "и"?..

В последнее время многие люди в стране, даже и их собственный отец (хотя, его - автора хулиганских прогнозов, наверное, можно было понять), стали с опаской поглядывать на телефоны и электроприборы, искать в квартирах и в кабинетах мифических "жучков". Люди пока не исчезали, точнее исчезали на короткое время, а по возвращении вели себя тихо и незаметно. Никто (общественность) не знал, что происходило с ними во время кратковременных исчезновений, но то, что с каждым днем порядка в стране становилось больше было совершенно очевидно.

Порядок, по мнению Саввы, являлся тем самым сборным пунктом, куда народу надлежало во что бы то ни стало явиться... не суть важно, каким именно путем - магистральной, так сказать, автострадой общечеловеческого значения, или узенькой, вьющейся над пропастью национальной козьей тропкой. Кратковременные (пока) воспитательные исчезновения людей как раз и были отличительной особенностью этой тропки.

Боготворивший, точнее абсолютизирующий идею порядка, полагавший ее началом (фундаментом) всякого совершенства, Савва жил (и говорил) так, будто право на жизнь и право на собственное мнение не просто (в чем, правда, многие сомневались) утвердились в России, но утвердились (как составные части порядка?) на веки вечные.

В газетах на сей счет высказывались противоположные (взаимоисключающие) мнения. Одни авторы рассматривали текущий момент бытия, как "сумерки демократии", предсказывали скорый и неминуемый "тоталитарный обвал". Другие писали о молодом - четвертом по счету - президенте новой России и его команде, как о беспечных ребятах, дорвавшихся до государственной кормушки, на полную катушку наслаждающихся жизнью. Главным же элементом этого neveren d ing наслаждения представало очередное перераспределение собственности, в особенности таких ее опять-таки neverending (применительно к России) составляющих, как нефть, газ, электроэнергия, водка и... власть. Многие из этих ребят становились губернаторами, получая в кормление большие и малые области. Ну, а как они кормились - вводили налоги на сон, или устанавливали соляную монополию - никого не касалось.

Воздушность собственности и власти (губернаторы прогонялись с такой же легкостью, как назначались), да и человеческой жизни сообщала новому российскому общественно-политическому укладу (бытию) невыносимую, граничащую с безумием, легкость. Существование уже находившихся во власти и только стремящихся во власть людей можно было уподобить игре в рулетку, когда (теоретически, по крайней мере) могло неслыханно повезти. Но могло и не повезти, и тогда дяде предстояло сыграть в другую рулетку - в приставленный к виску пистолет с неизвестным количеством пуль в барабане.

Никита, помнится, поделился этими своими соображениями с Саввой, заметив, что единственное, чего он не понимает - это места и роли четвертого президента в этих играх.

"Чего именно ты не понимаешь?" - с подозрением покосился на него Савва.

"Ведь не он придумал эти игры, - сказал Никита, - и не он, следовательно, установил их правила?"

"Не он, - ответил после долгой паузы Савва, - но это, видишь ли, уже не имеет значения, потому что он - единственный, кто назначает, как сумму выигрыша, так и количество пуль в барабане. Там ведь может оказаться и полный комплект, - странно рассмеялся Савва, - а может - ни одной".

"И что из этого следует?" - полюбопытствовал Никита.

"Есть игры, - ответил Савва, - которые не остановить, - конгениальные, так сказать, судьбе игры. Я не знаю, хорошие они или плохие. Знаю только, что ставки в них растут в геометрической прогрессии, и что эти ставки выше человеческих жизней. Хотя, - добавил после паузы, - в мире не должно быть ничего выше человеческой жизни".

"Кто, - повторил Никита, - вычислит и обидит тебя, единственного, как пишут в газетах, друга президента?"

"Мисаилу семьдесят лет, - прошелестел, как будто смял на пути в деревенский сортир газету, Савва, - он весит более пятидесяти килограммов. Кто поймает его, тот будет править Россией... бессрочно"...

"Время остановится? - Никита подумал, что брат сошел с ума. - Или он станет бессмертным, как... Вечный Жид? Но это невозможно. Мы же знаем с тобой одного бессмертного. Он думал, что остановил время, но на самом деле остановил... свое сознание. Кстати, я слышал, что ему предложили большие деньги, если он согласится написать "Самоучитель бессмертия".

"Почему нет? - усмехнулся Савва. - Если он написал "Самоучитель смелости", почему не написать "Самоучитель бессмертия"?

"Время нельзя остановить, - сказал Никита. - Бессмертие с остановленным сознанием - эта та же смерть, но... при жизни".

"Не время, - ответил Савва, - власть. В сущности, власть мало чем отличается от времени. Но отличия есть. И главное из них в том, - понизил голос, как будто кто-то (Мисаил?) мог их услышать, - что во власти возможны, в отличие от времени, путешествия как в прошлое, так и в будущее. Мисаила, - продолжил, пытаясь выкарабкаться на берег Савва, - ловили и Хрущов, и Брежнев, и Андропов, и... кто там еще был, и первый, и второй, и даже, говорят, третий российский президент... Но он им не дался... Они скользили по поверхности пруда, как случайные закатные лучи... - совсем как шекспировский Меркуцио, забормотал Савва, хотя был, в отличие от Меркуцио, совершенно трезв. - Смущая юных дев... пугая стрекоз"...

Никита помог брату выбраться на берег.

Определенно, наделяющее властью чудовище стало уставать. Жирная и плоская китовая его спина то показывалась, то исчезала под водой.

Вот так рождаются мифы, подумал Никита. Хотя, Мисаил не был мифом, а был самой что ни на есть реальностью, точнее мифологической - божественной - реальностью.

"А что за проблема - поймать его? - удивился Никита. - Ну ладно, не дается на удочку, так ведь можно воду спустить. Куда он денется?"

"В том-то и дело, что нельзя, - чудище несколько угомонилось, и Савве удалось выбрать еще немного лески. - Как только Хрущев распорядился осушить пруд, его... того, в отставку. Брежнев спиннинговал два дня кряду, свалился в пруд, простудился и умер. А Андропов умер прямо в реанимобиле на пути сюда. Он хотел поймать его специальной сетью".

"Зачем тогда его отпускать? Давай вытащим и будем... бессрочно править?" - предложил Никита.

"В том-то и заковыка, - криво усмехнулся Савва, - что вопрос решается исключительно в отношении действующего правителя. Это как бы предварительное условие, квалификационный забег. Судьба прочих, вроде меня, кто лезет поперед батьки в пекло, садится не в свои сани, хватает не по Сеньке шапку и так далее - ужасна".

"Да, но он же сам разрешил тебе здесь ловить, - удивился Никита. - Чего обижаться?"

"Негоже, - вздохнул Савва, в отчаяньи выбирая леску, - царю допускать до царского дела посторонних. Я сам виноват. Откуда я знал, что он клюнет на желудь! - закричал в ярости. - Отпусти, отпусти, гад!" - как если бы Мисаил понимал русский язык. Хотя, за семьдесят (или сколько там?) лет он вполне мог его выучить.

Над прудом сгустилась тишина. Солнце уходило за горизонт, словно проваливалось в серый драный мешок. Оно светило сквозь мешок рассеянным угасающим малиновым светом, отчего тревожным, неустойчивым и продранным, как этот самый мешок, представал мир. Тут еще ворон гаркнул с дальней ели, и мир обрел конечность в своей изначальной, пронизанной светом, продранности. Крылатой продранности, отметил про себя Никита. Все, абсолютно все было возможно в мире. За исключением, естественно, доброго и хорошего.

"Хотя, на что ему еще клевать, как не на желудь? - задумчиво произнес Савва. - В раю ведь произростали не только яблони, но и дубы. Древо познания и древо власти. Вот только, - усмехнулся, - желудь, он не такой вкусный, как яблоко. Не каждый разинет на него пасть".

"А еще в раю произростала ель, - произнес Никита, хотя всего мгновение назад совершенно об этом не думал, - древо мужества".

"Но я не собираюсь висеть на этом колючем древе, - сказал Савва. - Лучше уж на яблоне. А еще лучше... под яблоней. С Евой".

 

...Заполнив стандартный бланк-анкету на билет до Белуджистана, отправив его вместе с паспортом Жельо Горгоня на проверку в мигающую огоньками-зубами компьютерную пасть-сканер, Никита Иванович с грустью подумал, что его провидческий дар выродился, точнее переродился в патологическую осторожность человека, вознамерившегося выжить любой ценой. Он столько лет как медведка в сырой (сухой) тьме, просидел в доме 19/611 по улице Слунцовой в районе Карлин, Прага-6, что уже и сам не знал - ощущает будущее, некогда буквально пронизывавшее его электрическими разрядами, или нет?

Скорее всего, нет, отключился, из проводника превратился в изолятор. Или напряжение в сети будущего до того упало, что он его больше не улавливал.

А может... уже и не ожидалось никакого будущего?

Никита Иванович, к примеру, не представлял, что отправится в Конфедерацию Белуджистан. И в то же время смутно предчувствовал, что отправится в Конфедерацию Белуджистан. То есть, не конкретно в Конфедерацию Белуджистан, а... куда-то. Впрочем, вряд ли это можно было считать предчувствием, потому что каждый человек рано или поздно по своей воле или вынужденно отправляется... куда-то. Будущее присутствовало во всех его размышлениях, решениях, поступках в виде какого-то смутного, тревожного, неясного и беспокоящего образа. Никита Иванович давно понял, что так называемое знание о будущем на девяносто процентов состоит из знания о собственной смерти и лишь на десять - об остальном, что может (теоретически) произойти, а может и не произойти. Странным образом будущее человечества (цивилизации, Европы, великого герцогства Богемии и тд.) совершенно не волновало Никиту Ивановича, а потому как бы не было разницы, знал он его или нет. Будущее теряло смысл, когда человеку - субъекту, ячейке этого самого будущего - было на него плевать, когда он - вот главное! - не находил для себя места в этом (общем) будущем, когда непродуктивно (в смысле окончательно, безвариантно) смирялся (в отсутствии будущего) с собственной смертью.

Жизнь, таким образом, превращалась в отсроченное, созерцательное исчезновение, в котором, спору нет, заключалась своя прелесть, но не было воли, порыва, действия, то есть всего того, что делает жизнь жизнью, что сообщает неминуемому исчезновению смысл, а иногда еще и поэзию.

В этом лесу росло всякого древа по паре.

Не было только ели.

В отсутствии будущего для людей на первый план выходило настоящее, а также инстинктивное стремление продлить собственное существования любой ценой. Именно этот (основной, как выяснилось) инстинкт не давал человечеству окончательно сгинуть, точнее, растягивал этот мучительный процесс во времени и пространстве.

Фундаментальный порок мирозданья, подумал (как писал статью) Никита Иванович, на доступном моему пониманию отрезке времени, заключается в технологическом приведении слишком уж больших чисел (людей) к некоему единому знаменателю, который наливается свинцом, тянет на дно ослабевший числитель. И имя этому знаменателю - смерть, вырождение, отчаянье, страх и так далее, одним словом, имя ему - легион.

Некоторое время компьютер размышлял, изучая своими внутренними органами проглоченный паспорт Жельо Горгоня, переваривая его как свинья (Мисаил?) желудь. Но вот документ пошел на линию - на его страницы наклейками, штемпелями, штрих-кодами полились транзитные и туристические визы государств, сквозь которые должен был, как игла сквозь материю, протащиться международный автобус.

В общем-то, не сказать, чтобы автовокзальный компьютер нагнал на Никиту Ивановича страху. Право граждан на перемещение в пространстве, в Европе не оспаривалось практически нигде. Для получения билетов и виз не требовалось сканировать отпечатки пальцев и глазную радужную оболочку. Хотя, конечно, кто знал, как получится. Еще недавно в Европе исправно действовала тотальная, глубоко эшелонированная компьютерная система учета и проверки граждан. Сейчас она, если и существовала, то в виде автономных, дергающихся, как оторванные конечности ящерицы, фрагментов, истаивающих в теплом течении льдин, светящих в никуда прожекторов. Но иногда хвост приростал к ящерице, лед на мгновение сковывал теплое течение, прожектор выхватывал из тьмы беглеца. Всемирная паутина хоть и была безнадежно разорвана, еще транслировала (как мертвая звезда) фантомные импульсы.

Ничто никогда не могло быть уничтожено окончательно.

Следовательно, поисковая система пражского автовокзала "Na Florency" могла каким-то чудом (как золотую рыбку) выловить подробнейшее досье на Никиту Ивановича, или неведомого (но вряд ли законопослушного и добродетельного) Жельо Горгоня, а могла - вообще ничего (пришел невод с травою морскою) не выловить.

Проверка на компьютере, таким образом, уподобилась странной игре, в которой (теоретически) могло не повезти.

Никите Ивановичу, однако, повезло.

Получив обратно паспорт, оплатив билет, он подумал, что одна из (доказанных и многократно подтвержденных) функций будущего - циничное опровержение распространенных о нем в прошлом представлений.

Что бы ни предсказывали самые светлые и благородные умы человечества - не сбывалось почти ничего. Зато с непонятной настойчивостью сбывалась разная пакость, предсказанная в бульварных газетенках, псевдонаучных брошюрках, мнимофантастических сериалах темными, сребролюбивыми и, в основном, анонимными умами человечества.

Никита Иванович одно время вел учет сбывшейся мерзости, но потом перестал, слишком уж это было тоскливое и неприятное занятие. Тем более, что темные эти, сребролюбивые и, как правило, анонимные умы не били в набат, предупреждая человечество о беде, а напротив, маскировали беду, адаптировали ее к обыденной жизни, внедряли составной частью в массовую культуру. До поры эта составная часть щекотала нервы любителям масскульта, потом же элементарно их (или их детей) уничтожала.

Ведь было, было предсказано (Никита Иванович сам читал в "Провидце"), что рано или поздно появится новое поколение мобильных телефонов, расщепляющих у пользователей волокна головного мозга. И такие телефоны (они работали в диапазоне гамма-волн, то есть качество слышимости было потрясающим, помехи были ликвидированы как "класс") действительно появились, превратив за год в полных и частичных дебилов половину населения Европы и Америки. Именно после этого тон в политической и культурной жизни человечества начали задавать "почетные беженцы в мире беженцев" цыгане и курды, стройные, как пальмы, сомалийцы, полинезийцы с большими эбеновыми кольцами в носу. Даже президентом Чехии (до разделения на Богемию и Моравию), вспомнил Никита Иванович, одно время был индеец племени сиу, взявший себе в общем-то понравившееся чехам имя - Пивная Печаль.

Никите Ивановичу казалось, что человечество (во всяком случае его белая часть) так и не смогло оправиться после катастрофы с мобильными телефонами, так и осталось навеки с расщепленными мозговыми волокнами. Отныне в расслабленный, расщепленный его разум не могли войти ни некая единая мысль, ни единый образ, ни единый Бог. Никакое произведение искусства отныне не встречало адекватного отклика в измочаленном, сошедшем с круга сознании человечества.

Никита Иванович доподлинно знал: его роман "Титаник всплывает" не произведет никакого впечатления на (пока еще) читающую общественность. Как не произвел бы на нее впечатления и факт действительного всплытия "Титаника".

В том же "Провидце" в свое время писали, что люди в недалеком будущем окажутся совершенно беззащитными перед... крысами, которые будут нападать на них средь бела дня. А фаланги обнаруживших первичный разум тараканов начнут планово вытеснять людей из квартир.

Из-за тараканов сейчас пустели целые городские кварталы. Особенно почему-то эти твари свирепствовали в столице Средней Баварии Мюнхене, где люди были вынуждены жить в корзинах привязанных к деревьям воздушных шаров, тратя все свои средства и силы на поддержания огня в горелках.

И про то, что пресная вода в реках и озерах начнет по непонятным причинам портиться, станет на вес золота, Никита Иванович тоже читал, правда, не в "Провидце", а в "Третьей страже".

Вот про что он нигде не читал, так это, что если человечество от чего-то и будет активнейшим образом сокращаться, то отнюдь не только от СПИДа, или сильнодействующих химических наркотиков, но и от... заурядного самогона, плохо очищенного алкоголя, вроде "Tuzemsky rum", победительно захлестнувшего Европу в двадцать первом веке.

Кому могло прийти в голову, что на СПИД вообще перестанут обращать внимание, как если бы и не было никакого СПИДа? Люди стали жить столь стремительно и коротко, что не было времени разбираться, от чего именно помер тот или иной человек.

Или что правительства ведущих стран (на самом излете Великой Антиглобалистской революции) заключат между собой секретное соглашение, согласно которому было решено не мешать тем, кто хочет сдохнуть от наркотиков, более того, было решено всемерно ускорить этот процесс, помочь (из милосердия, естественно) несчастным, для чего в государственных химических лабораториях стали разрабатываться самые разрушительные сверхсильнодействующие виды наркотиков, убивающие человека буквально за неделю. В задержанные же на таможнях, захваченные полицией партии обычных наркотиков специальные медбригады подмешивали смертоносные яды, после чего наркотики отправлялись по обычным каналам в продажу.

Приобретающий зелье наркоман отныне не знал: выживет или нет после инъекции? Количество наркоманов в больших городах вскоре резко сократилось, а потом население настолько охладело к наркотикам, что наркоторговцев стали убивать прямо на улицах. Причем убивали как-то зверски: вспарывали животы и набивали зельем, иногда же (если под рукой оказывались соответствующие инструменты) делали трепанацию черепа и засыпали пульсирующий в прожилках мозг белым порошком, как снегом.

Никита Иванович наблюдал подобное дважды, и оба раза его изумляло, как долго остается в сознании человек со спиленной крышкой черепа. Более того, какие странные вещи он при этом произносит.

Впрочем, все это были частности. Светлые умы обещали одно, темные - другое, на массовом же (усредненном) уровне люди понимали ход вещей совершенно правильно: так хорошо, как (в прошлом) было человеку уже никогда (в будущем) не будет. А когда было хорошо - то время безвозвратно прошло и никогда не вернется.

Так и с компьютерами, подумал Никита Иванович. Вместо повсеместного в духе Оруэлла надзора - полнейшая безнадзорность, или что хуже - немотивированная эпизодическая непредсказуемая надзорность, когда человека могли наказать (убить) ни за что. И не наказать (не убить) очень даже за что.

Никита Иванович не сомневался, что это произошло от того, что слишком уж многие предсказатели настаивали на компьютерном закабалении, информационном рабстве. Жизнь же принципиально не терпела насилия над собой. Ее как будто оскорбляли пятилетние и прочие народохозяйственные планы, обещания (в основном) построить коммунизм к такому-то году и так далее. Все в результате оказывалось не так. "Мысль изреченная" каждый раз оборачивалась изреченной же ложью. Никита Иванович подозревал, что будущее принципиально непредсказуемо хотя бы уже потому, что человеку не дано знать даже такой малости, как то, что будет с ним после смерти. Нестерпимое отражение этой (главной) тайны слепило глаза социальных, экономических, идеологических, геополитических и прочих провидцев.

В мире несомненно присутствовала некая единая надмироая воля. Но, похоже, единственной ее целью было - не допустить, чтобы (человеческие) предсказания сбывались. А если некоторые все же сбывались, делать так, чтобы никто не придавал этому значения, то есть информационно (медийно) их уничтожать.

Ожидали властного тоталитаризма, подумал Никита Иванович, а получили... тоталитарное безвластие. В результате сейчас не ощущалось (если власть реальна, такие вещи не могут не ощущаться) ни воли доломать некогда единую информационно-контрольную систему до конца, вернуться, так сказать, в докомпьютерные времена, ни подпустить холодку, слепить заново ледяной информационно-контрольный панцирь.

Власть потеряла интерес к человеку.

Дубы простаивали в раю невостребованными.

Никто не интересовался желудями.

Хотя свинства в мире не убавлялось. Просто оно приобретало иной характер.

Никите Ивановичу казалось, что в мире вообще не осталось никакой власти, за исключением власти остановившего тебя глухой ночью на пустой улице лихого человека. Но и эта власть была далеко не абсолютной, потому что редко кто ходил глухой ночью по пустой улице без оружия.

Писали о мировом правительстве, подумал Никита Иванович, о заговоре транснациональных монополий, змее, кусающей собственный хвост, а получили... истрепанную до состояния туалетной бумаги змеиную шкурку.

На мысли об истрепанной змеиной шкурке Никиту Ивановича навела тончайшая с голограммами пластиночка автобусного билета до Конфедерации Белуджистан. Никита Иванович подумал, что куда с большим удовольствием водитель автобуса принял бы пару-тройку завернутых в марлю сыров, кругов домашней колбасы, не говоря о бутыли виноградного или тутового самогона.

Никто больше не вспоминал о (преданной анафеме) глобализации, унификации всего и вся. Мир был един (унифицирован) в своем одиночестве, но еще единее (одиночнее) был в этом мире человек. Мир превратился в сплошную Конфедерацию Белуджистан, сквозь огненный песок которой каждый человек самостоятельно торил свой путь, как ящерица или саламандра.

 

...Солнце окончательно ушло за горизонт, а Савве все не удавалось подтянуть карпа к берегу. На небе появились звезды, но это никоим образом не внесло ясности в исход единоборства.

Дичь (Мисаил) как будто играл (а) с охотником (Саввой).

Так что было не вполне понятно, кто, собственно, дичь, а кто охотник.

Никита подумал, что мир развивается одновременно по многим спиралям и одна из них - разделение людей на охотников и дичь. Как правило, люди пребывают в этих двух ипостасях одновременно, но иногда (видимо, в целях ускорения исторического процесса) жизнь вынуждает их делать выбор. Хотя он относителен, этот выбор. Дичь в земной жизни вполне может предстать охотником за благами (блаженством) жизни небесной.

Или (если человек отказывается выбирать) - растирает его в (лагерную?) пыль, в песок (тогда Никита, естественно, не думал о Конфедерации Белуджистан).

Мисаил то поддавался, в мнимом бессилии заваливался на бок, издевательски откидывал плавники, превращаясь в невообразимого размера золотое блюдо. То вдруг исторгал из катушки ломовой треск, уходил на глубину, коварно затаивался там, как подводная лодка.

Он вел себя с Саввой, как Моби Дик с капитаном Ахавом, при том, что Савва совершенно не желал быть капитаном Ахавом, то есть стремился освободить, а не изловить кита-карпа. Но судьбе, похоже, не было дела до желаний Саввы. Она назначила его охотником, капитаном Ахавом, изничтожающим земное (водяное) воплощение мирового зла, каковым Мисаил, вероятно, вовсе и не являлся.

Происходящее можно было охарактеризовать как пародию на трагедию. Хотелось смеяться, если не думать о том, что вскоре придется рыдать.

Судьба определяла каждому собственный (кому триллер, кому водевиль, а кому, как Савве, уникальный штучный - "политологическая футуротрагедия" - сценический жанр. Вот только финал пьесы для артистов и зрителей был един. Но это было утешение для сильных, к которым Никита с некоторых пор относил тех, кто был одновременно готов (при любых обстоятельствах) досмотреть пьесу до конца и... в любой момент уйти из театра.

Никита, искренне сочувствуя брату, испытывал однако некое (увы, свойственное близким родственникам) удовлетворение от свалившейся на Савву напасти, потому что слишком уж победителен, самоуверен и отвязан бывал иногда Савва, сжившийся с немало (точнее, все) значившим в России статусом "друга президента". И когда гнал уже не в черном, а в каком-то серебряно-фиолетовом (как Мисаил лунной ночью) искрящемся джипе в реве сирены на красный свет или поперек движения. И когда ошарашивал в ресторанах официантов немыслимыми чаевыми, или вовсе не платил за съеденное и выпитое, требуя к столу администратора: "Да известно ли тебе, презренный тать, кто есть я?". И когда со скверненькой ухмылкой цедил по мобильнику: "Старик, ты в цепи и под напряжением. Через тебя проходит энергия, которая крутит пропеллер нашего самолета. Следовательно, ты не можешь выскочить. Только в случае, если сгоришь... живьем, или... без парашюта. Шучу, конечно. Выбирай".

Такое поведение (Никита не являлся здесь исключением) людям не нравилось.

Как не понравилась бы им (если бы они узнали) разработанная для президента Саввой политика, которую он на манер древнекитайских стратегов определил двойным термином (иероглифом): "Утопление пути в тумане надежд".

"Утапливался", исчезал в "тумане надежд", становился невидимым для окружающих путь к некоей цели. Сама же цель (преступная, невозможная), напротив, представлялась очевидной, как звезда в ночном небе, но (опять-таки, как звезда) недостижимой в силу своей очевидной преступности и невозможности. Людям обманчиво казалось, что жизнь не может быть до такой степени жестокой и примитивной. Поэтому они оказывались в шоке, когда лицезрели (почти всегда внезапный, как выскочивший из табакерки черт) результат, к которому (исполнители) пробирались (подводили страну) как бы в шапке-невидимке. Этот результат настолько потрясал (возмущал, пугал, парализовал и т.д.), что в общественном сознании "утапливался" самый факт достижения казавшейся невозможной цели. В нем видели диковинное (такое случается раз в тысячу лет) стечение обстоятельств, мрачное торжество случая, но никак не (слово "злой" здесь было неуместно в силу своей невыразительности) умысел. Люди надеялись, что то, что случилось, случилось случайно и никогда больше не повторится.

Вдруг неизвестно откуда взявшаяся женщина с длинным печальным, как скользящая вдоль морщины слеза, лицом взялась раздавать бесчисленные интервью, в которых утверждала, что она... бывшая любовница президента.

Собственно, большой беды в этом не было. Президент - не старый еще, да к тому же разведенный, мужчина не обещал народу постричься в монахи. Однако же длиннолицая женщина поведала городу и миру, что президент... (в распространенном понимании этого слова) импотент, что она даже сказать не смеет, какие странные вещи заставлял он ее вытворять, чтобы, значит, вдохнуть (в прямом смысле) жизнь в свою мужскую плоть, получить удовлетворение.

Не смеет.

Но сказала.

Если верить этой безумной, президент (тогда еще, правда, не президент, а уволенный по сокращению штатов из НИИ кандидат математических наук, пробавляющийся частными уроками геометрии), мог совершать это только в глухой (между тремя и четырьмя) предрассветный час, предварительно... придушив (до потери сознания) несчастную женщину. Причем, он творил вечный, как мир, акт не традиционным, а... так сказать, воздушно-бесконтактным способом в мгновения, когда (вместе с сознанием) к женщине возвращалась жизнь, и она начинала судорожно и жадно дышать. Вот это-то, поначалу едва теплящееся, но постепенно набирающее силу дыхание и (стремительно) воскрешало мужскую плоть геометра (будущего президента), которая (если верить женщине) приобретала в пограничном (между жизнью и смертью, дыханием и бездыханностью) предрассветном сумраке какие-то устрашающие очертания. По словам женщины, если бы дышло президента в те мгновения обвели по периметру карандашом, то получилась бы. . . географическая карта России. Так, если принять на веру учение доктора Фрейда, в сознании несчастной трансформировалось слово "геометрия".

"Мне казалось, что вместе с моим дыханием, он трахает... само мироздание", - признавалась женщина, подтверждая тем самым свое безумие.

"Россия почти не дышит", "Россия дышит ртом", "Россия дышит... пока ее трахают", "Спит Россия и не чует, что на ней... президент ночует", "Дышите глубже", "Легкое дыхание". "Искусственное дыхание", "Президентское дышло" и т. д. - под такими дурными заголовками пошли статьи в газетах и журналах. На одном из телеканалов появилась ерническая новостная программа: "Дыши, страна!"

Все, (испуганно) затаив дыхание, ждали разоблачений, скандалов, депутатских запросов, постановлений о направлении президента на медико-психологическую экспертизу, а некоторые политики так даже и его отставки, как вдруг на длиннолицую (невесть что моловшую) женщину набросился в парке бродячий бультерьер, который в мгновение ока перегрыз ей горло, тем самым навсегда лишив ее дыхания, а заодно... отхватил яйца корреспонденту тиражной желтой газеты, бравшего на ходу у бывшей президентской любовницы очередное интервью.

Фотографии несчастной, лежащей с перегрызенным горлом под дубом, и корреспондента с окровавленными лоскутами штанов обошли все газеты мира, как красные гроздья рябины повисли в Интернете.

Президент и до и после инцидента (вероятно) любил многих женщин, но более ни одна из них не смела затевать скандалы, а газеты - публиковать скабрезности о личной жизни главы государства.

Что же касается падкого на сенсации журналиста, то ему не оставалось ничего иного, кроме как... изменить пол.

 

...Газеты (насчет президента и вообще) окончательно успокоились после закрытия главной оппозиционной - "Внутренний враг", которую некоторое время издавал проигравший на выборах миллионер - Енот Никодимович Айвазов, щеголявший в лаковых ботинках с золотым рантом.

Эта газета в одночасье сделалась едва ли не более популярной, нежели знаменитый "Провидец". Что, с одной стороны, было странно, поскольку народ на выборах определенно высказался за повсеместное (тотальное) укрепление дисциплины, наведение порядка на всех уровнях и подуровнях. С другой же - вполне объяснимо. Давно известно, что нет ничего более изменчивого и непостоянного, чем душа народа. Проголосовав за одно (порядок), она (душа) одновременно страстно взыскует прямо противоположного (бардака). Точно так же, проголосовав за бардак, она бы страстно (и тайно) тосковала по порядку.

Душа народа, утверждал Савва, сродни душе женщины, где, к примеру, такие вещи, как верность (мужу) и измена (опять же мужу) странным образом сливаются в некое единое чувство, которому нет определения ни в одном из известных человечеству языков. Савва полагал, что язык души вообще сильно отличается от человеческого. Душа обретает речь (язык) в то самое мгновение, когда язык (речь) человека навсегда умолкает. И это совсем не тот язык (речь), к каким привык человек. В редкие минуты отдыха на природе, прихлебывая красное французское вино, взламывая оранжевый омаровый панцирь, Савва мечтал о том, как уйдя со службы, займется составлением толкового словаря души, в который включит понятия, не имеющие выражения в человеческом языке. Никита, впрочем, сомневался, что это будет обширный словарь, а еще больше - что он вообще будет когда-нибудь составлен, ибо не для того человек умирает, чтобы знать, что с ним случится, на каком языке ему говорить на том свете.

Собственно, закрытия "Внутреннего врага" как такового не было, скорее имело место загадочное самоисчезновение, растворение газеты в... дерьме.

Ее страницы вдруг начали источать невыносимый (гипер) запах, который распространялся в пространстве с космической скоростью и космической же энергией, заполняя любые объемы, вызывая понятную ненависть окружающих, оказавшихся в зоне (боевых) действий вони к читателю (носителю) газеты.

Редакция "Внутреннего врага" пыталась разобраться в загадочном явлении. Газету исследовали в российских и зарубежных химических лабораториях.

Но тщетно.

Природу запредельной вони выявить не удалось. Возможно (на молекулярном уровне) смердела бумага, или что-то подмешивали в типографскую краску (что именно, установить не удалось), а может они начинали совместно смердеть, соединяясь, под воздействием некоего неизвестного науке реагента? Высказывались предположения, что здесь задействованы новейшие, влияющие на подсознание человека, биотехнологии, и, стало быть, гипервонь носит фантомный характер. Может, так оно и было, да только легче от этого не становилось.

"Кому по силам провернуть подобную оперцию с самой тиражной в стране газетой? - вопрошал в редакционной статье главный редактор "Внутреннего врага". - Только власти, в руках которой сосредоточена вся мощь государства. Какой вывод из этого можно сделать? Наша власть смердит, государство превращено в инструмент решения проблем власти, а народ, как всегда, безмолствует, вдыхая вонь".

Но кто мог прочитать его статью?

Если власть и смердела, то, в отличие от газеты "Внутренний враг", виртуально, в смысле, неосязаемо, точнее необоняемо. Редактор, таким образом, выступал в роли оратора, вещающего из глубины развороченного, сто лет не чистившегося, сортира. Возможно, он произносил правильные слова, но люди бежали мимо, зажав носы.

"Канализационный оратор не хочет спускать воду", - подвела итог полемике правительственная газета.

Лишь самые стойкие поклонники "Внутреннего врага" могли выносить этот запах. С газетой стало опасно появляться на улице. Некоторые оппозиционеры, отчаявшись, пытались читать ее в противогазах, но отвратительный (никакое органическое дерьмо не могло так смердеть) запах проникал сквозь фильтры, гофрированную резину, подтверждая тем самым предположение о своем виртуальном, то есть внефизическом, внесущностном характере. Более того, человеку единожды вдохнувшему этот запах, начинало казаться, что он сам смердит, превращается в мобильный центр вони. Так в сознании народа чтение оппозиционной прессы, приобщение к антиправительственным мыслям соединилось с кошмарным запахом. По-простому (а народ, как известно, любит все простое) получалось: пока ты чтишь власть, читаешь правительственную газету, благоговеешь перед президентом - ты жив и свеж, но как только сворачиваешь "налево" (или "направо") - ты мертв и смердящ.

Странным образом беда обрушилась только на одно издание. Остальные (лояльные) пахли как положено - бумагой и типографской краской, а правительственная, к примеру, газета, так даже едва уловимо благоухала жасмином, любимым, как известно, растением президента.

В тот год вокруг Москвы как раз начали высаживать знаменитый "жасминовый пояс", изумлявший спустя несколько лет гостей столицы своей непролазностью, как если бы под Москвой вдруг вырос какой-то Шервудский лес, где некогда скрывался Робин Гуд. Жасмин оказался столь неприхотливым с экологической точки зрения растением, что на южном направлении продвинулся до Тулы, а на западном - до города Зубцова Тверской области. Особенно быстро овладевал он брошенными (а таких в России было немало) полями. В колючих жасминовых кущах завелись зайцы, мясо которых было не просто нежнейшим, но еще и отдавало жасмином. Эти жасминовые зайцы превратились вскоре в деликатес покруче черной икры, которой (как и возделанных полей) к тому времени в России почти не осталось.

Экспортом жасминовой зайчатины ведало специальное управление администрации президента. Оно жестоко пресекало все попытки браконьерства. Жасминовые леса неустанно прочесывали спецегеря, расстреливающие браконьеров на месте.

Государство и власть, все честные люди России, сплотившиеся вокруг своего президента, таким образом, благоухали жасмином.

Оппозиция же, разного рода извращенцы и нечестивцы, сплотившаяся вокруг газеты "Внутренний враг" (то есть вокруг носившего лаковые ботинки с золотым рантом Енота, которого в некоторых изданиях уже именовали Дерьмотом) - дерьмом.

Нечего и говорить, что "Внутренний враг" вскоре стали называть газетой, пахнущей дерьмом, потом просто дерьмом, а некоторые еще и вражеским дерьмом.

Судьба газеты, таким образом, была решена.

Единственное, что вызывало удивление - почему власти разрешали издавать ее, невыносимо смердящую, так долго? Почему терпели, не применяли (если не идеологических, то санитарных, экологических) репрессий? Стоическое долготерпение властей изумляло общественность. Президент и правительство буквально понуждались к решительным действиям. Дом правительства пикетировался людьми с прищепками на носах. Издали они напоминали нехорошо встревоженных водоплавающих.

Еще недавно преисполненные решимости стоять до конца, журналисты-енотовцы потихоньку покидали редакцию...

Окончательно газета перестала существовать в день, когда цех, куда привезли печатать пленки очередного номера оказался... пустым, как небо, с которого Господь Бог убрал солнце, луну и звезды. Рабочие ушли, не желая работать в противогазах, хотя Енот обещал выплатить им за этот (где, как он утверждал, обнародована вся правда о президенте и выстраиваемой им в стране системе власти и, следовательно, жизни) номер бешеные деньги, чуть ли не столько, сколько каждый рабочий (а это были дюжие парни) сможет унести на своем горбу.

Но они ушли, оставив открытыми все окна и двери.

По цеху гулял чистый (жасминовый) ветер.

"Как только этот номер станет достоянием читателей, с так называемой "загадкой" Ремира будет раз и навсегда покончено!" - прокричал, сверкая золотым рантом на ботинках, Енот на жидкоголовом митинге оппозиции в Парке имени Горького.

Жасминовый ветер унес его слова, развеял сгустившийся над митингом скверный запашок. Солнце ушло в облака. Золотой рант на ботинках Енота поник, как будто был латунным или медным.

Над "загадкой Ремира" размышляли лучшие умы человечества.

Одни высказывали мысль, что это материализация хватательного (утопающий за соломинку) рефлекса человечества. Другие - что это своеобразная сублимация воли к власти, через волю к безвластию в смысле принятия безволия за волю, а безвластия за власть. Так, однажды увидевшие самолет (на котором им доставили продовольствие) дикие полинезийцы потом с удивительной точностью сплели подобие самолета из листьев и прутьев. И, надо думать, немало огорчились, что в этом самолете почему-то не оказалось продовольствия. Третьи - что эра Христа завершилась, и Ремир - это новейшей, так сказать, формации божество, решающее проблемы не человеческим, а именно божественным (неоязыческим) способом.

Никто так и не смог прочитать этот уникальный (во всех смыслах, включая слово "кал") номер газеты "Внутренний враг". Некоторые, правда, утверждали, что читали с расстояния в триста метров с помощью артиллерийского бинокля, но не могли внятно пересказать его содержания. Статья, которую никто не прочитал, превратилась в легенду.

Но это уже не имело никакого значения.

Жасминовый ветер вольно веял над страной.

Зато все прочитали статью в правительственной газете -"Жасмин побеждает дерьмо", где простым и доходчивым языком (и дети понимали) объяснялось, что люди, которым нравится дышать запахом жасмина по определению лучше (чище, здоровее и т.д.) людей, которым нравится дышать запахом дерьма.

Никто, естественно, не посмел обвинить в чем-то президента, который тем временем озадачил Верховный Суд запросом: можно ли приговорить бультерьера, растерзавшего его мнимую любовницу, за содеянное к высшей мере наказания?

Верховный Суд поручил рассмотрение дела специальной комиссии из лучших кинологов, которые подробнейшим образом обследовали пса.

"Внутренний враг" утверждал, что демократии в России нет, цитировал каким-то образом раздобытый документ для служебного пользования "Утопление пути в тумане надежд".

Но если бы было так, бультерьра немедленно бы пристрелили и, как говорится, концы в воду, а тут (значит была в России демократия!) на его защиту отважно встало общество защиты животных. Активисты общества утверждали, что такого не случилось бы, если бы пса не выгнали из дома. Не всякому бультерьеру по силам пережить изгнаннический стресс. Как можно говорить об отсутствии демократии в стране, если сам недавно избранный президент, которому еще править и править, в интервью индийским журналистам сказал, что часто задумывается о том, что будет делать после того как закончится определенный Конституцией срок его президенства. Наверное, объявил президент потрясенным индийцам, я возглавлю секцию бультерьеров в районном обществе собаководов. А там, чем черт не шутит, пойду учиться на зоопсихолога.

Специальная правительственная комиссия (без дураков) занялась решением проблемы бездомных собак. По всей стране, как грибы, росли собачьи дома, приюты, гостиницы. К ним, привлеченные запахом жареного мяса (псов кормили по утвержденным ООН и Всемирной организацией охраны животных нормам) тянулись окрестные бомжи, с которыми постояльцы (питомцы) этих самых домов, приютов и гостиниц расправлялись мгновенно и беспощадно.

В конце концов бультерьеру была сделана сложнейшая нейрохирургическая операция, в результате которой он стал тихим и ласковым, как кролик. Его забрал к себе изменивший пол корреспондент, и теперь они мирно гуляли в парке, где им когда-то так не повезло. Или, наоборот, думали многие, наблюдая идиллическое гуляние, необыкновенно повезло.

А как только одна богатейшая сибирская губерния всерьез заговорила об отделении от России, окружила себя границей, взялась печатать собственные деньги, перестала перечислять средства в общий бюджет, завела собственную армию, там вдруг... прорвало плотину гигантской, построенной еще во времена Сталина, ГЭС, и вода понеслась сквозь плодоносные долины, золотые прииски, сметая на своем пути все к чертовой матери. В мгновение ока губернии был нанесен такой ущерб, что там и думать забыли о независимости. Несколько недель незадачливые сепаратисты вылавливали и хоронили утопленников. Потом, как водится, начали клянчить у центральной власти гуманитарную помощь. Смысл сепаратизма в этой отдельно взятой губернии был "утоплен" раз и навсегда.

Или взять гимн России, которым в итоге стала... минута молчания. С этим гимном возились долго. То музыка не подходила, то слова были какие-то не такие. Одним не нравился бывший советский гимн, другим - "Боже, царя храни", третьи крысились на бессмертные стихи Лермонтова "Люблю Россию я, но странною любовью"...

Президенту все это надоело, и в один прекрасный день он просто взял и молча вышел из белого колонного зала, где заседали, обсуждая бесчисленные варианты гимнов, правительство и парламент.

Как только президент вышел, в зале немедленно выключили микрофоны и свет. Установилась тревожная, гнетущая тишина. Тогда-то вероятно в голову президента и пришла гениальная мысль, что нет для России гимна лучше, нежели минута молчания. Отныне когда наставала протокольная необходимость исполнить гимн, все просто вставали и молчали. В газетах написали, что минута молчания - наилучший и наиболее подходящий для России гимн, как по причине всеобщей понятности, так и - экономии госсредств. Незачем теперь было гонять в аэропорты, театры и на стадионы военные оркестры, чтобы они, разряженные как петухи, гремели там медью, били в барабаны. В последнее время, правда, обсуждалась возможность дополнить гимн каким-нибудь наиболее характерным для России звуком, но никто не знал, какой именно это звук. Вороний грай? Медвежий рык? А может... рык бультерьера, перегрызающего горло мнимой президентской любовнице? Или тяжкий выдох маханувшего стакан водяры мужика? А может, тоскливое, как смерть, завывание осеннего (не жасминового) ветра в неубранном поле? Или конструктивно-размеренная поступь президентских ботинок по длинному кремлевскому коридору? Одним словом, многие звуки могли вместить в себя идею России, украсить подобно прекрасным словам совершеннейшую музыку - тишину.

Любимым изречением Саввы, которого тогда называли вторым человеком в России было: нет неразрешимых проблем, есть трусы, которые их не хотят решать. Савва, естественно, таковым себя не считал. Только идиот стал бы трусить, пребывая в подобном качестве.

Помнится, Никита заметил ему, что все это (в особеноости в такой стране, как Россия) преходяще и недолговечно. На что Савва, усмехнувшись, ответил, что все в этой жизни (включая саму жизнь) недолговечно и преходяще, непреложное же знание того, что он умрет, как правило, не мешает человеку наслаждаться этой самой жизнью, если, конечно, ему представляется такая возможность. Оттягиваться по полной, сказал Савва, соединить свою судьбу с историческим процессом, Божьим Промыслом, а там - будь, что будет. По крайней мере, добавил после паузы, хоть умереть будет непозорно. Помнится, Никита в то мгновение почему-то подумал об угонщике шикарного автомобиля, скрючившимся во тьме под рулевой колонкой, соединяющего проводки зажигания. Никита подумал, что в понимании Саввы "соединиться с Божьим Промыслом" - это все равно, что угнать у Бога тачку, если, конечно, у Бога тачка была лучше, нежели сумеречно-серебряный лунный Саввин джип.

Никита не сомневался, что с пропагандистом (хорошо, если не исполнителем) идеи "Утопления пути в тумане надежд" ничего хорошего (в обозримой перспективе) произойти не может, да и "непозорная" смерть ему отнюдь не гарантирована.

Но Савва ответил, что вот уже две тысячи лет мир устроен так, что без предчувствия конца никакое дело в нем сладиться не может, ибо человек начально и конечно, изначально и бесконечно смертен. А так как по сути своей человек - ребенок, нет для него занятия более интригующего и захватывающего, нежели игра с запретным, а именно, со смертью, с концом.

Сверкание и треск проводков под рулевой колонкой, чих мотора Божьей тачки, подумал Никита.

Без предчувствия конца, сказал Савва, жизнь не имеет смысла, ибо нет для человека смысла в вечном, точнее в вечно длящемся, а есть только в предельном, касающемся исключительно его и не просто предельном, но внезапно предельном и, желательно, предельно достижимом для данного конкретного человека.

"Хочешь знать в чем заключается так называемая загадка Ремира, над которой все бьются, но только попусту разбивают свои умные лбы? - спросил однажды у Никиты Савва. Отменно отужинав в стилизованном под украинский дворик (с живыми: конем, козами, индюком, курами, петухом, котом и толстой бабой в сарафане, как в аква-, точнее, террариуме) ресторане, они мчались по ночной Рублевке на служебную дачу, которую занимал тогда Савва - трехэтажный каменный особняк с сауной, биллиардом, бассейном и круглым залом для приемов человек эдак на пятьдесят. - Его загадка заключается в том, - густо дохнул горiлкой з пэрцэм Савва, но не успел договорить. Какой-то ночной зверь - барсук, а может, хорек - вдруг материализовался в белом космическом свете амальгамных фар прямо под колесами джипа, однако Савва, хоть и изрядно принял на грудь этой самой горiлки з пэрцэм, успел резко уйти вправо, так что ошалевшего, ослепленного, но живого зверя отбросило, сорвало (как шкуру с веревки) воздушной волной на обочину, а с уж с обочины зверь сам уволок уцелевшую шкуру в лопухи. - Что он, - как ни в чем не бывало продолжил Савва, - если конечно захочет, может дать какому-нибудь одному конкретному человеку... по своему, естественно, выбору и усмотрению... все, - понизил голос Савва, - что только может получить человек в России и... даже больше".

Как, к примеру, тебе, подумал Никита.

"Но может, опять-таки, если захочет, - задумчиво посмотрел на сопровождавшую их вдоль Рублевки огромную золотую (как исполнившееся желание) луну Савва, - все и отнять, включая жизнь, то есть выступить в роли рока, фатума, судьбы, положив х... на Конституцию, прокуратуру, УК, ГК, Верховный Суд, парламент, правительство и т.д. А еще, - сказал Савва, - его загадка в том, что он плевать хотел, что говорят сейчас и скажут о нем потом люди, что напишут в газетах и учебниках истории. Может быть, он вообще об этом не думает, и все эти гениальные мысли, глубокие ходы, крутые интриги, то есть все то, что приписывают ему люди, не имеет к нему ни малейшего отношения".

"В чем же здесь загадка?" - удивился Никита.

"А в том, - неожиданно разозлился Савва, - что власть, как "вещь в себе", как neverendind process обеспечивается только тогда, когда слова "Кто был никем, тот станет всем" звучат в сердце каждого гражданина. Народ наивно полагает, что Ремир, как некогда Сталин, может дать "все" сразу всем, что у него в кармане, так сказать, волшебная палочка. Так что Ремиру остается всего-ничего: не разочаровать народ, который, - усмехнулся Савва, - не может взять в толк, что у него, Ремира, как, впрочем, и у Сталина, на весь народ все равно не хватит"...

"Как же не разочаровывать народ, если на всех один х... не хватит?" - уточнил Никита.

"Одним давать, а у других отнимать - это слишком просто, - ответил Савва. - Это мог и первый, и второй, и этот... с рыбьей мордой... как его... забыл... Чтобы не разочаровать народ, надо действовать так: сначала каким-то людишкам дать, а потом отнять. А чтобы народ не просто не разочаровался, а еще больше зачаровался, надо этих людишек того... Загадок много, а разгадка одна", - вдруг произнес упавшим голосом Савва.

"Не томи", - попросил Никита.

"Разгадка в том, - продолжил не просто упавшим, а разбившимся, как если бы он был зеркалом, голосом Савва, - что народ самовыражается через личность правителя. Вот наш народ и выразился"...

 

...Или взять такой, введенный Саввой в политологию, термин, как "документальная пропаганда".

Любое, самое дикое и непотребное обвинение против кого-либо могло быть наглядно подтверждено с помощью мгновенно изготавливаемого ради этого случая абсолютно подлинного документа. Вдруг выяснялось, что страшный этот червь-документ двигался (полз) по учреждениям своим путем, пока, наконец, какой-нибудь верный сын России, соратник президента, друг народа, враг мирового зла не протыкал его копьем, как Георгий Победоносец змея (червя), не отрубал ему, как Персей Медузе-Горгоне, ядовитую башку.

Как правило, для этой цели изготавливался всего один документ, но такой (в прямом и переносном смысле) "убойной" силы, что уже никаких пояснений, полемик, публицистических статей в газетах и ТВ-обличений не требовалось.

Документ свидетельствовал сам за себя, как не остывшая печь Освенцима, как дымящийся горячей кровью жертвы нож, только что вырванный из рук убийцы.

Взять хотя бы перехваченное письмо Енота в Рейкьявик Верховному Троллю, существование которого (как и Верховного Эльфа, а также Генералиссимуса гоблинов) было официально подтверждено Римским Папой в седьмом году третьего тысячелетия.

Этот Тролль контролировал добычу не только золота и прочих полезных искапаемых, но и нефти, то есть, по сути дела являлся самым главным "естественным монополистом" человечества. Две тысячи лет он сидел тише воды ниже травы, а в ночь с тридцатого апреля на первое мая 2007 года вдруг обратился к человечеству по каналу МTV, что, мол, ресурсы земли на исходе и что, стало быть, он, Верховный Тролль, вводит "карточную систему" на их дальнейшую разработку.

Все, кто увидел на экране странную трехглазую складчато-квадратную физиономию с окладистой фосфоресцирующей бородой, решили, что это выступает какой-то новый певец, или демонстрируют очередной экологический ролик. Однако на следующий день практически повсеместно - от Арктики до Патагонии - вышли из строя по неизвестным причинам роторные экскаваторы, цепь точечных землетрясений наглухо запечатала большинство шахт и карьеров.

Вот этому-то Верховному Троллю и накатал Енот письмецо с просьбой "во имя демократии и охраны окружающей среды" окончательно урезать российскую "долю" нефтяного пирога, чтобы, значит, уровень жизни народа снизился до такой степени, чтобы народ взбесился, как он взбесился в 2007 году (когда Тролль урезал в первый раз).

Тогда народ сам не заметил, как смахнул со стола власти очередного президента России, странного, неуловимого (в смысле предпочтений) паренька, тонким голосом и зализанным своим обликом напоминавшего... дворецкого. Власть досталась ему совершенно случайно, и народ по всегдашней своей привычке сначала (неизвестно за что) сильно его полюбил, но вскоре (по вечной схеме) еще сильнее возненавидел.

После обнародования письма Еноту оставалось только застрелиться, немедленно убежать из страны, он же взялся доказывать, что никакого письма не писал, что любит Родину и т.д., то есть упорствовал в недоказуемом, истощая терпение людей, охотно верящих во все, кроме истины.

Савва никогда не делился с Никитой своими планами по переустройству России, не рассказывал, какие советы дает президенту. Никита самостоятельно постигал его программу, если конечно, ее можно было назвать программой и если Никита правильно ее постигал.

Никита с Саввой не понимали друг друга, как не понимают друг друга убежденный трезвеник и убежденный пьяница. Для одного вино - скверна, смерть. Для другого - радость, жизнь.

"Утопление пути в тумане надежд", между тем, по мнению Саввы, являлось всего лишь приуготовлением к следующему организационному действу, которое он определял как "возвращение смысла".

Из шести слов: "утопление", "путь", "туман", "надежда", "возвращение", "смысл" в голове у Никиты почему-то составился образ всплывающего утопленника. У смысла-утопленника были выпученные (или, наоборот, зияющие, вырванные раками) глаза, синее раздувшееся как дирижабль тело, зеленые косицы водорослей. Он был ужасен, утопленник-смысл, и люди, глядя на него, раскинувшегося на берегу, крестились. Им и в голову не могло прийти, что смысл вытащили не для того, чтобы похоронить, как положено, а... чтобы он ожил. И не просто ожил, а взялся командовать этими самыми людьми.

Савве, естественно, все виделось по другому.

Кошмарный безглазый со свисающими зелеными космами смысл казался ему полным сил и энергии богатырем, вставшим не из вонючей пучины, а из хрустального гроба.

После того, утверждал Савва, как в течение многих лет все произносимые властью слова народ воспринимал как ложь, бред, ничто (в лучшем случае - нечто), отсутствие, пустоту и т.д., словам (после ряда мероприятий по изменению, как выразился Савва, рельефа реальности) возвращался их истинный, первозданный смысл.

В самом деле, слово в одном рельефе представлявшееся воробьем, которого не поймаешь, в другом - оказывалось соколом, разящим без промаха, в третьем - мудрым вороном, живущим триста лет и три года. Слово, бывшее, так сказать, картонной саблей, которой никого невозможно зарубить, как, впрочем, и напугать, вдруг превращалось в саблю острую, булатную, которой можно было запросто снести башку.

Вот как должен был измениться этот самый рельеф реальности.

По мнению Саввы, наглядное (демонстративное) превращение слова в дело могло в свою очередь превратить в глазах народа президента в героическую личность. Как, впрочем, и любого другого, кто божественной рукой изменит рельеф реальности в бесконечно уставшей от слов-импотентов, слов-воробьев России.

Этим человеком должен быть только президент, рассудил Савва. Кому, как не президенту повелевать словами, которые, как утверждал Савва, прежде чем окончательно ожить, соединиться с делом, проходили стадию мумии, когда слово несло (сохраняло) в себе лишь (мистическую) форму (абрис) смысла, затем стадию... гомункулуса, когда оно становилось делом на узком, так сказать, участке бытия и не потому что это дело было нужно народу, а - исключительно тому, кто его, гомункулуса, создал, вырастил, и, следовательно, надеялся что-то со всего этого поиметь. На данном этапе слову-гомункулусу иной раз сообщался общенародный смысл, допустим, что тот или иной банк (корпорация, финансовая группа) истово блюдет государственный интерес в то время как все остальные это самое государство обворовывают, но это, конечно же, был обман.

Так полагал Савва, разработавший для президента настоящую стратегию преображения слов - изменения рельефа реальности.

Сочиняя тексты речей и статей президента, он строил слова, как войска, разделял их по родам - на пехоту, легкую и тяжелую кавалерию, десантные части, спецназ, тактические и межконтинентальные ракетные батареи, эшелонированно размещал на реальных и виртуальных театрах военных действий, бросал в бой, чтобы они уничтожали врага, оставляя за собой его территорию.

Враг в свою очередь, отступая, минировал землю, распылял в воздухе ядовитые вещества, отравлял колодцы, грозил ударами возмездия, пропаганистски шумел о мифическом чудо-оружии.

На освобожденную от врага территорию вступали слова-саперы, которые, как известно, ошибаются всего один раз, и даже слова-собаки, безошибочно вынюхивающие минные поля.

А врагов у воскрешаемого государственного слова было видимо-невидимо.

Вспомнить хотя бы соперничавшую некогда по популярности с "Провидцем" газету "Внутренний враг".

"Провидец", кстати, вскоре тоже прекратил свое существование после известного указа о запрете на предсказания будущего. Многое прекратило свое существование в России в связи с изменением рельефа реальности.

 

...Заводы, однако, в особенности металлургические, работали.

На один из них - в Сибири - и наведался президент, пожелавший самолично осмотреть линию разлива какой-то сверхновой легированной стали, а заодно придумать название для этого сорта.

Местные холуи предлагали назвать сталь "Ремир", что, как они утверждали, означало отнюдь не имя президента, а аббревиатуру двух слов "Ремонт мира".

Но Савве такое название не очень нравилось.

Какой ремонт?

Какого мира?

Савва планировал передать контрольный пакет акций этого завода нужным людям, сам хотел погреть руки над стальным огоньком - "отремонтировать" (по части финансов) свой собственный "мир".

Зачем было во всеуслышание (пусть даже и символично) об этом кричать?

Никита Иванович до сих пор не мог забыть те знаменитые, в мгновение ока облетевшие мировые новостные сети, телекадры.

Ремир, несмотря на лютый мороз, был в черном кожаном плаще, струящемся, переливающимся на нем как новенькая змеиная кожа, оперение ворона, живущего триста лет и три года, и в белоснежном, подаренном далай-ламой шелковом шарфе, к которому не приставала грязь. Ремир, случалось, спускался в этом шарфе в угольную шахту, поднимался из нее, черный как ночь и только шарф пронзительно белел, как хрестоматийный парус одинокий.

Он прилетел на завод на вертолете (на территории была оборудована площадка), но долго не шел в цеха, задумчиво осматривая открывающиеся за бетонным забором горные пейзажи: бескрайние снега, кинжально-синее небо, как в ножнах, в светящихся точках звезд, с белой, как круглая борода или сугроб, луной, ярким, но холодным, как слово-импотент, искрящимся солнцем. Редкие светлые волосы - он был без шапки - заиндивели на морозе, и казалось, над головой у президента светится радужный нимб. Ремир (в отличие от свиты) как будто не замечал холода. А между тем на электронном табло у входа в цех значилось - 47 градусов по Цельсию.

Он молча выслушивал объяснения, в упор не замечая красномордого (но уже начинающего от холода белеть) хозяина, которому с немалым трудом давались длинные периоды речи без мата и привычных ему блатных оборотов.

Хозяин - молодой миллиардер, стремительно поднявшийся при прежнем президенте - был вынужден оперировать не вполне органичными для него (технологическими и экономическими) терминами, а потому он не просто злился на мороз, президента, свиту и т.д., но и не считал нужным скрывать эту свою злость. Кем, в конце концов, был для него, становившегося благодаря демпинговому экспорту сверхновой стали каждый день богаче на миллион долларов, очередной - четвертый - президент? Да никем! Час времени (если разделить миллион на двадцать четыре) хозяина стоил более сорока тысяч долларов, и ему не хотелось проводить его на морозе. Вот почему он довольно бесцеремонно ухватил президента за рукав и предложил немедленно пройти в цех, пока "яйца от холода не отвалились".

Президент посмотрел на него долгим, ничего не выражающим взглядом.

Хозяин глаз не отвел, выдержал президентский взгляд.

Между ними как будто протянулся невидимый канат.

На хозяйском участке каната виртуально сосредоточились: миллиарды долларов в российских и иностранных банках; вздувающиеся и лопающиеся как пузыри, оффшоры; сказочно обогащающие избранных и разоряющие всех остальных дефолты; "мерседесы" и джипы; многобашенные виллы с бассейнами на средиземноморском, калифорнийском и прочих побережьях; переданные в безраздельную собственность случайным (неслучайным) людям самые прибыльные предприятия отечественной промышленности; многотысячные охранные банды, готовые выполнить любые приказы; завернутые в бетонные саваны фундаментов, сожженные в печах крематориев конкуренты; скупленные на корню прокуратура, милиция, власть и печать - одним словом, все то, что превратило Россию, как утверждали западные газеты, в "черную дыру человечества".

На президентском участке каната наподъемными гирями повисли: смехотворный, неизвестно какими ракетами управляющий "ядерный чемоданчик"; истаивающая под солнцем повсеместного (не прекращающегося) хаоса тень народного трепета перед властью; гаснущая (как лампочка в коммунальном сортире) воля государства, неспособного провести в жизнь ни одного своего решения; сломанная (как посох задержанного в Москве восточного - в халате и в волчьем треухе - бродяги - вертикаль управления; плюющие на стиснутую внутри кремлевских стен центральную власть области и почти что уже независимые национальные республики; нищий разворовываемый бюджет; бессильная армия; облепившие улицы городов, как вши, бомжи; брошенные дети; голодные пенсионеры; сухие груди рожениц; профессора, получающие меньше дворников; школьницы-проститутки; спивающийся озверевший народ; взрывающиеся по неизвестным причинам дома; техногенные, природные и прочие катастрофы - одним словом, все то, что делало Россию, как утверждали западные эксперты и политологи, "ледяным тупиком цивилизации", "страшным, преподанным миру уроком", "результатом, имеющим смысл только в случае его неповторения".

Хозяйский участок каната был составлен из стальных сверхпрочных (порочных) нитей.

Президентский - из гнилой (тоже порочной, но иначе) дратвы, какой по всей стране обматывали перемерзающие теплоцентрали.

Хозяйский конец сворачивался в хищную, как орлиный клюв, петлю, готовую удушить (заклевать) президента.

Президентский (гиревой) тянул президента к центру земли, в небытие, туда, куда канули все предшествующие президенты России.

Неимоверным усилием воли президент удержал свой конец на весу, пожав хрустнувшими кожаными плечами, двинулся в сторону цеха, где уже все было готово к торжественной разливке стали.

Оркестр на красном ковре грянул гимн (тогда еще у страны был гимн с музыкой и словами), однако же огненная сталь не хлынула из печи в желоб. Сгорбленное, как если бы в спину ему дул ветер, плоское, как если бы по нему прошелся асфальтовый каток, существо в асбестовом костюме, как ни пыталось пробить специальным длинным ломом запекшуюся окалину в зеве печи, не могло выпустить на волю огненную реку.

Хозяин, забыв о приличиях, о том, что рядом находится глава государства, разразился непотребным (если, конечно, он когда-то бывает потребным) блатным матом, вырвал из рук немощного рабочего лом. Бедолага, гремя асбестом, рухнул на пол. Прямоугольный с синим экранчиком шлем слетел, и все увидели, что под асбестовым костюмом скрывается... освенцимской худобы длинноволосая женщина.

"В чем дело?" - отодвинув плечом хозяина, президент помог ей подняться, бережно прислонил, как хрупкую (асбестовую?) куклу к стене.

"Какое может быть дело, - с отчаяньем (когда нечего терять, уже и пролетарские цепи потеряны) проговорила женщина, - если он, - кивнула на хозяина, - полгода, гад, зарплату не платит! А когда, - всхлипнула, - мужики захватили контору, сначала газ пустил, а потом... пострелял. Семерых похоронили. Мы писали тебе в Москву. Что ж ты не разобрался? Откуда силы, когда жрать нечего? Моей дочке десять лет, знаешь сколько она весит? Десять килограммов!"

"Чего плетешь, дура? - хмуро спросил хозяин. - Да, стреляли, потому что это был бандитский налет, попытка захвата частной собственности, которая это... по нашей Конституции священна. Есть постановление прокурора, что охрана действововала по закону. А зарплату немного задержали, потому что накрылся банк-оператор на Кайманах. Со следующего месяца будем обслуживаться через Европу, Лихтенштейн, так что никаких не будет задержек. Ну чего, пускать сталь или как?"

Воцарилась долгая пауза.

Все молча смотрели на президента.

"Накормить, дать денег, одним словом помочь, - распорядился Ремир. - Дочку к врачу. Немедленно. Ну, а с тобой, мил человек"... - повернулся к хозяину.

"Это фуфло, пустой базар! На заводе все путем!" - крикнул тот, ища глазами свою охрану.

Та, однако, была далеко.

Все входы в цех контролировались людьми из службы безопасности президента, единственной, как признавали многие, эффективной и способной принимать самостоятельные (а главное, быстрые) решения, структурой в России.

"Куда его?" - решительно шагнул к хозяину Савва, не любивший плестись у событий в хвосте.

Никита, помнится, мысленно посочувствовал брату. Ведь именно этому блатарю Савва намеревался передать в управление государственный пакет акций, то есть сделать его полным и окончательным владельцем завода, за что блатарь обещал Савве решить все его материальные и прочие проблемы на два поколения вперед.

Мгновение назад бывший "всем", но вдруг сделавшийся "никем" блатарь, ловил глазами, как сетью, золотую рыбку Саввиного взгляда, но вместо золотой рыбки словил пиранью, пластавшую сеть в лоскуты.

Савва мотнул головой, и президентские охранники подхватили хозяина под белы руки.

"Куда? - проревел президент с такой яростью, что Никита сразу вспомнил про знаменитый гнев Ахиллеса, от которого волновались воды Эгейского моря и содрогались стены Трои. - Его?" - В лицо президента, словно в мистический (в смысле вместимости) сосуд хлынула многолетняя, не знающая исхода обида народа на ограбивших страну проходимцев, на собственные унижения и нищету, голодную несчастную жизнь, на весь внезапно утвердившийся новый уклад, в котором народу была отведена (и, самое удивительное, что он ее принял) роль бессловесного вымирающего быдла.

Народная обида преобразила лицо президента.

Такое лицо могло бы быть на Страшном Суде у ангела-заступника униженных и оскорбленных, к каковым можно было с уверенностью отнести за малым исключением весь русский народ, точнее его остатки.

"В железо!" - Ремир вдруг каратистским ножным ударом выбил из печи запекшийся струп, как гнилой зуб, отпрыгнул в сторону, а другим еще более лихим - с разворотом - кулаком устремил растопырившего руки хозяина навстречу вырвавшейся из печи огненной стальной струе. Причем, настолько хитрым был удар, что выглядело все так, как если бы хозяин сам, потеряв равновесие, шагнул в металл. Все в ужасе отпрянули, и только странная фигура с растопыренными руками, как распятая на огненном кресте, некоторое время встречала (как плотина) грудью сталь, но вскоре стальная струя пробила грудь-плотину и полилась дальше сквозь (бывшего) человека, как сквозь игольное ушко, точнее рамку, а вскоре и сам человек - в пальто, в ботинках, в костюме с непустым, вероятно, бумажником во внутреннем кармане, в золотых швейцарских часах "Raymond W eil", в белоснежной рубашке и галстуке с черной жемчужиной сначала опустился на колени, а потом и вовсе растворился в огненной реке, как будто и не было никакого человека.

"Отныне так будет с каждым, кто идет против народа и президента. Объявляю завод собственностью трудового народа!" - решительно развернувшись на каблуках, так что полы кожаного плаща раскрылись за ним, как крылья летучей мыши (Batman), Ремир, не оглядываясь, пошел к выходу.

Так слову был возвращен его, слова, непосредственный (первозданный, единый, неделимый и т.д.) смысл.

Так был изменен рельеф реальности.

Так Ремир превратился в президента, слово которого отныне ценилось выше золота, примерно так, как ценится огненная сталь, которую можно встретить собственной грудью.

 

...Вообще же главным (внешне-внутренним) врагом России Савва полагал такую неосязаемую вещь, как изначальное отсутствие надежды на лучшее. Она исключалась для России не только на, так сказать, мистическом (когда народ понимает и спивается) уровне, но и с точки зрения строгого научного анализа.

Никаких шансов на вхождение в "золотой миллиард" Россия (как страна, общество) не имела, хотя бы уже потому, что деньги от продажи природных ресурсов (как до, так и после вмешательства Верховного Тролля) доставались немногим людям, в то время как народ пребывал в neverending нищете. В "золотой" же "миллиард", как известно, входили народы не просто научившиеся отстаивать свои права, но еще и лишающие этих самых прав другие народы, жирующие за их счет.

Не могла Россия и совершить научно-технический прорыв к новым технологическим горизонтам в силу того, что большинство талантливых ученых давным-давно уехали из страны.

России, как стране и обществу, таким образом, было предназначено вырождаться, откатываться с некогда заселенных территорий, терпеть ужасающую социальную несправедливость, замерзать без тепла и света, пянствовать и подыхать.

Какая уж тут надежда?

Существование без надежды представало тем самым рельефом рельности, той самой психологическо-исторической данностью, которые, по мнению Саввы, следовало во что бы то ни стало изменить, "зачистить" бульдозером. Окаменевший за пятнадцать лет рельеф "консервировал" ситуацию, когда любые начинания нации (в России, правда, таковых не наблюдалось) становились изначально непродуктивными, обреченными на неудачу.

Как было это изменить, переиначить?

Ведь и в масштабах мирового, так сказать, сообщества, христианской цивилизации дела обстояли далеко не лучшим образом.

Налицо была очевидная исчерпанность ресурсов планеты, невозможность (в особенности после ультиматума Верховного Тролля) и далее поддерживать уровень благосостояния пресловутого "золотого миллиарда". Точнее, теоретически его можно было поддерживать, но только за счет сокращения численности представителей остального человечества. А численность их было сокращать не так-то выгодно, во-первых, потому, что они и так ускоренно вымирали, во-вторых же - трудились за гроши на самых вредных производствах, выведенных за границы проживания "золотого миллиарда".

Да и сам миллиард серьезнейшим образом видоизменился.

Столицей (тогда еще) объединенной Европы считался город Амстердам, семьдесят процентов жителей которого являлись одинокими людьми, удовлетворявшими свои сексуальные потребности самыми неожиданными способами.

Последний раз Никита Иванович был в Амстердаме в самый разгар Великой Антиглобалистской революции, лет десять назад. Он не запомнил ничего, кроме кошмарного количества велосипедов (многие из них годами ржавели, прикрепленные гибкими замками, скажем, к уличным фонарям или решеткам набережных), пунктов мгновенной эвтаназии на каждом углу, "птичьих" и "рыбных" публичных домов, где любой желающий мог (несмотря на протесты партии защиты животных) совокупиться, допустим, со страусом, вороной, треской или тунцом, цветных холмов мусора и брито- крашеноголовых вне- (над)расовых людей, истощенных всеми мыслимыми и немыслимыми наркотиками (и пороками), у которых (таковы были амстердамские законы) никто не смел спросить документы, даже если один из них прямо на глазах у полицейского убивал другого. Как можно было доказать, что убийство совершается не из гуманных побуждений, что у убиваемого элементарно не хватило сил добежать до ближайшего пункта эвтаназии и он обратился за помощью к первому встречному?

Савва полагал, что вынуждая (не мешая?) человека(у) вырождаться, природа тем самым защищает себя от человека.

Она защищала себя, как посредством биологии (новых и обновленных старых болезней, которые косили людей, как траву), демаршей Верховного Тролля и Основного Дельфина (этот защитник водного мира пока что ограничился гневным пенным посланием человечеству на глади Тихого океана, как на листе бумаге, которое прочитали с помощью крутящегося вокруг Земли спутника и немедленно засекретили), так и через дробление социальных конструкций человеческого общежития, смешение стилей, внедрение в это общежитие тупиков, коридоров, ведущих в никуда, "черных комнат", где люди бесследно исчезали, "комнат смеха", где они (как в Амстердаме) смеялись до смерти.

Все свидетельствовало о том, что человек, как биологический вид давным-давно "взвешен, разделен и исчислен". Вот только людям так за две с лишним тысячи лет и не воспринявшим (скорее, пассивно отвергнувшим) учение Иисуса Христа, не хотелось в это верить.

Хотя Папа Римский обнародовал последнее по времени и весьма краткое по содержанию пророчество Божьей Матери, сообщенное ею трем новообращенным в христианство девочкам в Уганде: "Вирус победит человека. Человек уйдет, как ушли динозавры".

 

...Никита Иванович вспомнил разговоры Саввы и президента в фонде "Национальная идея", куда президент (во время своего первого срока) любил наведываться и даже иногда парился там в подвальной, сделанной лучшими мастерами сауне, вдыхал эвкалиптовые и прочие травяные ароматы, дымящиеся в специальной курильнице, окунался в холодный глубокий бассейн, пил, завернувшись в простынь, пиво, а то и пропускал рюмаху водки под шашлычок, одним словом, вел себя, как обычный (нормальный) человек. И разговаривал тогда он, как хоть и намертво сжившийся с властью, растворившийся в ней, так что уже было не понять, где он, а где она и могут ли они существовать по отдельности, но пока еще здраво воспринимающий действительность человек.

"Сколько можно жить без надежды? - вопрошал, прихлебывая пивко, блестя распаренным лицом, тряся прилипшим ко лбу русым (как из металлической стружки) чубом, Савва и сам же отвечал: - Сколько угодно. Но это путь к вырождению. Если объективные - геополитические, экономические, этнографические и прочие - обстоятельства препятствуют возникновению надежды, значит в роли ее проводника - отца - должен выступить один-единственный человек. К нему должны устремляться все помыслы, мольбы и молитвы. Он сам должен быть для слабых и сильных, сирых и молодцеватых этой надеждой. Если жизнь сама не меняется к лучшему, ее должен понудить к тому один-единственный человек. Так всегда было в истории. И этот человек - ты, Ремир. Божественные пространства противоречивы и нелогичны, как плахи. Но между двумя пространствами, двумя плахами - отчаяньем России и исчерпанностью мировой цивилизации - сконцентрировалось невообразимого напряжения поле. Сунь туда свою голову, Ремир, никакой топор ее не достанет, а если достанет, то отскочит прямо в лоб рубщику. Используй неземную энергию плах, светись ее нестерпимым светом, не проспи свой шанс!"

"Помнишь, - усмехнулся Ремир, - анекдот про импотента, которому доктор посоветовал есть побольше рыбы, потому что в ней много фосфора. Тот ответил: "Доктор, мне надо, чтобы у меня стоял, а не светился!" Однако, - продолжил президент уже серьезно, - внутри надежды есть одно интересное состояние. Надежда без - вне - надежды. Вера в то, чего нет. Ожидание того, что никогда не придет. Это можно сравнить с гипнозом, сном наяву, лунатизмом, когда человек, к примеру, полагает, что у него есть крылья и он может летать, хотя на самом деле нет у него никаких крыльев и летать он, естественно, не может. Можно ли считать, что тот, кто внушил это человеку, счастлив, что он наслаждается жизнью?"

"Люди, - ответил Савва, - наслаждаются самыми неожиданными вещами".

Никита подумал, что брат прав. Недавно в троллейбусе он наблюдал, как чудовищного вида бомж в струпьях с огромным, пористым, как губка носом сначала нагло выхлебал на глазах у пассажиров бутылку пива, затем начал рыгать и громко портить воздух. Когда его, сучившего ногами, пытавшегося еще и закурить, поволокли вместе с гремящим пустыми бутылками мешком к выходу, на деформированном лице бомжа (это больше всего и поразило Никиту) явственно читалось удовольствие, наслаждение от происходящего.

Точно такое же противоестественное наслаждение присутствовало и на лице некоего юноши с реденькой двузубой бородкой, просящего в подземном переходе милостыню с электронным (надо думать, недешевым) экранчиком на штативе: "Подайте, Антихриста ради!"

"Это неплохое состояние, - встрял в разговор Никита, - только вот на крышу с ним опасно"...

"А если, - внимательно посмотрел на него президент, наслаждение как раз и связано с тем, чтобы отправить его на крышу?"

"Кого его?" - уточнил Никита.

"Народ, - ответил Ремир, - весь мир, Бога, все".

"Так не бывает, - подумав, сказал Никита, - они все на крыше не поместятся. Такой просторный сумасшедший дом еще не построен".

"Ты не поверишь, - усмехнулся Ремир, - но он построен. Давно построен, и все мы под его сенью. А над тем, который построен, построен еще один, более вместительный, и так бесконечно. Эти дома вставляются один в другой, как матрешки".

"Как же тогда из них выбраться?" - спросил Никита.

"Есть три пути, - ответил президент, - бесконечно уменьшаться в размере до уже неделимой - не уменьшаемой - матрешки, то есть превратиться в пыль, в ничто. Или бесконечно увеличиваться до, так сказать, сверхмаксимальной, еще - пока, на данный момент - не увеличиваемой, то есть превратиться в Бога, во все. А можно попытаться пробиться сквозь них, просверлиться, как червь сквозь ствол, но на это, как правило, человеческой жизни не хватает".

"Долгий процесс?" - предположил Никита.

"Напротив, - усмехнулся президент, - предельно краткий. Человек еще только подумал, а его - раз! - и нет" .

"Или взорвать эту поганую систему к чертовой матери", - сказал Никита.

"Слушай, да твоего брата пора расстреливать!", - весело рассмеялся Ремир, но Савва даже не улыбнулся, как если бы считал, что Никиту и впрямь пора расстреливать.

Никита подумал, что служение Саввы Ремиру иррационально. Так могла служить льву газель, приводя к его столу других (из своего же стада) газелей, готовая сама быть сожранной в любое мгновение.

По мнению Саввы, время homo sapiens истекало, наставало время какого-то нового - очередного, или внеочередного? - человека, время божественного творчества по изменению всего и вся.

Внутри этого большого (божественного) творчества, полагал Савва, вполне было уместно малое (человеческое) творчество по реорганизации жизни в одной отдельно взятой стране.

Чем и должен был заняться президент.

То, что тянуло мир, как утопленника, привязанной к ногам гирей (смыслом?) вниз, на дно, по мнению Саввы, могло, как воздушный пузырь, вознести Россию вверх. Хотя Никита не вполне понимал природу этого противохода. Каким образом то, что тянуло весь мир вниз, могло вознести Россию вверх?

Что-то тут было не так.

Образ всплывающего утопленника преследовал Никиту.

 

...Савва окончательно сформулировал все это президенту на Пасху, когда они в почтительном окружении правительствующих лиц стояли в золотом храме на торжественном богослужении посреди горевших свечей, светящихся темным золотом икон, колышащегося, как невидимая волна, аромата воска и ладана. Тогда еще православие считалось государственной религией России, но уже как бы уходило в щель между мирами - прежним и новым - куда в ту пору уходили многие истины и понятия, не говоря об отдельных людях.

Все, что называется, кожей ощущали эту свистящую вакуумную щель, но боялись дать ей определение, как боится человек назвать смерть смертью, когда она за ним приходит.

"Ты полагаешь, - спросил у Саввы Ремир, размашисто, так что тени свечных огоньков заметались по золоту и киновари иконостасов, перекрестившись, - что для принятия подобных решений достаточно одной лишь воли?"

"Почему нет?" - спросил Савва.

"Ты ошибаешься, - ответил президент, - такие решения принимаются исключительно посредством консенсуса".

Слово "консенсус" было в России с некоторых пор бранным, поэтому Савва с недоумением посмотрел на президента:

"Какого консенсуса?"

"Консенсуса игроков, - спокойно ответил президент и после паузы продолжил: - Что есть консенсус игроков? Согласие выигравших и проигравших. В чем оно заключается? В том, что проигравшие платят, а выигравшие спокойно уходят с выигрышем".

"Куда уходят?" - спросил Савва.

"Зришь в корень, - усмехнулся Ремир. - Лучше всего, конечно, никуда и без выигрыша. Впрочем, сам скоро увидишь, точнее сыграешь".

"Что увижу? - Савва смотрел на президента, как на великого, но сумасшедшего человека. - Во что сыграю?".

"В игру, - серьезно ответил Ремир, - у которой, как у революции есть начало и нет конца".

У всех в храме свечи горели ровно и оставались прямыми, только в руке у Саввы свеча загибалась в круг, как известная змея, кусающая собственный хвост.

Зато у президента свеча, несмотря на то, что горела как положено, совершенно не укорачивалась в размере, а напротив, как будто даже становилась длиннее. Государственная Дума тогда как раз специальным постановлением присвоила ему титул "Защитник демократии", вручила золотой медальон с выбитым его же, президента, победительным профилем в лавровом венке.

Чуть поодаль от президента (разве может что-нибудь быть более демократичным?) стоял его недавний соперник на выборах - Енот, которого с непросохшей головой, но а лакированных ботинках с золотым рантом доставили в церковь прямо из бассейна, где тот плавал, как карась среди лилий, среди обнаженных девушек.

Проходя мимо Саввы, Енот сказал ему, что президентское приглашение посетить церковь, от которого, естественно, невозможно было отказаться, сродни сталинскому приглашению Бухарина на трибуну мавзолея за неделю, что ли, до того, как тот был объявлен врагом народа.

"Думаешь, тебя минует чаша сия? - весело осведомился Енот у каменно молчавшего Саввы. - Не минует, просто это очень глубокая чаша, причем чем ближе ко дну, тем ядовитей. Лучше уж сразу выпить, нежели раствориться в ней, осесть на дне ядовитым осадком. Самое смешное, - вздохнул Енот, - что и превращение в ядовитый осадок ни от чего не спасает и ничего не гарантирует".

"У этой чаши нет дна, Енот, - ответил Савва, - потому что внутри нее бесконечность. А бесконечность не продается и не покупается. Я буду делать то, что должен, и пусть будет то, что будет".

"Дно всегда есть, - возразил Енот, - просто некоторые, - внимательно посмотрел на Савву, не оставляя сомнения в том, кого он имеет в виду, - принимают его за небо".

"И летают там на дельтапланах", - ни к селу ни к городу, но с невыразимой грустью, произнес Савва.

"Набивая карманы деньгами, за которые нельзя ни купить, ни продать бесконечность", - подмигнул ему Енот.

Свеча Енота горела с какой-то поразительной, как бенгальский огонь, как век античного героя, быстротой. Телохранитель едва успевал подносить ему новые свечи, но и те почему-то мгновенно сгорали.

Молодой патриарх в жемчужных крестах, между тем, вел распевную речь о людях, входящих в Храм Божий под охраной, по глупости или по умыслу не понимающих, что нет у них защитника надежней, нежели президент, которого сам народ нарек "Защитником демократии".

"Сердце народа, - пропел патриарх, - чует истину".

"В чем суть меры? - вдруг спросил Савва у Никиты, зачарованно ожидающего знака от иконного - белоснежно-золотого, окруженного ликующей просветленной толпой (видимо, на въезде в Иерусалим) - Христа в зеленом лавровом венке. И сам же объяснил: - Как сильно маятник идет в одну сторону, точно так же он потом идет в обратную. Вот только во времени колебания не совпадают. В одну сторону он может идти две тысячи лет, а в другую... всего двадцать годков".

Христос не давал Никите никакого знака, как если бы вдруг решил прислушаться к кощунственным речам Саввы.

Никита подумал, что суть и смысл жизни, а следовательно и меры (как составной части жизни) как раз в том и заключается, что белоснежно-золотой лавровый Христос будет вечно въезжать на осле в Иерусалим, осыпаемый лепестками роз и масличными зернами. Савва будет вечно сомневаться в ценностях христианства, искать растворенную в мире, как соль в океане, суть (цену) меры. А он, Никита, будет вечно не знать куда (мысленно) податься, как Буриданов (не тот, на котором Иисус въезжал в Иерусалим) осел. Но чтобы Савва мог вечно сомневаться, а Никита - вечно не знать куда (мысленно) податься, Иисус будет вечно страдать на кресте, вмещая в свое страдание и Саввино сомнение, и Никитино мысленное (Буриданово) размышление, и вообще все, что уже совершили и еще совершат люди.

Не сказать, чтобы его обрадовало подобное открытие.

Никита ощутил себя (умственно) блудным, обманывающим Небесного Отца сыном.

В то же время ему не отделаться было от мысли, что Небесный Отец далеко, что Промысел Его терпит сбои, как компьютерная программа, которую со всех сторон атакуют обезумевшие хакеры.

"Суть и цена меры в том, - безуспешно попытался распрямить свою свечу Савва, - чтобы поймать и скорректировать движение маятника. Историей руководят ловцы, корректировщики маятника, предлагающие людям взамен обветшавшей, прохудившейся, не выполняющей возложенных на нее функций, прежней меры, новую, более совершенную, которой можно измерить все, включая СПИД, компьютерные вирусы, коровье бешенство, место и роль Господа Бога в бытии человечества и отдельно взятой личности".

"Равно как и капитал, собственность, социальную справедливость и государственное устройство, - добавил Никита. - Причем так, чтобы ловцу, корректировщику отвалилось по полной".

- Разве можно обвинять занятую приготовлением обеда кухарку в том, что она возьмет да съест приглянувшийся кусочек?" - рассмеялся, нисколько не обидевшись, Савва.

Никита хотел возразить, что маятник незачем ловить, потому что уловление, корректировка маятника предполагает нарушение его естественного движения. И, стало быть, это не управление историей, а ее торможение, перевод (сугубо временный и крайне для большинства людей болезненный) на рельсы, ведущие в никуда. Но ведь, спохватился Никита, и Иисус в свое время скорректировал движение маятника. Получается, что корректировка может быть как правильной, в смысле единственно возможной, так и ложной, когда из всех зол выбирается худшее, или все (почему зло не имеет множественного числа?) сразу?

Кто он был, этот Буридан, с раздражением подумал Никита, куда он ездил на этом осле?

Беда в том, вознамерился заявить брату наконец-то собравшийся с мыслями (давший пинка ослу) Никита, что ты решил не пострадать за людей, а подкормиться от нарушения движения маятника, но ты не представляешь, что кормление в привычном понимании этого слова - деньги, власть, влияние, доставляемые ими радости и т.д. - в реальности смещенного маятника превращается во что-то иное, не адекватное тому, чем оно было прежде.

Но не успел, потому что патриарх во главе крестного хода двинулся к выходу.

Ремир следом.

А за ними, сбивая друг друга с ног, в воздушном коконе пота, дорогих одеколонов, легкого перегара, в пиликанье мобильников, полуматерном (в рации) рыке устремились охранники, помощники, референты, советники и прочая окружающая власть челядь.

"Никто не знает где истина, - бросил Никите на бегу Савва, - но истина знает, где каждый из нас".

Это точно, подумал Никита, которому некуда было спешить, и мы с тобой не там, где надо.

 

...В этот самый момент как будто тяжелый вздох раздался над озером. Леска, мгновение назад натянутая в сумерках как струна, обвисла, заскользила по воде, как по маслу. Сразу стало темно, как если бы сиреневые сумерки (вместе с Мисаилом) держались на этой самой леске, а как только она порвалась, с неба на землю, как из опрокинутой чернильницы хлынул поток чернил.

Над прудом мгновенно сгустилась тишина, точнее антитишина, какая (как утверждают немногие там побывавшие) имеет место в центре раскручивающегося спиралью смерча, в "оке тайфуна". Эти немногие также утверждают, что оказавшись внутри смерчево-тайфунной тишины (антитишины) они осознали, что такое смерть, точнее одно из ее измерений, а именно - смерть как антижизнь.

Мобильник за поясом у Саввы начал переливаться, мерцать словно был из жемчуга (как пасхальный крест у патриарха), потом издал кроткую птичью, но вместе с тем и требовательную автоматную трель. Савва попытался выхватить свободной от (уже бесполезного) спиннинга рукой трубку, но она как налим выскользнула, упала в воду, тихо поплыла, продолжая мелодично звенеть и светиться, уже не как налим, а как жемчужная рыбка-крестоносец, как крохотный, благовестящий малиновым звоном , фрагмент града Китежа.

Савва бросился в воду, но в тот самый момент, когда он почти ухватил тонущую трубку, нахмуренная темная башка восстала из воды, как гора, губастая складчатая пасть-чемодан с усом-ремнем разверзлась, сомкнулась, поглотила мобильник, ушла, точнее ввинтилась огромным шурупом в воду, пустив по поверхности пруда тревожную волну.

Круги на воде разглаживались крайне неохотно.

Из недр пруда, затихая, доносилось едва слышная трель-очередь.

"Знаешь, кто, единственный, мне звонит по этому телефону? - шепотом поинтересовался Савва. - Соединение осуществляется через военный спутник. Сейчас ему достаточно всего лишь нажать кнопку, чтобы с точностью до миллиметра определить мое местонахождение. То есть он уже знает, что я на пруду и что я . .. не ответил на звонок".

Савва с ужасом смотрел на круги.

Он ненавидел мобильные телефоны, называл их "злыми игрушками".

..."Я однажды отдыхал с девушкой в загородном отеле, сидел с ней в джакузи, - рассказал он Никите, - и в этот самый момент мне позвонил один малознакомый человек, которого уже год с лишним, как потом выяснилось, держали в земляной яме где-то в Ингушетии. Он сказал, что звонит мне от отчаянья, что он в безвыходном положении, что в данный момент я единственный, кому ему удалось дозвониться. Он понимает, что все это безнадежно, но у него нет выхода, похитители дали на все про все пять минут, а в Москве сейчас глубокая ночь, одним словом, если я не дам гарантий, что завтра к десяти утра на такой-то счет будет переведен миллион долларов, ему прямо сейчас отрежут яйца. Пока я думал, а не разыгрывают ли меня, вспоминал, кто он такой, с кем связан, кто за ним стоит, откуда он знает мой номер и так далее, они... действительно стали резать ему яйца. Этот крик я никогда не забуду. То есть я сидел с девушкой в джакузи, пил шампанское, официант волок нам шашлык из осетрины, черную икру, мороженое, а ему там... на другом конце связи... в земляной яме... отрезали яйца. А потом, - буднично завершил Савва, - перерезали горло"...

Никита полагал, что неплохо знает брата, но никогда еще он не видел на его лице такой неизбывной печали. Похоже, Савва меньше переживал по поводу конца христианской цивилизации, нежели по проглоченному Мисаилом мобильнику.

"Не расстраивайся, - попытался успокоить брата Никита, - скажи, что по пьянке уронил трубку в воду. Давай прямо сейчас нажремся, чтобы егерь подтвердил. Пусть Ремир теперь звонит Мисаилу... в пруд".

"Он проглотил мобильник. Это очень плохо. Но объяснимо. Я мог просто уронить его в пруд. Но если в его губе остался крючок, - задумчиво произнес Савва, - мне конец. Сам факт, что я тянул из воды Мисаила, непростителен. Если же он поймает Мисаила, а у того в губе крючок, а в брюхе трубка, то он мгновенно выяснит, чей это крючок. Вот почему, - с весельем висельника рассмеялся Савва, - жить мне осталось примерно столько же, сколько Мисаилу. И вообще, - добавил хмуро, - я, наконец, понял, как расшифровывается его имя - Мисаил".

"Как? - поинтересовался Никита. - По-моему, так звали какого-то парня из Библии".

"Это составное англо-русское слово, - объяснил Савва. -Miss означает на английском невозвратную потерю, а дальше - по-русски - ил, то есть грязное, топкое дно. Проклятый мобильник навеки соединил меня с miss, то есть с невозвратной потерей, и с... илом, который, как известно, символизирует не просто забвение, но забвение позорное".

"А вдруг miss - это прекрасная девушка?" - предположил Никита.

"Разве только русалка, - невесело усмехнулся Савва. - Брачной постелью нам будет... ил".

"Но ведь крючок мог оторваться и утонуть?" - сказал Никита.

"Тогда мне остается жить еще меньше, чем Мисаилу", - с уверенностью произнес Савва.

"Почему?" - удивился Никита.

"Потому что, видишь ли, тогда я двойной неудачник, - вздохнул Савва. - И карпа упустил, и крючок утопил. Такие люди, - прошептал, как будто пруд был одним большим (и враждебным) ухом, - опасны для государства... Особенно, - добавил после паузы, - если служат ему искренне и верно. Знаешь, чем опасны такие, как я, двойные неудачники?"

"Нет", - признался Никита.

"Тем, - сказал Савва, - что минус на минус дает плюс".

"Но тогда ты тройной неудачник, - заметил Никита, - ведь ты еще и утопил мобильник в тот самый момент, когда тебе звонил президент. Минус на минус и на минус дает... что?"

"Что-то страшное, - ответил, подумав, Савва, - нечто такое, о чем лучше не думать".

"Ты сам хотел поймать маятник", - пожал плечами Никита.

"Наверное, - согласился Савва, - но он прошел сквозь меня, как невидимое лезвие, превратив мою единую и неделимую сущность в лохмотья".

"Разве сущность может быть единой и неделимой?" - усомнился Никита.

"Может, - подтвердил Савва, - если она последняя".

"А какая сущность последняя?" - спросил Никита.

"Та, которую человек несет в ладонях Господу Богу на Суд", - ответил Савва.

 

. .."Или та, которую я намерен доставить на автобусе в Конфедерацию Белуджистан?" - подумал, спустя десятилетия, Никита Иванович Русаков.

 

 

 

Коридор

 

Никита Иванович был приятно удивлен, внешним видом международного экспресса "Богемия-Белуджистан", точно по расписанию подкатившего к остановке у моста через Влтаву, где Никита Иванович дожидался его в тревожном одиночестве.

Серебристо-белый, без единой вмятины, в иглах антенн, с чистейшими стеклами автобус казался неприлично приличным для разрушающегося, утратившего центр тяжести мира.

Светило солнце. Улицы были пустынны, как будто в Праге не осталось людей. Однако, приближаясь к автобусу, Никита Иванович приметил в подворотне пару качающихся, как деревья не ветру, фигур в лохмотьях, свидетельствующих о неуничтожимости жизни, ее извечной готовности бесцельно длить существование в режиме бесконечного ухудшения.

Никита Иванович сунул пластиковый билет в специальную компьютерную прорезь на пуленепробиваемой двери. У водителя на дисплее высветилась стандартная информация: номер билета, место, фотография Никиты Ивановича (Жельо Горгоня), пункт следования, серия паспорта, наличие виз и так далее.

Данные совпали, и дверь мягко подалась назад.

Никита Иванович поднялся в салон.

Внутри в автобусе тоже было все в порядке. Чехлы на креслах, пластиковые жалюзи на окнах, булькающий кипятком кофейный агрегат и, судя по всему, исправно функционирующий туалет. Никита Иванович как будто оказался в старой доброй объединенной (а не в новой злой разъединенной) Европе, которую он еще застал. Или - в Европе, избежавшей эпидемий, тихих ядерных катастроф, гражданских и прочих войн, Великой Антиглобалистской революции, не менее великого переселения народов, восстаний неизвестно кого против неизвестно чего, внезапных границ, то есть всего того, чего избежать не удалось.

Немало Никиту Ивановича порадовало и то, что автобус был заполнен едва ли на треть. Похоже, автотранспортное предприятие, гоняющее автобусы из Праги в Конфедерацию Белуджистан, работало себе в убыток.

В креслах сидели стройные серо-черные, как из пепла, сомалийцы с пухлыми детскими лицами, четыре скрытых под паранджами конические женщины, огромного (как джинн) роста араб в искрящемся пронзительно-белом бурнусе, молодая, ослепительно красивая индианка, а также не менее десяти представителей белой расы. На лицах двух из них определенно читались черты наследственного умственного повреждения.

По законам большинства европейских стран такие люди не подлежали суду, даже если кого-нибудь убивали. Впрочем, если и их кто-то убивал, того тоже не особенно преследовали. Умственно поврежденные это знали и старались вести себя спокойно. Но это удавалось им не всегда. Так что ухо надо было держать востро. Особенно ночью, подумал Никита Иванович.

 

...Он вспомнил, как Савва объяснял Ремиру, что высшая и последняя стадия свободы - это когда тебя (свободного) могут в любой момент прибить другие (свободные) люди. А могут и не прибить. Таким образом, жизнь и свобода обретают то самое тождество, о котором мечтали лучшие умы человечества, когда не понять, где начинается жизнь и заканчивается свобода. Во всяком случае, начинаются и заканчиваются они вместе.

К тому времени как состоялся этот разговор, Ремир уже освободил себя от многих условностей. К примеру, он перестал носить костюмы, а ходил (даже во время официальных мероприятий и международных встреч) в галифе, небесно-голубой рубашке с узким черным, как клинок, галстуком и в короткой мягкой кожаной куртке. То есть фактически превратился в вождя, хотя еще и не очень понятно было: кого и куда он ведет?

Савва отмечал в этом процессе три ступени: когда вождь освобождает от условностей себя; когда вождь освобождает от условностей свою страну; и, наконец, когда он освобождает от условностей оставшийся мир. Ремир находился пока на первой ступени лестницы вождизма - самой скользкой, ненадежной, куда к тому же часто заступают случайные люди. Никита вспомнил, что в галифе и в странном каком-то картузе расхаживал в свое время самый странный (хотя вряд ли страннее Лжедмитрия, или Павла Первого) российский вождь - Александр Керенский.

Значит вечный конфликт между свободой и несвободой, капитализмом и коммунизмом, демократией и тоталитаризмом, заметил Ремир, можно свести к простой схеме: свобода - это когда тебя может убить любой, несвобода - когда тебя может убить только власть, государство. Вот почему, продолжил Ремир, народ, если, конечно, дать ему это право, неизменно выбирает крепкую власть, здоровый тоталитаризм, а не бесконечную свободу. Народ, он тогда уже говорил, как полагается вождю - чеканно и (в смысле логики) линейно (возражать было невозможно), не верит самому себе, потому что знает себя. Знает, что сам себя обманет. К тому же народ понимает, что власть, государство, в отличие от разного рода маньяков и хулиганов, как правило, не убивает из удовольствия или по причине полнолуния, а исключительно по необходимости. И в любом случае - в неизмеримо меньших масштабах. Так что, подвел итог Ремир, народ понимает свою выгоду.

 

...Даже присутствие в автобусе дебилов не испортило Никите Ивановичу настроения. Он надеялся, что они скоро выйдут. Как правило, дебилы предпочитали не удаляться от постоянного места жительства (и кормления).

Неожиданная автобусная гармония расслабила Никиту Ивановича. Ему вдруг показалось, что жизнь... прекрасна. Он понимал, что фаустово это ощущение обманчиво, но утешал себя мыслью, что мир изначально лишен внутреннего единства, а потому внутри общего (тотального) дисбаланса вполне возможен персональный, складывающийся из случайных элементов - настроения, хорошей погоды, игры света и тени, пейзажа за окном, необъяснимого интереса во взгляде индианки в мини-юбке и так далее - баланс.

Мысль, что кто-то хочет его убить (а ведь хочет!) показалась Никите Ивановичу несущественной, так мало значил он в этой жизни.

Он сразу обратил внимание на молодую кофейного (когда на нее падало солнце), оливкового (когда оно пряталось за облака) цвета индианку в мини-юбке. Никита Иванович знал из газет, что Индия запускает в космос спутники, что там установилось своеобразное (к примеру, имелась каста компьютерных программистов, а также неприкасаемая - хакеров) общество, но постеснялся спросить у индианки, к какой касте она относится. Во всяком случае, не к касте проституток, подумал он, потому что представительницы этой касты носили на груди медальоны с изображением раздвоенного, как змеиный язык, фаллоса.

Путешествие в Конфедерацию Белуджистан обещало быть захватывающим.

Пристраивая под ноги тощую сумку, усаживаясь на место, Никита Иванович поймал краем глаза собственное отражение в окне и загрустил. По закону больших чисел (Савва называл его "законом законов) что-либо между ним - пузатым, одышливым, неопрятно-лысым (лоб был глянцево гол, а на висках висели серые, как клочки стекловаты, космы) хрычом в потертом плаще и пыльных ботинках, и молодой, гибкой, надо думать, поднаторевшей в кама-сутре и прочих акробатических любовных изысках индианкой могло получиться только в случае крупных (больших чисел) материальных затрат со стороны Никиты Ивановича.

Но если верить Савве, существовал и закон малых, точнее избранных чисел, который он называл его "законом обратной силы". По этому закону - между молодой прекрасной индианкой и не молодым и не прекрасным Никитой Ивановичем могло произойти все, что только могло прийти в (гипотетическую) голову и даже то, что в эту голову никак не могло прийти.

Некоторое время он смотрел на красавицу-индианку, как если бы закон обратной силы уже начал действовать, то есть как баран на новые ворота. Но в том-то и дело, что логика действия закона обратной силы была принципиально непознаваема. Уповать на этот закон было крайне непродуктивно, если не сказать глупо. Более того, объяснял Никите Савва, уповать на этот закон - означает провоцировать его несанкционированное и, следовательно, непредсказуемое действие. Применительно к данной ситуации это могло означать, что в то время, как Никита Иванович засматривается на индианку, его вдруг ни с того ни с сего возьмет да пристрелит лакомящийся финиками в хвосте салона сомалиец.

Луч света, преломившись об очки Никиты Ивановича, спектральной семицветной бабочкой опустился повыше колена на кофейную ногу индианки. При этом бабочка обнаружила стремление продвигаться вглубь - под юбку - расширяющегося кофейного пространства. Никита Иванович вспомнил, как варил в детстве (а потом покупал в магазине) сгущенку в железных банках. Так вот, цвета той самой "тянучки" была кожа индианки. И, вероятно, столь же сладкая, подумал он.

Спектральная бабочка между тем превратилась в гусеницу, почти исчезла под юбкой индианки. У Никиты Ивановича перехватило дыхание. Ему вдруг пришла в голову мысль, что глаза - это, вне всяких сомнений, половой орган, и чем старше человек, тем большую важность приобретает для него сей орган.

Он хотел сесть рядом с индианкой, но в последний момент передумал, боясь спугнуть закон обратного действия, который представился ему этой самой семицветной бабочкой-гусеницей, стремящейся под юбку индианки. Сколько Никита Иванович себя помнил, ему крайне редко удавалось вот так взять и поймать красивую редкую бабочку. Почему-то они всегда успевали сняться с места и улететь. Только раз, помнится, еще в Москве в Ботаническом саду он увидел, что какой-то куст буквально обклеен разноцветными бабочками, как конверт почтовыми марками. Но, приблизившись, выяснил, что их не просто держат, а медленно поглощают кровожадные (липко) языкие цветы. Выходило, что и внутри закона обратной силы царило, как и везде, беззаконие.

- Меня зовут Никита... Жельо Горгонь, - тем не менее, представился он индианке. - Я... - глупо было называть себя трансильванским цыганом, как, впрочем, и сообщать, куда и зачем он едет, - путешествую.

- Малина, - представилась индианка. У Никиты Ивановича возникло смутное чувство, что это имя ему знакомо. Это было славянское, точнее южнославянское имя. Объяснялась же индианка на средненьком чешском.

Никите Ивановичу вдруг стало безумно жалко ушедшего времени, которое он ошибочно (как зерна от плевел) отделял от собственной жизни, полагая, что время само по себе, а жизнь сама по себе. Отделять жизнь от времени, было все равно, что отделять воду (вино) от стакана. В результате он оказался без времени и без жизни (без вина и без стакана). Никита Иванович ощутил себя каким-то нелепым пришельцем из параллельного мира, которого, в сущности, не было. Жизнь и время (как зерна и плевела, вино и стакан) должны были существовать (длиться) слитно. Он вдруг возненавидел это самое отделенное время, досрочно превратившее его в одышливого пузатого старика с красной алкоголической рожей и трясущимися руками.

Он даже подумал, что физическая немощь и безобразие должны примирять со смертью. Эстетика смерти заключается в том, развил далее мысль Никита Иванович, что она (хотя тут, конечно, много исключений, отнюдь не подтверждающих правило) прибирает старое, отжившее, некрасивое. Однако же старое, отжившее, некрасивое упорствует в желании жить. Более того, подумал Никита Иванович, глядя на индианку, хочет (допустим, за деньги) получить то, то привыкло получать без забот и хлопот (даром) в молодости.

Некоторое время он размышлял, уродство это или не уродство. Как ни крути, а выходило, что уродство. Причем деньги выступали в роли того самого моста, по которому его старое дряблое отвратительное тело могло доползти до молодого тугого прекрасного тела индианки.

А как же последняя любовь великого Гете, спохватился Никита Иванович, разве старческая немощь автоматически перечеркивает величие духа?

"Значение и стоимость денег, - ни к селу, ни к городу вспомнил он помещенное на одну из пореформенных банкнот изречение Ремира, - должны определяться государством, поскольку предоставленные самим себе деньги плодят зло и уродство".

Никита Иванович подумал, что единственное утешение в смерти (если оно вообще возможно) заключается в том, что в следующей жизни (или как это назвать?) нет категорий возраста и, следовательно, нет ни детской наивности, ни старческого маразма, ни душевных и телесных болезней. И, конечно же, там нет... денег. Личность (душа), стало быть, пребывает там в некоем усредненно-очищенном от искушений плоти и сознания состоянии.

Никита Иванович подумал, что где-то он уже видел таких вот усредненно-очищенных (как бы после смерти) людей.

 

...Именно в таком состоянии пребывали знаменитые маленькие человечки, способ изготовления которых после прихода к власти Ремира был сначала засекречен, а вскоре, похоже, навсегда утерян.

До сих пор Никита Иванович не мог взять в толк, как удалось умельцам из фонда "Национальная идея" создать этих крохотных человечков. Сначала он подумал, что это, так сказать, ускоренные бройлеры-гомункулусы, потому что настоящие, как известно, созревают в реторте в течение шестисот лет, поедая в полнолуние свежие персики, отчего у них вырастают непропорционально большие головы и половые органы.

Эти же человечки были сложены абсолютно пропорционально, как оловянные солдатики. Похоже, их с легкостью и массово (не как гомункулусов) клонировали в любых потребных количествах.

Ни до, ни после Никита Иванович ничего подобного не видел.

Хотя в ХХI веке создавались совершенно удивительные вещи.

Например, электронные (в виде игрушек) родители для детей-сирот.

Или останавливающие сердце наручные часы, которые народ(ы) называл(и) "будильниками". Настроенные на mental-wave (биотоки мозга) пользователя, "включающиеся" посредством троекратного мысленного повторения кодовой формулы (никакой хакер-злоумышленник, следовательно, не мог проникнуть в систему, поскольку в природе не существовало двух идентичных mental-wave, так же как отпечатков пальцев, или узоров радужных оболочек глаза), будильники были весьма востребованы в периоды вспыхивающих по неясным причинам гражданских войн, когда вдруг немцы с яростью и неуместной изобретательностью истребляли немцев, фламандцы фламандцев, а шведы шведов.

Необъяснимые и внезапные, как торнадо, европейские гражданские войны напоминали недавние африканские, когда на территории какого-нибудь племени в одну ночь истреблялись... владельцы белых цыплят, или непарного количества свиней. Гражданские войны, как известно, своей немотивированной жестокостью превосходили все прочие - освободительные, завоевательные, империалистические, опиумные и т.д. Оказавшись в руках врагов, многие (несчастные владельцы белых цыплят, цветных мониторов фирмы "Basf", носители имен Herbert или Emma) предпочитали немедленно воспользоваться будильником, нежели терпеть превосходящие человеческое (но не палачей) воображение пытки и издевательства.

Будильник, таким образом, будил человека уже в новой жизни, где неизвестно, существовало ли такое понятие как сон. Сама новая жизнь иногда определялась как вечный сон.

Швейцарская фирма, производящая останавливающие сердце часы, процветала, запуская в производство все новые и новые (от предельно простых до сверхпрестижных - платиновых с бриллиантами) модели.

Никита Иванович сожалел, что не обзавелся такими часами. Он был совершенно согласен со словами на рекламном щите у дороги, что ничто так не гарантирует спокойствие (транзит) путешественника, как часы "Транзит". Такое симпатичное название придумала для них швейцарская фирма. Может быть, удастся приобрести их по пути, где-нибудь в Словакии, или в Воеводине? - подумал Никита Иванович.

Приобрести "Транзит" транзитом?

Еще он подумал, что смерть и прежде была товаром, но, не столь массового (и разнообразного) потребления как сейчас.

 

...Крохотные человечки подобно муравьям сновали внутри гигантского, занимающего целый зал, макета России. Наверное, примерно так выглядела сама земля, когда на нее (сверху?) смотрел Господь.

Савва объяснил изумленному Никите, что человечки - продукт разработанной специалистами фонда уникальной биовиртуальной технологии, что они не бессмысленно снуют, а живут, работают и умирают внутри макета, как самые настоящие люди, как лилипуты в стране, которую некогда посетил Гулливер.

"Они мыслят?" - поинтересовался Никита.

"В заданных параметрах", - туманно ответил Савва.

"А кто им задает параметры?" - спросил Никита.

"Компьютер, - строго посмотрел на него Савва, - а компьютеру задаю параметры я. Еще вопросы будут?"

Никита пожал плечами.

Сама жизнь в России представлялась в ту пору одним большим вопросом, на который никто не мог ответить.

Правильные ответы народу не нравились, поэтому он им не верил. Неправильные - нравились, но народ им тоже не верил, потому что те, кто озвучивал неправильные ответы слишком часто его, народ, обманывали. Народ не верил, и когда кричали "Волки!", и когда - "Овцы!"

 

...Жизнь в России была лишена равновесия по многим причинам.

Ученые-этнографы, например, в те годы полагали, что изменение привычных условий существования делает (любой) этнос крайне уязвимым, беспомощным и неадекватным. Палеонтология - наука о некогда обитавших на земле видах живых существ - рассматривала тогда это явление, как "прерывистое равновесие".

Не было в мире в конце ХХ века этноса более уязвимого, беспомощного и неадекватного, нежели русские. Прерывисто, следовательно, пунктирно протекала жизнь в России. Гигантской стране, еще недавно мнившей себя сверхдержавой, особенной цивилизацией, третьим Римом, было предложено "взять за основу" крохотный Люксембург. И она тщилась превратиться в него, как слон в мышь, если бы слон вдруг вознамерился не трубить, а пищать, не, сотрясая землю, колокольно (и воздух) топать по саванне, разгоняя прочих зверей, а извилисто утекать от любой опасности в дырку на плинтусе.

Отчасти это объяснялось необъяснимой с точки зрения здравого смысла надеждой народа - лишенного привычных условий существования этноса - что его жизнь улучшат те, кто нещадно этот самый народ (этнос) обворовывает.

Когда один до смерти надоевший народу президент провозгласил своим преемником другого, честно предупредив народ, что тот будет продолжать его политику (зачем бы иначе он его назначил?), народ триумфально избрал назначенца, почему-то твердо уверовав, что новый президент будет делать нечто прямо противоположное. Тем самым народ как бы расписался в собственной порочности, радостной готовности согласиться с самой дикой ложью. Почему, собственно, народ решил, что старый президент - выживший из ума идиот - посадит на свое место дядю, который в свою очередь посадит его вместе с многочисленным семейством в тюрьму?

Почему народ решил, что приемник должен ответить благодетелю черной неблагодарностью?

Да потому, что сам бы (если усреднить и обобщить) повел бы себя именно так! Получалось, что, голосуя за нового президента, народ как бы изначально видел в нем затаенного лгуна и подлеца.

Народ хотел, чтобы его новый внезапный любимец мстил (чем свирепее, тем лучше) своему предшественнику, не допуская мысли, что тот вполне искренне целовал руку благодетеля, умильно на него смотрел. Что, наконец, он может просто-напросто обидеться на народ за такие ожидания. Может начать мстить ему, народу, а отнюдь не предшественнику, за его, народа, гаденькие надежды, за то, что он, народ, вознамерился переложить на его плечи то, чего сам сделать не захотел, точнее (как это часто случается с народом) струсил.

Когда Никита сказал об этом Савве, тот ответил, что во все века народ(ы) ведут себя только так и не иначе. Как в равновесные, так и в пунктирные времена. Просто в пунктирные, пояснил Савва, всевозможная мерзость приобретает более естественный, натуральный характер, то есть сама жизнь протекает внутри мерзости, как река внутри свалки. Почему народ не поверил Иисусу Христу, спросил Савва и сам же ответил, потому что Иисус Христос не захотел стать царем, имея все к тому основания. Почему народ поверил Лжедмитрию, продолжил Савва и сам же ответил, потому что тот захотел стать царем, не имея к тому ни малейших оснований. Народ всегда желает получить то, сделал вывод Савва, чего не заслужил, не заработал, на что не имеет ни малейшего права. Конечно, сказал Савва, можно назвать это святой простотой, но эта та простота, которая хуже воровства. Самое, однако, печальное, подвел итог Савва, что Иисус и Лжедмитрий закончили одинаково, хотя, конечно, это несопоставимые величины.

 

...Мысли о воровской "простоте" - вот, оказывается, на чем зиждится любовь народа к новому президенту! - не давали покоя Никите. Он решил поговорить об этом с отцом Леонтием - настоятелем влепленного в многоуровневую бетонную развязку храма на Пресне.

Тот как раз в дорожной черной кожаной рясе , в овальном, как яйцо динозавра и непроглядном, как если бы это яйцо спеклось в антрацит, пластиковом шлеме усаживался на свой хоть и несколько устаревшей модели, но вполне добротный и ухоженный "Harley-Davidson", ошибочно принятый некогда пожилой дурной прихожанкой за "мерседес". С прямой спиной отец Леонтий откинуто летал на нем, как черная божественная птица, штопором протыкаясь сквозь любые пробки, никогда не опаздывая на службу. Иногда он поднимал вверх никелированный руль и тогда летел на мотоцикле, как на андреевском кресте, грозно возвышаясь над приземистыми малолитражками.

Никита задал свой вопрос, глядя в ничего не выражающую антрацитовую шлемную сферу. Почему-то Никите подумалось, что именно такие лица должны быть у судей на Страшном Суде.

Отец Леонтий снял шлем, потому что отвечать сквозь шлем было невозможно. Пока еще он не был судьей, а Никита - подсудимым на Страшном Суде.

Никите нравилось беседовать с отцом Леонтием. Иногда у него возникало ощущение, что он беседует с Саввой, но - улучшенным, неизмеримо более добрым и терпимым, а главное, не одолеваемом разрушительными комплексами переустройства мира, насильственного приведения его к порядку и счастью.

Отцу Леонтию было чуть за тридцать. Он не важничал, не давил паству авторитетом и богословским знанием, не загонял (в отличие от Саввы) собеседника в лабиринты логических схем, из которых выхода либо не было вовсе, либо был, но единственный, к которому Савва подгонял собеседника хворостинкой, как скотинку.

Отец Леонтий беседовал с каждым (а в "развязочную" внутрибетонную церковь похаживали хоть и разные, но далеко не простые люди) так, что каждый (простой и не простой) собеседник понимал (воспринимал) суть и смысл сказанного. То есть, если уподобить прихожан работающим по разным программам компьютерам, отец Леонтий являлся истинным мастером по персональным software, адаптирующим эти самые программы под основополагающие (hardware), провозглашенные в Евангелии принципы бытия .

Он был (по крайней мере, внешне) чужд разного рода регламентирующих догматов, а потому сам облик его - откинуто летящего с прямой спиной в кожаной рясе на черном же с надраенными стальными деталями "Harley-Davidson" - внушал почтение к Господу, в команде которого находилось место для таких парней.

Никита подозревал, что внутри бетонного неба прорастала какая-то новая церковь - иной жизни, людей, отпавших если не от самого Господа, то от Его Промысла, но еще окончательно не потерянных. То были люди уставшие умом, изнуренные (облученные) информационными потоками (частиц), утомленные воображением (клипами). Люди, решительно не готовые ходить к обедне, когда сказано "иди за мной", жертвовать на монастырь, когда сказано "отдай все". Зато готовые воспринять последнюю конечную (выводящую Господа за скобки мироздания) истину: после смерти нет ничего - ни рая с вечным блаженством, ни ада с вечным страданием, ни Страшного Суда, ни черного туннеля, по которому летит душа, не ослепительного, исполненного любви и смысла света, к которому она летит, ни самой души.

Ничего этого нет.

Потому что после смерти не может быть ничего.

И вот с этими-то, повисшими посреди черной пустоты на тончайшей ниточке даже не веры, но некоего фантомного пост- , ост- (в смысле - остаточного) верия людьми отец Леонтий беседовал о вечных истинах, главной из которых был Бог, точнее Его любовь ко всем, включая повисших на тонких ниточках посреди черной пустоты и даже сорвавшихся с этих самых ниточек и летящих сквозь эту самую черную пустоту в никуда (в ноль, как говорили в конце ХХ века в России молодые люди).

"Чем менее человек уверен в себе, - ответил Никите отец Леонтий, - чем менее укоренен на пути добродетели, тем более высокие требования предъявляет он к окружающему миру, народу, Господу Богу. Ты не поверишь, - понизил голос, - но даже... и к самому врагу сущего, вору души за его непоследовательность, медлительность в инсталляции, - отец Леонтий не чурался новомодных англицизмов, - зла в мир. Последнее дело, - покачал головой, - оправдывать собственную слабость несовершенством Господа и Промысла Его, проецировать это на жизнь в целом и свое в ней место, равно как и: государство, правительство, общественную систему, родителей и так далее. Предъявление претензий к народу - грех, как всякое преумножение суетности, беспокойства, неуверенности, но главным образом пустоты в нашем мгновенном существовании".

Никита подумал, насколько же в таком случае несовершенен и неуверен в себе Савва, который не просто предъявлял к окружающему миру какие-то требования, но еще и стремился во что бы то ни стало привести мир в соответствие с этими требованиями. Вероятно, то была высшая и последняя стадия несовершенства и неуверенности, в сравнении с которой люди, порицающие вора души и врага сущего за бездеятельность, представали вполне добропорядочными и гармоничными гражданами.

"То есть народ прав, - уточнил Никита, - даже когда не прав?"

"Относись к народу одновременно как к своему умудренному жизнью отцу и своему же неразумному малолетнему сыну, - посоветовал отец Леонтий. - Чти его, как отца, наставляй, как сына. В сущности, народ есть ты, а ты есть народ. Поэтому с народом, с государством будет так, как думаешь и поступаешь в этой жизни ты. Эту связь мало кто чувствует и понимает, но она существует. Божественное измерение жизни, - продолжил отец Леонтий, - заключается в том, что она такова, как думаешь о ней ты. Если ты видишь в ней Бога - Он там, и жизнь светла. Если нет, Его нет, и она сумеречна. Суть веры в том, что ты сам творец своего мира. Суть свободы, которую предоставил нам Господь, в том, что Он никому не навязывает Себя, а предлагает каждому свободно к нему присоединиться на условиях, которые каждый определяет для себя сам, увидеть Его в себе, сделаться Его частицей. Мир, - строго посмотрел на Никиту отец Леонтий, - стоит на одном-единственном ките. И этот кит - Господь".

"А народ?" - с тоской спросил Никита.

"Народ чует благо, - ответил отец Леонтий, - как верблюд воду. Как, впрочем, и правду. Вот только путь к ним, в отличие от верблюда, выбирает не всегда самый прямой и быстрый".

"А также честный", - заметил Никита.

"В любом случае не о нравственной ущербности народа надо говорить, - возразил отец Леонтий, - а о его доброте, если он готов ради грядущего блага простить своему руководителю отступление от добродетели".

"А если народ и руководитель по-разному понимают как добродетель, так и отступление от нее? - поинтересовался Никита. - Если руководитель из принципа не собирается отступать от своего варианта добродетели, который как раз и препятствует грядущему благу, ради которого народ готов ему все простить?"

"Между двумя или сотней вариантами добродетели, - ответил отец Леонтий, - есть определяющий - твой. Он - та самая гирька, от которой все зависит. На какую чашу бросишь, та и перетянет".

"А если я не знаю, на какую?" - воскликнул Никита.

"Значит, до тех пор весам колебаться, - ответил отец Леонтий, - до тех пор народу и государству не знать покоя, до тех пор длиться неопределенности - "черной дыре", в которой бесследно исчезает жизнь, до тех пор торжествовать врагу сущего и вору души. Где ясно и светло, там нет испуга и сомнения. Они там, где зыбко, сумеречно и, следовательно, все возможно".

В любую сторону, подумал Никита, по периметру Божьего Промысла.

Солнечный свет с трудом преодолевал бетонные фильтры. Но когда он добирался до церкви, то, как будто топил ее в благоуханном золотом воздушном масле. Была осень, и редкие листья летели сквозь воздушное масло, как золото сквозь золото, как светлые и ясные мысли сквозь настроенное на божественную волну сознание. Никита вдруг отчетливо (как матрос долгожданную землю) увидел, что мир, помимо того, что разделяется по тысячам признаков, как лезвием-рекой разрезается по двум главным. На одном берегу - Бог. На другом - "все возможно". На берегу Бога было восхитительное в своем совершенстве, пронизанное светом... золотое безлюдье. На берегу "все возможно" - черно от людей, казалось, там сгрудилось все человечество. Контуры не то муравейника, не то многоэтажного паркинга, но, может, и новой Вавилонской башни отчетливо просматривались на этом берегу. Никита подумал, что один раз Бог уже разрушил Вавилонскую башню, имя которой было "глобализм", но люди зачем-то возвели ее снова.

Потому что верили не в Бога и, следовательно, не в Его волю, но во "все возможно".

И это было странно, потому что "все возможно" - являлось обманом, миражом, тогда как Бог был любовью и истиной во всех инстанциях.

"Выходит, что любой выбор - благо, - мрачно констатировал Никита, - любой, не важно правильный или нет выбор, предпочтительнее сомнения, испуга и так далее?"

"В сущности, выбор - гордыня, - посмотрел поверх толстых бетонных лент в тонкое, как золотая фольга, небо отец Леонтий. - Если человек живет по совести, уважает старших, хорошо учится, не обижает малых сих, перед ним не стоит проблема выбора, потому что он уже его сделал, не делая никакого выбора, на всю свою жизнь. В принципе, все просто, парень, - подмигнул Никите отец Леонтий. - Просто не всем по нутру простота, которая лучше воровства!" - надвинул на глаза шлем, запустил "Harley-Davidsоn" рванул, встав на шипованное колесо, как медный (кожно-металлический) всадник от церкви вверх по развязке, как по вертикальной цирковой стене.

Должно быть, он куда-то опаздывал.

На золотой берег божественного безлюдья?

Никита был готов лететь следом за ним бездумным осенним листом, пустым полиэтиленовым пакетом, конфетной оберткой, сплющенной сигаретной пачкой, даже и птицей, рыбой летучей, гадом ползучим, то есть осмысленно не возражал лететь (ползти) за ним Никита, но ветер его судьбы, похоже, дул в иную сторону - на периферию периметра Божьего Промысла.

 

...Никита подумал, что грешен по всем перечисленным отцом Леонтием пунктам за исключением единственного - учился он хорошо. Более того, не было для него в жизни занятия милее, чем учиться. В этом было невозможно признаться, но уже сейчас - на третьем курсе - Никита... искренне печалился, что учиться остается всего-ничего - каких-то два года.

Он не соглашался с Пушкиным, что "на свете счастья нет, но есть покой и воля". По его мнению, "покой и воля" являлись составными частями счастья - категории сугубо индивидуальной, в том смысле, что то, что для одного человека было счастьем для другого вполне могло быть кошмаром и бедой. Никита знал, что есть для него счастье, но "тайным" знанием.

Он пережил это счастье ... во сне.

Там, в мире разомкнутого, незаземленного, как говорил Савва, то есть освобожденного сознания, как в некоей космической вакуумной лаборатории, каким-то образом "выплавлялось" химически (алхимически?) чистое счастье. В нем естественно соединились два магических компонента - элексир вечной юности (когда, как не в юности самое учение?) и философский камень в истинном своем значении, то есть не когда свинец превращается в золото, а когда опыт жизни переплавляется в мудрость. Видимо, где-то поблизости находился и третий элемент - гомункулус. Никита даже знал, где именно.

Была у него на сей счет теория.

Насколько беспомощен и ограничен в своих возможностях гомункулус в земном мире, полагал Никита, ровно настолько же беспомощен и ограничен в своих возможностях человек в мире снов. Там, в мире снов человек - тот же гомункулус, экскурсант, наблюдатель, которому, тем не менее, иногда кое-что приоткрывается.

Никита хранил этот сон в душе, потому что ни до ни после не испытывал столь законченного (райского?) ощущения счастья.

А был сон довольно прост.

Никита с замирающим сердцем спешил по вымощенному плиткой средневековому университетскому коридору в аудиторию, прижимая к груди толстые в переплетах из ослиной кожи книги. И больше всего на свете боялся опоздать на лекцию, так как откуда-то (опережающе) ему было известно, что именно на этой лекции он узнает истину, которую невозможно узнать. Истину, вмещающую в себя всю полноту знания о сущем и сверхсущем. То есть узнает сразу все обо всем. В странном этом сне ему приоткрылась невообразимая прозрачная глубина универсального, вечно обновляющегося знания, и мнилось Никите, что эту лекцию в аудитории для избранных, куда он пуще смерти боялся опоздать, прочитает... чуть ли не сам Господь Бог. Священный трепет переполнял семенящего по каменному коридору Никиту, что он опоздает, двери закроют и, следовательно, никогда он не попадет на ту единственную лекцию, попасть на которую ему хотелось больше всего на свете.

Самое удивительное, что тут-то сон и оборвался. То есть, вероятно, он длился далее, но уже вне сознания Никиты, которому оставалось только надеяться, что на лекцию он все-таки успел. Немало лет минуло с той поры, а до сих пор Никита Иванович жил с предощущением (так и не узнанной) истины в душе.

 

...Тогда он как раз писал курсовую работу по новейшей истории: "Крах СССР и крах человечности в мире".

Дело в том, что крах СССР оказался гораздо более сложным и растянутым во времени процессом, нежели мнилось поначалу. Лет эдак пятнадцать Россия жила запасами "крахнутого" СССР. И, похоже, решила, что будет жить ими вечно. Но не получилось. Совершив длинный круг, насытив ресурсами, технологиями и деньгами "многия страны и люди", крах (как и не уходил) вернулся (остался) в Россию (и).

В первое десятилетие нового века в России разрушилось, взорвалось, пришло в негодность практически все, что когда-то исправно работало: теплоцентрали, линии электропередачи, ГЭС, АЭС и так далее. Пробудились ядерные- и скотомогильники. По стране поползли радиация и сибирская язва. Дальневосточные окраины терзали цунами, центральные области - наводнения, землетрясения и смерчи, поскольку службы, которые некогда отслеживали стихийные бедствия, упразднили (вместе с СССР) из-за нехватки средств, а также за ненадобностью. Космические спутники теперь транслировали рекламу и музыкальные клипы, а не штормовые предупреждения или карты движения смерчей.

Но Россия быстро привыкла жить в режиме краха, как до этого привыкла жить в режиме нищеты, пьянства, воровства и унижения. Народ демонстрировал худшую разновидность приспособленчества - ко всему на свете и даже к тому, чего на свете не было, но (в страшном сне) могло быть.

И этот страшный сон (вереница снов) становился явью .

По наблюдениям Никиты получалось, что единственное, что обеспечивало минимальную человечность, а также относительный социальный и технический порядок в мире как раз и было... противостояние двух - СССР и Запад - общественных систем. Каждая из них, делал, в общем-то, нехитрый вывод Никита, была вынуждена имитировать человечность, дабы пристойно выглядеть на фоне другой. В СССР, начиная с середины пятидесятых, уже не сажали за анекдоты про вождей, а Запад (после Хиросимы и Нагасаки) не решался сносить с лица земли столицы произвольно назначаемых "стран-изгоев".

Человечность, таким образом, представала всего лишь разменной монетой в геополитическом противостоянии, но большая часть человечества, можно сказать, разместилась на "орле" и "решке" этой монеты. С утверждением же в мире единственной (Запад) силы человечность, как идея, пусть даже, как спекулятивная мотивация тех или иных действий, пресеклась за ненадобностью. Не причисленной к "единственной силе" части человечества было предложено освободить плоскости, перебраться на острое ребро монеты, где эта часть (а к ней были отнесены и индусы, и китайцы), естественно, не могла уместиться.

Поэтому, делал вывод Никита, суть предстоящей истории будет заключаться в перманентной "двухходовке": вытеснении "лишних" людей на ребро и последующей "зачистке" ребра.

Прошло менее двадцати лет, как кончился СССР, а на головы непокорных по всему миру (если у тех, конечно, не было возможности ответить) уже вовсю сыпались (пока еще не ядерные) ракеты и бомбы, политические и экономические санкции. Никита утверждал в курсовой работе, что в самое ближайшее время следует ожидать ответного (ядерного) удара от одного из этих изгоев, более того, делал вывод Никита, изгою (легко догадаться кто) помогут организовать удар, чтобы потом окончательно и бесповоротно уничтожить в мире всякую протестную самодеятельность, привести мир в состояние полной идеологической и трудовой покорности, загнать его на ребро монеты, а саму монету положить в карман. Поэтому, летела дальше мысль Никиты, единственная неясность на сегодняшний день - это откуда будет организован удар, кто будет объявлен основным врагом, кого в назидание другим показательно уничтожат.

Никита утверждал, что у России есть неплохие шансы исполнить эту роль - быть показательно уничтоженной в пример другим.

Таким образом, он доказывал в этой своей курсовой, что мир катится к чудовищному катаклизму, пересмотру всего и вся, торжеству наихудшей разновидности мальтузианства, когда одни внаглую заедают век других.

Но, как известно, нет пророков в своем Отечестве.

На любую нестандартную (по тем временам) мысль в России в ту пору был готов комбинированный стандартный ответ: либеральные экономические реформы, инвестиции, сокращение вооружений, присоединение к мировому сообществу, купля-продажа земли, реструктуризация монополий, невозврат к коммунизму, запрет КПРФ, вынос тела из Мавзолея. Ответ был сродни пене, которая не тушила пожар, но скрывала источник возгорания.

Работа из области чистого разума, заметил Никите научный руководитель, я бы сказал, крамольная по нынешним временам работа. Мы, конечно, выставим ее на факультетском сайте в Интернете, но боюсь, ни американской, ни шенгенской визы тебе теперь не видать. Кстати, а брату ты показывал эту работу?

 

...Никита не показывал, потому что занятому бесконечным усовершенствованием макета с маленькими человечками Савве было не до его курсовой работы. Как, вероятно, и не до ожидающего человечество мрачного будущего. А если и было, то у Саввы имелись на сей счет свои рецепты.

"Между прочим, - помнится, заметил он, когда Никита, обидевшись, решил не только не задавать больше никаких вопросов, но и вообще не ходить в Фонд "Национальная идея", - это сугубо секретный проект. Если ты считаешь себя воспитанным человеком, то когда тебе показывают секретный государственный проект, следует ответственно молчать, а не безответственно п..." - употребил весьма обидный (особенно для мужчины) эпитет.

Седая прядь на голове Саввы с того далекого дня в Крыму сильно увеличилась в размерах. Если раньше она напоминала крохотную остроносую пулю, то теперь - разлапистый кленовый лист, растопыренную пятерню, ледяной материк Антарктиду, над которым зловеще расширялись озоновые дыры. Воистину, безумие метило Савву, сигнализировало окружающим, что с этим парнем не все в порядке. Но тех окружающих, с которыми Савва общался на работе, похоже, это не сильно беспокоило. С другими же (простыми) окружающими Савва практически не общался: не ездил в метро, не ходил по улицам, не прогуливался в парках и скверах, а если иной раз и выбирался вечером из дома, допустим, купить бутылку французского красного вина, то надевал кепку с пластиковым козырьком, так что окружающие не видели отпечатка растопыренной пятерни безумия на его голове.

Савва работал целыми днями, не зная ни усталости, ни отдыха. Вихрем носящийся по коридорам фонда, отдающий бесчисленные распоряжения, Савва казался каким-то железным, сбившимся с программы роботом.

Глубоко погрузившийся в историю Никита хотел сказать ему, что железные люди на Руси быстро ржавеют, а если и используются, то исключительно для исполнения конкретных (как правило, неправедных) дел. В лучшем случае из железных (пока они не успели заржаветь) людей делают гвозди, в худшем - забивают эти гвозди в подковы красного, потом трехцветного, а сейчас, как утверждали злые языки, "голубого" государственного коня, чтобы веселее скакал.

А как же Сталин, возразил Савва, ведь он, можно сказать, организовал настоящий конвейер по производству железных людей, для которых идея сильного государства и мировой революции была превыше всего. Сколько лет после Сталина железные люди тянули страну, как бурлаки баржу, сказал Савва.

Вот только тянули против течения жизни, поперек человеческой души, ответил Никита, который хоть и уважал, но не любил Сталина, как уважают, но не любят грозного бога, который (возможно) обеспечивает величие, но пьет при этом слишком много крови. Железные люди, продолжил Никита, могут существовать исключительно внутри идеи, как поршни внутри машинного масла, как гомункулусы внутри реторт. Стоит только извлечь их из замкнутого пространства идеи, и они превращаются в ничто. К тому же, добавил Никита, разве в нынешней России возможны идеи, выходящие за рамки: как выжить, украсть, пожрать и выпить? Вот почему, подвел черту Никита, твоя идейность смехотворна и неуместна.

По-твоему, рассмеялся Савва, идея может породить железного человека, а железный человек идею - нет? Неужели все в мире упирается в вопрос, что первично: яйцо или курица?

Савва в ту пору был невосприимчив к любым словам.

Как-то он обмолвился Никите, что историческое время России неумолимо истекает, а когда время истекает, надо его остановить, пустить вспять, спрятать, придержать до лучших времен.

"Спрятать, придержать, остановить?" - Никита подумал, что брат, как обычно, перенапрягся, изнемог на государевой службе. Хотя тогдашний невыразительный, как стакан с компотом на захватанном пластмассовом подносе, словно сошедший с выцветшей фотографии в витрине средней руки парикмахерской (третий по счету) российский государь ( президент) не сильно жаловал Фонд "Национальная идея". Его команду обслуживала другая контора под названием "Искусство невозможного". По слухам, там тоже мастерили какой-то макет, и это очень не нравилось Савве. "Искусство невозможного" одолевало "Национальную идею" на поле симпатий властей предержащих, но Савва был намерен с этим покончить. Он ревел во хмелю, что уничтожит "Искусство невозможного", сделает для них невозможным загребать деньги, в чем они, это Савва признавал, достигли большого искусства.

"В смысле... взять паузу, блефанутьь, подержать на руках картишки, - объяснил Савва, - чтобы потом... отыграть".

Никита подумал, что на самом деле все гораздо проще.

Жизнь - это и есть искусство невозможного. Савва всего лишь хочет заменить одно невозможное другим, еще более невозможным.

"У кого отыграть?" - Никита знал всего двух игроков, у которых (теоретически) можно было отыграть время (и, вероятно, идею). Но он не знал, кто вот так запросто осмелится предложить им сыграть. Партнеров эти игроки всегда выбирали сами. Как, впрочем, и на что играть.

"Не знаю, - пожал плечами Савва, - знаю только, что иногда лучше повременить, потянуть... чтобы потом выиграть... все. Мы живем в уникальное время, - продолжил он, - порог управляемости жизнью достиг абсолюта. Сейчас можно смоделировать, провести в жизнь любую идею, осуществить любой самый невероятный проект, причем с полным соблюдением демократического антуража. Мне кажется, - с тревогой произнес Савва, - мир возвращается в эпоху древних жрецов. А это значит, что ему нужны новые законы. Кто даст ему эти законы?" - Савва строго посмотрел по сторонам, как бы желая увидеть того, кто может дать эти законы.

Таких, естественно, не было.

И не могло быть, потому что законы должен был дать Савва.

Никита хотел было заметить, что новые законы растирают в кровь старую жизнь, как неразношенные ботинки ноги, но промолчал, потому что тогда уже знал, что есть противоречия, которые не преодолеть ни блистательными логическими доводами, ни молчанием, ни даже... согласием.

 

. ..Собственно, то, что изготовили мастера из Фонда "Национальная идея" трудно было назвать макетом. Скорее это была натуральная, волшебно уменьшенная в размерах Россия, какой бы она предстала перед новоявленным Гулливером. С большими и малыми (узнаваемыми) городами, отреставрированными надраенными и проржавевшими до решеток куполами, чистыми и не очень реками, вздыбленными и приглаженными горными хребтами, лесами, пузырящимися болотами, распаханными и запущенными полями, линиями электропередачи под белым (в половину территории) - из снега и льда - кружевным одеялом.

Бросив взгляд на спрятавшиеся под снегом и льдом пространства, предполагаемый Гулливер (если не был полным кретином) сразу должен был уяснить, что жизнь на этой суровой земле с экономической точки зрения, в общем-то противоестественна: слишком много приходится изводить электричества, газа и нефти, чтобы обогреть, обустроить, одеть и накормить избыточно снующих туда-сюда человечков. Зачем их столько среди холода и печали, должен был подумать мифический Гулливер, не лучше ли, чтобы их было поменьше?

Странная получалась вещь. Чтобы что-то произвести (это было видно на макете) на занесенных снегами заводах и фабриках, человечки тратили энергии и тепла втрое больше против того, что тратили, к примеру, для изготовления аналогичной продукции в соседних - Литве или Польше - (были тогда такие) странах. А так как продукцию надо было еще перевезти по железной дороге (города в России отстояли друг от друга далеко, как ненавидящие посреди больших пространств друг друга люди), то цена на нее выходила совершенно запредельная.

Без человечков нельзя было обойтись возле лесов, которые они деятельно вырубали, грузили на платформы, да и отправляли в другие страны; вдоль тянущихся в-, по-, над землей стальных гусениц нефте- и газопроводов, которые они обслуживали; а еще кое-где на юге страны, где щедро плодоносила земля, а реки и озера изобиловали рыбой. На всех иных фрагментах белой от снега и льда России существование человечков представлялось исключительно затратным и (опять-таки с экономической точки зрения) излишним.

Смотреть на макет надлежало сверху сквозь специальный оптико-виртуальный компьютерный купол, который по принципу голограммы увеличивал изображение, делал его объемно-звуковым, так что можно было рассмотреть хмурые озабоченные лица, сживаемых со свету крохотных человечков, тоску исчезновения в их глазах. А можно было выбрать такую точку, что как бы из околоземного пространства смотрел на несчастную Россию Гулливер, на редеющие ее леса, проваливающиеся недра, чернеющую, сгущающуюся атмосферу.

Происходящее на макете каким-то образом одновременно разворачивалось (в образах) в сознании, как если бы в сознание, как в компьютер вставлялся CD . Картина, таким образом, представала более натуральной, законченной (очищенной от второстепенных, смазывающих восприятие деталей), чем в действительности.

Похоже, Савва был прав насчет возвращения эпохи древних жрецов и новых (древних?) законов. Древние жрецы, если верить историкам, отменно владели невозможным искусством конструирования реальности, превращения (живых) людей в строительный материал для скрытых, иногда (как волшебная фотография) проявляющихся через века, замыслов.

Сознание растворялось в макете, как (в эпоху жрецов) в лицезрении оживающего изваяния Гора, зеленых лучей из глаз Анубиса, становилось неотъемлемой его (пассивной, а то и действующей) частью.

Во всяком случае, Никита (как если бы сам был Россией) ощутил скорбный трепет пустеющих недр, иссечение подземных жил, ядерную (захороненные со всего мира отходы) мерзость запустения, безлесную лишайную голь, отравленную пустоту текущих вод, бактериальное шевеление в скотомогильниках, бесприютность пронизываемых ветрами пространств. И еще почему-то явственно расслышал победительный вой, а потом увидел... волков.

Они атаковали большие и малые населенные пункты, огромные серые волки с широкими лбами мыслителей. Как корм " Whiskas " из консервных банок, извлекали застигнутых врасплох людишек из телефонных (где они сохранились) будок. Влетали шерстяными оскалившимися стрелами в распивочные (эти сохранились и приумножились повсеместно) заведения, грызли пьяниц, как свирепые, ненавидящие алкоголь ангелы. Гонялись по заснеженным шоссе за одинокими машинами, обкладывая их, как быструю железную скотину, рвали, не страшась быть намотанными мохнатыми тряпками на диски, покрышки, бесстрашно таранили лобовые стекла, пробиваясь к теплому человеческому горлу, как к уклоняющемуся стакану с кровью.

Причем здесь волки, помнится, изумился Никита.

Савва объяснил, что волки являются воплощением не только конкретного (самих себя), но еще и обобщенного - глобализм, коррупция, криминал, нищета, безработица, религиозный фундаментализм, региональный сепаратизм, экстремизм, терроризм и так далее - зла, терзающего Россию.

Похоже, в непонятном фонде с обязывающим названием занимались не серьезными научными изысканиями, а играли в нелепые (но дорогостоящие) игрушки, вроде светящихся, самораскрашивающихся географических карт, живых (их, правда, Никита увидел несколько позже, а может, раньше, это, в принципе, уже не имело значения) часов мирозданья, наконец, макета, где число крохотных человечков, как с гордостью сообщил Савва, точно соответствовало числу проживающих в России граждан.

Савва на полном серьезе утверждал, что при желании Никита может с помощью виртуального компьютерного купола отыскать внутри макета самого себя, спешащего на занятия, или сочиняющего очередную статью для "Провидца", убедиться имеет ли его жизнь смысл и перспективу.

Никите было не отделаться от мысли, что Савва вместе с неизвестно кем оплачиваемым фондом "Национальная идея" издевается над здравым смыслом, Россией, миром и Господом Богом. Он попытался незаметно сунуть в карман маленького человечка, но руку больно кольнуло током. Никита понял, что создатели макета все предусмотрели. Он подумал, что в следующий раз попробует еще раз, но уже в длинной резиновой перчатке, какие используют мастера канализационных дел.

 

...Никогда за всю свою историю Россия не жила столь (во всех смыслах) неряшливо, суетливо, лихорадочно, пьяно; идейно, территориально, экономически неопределенно; в одновременной готовности к возрождению и к концу; как в первое десятилетие нового века (тысячелетия).

Почему-то народ ждал окончательного решения - возрождение или конец? - от власти. Сам же был готов с радостью принять любой выбор. Странная готовность идти сразу в обе стороны, как, впрочем, и никуда не идти, стоять (гнить) на месте, бесконечно раздвигала (расслабляла) границы бытия.

Никто не заботился о сохранении (собственного и нации) физического и нравственного здоровья. Жизнь людей, а, следовательно, и страны была легкой, необязательной, скоротечной и загадочной, как улыбки тогдашних руководителей.

Они улыбались, когда досужие журналисты спрашивали их про чудовищные аварии и катастрофы на земле, в небесах и на море, про немотивированные отключения посреди зимы света и тепла в северных областях, про падение курса рубля, банкротство Сберегательного банка, Пенсионного фонда, из-за чего практически все население страны в очередной раз погружалось (как подводная лодка без надежды на всплытие) в нищету, как будто знали что-то такое, чего народ по глупости своей знать не мог.

Вот только делиться этим своим знанием с народом они не хотели, как не хотели в свое время делиться им древние жрецы.

Новые законы, таким образом, утверждались сами, явочным порядком.

Ученый, не говоря об учителе, враче, офицере получал в ту пору меньше дворника или грузчика. В плане зарплат в России был установлен самый настоящий пролетарский социализм, а также интернационализм. В то же время некие неизвестно откуда появившиеся люди с испуганно-наглыми лицами и бегающими глазами владели достоянием страны - ее фабриками, заводами, научными лабораториями, трубопроводами и недрами и, соответственно, получали (если это слово здесь уместно) в миллионы раз больше дворников или грузчиков. А это был даже не дикий капитализм, (таинственные люди не заботились о развитии производства на захваченной собственности, конкурентов же попросту убивали), а пост-капитализм и социализм одновременно - посткапсоц, как назвал его в одной из своих статей Никита.

Новому общественно-экономическому строю трудно было подобрать логическое определение, потому что он как раз уничтожал общество и экономику, то есть саму логику человеческого существования, возвращал людей к пещерному до- общественному и до- экономическому (несмотря на Интернет и ИНН) бытию.

Президент, Дума, правительство, государство, вертикаль власти, долги, коррупция, регионы, Бог, приватизация, народ, реформы, глобализм, доллар, криминал, армия, СМИ, утечка капиталов, сокращение населения, СПИД, гимн, наркомания, естественные монополии, культура и так далее - вокруг этих, приобретающих ложно-судьбоносное (в смысле, что никто не собирался кардинальным образом что-то менять) значение понятий, крутилась так называемая общественно-политическая мысль. Об этом говорили по ТВ и писали в газетах. Подобно невидимой арматуре, пустая - обезволенная - тревога пронизывала разговоры людей дома, на работе, в общественном транспорте, в ресторанах, в прочих местах, где бывали в ту пору люди.

Такой говорливости в России не наблюдалось со времени Горбачева, который тогда еще был жив и тоже говорил без конца, но уже не так бесконечно и бессмысленно как прежде, потому что (в отличие от прошлого) теперь говорил не просто так, а за гонорары. К перечисленным понятиям он, как дополнительные вагоны к идущему в никуда поезду, прицеплял три новых, точнее старых: "социал-демократия", "общечеловеческие ценности", "свобода печати " . Но даже за (немалые, надо думать) гонорары он не мог говорить так, чтобы всем было понятно. Что-то он, конечно, хотел сказать, но только что?

Тогдашний (третий по счету) президент, общаясь с народом, тоже прыгал по навязшим в зубах, ничего не выражающим понятиям, как по болотным кочкам. Улыбаясь, как Мона-Лиза Джоконда, он говорил (в отличие от Горбачева и своего предшественника, которому лучше вообще было не говорить) коротко, правильно (применительно к моменту), но бесцветно, а главное бестрепетно, как автоответчик.

А когда человек говорит как автоответчик и улыбается как Джоконда?

Когда не верит в то, что говорит, но знает, почему улыбается.

"Ты уже не застал, - сказал Никите Савва, - но примерно так говорили люди в советские времена на семинарах по марксизму-ленинизму".

Личность тогдашнего президента некоторое время существовала отдельно от произносимых им слов, что свидетельствовало либо о ничтожности, либо о внемасштабном величии его личности, в том смысле, что ему было плевать, что думают о нем окружающие.

Про ничтожную личность говорить нечего, размышлял над этим Никита. Не имеет никакого значения, верит она в то, что произносит или не верит. Великая личность - да, может вводить людей в заблуждение, но не может делать это постоянно, как если бы в запасе у нее вечность. Большие дела, как правило, свершаются в крайне сжатые сроки, а потому даже один потерянный день для великой личности - невосполнимая утрата. Потом, если такой человек и вынужден в силу неких причин говорить не то, что думает, он, как правило, облагораживает, очищает произносимые слова магическим кристаллом своего в них неверия, чтобы те, кто судит человека не по словам, а по делам, поняли бы что к чему.

Впрочем, все это было слишком сложно для такого простого народа, как русский. Поэтому одна часть народа (без особых на то оснований) полагала, что президент велик, другая (с куда большими основаниями) - что ничтожен, третьей же (самой многочисленной) части не было никакого дела ни до президента, ни до России, ни до самих себя.

Страна качалась, как на весах в ожидании момента истины.

 

...Никита в те незабываемые мутные, как немытый в каплях стакан поутру и метельные к вечеру, как если бы в этот стакан сыпали творог, апрельские дни две тысячи какого-то года сочинил очередную статью для газеты "Провидец" под названием "Вор исторического времени".

Он высказал мысль, что замещение реальности бесконечно растянутым во времени ожиданием (чего?), в сущности и есть программа президента, над разгадкой которой бьются аналитики, политологи, социологи и прочая жирующая на историческом безвременье сволочь.

Статья была напечатана, и сразу как будто провалилась в никуда, исчезла в пыльном мешке невостребованных идей, растворилась в улыбке Джоконды. Никто на нее не ссылался, никто ее не цитировал, никто вообще ее не заметил, как будто не было никакой статьи.

Савва объяснял такие вещи, ссылаясь на разработанную им "теорию опережающего забвения".

Кто-то только готовится что-то предпринять, совершить, обнародовать, а уже как будто есть некое решение свыше, что никто не обратит на это внимания, не отреагирует, не заметит. Жизнь устроена таким образом, утверждал Савва, что замечается, отмечается, превозносится, навязывается все максимально в данный момент человечеству ненужное, тогда как замалчивается, пропускается мимо глаз и ушей, объявляется изначально несостоятельным все максимально нужное, такое, что (теоретически) могло бы изменить жизнь человечества к лучшему. Зачастую, говорил Савва, а точнее, почти всегда, весь век человека, провозглашающего это самое максимально нужное, проходит в полосе "опережающего забвения". Он как будто живет на другой стороне Луны.

"То есть забвение бежит впереди человека?" - уточнил Никита. Забвение увиделось ему в образе невидимки, простирающего свою невидимость на поспешающего за ним человека. Кто-то, конечно, человека видит - родственники, близкие, сослуживцы, но все остальные в упор не видят. Человечество не видит, мир не видит. А еще Никита подумал, что если смерть всегда ходит по левую сторону от человека, а слава - по правую, то опережающее забвение, как похабствующее привидение, пугает трепетную деву-славу, и она (дева-слава), зажмурясь, стремится прочь от достойного человека, не разбирая дороги, влетая в объятия (если бы только в объятия!) недостойных. А вот смерть совершенно не пугается опережающего забвения.

"Бежит? - удивился Савва. - Да нет, это человек пытается убежать, но не может, потому что оно накрывает его поверх тени, поверх всех его важных мыслей о благе человечества и величии Господа, одним словом, поверх всех сущностей".

"И шансов вырваться нет?" - с тоской спросил Никита, который сразу понял, что это про него.

"Ни малейших, - ответил Савва, - если ты пытаешься озвучить нечто противоречащее общепринятому, точнее утвержденному в качестве такового".

"Но почему?" - воскликнул Никита, живо вообразивший себе проклятую полосу (обратную сторону Луны). Она тонула в тумане. Внутри тумана бродили неприкаянные люди с фонариками. Хаотично пляшущие лучики не рассеивали туман, а, напротив, делали его еще более непроницаемым. Свет каждого, таким образом, был замкнут в себе. Вместо того чтобы светить, он боролся... с чем? Никите даже показалось, что он, подобно Данте, видит один из сегментов ада, но ада, так сказать, прижизненного, куда помещаются люди, говорящие дело, но не то, какое хотели слышать другие люди, решавшие за всех, какое дело говорить можно, а какое нет.

Наверное, это те самые древние жрецы, подумал Никита, и это их основной - вечно новый, точнее обновляющийся - закон.

Заключенные в полосу опережающего забвения, отчуждения люди возмещали непризнание своих (когда подлинных, когда мнимых, но в любом случае невидимых миру трудов) разного рода экстравагантными выходками, нелепой общественной деятельностью, алкоголем и т. д.

"Потому что полоса опережающего забвения - отстойник для не вписывающихся в общую схему умов, заповедник для хакеров, пытающихся взломать систему. Ведь системы создаются не для того, чтобы кто попало их взламывал", - ответил Савва.

"А ты? - тихо поинтересовался Никита. - Ты разве не хочешь взломать систему?"

"Я - другое дело, - ответил Савва, - я вирус внутри системы, под воздействием которого она мутирует, превращается во что-то иное. Против меня система бессильна, потому что я - ее родная, природная раковая клетка, а может ген видового развития. И потом, я бы не стал утверждать, что хочу во что бы то ни стало сломать ее, - добавил задумчиво. - Пусть даже на периферии этой системы пропадает большая часть человечества. По крайней мере, она обеспечивает хоть какую-то минимальную стабильность. Хотя бы... стабильность доллара".

"И в чем же заключается эта стабильность?" - поинтересовался Никита. Услышав про доллар, он решил, что брат над ним издевается.

"А в том, - рассмеялся Савва, - что чем больше у тебя в кармане долларов, тем стабильнее ты себя ощущаешь".

 

...Тогда разъяренный Никита сочинил другую статью под названием " Neverending sweet-life ". В ней он предположил, что консервация в общественной жизни (на манер компьютерного "зависания") перманентной "улыбки Джоконды", когда народ понятия не имеет, чего хочет власть, какими принципами руководствуется, ничего не знает о ее тактических и стратегических задачах, даже приблизительно не представляет, что ей нравится, а что нет, за что она карает, а за что награждает, то есть пребывает в состоянии отупляющего ожидания (бездействия) - это и есть вторая (первая - "Вор исторического времени") часть программы президента, потому что она обеспечивает ему и его ближайшему окружению neverending sweet-life , а ничего другого этим приватизировавшим достояние страны проходимцам и не нужно.

Однако выяснилось, что нужно.

Через несколько дней Никиту пригласил главный редактор "Провидца".

Он заявил, что его предсказания не сбылось, причем до такой степени не сбылись, что газете перекрыли кислород - прислали налоговиков, обрубили перспективные проекты в регионах, присушили рекламу, зажали подписные деньги, набили морду ответственному секретарю, который вообще ни при чем, а потому он отлучает Никиту от "Провидца" и плевать ему, сколько там еще статей у Никиты в запасе.

Таким образом, власть продемонстрировала, что момент истины существует, а под улыбкой Джоконды скрываются пусть и сточенные, но зубки. Вместо опережающего забвения (или вместе с ним) Никита получил опережающее (его вдруг без объяснений лишили стипендии) наказание.

Впрочем, это была предсказуемая реакция. Даже червь крутит хвостом, когда в него всаживают крючок. Драный кобель рычит, когда у него отнимают кость.

Власть, успокоил себя Никита, всего лишь продемонстрировала остаточный инстинкт. У него нет шансов превратиться в осмысленную общую (для власти и народа) мировоззренческую повседневную практику, потому что власть (как гусеница лист) сжирает народ, лишая его достояния, вместо того, чтобы принести себя ему в жертву и тем самым бесконечно его и себя усилить.

Такая власть, сделал вывод Никита уже в третьей статье с грозным библейским названием "Изблюю из уст своих", которую напечатал не в "Провидце", а - по протекции отца - в "Прогрессивном гороскопе" - обречена во времени и пространстве, потому что является объектом (и субъектом) внутри самой себя, а не народа. Никита сравнил существовавшую тогда в России власть с фантомом, вирусом, поразившим систему управления организмом.

Никита высказал мнение, что скоро всему этому придет конец. Слишком уж крутой обжорный темп взял вирус. Никакой организм не выдержит.

Савва же, прочитав статью, заметил, что, во-первых, фантомы и вирусы - категории разного порядка. Во-вторых же, они как раз и есть самые непобедимые долгожители, для которых не суть важно, жив организм или мертв, поскольку они паразитируют как на энергии жизни, так и на энергии распада. Причем, если вирусы "работают" внутри конкретных организмов, то фантомы "организуют" среду, не относящуюся к полосе опережающего забвения, то есть главенствуют в мире. А когда Никита попросил это доказать, Савва с готовностью ответил, что иначе бы человеческая цивилизация не летела, как на крыльях, к концу, истребляя вокруг себя все живое, отравляя атмосферу, уничтожая леса, превращая землю в кладбище ядерных и прочих отходов. Кто-то бы обязательно положил этому конец.

"Вырвавшись из полосы опережающего забвения?" - уточнил Никита.

"Скорее, прорыв под ней туннель, - предположил Савва, - а может, перелетев через нее по высочайшей стратосферной дуге".

"Значит и... Бог в полосе опережающего забвения?" - шепотом поинтересовался Никита.

"Не знаю, - честно ответил Савва. - Если бы я знал это наверняка, моя жизнь не имела бы смысла".

"Вот как? - удивился Никита. - Разве плохо сидеть в белых одеждах у ног Господа своего?"

"Не в этой жизни, - усмехнулся Савва. - Если мир подчиняется Его воле, что и зачем тогда я со своими жалкими идеями? Если не подчиняется - что и зачем тогда этот мир?"

 

...Жизнь в стране тем временем как будто превратилась в сценарий, причудливо сплетенный из трех статей Никиты, при том, что сам автор был абсолютно невидим стране в полосе опережающего забвения и опережающего же ( neverending , как sweet-life у президентской команды) унизительного, мелочного, так сказать, беспокоящего наказания.

Лишившегося стипендии Никиту таскал по судам некий гражданин Мамедов, усмотревший подрыв своей деловой репутации в статье "Вор исторического времени". Оказалось, что этот самый гражданин Мамедов издавал журнал "Историческое время", учрежденный Всероссийским обществом "Ретро", сокращенно - ВОРом. Каждое утро, Никита обнаруживал в почтовом ящике все новые и новые повестки, как будто у российских судов всех инстанций, включая Верховный и Арбитражный, не было дел важнее, чем защищать деловую репутацию гражданина Мамедова. На которую Никита и не думал покушаться, так как, сочиняя статью, понятия не имел, кто такой гражданин Мамедов и какая у него деловая репутация.

Он решил написать четвертую статью. Даже название придумал - "Что после ничто?".

Но что-то все время отвлекало.

Никита пожаловался отцу.

Тот, приложив палец к губам, подвел его к окну, показал на стоявший внизу микроавтобус с тонированными стеклами.

"Там внутри генератор, - одними губами прошептал отец, - торсионных полей. Направленное излучение дезорганизует мыслительный процесс, опустошает сознание, а потом как бутылку наполняет его печалью, тревогой и тоской. Действует на индивидуальных частотах, которые определяются с помощью энцефалограммы. Чем интеллектуальнее человек, чем сильнее у него воля, тем насыщеннее поток гамма частот. В принципе, они могут наслать что угодно, но самое отработанное у них - печаль, тревога и тоска. Рядовое облучение превращает человека в безвольное рефлексирующее ничтожество, сильное - толкает на суицид. Это они со мной воюют, но видимо у нас с тобой резонирующие биополя, ты тоже чувствуешь".

После чего отец отправился на кухню, извлек из холодильника бутылку водки, налил полную стопку, с видимым удовольствием выпил, закусив заранее приготовленным бутербродом с икрой.

"Алкоголь нейтрализует воздействие поля, - объяснил отец. - Лучше всего, конечно, ракия или текила, но водка тоже годится. А если еще закусываешь икоркой... - покачал мужественно противостоящей воздействию неведомого поля головой. - А ты думаешь, почему Россия спивается?"

Никита посмотрел на микроавтобус с тонированными стеклами и совершенно явственно разглядел подобно моллюску, осьминожьему щупальцу прилепившееся к стеклу белое женское бедро, а там и оплетающее его, как морское растение, волосатую мужскую руку.

Никита вдруг понял, что в действительности все гораздо проще.

Он сам не знает, что будет после ничто.

Он боится того, что будет после ничто.

И не он один не знает, не он один боится.

Так все (без исключения) люди боятся смерти, потому что не знают, что такое смерть.

Вот почему многие (иногда сами того не сознавая) делают все, чтобы ничто длилось вечно. Потому что оно ассоциируется у них с жизнью, а что будет после него - со смертью.

Получалось, что их согласие, готовность длить (терпеть) ничто было последним ресурсом государства, власти, того мира, который называется Россией.

Но ничто не могло длиться вечно.

Никита собирался написать в статье, что поначалу от президента, как водится в России, ожидали всего. Затем - хоть чего-то. И, наконец - ничего. Что президент уходит в свистящуюся расширяющуюся пустоту неисполненных (обманутых) ожиданий, хотя еще и цепляется ногами за краешек "чего-то".

Что пока еще народ вкупе с аналитиками, политологами и социологами тупо вслушивается в его бессмысленно правильные слова, самостоятельно истолковывает его бездействие, но запас истолкований тает, как куча снега на солнце. Что вскоре президент останется наедине с собственной властью, которая предстанет... ничем, потому что он не управляет ни событиями, ни людьми. Такая (висящая в пустоте) власть не может (рано или поздно) не уничтожить его самого, ибо власть и ничто, как известно, несовместимы, точнее совместимы, но на очень непродолжительное время.

Никита хотел написать, что, как ни странно, во всем этом присутствует определенная логика. Она присутствует во всем, что на первый взгляд вне логики, особенно же в том, что именуется хаосом и распадом. Процесс хаоса, распада можно уподобить химической реакции, которая не может не дойти до логического завершения. Если в России к данному моменту, хотел написать Никита, полностью скомпрометированы идеи: социальной справедливости, государства, армии, материнства и детства, образования, законопослушания и так далее, то сейчас настала очередь компрометации последней и самой живучей российской идеи - идеи власти.

Далее Никита намеревался совершить стремительный, как разящий удар гладиаторского меча, экскурс в историю. Что может помешать русскому народу чтить и бояться любую, облаченную во властный пурпур, свинью? Только одно - очевидная разница в масштабе стоящих (при жизни данного поколения) перед страной проблем и личностью властителя. Вот почему народ в свое время не пожалел помазанника Божьего - царя Николая Второго, не защитил отпустившего его,народ, на свободу (опустившего в свободу) Горбачева. Народ впадает в неистовство, когда видит, какая слабая, ненадежная, никакая стоит между ним и грядущими испытаниями защита (преграда) - личность властителя.

После разрушения же, аннигиляции идеи власти в России, полагал Никита, круг замкнется, логическая змея вцепится в собственный хвост, уничтожит самое себя. Придет нечто новое, чего все боятся, потому что не знают, что это такое. К чему будут неприменимы прежние рамки и оценки.

"После ничто - смерть" - так следовало назвать статью.

Никита мысленно перебрал близких людей и пришел к выводу, что все они в той или иной степени боятся неизбежного нового и неосознанным своим попустительством продлевают жизнь ничто. Только два человека не боялись: отец и Савва.

Никита подумал, что сам он тоже боится, но при этом испытывает к нему странную противоестественную тягу. Неведомое новое волнует, беспокоит его, как волнует, беспокоит свет лампы ночную бабочку.

Никита подумал, что если он - типичный среднестатистический россиянин - то катастрофы (революционного обновления, изменения стиля жизни, пересмотра основ и так далее) не избежать, потому что это его, Никиты, душа устала от покоя и отсутствия потрясений, это он, Никита, не хочет, чтобы жизнь в большинстве своих проявлений была устоявшейся и монотонной.

Он хочет... чего?

И одновременно не хочет.

Беда в том, подумал Никита, что русскому народу, в отличие, допустим, от английского или шведского, как правило, нечего терять. Потому-то у него особое отношение к "великим потрясениям".

Вот такую статью собирался написать Никита, прекрасно зная, что никто не обратит на нее внимания, разве только гражданин Мамедов обнаружит в ней ущерб своей деловой репутации.

 

...Единственное, в чем тогдашний президент проявлял настойчивость, так это в беспрестанном усилении собственной охраны. Когда он проносился в бронированном кортеже по очищенным от транспорта проспектам, то казалось, это глава оккупационной администрации перемещается по захваченному городу, где из каждой подворотни в него целятся из гранатомета.

Впрочем, Савва относился к тогдашнему президенту с симпатией, жалел его как безвинного носителя вируса СПИДа, хотя, конечно, вряд ли можно было ставить знак равенства между властью и СПИДом. Разве только между случайно обретенной властью и неожиданным (бытовым) СПИДом.

"Начнем с того, что в нем изначально отсутствовала воля, которая в нормальных условиях могла бы, чисто теоретически, конечно, привести его к власти, - объяснил Савва. - Он не клал на алтарь борьбы за власть жизнь, не перестраивал во время этой борьбы свою сущность. Его вознесли к власти вельможным пинком не потому, что он самый достойный, а потому что он... - неопределенно покрутил в воздухе пальцами, - скажем так, чем-то сильно понравился людям, которые в тот момент все решали. Я думаю, речь идет о гарантиях ненаказания и, естественно, о деньгах этих самых людей. В сущности, о ничтожных вещах, которые "опускают" саму идею власти, делают президента неполноценным. То есть этот парень - сплошной комплекс, если, конечно, не клинический, ничего не соображающий идиот. Единственный для него шанс реализоваться - выступить в роли, так сказать, сосуда, куда бы вместились топором сгустившиеся в воздухе народная боль и мечта о справедливости. Иначе этот топор вонзится ему в... горб. В спину, - раздраженно уточнил Савва, видимо вспомнив, что президент спортивен, прям, как линейка. - Раз он пуст, - продолжил Савва, - а я подозреваю, что он пуст, ему надо всего лишь наполниться праведным народным гневом. И народ ответит ему такой любовью, от которой у него волосы дыбом встанут. Есть два универсальных правила. Первое: когда не знаешь, как поступить, поступай по закону. Второе: когда не знаешь, что делать, делай то, чего хочет народ. На первое время этого вполне достаточно. На второе и третье - нет".

"Второе и третье?" - удивился Никита.

Кажется, именно тогда Савва снова обмолвился о "живых часах" в том смысле, что время может течь туда, сюда, вперед, назад, но не может течь в ничто, в пустоту. Ибо время, утверждал Савва, есть материализация духовных сил народа, и нет большей пакости со стороны правителя, нежели заземлять, "обнулять" эти силы.

Беспечность президента (отца), подобравшего власть, как чужой оброненный кошелек, да и завернувшего тут же в кабак, вместо того, чтобы употребить свалившиеся с неба денежки во благо народа (семьи), естественным образом оборачивалась беспечностью на всех уровнях власти, а, в конечном счете, и жизни.

Обреченная жизнь всегда беспечна.

 

...А может, тогдашняя общероссийская беспечность являлась всего лишь (одной восьмой) частью общей - мировой - беспечности?

Новый век, третье тысячелетие начались не очень хорошо.

Лихие парни в чалмах без видимых причин взорвали в срединной Азии две восьмидесятиметровые (число метров мистически совпадало с числом обещаемых этой религией перевоплощений), высеченные в скалах статуи Будды. Просвещенный мир возмутился, но как-то формально, служебно. Хотя всем было понятно, что такого рода проделки в отношении одной из основных мировых религий (пусть даже Будда - величайший миролюбец-миротворец) без ответа не останутся.

И будет этот ответ адекватен, точнее сверхадекватен, потому что отвечать будет Бог.

В Нью-Йорке неизвестные люди взорвали Empair state building , в Лондоне - Tower , а в Риме - Собор святого Петра.

В Аравии и на Ближнем Востоке начался падеж скотины, а какая скотина (внешне) оставалась здоровой, та носила в себе смертоносные микробы, превращавшие зараженного ими человека в быстро умирающего слабоумного идиота. И были эти микробы неуловимы, невидимы для самых совершенных электронных микроскопов.

Невообразимые гекатомбы застлали дымом горизонты. Начались перебои с молоком, маслом и мясом. На землю полились застывающие в воздухе апокалиптические дожди из бараньего, коровьего, свиного и лошадиного жира. Вода в реках превращалась в холодный бульон, сквозь который с трудом проталкивались рыбы. В Рейне была выловлена пятисоткилограммовая щука.

Так отозвалась человечеству "генная инженерия", посредством которой были созданы новые породы мясного скота. Однако эта же наука и объявила о спасении человечества от голода, в кратчайшие сроки выведя (для каждого континента свои) новейшие - мгновенно набирающие вес - породы несчастного скота. То были странные животные без каких бы то ни было инстинктов, то есть с "отключенным" мозгом, неопределенного (совмещенного) пола с единственным рогом, но без шерсти и на нетвердых из-за огромного веса ногах. В Европе они напоминали быков, в Америке - бизонов, на Востоке - верблюдов, а в Индии и Китае - буйволов. Их мясо было объявлено стерильным, оно рекламировалось по всему миру, но являлось ли оно таковым на самом деле, не знал никто, точнее знали очень немногие.

Те, кто делал на этом деле деньги.

Была выведена и мясная птица - что-то среднее между индюком, страусом и динозавром. Она, в отличие от мирной скотинки, обнаружила немотивированную воинственность - долбала чудовищным (генные инженеры тут сплоховали) клювом (иной раз до смерти) персонал. Да и вид у "чудо-птицы" был отвратительный - сатанинский какой-то вид, как если бы она прилетела (выползла) на землю из-под земли, то есть прямиком из ада. Свирепую, красноглазую, ее нельзя было показывать по телевизору. Объявленный было судьбоносным для человечества продовольственный (птичий) проект незаметно сошел на нет, как будто и не было никакой чудо-птицы, а была только безропотная скотинка.

Реклама в канун Великой Антиглобалистской революции сделалась "тотальной". Она занималась уже не столько товарами и услугами, сколько организацией, регламентацией, непосредственным управлением процессом человеческой жизни. Реклама в виде блоков новостей, клипов, сериалов, музыкальных и прочих программ, включая весьма интеллектуальные и интересные, адаптировала, препарировала реальные события, превращала их в заданную телевизионную версию, которая, материализовавшись на экране, становилась единственной и правильной. В данном случае версия была такова: мясо новых животных стерильно и абсолютно безопасно для человека, а если где-то в мире случаются эпидемии , то они никак не связаны с употреблением в пищу этого мяса.

Отныне на каждый удар судьбы человечество отвечало ударной же рекламной компанией, в результате которой удар представал чем угодно, точнее тем чем было нужно: досадной случайностью, спланированным заговором, а то и... достижением, благом.

Причинно-следственная связь вещей размыкалась легко, как бутафорская цепь. Человечество, таким образом, окончательно вырвалось "из-под ига Божьего Промысла", как писали тогда передовые мыслители, обрело виртуальное (в том смысле, что между жизнью и смертью господствовала новая телевизионная версия реальности) бессмертие. Жизнь конкретного человека теперь протекала внутри этой версии, но никак не внутри Божьего Промысла.

Помнится, Савва как-то заметил, что может быть это и есть тот самый третий путь, который так долго ищут социологи и политологи - ни жизнь, ни смерть, но клип!

А тут еще зашатался, взялся падать в цене относительно всего, что имело хоть какую-то цену, доллар - главнейшая мировая валюта. Причем, упал он не сразу (вместе с Empair state building, Tower и Собором святого Петра), а как-то внезапно-незаметно, как скатился с пологой горки. Только что важно ходил поверху, а вот уже валяется внизу, да не на льду, а в полынье. Все знали, что век доллара близится к концу, но последний, точнее предпоследний, или даже пред- предпоследний, потому что он несколько раз поднимался, оживал, его день, как "день Помпеи" застал человечество врасплох.

Фондовый рынок, биржи, банки и прочие финансовые институты вдруг предстали перед изумленным человечеством обреченными структурами старого мира, которые сметала невидимая революционная метла. Никто, однако, не мог понять, что это за революция, какая у нее программа, кто ее вожди?

Никому почему-то не приходило в голову, что ее вождями были: униженные и оскорбленные (то есть весь мир за вычетом Северной Америки и Европы); СПИД; "коровье бешенство"; повальные умственные и сексуальные расстройства; клонированные животные и (тайно) люди; доведенные посредством "тотальной" рекламы до абсурда, до собственной противоположности основополагающие (евангельские) критерии бытия.

Видимо, речь шла о чистоте жанра, соблюдении неких правил игры. Действительно, большинство основополагающих понятий, таких как, к примеру, "добро", "зло", Бог, "свобода", "честь", "совесть", "долг" и так далее было к тому времени виртуализировано и препарировано.

Однако было и единственное исключение - "деньги".

Это понятие, напротив, вместило в себя все существующие, приобрело универсальную, можно сказать, равновеликую смыслу жизни, Божьему Промыслу сущность.

Никита подозревал, что крах случился из-за мании величия невидимых людей, повелевающих деньгами. Это они посредством денег превратили мир в один большой рекламный сюжет, музыкальный клип. Они уподобили деньги Вавилонской башне, дотянули ее почти до Марса, забыв, что в конечном итоге происходит с Вавилонскими башнями и их подобиями. Все в мире имеет свой срок, даже то, что кажется вечным, что заменить нечем. Деньги, как футболист, слишком долго играли на поле без замены. Их век иссяк, а может, деньги просто не выдержали тяжести трех вмещенных в себя сущностей - жизни, смерти и тотальной рекламы.

Но людям даже в моменты крушения Вавилонских башен кажется, что дело не в самих башнях, а в каких-то деталях, досадных архитектурных недоработках. Сама башня безупречна, а вот последний этаж плох, потому он и разваливается. Надо просто его переделать, и все будет в порядке. Так больной СПИДом человек истово лечит... простуду, регулярно посещает дантиста.

По всей земле люди тупо совали в банкоматы пластиковые карточки, носились с пачками цветной бумаги, на которую все труднее было что-то купить. Понимания что, собственно, происходит, не было ни на уровне отдельных обладателей цветных бумаг, ни на уровне правительств, международных организаций. Вдруг, подобно цунами, летел слух, что отныне и вовеки веков шведская крона (португальское эскудо) - самая крепкая валюта, что будущее за шведской кроной (португальским эскудо). Недобитые дилеры на агонизирующих валютных биржах и электронных торгах истерично кидались скупать и куда-то вкладывать эти самые кроны и эскудо. Они не понимали, что доллар давно вместил в себя и евро, и юань, и рупию, и рубль, и даже крону с эскудо, что, в сущности, все это разные имена единого бога, и что этот бог если и не окончательно умер, то определенно утратил прежнюю силу.

Вскоре валютные биржи, электронные торги исчезли за ненадобностью, так как безналичные (виртуальные) деньги исчезли, остались (в основном, в городах) только наличные .

Люди там теперь охотились за мешками с химическими удобрениями, костной мукой, цементом, с чем угодно, чтобы, значит, по весне обменять их в сельской местности на еду .

У Никиты Ивановича живо встали перед глазами сюжеты давних ТВ-новостей. Озверевшие, потерявшие сбережения, в одночасье сделавшиеся нищими и соответственно злобно-свободными, но, прежде всего сумасшедшими, потому что рухнуло то, что прежде считалось главным, что двигало землю и светила, люди громили офисы финансовых компаний и банков. Вышвыривали из окон стеклянных, как граненые стаканы, небоскребов компьютеры, оргтехнику, а то и несчастных клерков в строгих темных костюмах и тонких как ветки акации, жасмина или жимолости секретарш в черных юбках и белых блузках, как будто именно они были виноваты в крахе денежной цивилизации.

Как только разорвалась пуповина, связывающая его с деньгами (рекламой), ТВ начало сворачивать вещание. Без денег виртуальная версия жизни утратила смысл. Выяснилось, что не информация, но деньги были живой кровью, циркулирующей по жилам ТВ. Без них оно превратилось в опустевший улей с издыхающими, вяло ползающими (по экрану) пчелами. Некоторое время, впрочем, (в угасающем режиме) ТВ еще вещало, насыщая мир ужасом. Пожалуй, это был единственный (краткий) период в истории ТВ, когда информационная составляющая возобладала над (отсутствующей) денежной. Но люди быстро устали от известий о бесчисленных смертях, страданиях, катастрофах, повсеместном разорении и отчаянье. Плохие новости - не те новости, которые хочется видеть и слышать. Больному нельзя все время твердить: ты болен, болен! Демонстрировать ему на дисплее танковую атаку раковых клеток на его внутренние органы, черную тучу "коровьего бешенства", застилающего его мозг. Такой дисплей хочется взять да к чертовой матери расколошматить, чтобы он ничего не показывал, не злил.

Глобализация, еще недавно провозглашавшаяся неизбежной и вечной (как некогда коммунизм) вернула человечество к извращенному (с научно-техническими излишествами и прочими пережитками компьютерной "цивилизации") натуральному хозяйству. Безмерно дорожало все материальное, не виртуальное - нефть, лес, золото, алмазы, прочие ресурсы, а также недвижимость, инструменты - одним словом, то, что можно было пощупать руками, использовать в хозяйстве, обменять на другие нужные вещи.

Деградация, которую Савва определял как "...когда новое хуже старого", впрочем, шла как-то смазано, неочевидно, по принципу "шаг назад, два шага вперед". Совершенно неожиданные беды, подобно волнам, накатывались с такой силой и в таком темпе, что у людей просто не было времени осмыслить происходящее, принять какие-то решения. Логические цепи рвались на всех уровнях, хлестали железными обрывками по харям отдельных граждан и целым странам. И, тем не менее, многим казалось что это - временные трудности, которые можно (если поменять президента, правительство, принять те или иные законы, расстрелять тысячу-другую антиглобалистов, закрыть границы, выслать всех негров, арабов и т.д.) преодолеть. Люди, как водится, обманывали себя, принимая общее за частное, неизбежное за временное, следствие за причину.

Главная странность заключалась в том, что на смену денежной цивилизации не шло... ничего. Покончив с (безналичными) деньгами, мир не стал ни чище, ни лучше, ни безопаснее. Он стал никаким, жалким и гадким, как человек в одночасье лишившийся всех своих средств. Может быть, новая истина и вызревала, но определенно ее плодами должны были воспользоваться только грядущие поколения. Поэтому люди из последних сил цеплялись за прошлое. Оно вдруг начало казаться им "золотым веком". Так, наверное, после разрушения Рима ощущали себя римляне в варварских королевствах.

Кто, к примеру, мог представить себе, что США вдруг нанесут по трем атомным станциям России удары тактическими ядерными ракетами, а Россия не только на это не ответит, но, вообще, сделает вид, что ничего не случилось?

Мир медленно и верно сходил с круга.

Никита Иванович сейчас уже точно не помнил, как именно были расставлены вехи на этом пути, при каком именно президенте что произошло. Помнил только, что в день, когда американцы разнесли российские АЭС, президент то ли отбыл с долгим официальным визитом в Новую Зеландию, то ли лично инспектировал строительство своей новой резиденции на острове Врангеля. Он собирался там охотиться на белых медведей, которые, воспользовавшись ситуацией (в Арктике практически не осталось людей) расплодились в великом множестве.

 

...Это сейчас Никита Иванович стал умным, а тогда картина мира была отнюдь не столь объемной и четкой. События двигались причудливой и жуткой, как магический карнавал, чередой. За привидениями шли василиски, следом летели нетопыри, а там и сама Смерть плясала самбу на колеснице из острых кос. Но вероятно, и внутри схождения с круга выдавались относительно спокойные, ясные периоды. В конце концов, менеджеры карнавала тоже могли уставать.

 

..."Если народ являлся зеркалом власти, - заметил как-то Савва, - а власть - зеркалом народа, то, согласись, эти зеркала должны что-то отражать".

Никита согласился, но высказался в том духе, что как они могут что-то отражать, когда отражать нечего?

"Когда отражать нечего, - ответил Савва, - система обращенных друг на друга зеркал начинает сама проецировать изображения, лепить из воздуха нечто. Одному Господу известно, что там, в конце концов, появится".

Никита, помнится, подумал, что брат ошибается, что все, что можно, из (тогда) действующего президента уже спроецировано и слеплено, что сейчас, напротив, иллюзорный фантом наводящего в стране порядок строгого государственного мужа, защитника народа и грозы притеснителей дробится и распадается.

Сейчас Никита Иванович точно знал, что ошибался тогда он, а не брат.

Просто Савва смотрел так далеко сквозь время и пространство, как человеку смотреть не дано. Или дано, но с непременным условием, что никто не узнает (опережающее забвение). А потому Савва казался большинству (не видящих людей) ненормальным. Хотя он и не думал оповещать их о том, что увидел сквозь время и пространство. Видимо людей раздражало само обстоятельство, что Савва видит не то, что видят они. Этого он скрыть не мог, как ни старался. У него на лице было написано, что он видит не то, что видят остальные.

Никите казалось, что макет в фонде "Национальная идея" и есть истинная страна тогдашнего президента. Оттуда он вышел. В ней (вместе с маленькими клонированными человечками) ему жить и править. Вот только непонятно было, как его туда вернуть?

Он высказал эту мысль Савве, но тот ответил, что, конечно же, история знает лидеров, масштаб личности которых простирался над масштабом стоящих перед их страной проблем. Однако, гораздо больше таких, масштаб которых неразличим за проблемами, как куст за горой. Главная тайна власти заключается в том, сказал Савва, что все эти так называемые лидеры - пастыри народов - не делают... ровным счетом ничего. Собственно, их затем и ставят на эти должности, чтобы они ровным счетом ничего не делали, чтобы все шло как идет, точнее как должно идти, по мнению тех, кто их ставит.

"В чем смысл глобализма? - вдруг спросил Савва. Он часто (со скоростью света) перемещался из начала логической цепочки в ее конец, минуя срединные звенья. Цепочки были длинные (иногда могли достать до Марса), так что путь мысли терялся в потоках астероидов, метеоритных дождях, туманах мирозданья. - В том, чтобы исключить саму возможность появления в любой стране вождя, который попытается что-то самостоятельно решить, предпринять, главное же - не дай Бог! - сделает свой народ реальным субъектом исторической инициативы. Потому что если национальные вожди, - продолжил Савва, - отцы своих народов, то менеджеры глобализма, они же - глобальные менеджеры - директора детских домов, у которых есть свои любимчики и парии, нет только... родных детей. Точнее есть, но эти дети нематериальны, потому что это... деньги".

"Ты хочешь сказать, что "вождь" и "деньги" - понятия противоположные?" - спросил Никита.

"Я хочу сказать, что истинный вождь невозможен там, где правят деньги, потому что деньги - сами вождь. Где правят деньги, там возможны только фантомы, голограммы, иллюзия вождя, чтобы дурачить, держать в повиновении народ. Где же, вопреки всему или по недосмотру, появляется истинный вождь, там деньги скрючиваются, как вампиры на солнце. Вождь как бы попадает в отравленный вакуум, который вынужден чистить, проветривать, насыщать живым воздухом с помощью... войны, которую... он всегда проигрывает. Я не знаю, почему так получается, - развел руками Савва. - Как алхимик философский камень, ищу золотую середину между вождем и деньгами. Хочу, - понизил голос, тревожно посмотрел по сторонам, - синтезировать такого вождя, который будет управлять деньгами, и такие деньги, которые будут... подчиняться вождю"...

"А не финансовым законам? - удивился Никита. - Тогда это не деньги, а... хлебные карточки".

"В том-то и трагедия современной цивилизации, что деньги в ней сильнее людей, - сказал Савва. - Деньги - все. Люди - ничто, мусор, грязь на подошвах денег".

 

...Чтобы заманить президента в фонд, Савва затеял многоходовую сложнейшую интригу. Через жен, любовниц, а также подмосковных районных администраторов, ведающих земельными участками вдоль Успенского и Рублевского шоссе, он выходил на каких-то таинственных людей из администрации, как тать в нощи встречался на окружной автодороге с бизнесменами и криминальными авторитетами.

Как-то (они ехали на дачу) вынужденно прихватил с собой на одну из встреч Никиту, который сидел в джипе.

В серебряном лунном свете лица у переговорщиков были как у привидений. Их ноги в темных брюках растворялись в тени машин, и казалось, только белые рубашки парят над окружной. Никита подумал, что воистину президент - фантом, раз вокруг него не касающиеся ногами земли привидения в белых рубашках, с серебряными тарелками вместо лиц.

Савва, впрочем, одними встречами не ограничился. Организовал непонятную, призванную соответствующим образом воздействовать на президента, кампанию в СМИ. В газетах в один день появлялись статьи, содержащие взаимоисключающие прогнозы. По радио оглашались какие-то идиотские гороскопы. Тельцам, мол, (а все знали, что по дню рождения президент - телец) надо готовиться к закланию, а львам (премьер-министр) - примерять овечьи шкуры. По ТВ в прайм-тайм, когда вся страна тупо сидела перед экранами, передавали интервью с предсказателями, с важным видом утверждавшими, что в самое ближайшее время президент будет похищен... инопланетянами.

Президент, однако, наживку не брал, был скользок и неуловим, как пробирающийся в Саргассово море угорь, как объявленный во всероссийский розыск террорист, как тот самый зеркальный уродец, который вроде бы есть, но которого совершенно невозможно потрогать рукой.

"Зачем он тебе, - поинтересовался Никита, - если он, как ты полагаешь, ничто?"

"Он - возможно, власть - нет, - объяснил Савва. - Власть - увеличительное стекло, сквозь которое любое ничтожество смотрится орлом. Особенно в России, - уточнил он, - где больше всего на свете любят лебезить, пресмыкаться перед любым засевшим в Кремле хером, и больше всего на свете не любят выполнять решения и указы этого хера".

Наконец, интриги (и немалые, надо думать, расходы) Саввы увенчались успехом.

Был определен день, когда президент посетит фонд, ознакомится с его проектами и наработками.

 

...Но прежде чем изумить маленькими человечками президента (и тем самым предстать перед ним полезным, а еще лучше незаменимым), Савва решил показать макет отцу, который к тому времени не то чтобы опустился, а как-то сник, лишился внутреннего содержания. Вероятно, Савва хотел приободрить старика, показать, что нуждается в его советах.

Хотя, конечно, отец лишился внутреннего содержания не так, как президент. У того, если верить Савве, его не было изначально. У отца, вне всяких сомнений, внутреннее содержание было, иначе бы он не являлся столько лет ведущим автором "Третьей стражи", "Прогрессивного гороскопа", "Солнечной революции" и "Натальной карты". Но если и раньше мало кто представлял себе, что это за содержание, то теперь вообще никому не было дела, есть оно или нет.

Отец бродил по Кутузовскому проспекту с открытой бутылкой пива (а то и красного вина) в кармане широкого, длинного, как саван, плаща, и милиционеры не забирали его только потому, что (практическим путем) установили: у деда есть паспорт со штампом регистрации, но нет денег. Главное же, что сын у него - не последний человек - знается с начальством.

Российское правительство только что с "весельем и отвагой победителей", как когда-то писали в римских (естественно, применительно к другим деяниям) хрониках, затопило в океане огромную космическую станцию, доставшуюся новой России от СССР. Станция летала вокруг Земли пятнадцать лет и могла летать еще сто. Почему ее надо было топить, никто толком не понимал. В те времена народу уже ничего не объясняли. Власть (опять-таки опытным путем) установила: нет никакой разницы, объясняет она что-то народу или нет. С таким же успехом можно было что-то объяснять (или не объяснять) барану в стойле.

Отец, помнится, заметил, что муравьиные усилия президента по возрождению страны смехотворны в сравнении с тем, что произошло. Как можно, восклицал отец, возродить страну, зарывая в ее землю ядерные отходы? Такое тогда было принято решение. Российские представители рыскали по всему миру, заключая контракты, чтобы ядерные отходы как можно быстрее везли в Россию.

Отец говорил о конце России, как о деле решенном. После того, как в новостях показали сгоревшую бенгальским огнем, весело рассыпавшуюся над океаном станцию, а потом торжественную встречу - с девушками в кокошниках и хлебом-солью - первого каравана с ядерными отходами на границе под Смоленском, даже опрокинул на кухне пару стопок водки, задумчиво глядя на недавно принесенный с митинга у Мавзолея портретик Сталина в скромной жестяной рамке.

Генералиссимуса, кстати, он в советские (и перестроечные раннероссийские) времена люто ненавидел за то, что тот душил инакомыслие, сажал невинных людей в тюрьму, отправлял в ссылку целые народы.

"Его последний вдох, - кивнул отец на экран. Падение станции непрерывно повторяли по всем каналам. - Точнее выдох".

Никита понял, что отец имел в виду, но не был готов согласиться с тем, чтобы это дыхание каким-то образом восстановилось. То есть, был готов признать, что топить станцию и ввозить ядерные отходы - плохо, но не был готов признать, что его, Никиты, а также многие другие жизни должны быть принесены в жертву, чтобы космические станции летали, а страна крепчала... без чужих ядерных отходов.

Отец мрачно (как если бы на него, или его глазами смотрел сам Сталин) смотрел на Никиту, чувствуя (и не одобряя) его несогласие.

"В принципе, еще ведь не все потеряно, - продолжил отец. - Да, глобалисты схватили мир за горло, но ведь смерть-то, - неуместно усмехнулся, - неотвратима, как тогда, так и сейчас. Ее никто не отменял. Победит тот, - посмотрел на Никиту, который в свою очередь не без отвращения посмотрел на него, - кто не испугается, кто рискнет, так сказать, поиграть внутри ее естественного временного цикла. В сущности, ускорение человеческого жизненного цикла с помощью насильственной смерти, - произнес отец, - придание ему некоей внезапности и нелогичности - есть ускорение цикла исторического, прорыв за круг ничтожества, смиренного рабского бытия, воплощающегося сейчас в глобализации. Это как всадить зажиревшей, или, напротив, издыхающей кобыле шпоры в бока. Эффект один. Но таких наездников, - налил, выпил, сморщился, поставил рюмку на стол, - сейчас что-то не наблюдается".

Он вдруг расплылся на стуле, тело его лишилось привычной формы. Отец (точнее то, что только что было им) уперся взглядом, как птица клювом, в стену, мгновенно утратив жизненные силы. Никиту пугали эти внезапные обмороки отца. Так можно было выключить пылесос, или миксер, но живого человека... Тем более странно было, что случались "отключки" главным образом, когда отец говорил о воле, решительности, действии, то есть выказывал себя революционно настроенной личностью. Похоже, судьба смеялась над ним, играла его человеческим жизненным циклом.

Однажды, проходя мимо комнаты, где спал отец, Никита услышал странный звук, как будто сдували надувной матрац. Он вошел в комнату и... не увидел отца на кровати, а только одеяло поверх простыни. Приглядевшись, Никита убедился, что отец все-таки там был, но сплющенный, как клоп, или цветок, пролежавший сто лет между страницами старинного фолианта. Никите показалось, что ветер из форточки гонял по подушке серое лицо отца, как горку пепла или пыли . Мировая, не иначе, революция приснилась отцу. Приснилось, что он вождь, ведет за собой массы.

Видимо, днем отец находил в себе силы выглядеть как человек, по ночам же содержание покидало его, скиталось в сумеречных пределах, на серверах, как говорил Савва, снов.

Революционных снов.

Впрочем, отец был сильным человеком. Он жил по принципу - если одно содержание уходит, его следует возместить другим. Но из той же, как говорится, "оперы".

Революционной оперы.

Отец отошел от журналов "Третья стража", "Натальная карта", "Солнечная революция", "Прогрессивный гороскоп", занялся углублением и развитием теории восстания масс. Он объявил восстание масс единственной возможностью победить глобализм и - одновременно - его же (глобализма) неизбежным следствием. По отцу получалось, что глобализм, как, собственно, любая (мирового значения) сила, уверенно взращивал внутри себя то, что должно было в конечно итоге его погубить, а именно изначальное (когда ничего, хоть умри не исправить) неравенство людей. Тем, кто в Штатах, в Европе - все. Остальному миру - ничего.

Во все времена излишнее внимание к этой (восстание масс) теме не приветствовалось (любой) властью. Как если бы власть была ревнивым деспотом, а теория восстания масс патологически (любовью-ненавистью по Достоевскому) любимой, а потому скрываемой от посторонних глаз, наложницей.

Отец пытался научно доказать существование некоей точки, мистически преображающей косную, тупую, серую массу в осознающий свои интересы, принимающий решения, а главное, гордый и отважный народ - субъект и объект, альфу и омегу истории. Неуловимая точка блуждала внутри души (коллективного бессознательного) народа подобно светящемуся кровяному тельцу, загадочному гену, который отец отслеживал, наблюдал и преследовал со страстью вознамерившегося исправить мир исследователя. Вот только поймать никак не мог. Точка, светящееся кровяное тельце, ген не ускользали от отца, как... президент от Саввы.

Она была вне логики, загадочная, до поры "заархивированная" (на сервере революционного сна?) точка, рано или поздно сокрушающая любую общественную систему. Ее развитие, рост, наполнение энергией начиналось вовсе не вследствие того, чего (во все века) боялась (любая) власть. Можно было взорвать пол-Москвы, вдесятеро повысить квартплату, отменить в стране образование, закрыть все газеты, ввести сухой закон - народ продолжал тупо терпеть. В то же время, можно было сделать что-то совершенно безобидное, скажем, запретить в подземных переходах предсказывать будущее, изменить пару-тройку автобусных маршрутов, застрелить по ошибке какого-нибудь общественного деятеля, или вообще ничего не сделать, наоборот, абсолютно все разрешить - светящаяся точка вспыхивала, как сверхновая звезда посреди черного безмолвия галактики. Мир изменялся в ее ослепительном свете.

Отец утверждал, что разработал новую политическую науку - "химию восстания" - химвос, что с помощью открытым им законов светящуюся точку можно смоделировать искусственно, поместить в колбу или пробирку, чтобы в нужное время активизировать, да и запустить с ее помощью неостановимую, как ядерный синтез, реакцию - восстание масс. Народ (баран) должен был превратиться в дракона. Разнести к чертовой матери стойло, вырваться на волю, дыша праведным огнем.

Отец вскоре стал считаться одним из ведущих теоретиков мифического химвоса. В многочисленных интервью, которые у него теперь охотно брали разные издания, он заявлял, что работает над книгой для народа (ов) под названием "Самоучитель смелости". На вопрос же, в чем суть, смысл и сверхзадача этого странного самоучителя, отвечал, что хочет сделать "светящуюся точку" достоянием народа, чтобы народ, значит, сам определял, когда зажигать (освещать?) мир.

На эту тему он, помнится, полемизировал в прямом телеэфире с одним почтенным митрополитом. Тот утверждал, что светящаяся точка посреди пустоты - церковь Божья, но никак не кровавое восстание. Отец возражал, что одна светящаяся точка не должна затмевать другую, более того, история человечества знает немало случаев, когда две светящиеся точки светили согласно. Речь, таким образом, уже могла идти о "религии восстания" - релвосе. Но тут, к счастью, время прямого эфира закончилось. Релвос (как птенец) остался сидеть в гнезде. Очевидно, ему следовало подрасти, набраться сил, потренироать крылья.

Несколько раз из отцовского компьютера таинственно исчезали жесткие диски. При этом никто не видел злоумышленников. Должно быть, они проникали в квартиру под видом электриков или сантехников, когда мать была дома одна. Обмануть же мать для искушенных в своем деле агентов спецслужб (кому еще могли понадобиться винчестеры?) было все равно что... Никите, правда, всегда представлялась несколько странной эта операция с двумя пальцами. Каким-то веяло от нее мужским шовинизмом.

Савва подарил отцу хоть и не первой молодости, но вполне исправный ноутбук, видимо (досрочно) списанный с баланса фонда "Национальная идея". Отец повадился таскать его на всевозможные "круглые столы", совещания экспертов, где обсуждались сценарии развития ситуации в России. Поскольку мысли на подобных мероприятиях вот уже который год (как лошади в шорах) ходили по кругу, у отца в компьютере были заготовлены ответы на любые вопросы. Не ленился он заносить туда и новые (если таковые высказывались) идеи.

Сценариев было много, но какие-то они все были тусклые, без полета, изначально пораженческие. Никто, к примеру, не предсказывал, что Россия завоюет мир, встанет во главе цивилизации, что, на худой конец, благодаря русским ученым, сбудутся мечты философа Федорова, и в глубинах космоса воскреснут все некогда жившие на земле люди. Нет, спорили о том, какое место - семьдесят второе или девяносто четвертое? - будет занимать Россия по уровню развития через пять (десять) лет.

Как-то в подземном переходе на спешащего на очередной "круглый стол" отца набросился бомж, просивший милостыню вместе с сидящей как изваяние на подстеленной телогрейке слепой собакой. Пока отец отбивался от обнаружившего недюжинную сноровку бомжа, слепая собака схватила в зубы зачехленный ноутбук со сценариями будущего России, тезисным изложением химвоса и релвоса, унеслась, как ветер, только хвост ее и видели.

Отец был бесконечно грустен в те далекие дни замещения сущности. Он говорил, что конец эпохи - это категория, имеющая, так сказать, еще и индивидуальное, персональное измерение. Он настает тогда, говорил отец, когда к человеку приходит все, о чем он когда-то страстно мечтал, но это уже ему не нужно.

Должно быть, отец имел в виду себя.

Основным же (в масштабах цивилизации) признаком конца эпохи отец считал массовое несоответствие внутреннего содержания людей их (Богом данной) сущности, попросту говоря души. Душу, по мнению отца, вполне можно было уподобить той самой светящейся точке, бесследно растворяющейся в черном безмолвии нового содержания.

Получалось, что к уже существующему химвосу, не успевшему встать "на крыло" релвосу, присоединялся "дувос" - восстание души, душевное восстание. Но если химвос и релвос (теоретически) представляли интерес для властей, то этого никак нельзя было сказать про дувос. Восставшим душам с незапамятных времен место было в сумасшедшем доме.

К отцу пришла слава, которая была ему не нужна, деньги, которые ему некуда (и не на кого) было тратить. Милиционеры более не останавливали его на улице. Красивые молодые женщины, интересующиеся политологией, засматривались на него, не зная, что по ночам этот внешне не окончательно потерянный для женской любви пожилой человек превращается в сдутый матрас, засушенного клопа, сухой цветок лютика, горку ползающего по подушке пепла.

А может, подумал однажды Никита, отец... и есть эпоха?

Хотя, конечно, это было слишком.

Просто отец каким-то образом оказался на пути исчезающей эпохи, и она (вопреки его желанию) захватила его с собой. Никита не понимал, почему эпоха вцепилась именно в отца. Вокруг ходили куда более достойные ее выразители.

Никита поделился этим своим соображением с Саввой.

"А может, - сказал Савва, - она - эпоха - схватила его с земли, как палку, чтобы забросить... в будущее, в новую эпоху? Без надежды на возвращение?"

"Зачем? - удивился Никита. - Кому он нужен в будущем?"

"Видишь ли, - ответил Савва, - будущее само решает, кто ему нужен".

"Но ведь это совершенно вне логики", - заметил Никита.

"Логика, - ответил Савва, - как правило, применима исключительно к прошлому, так сказать, постфактум. Иногда - к настоящему. Будущее - всегда вне логики. Странно, но люди до сих пор этого не понимают".

Отец, между тем, посоветовал Савве и Никите, ценить последние дни завершающейся эпохи, когда в магазинах полно спиртного и еды, а у них в карманах полно денег. Обычно перед смертью достойного человека, сказал отец, Господь награждает его прекрасным тихим днем, исполненным мира и покоя. В этот день у человека пробуждаются надежды на лучшее. Но и уход из жизни не представляется ему в этот день однозначным концом.

Отец сказал Никите и Савве, чтобы они, дураки, не сушили мозги учебой и на работе, а... наслаждались жизнью, жили в свое удовольствие, ели, пили и гуляли, как положено в молодости, потому что скоро все это закончится. Вам выпал редкий шанс, сказал отец, понежиться в лучах заходящего солнца внутри периметра черного надвигающегося урагана. Так бывает, сказал отец, вокруг предгрозовая тьма, а на какой-нибудь единственной лужайке тишь да гладь. Она как у солнца в горсти. Как будто Господь Бог смотрит на нее с ласковой грустью. Вы еще будете вспоминать эти счастливые дни. Так сделайте их истинно счастливыми. Это пока еще в вашей власти.

Но Никита и Савва не слушали отца, относя странные его речи на счет старческой рефлексии.

 

...Савва тогда уже дома не жил. Получив в фонде кредит, он (в рассрочку) приобрел квартиру на семнадцатом этаже в престижном новомодном доме с подземным гаражом, зимним садом, спортзалом, бассейном и турецкой баней. Савва поселился один в пяти застланных мягкими - ноги в них тонули как в воде, точнее в теплой тине, потому что с подогревом был пол - коврами комнатах и двух холлах, не удосуживаясь ни как следует обставить квартиру, ни навести в ней элементарный уют. Спал на подаренном сослуживцами, занимавшим полкомнаты водяном матрасе, накрывшись старым пуховиком. Залитую в пластик еду брал в ближайшем круглосуточном магазине. Коробки с грилем, СВЧ-печью, посудомойкой, тостером и прочими полезными вещами стояли на кухне не распакованными. В огромной - зеленого мрамора - ступенчатой, возносящейся вверх как трон Посейдона, ванной не было зеркала. На окнах - занавесок. Книги, газеты, бумаги, компьютерные распечатки валялись прямо на полу. Сам же компьютер помещался на подоконнике. Вздумай кто пристрелить Савву, не отыскать лучшей мишени для снайпера в черном зеркале окна на семнадцатом этаже, чем склонившаяся над дисплеем голова с седой прядью, в которой роились (иные, нежели в унесенном слепой собакой ноутбуке) сценарии будущего России.

Но, похоже, никому не было дела ни до Саввы, ни до его сценариев будущего России. Президент был относительно молод и (по крайней мере, внешне) энергичен. Власть не представлялась (потенциально) бесхозной. А потому люди думали не о том, как взять власть, а как раздобыть деньги, ибо (не без оснований) полагали, что с деньгами хорошо при любой власти.

Никита часто навещал брата, но не наблюдал в квартире перемен. Быт Савву не интересовал. Следовательно, квартира на семнадцатом этаже была для него сугубо временным пристанищем. Никита сказал об этом брату. Тот ответил, что любая власть, как, впрочем, и любая жизнь временны и конечны во времени и пространстве. Те же, кто власть обслуживают (точнее, себя при ней) еще более временны и конечны. Поэтому главное - не упустить шанс. Когда на столе миллионные ставки, заметил Савва, не суть важно рваные или целые на тебе носки, есть у тебя занавески на окнах или нет. Важно, что ты поставил свою фишку, следишь за прыгающим в рулетке шариком. А трахать девок, мысль Саввы как этот самый шарик вдруг выпрыгнула из рулетки, на теплом ковре почти столь же сподручно, как и на булькающем водяном матрасе. Вот только... - добавил задумчиво, - колени потом красные, как пролетарское знамя.

У Никиты сжалось сердце от этих слов. Свет его очей - зеленоглазая Мера - недавно пожаловалась ему, что у нее... стерты колени, а ночью в серебряном, льющемся как если бы они стояли под лунным душем, свете Никита разглядел, что и задница у света его очей в красных пятнах, как будто по ней прошлись наждаком.

Значит, теперь не только во сне, с грустью подумал Никита.

Цена и Мера - две девушки с редкими (говорящими) именами - присутствовали в ту пору в жизни Никиты, как нечто бесценное и безмерное.

Сейчас, спустя многие годы, Никита Иванович понимал, что это и было то самое счастье внутри периметра черного урагана, упускать которое ему не советовал отец. А тогда - не понимал, ревновал Цену и Меру к Савве, выяснял с ними отношения, одним словом вел себя, как придурок, который всегда хочет чего-то сверх меры, а что имеет - не ценит.

Никита любил Цену и Меру, и ревновал их, подтверждая тем самым (христианский, но не исламский) тезис о воинственном несовершенстве человеческой (мужской) натуры.

Никита (технически) обладал ими как по отдельности, так и двумя сразу. Ему не приходило в голову, что, допустим, Цена может ревновать его к Мере, а, допустим, Мера к Цене. Обладая Ценой и Мерой, Никита как будто обладал всеми женщинами мира. Точнее не всеми женщинами (это было так же невозможно, как знаменитому Ксанфу "выпить море"), а некоей неуловимой сущностью (первосущностью) которая принципиально воплощалась в миллионах женщин по всей земле и, следовательно, была первичнее тела. Сущностью, которую постиг один лишь Господь Бог перед тем, как, грустно покачав головой, вложить ее в праматерь Еву.

Никите не нужны были другие женщины, когда с ним были Цена и Мера, и он совершенно естественно полагал, что и им не нужен (не должен быть нужен) другой мужчина, когда с ними он, Никита. Но Цене и Мере зачем-то был нужен Савва. Никита (как некогда Господь Бог) сделал печальный для себя вывод, что (для Цены и Меры) он не является выразителем (носителем) мужской сущности в той степени, в какой они - женской сущности для него.

Их личности (сущности) странным образом слились для него в одну. В объединенную (единую) эту личность-сущность для Никиты вместилась лучшая часть мироздания: белая кожа Цены, ее дельтаплан, зеленые глаза Меры, ее водяной мотоцикл, длинные ноги Цены, ее любовь к мороженому, сферические груди Меры, ее любовь к соленым грибам, светлые волосы и темное лоно Цены, темные волосы и светлое лоно Меры. И - далее: солнечный свет; шум листвы; горизонтальные (как косяки красных с фиолетовыми плавниками рыб) и вертикальные (столбовые, как кратчайшие дороги к Господу) рассветы и закаты; зеленая шелковистая трава; золотые и синие в звездах купола; лунный свет; вечерние, ночные и утренние звезды; со свистом обтекающий машину воздух; эвкалиптовый сухой огонь сауны; прохладная, настоянная на хлорке и кафеле, вода бассейна; теплая, настоянная на камнях и водорослях, вода моря; хруст купюр, распирающих бока бумажника; свежеотпечатанные номера газет и журналов со статьями, подписанными "Никита Русаков". Главное же - ощущение, что впереди вечность, а собственные силы - безграничны. Цена и Мера были прекрасны порознь. Вместе же составляли совершенно невозможное (бесценное, безмерное) совершенство.

Никита сатанел от любви, от льющегося рекой красного вина, застольных и постельных бесед, от соколом рвущейся вверх и одновременно ужом стелящейся по земле жизни.

 

...В жизни между тем что-то неуловимо менялось. Она, как река (или рыба в реке), стремилась (на нерест) к какому-то одному ей известному итогу, как змея, ползла куда-то, оставляя на камнях клочья шкуры.

Беда общества, существующего в эпоху перемен, помнится, заметил Савва, заключается в том, что слишком многие люди остаются на змеиных клочьях, как зайцы на льдинах.

"А если вся страна, весь народ - на клочьях, на льдинах?" - спросил Никита.

"Пусть вся страна, весь народ, - ответил Савва, - всегда есть кто-то, кто добирается до цели. Если уподобить мир марширующему взводу, то равнение в нем идет не на отстающих, нет, не на отстающих"...

"Идущих впереди? - предположил Никита. - На правофланговых?"

"Они обычно погибают, - усмехнулся Савва, - равнение в этом взводе - на тех невидимых, которые указывают дорогу правофланговым".

"А если, - задал Никита совершенно идиотский вопрос, - перед взводом идет военный оркестр с этим как его... тамбурмажором?"

"А он и идет, - не удивился идиотскому вопросу Савва. - Он всегда идет, яркий, как попугай, сверкающий, как новогодняя елка, и все на него смотрят, в то время как видимая часть взвода перегруппировывается на марше".

"Но как же можно равняться на невидимых, - удивился Никита, - если они невидимы? Нужны специальные очки".

"А Бога, - внимательно посмотрел на него Савва, - ты когда-нибудь видел? Или тебе тоже нужны специальные очки?"

Никита понял, что он имеет в виду.

Что он - Савва - Бог.

А специальные очки - это, по всей видимости, виртуальный макет с маленькими человечками.

Но ему не хотелось равняться на Савву.

Достаточно было, что на Савву равнялись Цена и Мера.

И еще он подумал, что специальные очки - понятие универсальное. Например, ТВ - это тоже очки. Мир нацепил их на нос, чтобы... не видеть Бога. Точнее, видеть то, что мир хочет .

Никита давно привык, что ничего в жизни не происходит случайно. Железная рука судьбы выстраивает события, порой даже не особенно скрываясь. А иногда, когда нет возможности или времени их выстраивать, уподобляется ножницам и пресекает (вместе с ненужными жизнями) нить событий.

 

...Никита думал об этом в невыносимую летнюю жару, поднимаясь на эскалаторе метро в сиреневое асфальтовое пекло улицы Тверской. Савву тогда как раз выперли с государственной дачи. Охранные люди в фуражках, прежде вежливые и предупредительные, вдруг заявились прямо среди ночи (почему не могли потерпеть до утра?), сказали, что срок старой аренды давно истек, а новой аренды не будет. То есть, может она и будет, но совершенно точно не для Саввы, не имеющего в данный момент ни малейшего отношения к государственной службе.

Заняв у Саввы денег, Никита собрался на юг к морю, но был приторможен очередной судебной повесткой по иску гражданина Мамедова. В повестке говорилось, что если ответчик (Никита) не явится на заседание (пришлет по доверенности вместо себя адвоката), иск гражданина Мамедова будет автоматически удовлетворен, и Никите следует ожидать к себе в гости судебных приставов, которые опишут его имущество в пользу гражданина Мамедова.

Поднимаясь на эскалаторе в сиреневое асфальтовое пекло улицы Тверской, Никита думал, что, вопреки всему, Россия все-таки стала демократическим государством. Да, сейчас власть Савву не жаловала. Да, его выперли с дачи, сняли с джипа "мигалку", отобрали светящийся в ночи пропуск "Проезд всюду". Но при этом оставили Савве... жизнь и... деньги, которых у Саввы стало даже больше, чем раньше. Если раньше Савва мимоходом фиксировал, сколько он дает (без отдачи) в долг Никите, то сейчас, когда Никита попросил, он просто кивнул на ящик стола, где лежала невообразимой толщины пачка лиловых двухтысячных с ощетинившимся усами Петром Первым, сказал, думая о чем-то своем: "Возьми сколько надо".

Зачем, хотел полюбопытствовать Никита, лезть к нынешнему президенту, если у тебя и так денег выше крыши, но постеснялся. Демократия в России видимо заключалась в том, что деньги платили как за лояльность существующей власти, так и за (будущую) лояльность будущей власти.

В принципе дело оставалось за малым - превратить будущую власть в действующую, а действующую в бывшую.

Никита подумал, что у Саввы столько денег потому, что он одновременно лоялен сразу двум - действующей и будущей - властям. Если бы он злоумышлял против нынешней власти, зачем ему приглашать президента на презентацию макета в фонд "Национальная идея"? Зачем (с помощью макета с маленькими человечками) объяснять тому, что делать, кто виноват и кому это выгодно?

Но не полюбопытствовал.

Бога нельзя было беспокоить по мелочам.

На Бога следовало равняться.

Даже если линия равнения отсутствовала.

Или ее можно было увидеть только сквозь специальные очки.

Ступеньки вынесли распаренного, как овсяное зерно в кипятке, Никиту в предбанник станции метро "Охотный ряд", где голоногие и частично гологрудые, татуированные (в том числе и пауками) девушки пили из бутылок пиво, рассматривали выставленные на лотках музыкальные диски, а две раскачивались в глухом (без музыки) танце, вызывающе прижавшись друг к другу грудями и бедрами. Почему-то на этой станции девушек всегда было больше, чем парней.

Рядом со станцией метро "Охотный ряд" находилась Государственная Дума. Несколько дней назад депутаты (по приказу президента, у которого не было денег для выплаты внешних долгов) приняли закон, на неопределенное время приостанавливающий выплату пенсий. Возмущенные старики протестовали возле Думы с красными флагами и плакатами: "Что мы будем есть?", "Президент, лучше убей нас сразу!"

Никита как раз проходил мимо.

Его изумила оловянная пустота в глазах молодых людей, неприязнь, с какой те смотрели на стариков. Если старики двигались быстро, энергично, отважно пихали знамена и плакаты под нос омоновцам и прохожим, молодые люди как будто спали наяву: замедленно подносили ко рту бутылки с пивом, тупо рассматривали друг на друге татуировки, нехотя сторонились, пропуская к выходу на улицу спешащих на митинг стариков. Молодые смотрели на стариков так, как если бы те были существами с другой планеты. Старики тоже в упор не видели молодых, как не видит спешащий по своим делам человек мусор под ногами. Никита подумал, что или молодые люди собираются вечно оставаться молодыми, или же они не видят себя в этой жизни стариками (не верят, что можно дожить до такого возраста). А может, они, вообще, в упор не видят этой жизни, не считают ее ценностью. Поэтому им плевать, что старики (да и сами они) могут умереть с голоду.

Подрастающее поколение никак не "позиционировало" себя в новом российском обществе. В одной из своих статей Никита сделал математически-непреложный (как дважды два - четыре) вывод, что у такого общества нет будущего.

Или это какое-то особенное будущее, которое можно разглядеть исключительно сквозь специальные очки.

"Мне не нужны такие фотографии! - расслышал сквозь мушиный станционный гул Никита молодой женский голос, показавшийся ему знакомым. Голос, подобно золотой нити, прошивал серый, затвердевший от пота и дезодорантов, войлок летнего бытия. - Зачем вы тогда пишете, что на фотографиях сохраняется натуральный цвет глаз? - негодовала у кабинки моментального фото девушка с гладкими коричневыми ногами в голубой рубашке и шортах цвета хаки. - Разве это натуральный цвет?" - сунула под нос обслуживающей кабинку пожилой ханум в бархатном платье и тапочках глянцевый листик с неразрезанными фотографиями.

"Ты читай, что тут написан, - ханум тоже была не лыком (но и не золотой нитью) шита, - русский язык можешь читать? Написан, нет эффекта красных глаз, да? А у тебя какой глаз получился? Даже не знаю... - покачала головой. - У всех глаз как глаз, у тебя ненормальный какой-то. Иди сама разбирайся. Красный глаз нет, денег обратно не буду давать. Я не виноват, что у тебя такой глаз".

Никита сразу вспомнил Крым, ветер, Савву в голубой как небо рубашке, скалу, дельфина и... почему-то альбатроса, точнее большую белую птицу с самолетным размахом крыльев вспомнил Никита, будто бы крестово пролетевшую над скалой. Хотя, может, не было никакой птицы. Из памяти Никиты, как из волшебного мешка, вылетела эта птица. Со временем грань между реальной жизнью и волшебным мешком сделалась невидимой, как линия равнения на Господа.

Сейчас Никита Иванович уже сам толком не знал, что из жизни, а что из волшебного мешка.

Зачем ему увиделась эта птица?

"Здравствуй, Мера, - тронул Никита за плечо девушку, которой, впрочем, сейчас никак не могло быть меньше двадцати шести. - Давненько мы не виделись".

"Отойди, урод!" - не оборачиваясь, буркнула она.

"Урод?" - Никиту испугала мысль, что его уродство настолько очевидно, что девушки чувствуют это затылками.

"А... это ты, - нисколько не удивилась Мера. - Я тебя помню, мы гуляли в Ялте по набережной. Это было... - задумалась, махнула рукой. - Боже, когда это было... Где та Ялта, - усмехнулась она, - где та я, где тот ты и где... твой брат? - протянула Никите фотографии. - Посмотри на этот ужас".

"Мы все еще там, - ответил Никита, - и нам хорошо. Ты совсем не изменилась. А если изменилась, то в лучшую сторону. А я, ты права, урод".

"Неужели ты хочешь предложить мне туда вернуться? - в упор посмотрела на него, разрезав душный сумрак зелеными лезвиями глаз, Мера. - Каким, интересно, видом транспорта? Надеюсь, - с отвращением посмотрела по сторонам, - не на метро?"

На фотографиях, которые она протянула Никите, у нее были не красные, не зеленые, а... желто-оранжевые, как тюльпаны, как раскаленный песок, да к тому же светящиеся, как будто Мера была кошкой и ее фотографировали в темноте, глаза.

"Разве что на... дельтаплане", - сам того не ожидая, произнес Никита.

Причем здесь дельтаплан, ужаснулся он, откуда дельтаплан? Картина бытия распадалась, осыпалась, как мозаичное панно. Мир (как единое целое) более не существовал. Никита стоял один под дождем из цветных камешков. Классическое единство места, времени и действия сворачивалось в кощунственную спираль. Язык не слушался Никиту.

"Не обижайся, что я назвала тебя уродом, - засмеялась Мера. - Я думала это кто-то из этих, - презрительно посмотрела на рассевшихся на грязном полу - татуированных с серьгами - парней. - Ты не урод. - И добавила подумав. - Ты удод... Ушибленный дельтапланом, удод".

"Мне все равно, - пожал плечами Никита, - в сущности, речь идет об одной букве".

"Которая, как кадры, решает все, - перебила его Мера. - Удод - это замкнутая сущность. Урод - нарушение сущности и - одновременно - самостоятельная сущность, имеющая тенденцию к расширению. Удод - это хорошо и просто. Урод - сложно и плохо. Мир же устроен так, что в нем хорошо уроду, а не удоду".

"Потому что удода ему слишком мало", - сказал Никита.

"А урода - много, - продолжила Мера, - но мир не знает об этом. Мир не любит думать о хорошем, ничего не хочет знать о плохом".

Никита задрал голову вверх, как будто там мог пролететь простой и хороший удод. Но вместо удода под серо-голубым с подтеками потолком станции метро "Охотный ряд" увидел... железную руку судьбы.

Рука напоминала одновременно растопыренную пятерню и перочинный нож с (пятью) выдвинутыми на манер пальцев лезвиями. Тут были: ножницы, открывалка для бутылок, штопор, отвертка, и, естественно, нож.

Никита сразу понял, что рука судьбы сегодня к нему в высшей степени благосклонна, что он будет спать с Мерой, что Мера знает об этом и, более того, ей это по душе.

Рука судьбы ножницами пресекла нить добродетели (если таковая наличествовала) Меры, поставила Меру и Никиту, как мотыльков, на встречные курсы. Сама же уподобилась той самой свече, в пламени которой мотылькам предстояло сгореть.

Отвертке, по всей видимости, должен был уподобиться член Никиты. О штопоре и открывалке можно было не говорить. Какая близость без выпивки? Ну а лезвием было несовершенство мира. Никита уже ощущал, как оно (в который раз?) вонзается ему в сердце.

И еще Никита подумал, что если это та самая железная рука, о которой мечтает Россия, то такая рука (теоретически) может вытянуть ее из небытия.

Чтобы отправить в еще большее - абсолютное - небытие.

"Ну, - спросила Мера, - куда ты намерен меня пригласить?"

"К брату, - без колебаний ответил Никита. - Он живет один. Только заедем к нему на работу, возьмем ключи от квартиры. Здесь недалеко".

"У него там есть соленые грибы?" - спросила Мера.

"Соленые грибы? - растерялся Никита. Он не знал, есть ли у Саввы соленые грибы. - Если нет, мы купим, - пообещал он. - У него есть водяной матрас".

"Водяной матрас - это здорово, - согласилась Мера. - Но туда, куда ты меня пригласил, мы отправимся не на дельтаплане, а на водяном мотоцикле".

"Где он?" - Никита почему-то подумал, что они рванут немедленно с ближайшей набережной Москвы-реки.

"На Клязьминском водохранилище, - ответила Мера. - Ты не повершишь, но это место называется "Водный клуб". Как член клуба, раз в неделю я могу кататься бесплатно целый час. Впрочем, как говорится, кто не с нами, тот"...

"Я "за"! - воскликнул Никита. - Я с вами".

"К водяному матрасу на водяном мотоцикле из Водного клуба. Разве плохой маршрут?" - усмехнулась Мера.

"Только сначала заскочим к брату за ключами", - сказал Никита.

Савва без звука отдал ключи, сказал, что много работы, поэтому сегодня он вернется домой поздно. Даже если Никита и кто там с ним останутся у него, он их не потревожит.

"Шалом!" - равнодушно скользнул взглядом по красавице Мере.

Савва принял ее за израильскую журналистку, которая давно добивалась встречи с ним. Он назначил ей на завтра, но почему-то решил, что она пришла раньше. Савва совсем запутался в днях и числах. Фонд лихорадочно готовился к приезду президента. Уборщицы надраивали стены, стирали пыль со светильников, возили по коридорам ревущие пылесосы. Никита объяснил брату, что Мера - не израильская журналистка, и он ей ничего не назначал.

"Вот и хорошо, - ответил Савва, видимо ничего не расслышав из-за буйволиного рева пылесосов - дашь ей интервью вместо меня. Я смотрю, она по-русски не очень, какая ей разница, у кого брать интервью. Скажешь ей, что мы понимаем национальную идею, как равенство, братство и счастье всех, проживающих на территории России народов, включая еврейский".

"А хочешь, я прямо сейчас ее увезу в... Водный клуб? - сдавленным шепотом произнес Никита. - Дай машину, а?"

"С концами?" - предложение определенно понравилось Савве.

"Постараюсь", - Никита подумал, что если он иногда все же ощущает грань между реальностью и волшебным мешком, то Савва давно (как кот?) сидит в этом мешке. Сейчас для Саввы существовали только два человека: он и президент. Остальные - лишь в той степени, в какой могли помешать (отдалить), или помочь (приблизить) их встрече (у).

"Бери дежурный джип, - сказал Савва, - он мне пока не нужен. Скажешь водителю, что я разрешил. Странно, - более внимательно посмотрел на Меру, - что она не понимает по-русски. Наверное, она из этого... Енохова колена, которое отправилось на Марс. Проверь, у нее должны быть светлые волосы на лобке".

Никита испугался, что Мера вцепится Савве в физиономию, но та в данный момент с изумлением рассматривала мозаику на дне фонтана с золотыми, как монеты, и красными, как флаги, рыбками. Играющие в неведомую игру античные люди были на мозаике как живые, и как будто даже отмахивались от золотых и красных рыбок, как от надоедливых мух. К тому же трудно было услышать дикие речи Саввы из-за несмолкающего рева пылесосов. Никита подумал, что библейские Иерихонские трубы - отнюдь не вымысел. Неужели фонд "Национальная идея" разделит судьбу Иерихона?

"Ты думаешь, - спросил Никита у Саввы, - у меня будет возможность проверить?"

"Вне всяких сомнений, - рассмеялся Савва. - Зеленые глаза - это как разрешительный свет светофора. Это - всегда "да".

"Но ведь природа не создала девушек с красными глазами, - спросил Никита, - чтобы всегда "нет"?

"Не создала, - согласился Савва, - иначе человечество давно бы вымерло".

Никита полагал, что пустит в дело отвертку вечером на водяном матрасе, но пришлось гораздо раньше - в раздевалке Водного клуба, где он и Мера разделись, чтобы облачиться в резиновые, непромокаемые с длинной "молнией" на животе комбинезоны.

В просторной, пустой (члены Водного клуба, видимо, предпочитали отдыхать в других местах) раздевалке Никита чуть замешкался. Когда же обернулся, прикрывая полотенцем, не сказать, чтобы победительно восставшую (в незнакомых местах, с новыми девушками она вела себя, как трепетная лань, или пуганая ворона) плоть, увидел, что прекрасная Мера, презрительно отбросив полотенце, молча смотрит на него.

Плоть совершенно не напоминала восклицательный знак. Скорее, удлиненную, но определенно смотрящую вниз запятую.

Никита подумал, что подобный знак препинания в данном предложении совершенно неуместен.

Зеленые глаза Меры светились в сумраке раздевалки. За дверью стояла такая тишина, что было слышно, как тонко жужжит комар, вдохновленный (в отличие от Никиты) близостью обнаженного женского тела. Вот только цели у нас разные, вздохнул Никита.

"Твой наряд восхитителен, - нервно произнес Никита, - потому что твой наряд - одна сплошная добродетель".

Плоть плавилась в зеленом огне, как пластилин. Удлиненная запятая превращалась в практически невидимую точку. Никита понял, что напишет предстоящий диктант на двойку.

Плоть и сознание следовало немедленно разъединить, растащить по разным углам (ринга), как готовых убить друг друга взбесившихся боксеров. Кажется у Ницше Никита читал, что женщины преклоняются перед теми мужчинами, у кого инстинкт доминирует над сознанием, и презирают тех, у кого наоборот .

Мера тем временем наехала сферической грудью, овальным животом на широкий солнечный луч, как на шлагбаум. Никита явственно разглядел в направленном свете прожектора-луча, что волосы на лобке у нее... светлые. Значит Савва прав, тупо подумал Никита, она... марсианка?

Нелепейшая эта мысль развела по разным углам не инстинкт и сознание, но сознание и сознание, то есть две его части. Та часть сознания, которая контролировала инстинкт, в мгновение утратила контрольные функции, поскольку Мера оказалась... марсианкой и, следовательно, на нее эти функции изначально не распространялись. С таким же успехом Никита мог контролировать... созвездие Рака.

Минус на минус дал плюс.

Ничто более не сдерживало рвущийся в бесконечность (в созвездие Рака?) инстинкт.

Впрочем, краем уходящего сознания Никита успел зафиксировать первопричину высвобождения инстинкта, вычленить основное звено в цепи: луч-лобок-Марс-плоть. Белая птица (больше чайки, но меньше альбатроса) под острейшим углом скользнула между гладью воды и гладью окна раздевалки, изменив на мгновение световой баланс, послав в сумрак раздевалки отраженный от крыла луч, на который налетела Мера.

Никита широким шагом гладиатора приблизился к ней, опрокинул на мешки со спасательными жилетами, овладел (оплодотворил), как и положено мужчине инстинкта, совершенно не думая о такой чепухе, как ответное удовольствие партнерши. В конце концов, цинично решил гладиатор-Никита, какое это имеет отношение к России, к национальной идее? Разве Марс - субъект Федерации? И еще подумал, отваливаясь от содрогающейся на мешках с жилетами Меры, что в шортах, в голубой рубашке она казалась худощавой, стройной и даже хрупкой. Однако же, обнаженная, оказалась немыслимо, как египетская пирамида, широка в бедрах. Если, конечно, бедра евреек-марсианок колена Енохова не увеличиваются в размерах на манер земной мужской плоти. В линиях гладкого коричневого тела Меры победительно наличествовала иная, нежели в мужчинах, сила. Женщина, умиротворенно подумал Никита, даже хрупкая и стройная, как лотос, всегда мощнее, шире мужчины, потому что создана Господом для других целей.

Они носились, рассекая воду, обгоняя стрекоз на мотоцикле, иной раз заваливаясь в пенные волны на крутых виражах, потом сидели на дебаркадере за столиком клубного кафе под тентом. Официант в белом кителе, как капитан, звал Никиту в путешествие по карте вин. С помощью имеющихся у Никиты денег было трудно проложить на этой (марсианской?) карте достойный, а главное, долгий маршрута. Но инстинкт был сильнее денег. Никита заказал самое дорогое шампанское.

Второй раз он овладел икающей шампанским Мерой в... кабинке женского туалета. Она присела на крышку унитаза. Никита опустился на колени, прижался лицом к светлому лобку. Ему не давала покоя дурацкая мысль, что Мера - это Цена наоборот, так сказать, ее противоположность, анти-Цена. Одна летала на дельтаплане. Другая рассекала волны на водяном мотоцикле. Одна была светловолосая, но... с темным лобком. Другая - темноволосая, но с лобком светлым. Было и еще одно обстоятельство, заставлявшее Никиту думать именно так. Но он пока не вполне в нем разобрался. Никита жалел, что рядом нет Саввы. Тот бы мгновенно (Никита в этом не сомневался) разрешил все недоумения.

Должно быть, он слишком надолго и без выраженного намерения припал к лобку, потому что Мера, в очередной раз икнув, сонно поинтересовалась: "Что ты чувствуешь?"

"Чувствую себя стражником, - ответил Никита, - у врат, из которых все мы вышли. А еще, - добавил после паузы, - блудным сыном, возвращающимся... домой".

"Красиво, а главное, концептуально обобщаешь, - заметила Мера. - Много разного народа стражничает у этих врат, - продолжила она. - Но далеко не каждый блудный сын возвращается... домой, - поставив ногу на биде, продемонстрировала Никите всю ширь врат, весь простор некогда оставленного блудным сыном дома. - Если, конечно, не считать за возращение смерть в процессе. Хотя, наверное, более однозначного возвращения не бывает".

Что она, собственно, имеет в виду, с подозрением покосился на подругу Никита. Ему вдруг показалось, что зеленый марсианский огонь в ее глазах сделался каким-то технологическим, управляющим, как на пульте. Показалось, что еще мгновение, и... Никита уйдет стражником под сень врат, исчезнет (в прямом смысле слова) в некогда оставленном доме. Никита понял, что перестает быть гладиатором. Гладиатору в голову такое прийти не могло. Сознание возвращалось на временно оставленные территории с тем, чтобы больше никогда с них не уходить. За время отсутствия сознание значительно повысило свой образовательный уровень. Отныне зеленоглазые марсианки со светлыми лобками из колена Енохова не могли его смутить. Все было под контролем.

Потом они ухитрились сделать это прямо на мотоцикле. Мера (как бы) сидела у Никиты на коленях, управляя машиной, а он дергался сзади, ловя свободной рукой улетающий (его пришлось расстегнуть) комбинезон. С берега, наверное казалось, что огромный ворон несется на мотоцикле, распустив по ветру крылья.

Если Мера всякий раз - в раздевалке, на мотоцикле, и после - у Саввы на водяном матрасе - демонстрировала новизну, Никита был строг и последователен, как тот старый конь, который борозды не портит, но и (в смысле разнообразия) ее не улучшает. Мера, помнится, даже укорила Никиту, какой-то, мол, ты парень монотонный.

"В чем?" - надменно уточнил Никита.

"В вечном, как жизнь деле", - ответила Мера.

"Монотонность - фундамент вечности, - мрачно ответил Никита. - Новизна разрушает вечность, грызет ее изнутри, как червь. Что, собственно, сейчас и происходит с цивилизацией".

Он все упорнее задумывался над причиной, почему ему уже не хочется быть стражником, не хочется возвращаться блудным сыном в дом, а, наоборот, хочется быть дезертиром, блудным невозвращенцем домой.

Эта мысль не покидала его и позже в квартире Саввы на водяном матрасе, который был невероятно тверд и одновременно упруг, податлив к любому положению тела (тел), то есть был именно таким, какими (в идеале) должны быть мужские и женские половые органы.

Никита изнемог от матрасных трудов, заснул как провалился... на дно матраса, не услышал, как вернулся с работы Савва.

Проснулся он среди ночи.

Меры рядом не было.

Впрочем, ее путь по квартире можно было отследить по мерцанию светильников. Савва почему-то не любил люстры. Он пустил по коридорам вдоль стен на уровне плеча точечные линии крохотных (как на корабле) лампионов, которые вспыхивали от одного лишь прикосновения руки. Они горели некоторое время, а потом самостоятельно выключались, постепенно теряя накал. Так - по мерцающему во тьме пунктирному свету - наверное, можно было проследить путь глубоководной фосфоресцирующей рыбы в океане.

Никита, толком не проснувшись, побрел (поплыл) по светящемуся следу рыбы-Меры, как неудалый (он уже это чувствовал) рыбак. Он доплыл до ступенчатой тронной ванной. Меры там не было. Только истаивающие пузырьки в джакузи, да брошенное на пол полотенце свидетельствовали, что она здесь была.

Потом она отправилась на кухню. Может быть, ей захотелось чего-нибудь выпить или съесть. Но когда, едва поспевая за гаснущими светильниками, Никита пришел туда, Меры там не было.

Он решил, что они разминулись, и она пошла к водяному матрасу по другому - через холл - коридору.

Никита двинулся в обратный путь в кромешной тьме.

Однако последний, на его глазах погасший светильник, указал ему истинное местоположение Меры.

Она была у Саввы.

И с Саввой.

Доносящиеся из-за приоткрытой двери сладкие ее стоны не оставляли сомнения в том, чем они занимаются.

Всегда так, тупо подумал Никита, я не знаю почему, но почему-то всегда получается именно так. "Старик и море", - вспомнил он название знаменитой книги. - В моем случае, -горько усмехнулся, - "Старик и Мера", причем старик... я.

Он толкнул дверь.

Савва полулежал, откинувшись на высокую подушку. Мера ритмично вздымалась над ним, как если бы Савва был норовистым конем, а она всадницей.

Савва никак не отреагировал на не столько гневное, сколько скорбное явление брата. Никите захотелось убить Савву, но при том, что ему хотелось убить Савву, он отчетливо осознавал, что единственная нить, связывающая его с миром - это... Савва. Несмотря на то, что сам Савва все решительнее отрывался от реальной жизни, уходил, как самолет в стратосферу в мир идей, откуда не было возврата.

Исчезни вдруг Савва - мир превратится для Никиты в пустыню. Чем менее понятно вел себя брат, тем сильнее любил его Никита.

Он понял, что Савва ни в чем перед ним не виноват. Мера сама пришла к Савве, сама взнуздала его коня, сама поскакала на этом коне. Вряд ли Савва караулил ее под дверью ванной.

Никите вдруг показалось, что это он сам полулежит на кровати, а Мера сидит на нем верхом. Ему стало жаль брата, проведшего весь день на работе и угодившего ночью, как кур в ощип.

Воистину, Мера не знала... меры.

Она как раз обернулась в этот момент.

"А, это ты, - не сказать, чтобы Мера сильно смутилась или испугалась. - Вышло по Грибоедову. Шла в комнату, зашла в другую. Я скоро вернусь. А хочешь - присоединяйся, третий - не всегда лишний".

Савва между тем не проронил ни слова.

Они не считают меня за человека, возмутился Никита, почему я должен все в этой жизни делить с Саввой?

Он хотел спросить об этом у самого Саввы, но вдруг понял, что тот... спит. Глазы брата были закрыты, он дышал спокойно и ровно, как утомленный трудами праведник. Разве можно делать это... во сне, изумился Никита.

"Твой брат спит так, как ни один мужик не бодрствует, - подтвердила его предположение Мера. - Наверное, ему снится мировая революция. Иди, я сейчас вернусь. Не будем его будить. Но... - голос ее прервался, сломался как карандаш. - Видишь ли, есть дела, которые надо завершать... даже во сне, - упала Савве на грудь. - Наверное, - перевела дух, перекатившись через Савву, - так спит Россия, которую твой брат хочет разбудить. По мне, так не надо будить. Пусть спит"...

 

...Ни до, ни после не огребал Никита Иванович экскаваторным ковшом таких кубов дармовой девичьей любви, как в противоречиво-прекрасные (если к "смещенной" в смысле морали, нравственности, чувства пути и логики жизни общества добавить лично Никиты Ивановича в ту пору здоровье, молодость, силу) годы правления худенького президента с невыразительной внешностью, замороженными (как у судака на льду) глазами, которого Савва называл "предтечей", точнее "Предтечиком". Нечто прыгуче-птичье, короткокрылое, легкое и обреченное вкладывал он в это не существующее в русском языке слово.

И жизнь, казалось тогда вослед погубленному Сталиным Мандельштаму Никите, можно "пропеть скворцом, заесть ореховым пирогом". Фраза: "да видно нельзя никак" тогда еще не просматривалась.

Казалось, можно.

Сам облик тогдашних верховных властителей мистически налагался на жизнь страны. При одном - дико пили, рычали как звери. При втором - молчали и тоже... пили. При третьем - произносили бессмысленно-правильные (как птичий щебет) слова о величии, порядке и справедливости, прыгали птичками.

Только вот ветки под птичками постоянно обламывались.

Деревцо, именуемое государством, начинало походить на голый столб, куда теперь впору было заползать только змеям.

"Чей он предтеча?" - пытался выяснить Никита.

"Не чей, а чего, - уточнил Савва. - Того, что он сам не может сформулировать. Только чувствует, как... конь, - должно быть, Савва вспомнил, как сам недавно "скакал" во сне, иначе откуда этот образ? - которого списывают на мясо. Вообрази себя резвящегося в теплом летнем ветерке мотылька. Разве может ему прийти в голову.. . у них ведь есть какие-то головы... что этот ветерок - предтеча страшной бури?"

"А тебе, стало быть, это приходит в голову?" - уточнил Никита, которому нравилось петь (пить) скворцом, закусывать ореховым пирогом (осетриной и семгой).

"Да. И поверь, это меня совсем не радует, - ответил Савва. - Я хочу помочь..." - вдруг замолчал, посмотрел пустыми глазами сквозь Никиту.

Никита понял, что отнюдь не мотыльку-"Предтечику" хочет Савва помочь. И - не любителю петь скворцом, заедать ореховым пирогом - Никите.

Значит... буре?

"Мир, в том виде, в каком он существует сейчас, - нехотя объяснил Савва, - я имею в виду так называемую глобализацию, мировое правительство, большую десятку, комитет трехсот и так далее представляет собой многоступенчатый, многоуровневый, разветвленный до немыслимой степени заговор".

"Сатанистов? - предположил Никита. - Или... финансистов?"

"Всего лишь равнодушных, - ответил Савва. - Я сделаю все, что в моих и не в моих силах, чтобы расстроить заговор равнодушных, дать миру шанс".

"Каким образом?" - спросил Никита.

"Равнодушных в мире больше, чем китайцев, - с огорчением произнес Савва. - Они настолько сильны, что сейчас им практически невозможно что-то противопоставить".

"А как же "Самоучитель смелости"? - вспомнил Никита про ненаписанный отцовский труд.

"Самоучителя смелости" в природе не существует, - ответил Савва. - Глупости - да, смелости - нет. Но даже если бы он существовал, им могли бы воспользоваться только те, в ком сохранилась Божья искра. Собственно, главная цель заговора равнодушных состоит в том, чтобы затоптать сапогами, залить мочой Божью искру, написать поверх иконы даже не бранное, а... пустое суетное слово. Все остальное - произвольное и спланированное расширение этого файла в мировом масштабе".

"Как же тогда ты собираешься расстроить всемирный заговор равнодушных, - удивился Никита, - если даже "Самоучитель смелости" не может помочь, потому что его, как выяснилось, нет?"

"Когда тенденцию невозможно пересилить, - ответил Савва, - ее следует довести до логического абсолюта, который всегда есть отрицание тенденции в момент ее наивысшего торжества. Чтобы расстроить заговор равнодушных, надо всего лишь поставить над ними кого-то еще более равнодушного и циничного, нежели они сами. Равнодушные почти всегда одолевают неравнодушных, но сверхравнодушного им одолеть не дано, точнее невозможно. Это для них - все равно, что остановить собственное сердце".

"Но почему ты решил, что этот... сверхравнодушный станет бороться с равнодушием, которому, как ты утверждаешь, нечего противопоставить?" - удивился Никита.

"В том-то и дело, что не имеет никакого значения, будет или не будет он бороться, - усмехнулся Савва. - Все случится само, как в химической реакции".

"Да что именно случится?" - не выдержал Никита.

"А вот этого доподлинно никто не знает, - развел руками Савва. - Так что определенный риск имеется. А кто не рискует, - весело подмигнул Никите, - тот не пьет шампанского".

Никита, наконец, определил главное свое отличие от брата.

Савва (по жизни) всегда выбирал риск.

Никита - шампанское. Ему хотелось пить шампанское и не хотелось рисковать. А если и рисковать, то... не запредельно. Как в случае с гражданином Мамедовым. Значит я тоже... участвую в заговоре? - подумал Никита.

 

...Иной раз ему казалось, что ревновать Цену и Меру к Савве - все равно, что ревновать море к тому, что помимо Никиты в нем купается Савва и, вероятно, не только Савва. Но Никита все равно ревновал, хотя его ревность не выливалась в конкретные действия, точнее выливалась (вливалась) в море... любви. Никита решил, что не участвует в заговоре равнодушных, потому что существовали две вещи, которые волновали его не меньше собственной судьбы: девушки - Цена и Мера - то есть (если обобщать) любовь и - будущее России.

Никита подумал, что он куда более безумен (цинично-безумен), нежели Савва: хочет "подтянуть" под себя всю мировую любовь и судьбу (будущее) многомиллионной России. А главное, хочет при этом пить шампанское.

Интересно, подумал Никита, что сказал бы по этому поводу отец Леонтий?

Скорее всего, отец Леонтий посоветовал бы Никите жениться на хорошей честной девушке, устроиться на государственную службу да и работать там в поте лица своего, умножая славу державы.

Отцу Леонтию в те дни удалось добиться невозможного - отодвинуть на десять метров очередное колено бетонной развязки, так что один из куполов церкви остался в прямом контакте с небом. Правда, это был не дневной золотой, а ночной - синий в звездах - купол. Сам московский мэр в бараньей папахе на лысой голове осмотрел стройку, дал "добро" на изменение проекта и даже промчался с отцом Леонтием на "Harley-Davidson" по готовому участку эстакады, взяв обещание, что отец Леонтий поддержит его, мусульманина, на предстоящих выборах.

Отец Леонтий вообще был тогда немыслимо популярен. Бетонную церковь навестили поочередно: глава Международного валютного фонда, Папа Римский и Далай-Лама. Глава МВФ призвал отца Леонтия молиться за сохранность мировой финансовой системы (доллара). Папа Римский открыл ему тайну последнего по времени пророчества Божьей Матери - что вирус победит человека. Далай-лама сообщил, что очередное воплощение Будды родится в следующем году в Бурятии. Президент России намекнул, что как православный мирянин не возражал бы видеть отца Леонтия новым патриархом всея Руси. Архиерейский собор, впрочем, не разделял этого мнения. Он вынес отцу Леонтию порицание за езду на "Harley-Davidson". Хотя, было не очень понятно, чем, собственно "Harley-Davidson" хуже (лучше?) шестисотого "Мерседеса", на котором разъезжал в сопровождении двух джипов с охраной патриарх?

Когда Никита последний раз был в церкви, отец Леонтий вдруг спросил у него про брата. Никита ответил, что, насколько он может судить, у Саввы все в порядке.

"Передай ему, - сказал отец Леонтий, - что Божий Промысл всегда сильнее любой умозрительной конструкции, какой бы прочной та не казалась".

"А если проще, - уточнил Никита, - чтобы я тоже понял?"

"Тогда скажи ему, - улыбнулся отец Леонтий, - что у Бога выиграть в карты невозможно".

Никита сказал.

Поразмышляв над словами отца Леонтия, Савва ответил:

"Скажи ему, что выигрыш в этой игре - ничто, зато сама игра - все".

Никита сказал.

Отец Леонтий ответил:

"Любовь к игре не может быть сильнее самой игры. Любовь к истине не может быть сильнее истины. В противном случае игрок играет сам с собой, узнает истину, но теряет память. Можешь это ему не передавать. Он и так знает".

Савва, в отличие от Никиты, не терзался проблемами верности и неверности. Ему было плевать на летающую на дельтаплане Цену, рассекающую волны на водяном мотоцикле Меру. Иногда Никите казалось, что, глядя на девушек, Савва каждый раз пытается вспомнить, как какую зовут. У него была плохая - скользящая - память на девичьи имена. Савва называл Цену Мерой, а Меру Ценой. Потом он придумал для них универсальные (общие) имена: Цера и Мена. Самое удивительное, что девушки не обиделись. "Это я, Мена", - говорила Мера, перемещаясь с ложа Саввы на ложе Никиты. "Это я, Цера", - вздыхала в аналогичной ситуации Цена.

Это было невероятно, но она продолжала каждый раз терять девственность, которая таинственным образом успевала восстанавливаться даже в те несколько мгновений, когда Савва сменял на вахте любви Никиту, или наоборот.

"С тобой каждый раз, как в первый", - говорили Цене Никита и Савва.

Они говорили ей, что она - земное воплощение богини Афродиты. К той будто бы тоже каждый раз возвращалась девственность.

Но это не нравилось Мере. Она считала земным воплощением богини Афродиты себя.

Если Цена каждый раз теряла (и восстанавливала) девственность, то Мера... как будто растворяла в себе мужской член. Если внутри Цены (словам) было тесно, то внутри Меры (мыслям) было просторно. Внутри Меры как будто отсутствовало земное притяжение, а, стало быть, были невозможны трение, кручение, изгиб, одним словом, любое сопротивление (материала). Внутри Меры, таким образом, были: космос, вакуум, бесконечность.

Никита думал, что, возможно, это связано с физическими параметрами его... скажем так, космонавта, но Савва подтвердил, что испытывает точно такие же ощущения. То есть, не в космонавтах было дело.

"А что если спросить, - предложил однажды Никита, - как это у нее произошло в первый раз?".

"Только спрашивать надо не у нее, - усмехнулся Савва, - а где искать того дяденьку?"

Они часто шутили над вечной девственностью Цены, но каменно молчали о бесконечности Меры. Савва объяснил, что это происходит потому, что в случае с девственностью они, как ни крути, но действующие лица, в том смысле, что от них хоть что-то зависит, в случае же с бесконечностью - ничто, (космическая) пыль, от них не зависит ровным счетом ничего . В таких случаях, вздохнул Савва, у мужиков не принято шутить. А спустя некоторое время заметил, что ему однажды снилось нечто подобное.

"Снилось?" - усомнился Никита.

"Я думаю, что этот сон... внутри нее, - серьезно ответил Савва. - Входя в нее, мы преступаем некую черту, проскальзываем в другую реальность. Во сне ведь нет ни сопротивления материала, ни гравитации, ни силы трения".

"А что тебе снилось, - спросил Никита, - неужели мировая революция?"

"Почему ты так решил? - с подозрением посмотрел на него Савва. - Да, мне снился некий проект по переустройству общества, но я бы не стал называть его мировой революцией".

"И ее невозможно разбудить?" - спросил Никита.

"А может, надо самому проснуться?" - ответил Савва.

Никита видел определенную гармонию в том, чтобы после тесной Цены войти в без(раз)мерную Меру, как после реки в океан, или наоборот, после Меры (океана) в Цену (реку). В одном случае он находил желанную свободу после не столь желанного (надоевшего) ограничения. В другом - не менее желанное ограничение после не столь желанной (надоевшей) свободы.

Иногда, впрочем, морских и речных путешественников - Никиту и Савву - подстерегали (без этого невозможно) опасности: непроизвольное (судорожное) сокращение мышц у Цены или Меры. Савва, помнится, долго ходил с огромным синяком на пояснице. Никиты однажды вывихнул запястье, не успев вовремя выхватить руку зажатую между ног Меры, а может, Цены. Тут они были похожи друг на друга, как Сцилла и Харибда.

 

...Если Никита сходил с ума от любви, взмывал в небо на дельтаплане, носился, рассекая волны, на водяном мотоцикле, забывал про занятия в университете и сочинение статей, то Савва был удивительно равнодушен (спокоен) ко всему, что было связано с девушками (любовью). Так опытный электрик спокоен при виде вскрытого электрощита - переплетений проводов, сочленений полупроводниковых схем, искрящих клемм, вспыхивающих и гаснущих огоньков на пульте. За все время Савва не подарил Цене и Мере и флакончика духов.

Зато стремительно состарившейся Розе Ахметовне (когда их видели вместе, все были уверены, что она мать Саввы) он вдруг купил и обставил квартиру, чуть ли не каждое воскресенье наведывался к ней с дорогими подарками.

Савва относился к попивающей портвейн, нечистой на руку (однажды ее задержали в универсаме за кражу этого самого портвейна и - видимо, случайно подвернулся под руку - компакт-диска с оперой Вагнера "Тангейзер") Розе Ахметовне с необъяснимым трепетом, с каким не относился ни к девушкам, ни к родной матери. Как-то, навестив любимую подругу в неустановленное время, Савва застал у нее усатого джигита с рынка, назвавшегося ее "братом". Но и это не смогло поколебать его ненормально доброго отношения к ней.

"Видишь ли, мужчине, занятому переустройством - чем еще может заниматься настоящий мужчина? - мира, в принципе, женщина нужна лишь на очень короткое время, - сказал Савва. - Все остальное время, пока она с ним, он только и думает, как бы ее выпроводить. В то время как женщине, даже самой совершенной и достойной, мужчина необходим постоянно. Женщина, в отличие от мужчины, не может быть одна. Поэтому она только и думает, как бы с ним не расставаться. Разве это справедливо? Я хочу, по крайней мере, в отношении хотя бы одной женщины, исправить эту несправедливость. Раз я не могу все время быть с Розой Ахметовной, то пусть у нее будет... все, кроме... меня".

"Да, но почему ты выбрал такую старуху? - не мог понять Никита. - Исправлял бы несправедливость в отношении молодых да красивых".

"В этой жизни, - ответил Савва, - мужчине надо обязательно любить хотя бы одну женщину, причем так, чтобы... та не понимала, за что. Чтобы это была для нее тайна, загадка которую она не могла разгадать. Я готов отдать Розе Ахметовне все, потому что она ни разу ни о чем меня в этой жизни не попросила".

"А если вдруг попросит? - спросил Никита. - Тогда что?"

"Не знаю, - ответил Савва. - Должен же существовать в этой жизни хоть один вопрос, на который я не знаю ответа".

Именно тогда Никита понял, что ревновать Цену, Меру, всех остальных девушек мира к Савве бессмысленно. Близость с ними (или отдаленность от них) не имеет для него никакого значения. Савва - не столько живой, подверженный страстям человек, сколько вложенная (как железная рука судьбы в перчатку) в человеческое обличие функция, призванная осуществить... что?

 

..."Ну и что? - помнится, произнес отец, внимательно осмотрев макет. Его не удивили ни крохотные живые человечки, ни текущие реки с вереницами барж, ни светящиеся космическим свечением линии электропередачи, ни пульсирующие над вечной мерзлотой трубы нефте- и газопроводов, ни гудящие как ульи, освещенные заводские корпуса. Их, впрочем, было не очень много. Большинство корпусов (ульев) выглядели так, словно тут побывал медведь. Как будто отец все это уже видел. Или знал, как все это сделать. Но не делал, потому что не считал нужным. - Кого ты хочешь этим удивить?"

"Не тебя, - с некоторой обидой ответил Савва, видимо, иначе оценивающий макет. - Я хочу показать это президенту".

Президент, которого Савва называл Предтечиком, переживал период необъяснимой, немотивированной апатии. Как если бы власть была ковром, о который он (как Савва) без конца стирал колени, тягостной наукой, которую он не хотел постигать, постылой работой, которую он не выбирал, но от которой было никуда не деться.

Народ не видел его ни в гневе, ни в радости. Зато (по ТВ) все чаще видел - с кругами под глазами, с мелко подрагивающими руками. Все знали, что он взлетел на вершину власти по чужой воле, но никто не знал, продолжает ли он выполнять чужую волю, а может, вообще не выполняет никакой воли. Главное же, было непонятно, есть ли у него своя воля? И если есть - в чем она проявляется, на что направлена?

Никита недоумевал (вместе с народом). Савва же полагал происходящее с президентом нормальной (неизбежной) расплатой за невыполненные обещания, обманутые ожидания.

"Они всегда следуют за человеком, как тень, - объяснил Савва, - высасывают из него волю, ум, честь, совесть и радость жизни. Это только кажется, - продолжил Савва, - что обманщики и мошенники - счастливые люди. Вспомни, что случилось с первым российским президентом".

С ним, действительно, случилась дикая вещь. Когда-то он пообещал лечь на рельсы, если народу будет худо от проводимых им реформ, но, естественно, не лег, ушел в отставку, передав власть (как шубу с царского плеча) другому президенту. О нем уже стали забывать, как вдруг страну облетела новость: тело первого российского президента обнаружено на железнодорожной насыпи под Нарофоминском... перерезанное пополам. Правительственная комиссия так ничего и не смогла толком объяснить народу: сам ли первый президент решил исполнить некогда данное обещание, а может это террористический акт, или несчастный случай? Над страной повисла глухая (как перед грозой) темная пауза.

"Значит, по-твоему, президент - мошенник и обманщик?" - спросил у Саввы Никита.

"Нет, - ответил Савва, - он всего лишь заложник приведших его к власти обстоятельств, причем - и это очень плохо - добровольный заложник, то есть такой, который искренне становится на сторону захвативших его бандитов, начинает считать их дело правым, требования справедливыми, а тех, кто хочет его освободить - своими врагами. Обычно, - задумчиво добавил Савва, - такое случается с плененными женщинами. Надо помочь ему избавиться от комплекса заложника, превратить в мужика".

Президент пытался вернуть стране управляемость, упразднял старые, учреждал новые органы власти. В результате страна становилась еще более неуправляемой. Регионы расползались в разные стороны, как раки из перевернутой корзины, хотя внешне все подчинялись его решениям, а поначалу так даже обнаруживали в них некую глубинную (мол, давно надо было так сделать) логику. Он выстраивал авторитарную модель управления, но как каменщик, который день работает, два пьет и три отдыхает. Было совершенно очевидно, что подобная модель (когда он один принимает решения и отвечает за все) ему не в кайф, что он слишком (потому собственно и привели к власти) незначителен и (чем-то) запуган, чтобы единолично отвечать за жизнь общества, превратить свои власть и волю в единственный термометр для измерения температуры страны, единственное Солнце и единственную Луну на ее небосклоне. Он отдалял одних, приближал других воров (не воров тогда рядом с властью не было), убеждал их блюсти государственные интересы. Те согласно кивали, но продолжали грабить страну, обманывать его, президента. Он оставил в стране одну-единственную партию, куда как в сточную канаву слилось все, что катилось под уклон и всплывало наверх, потому что не могло утонуть по определению. Только было непонятно: чей это приводной ремень, чьи интересы будет отстаивать эта партия? Он пытался навести порядок в газетах, на радио и телеканалах, дабы они не смущали ослабевший умом от многолетних реформ народ, писали бы, говорили и показывали одно и то же, но было совершенно непонятно , что именно должны они писать, говорить и показывать, какую идеологию проповедовать, какие именно дела президента пропагандировать?

Какими-то пустыми, ненужными, а то и вредными для страны оказывались его дела. То он встречался с японцами, невнятно (не отдадим никогда, но рано или поздно обязательно отдадим) говорил с ними про острова. По его глазам, однако, было видно, что плевать ему и на острова, и на японцев. То принимал в Кремле оборотистую бабищу - вице-премьера по социальным вопросам, которая пела ему (а он с серьезным видом слушал), что в каждую сельскую школу доставлено по три компьютера. Между тем, вся (за вычетом Москвы и Питера) Россия месяцами сидела без света (его отключали независимо от того, платили за него или нет), а сельские школы, в которые бабища будто бы отправила компьютеры, повсеместно закрывались из-за отсутствия учеников, учителей и учебников. В одной газете тогда как раз написали о том, как молодую сельскую учительницу, возвращавшуюся зимним вечером из школы в деревню, прямо на дороге растерзали... волки. Она несла с собой тетради, и пока поджигала их одну за одной, волки не решались напасть, Но тетради быстро закончились. По общему мнению, учительнице не хватило трех тетрадей, чтобы добраться до дома.

То есть президент как бы нехотя снаряжал телегу, на которой в путь должен был отправиться... кто? Или все-таки - он сам? Но тогда откуда тоска, дрожащие руки, круги под глазами?

Как бы там ни было, Никите тогда был известен еще один человек, тоскующий и переживающий не меньше (больше?) президента - Савва.

Президент тосковал потому что не знал, что делать, кто виноват и кому это (то, что происходит) выгодно. Савва - потому, что президент не спрашивал его, Савву, что делать, кто виноват и кому это выгодно. Савве казалось, что если президент позовет его и спросит, а он ответит, и президент с ним согласится, то два минуса: тоска президента и тоска Саввы дадут плюс - национальную идею для России, которая всегда есть действие. Савва не мог понять, почему президент который уже год не зовет его, не спрашивает? Ведь золотое (когда можно что-то сделать) время стремительно истекает.

"Еще немного, - говорил Савва, - и любое, даже самое правильное его решение, автоматически пойдет во вред стране. Все будет оборачиваться против него, независимо от того, будет он что-то делать, или нет. Конечно, - качал головой Савва, - не выполнять обещания плохо. Но еще хуже - выполнять, когда их время прошло, когда люди хотят другого".

"Чего люди хотят?" - спросил Никита.

"Люди хотят знать точное время, - ответил Савва, - хотят знать, когда им просыпаться утром и ложиться спать ночью. Лидера нации можно уподобить часам. Всякие часы имеют свой завод, ресурс, будильник. Наши часы не зазвонили в назначенное время. Людям это не понравилось. Никто не может понять, какое время они показывают? Когда народ перестает верить часам, он их в лучшем - для часов - случае выбрасывает, в худшем - разбивает. И заводит себе новые".

"Но ведь они еще идут", - возразил Никита, вспомнив как бодро президент взбежал по застланному красным ковром трапу самолета с надписью "Россия", унесшего его с визитом дружбы в островное государство Фиджи.

"Только время по ним никто не сверяет", - вздохнул Савва.

 

..."Хочешь показать макет президенту? Зачем?" - искренне удивился отец.

"Как зачем? - не менее искренне удивился Савва. - По меньшей мере, по двум причинам. Во-первых, власть в России священна даже тогда, когда лишена внутреннего содержания. А во-вторых, страну жалко. Смотри, что будет с нами, если оставить все как есть, через... - ввел в компьютер команду, - пять лет".

Человечки, реки, горы, леса и города сбились в сплошную серую массу, как если бы из них варили студень. Потом макет как-то незаметно просел, обеслесел и обезлюдел. Освещенными во всей России остались Москва, Питер и почему-то Ханты-Мансийск, по главной улице которого двигалось что-то вроде бразильского карнавала. Вдоль многих рек, дорог и горных хребтов определенно возникли укрепленные границы. Человечки, хоть их и стало значительно меньше, обрядились в камуфляж, зарылись в окопы, то тут, то там постреливали друг в друга из гаубиц. Чукотка, Дальний Восток отвалились от макета. Какую-то разорванную мерцающую (видимо, напоминали о себе зарытые ядерные отходы) гармонь напоминала теперь укороченная Россия. Большинство нефте- и газопроводов уже не действовали, бесследно растворились в земле, как хирургические нитки в человеческом теле. Вдоль действующих - обветшавших, заштопанных, как носки, вылезших, как варикозные вены наружу - зелеными носатыми жуками ползали танки .

"Хочешь напугать президента плохим предсказанием? - усмехнулся отец. - С каких это пор наша власть боится плохих предсказаний? Плохая конъюнктура - воздух, которым она дышит, среда обитания, внутри которой она кует свою копеечку".

"Ладно. Посмотри, что будет через десять лет", - склонился над компьютером Савва.

Светящийся смерч, как штопор, ввинтился в макет. Европейские области, похоже, отпали. Россия начиналась теперь за Уралом. Если, конечно, это была Россия, потому что по степям там гонялись за... бронепоездами всадники в лисьих малахаях и с пиками. Россия (точнее изломанный, как чудом не вылетевший из оконной рамы кусок стекла, ее остаток) предстала в виде дымящихся развалин, вселенской свалки, по которой замедленно бродили люди (отребье) в отрепьях. Относительно цивилизованная жизнь теплилась в огороженных то ли гетто, то ли укрепленных колониях, куда (это было в высшей степени странно) постоянно (на самолетах и этих самых, преследуемых всадниками в малахаях с пиками, бронепоездах) доставлялись люди из-за пределов России. Столицей страны, похоже, теперь был Иркутск. Вокруг него по берегам Байкала расположились загадочные гетто.

"Что это такое?" - полюбопытствовал Никита.

"К нам со всего мира будут свозить больных СПИДом и какой-то новой, разрушающей мозг, болезнью, - объяснил Савва, - чтобы они, значит, спокойно доживали на берегу Байкала - единственном в России свободном от ядерных отходов месте. За каждого больного российскому правительству выплачиваются какие-то деньги. Это будет основная статья пополнения бюджета страны. Сначала от больных очистят Скандинавию, потом Австралию и Канаду. До Африки, кажется, дело не дойдет. Если верить компьютеру, то соответствующий закон Дума примет в две тысячи седьмом году чуть ли не единогласно. Во-первых, объяснят депутаты, к нам будут привозить культурных, свободных людей, носителей демократии на генетическом, так сказать, уровне. Общаясь с ними, наш серый, косный народ будет учиться жить по законам свободы и рынка. Во-вторых, наконец-то в стране появятся необходимые деньги для дальнейшего продвижения по пути реформ. В-третьих, наши ученые-медики получат шанс выйти на лидирующие в мире позиции в борьбе со СПИДом, создать вакцину против этой "чумы двадцать первого века". А почему нет? - усмехнулся Савва. - Какая, собственно, разница между отходами - ядерными и человеческими? Разве они виноваты в том, что они - отходы?"

"Согласен не виноваты, назовем их так, вынужденные отходы, - сказал Никита. - Но почему Россия добровольно превращает себя в страну отходов?"

"На эту тему можно говорить бесконечно. Но лучше, - кивнул на макет Савва, - этому помешать. Что я и пытаюсь сделать. Один", - внимательно посмотрел на отца..

"Ну и что?" - повторил отец.

Худой, седой, всклокоченный, с мотающимся по шее кадыком, в длинном расстегнутом белом плаще, он напоминал Никите попугая, выучившегося задавать дурные вопросы и принципиально не слушать на них ответов.

"А то, что через десять лет России не будет, - ответил Савва. - Я понимаю, - упреждающе поднял вверх руку, - ты скажешь, что ему плевать. Но ведь он-то исчезнет еще раньше. Это должно его волновать?".

"Ты находишься в плену ошибочной версии, - пожал плечами отец, - пытаешься служить проигранному делу, спасти то, что нельзя спасти".

"Не спасти, - уточнил Савва, - дать новую жизнь, если угодно, переиначить генетический код, направить по новому пути".

"Ты знаешь, что эти твои действия, - остекленев глазами, покачнулся отец, на мгновение потеряв сознание, - приведут к диаметрально противоположному результату. Ты хочешь спасти щепку внутри огромного водоворота, который должен утянуть в себя весь мир. Более того, думаешь, что если ты каким-то образом вытащишь щепку из водоворота, он сам собой успокоится, отступит, пощадит мир. Это изначально непродуктивно. Знаешь, с чем можно сравнить судьбу?" - вдруг спросил у Саввы.

"С чем угодно, - ответил Савва, - перечень сравнений бесконечен, как список мертвых".

"С непорочным зачатием, - ответил отец. - Оно происходит независимо от того... стоит у кого-то или не стоит. Отойди, сынок, не мешай событиям идти своим чередом".

"Отойду, - усмехнулся Савва, - если ты внятно объяснишь мне, почему у меня нет шансов на успех. Я тоже верю в судьбу. Она подсказывает мне, что у меня получится. Мы с тобой как будто стоим посреди чистого поля. Ты говоришь, что ветер подует в эту сторону. Я - что в ту. Почему ты так уверен, что ты прав, а я нет?"

"Потому что речь идет не о ветре, - сказал отец. - О ветре я бы не стал спорить. Хорошо, я попробую объяснить то, что объяснить невозможно, потому что это вне логики, доступной человеческому сознанию. Ты хочешь определить конечную цель происходящего? Ты только что, - кивнул на макет, - видел результат. Но ты его не понял. Ты говоришь о каком-то президенте, от которого будто бы что-то зависит, который будто бы может что-то изменить. Тогда когда суть и смысл происходящего заключаются в том, чтобы превратить Россию в... Луну! Как ты можешь этому противостоять? Попробуй доказать мне, что я не прав!"

"Смысл уничтожения СССР, политических и экономических реформ, попыток приобщить Россию к мировому сообществу, учредить в ней демократические нормы и так далее заключается в том, чтобы превратить Россию... в Луну? - тихо уточнил Савва. - Зачем?"

"А на Луне, - продолжил отец, - как тебе известно, люди не живут. Поэтому, - закончил совершенно спокойно, - Россия превратится в Луну, независимо от того, будешь ты этому помогать или противодействовать. Ты, видишь ли, во всех своих построениях опираешься на логику, между тем как человеческая логика сегодня - крайне ненадежный, я бы сказал, морально устаревший строительный материал. Думаешь, что строишь устремленную в небо башню, - закончил отец, - а на самом деле копаешь яму. Ты поймешь, что я прав, - посмотрел на часы, - уже... сегодня. Точнее, через десять минут".

"Но зачем превращать Россию в... Луну?" - спросил Савва.

Никиту удивило, что он отнесся к дичайшему этому предположению столь серьезно.

"Отвечу, - усмехнулся отец, - если ты ответишь мне, зачем вообще существует Луна?"

"У меня каждая минута на счету, - тихо произнес Савва, - но этими десятью минутами я пожертвую", - уселся в глубокое кожаное кресло, мрачно уставился в мозаичный овальный бассейн, над которым почти бесшумно струился фонтан, и внутри которого совершенно бесшумно плавали золотые и красные рыбки.

А что если, посмотрел на античные фигуры на дне бассейна Никита, они играют на... рыбок, которые исполняют их желания?

 

...Никита Иванович вспоминал макет, сыгравший столь важную роль в судьбе России, в автобусе, бодро пилившем на восток. Дорога была до того пустынна, что опасения Никиты Ивановича относительно слежки, преследования представлялись пустыми, как это самое шоссе вдоль цветущих склонов Карпат, по которому шустро пилил автобус. Иногда его пересекали местного значения, ведущие в буковые рощи, в высящиеся вдали замки и костелы, дороги. В местах пересечения стояли удивительно новые, как будто только что вырезанные из дерева, свежевыкрашенные распятия. Особенно натуральными казались капли крови на челе, руках и ногах Спасителя. В Карпатах, похоже, чтили Иисуса Христа. Никите Ивановичу даже показалось, что на одном из крестов Господь распят в виде... женщины.

Он вспоминал отравленную стрелу, чуть было не сразившую его в подъезде родного дома, киллера, посланного по его душу и думал, что же такое он не должен был сделать, если его хотели убить? При всех раскладах получалось, что он не должен был... ехать в Россию. Но ведь если бы в него не выстрелили отравленной стрелой, не послали по его душу киллера, ему бы и в голову не пришло куда-то ехать. Он бы жил не тужил в Праге, перебиваясь переводами и случайными гонорарами, дописывая роман "Титаник всплывает", который так никогда бы и не всплыл (к читателю). Получилось, что тот, кто хотел, чтобы Никита Иванович никуда не ехал, сделал все, чтобы он поехал. Тогда как, если бы он ничего не сделал, Никита Иванович никуда бы не поехал.

Никите Ивановичу показалось, что он, наконец-то разобрался в сути давних разногласий Саввы и отца. Отец пытался объяснить Савве, что не следует насиловать (направлять) судьбу, потому что она сама кого хочешь изнасилует (направит). Савва же полагал, что правильные (направленные) действия могут привести к желаемому результату. Сейчас Никита Иванович на своей шкуре убедился, что прав отец, а не Савва.

Он вспомнил, как проигнорировал в свое время предупреждение Саввы президент России, и что из этого получилось.

Савва в свою очередь проигнорировал предупреждение отца, и из этого получилось... нечто совершенно неожиданное.

Зато президент внял предупреждению отца, но опять-таки в итоге получилось совсем не то, на что рассчитывали отец и президент.

Жизнь, похоже, состояла из невостребованных, нерасшифрованных (или неправильно расшифрованных) предупреждений, по которым человек карабкался (куда?), как по лестнице. Поднимаясь по ней (стоя под ней) человек не мог знать, какая именно ступенька подломится, какой именно фрагмент лестницы свалится ему на голову. Да и не лестница это была при ближайшем рассмотрении, а спираль, внутри которой человек терял представление, где верх, где низ, где левая, а где правая сторона.

Как бы там ни было, подумал Никита Иванович, к предупреждениям следует относиться серьезно. Он не знал, чем определяется ценность, значимость того или иного предупреждения. К примеру, сам факт его неубийства безусловно был предупреждением. Никита Иванович был предупрежден, что ему ни в коем случае нельзя ехать в Россию. Но следствием данного предупреждения явилось то, что он, чудом оставшийся в живых, ехал... в Россию. Никита Иванович понял, что угодил в спираль, в черную, существующую по своим законам, "дыру", откуда нет выхода, а если и есть, то это не тот выход, на который надеется живой человек.

Помимо бессмысленной, в сущности, спирали предупреждений, жизнь состояла из узлов, которые сами собой завязывались и сами собой (иногда) развязывались. Причем, концы торчали сквозь пространство и время.

Малина, вспомнил Никита Иванович имя индианки. Ему было не избавиться от ощущения, что когда-то он уже слышал это имя, но когда именно и при каких обстоятельствах, Никита Иванович, естественно, вспомнить не мог. Он пожалел, что не взял с собой в путешествие что-то более приличное, чем Tuzemsky rum. Вряд ли она, покосился на прекрасную индианку Никита Иванович, будет пить со мной Tuzemsky rum.

Между тем, Малина приветливо ему улыбнулась.

Никита Иванович почувствовал легкое (сладкое) головокружение, сладкую (легкую) дрожь в коленях. Не то чтобы у него давно не было женщин (женщины были), но совершенно точно (давно) не было таких молодых и красивых.

- Малина... - прошептал Никита Иванович. Ему вдруг стало невыносимо горько, что ему сорок семь лет, что жизнь, в сущности, прожита, а он не может ничего предложить прекрасной женщине, кроме... Tuzemsky rum - напитка бомжей. - Малина, - голос его преломился, как если бы Никита Иванович был молодым (скорее старым, разинувшим глотку в последний - перед супом - раз) петухом, - я никто и мое имя ничто, но я... на что-то еще надеюсь...

- Я знаю, - перегнулась к нему через проход индианка. - Более того, - произнесла тоже шепотом, - я здесь для того, чтобы надежды сбывались, в особенности, - внимательно посмотрела на Никиту Ивановича, - последние, как глоток Tuzemsky rum на смертном одре, надежды.

В это мгновение автобус въехал в длинный, темный, как если бы он вел в преисподнюю, туннель. Мысли Никиты Ивановича странным образом вернулись к отцу. Впрочем, он успел подумать, что слова индианки не столь просты, но внутри спирали мысли обретали невесомость, не растекались "слезной лужею", а летели сквозь пространство и время, как ядра воды.

 

...Помнится, Никита встретил его, как всегда одинокого и неприкаянного, на Кутузовском проспекте около конной статуи Багратиона напротив огромной, как будто подпирающей небо синей башни на берегу Москвы-реки. Это было еще до внезапного поворота в отцовской судьбе - короткого периода, когда ему стало некогда слоняться по городу с бутылкой пива в кармане, когда его стали подвозить к дому на служебной машине, и милиционеры, которые раньше норовили оштрафовать отца за неподобающий вид, теперь перекрывали движение на Кутузовском проспекте, когда он мчался на черном "ауди" с федеральным номером.

Они присели на отшлифованную до зеркального блеска гранитную скамейку. Отец поинтересовался, куда Никита держит путь. К Савве в "Национальную идею", ответил Никита. Отец заметил, что процветание этого фонда можно сравнить с процветанием отдельно взятого кровяного тельца внутри пораженного раком организма. Никита возразил, что если кто-то дает деньги, значит, кому-то этот фонд нужен. Естественно, усмехнулся отец, потому что денег в мире гораздо больше, чем необходимо. Их надо на что-то тратить. Отчего не раздать их бедным, спросил Никита. Если их раздать бедным, объяснил отец, в мире не хватит товаров, чтобы бедные смогли истратить свои деньги. Мало денег - мало бедных, сказал отец. Много денег - много бедных. Дико звучит, горько усмехнулся он, но деньги - аккумулятор и генератор, причина и следствие, альфа и омега нищеты и несправедливости.

Вот почему развернулась такая борьба за сохранение нынешнего финансового порядка, исключающего справедливость и гармонию. Россия, понизил голос, словно выдавал Никите страшную тайну, по числу бедных самая богатая страна в мире. Деньги в ней не живут своей естественной жизнью - не распределяются между производством, потреблением и прибылью, которая должна расходоваться на производство, но бесятся, неистовствуют, как выпущенные на свободу сумасшедшие, вкладываются в сугубо непроизводительные сферы деятельности, вроде фонда "Национальная идея".

"Эти люди, - посмотрел на победительно устремленную в небо синюю башню отец, - думают, что финансируют свое будущее, тогда как в действительности финансируют собственное исчезновение с лица земли, точнее... мировую антиглобалистскую революцию. Ты ведь знаешь, - сказал отец, - что я вижу будущее. Я устал видеть на каждом лице печать смерти, - так пристально уставился в глаза проходящей мимо женщине, что та испуганно от него шарахнулась - она не хотела умирать, - какой-то странной смерти... при жизни. Как будто они - все эти люди - живые и мертвые одновременно"...

Никита тоже стал заглядывать в глаза идущих по Кутузовскому проспекту людей, но не увидел там ничего, кроме обыденного набора переживаний. Девушка в обиде кусала губы. Усатый кавказец размышлял, как бы ему половчее сбыть товар, а еще и зацепиться в Москве. Пожилой бородач в потертом демисезоне (не иначе, как доцент технического ВУЗа) гневно сверлил взглядом лоток с молочными продуктами. Его определенно не устраивали цифры на ценниках. Никита подумал, что отец как всегда все усложняет. Или - заглядывает слишком далеко, куда нет смысла заглядывать, потому что увиденное бесполезно, неприменимо к действительности.

Наверное, эти мысли отразились на его лице. Отец грустно улыбнулся, потрепал Никиту по голове, поднялся с отшлифованной гранитной скамейки, пошел по проспекту. Отойдя немного, не оглядываясь, вскинул вверх согнутую в локте руку в коммунистическом, а может, новейшем антиглобалистском приветствии. Для пожилого, изможденного человека жест выглядел, по меньшей мере, странно. Кто бы мог подумать, что спустя годы, так будут приветствовать друг друга восставшие против глобализма люди на всех континентах? Никите захотелось догнать отца - одинокого, сутулого, в неизменном белом плаще с оттопыренными от бутылок (из этих "гнезд" птенцы не улетали, а если и улетали пустые - в урны - то мгновенно возвращались - полные) карманами, сказать ему, что он... любит его и еще, чтобы он не принимал происходящее так близко к сердцу. Ведь не умирает же семья с голоду. Все они: и Никита, и Савва, да и сам отец при деле, все худо или бедно зарабатывают, а Савва ,так очень даже не худо и очень даже не бедно. Ну а мать, что мать... Тоже жива-здорова, хоть и живет в каком-то своем мире. В общем-то, каждый из них существует в своем мире. Ничего не поделаешь, это удел многих (Никита надеялся, что неординарных) людей.

Но... не догнал, не сказал.

После известных событий, когда президентом России был избран Ремир, отец уехал из страны. Некоторое время он издавал в Риге оппозиционный журнал под названием "Революция и Вечность". Там он печатал главы из бессмертного "Самоучителя смелости".

Во время Великой Антиглобалистской революции отцовский труд был переведен на все языки и издан во всех странах, за исключением, естественно, России.

Но отцу не удалось насладиться заслуженной славой.

Накануне революции он отбыл на индийском космическом коммерческом челноке на Луну, чтобы прочитать цикл лекций лунным людям - персоналу международной обсерватории, станции слежения за спутниками, химических и металлургических заводов. К тому времени на Луне трудились тысячи ученых и инженеров - лучших, как считалось, людей Земли. Они зачитывались "Самоучителем смелости".

Пока отец находился на Луне, грянула Великая Антиглобалистская революция. Все космические челноки, равно как и заводы, на которых делали спутники, были уничтожены как очевидные (ведь именно посредством спутников глобалисты оплели информационной и финансовой паутиной мир) проявления нового (объявленного вне закона) мирового порядка. Связь с Луной прервалась. В газетах писали, что запасов химикатов для генерации воздуха на Луне должно хватить на пятьдесят лет. Что же касается продуктов, то на Луне претворялся в жизнь девиз Господа: "Плодитесь и размножайтесь!" Куры там неслись по четыре раза в день. Свинья набирала невероятный вес за неделю. Злаки, фрукты и овощи вызревали в специальных капсулах на лунном грунте за сутки. Многие люди были уверены, что Луна и есть тот самый рай, куда попадают по окончании земных трудов праведники.

Только вот дышать там нечем.

В принципе, дело оставалось за малым - сделать новый челнок, да и отправить его на Луну. Но вот с этим как раз и не заладилось. В настоящее время снарядить челнок на Луну могла только Индия. Но она не спешила, потому что на Луне не было ни одного индуса.

Когда Никита Иванович уже жил в Праге, он часто ночью смотрел из башни - заброшенной обсерватории в парке святого Якоба - на Луну в подзорную трубу или в бинокль. Иногда ему казалось, что он видит там отца - одинокого и неприкаянного, как одиноки и неприкаянны все, кто знает что-то сверх того, что дозволено знать человеку. Никите Ивановичу казалось, что отец бредет по Луне, как когда-то по Кутузовскому проспекту - сутулый, в грязно-белом плаще с отвисшими (из-за вечных бутылок) карманами, с томом "Самоучителя смелости" под мышкой.

"Душа испаряется от лишнего знания", - любил повторять отец.

По прошествии времени Никита Иванович понял, что он был прав. Много раз он пытался сформулировать свое личное "лишнее" знание, пока, наконец, не сформулировал: "На бумаге (или словами) можно выразить любую мысль, но далеко не каждая, изложенная на бумаге (или высказанная вслух) мысль будет оценена по достоинству".

Никита Иванович считал, что, хотя мысли отца, в отличие от его, Никиты Ивановича, мыслей и были оценены по достоинству - "Самоучитель смелости" считался катехизисом Великой Антиглобалистской революции - отца трудно было считать счастливым человеком. Как, впрочем, и его, Никиту Ивановича, чей "Титаник" не только не "всплывал", но все глубже зарывался в океанский ил.

Савва же, напротив, однажды заметил, глядя на Луну (помнится, они шли из Кремля по Красной площади, и Луна висела над Мавзолеем, как восковой монгольфьер), что, в принципе, отец - счастливый человек, если, конечно, можно считать счастьем стопроцентно сбывшееся предсказание.

"Он считал, что Россия должна превратиться в Луну, - сказал Савва. - Она действительно превратилась в Луну. Но только для него одного. Тут он не ошибся. Впрочем, - добавил после паузы, - пока он счастлив только наполовину".

"Почему?" - спросил Никита.

Сгустившаяся над Мавзолеем тишина казалась ему обманчивой, как на поле брани перед нападением неприятеля. По миру победительно шествовала Великая Антиглобалистская революция. Взлетали в воздух небоскребы, пылали склады с компьютерами, громились дорогие магазины и медицинские центры, уничтожались банкоматы. Только Россия высилась среди океана хаоса каменным утесом порядка и общественного спокойствия. Рубль был крепок как никогда, потому что не зависел более ни от чего. В газетах, на ТВ осторожно обкатывалось словосочетание "золотая эпоха Ремира".

Никите, однако, не нравилось, что эта (общая, в масштабах государства) стабильность странным образом уживалась с полной (индивидуальной, в масштабах личности) нестабильностью. Никто не знал, что будет с ним завтра. Даже Савва (второй, как писали тогда в газетах, человек в государстве) предпочитал ночевать не в городской квартире, а (иногда) у Розы Ахметовны, или (гораздо чаще) на даче, где из подвальной котельной по короткому подземному ходу можно было попасть в гараж, а с крыши гаража спрыгнуть на соседский участок.

Никита, пожалуй, впервые в жизни не мог понять сути и смысла происходящего. Дело было не в разрушавшей мир Великой Антиглобалистской революции, не в Ремире, не в Савве и даже не в Еноте, приговоренном недавно к... (по новой статье в Уголовном кодексе) кастрации. В чем-то другом. Как будто они - Ремир, Савва, Енот, отец и прочие - пробудили к жизни некие силы, которые оказались сильнее них, с которыми они не смогли управиться. Незаметно разбуженные силы навязали им свои правила игры и сейчас сами решали, кто виноват, что делать, кому это выгодно, предоставляя им - Ремиру, Савве, Еноту, отцу и прочим - сугубо ограниченный выбор: стать жертвой немедленной, или... отсроченной.

Когда-то, сочиняя статьи для "Провидца", Никита издевался над понятием "историческая предопределенность". Сейчас он твердо знал, что она существует. Великая Антиглобалистская революция уничтожила прежний мир. Россия, пожалуй, впервые за все время своего существования, оказалась в том самом гордом одиночестве, о котором мечтали ее лучшие умы. Отныне она самостоятельно определяла свой путь по карте мироздания, и был этот путь неясен и грозен, как новый УК, где появились статьи, предусматривающие наказание в виде кастрации, ослепления, четвертования и даже посадки на кол .

Лунный свет заливал Красную площадь. Мавзолей качался в нем, как на волнах. Он как будто был кисельным берегом, Мавзолей, а лунный свет, заливающий Красную площадь - молочной рекой.

"Помнишь проект, который он называл "Коридор"? - спросил Савва.

"Но он же... вернулся из этого коридора", - удивился Никита.

"Он да, а мы нет, - вздохнул Савва, - мы уходим в него... невозвратно. Я думаю, - понизил голос Савва, - это единственный в своем роде проект, от участия в котором никто не отвертится. Я бы охарактеризовал его, как проект с тотальным участием всех существующих в природе белковых тел. До меня доходили слухи о результатах лабораторных испытаний, - Савва быстро посмотрел по сторонам, как с некоторых пор, перед тем как что-то сказать смотрели по сторонам многие граждане России. - Они по всем госпиталям регистрировали случаи клинической смерти, опрашивали тех, кто выжил. Каждый, кто заглядывал в этот коридор видел там свое. Они запротоколировали две с половиной тысячи описаний. Ни одного повторения. Интересно, - перевел взгляд в небо Савва, - закончил он там Луне "Самоучитель бессмертия"?"

"Он прошел по этому коридору до конца, - заметил Никита. - Сколько его не было?"

"Прошел, - нехотя согласился Савва. - Он лежал мертвый три дня, как библейский Лазарь. Это темная история".

"Как смерть?" - предположил Никита.

"Темнее, - усмехнулся Савва, - гораздо темнее".

"А вдруг он спустится по этому коридору с Луны на Землю?" - спросил Никита.

"Зачем?" - пожал плечами Савва.

"Как зачем?" - Никиту изумила неизбывная тоска в голосе брата.

"На земле, - усмехнулся Савва, - все самое интересное уже произошло".

"А в России?" - спросил Никита.

"В России - нет, - вздохнул Савва, - в России летописец еще только вострит перо, готовит пергамент, особенный пергамент" .

"Особенный?" - переспросил Никита.

"Особенный, - подтвердил Савва, - наши шкуры".

 

...Ровно через десять минут в кармане у Саввы задавленно пискнул мобильник. Перепуганная секретарша сообщила, что звонили из Администрации президента. Планы изменились. Президент будет в фонде через пятнадцать минут.

Савва, как пилот подбитого самолета, катапультировался из кресла, побежал вниз встречать.

Отец только зевнул. Похоже, он знал, что будет дальше, а потому совершенно не переживал и не волновался. Никита подумал, что Савве следует держаться поближе к отцу, а не суетиться, не навязывать президенту свою волю.

"Это все гордыня, - прочитал мысли Никиты отец, - многообразная и бесконечная, как жизнь. Негатив, а может дагерротип судьбы. Когда человек проигрывает в карты, он почему-то винит в этом судьбу. А надо - гордыню".

"Он... проиграет?" - тихо спросил Никита.

"Не знаю, - подумав, ответил отец. - Он хочет во что бы то ни стало продавить свой сценарий. Бог и власть этого не любят. В данной игре выигрыши и проигрыши меняются местами, как... слова в российском гимне. Я устал, - вдруг пожаловался Никите отец. - Я бесконечно одинок. Когда у человека не остается амбиций, страстей и семьи, когда век его исчислен, жизнь разделена, а жребий взвешен и найден легким, несовершенство мира гнетет его, как свинцовый атмосферный столб. Возможность видеть будущее здесь ничего не меняет. Это все равно, что один смертельный яд запивать другим, еще более смертельным. Я хочу, чтобы Господь забрал меня к себе"... - отец расплылся в кресле, на мгновение потеряв сознание и форму, превратившись в пустой ворох одежды.

Если, конечно, Господь нуждается в нестиранном белом плаще с отвисшими карманами, подумал Никита.

Дальше все было, как во сне.

Никита не сомневался, что президент, как водится, приедет с многочисленной челядью, которая заполнит свободное пространство, так что к нему будет не пробиться. Но он приехал один с двумя охранниками, причем не на огромном лимузине со штандартом, а на скромном (по российским меркам) джипе с тонированными стеклами.

Едва кивнув Савве, проигнорировав его протянутую руку, президент надолго остановился у бесшумного фонтана с мозаикой и рыбками.

"Как живые, - произнес он, задумчиво глядя на сидящие за столом античные фигуры. - У меня такое ощущение, что они... - продолжил, ни к кому конкретно не обращаясь, - и сейчас живее всех живых. Во всяком случае, совершенно точно живее нас".

После чего стремительно взбежал вверх по лестнице на второй этаж, безошибочно направился по коридору в зал, где находился макет России с маленькими человечками. Никита подумал, что президент неплохо подготовился к визиту в фонд.

Он, словно нехотя, слушал объяснения Саввы, злоупотреблявшего компьютерными и политологическими терминами. Вблизи президент напоминал то белую (не очень злую) крысу, то сову, то рыбку, то мотылька, то... червяка-опарыша. При том, что безусловно обладал невыразительной (смазанной) внешностью среднестатистического (от сорока до шестидесяти) умеренно пьющего россиянина. Было в нем что-то от русского, от татарина, от представителя финно-угорских народов, которых когда-то звали на Руси "чудью белоглазой".

На лице президента блуждала та самая (Джоконды) улыбка, которая с некоторых пор немало раздражала народ. Он, народ, не понимал, что именно президент вмещает в эту улыбку, а потому злился. Между тем президент вмещал в нее (как Господь Бог в радугу) многое. И, до сих пор ошеломлявшую его, случайность собственного прихода к власти; и смешанный с искренним уважением страх перед теми, кто его к этой власти привел; и крепнущую, по мере пребывания у власти, ненависть к ним; и желание сделать что-то полезное для страны; и циничное отнесение этого на потом; и неготовность хоть в чем-то проявить волю и решительность; и вызревающее желание сделать все, чтобы оставаться у власти как можно дольше, но как бы отдельно от страны и народа, то есть наслаждаться благами власти, но быть свободным от ее тягот, чтобы страна и народ существовали в автоматическом, как трава, режиме, не беспокоя, но лишь трепетно почитая президента.

Если - по Достоевскому - русский человек был "всечеловеком", то это была русская же "всеулыбка". Каждый (кто улыбался ею, а это делали все) наполнял ее своим (как смерть в "коридоре") содержанием.

Однажды в детстве Никиту ни за что избили в подъезде совершенно незнакомые парни. Он сидел на каменном полу под почтовыми ящиками, размазывая слезы, крича: "За что?", а они неторопливо выходили на улицу. Но вдруг один вернулся и ласково (этой самой улыбкой) улыбаясь, изо всех сил ударил Никиту ногой.

Никита должно быть и сам так улыбался, когда, к примеру, с мнимым почтением и вниманием выслушивал советы отца, матери, Саввы, университетского преподавателя или редактора газеты "Провидец", но при этом был "на сто пудов" уверен, что сам знает, что ему делать и как поступить.

По окончании демонстрации пятилетнего и десятилетнего сценариев, президент, все так же улыбаясь, продолжал молчать, глядя на макет.

У Никиты возникло ощущение, что он - или умственно отсталый, или, напротив, умственно убежавший вперед. А может, президент был фаталистом, знал, что от судьбы не уйти, не важно отстаешь ты или убегаешь вперед в умственном развитии. Никита даже зауважал странного маленького человека, волей случая оказавшегося у руля огромной (и не менее странной) страны.

"А он не так уж безнадежен, - вдруг довольно громко произнес отец, по-прежнему без труда читавший мысли Никиты. - Единственное, что ему надо сделать - перебросить мостик, прорыть канал между волей случая и своей собственной волей. И тогда пустой мех его воли наполнится крепчайшим вином воли случая. И, Бог даст, пир пойдет горой, пусть даже во время чумы".

"Допускаю, что события будут развиваться именно так, - наконец, как муха из паутины, выбрался из паузы президент, по-прежнему недоверчиво и недобро глядя на Савву. - Но это скверные сценарии. Народу нельзя ничего навязывать. Он сам определяет золотую середину в экономике, политике, местном самоуправлении и государственном строительстве. Невидимая рука рынка и свободы сама все расставляет по своим местам. Государство - не хозяин, но ночной сторож при ответственном и законопослушном народе-труженике. Экономика должна быть либеральной. Валюта - конвертируемой. Банковская система -открытой. Власть не должна вмешиваться в повседневную жизнь людей. Это альфа и омега наших реформ. Я никогда от этого не отступлю".

"То есть, нельзя отнять деньги у ребят, присвоивших себе нефть, газ, металл, лес, одним словом то, что принадлежит всему народу?" - спокойно уточнил Савва.

"Думаю, что нет, - усмехнулся президент, - и вы прекрасно знаете, почему. Впрочем, - усмехнулся, - вдруг я ошибаюсь? Запускайте программу, господин Русаков. Вы знаете, какую. Только не говорите, что у вас ее нет".

"Вы уверены, что хотите это видеть?" - спросил Савва.

"Волков бояться - в лес не ходить, - ответил президент, - а я... давно в лесу. Мне уже нечего бояться. Может быть, - как-то странно пошутил он, - волки меня давно съели. А может я... сам волк, только этого никто не замечает".

Савва дал знак компьютерной группе.

Макет крупно вздрогнул, как если бы несчастную Россию посадили на электрический стул. Истекающие из трубопроводов потоки черной нефти и бесцветного газа пресеклись, устремились вглубь страны, вспучивая заводские корпуса, разрывая, как нестандартные снаряды дула пушек, толстые трубы ТЭЦ. То там, то здесь небо озарялось газовыми факелами, прорвавшая трубы нефть входила черным лезвием в тела рек, превращая их в сточные канавы. Страна, подобно много лет стоявшему на приколе, до основания проржавевшему кораблю, скрежеща, снялась с якоря, оторвалась от берега, чтобы немедленно утонуть. Центральные площади городов надувались красными, как след от оплеухи, транспарантами. Митинговый ор плыл над страной, как осиный рой. У продуктовых магазинов с утра выстраивались гигантские очереди. Многие населенные пункты погружались во мрак. В центре Москвы, как в 1993 году появились танки. Они били прямой наводкой... по ГУМу, из окон которого вывешивались белые флаги. Черный президентский лимузин со штандартом в сопровождении джипов охраны выехал из Кремля, но вдруг взорвался как газовый баллон, огненно взметнулся вверх, как нефтяной фонтан, осыпался на брусчатку металлическими лохмотьями. Тут же толпа вынесла на руках из ГУМа, ликуя, пронесла по Красной площади, внесла в Кремль восточного вида человека с печальными глазами, в лаковых вишневых штиблетах с золотым рантом. Он немедленно распорядился стрелять с Сухаревской башни в толпу из пневматических пушек... стодолларовыми банкнотами. "Все равно доллару конец", - Никита даже расслышал его слова.

"Мне кажется, - воскликнул президент, - я знаю этого человека! Это же"... - осекся.

"Любое сходство с конкретными людьми на совести компьютера, - запротестовал Савва. - Я пытался ограничить его доступ к российским СМИ. Там слишком много заказных, искажающих истину, статей. Компьютер сам конструирует реальность, поэтому"...

"Как бы там ни было, - перебил президент, - вы приглашаете меня к самоубийству. Я давно присматриваюсь к вашему фонду. Кто его финансирует? Почему вы не платите налоги? Где разрешение на вневедомственную охрану? По какому праву вы занимаете этот особняк?"

"Мне импонирует ваша манера вести дела, - улыбнулся Савва, - так сказать, сразу к сути, в дамки, быка за рога, без дураков. Поэтому отвечаю сразу: вы, конечно, можете прихлопнуть фонд. Но я не хочу вам зла, не участвую в заговорах, не плету интриги. Я всего лишь хочу помочь"...

"Кому? - опять перебил президент. - Я не нуждаюсь в вашей помощи".

"России, - тихо произнес Савва. Глаза президента блеснули, как у волка, высматривающего в сумерках добычу. Никита понял, что Савва сам подписал себе приговор. - И тебе, - вдруг перешел с главой государства на "ты", усугубляя приговор, Савва, - раз уж ты по чистой случайности в данный момент сидишь в Кремле".

"Круто, - прошептал президент, - круто берешь. В чем же заключается твоя, - тоже перешел на "ты", - помощь? Какой из двух сценариев я должен выбрать?"

"А в том, - стиснув зубы, побелев щеками, произнес Савва, - что ты не понимаешь, что происходит. Не понимаешь, что сделался одинаково омерзительным, как тем, кто тянет влево, так и тем, кто вправо, и даже тем - кто хочет стоять на месте. Почему? Да потому, что ты в данный момент олицетворяешь собой все самое гибельное, позорное, смутное, что только может случиться со страной. Во-первых, ненормальность существующей системы власти, ничтожность государственной машины, за руль которой, оказывается, можно посадить любого. Во-вторых, пустоту, в которую ты, как некогда царь Мидас в золото, превращаешь все, к чему ни прикоснешься. Ты не знаешь, какой это взрывчатый материал - пустота обманутых надежд, не глядя, рассыпаешь ее, как тротил вокруг костра. В-третьих, цивилизационный тупик, куда ты загоняешь страну. Только идиот сейчас не понимает, что историческое время Запада на исходе, что грядет Великая Антиглобалистская революция, что дни доллара и нынешней финансовой системы сочтены. Но ты, как быка на бойню, тащишь Россию в сырьевой обоз исчерпавшей себя, не имеющей будущего западной цивилизации, продлеваешь ее существование за счет разорения собственной страны, лижешь задницу ее ничтожным, ни на что не способным лидерам. Ты спрашиваешь, как я могу тебе помочь? Да, в сущности, никак, если ты сам не хочешь себе помочь. А поможешь себе ты лишь в том случае, если осознаешь, что спасти страну могут только цивилизационный сдвиг, новая реальность, иная система ценностей, жизнь по новым правилам. Ты должен впустить это в себя, сделать своей сутью. Пока еще есть призрачная возможность отвалиться от тонущего западного корабля. Ты должен философски обосновать этот сдвиг , сформировать новую реальность, утвердить новую систему ценностей, детально расписать жизнь по новым правилам. Только тогда ты останешься в истории. Ты же пока боишься очистить страну от дерьма твоих предшественников. Ходишь по нему, не замечая, как сам начинаешь смердеть. Держишь руки на руле, но не крутишь его ни влево, ни вправо, не давишь ни на газ, ни на тормоз. Ты даже представить себе не можешь, как скор и внезапен будет твой конец. Так можно управлять Люксембургом, но не Россией. Ей нужен иной масштаб решений. Ты должен на что-то решиться. Иначе"... - Савва махнул рукой, отступил от президента, как если бы тот и впрямь смердел.

Никита понял, что пришел конец их беспечальной (как на поляне у солнца в горсти посреди периметра черного урагана) жизни. Он вдруг с (совершенно неадекватным предполагаемому событию) ужасом подумал, что Савва... продаст водяной матрас. Хотя, непонятно было, при чем здесь водяной матрас, почему (кому?) Савва должен его продавать, и что до этого Никите? Ему захотелось схватить президента за горло. Он едва сдержался, чтобы не завопить: "Не трожь, гад, наш матрас!" Никита понял, что (во всяком случае, его) разум - инструмент тонкий, ненадежный, а главное, ускользающий. Куда, подумал Никита, ускользает разум, неужели туда, где ему лучше и проще? Но где это место?

"Ах ты, ублюдок, - шагнул к Савве президент определенно с намерением дать ему в морду. - Мне говорили, что ты ублюдок, что тебя давно надо прихлопнуть, но я, дурак, не верил. Я отвечал, не мешайте парню работать. Теперь я понял, чем ты здесь занимаешься!"

Воистину Фонд "Национальная идея" превращался в филиал дома для умалишенных.

"Только не объявляй меня американским шпионом, - ввинтился в окончательный (из которого уже не выйти) штопор Савва. - А то придется быстренько отпустить. Ты ведь у нас гроза всех шпионов".

Кулак президента просвистел в воздухе, но не коснулся лица Саввы, перехваченный... блоком, который поставил восставший из кресла отец. Сейчас он совершенно не походил на чучело, пустой ворох одежды. Глаза отца весело (как у сытого ворона) блестели, тело излучало энергию. Да он ли это, изумился Никита, расслабленно бродил с пивком по Кутузовскому? Похоже, "Самоучитель смелости" был не только теоретическим трактатом, но и практическим руководством.

"Ладно, ребята, погорячились, и хватит. Закрывайте базар, - сказал отец, отпуская руку президента, делая знак лезущему в подмышечную кобуру охраннику, что все в порядке. - Я понял, что тебя гнетет, сынок, - повернулся к президенту, - и знаю, как сделать так, чтобы овцы были целы, а волки сыты. Ты ведь именно к этому, быть может даже неосознанно, стремишься всей своей душой. Потому тебя и поставили. Чтобы не тронул тех, кто наворовал - раз. Чтобы особо не суетился, не путался под ногами - два. Ну, а пока ты тут сидишь, они решат, что делать дальше. Я тоже к тебе давно присматриваюсь. Знаешь, кто твой тотемный зверь? Овца в волчьей шкуре. Пока еще народ видит волчью голову. Но уже видит и копытца, слышит не рык, но блеяние. Я знаю, как сделать так, чтобы ты проходил в волчьей шкуре... долго, точнее, сколько тебе нужно. Говоря, по-простому, я знаю, как не только отсрочить то, что показал на макете он, - кивнул на Савву, - но как все это переиначить в твою пользу".

"Еще один вечный оппозиционер, - усмехнулся президент, - теоретик восстания масс. Я знавал в прошлом трудовые династии сталеваров, механизаторов и даже... чекистов, но впервые встречаюсь с трудовой династией революционеров. Откуда вы взялись, уроды?"

"Из России", - вдруг сам того не ожидая, подал голос Никита.

"Ну, а ты, парень, конечно же, знаешь, как мне заплатить долги, покончить с криминалом, задавить сепаратистов, договориться с американцами, чтобы не закидали нас ядерными бомбами, с китайцами, чтобы не оттяпали Дальний Восток, исламскими террористами, чтобы не взорвали, к чертовой матери, Кремль?" - спросил президент.

Никита хотел сказать ему, что малые решения не просто находятся, но бесследно (автоматически) растворяются внутри больших. Все, кажущиеся невозможными, бесконечно трудными, решения, в принципе, скрываются (как матрешки) в одном - главном - какое человек принимает или не принимает. Стоит только принять главное решение, и все прочие, текущие принимаются легко, незаметно, а главное, в нужное время и к месту. Главное решение можно уподобить муравейнику, прочие же - муравьям, согласованно исполняющим свою работу. Муравьи-солдаты делают одну, муравьи-регулировщики - другую, муравьи-ассенизаторы - третью. Надо просто решиться принять, хотел (не боясь тавтологии) сказать Никита президенту России, решение, но не успел.

"Мои дети - мое продолжение, - подал голос отец, - причем сразу во все стороны: бытия и сознания, пространства и времени, истории и современности. Вот почему, какой бы вопрос передо мной ни ставили, я с легкостью нахожу на него ответ. Если ты, господин президент, настаиваешь на том, что экономика должна быть либеральной, то направление главного удара должно быть иным, нежели полагает мой старший сын. Не по ребятам, богатеющим на горе народа, экспортирующим ресурсы и вывозящим капитал надо бить, а... - посмотрел на макет отец, пальцем поманил к себе старшего компьютерной группы, - по ним, по малым сим, по всей этой, подлежащей уничтожению, сволочи, именуемой великим российским народом. Они должны неустанно пополнять казну, чтобы властям жилось легко и приятно. Но как этого добиться? Ты, парень, в общем-то, правильно, - повернулся к президенту, - понимаешь либеральную экономику, только вот действуешь слишком робко, непоследовательно. В принципе, проблемы либеральной экономики и свободного рынка решаются предельно просто, - усмехнулся отец. - Для начала надо сделать пять вещей. Многократно увеличить плату за жилищно-коммунальные услуги - раз. Чтобы народу жизнь медом не казалась. Чтобы он платил за газ, свет, воду и жилье не сто, а сто двадцать процентов, то есть еще и пополнял казну. Резко поднять собираемость налогов с бюджетников и малоимущих, коих в России не счесть - два. Чтобы боялись налоговых инспекторов сильнее ОМОНа, который колотит их по головам, когда они собираются на свои бессмысленные митинги. Форсировать продажу земли - три. Пусть эти ленивые свиньи работают на хозяина, если не хотят на себя. Поставить своего человека в Пенсионный фонд, чтобы он выдирал взносы со всех работающих, за исключением, естественно, богатых, пенсию же не платил бы практически никому, потому что они, гады, не должны доживать до пенсии! И последнее, - добавил отец, - хотя, конечно, здесь могут быть варианты. Прекратить эту канитель с бесплатными образованием и медицинским обслуживанием. Чем меньше народ учится, тем ему проще жить. Ну а лечить лентяев и пропойц за казенный счет - верх легкомыслия и глупости. План ясен? Программируй, любезный, - велел, вытаращившему в изумлении глаза старшему компьютерщику, - как я сказал, а мы поглядим, что получится. Вперед, любезный, поспешай, не торопясь!"

Некоторое время группа сосредоточенно работала, составляя, вводя в компьютер программу.

Наконец, все было готово.

Старший посмотрел на Савву.

Савва пожал плечами, махнул рукой.

Макет загудел. Тихий вой, а может, громкий стон пронесся над ним, как ветер. Крохотные человечки влипли в землю, как будто были гвоздями, а сверху на них обрушился невидимый молот. Причем, многие гвозди этот молот вбил в землю бесследно и невозвратно.

"Ну вот, - с удовлетворением произнес отец, - картина близка к гармонии, хотя, как известно, совершенство недостижимо".

"Почему недостижимо?" - неожиданно заинтересовался вечной проблемой президент.

"Потому что совершенство - это Бог", - просто ответил отец.

"Значит здесь, - с сомнением посмотрел на макет президент, - если не сам Бог, то... тень Бога?"

"И ты под ней, как черепаха под панцирем, парень", - сказал отец.

Президентский кортеж свободно летал по вымершим московским улицам. Страна была тиха и безмятежна, как кладбище. Вены нефте- и газопроводов, тем не менее, функционировали исправно. Судя по всему, они обслуживались вахтовым методом, потому что никакой хозяйственной деятельности вблизи них не наблюдалось. Сквозь отсутствующие границу в страну, как иголки с длинными нитками, тянулись караваны с ядерными отходами, порознь и колоннами пробирались восточные люди - смуглолицые тюрки и широкоскулые китайцы в меховых ушанках и конических соломенных шляпах.

"Ты можешь не опасаться социальных потрясений, дружок, - успокоил президента отец. - Либеральная экономика оптимальна с точки зрения демографии. Она, как принципиальная мать, не терпит лишних ртов. В этой России, - указал на макет, - голод невозможен. В ней всегда будет ровно столько едоков, сколько необходимо для функционирования либеральной экономики. Остальных невидимая рука рынка смахивает, как крошки со стола".

"Мы напишем новый "Самоучитель смелости", - задумчиво произнес президент, - моей смелости. Издадим его массовым тиражом. Я хочу, - повернулся к отцу, - чтобы в России окончательно и бесповоротно восторжествовала свобода, навсегда утвердилась либеральная экономика, чтобы народы нашей великой Родины жили богато и счастливо. Я же не идиот, - улыбнулся президент, внезапно обозначив на относительно моложавом лице синие мешки под глазами. Никита вдруг почти физически ощутил, как президенту хочется... выпить. Каким-то образом он сканировал мысли президента. Тому (до судорог души) хотелось принять рюмку охлажденного "Absolut Currant", закусить бутербродом с черной икрой, а потом (l o ng drink) до ужина не расставаться с большим стаканом виски со льдом, - прекрасно понимаю, что то, что происходит на вашем макете, каким-то образом связано с тем, что происходит в России. Мы следили за вами сразу с двух - нашего и американского - военных спутников. Совпадение стопроцентное. Тайфуны, смерчи, катастрофы, захваты заложников - на макете и в жизни все это происходит практически одновременно. Если быть точным, на макете - с опережением в две минуты. Согласитесь, этого недостаточно, чтобы своевременно реагировать, принимать эффективные решения. Поэтому ваша задача, - повернулся к отцу, - проста и сложна одновременно. Если справитесь, я вам дам... миллион долларов... в коробке из-под ксерокса, представлю к званию "Герой России". Надо сделать так, чтобы события на макете опережали то, что происходит в реальности не на две минуты, как сейчас, а, по крайней мере, на несколько часов. Тогда мы сможем не только предвидеть будущее, но и корректировать его. Отныне вы - руководитель этой конторы. Можете ни в чем себе не отказывать. Все ресурсы, пока еще имеющиеся в распоряжении государства, к вашим услугам. Если вы скажете, что вам нужен... лед с Южного полюса, мох со дна Тихого океана, мы немедленно отправим в Антарктиду военный самолет, опустим в Марианскую впадину подводную лодку. Хватит, - с презрением посмотрел на Савву, - бессмысленных и вредных экспериментов. Никакой Великой Антиглобалистской революции не будет. Свобода, демократия и рыночная экономика будут определять судьбу человечества в новом тысячелетии. Краеугольные камни христианской цивилизации никому не расшатать, не вытащить. Они вмурованы в гены Европы и белой Америки, а на их долю пока приходится три четверти мирового производства. Будущее за тем, за кем сила. А сила сегодня за ними. Все беды России заключались в ее нежелании войти в mainstream мировой истории. Современный мир - витрина достижений человечества, в том числе и в области социального строительства. Все лучшее на виду. Оно, можно сказать, лежит на тарелке, а мы ходим мимо, воротим нос, стряпаем что-то свое - вонючее и непотребное. Пора с этим покончить. Начинать будем сверху, потому что единственное, что чтут и боготворят в России - это власть. Надеюсь, инерция холуйства позволит мне динамично реформировать страну в истинно либеральном духе, ввести эту медленную, лохматую и мутную реку в быстрый и чистый mainstream западной цивилизации. Более того, - продолжил президент, - ради вас, точнее, ради ваших будущих успехов, я согласен простить его, - указал на Савву, - и... - посмотрел на Никиту, - его тоже. Хотя... - рассмеялся президент, - его вроде бы не за что прощать? Или так не бывает? Ладно, я дарую ему опережающее прощение. То, что до сегодняшнего дня именовалось Фондом "Национальная идея" я, естественно, упраздняю. Указ будет подписан уже сегодня. Это же полный бред болтать о какой-то национальной идее в эпоху компьютерной революции и глобальной экономики! Имущественные, организационные и технические вопросы, связанные с изменением статуса фонда, решим по справедловсти. Так что, - посмотрел на Савву, - можешь рассчитывать на хороший отступняк. Фонд отныне будет называться... да хотя бы "Русский глобус ". Пусть, как хотят, так и понимают. Все свободны, - объявил президент, - кроме, естественно, вас, - пригласил отца присесть напротив него в кожаное кресло у низкого столика. - Организуйте нам... - повернулся к охранникам, - по рюмке "Абсолюта", икорку на закусь, ну и... по стаканчику виски. Мы начинаем большое и важное для страны дело. Пора вам, уважаемый, - обратился отцу, - переходить к благородным напиткам, не все же шататься по Кутузовскому проспекту с дрянным пивом".

 

...Туннель, в который лихо вкатился автобус, показался Никите Ивановичу нескончаемым, как (гипотетический) отцовский коридор с Луны на Землю. Он немало путешествовал по Европе, но не помнил под Карпатами такого туннеля. Наверное, его построили недавно. Никита Иванович, правда, не представлял, какое государство сумело это сделать. Потом подумал, что, скорее всего, туннель - секретное стратегическое сооружение времен СССР. Советские танки должны были по нему выйти в тыл дивизиям НАТО где-нибудь в Австрии.

Сейчас СССР, подобно "Титанику", лежал на дне... истории. Чем больше проходило лет, чем меньше оставалось людей, живших при (в) СССР, тем большее изумление вызывало это в одночасье рассыпавшееся государство, имевшее самое совершенное ядерное оружие, посылавшее в космос станции, державшее флоты во всех океанах, незаметно строящее такие вот туннели. Никита Иванович вспомнил, что многие лидеры Великой Антиглобалистской революции были уверены, что глобалисты разрушили СССР именно для того, чтобы отсрочить Великую Антиглобалистскую революцию. Если бы СССР, полагали они, каким-то образом дотянул бы до ее начала, сверг своих преступных лидеров, он бы не развалился, а, напротив, обновил бы (опять-таки скомпрометированную преступными лидерами) социалистическую идеологию, возглавил антиглобалистский фронт, и в конечном итоге - новый (постглобалистский) справедливый мир. Который, подумал Никита Иванович, так и не был построен.

Никита Иванович сам не заметил, как оказался на сидении рядом с Малиной, как правая его рука скользнула ей под блузку, а левая заскользила, как конькобежец по (если такой, конечно, возможен) теплому кофейному льду ей под юбку.

- Малина, - дрожа от вожделения, и одновременно сомневаясь в том, что что-то у него (в автобусе, на сидении, хоть и в темноте, но на людях) получится, прошептал Никита Иванович, - ты достойна несравненно большего, чем... Tuzemsky rum...

- Я знаю, - ответила, гибко выгибаясь, индианка, - я даже знаю, чего именно я достойна.

- К сожалению, - вздохнул Никита Иванович, - у меня этого нет. Этого... не существует, как говорится, по определению. Я не могу бросить к твоим ногам мир, потому что наш мир... уродлив и кровожаден, как Франкенштейн.

- И все же у тебя кое-что есть, - узкий и твердый, как побег бамбука, язык Малины упруго влился ему в ухо.

У Никиты Ивановича более не было сомнений в том, что он справится с задуманным, но он вдруг (совершенно некстати) вспомнил, какие у него уши - запущенные, давно не чищенные, с отвратительными кустиками (фонтанчиками) седых волос внутри и редкими толстыми (седыми же) волосами поверху, как у филина. Воспоминание об ушах разом исцелило его иллюзий. Выходит, с грустью подумал Никита Иванович, она здесь, чтобы... убить меня? Но она давно могла это сделать... Это... так просто.

Автобус летел сквозь туннель, как астероид сквозь Вселенную.

- Что же это? - поинтересовался Никита Иванович, прижимая к себе индианку. А вдруг, мелькнула дикая какая-то мысль, она хочет завладеть... неоконченным романом "Титаник" всплывает"?

- Медальон, - прошептала, целуя его в шею, индианка, - медальон, который везешь неизвестно куда, неизвестно зачем, неизвестно кому. Подари его мне, - рука Малины скользнула ему в штаны, - и... делай со мной, что захочешь. А если не сможешь, я сама сделаю все, что ты захочешь... И даже больше, гораздо больше.

- Он твой, - откинулся на сидение Никита Иванович.

Цена не показалась ему чрезмерной.

Никакого дельтаплана быть не может, подумал Никита Иванович, как и... водяного мотоцикла. Они там... где СССР и "Титаник"...

- И ключик, - Малина расстегнула ремень на его брюках, приникла горячими губами к его небритой шее. - Ты откроешь им... мою дверь... Все мои двери...

В это мгновение автобус, как ангел из грозовой тучи, вылетел из туннеля на свет Божий.

Впереди на шоссе раздался взрыв.

Автобус резко затормозил.

Стало светло, как днем, гораздо светлее, чем днем. Как в свете молнии, если вообразить себе, что молния может светить достаточно долго. Это вспыхнула осветительная ракета.

Захлопали выстрелы.

Какие-то страшного (какого же еще?) вида люди устремились к автобусу с оружием (чем же еще?) наперевес.

Кто это, подумал Никита Иванович: таможенники, пограничники новейшего неизвестного государства, регулярная армия, недобитые глобалисты, бандиты, партизаны, новые христиане, работорговцы, анархисты?

Единственное, что могло (должно было) волновать его (как и любого путешественника) в данной ситуации - это какой именно: быстрой, медленной, мучительной, легкой и так далее будет его смерть?

 

 

Транзит

 

Если Никита Иванович и сожалел о чем-то, пока их выводили из автобуса, строили на шоссе, подробно (как рабов на невольничьем рынке) осматривали, так только о том, что не удосужился обзавестись останавливающими сердце часами "Транзит". Тогда можно было бы воспринимать происходящее с известной долей (черного, естественно) юмора.

Захватившие их люди мгновенной и однозначной идентификации не поддавались. Между собой они изъяснялись на примитивном английском, из чего следовало, что автобус угодил в лапы интернациональной банды. Собственно, это не сильно удивило Никиту Ивановича. После Великой Антиглобалистской революции в мире возникли сотни национальных государств, правители которых не могли договориться ни о чем. В то же время отребье, подонки всех стран и народов находили общий язык неизмеримо быстрее. На острове Кипр у них имелось подобие собственного государства. От английской военной базы им досталась мощная радиостанция, с которой они разносили по всему миру хулу на постглобалистские (национальные) добродетели, грозились забросать ядерными бомбами всякого, кто посягнет на их змеиное гнездо.

Никиту Ивановича немало удивило, что в одежде каждого из бандитов присутствовала какая-то нелепая, неуместная деталь. Один, определенно китаец, был в обтягивающих голубых трико с... гульфиком. Другой - белый, но с печатью вырождения на лице - в двурогой полосатой, средневековой какой-то шутовской шапке. А, видимо, бывший у них за главного, огромный, как закопченная нефтяная цистерна, негр с вывернутыми наизнанку лиловыми губами - так и вовсе в расходящемся на заднице тесненьком фраке, в серебристом цилиндре и с тростью, которая вертелась в его руках, как пропеллер.

А вдруг, подумал Никита Иванович, это всего лишь бродячий цирк?

Он слышал, что в последнее время в моду опять вошли бои гладиаторов. Слышал и о том, что во многих странах суды приговаривали обвиняемых не к каким-то там срокам заключения, а предоставляли им возможность отстоять свою невиновность в сражении с дикими животными - волками, или леопардами, расплодившимся за годы Великой Антиглобалистской революции на европейских просторах в великом множестве. Как правило, сражаться с волком или леопардом надо было на специальной (судебной) арене и голыми руками. Иногда, впрочем, если дело не представлялось бесспорным, обвиняемому выдавали скромное оружие - столовый нож, двузубую вилку, или короткую дубинку. Если же его вина не вызывала сомнения у судей, участь обвиняемого (однозначно) решали разъяренные быки , лоси и зубры.

Никита Иванович сам видел в каком-то журнале снимок быка, блистательно доказавшего в Андалузии вину уже более пятисот преступников. У него были огромные заточенные рога и строгая, но справедливая морда (прокурора). Кажется, его звали Санчесом. По всей Испании народ теперь ходил в суды, как раньше на корриду. Самое удивительное, что консервативные и гордые испанцы очень быстро привыкли к тому, что верх отныне всегда одерживал бык, а не (как раньше) тореадор. Преступность в Андалузии практически сошла на нет. Поэтому, дабы Санчес не простаивал, не терял форму, к нему на праведный суд везли обвиняемых со всей Европы и даже из Африки.

Никита Иванович приуныл.

Он не обольщался относительно своих боевых талантов. Его или позорно (как барана) заколют в цирке, или затравят дикими зверями в суде под хохот зрителей.

Между тем огромный негр в цилиндре и китаец в трико с гульфиком приблизились к нему. Они уже осмотрели всех пассажиров, кроме Никиты Ивановича и Малины, вышедших из автобуса последними.

- Open your mouth, show me your teeth, - прикоснулся тросточкой к плечу Никиты Ивановича негр.

Стыдясь Малины, самого себя, всего мира и Господа Бога, Никита Иванович широко распахнул пересохший (и, надо думать, не благоухающий) рот, в провал которого китаец, как в какую-то крысиную нору или выгребную яму, немедленно направил тонкий луч неизвестно откуда (из гульфика?) извлеченного фонарика.

Лоб Никиты Ивановича, как алмазами, украсился крупными каплями холодного (трусливого) пота. Он почему-то решил, что ему будут вырывать последние зубы.

- Нет, он не эльф, питающийся нектаром и лепестками роз, - заметил, брезгливо отстраняясь, негр.

- И я, скрывающий во рту развалины почище Парфенона... - неожиданно процитировал неизвестно чьи стихи китаец, - хожу тра-та-та-та и что-то там такое. Когда ты был последний раз у дантиста? - вдруг строго осведомился он у Никиты Ивановича по-польски.

- Не помню, - облизал сухие губы Никита Иванович. - Давненько.

- Наверное, еще до революции, - усмехнулся китаец. - Я понимаю, старина, - потрепал по небритой щеке Никиту Ивановича, - мир гибнет, вирус, как сказала Божья Матерь, побеждает человека, зло торжествует, Христово воинство редеет, но, черт побери, дантистов сейчас стало больше, чем раньше! Я не могу расценивать твое поведение, иначе, как... бескультурье!

- Это... приговор? - покосился на Малину Никита Иванович. Ему хотелось сохранить хотя бы частицу достоинства. Но он знал, что это невозможно.

- А ну-ка, приспусти портки, говнюк! - вдруг сурово, как прокурор (бык Санчес?) потребовал негр.

- Зачем? - ужаснулся Никита Иванович. Вот уже второй раз за этот час он становился (сейчас, правда, вынужденным) участником сексуального действа. Но если в случае с Малиной все было понятно, и действо было ему в радость, то намерения этих страшных людей были изначально и ошеломляюще (в худшую сторону) непредсказуемы. - Неужели нельзя меня убить... в штанах? - пробормотал Никита Иванович.

Но прежде чем он успел договорить, негр схватил его огромными и твердыми, как клешни (черного) лангуста, пальцами за нос, а китаец одним рывком сорвал через судорожно, как у насилуемой девственницы, схлопнувшиеся бедра, с него штаны вместе с трусами.

- М-да, - произнес негр после недолгой, но бесконечно мучительной для Никиты Ивановича паузы, - вопрос продолжения человеческого рода, как я понимаю, на повестке дня не стоит.

- Я думаю, вообще и давно никак не стоит. Ни при каких обстоятельствах, - добавил китаец, сделав знак, который Никита Иванович с невероятным облегчением истолковал как разрешение подтянуть штаны.

- Массовка? - спросил негр.

- Она от него никуда не уйдет, - ответил китаец, - но, в принципе, парень может вытянуть и характер. Он не прост, говорю тебе, не прост. Я бы попробовал его на фарисея-книжника в "Явлении Христа народу".

- Эти ребята только назывались книжниками, - задумчиво произнес негр, - а так они знали, чего хотели. Если вдуматься, - почему-то перешел на немецкий язык, - до самой Великой Антиглобалистской революции все шло по их, а не Христову сценарию. Они, а вовсе не римляне и американцы, были первыми глобалистами.

Определенно в "background" (е) негра был колледж, а то и университет, степень бакалавра, или магистра.

Никита Иванович хотел было открыться интеллектуальным бандитам, что никакой он не Жельо Горгонь (как в паспорте), а Никита Русаков - сын знаменитого теоретика Великой Антиглобалистской революции, автора "Самоучителя смелости" Ивана Русакова, пребывающего (прозябающего?) ныне на Луне, но не успел, изумленный (очередной) разновидностью осмотра, которой негр и китаец подвергли прекрасную Малину.

Китаец без лишних разговоров задрал ей юбку, а негр, поплевав на палец, сунул его Малине в трусы, причем сделал это решительно и профессионально, как врач-гинеколог, пальпирующий влагалище, если, конечно, не принимать во внимание, что врачи, опасаясь заразы, обычно надевают на руки резиновые перчатки.

Негр заразы не боялся.

Малина попыталась вырваться, но быстро затихла в железном объятии китайца.

Негр тем временем извлек палец, понюхал, трепеща широченными ноздрями, дал понюхать киатйцу.

- Офелия? - с некоторым сомнением произнес он, поправив съехавший на голову серебристый цилиндр.

- Скажи еще, святая Бригитта, , - усмехнулся китаец. Гульфик на его трико начал вибрировать. - У Офелии до Гамлета никого не было. Офелия, Маргарита Фауста, Сольвейг Пер Гюнта - это же одномужние жены, универы, как их называли римляне. Они - самая редкая разновидность женщин. Переход к другому мужику для них равнозначен смерти или безумию. Какая она Офелия? - пошевелил плоскими, как блины, ноздрями. - Это какая-то Шахерезада из "Тысяча и одной ночи".

- А вдруг Татьяна из "Евгения Онегина"? - предположил негр.

- Слишком инициативна, уверена в себе, - покачал головой китаец. - Запах - это же книга, где про женщину написано все... даже то, что она сама о себе не знает. Татьяна мягче, нежнее. Как там у Пушкина... - наморщил лоб, процитировал на отличном русском: "Чистейшей прелести чистейший образец". А для этой мужик давно не тайна, не догма и ... даже не мужик вовсе, а... руководство к действию.

- На Мессалину, Екатерину Медичи не тянет? - с непонятной тревогой спросил негр.

- В лучшем случае на леди Макбет Мценского уезда, - ответил китаец. - Конечно же, найдем куда ее пристроить. Тело неплохое. Что-то мне подсказывает, - добавил задумчиво, - что лучше всего в жизни она умеет делать две вещи, а именно - трахаться и убивать. Причем, первое у нее - преддверие второго.

- Обычная женская работа, - пробурчал негр. - Ты хочешь показать ее Сабо?

- Его тоже, - кивнул на Никиту Ивановича китаец. - Парнишка не так прост, как хочет казаться. С остальными все более или менее ясно. Их можно хоть сейчас запускать в дело.

Услышав имя (фамилию?) "Сабо" Никита Иванович вздрогнул.

Теперь он знал, кто захватил автобус "Прага-Белуджистан".

Действительность превзошла самые худшие его ожидания.

 

....О смерти (о чем же еще?) думал Никита Иванович, когда разбойники вели его по длинному подземному коридору в темницу (куда же еще?).

В последние (и не только) годы своей жизни Никита Иванович так часто думал о смерти, что она превратилась для него почти что в жизнь. В мыслях этих были свои подъемы и спады, открытия и разочарования, надежды и безысходность. На протяжении многих лет Никита Иванович как бы заполнял таблицу периодических элементов смерти, то есть, в принципе, был готов к любой ее разновидности, любому порядковому числу.

За исключением той, какую приуготовил ему загадочный человек по имени (фамилии?) Сабо. Этого числа не было в таблице периодических элементов смерти, ибо оно одновременно вмещало в себя и перечеркивало всю эту таблицу.

Воистину, смерть являлась последней неразгаданной тайной человечества. Опыт смерти (как, впрочем, и опыт пола) не подлежал передаче. "Женщине, - помнится, говаривал Савва, - не дано понять мужчину, стряхивающего над писсуаром член. Мужчине не дано понять женщину, ополаскивающую нежной ручкой над струйкой биде влагалище". Но, как мужчинам, стряхивающим член, так и женщинам, ополаскивающим нежной ручкой влагалище, не дано было при жизни постигнуть опыт смерти. В смысле непостижения это был универсальный (для представителей обоих полов) опыт.

Единственное (Никита Иванович опасался употреблять слово "человек") существо, которое могло помочь идущему (понятно куда) длинным коридором Никите Ивановичу - отец - находилось на Луне. Надеяться, следовательно, было не на кого.

Отец, вне всяких сомнений, познал тайну смерти, хотя Савва считал все это "темной историей". Впрочем, Савва сам был не последним участником "темной истории". Другое дело, что он и отец оценивали ее по-разному.

Как бы там ни было, отец не поделился последней тайной ни с кем.

Тогдашний президент России (Савва называл его "Предтечик") однажды в шутку (он и представить себе не мог, чем закончится самоубийственный эксперимент отца) сказал, что прикажет его пытать, если тот не расскажет ему о коридоре, в котором каждый видел свое, но который никто не проходил до конца, потому что никто не знал, есть ли из него выход, то есть все знали, что выхода нет. Отец же не просто прошел по коридору, но каким-то образом вернулся, причем, не через вход, в который, не переступая, боязливо заглядывали прежние участники эксперимента, а... через выход, который не видел никто и никогда, потому что его не существовало.

Разговор происходил на первом этаже Фонда "Русский глобус" у фонтана с античной мозаикой и золотыми рыбками.

Президент и отец сидели в креслах.

Никита кормил рыбок червями, накопанными под двухсотлетним вязом, оказавшимся внутри обнесенной стеной территории фонда. Под древним вязом водились быстрые, малиновые, как спагетти нарезанные из закатного солнца, черви. Утомленные сухим кормом, рыбки поедали их с удовольствием. Никита смотрел на дно бассейна, и ему казалось, что сидящие за столом античные люди не играют, как обычно, в неведомую игру, а чего-то ждут, к чему-то прислушиваются. А вдруг они играют... в нас и на нас? - посетила Никиту дикая какая-то мысль.

"Не каждый ведь день встречаешь, - сказал Предтечик, - разведчика жизни, вернувшегося с холода смерти. Я жажду получить рапорт о стране итогового пребывания, пункте конечного назначения. Пусть даже ради этого тебя придется пытать".

"Пытать бывшего мертвым, - усмехнулся отец, - все равно что вставлять штепсель в электрическую молнию, ссать на солнечный зайчик. Я не смогу составить рапорт, потому что того меня, который познал смерть, не существует. Он навсегда остался там, в стране итогового пребывания, пункте конечного назначения".

"Но кто тогда здесь, сейчас, с нами? - поинтересовался Предтечик. - Дух? Призрак? Зомби?"

"Всего лишь тот, о ком вы хотите думать, что он познал тайну смерти", - ответил отец.

"Я думал, ты вернешься апостолом новой религии, пророком, - вздохнул Предтечик, - а я буду при тебе добрым кесарем, не таким, как Тиберий при Христе. Значит, ты не возвестишь нам новую истину?"

"Мир не стоит новой истины", - ответил, глядя куда-то в сторону, отец.

"А что тогда стоит новый истины?" - спросил Предтечик.

"Ничто, - ответил отец. - новой истины стоит только старая истина, потому что, видит Бог, она... дороже".

"Теперь я понимаю, почему Понтий Пилат приказал наказать Христа плетью, - вздохнул Предтечик. - Видишь ли, дело в том, что я, как некогда и Пилат, знаю эту истину. Она не только в том, что всякая власть от Бога, но и в том, что нет в мире вечной власти. Суть ненаписанного тобой рапорта заключается в том, что грядет переустройство мира. Но ты не можешь пламенно его приветствовать, потому что сомневаешься, окажется ли новый мир лучше прежнего? Тем не менее, ты избран. Ты - апостол нового мира, но... как бы сразу апостол-диссидент. Дело в том, что ты дошел до истины, но не остался в ней и с ней, как, к примеру, апостолы Христа, а... вернулся обратно. Ты не хочешь возвестить миру новую истину, потому что не видишь в ней красоты и смысла. Но, может быть, дело не в истине, а в тебе?"

"Не я решаю, какой быть истине, - возразил отец. - Но я пока еще решаю, как лично мне к ней относиться - нести в мир, или прежде понять самому. Мой камень веры - свободный выбор, полет сознания, мир и покой для малых сих. На том, вослед Лютеру, стою и не могу иначе".

"Это-то меня и пугает, - ответил Предтечик. - Каково же вино истины, если его вливают в такие... случайные, изношенные, а главное, сопротивляющиеся ему сосуды?"

"Я составил рапорт, - достал из кармана вчетверо сложенный листок отец, - рапорт о своей отставке".

"Вот еще, - не читая, рвзорвал президент, - кто же будет наблюдать за макетом?"

"Мне кажется, - вздохнул отец, - вы, господин президент, не вполне понимаете, что происходит".

"Да что, что? - воскликнул президент. - В стране тихо. В Минобороны, МВД, ФСБ мои люди. Все под контролем. Коммунисты сидят тише воды, ниже травы. Дума только и ждет от меня какого-нибудь закона, чтобы немедленно его одобрить. Цены на нефть и газ стабильны. Долги по зарплате минимальны. В каждую сельскую школу мы еще до начала учебного года отправили по три компьютера. Я только что подписал указ о перечислении денег на реставрацию Соловецкого монастыря. Рейтинг мой достал небес. Что происходит?"

"Я не знаю, как это назвать, - сказал отец. - Знаю только, что вам в России не править".

"Ты сошел с ума, старик! - воскликнул Предтечик. - На макете все спокойно!"

"Макет, - с невыразимой горечью ответил отец, - сейчас существует внутри иного времени".

"Какого-такого иного времени?" - быстро спросил президент.

"Какое я притащил... оттуда... как... собака репей на хвосте, - сказал отец. - Я бы назвал его... нетерпением. У этого времени свой ритм, а главное... свой циферблат".

"Ну и что там, на этом циферблате?", - снисходительно поинтересовался Предтечик.

"На этом циферблате тебя нет, - сурово ответил отец. - Тебе лучше не тратить время на обсуждение в общем-то уже не нужных тебе вещей, а... уносить ноги. Тебя не будут искать. Да, - спохватился отец, - если хочешь спокойно жить, когда покинешь Россию, сними все деньги со счетов, купи золото, пока его свободно продают, зарой ночью в саду на своей вилле и вытаскивай по мере надобности. Грядут недобрые, - вздохнул, - ох, недобрые для всех нас времена".

"Никак не могу понять, - медленно проговорил президент, которого Савва называл Предтечиком, - ты шутишь, издеваешься надо мной, или... сошел с ума? - в недоумении подошел к окну. Предельно тихо было, как во внутреннем дворе Фонда "Русский глобус", где едва шевелил ветвями двухсотлетний вяз, так и за каменной, огораживающей фонд стеной. Только осенние листья медленно летали туда-сюда, как золотые (какие посоветовал покупать президенту отец) монеты в открытом космосе. Президент схватил со стеклянного журнального столика пульт, включил стоящий в холле телевизор. По одному каналу показывали бразильский сериал. Рикардо объявлял Хуане, что некий (в данный момент отсутствующий на экране) Мигель - это ее брат, украденный прямо из колыбели цыганами ровно двадцать пять лет назад. По другому - игру "Миллиард в кармане". Дядя, ответивший на вопрос, сколько зубов у жирафа, выпучив глаза, тряс в воздухе полученной за это кофемолкой. По третьему (общенациональному, эротическому, круглосуточному) передавали прогноз погоды. Присевшая с зонтиком в руках обнаженная девица писала, выставив из-под зонтика круглую белую попку, на карту (макет?) России, точнее, на европейскую ее часть. Из чего следовало, что на европейской части России ожидаются дожди, дожди, дожди... - Все нормально, - пожал плечами президент. - Где "Лебединое озеро"? Это, конечно, тоже озеро, - с улыбкой посмотрел на игриво машущую ручкой девицу, - но не лебединое. Почему меня нет на циферблате?" - спросил, окончательно успокоившись, у отца, переведя тем самым разговор в чисто умозрительную, и, следовательно, позволяющую фантазировать плоскость.

"Потому что, - тихо ответил отец, - ты... никто".

"Ну вот, - почти весело рассмеялся президент, - ты начал говоришь, как какой-то алкаш. Спроси еще, уважаю ли я тебя? Да ты просто дурак, старая пьянь, шпана! Знаешь, я передумал насчет твоего рапорта. Почему это я никто? Меня избрал народ!"

"Ты хороший, умный парень, - сказал отец, - лично у меня к тебе нет никаких претензий, более того, я тебе искренне сочувствую и делаю все от меня зависящее, чтобы ты остался в живых. Но для России на данном этапе ее истории ты... ноль, никто и ничто. Сейчас ты не просто не нужен России, но даже и вреден".

"А как же, "кто был никем, тот станет всем"? - спросил президент. - Россия больше не играет в эти игры?"

"Не с тобой, - вздохнул отец, - тебя лишили пропуска в казино "Россия".

"Кто лишил? Неужели... ты?" - смеясь, воскликнул президент.

Отец посмотрел вниз - в фонтан с мозаикой, где плавали золотые и краснознаменные рыбки. По осени, вскормленные малиновыми закатными червями, они становились яркими, как вечернее пламя. Одна рыбка плавала быстрее других, то и дело выставляя из воды пламенеющую головку. Определенно, она хотела выполнить чье-то желание.

Вот только чье?

Никиту изумила внезапная строгость, как волна накатившая на лица античных мозаичных игроков. Неужели это они, подумал Никита, лишили президента пропуска в казино "Россия"?

"Как бы там ни было, благодарю за предупреждение, - обиженно поджал узкие губы Предтечик. - Я разберусь в ситуации и приму решение. Но, боюсь, каким бы оно ни было, оно будет не в твою пользу, старик. Ты меня разочаровал. Хоть я, по-твоему, и никто, позволь мне поделиться с тобой истиной, про которую я совершенно точно знаю, что это истина. В основе любых изменений в государстве и обществе, перехода власти из одних рук в другие, выбора той или иной модели развития, великой или малой революции лежит не истина, не божественное откровение, не религиозный экстаз, а... заурядное человеческое предательство. Понимаю, грешно так говорить, но даже те, кто сопровождал Христа в его странствиях по Иудее, еще до того, как предали его, предали все то, чему прежде служили, что прежде чтили. Тот же Павел - бывший Савл - предал свою налоговую службу, то есть совершил должностное преступление, какое серьезный и ответственный человек совершать не должен. Получается, - усмехнулся президент, - что все дело в цене, которую предлагают. Каждому человеку можно предложить цену, перед которой тот не сможет устоять, сделать предложение, от которого тот не сможет отказаться. Вся разница в том, что для одного это - Царство Божие, для другого - тридцать земных серебреников. Вот почему из всего, что ты мне тут наплел, я делаю единственный вывод: ты предал меня! Скажу больше, ты предал меня не по своей воле, а потому что так повелел, - заговорил, как библейский пророк, президент - твой сын Савва! Что он тебе пообещал, старик? - взгляд президента, подобно раскрывшемуся свинцовому парашюту, накрыл, потащил вниз заодно и Никиту, склонившегося над мозаикой. - Если хоть что-нибудь из того, что ты сказал подтвердится, - повернулся к отцу президент, - я выжгу проклятое ваше семя!"

 

...Шагая по длинному подземному (опять секретный стратегический объект бывшего СССР?) коридору - впереди негр в серебристом цилинде и в разъезжающемся на заднице фраке, позади - китаец в голубых трико с гульфиком (Малину они, как истинные джентльмены пропустили вперед), Никита Иванович думал, что, в сущности, прежний (глобалистский, не столь уж плохой, как выяснилось по прошествии времени) мир погубили две страсти. Отца - познать тайну смерти. И Саввы - изменить мир к лучшему, сделать его более совершенным и справедливым.

Точнее - размен страстей.

Потом, когда изменить что-либо было уже невозможно, когда Великая Антиглобалистская революция асфальтовым катком утюжила судьбы, рычащим бульдозером ползла по миру, сбривая с его кожи (иногда вместе с самой кожей) небоскребы транснациональных корпораций, крупнейших газет, телевизионные вышки, "Макдональдсы", цеха сборки компьютеров и космических спутников, Никита поинтересовался у отца, почему ради тайны смерти он не пожалел миллионы жизней? Разве он не знал, чем закончится для России и мира его мнимо (потому что он так ни с кем и не поделился этой тайной) победоносный поход в коридор? Ты, как некогда Нерон, сказал Никита, сжег Рим (мир), чтобы увидеть в зареве пожара... что?

После возвращения из коридора, исчезновения Предтечика к отцу как будто вернулись форма и содержание. Внезапные обмороки прекратились. Он более не стекал с кресел, подобно желе, не уподоблялся в кровати второй простыне. Прежде отец был почти что невесом. Казалось, если бы не бутылки с пивом в кармане, ветер унес бы его прямо в плаще, как в кульке. Если, конечно, плащ не был разновидностью ангельских крыльев. Теперь отец сделался тяжел, как будто вместо струящейся, насыщенной кислородом крови в его жилах стоял лиловый свинец. Прежде отец хотя бы изредка улыбался. Сейчас мышцы его лица как будто постоянно были под новокаином. Такие лица не созданы для улыбок. Отец практически перестал выпивать. Бутылки с пивом (якоря?) более не отягощали карманы его парусника-плаща. Теперь его бы не смогли оторвать от земли и десять ангелов. Однажды Никита увидел, как во время завтрака он перепутал стоящие рядом емкости. Вместо "Боржоми" налил себе полный стакан... водки, не убранной со стола после раннего визита сантехников. Отец осушил его единым махом даже не поморщившись, как если бы водка была "Боржоми". Но водка не была "Боржоми". Получалось, что отныне отцу было все равно, что пить. Он не видел (не ощущал) разницы между водой и водкой. Определенно, жизнь отца вступила в какое-то новое качество. В его организме происходили ососбенные химические реакции. Отец напоминал человека, вернувшегося с летающей тарелки. Как известно, даже если внешне такой человек выглядит как прежде, внутренне он совершенно другой.

"Я хотел увидеть это один, - с неожиданной горечью ответил отец. - Я думал, это касается одного меня и только меня. Он прав, - добавил после паузы, - все дело в цене... - Под "он" отец имел в виду изгнанного из Кремля Предтечика, к которому сохранил самые добрые чувства. Он даже опубликовал статью, где доказывал, что окажись Предтечик у руля России в иное время (вместо Горбачева или Ельцина), лучшего правителя трудно было бы себе представить. Не совпадающего с местом и временем правителя, утверждал отец, можно уподобить пробке, которую место и время неизбежно выталкивают в (хорошо если только политическое) небытие. - Но откуда мне было знать, что внутри моей цены скрывается... мировая беда? - посмотрел на Никиту немигающими, словно отлитыми из свинца, глазами. - Я думаю, - продолжил отец, - цена, которую получаешь за предательство, и есть та самая последняя неразменная сущность, которая, как праздник, всегда с тобой. Ее - или предлагают, или нет. Хочешь - бери, не хочешь - не бери. Но она не терпит, - прошептал отец, - игры, обмена, размена, умножения, деления, любых других математических действий. А еще, - попытался улыбнуться, но вместо этого по-волчьи оскалился новокаиновым лицом, - я хотел уступить дорогу. Помнишь песню - ..."молодым везде у нас дорога"? Да, я хотел уступить дорогу ему, Савве, посмотреть, что у него получится. Я думал, - произнес совсем тихо (а может, не произнес вовсе, и Никите это только послышалось), - что всегда сумею отыграть назад. Но эта игра, как закон, как колокольный звон обратной силы не имеет".

Когда отец хотел закрыть тему, сбить собеседника с мысли, он, подобно преследуемому лису, пускал охотника (собеседника) по ложному следу. Некоторое время Никита всерьез размышлял над тем, имеет или не имеет обратную силу колокольный звон. В конце концов пришел к выводу, что один и тот же колокольный звон невозможно услышать дважды, точно так же, как войти в одну и ту же реку. А еще он подумал, что жизнь, причем не какая-то абстрактная, а его, Никиты, жизнь предельно коротка и неповторима, как этот самый колокольный звон. Ему вдруг стало неинтересно, что именно увидел отец в зареве пожара мира. Ему захотелось выпить, встретиться с Ценой и (или) Мерой, на худой конец сходить в кино.

Состоялся у Никиты на эту тему и разговор с Саввой.

Предтечик успел-таки объявить его врагом государства, заговорщиком, послать за ним одинаковых людей.

Савва перебрался с лоджии своей квартиры на соседнюю, спустился (к счастью, это уже был другой подъезд) на лифте вниз в подвал, в диспетчерскую, откуда вскоре вышел в козырькастой бейсбольной кепке, в драном комбинезоне, с белым унитазом, как лебедем, на плече. Стоявшие у выходящей на улицу арки одинаковые люди не обратили внимания на идущего своей дорогой работягу с унитазом на плече. Должно быть, они не прониклись непреходящей мудростью древней китайской поговорки, гласящей, что не каждый, кто несет на плече корзину с рыбой - рыбак, а (применительно к унитазу) - сантехник.

Мера изъявила желание спрятать Савву в Водном клубе, но Водный клуб посещала жена президента.

"Лучше уж спрячь меня... знаешь где", - неловко пошутил Савва.

"Иной раз шест не достает до дна, - возразила Мера, - не потому что река глубока, а потому что шесток короток".

Никита отвел Савву в бетонную церковь к отцу Леонтию.

В церкви имелся подвал, соединявшийся с вентиляционным коллектором многоуровневой развязки Третьего Садового кольца. Из этого подвала Савва мог уйти (улететь) вместе с сухим горячим воздухом в любую сторону города и мира.

К счастью, отец Леонтий оказался на месте, о чем свидетельствовал надраенный, сверкающий на солнце, как конь в сбруе, "Нarley-Davidson".

Когда они вошли в покои, отец Леонтий, оттрапезничав укрупненными, явно не покупными (по православной традиции кормили его изысканно и обильно) пельменями (служка как раз уносил фарфоровое блюдо, где их немало еще оставалось), сидел за письменным столом, внимательно рассматривая икону, некогда принесенную в бетонную церковь Ценой. Она утверждала, что икону ей (в свою очередь) принес (толкая носом по воде) дельфин, когда она уединенно (без купальника) загорала среди камней в крымской бухте.

"Неужели, дельфинам есть дело до православных икон?" - помнится, поинтересовался у отца Леонтия Никита.

"У дельфинов есть привычка отдавать людям то, что, по их мнению, может людям пригодиться, - задумчиво ответил отец Леонтий. - Наверное, икону уронили в море с какого-нибудь греческого корабля".

"Но почему изображение на ней меняется?" - спросил Никита, наслышанный о творящихся с иконой чудесах.

"Изображение меняется на всех иконах, - ответил отец Леонтий, - но не так быстро и не так заметно. Я полагаю, что это икона последнего, так сказать, поколения, изготовленная по новейшей технологии. Неужели ты думаешь, - с удивлением посмотрел на Никиту, - что Господь, подобно СССР, проспал компьютерную революцию? Если предстоящие события моделируются с помощью компьютера, то почему они не могут моделироваться с помощью иконы?"

Рыба, вспомнил Никита, первые христиане узнавали друг друга по силуэту рыбы, который они чертили на песке. "Иисус Христос, Бога Сын, Спаситель" - из первых букв этих греческих слов составлялось слово: "Рыба". Оно же символизировало души, которые улавливал в свои сети "перворыбак" апостол Петр. Ну да, подумал Никита, прежде была рыба, теперь дельфин, чей мозг, как выяснилось, по всем параметрам превосходит человеческий. "ДЕЛо лЬнет к ФИНансам" - так вдруг расшифровал Никита (опять же греческое) слово "дельфин" - вместилище нового смысла.

Боже мой, какое дело, к каким финансам? - изумился, спустя мгновение.

"Почему ты отказался от бессмертия, сын мой?" - спросил отец Леонтий у Саввы, не отрывая взгляда от дельфиньей иконы.

"Потому что, - не удивился неожиданному вопросу Савва, - я решил, что недостоин бессмертия, ибо никогда к нему не стремился, не мечтал о нем, не сделал в своей жизни ровно ничего, чтобы его приобрести. Видишь ли, отче, я всегда думал, что нет смысла постоянно думать о смерти, потому что смерть рано или поздно сама о тебе подумает. Смерть - это дама, чья взаимность гарантирована существующим миропорядком".

"Ты полагаешь, сын мой, что тебе ведомо, чего именно ты достоин в своей многогрешной жизни? - удивился отец Леонтий. - Не гордыня ли это?"

"До известной степени ведомо, - ответил Савва. - Мне открылось, что гипотетическое персональное бессмертие, которое я мог приобрести, сродни бессмертию Вечного Жида, то есть в духовном и материальном смысле непродуктивно. Его невозможно обратить на пользу людям. Это - "вещь в себе", причем, совершенно ненужная, неподъемная для моей души вещь. Что за радость остаться единственным человеком в мире без людей? Полагаю, - усмехнулся Савва, - ты знаешь, отче, что я приблизился к этому дару случайно и... быть может, напрасно, хотя, конечно же, не случайно и не напрасно".

"И ты обменял предназначенный тебе дар, уступил другому человеку, поступил как игрок. Ты прогневил Господа".

"Отцу, - уточнил Савва, - я уступил его своему родному отцу, который о нем мечтал, который к нему стремился. Я не думаю, что сильно прогневил Господа, велевшего нам чтить отцов своих".

"Да, но твой отец был поставлен стражем у некоего сосуда, - возразил отец Леонтий. - Ты ввел его в искушение, а потом разбил сосуд".

"Вряд ли сей сосуд надлежало беречь как зеницу ока, - ответил Савва, - ибо в нем был не мед, но яд. Отче, дай прокатиться на твоем " Harley-Davidson"?

"Если ты трезв. Если у тебя есть мотоциклетные права. Если они у тебя при себе, и ты мне их покажешь, - рассеянно ответил отец Леонтий. - Но вдруг бессмертие предназначалось тебе для того, - продолжил он, - чтобы ты сумел дожить до воцарения такого правителя, который смог бы претворить в жизнь твои благие идеи? Чтобы у тебя было время разобраться в этих идеях, отделить зерна от плевел?"

"И тем самым, - усмехнулся Савва, жадно, как Фаэтон, уставившийся на сияющию колесницу Гелиоса - "Harley-Davidson", - отдал бы руль истории отцу, которого я безусловно чту, но который спит на ходу, любит Предтечика, готов отдать ему на растерзание Россию, бродит с пивком по Кутузовскому проспекту, пудрит мозги молодежи идиотским "Самоучителем смелости"?

"Речь шла не о тебе, или твоем отце, - вздохнул отец Леонтий, с тоской глядя на "Harley-Davidson". Видимо, ему не очень хотелось, чтобы Савва на нем катался. Никита вспомнил, что права у Саввы всегда с собой, и что эти специальные, выданные службой охраны (прежнего) президента права разрешают ему управлять не только мотоциклами, но даже трайлерами, боевыми машинами пехоты, тракторами и танками. - Речь, как я понимаю, шла об зволюции и революции. Ты поменял предложенную тебе эволюцию на революцию, которую тебе никто не предлагал. То есть выпустил джинна из бутылки".

"Я хочу, - сказал Савва, - чтобы этот джинн поработал на благо моей несчастной России, которую я люблю больше жизни. Разве ты не видишь, отче, что она погаснет, как свечка, опустится на дно, как град Китеж, как подводная лодка "Курск", если ничего не предпринять? Неужели я похож на человека, ищущего от добра добра? Когда у больного останавливается сердце, врачи пытаются запустить его с помощью электрического разряда. Вот и я хочу заставить биться сердце России, вытащить ее из клинической смерти".

" Не сомневаюсь, - грустно улыбнулся отец Леонтий, - но этот джинн работает только на себя. Думаю, что ближе к вечеру ты сможешь прокатиться на моем мотоцикле. События развиваются столь стремительно, что тебе нечего опасаться за свою жизнь. Но это не значит , что тебе не придется опасаться за нее и далее. Придется. И скорее, чем ты думаешь".

"Скажи мне, отче, - схватил за руку отца Леонтия Савва, - что ты видишь на дельфиньей иконе? Отныне мне не у кого спрашивать про будущее. Отец больше мне ничего не скажет" .

"Если ты думаешь, что я вижу там суть вещей, конечную истину, резолюцию Господа на составленном тобой плане бытия, ты ошибаешься, - нехотя ответил отец Леонтий. - Всего лишь... деньги. Много денег. Увы, решать судьбу России будут они. Я вижу там, - с удивлением признался отец Леонтий, - новую российскую сторублевку, которой еще нет, но которая будет. На ней изображен"...

"Дельфин", - вдруг сказал Никита.

"Дельфин, - подтвердил отец Леонтий, - что же еще?"

"Конечно же, дельфин! - хлопнул себя по лбу Савва. - Как я раньше не догадался? Вот мои права, отче. Они в полном порядке. Я трезв, как... дельфин. Так что у тебя нет причин для волнений".

 

..."Я с тобой!" - крикнул Никита. До сего дня он ни разу не видел Савву на мотоцикле. Когда-то давно в детстве, когда они проводили лето в деревне, Савва иногда одалживал у соседей мопед, чтобы допылить по проселочной дороге до ближайшего сельпо и - с авоськой - обратно. Но разве можно сравнить советский мопед "Колос" с американским мотоциклом "Harley-Davidson"? Однако привычка во всем (включая собственную жизнь) безоглядно (сильнее, нежели самому себе) доверять брату в очередной раз перевесила осторожность.

Никита едва успел запрыгнуть на пружинящее, как хвост (неожиданно, но основательно вошедшего в их жизнь) дельфина, заднее сидение. Они стрелой пролетели сквозь туннель, кусающей собственный хвост собакой крутнулись по развязке, вырвались на оперативный простор нового моста через Москву-реку.

"Ваганьковское кладбище - 3 км", - поймал рассыпающим слезы глазом Никита единственный дорожный указатель, подумал, что у них неплохие шансы там оказаться. Не на престижном, естественно, Ваганьковском (кто позволит их там похоронить?) а на кладбище вообще.

Казалось, мир вокруг - люди, машины, дома, облака - остается на месте, движется только черно-серебряный, как звездное небо, "Harley-Davidson". Застывшему от ужаса (Савва по длинному, как полет бича, овалу обходил гигантский рефрижератор, ускользая из-под самой его вертикальной трубящей морды в крайний правый ряд, чтобы уже слева обойти (облететь) заворачивающий направо серебристый "мерседес" с тонированными стеклами и федеральным номером) Никите вдруг открылось, что у жизни может быть два измерения, две сути. Одна заключается в том, чтобы оставаться (вместе с миром) на месте. Другая - чтобы (опять же вместе с миром, точнее с его частью, воплощенной в "Harley-Davidson") лететь... куда? Но он не успел додумать эту мысль до конца, потому что Савва, окончательно обезумев, вознамерился пробиться к Краснопресненской набережной переулками и дворами, причем, не снижая скорости. Как если бы Краснопресненская набережная была раем, куда Савва входил рекомендованными Библией "узкими вратами".

"Почему ты отказался от бессмертия?" - проорал Никита в гипсовое от ветра ухо Саввы. Ему очень хотелось услышать в ответ, что Савва не отказался. Иначе шансов вернуться к церкви у них не было. Как, впрочем, и войти в рай "узкими вратами".

Никита вдруг подумал о Цене и Мере, о том, как их любит даже сейчас, посреди улицы 1905 года, на осеннем ветру, в окружении возмущенно сигналящих авто на заднем сидении "Наrley-Davidson". Хотя, казалось бы, если он и должен был о чем-то думать, что-то (кого-то) в данный момент любить, так это только готовую в любой миг ускользнуть собственную жизнь.

В соответствии с теорией (если, конечно, это можно назвать теорией) "узких врат" Цена находилась в раю уже при жизни, продолжил мысль Никита. Бедной же (безразмерной) Мере путь туда был заказан. А вдруг, подумал Никита, существуют иные - широкие (безразмерные) - врата в рай? Неожиданная эта мысль все раставляла по своим местам, выступала в роли того самого рычага, которым Архимед собирался приподнять землю. Цена (узкие врата) и Мера (широкие врата) как будто находились на двух полюсах Божьего Промысла, определяющего сознание бытия, между которыми, подобно океану, плескалось сущее. Они... как я и Савва, подумал Никита, мы тоже два полюса Божьего Промысла, бытия и сознания. Владея Ценой и Мерой, мы... владеем миром, какими хотим - узкими, широкими - такими вратами и входим, и выходим.

"Я всего лишь подсказал ему, как пройти сквозь коридор, который, в сущности, есть лабиринт, - ответил Савва, - выступил в роли Ариадны, давшей Тесею путеводную нить. А он в свою очередь объяснил мне, как сделать так, чтобы человечки на макете восстали".

"Баш на баш", - каркнул, подавившись влетевшим в глотку воздухом, Никита.

Удивительно, но Савве удалось пробиться на набережную, и сейчас они на вираже практически параллельно асфальту выкатывались по мосту на Кутузовский проспект, откуда рукой было подать до церкви. И не было в мире силы, способной даже не остановить их, нет, но просто задержать, замедлить их полет сквозь пространство.

Спидометр показывал "210".

Мир стоял как вкопанный.

"Я бы не стал называть это обменом, - ответил Савва, - потому что ответы на мой и его вопросы оказались одинаковыми. Я знал ответ на его вопрос, но не знал, что это одновременно и ответ на мой. Он в свою очередь знал ответ на мой вопрос, но не знал, что это ответ и на его вопрос. Он спросил меня: что надо сделать, чтобы пройти коридор? Я ответил: любить и не бояться".

"Любить... смерть? Не бояться смерти?" - удивился Никита.

"Не смерть, - ответил Савва, - а... вообще все, включая смерть. Смерть - сестра жизни. Я решил, что любовь хороша не только для жизни, но и для смерти, которая нуждается в ней, как все сущее. Почему Господь не защищал подвижников веры, своих апостолов, когда их предавали мучительным казням? Потому что его безграничная любовь распространялась также и на смерть, как часть сущего. И ты видишь, он выбрался из этого коридора".

"Другим", - ответил Никита.

"Harley-Davidson", как астероид по небу, промчался по Кутузовскому проспекту, черной иглой воткнулся в бетонный клубок развязок.

Никита перевел дух.

Они чинно вкатились на подворье бетонной церкви, где их не без тревоги поджидал отец Леонтий. Тревога, впрочем, ушла с его лица, как только он убедился, что они живы, а мотоцикл цел.

"Я не обещал ему, что будет легко, - ответил, сходя на землю, Савва. - Умереть и воскреснуть так же трудно, как и восстать".

"Значит, человечки на макете тоже должны любить и не бояться... чего?" - спросил Никита, который как раз писал статью, где доказывал, что в природе не существует силы, способной заставить русский народ восстать.

"Любить Россию, - сказал Савва, - не бояться за нее умереть".

"Да мыслимое ли дело, - воскликнул Никита, - заставить русских любить Россию, не бояться за нее умереть? Русские предпочитают любить власть, а умирать от нищеты, которую обеспечивает им любимая власть".

"Не менее мыслимое, - ответил Савва, - чем воскреснуть из мертвых, уйти в коридор и вернуться живым. Применительно к народу, восстание и есть тот самый коридор, который надо пройти. Знаешь, - добавил, подумав, - мне кажется, что все большие дела в мире делаются через смерть, воскрешение и... восстание. Так что мне оставалось всего-ничего - слегка подкорректировать компьютерную программу. Даже если меня арестуют, - усмехнулся Савва, - то смогут обвинить только в несанкционированном проникновении в чужую базу данных. Кажется, за это полагается штраф в размере ста минимальных зарплат. Он виноват в том, - Никита понял, что брат имеет в виду Предтечика, - что окружил себя ничтожными людьми, положил в основу управления государством не великие цели, не волю к их осуществлению, но смехотворную компьютерную программку, обеспечивающую ему мифический рейтинг, тупое следование в вонючем хвосте западной цивилизации".

Оставив Савву в церкви, Никита пошел домой, где его встретил отец, который тогда еще не знал, что превратился не только в Вечного, но еще и Лунного Жида. Кажется, отец расхаживал по квартире со стаканом виски в руке, но с таким же успехом он мог расхаживать со стаканом компота или сока. От алкоголя он отныне только трезвел.

"Что там?" - кивнул отец в сторону окна, как будто сам не мог подойти, посмотреть, что там.

По Кутузовскому проспекту между тем нескончаемым потоком, как рыба на нерест, двигались люди. Местом внезапного (политического?) нереста, как догадался Никита, была избрана Красная площадь. Лососей-людей было так много и были они столь разные - ряженые с лампасами в жестяных орденах казаки, башкиры в лисьих малахаях, мордва и черемисы в расшитых рубахах с монистами, цыганки в пестрых, крутящихся как волчки юбках и при размашистых, как крылья беркута, веерах, неизвестно откуда взявшийся, но окруженный всеобщим почетом, узбек в тюбетейке, стеганом халате верхом на мерно стучащем копытцами ишаке - что казалось, сама многонациональная, неопрятная, ленивая, но добрая Россия идет к Кремлю свергать Предтечика, которого, впрочем (если верить ведущим прямой репортаж с Красной площади корреспондентам "Маяка"), уже и не было в Москве. Как ни совали микрофоны корреспонденты в дышащие перегаром, редкозубые рты россиян, никто толком не мог объяснить, что, собственно, сотворил Предтечик, что именно переполнило вечно сухую, ненаполняемую по определению, чашу народного терпения,

Никто, кстати, так никогда и не узнал, куда делся тогдашний президент. Подобно кузнечику с ядерным моторчиком, он прыгнул в воздух и... не приземлился на грешную землю. Некоторое время судьба Предтечика, впрочем, интересовала российскую общественность. В газетах появлялись статьи, где утверждалось, что кто-то видел его, серфингующего в обществе темнокожей полинезийки в прибрежных водах Австралии. Другие люди свидетельствовали, что Предтечик поселился на ранчо в Чили, а все свободное время посвящает выращиванию винограда и изготовлению глиняных горшков, для чего у него в саду оборудована гончарная мастерская. А Савва однажды в пьяном бреду предположил, что Предтечика.. . спас отец, создав для того специальный (персональный) виртуальный макет России с маленькими человечками. Там - на макете - Предтечик будет их вечным президентом.

С началом Великой Антиглобалистской революции о Предтечике (навсегда) забыли, как, впрочем, забыли о многих куда более достойных людях. А может, думал иногда Никита Иванович, гуляя по залитому лунным светом саду Святого Якоба, он прыгнул как кузнечик с ядерным моторчиком и... долетел до Луны, опережающе составил там компанию отцу, сочиняющему "Самоучитель бессмертия"?

"Там то, - ответил Никита не желающему смотреть в окно отцу, - что ты притащил из коридора, а именно, воскресшая любовь к России, восстание масс".

"Народ имеет право на восстание. А любовь к России никогда не умирала, - ответил отец. - Это, кстати, его и сгубило, - произнес с огорчением, как если бы Предтечик был третьим его сыном. - Он решил править, не принимая ее в расчет, как если бы этой любви не существовало в природе и генах. Он ошибся".

"Стало быть, - спросил Никита, - его власть была не от Бога?"

"От технологии, - сказал отец, - смоделированной на компьютере холодным, презирающим Россию разумом. Это был неудачный синтез, - добавил после паузы. - Его погубила, - на мгновение задумался, - внутренняя пустота, которую он заполнил не тем вином. Что такое внутренняя пустота? - спросил отец и сам же ответил: - Малый объем, а то и полное отсутствие души. Он в этом не виноват, но его выдвинули во власть именно по этому признаку".

"То есть, он зло?" - уточнил Никита.

"Он не зло, - ответил отец, - он - ошибка, исправление которой приведет... к еще большей, боюсь, что уже неисправимой ошибке".

"Неужели ради этого стоило идти в коридор?" - удивился Никита.

"Ты не поверишь, - пристально посмотрел куда-то в пустоту отец, как если бы внутри одного мира ему открывались невидимые для прочих смертных двери, ведущие в другие миры, - но там действует коммунистический принцип: от каждого по способностям, каждому - по потребностям. Беда в том, - с недоумением уставился в пустой стакан, - что человек не всегда правильно оценивает свои способности и почти всегда преувеличивает потребности".

 

... - Пришли, - объявил негр, вталкивая Никиту Ивановича в просторное тускло освещенное помещение, напоминающее одновременно спортивный зал, морг и... храм. В углу у окна на круглом крутящемся стульчике (раньше такие устанавливали в барах перед стойками) сидел, как попугай на ветке, наводящий ужас на подлунный (постглобалистский) мир человек по имени (фамилии) Сабо.

Никита Иванович обернулся.

Дверь в которую его ввели, захлопнулась. Негр и китаец увели Малину в другое место.

Побледнев от страха, Никита Иванович медленно, как Вий (тому, правда, нечего было бояться) поднял веки.

- Здравствуй, Савва, здравствуй, брат, - произнес Никита Иванович. - Сколько лет, сколько зим? Сколько весен и осеней?

 

 

Противоход

 

Савва молчал. Он смотрел на Никиту Ивановича, но как будто его не видел. Точнее - смотрел сквозь него, как смотрят на собеседников сумасшедшие, боги и... утомившиеся врачи-психиатры.

Савва сделался стопроцентно (металлически) седым, а некогда седая (сначала в виде пули, потом - кленового листа, а там и растопыренной пятерни) прядь была теперь светло-русой и пушистой, то есть такой, какими в молодости были волосы Саввы. Ни к селу, ни к городу Никита Иванович вспомнил анекдот про лягушку, которая прислала свою фотографию Ивану-царевичу. Не смотри, что на снимке я зеленая и в бородавках, - написала она на обратной стороне, - на самом деле я белая и пушистая. Никите Ивановичу хотелось верить, что и Савва на самом деле "белый и пушистый", что вот сейчас он спрыгнет со стула, они обнимутся, и все наваждения закончатся, все недоразумения разрешатся.

Но Никита Иванович знал, что наваждения не закончатся, а недоумения не разрешатся, потому что мир, в котором он имел честь существовать, как раз и являлся первоначальным (причинным) наваждением и недоразумением. Все прочие (вытекающие) наваждения и недоразумения были всего лишь следствиями.

Чем пристальнее вглядывался он в лицо Саввы, тем меньше понимал, постарел брат или нет? Вне всяких сомнений, он изменился. Савва как бы превратился в собственный (живой) негатив. Белое сделалось в нем черным, а черное - белым (но не пушистым). Поэтому казалось, что и постарел он выборочно, фрагментарно, неравномерно, как помешавшийся на сохранении молодости маньяк. У Саввы было относительно гладкое лицо с черепашьей сеткой морщин под глазами и какими-то пергаментными, шакальими, как будто он уже при жизни сделался мумией, ушами. В нем не было ни грамма лишнего веса, но при этом некая монументальная неподвижность, заторможенность присутствовали в его фигуре. Так, наверное, мог сидеть на стуле оживший памятник. С такой свинцовой легкостью, наверное, ходил по Луне отец. И одет Савва был как-то непонятно. В переливающийся (пуленепробиваемый, а может, огнестойкий?) комбинезон, из карманов которого, торчали... шприцы-пистолеты и скальпели, по всей видимости, новые инструменты, с помощью которых Савва исправлял (корректировал) действительность, как если бы она была живой плотью. Имелся у Саввы на поясе и обычный пистолет в кобуре на липучках.

Неужели, - испугался Никита Иванович, - он меня не узнал, плохи тогда мои дела. А еще он подумал, что они плохи и в том случае, если Савва его узнал. Наводящий ужас на подлунный мир, сделавший своей жизнью, своим ремеслом смерть человек вряд ли привержен родственным чувствам. Никита Иванович подумал, что если отец, пройдя коридор, оказался в конечном итоге на Луне, то Савва, похоже, решил шпицрутенами и нагайками (шприцами-пистолетами и скальпелями ) прогнать по этому коридору всех (встреченных на своем пути) людей, чтобы в конечном итоге оказаться... где? Никита Иванович сам не понимал, почему ему кажется, что Савва уже стоит одной ногой в коридоре, откуда нет возврата? Это было странно, потому что если кто там и стоял, так это сам Никита Иванович.

Ему хотелось приблизиться, обнять Савву, но он боялся. До сих пор всегда, в любых обстоятельствах и ситуациях, Никита Иванович гордился старшим братом, однозначно брал его сторону. Сейчас (впервые в жизни) испытывал ужас и оцепенение, видя перед собой нового, вооруженного шприцами-пистолетами и скальпелями Савву (Сабо). Он даже подумал, что лучше бы Ремир в свое время повесил Савву, как собирался, на Красной площади под барабанную дробь.

А вдруг, - покосился Никита Иванович на сидящего в молчании, как попугай на жердочке, на высоком стуле Савву, - он считает, что я струсил, предал его, как некогда отец Предтечика?

 

...Никита покидал Россию в учрежденный (восстановленный) Ремиром "Юрьев день". Почему-то Ремир определил этим днем последний день февраля. Если прежде крестьяне могли покидать барина в день окончания полевых работ, накануне долгого зимнего отдыха, то отныне - в последний день зимы, накануне нового государственного праздника "Дня Ярилы", то есть Солнца. Перед этим неоязыческим, но все же признанном русской православной церковью праздником законопослушным гражданам надлежало посетить баню, дабы встретить светлый день не только в духовной, но и телесной чистоте. Чем-то вроде очищения, следовательно, (в масштабах страны) был и Юрьев день, когда добрые люди, радуясь жизни, нахлестывали себя вениками в бане, а разная нечисть, изрыгая хулу, уползала из России.

Как, к примеру, Никита.

А еще раньше - отец.

Хотя тот, в отличие от Никиты, покинул Россию не в Юрьев день и отнюдь не вынужденно. Никто особенно его не преследовал. Фельдегерь не доставил ему на дом конверт с государственным гербом России, запечатанный сургучной - с президентским штандартом - печатью. В конверте мог оказаться чек на тысячу новых рублей, выигрышный лотерейный билет, свидетельство о собственности на недвижимость - квартиру, загородный особняк, приморскую виллу. Но мог и абсолютно чистый, светящейся белизной, лист, означавший, что адресат должен немедленно исчезнуть с лица земли. Что отныне (в сердце президента, а, следовательно, и России) он - чистый лист.

Никита оказался одним из первых получателей "чистого листа". Тогда, впрочем, это еще не означало неминуемой смерти. Можно было выбирать между смертью и изгнанием. Позже (по слухам) получателю "чистого листа" оставлялся всего час жизни, в который он должен был выбрать способ и уйти из жизни. Иногда - как проявление президентской милости - фельдегерь вручал адресату пистолет с единственной - серебряной - пулей. Президент верил в то, что все, кого он освобождает от жизни - не люди, но оборотни.

Как бы там ни было, - подумал Никита Иванович, - насчет Саввы президент не ошибся.

Время можно было уподобить уникальному оптическому, выявляющему скрытые (неразличимые для современников) сущности, прибору. Прежние демоны представали в нем китами, держащими мир. Прежние ангелы - акулами, грызущими хвосты этим самым китам. То, что однозначно представлялось добром, оказывалось самым что ни на есть злом. И наоборот.

Вот только легче от этого никому не становилось.

Неужели, удивился Никита Иванович, Ремир живет сразу в двух временах - настоящем и будущем?

Чашу отцовского терпения переполнила дикая, неизвестно кем написанная (подпись автора блистательно отсутствовала) статья под названием "Приказ по армии жильцов" в правительственной газете. В этой статье, исполненной в несколько устаревшем - "поток сознания, переходящий в откровение" - жанре, выстраивался ряд далеко не очевидных, в равной степени имеющих и не имеющих права на существование истин.

Что все человечество - это, в сущности, армия жильцов, объединенная по признаку наличия крыши над головой, а мир Божий, таким образом - здание, в котором обитает и неконтролируемо размножается эта самая армия жильцов.

Что нет вернее способа поколебать равновесие здания, чем нарушить привычный ритм существования армии жильцов. Для этого достаточно расшатать хотя бы одну несущую опору. А сейчас, продолжал неведомый автор, практически демонтированы сразу две. Так что конец света, Армагеддон, день Х, Апокалипсис и т.д. всего лишь вопрос (скорейшего) времени.

Несостоявшийся президент России - миллиардер Енот (его неведомый автор в стиле великого Пушкина именовал "врагом труда") хочет отнять у армии жильцов деньги, то есть сделать их нищими. А некто Иван Русаков (его автор уже в стиле вождя мирового пролетариата Ульянова-Ленина именовал "распоследней политической блядью") хочет отнять у армии жильцов право... на смерть, то есть сделать всемирную революцию необратимой. Ибо смерть, утверждал автор, это единственная, никогда не протекающая, вечная "крыша" над зданием человечества. Иван же Русаков вознамерился вытащить из-под нее столб (столп?) страха. Разве можно считать, - спрашивал автор, - человека, не боящегося смерти... человеком? Вероятно, - сам же и отвечал, но уже не "Homo sapiens", а каким-то другим.

Следовательно, делался вывод, необходим "Приказ по армии жильцов", объявляющий "врага труда" и "распоследнюю политическую блядь" не просто дезертирами, но подлежащими немедленной ликвидации военными преступниками, объявившими войну человеческому роду.

Далее, в статье речь шла о том, что самые кровожадные революционеры - это, как правило, самые богатые на данный период истории люди. И что новая революционная идеология - всегда идеология денег, которым тесно в рамках прежней (деньги+ум=деньги) формулы. Временно эта вечная, но постоянно нуждающаяся в переливании (в прямом и переносном смысле) крови формула заменяется иной: деньги+ум=революция. Когда деньги не могут себя воспроизводить, утверждалось в статье, приходит время революции, главная цель которой - возвращение деньгам репродуктивной функции. Деньги Енота, продолжал анонимный автор, и ум Ивана Русакова ("Самоучитель смелости") - вот основные движущие силы Великой Антиглобалистской революции, которая разразится в самое ближайшее время, потрясет и перетрясет мир.

Далее неведомый автор популярно объяснял, что в действительности представляют из себя деньги Енота и отцовский "Самоучитель смелости", а также какая именно революция ожидает мир. По нему выходило, что мир ожидает революция не простая, но с двойным, а то и с тройным дном.

Если "Самоучитель смелости", по мнению автора, избавлял людей от божественного страха смерти, то деньги Енота - направленно работали на снижение в обществе уровня страха (трепета) перед божественной же (управляющей) сущностью денег. Перед их, так сказать, судебной (не в смысле "суд", хотя и это частенько имело место, а в смысле "судьба") сущностью.

Собственно, иначе и не может быть, пояснял он, потому что если, как утверждали античные философы, человек - мера всех вещей и, следовательно, денег, то мера денег Енота - не человек, а... дельфин!

И действительно, в то время как фондовые и финансовые рынки по всему миру съеживались подобно шагреневой коже, а заводы и фабрики закрывались, компьютерные фирмы Енота гребли деньги, уже, правда, не деньги, но золото, серебро, металлы, алмазы, прочие ценности и ресурсы даже не лопатой, а... роторными, какие некогда - при прежних президентах - потрошили российские недра, экскаваторами. Несмотря на всеобщий финансовый и экономический хаос, компьютеры, собираемые по всему миру фирмами Енота, имели стабильный, устойчивый сбыт.

Благодаря налогам, которые эти фирмы выплачивали в казну, российская экономика исправно функционировала. Новый рубль с дельфином имел все шансы (в случае возрождения мировой финансовой системы) сделаться резервной валютой, какой когда-то был доллар. И, тем не менее, народ искренне ненавидел Енота, считая его виновником всех бед, и не менее искренне любил Ремира, который хоть и не мешал курице (Еноту) нести золотые яйца, был готов в любой момент отстричь ему эти самые золотые яйца.

Савва, впрочем, полагал, что ничего удивительного в этом нет. Народ(ы) во все времена предпочитал(и) силу (причем, чем непонятнее и злее, тем лучше) добру. Сила, по мнению Саввы, постигалась нервной (сигнальной) системой (инстинктами), в то время как добро - умом (иногда дущой). Народы же, как известно, живут нервной системой, инстинктами, а не умом и душой. Народу всегда милее Иван Грозный, а не Борис Годунов, Сталин, а не Горбачев. Народ верит юродивому на паперти (в Интернете), а не тому, что пишут в правительственных газетах, говорят по телевизору, пусть даже там пишут и говорят святую правду. Если замахнулся, говорил Савва, бей, не важно, что твоя рука тоньше волоса. Любая рука в момент удара кажется большой и страшной. Народ готов простить царю любой обман, за исключением единственного - что он не сильный, а слабый, не злой, а добрый. Народ (инстинктом) знает, настаивал Савва, что управление государством, в особенности таким как Россия - дело тяжелое и злое, а потому ненавидит царей, управляющих легко и бескровно. По мнению Саввы, именно это и сгубило в свое время Предтечика, которого в России если сейчас и вспоминали, то как смешное недоразумение, научившегося (правильно) говорить на политические темы попугая.

Про Енота же в те годы писали разное и отнюдь не только плохое.

К примеру, в иностранных изданиях, да и в российской (пока она не задохнулась, как образно выразился президент, в собственном дерьме) газете "Провидец" утверждали, что Енот своим нестандартным (на грани гениальности) решением вывел компьютерный бизнес из тупика. Что сделай он это несколькими годами раньше, судьба человечества, возможно, оказалась бы не столь печальной. Енота сравнивали не только с Дарвиным, Марксом и Фрейдом, каждый из которых по-своему (и надолго) объяснил природу человека. Енота сравнивали с Иисусом Христом, который, как известно, не просто объяснил природу человека, но несказанно ее расширил и (отчасти) улучшил. А еще Енота сравнивали с Прометеем, подарившим людям новый - компьютерный - огонь.

Только вот не очень понятно было, что, собственно, освещает, куда светит этот огонь?

Дело в том, что компьютерный бизнес, обрушивший мировые фондовые рынки, в первом десятилетии третьего тысячелетия, сгубило... естественное сопротивление человеческого мозга. Последние модели персональных компьютеров (а их повсеместная замена каждые несколько лет являлась непременным условием нормального функционирования компьютерного бизнеса) превзошли по своим параметрам психические возможности среднестатистического человека.

Мозг "Homo sapiens", как известно, предпочитает усваивать новую информацию в режиме самообучения. Последние модели персональных компьютеров оказались настолько совершенными и усложненными, что мозг рядового пользователя не поспевал за их скоростью и оперативностью, ибо в природе (во всяком случае, в рамках отмеренных человеку пределов ее понимания) не существовало таких задач, которые рядовой пользователь мог бы решать с помощью этих компьютеров. Для решения же не столь сложных задач вполне хватало старых компьютеров. Новые компьютеры попросту бесконечно (и, естественно, без необходимости) умножали сущности, которые от этого становились сложнее, но не новее. Сама природа человека, созданного по образу и подобию Божию, вошла в противоречие с природой компьютера. Человек, как, собственно, и Бог (в идеале) стремился к простоте. Компьютер - к сложности, превосходящей возможности человеческого разума. Вот почему очередной (в планетарных масштабах) замены одних компьютеров на другие (новейшие) не произошло. Компьютерный рынок рухнул, потянув за собой остальную экономику. Вдруг выяснилось, что три четверти всех мировых денег были сосредоточены (в ожидании сверхдоходов) именно в виртуальном компьютерном бизнесе. Они мгновенно прорвали "плотину" фондового рынка, затопили (точнее засыпали собой, как осенними листьями) мир.

Только безумец, по всеобщему мнению, мог решиться в то время вкладывать средства в производство новых моделей компьютеров.

Но такой безумец нашелся.

Им оказался Енот.

Он вложил (кстати, не столь уж и большие) деньги в разработку принципиально иного компьютера, ориентированного на рефлексы не человеческого, но... дельфиньего мозга.

Это тоже было умножение сущности, но умножение не инженерно-математическое, а психо-биологическое. Спрос на дорогие новые игрушки мгновенно превысил предложение. Человеческий мозг вновь обрел возможность развиваться посредством самообучения. Если это и была революция, то тихая и непонятная. Приобщившиеся к новым компьютерам пользователи, как бы исчезали из жизни, превращаясь (в социальном и гражданском смысле) в ничто. Вот почему многие люди (Енот утверждал, что это результат "черного пиара" конкурентов) считали, что человек не столько самообучается, работая на этом компьютере, сколько... перерождается в дельфина, постепенно усваивая дельфиньи навыки и повадки.

Автор статьи "Приказ по армии жильцов" тоже придерживался подобного мнения. Он утверждал, что самое активное участие в грядущей антиглобалистской революции примут прежде всего "новые" люди с дельфиньими мозгами. Дельфинам не нужна крыша над головой, не нужны какие бы то ни было социальные институты. Их дом - океан, который изначально самодостаточен и репродуктивен, то есть не нуждается, в отличие от человеческого общества, ни в социальной, ни в биологической, ни в какой иной коррекции.

Так что, делал вывод автор, речь идет уже не столько о Великой Антиглобалистской революции, сколько о заговоре дельфинов, конце " Homo sapiens ", как биологического вида, начале плановой замены одной (погубившей свою среду обитания - землю) мыслящей расы на другую, сохранившую свою среду (мировой океан) в относительной (хотя и здесь человек сильно нагадил) сохранности.

Необходимо немедленно отдать приказ по армии жильцов, подводил итог неведомый автор, потому что приказ по армии дельфинов уже отдан.

Помнится, Никита долго спорил с отцом: кто автор статьи?

Никита был уверен, что статью написал Савва.

Отец же считал, что, напротив, статья - начало конца Саввы, первый ему звонок. Что Савве, пока не поздно, надо уносить из России ноги, потому что ничего хорошего его здесь не ждет.

"А может... - с подозрением покосился на отца Никита, - ты сам написал эту статью?"

"Если бы, - вздохнул отец. - Я уже неспособен писать статьи, которые переворачивают мир. Когда нет автора, - продолжил он, - автор - власть, если статья плохая, и... Бог, если статья хорошая. А это очень хорошая статья".

"Ну да, конечно, - Никита подумал, что отец над ним издевается, - Бог отправил текст в редакцию по E-mail, оплатил его по рекламным расценкам"...

"А как еще, по-твоему, - спросил отец, - Бог может высказать свое мнение по тому или иному поводу? Если хочешь знать, - понизил голос, тревожно посмотрел из-за занавески во двор, но там только страшного вида бомж меланхолически копался в мусорном контейнере, - я веду реестр Его трудов, так сказать, отслеживаю невидимое собрание Его сочинений. Если бы ты знал, - воскликнул отец, - в скольких оно томах, в скольких жанрах, начиная от на первый взгляд совершенно нелепых информаций в желтых таблоидах, заканчивая непризнанными, в смысле не оцененными, не опубликованными, или опубликованными, но так, что никто про них не знает, романами. В этом списке, - глаза отца вдруг вспыхнули, как газовые горелки, - и мой "Самоучитель смелости"...

"Как же так, - удивился Никита, - если в списке и "Приказ по армии жильцов" и "Самоучитель смелости", то получается, что Бог сам себя отрицает?"

"Он всегда, - с невыразимой (как если бы разделял с Господом эту вину) грустью произнес отец, - сам себя отрицает".

"Зачем?" - спросил Никита.

"Чтобы избавить человека от необходимости отрицать Его. Его любовь к нам настолько велика, что Он искупает и этот наш грех... авансом, который, впрочем, ты волен не брать".

"Как же тогда угадать Его волю?" - спросил Никита.

"Каждый угадывает самостоятельно, - надменно ответил отец. - Я, например, вижу Его волю в том, что чувствую себя вправе не соглашаться с Ним, поправлять Господа моего, ибо даже Библия не обходится без типографской краски, а в типографской краске скрывается... кто?"

"Кто?" - тупо спросил Никита.

"Х.. в кожаном пальто! - гневно крикнул отец. - Чем ты занимаешься в этой своей аспирантуре, если не знаешь, кто скрывается в типографской краске?"

 

...И все равно (даже сейчас) Никите Ивановичу казалось, что отец поспешил с отъездом.

Эзотерический, прежде выходивший от случая к случаю журнал "Солнечная революция" постепенно сделался в России примерно тем же, чем был в свое время СССР журнал "Коммунист". Не менее блистательная судьба ожидала "Прогрессивный гороскоп", "Натальную карту" и "Третью стражу". Каждая российская семья должна была в обязательном порядке выписывать одно из этих изданий.

Более того, отец, в принципе, мог в любой момент вернуться.

Ведь разрешил же ему (в отличие от Никиты) Ремир приехать в Россию, похоронить жену, скончавшуюся вскоре после его отъезда от горя и одиночества.

Отец хоронил мать один.

Никита скитался по городам и весям охваченной Великой Антиглобалистской революцией Европы.

Савва в камере смертников ожидал повешения на Красной площади под барабанный бой.

Позже отец прислал Никите видеокассету с записью похорон.

В тот летний день над всей Европой - от Атлантики до Урала - бушевала невиданная гроза. Ведущие московских молодежных FM -программ (все сплошь пользователи "дельфиньих" ПК) шутили, что проект по превращению Земли в дельфинарий вступил в решающую фазу. По православному радио ученый батюшка рассказывал о Всемирном потопе и Ноевом ковчеге. Мать ушла в гробе-ковчеге в яму, наполненную прохладной водой, как языческая богиня Сатис. Отец стоял перед могилой в неизменном белом плаще под черным зонтом, как в гроте под водопадом, а кладбищенские рабочие, матерясь, устанавливали мраморную плиту (у отца не было времени ждать пока земля, как положено, осядет). "Мы не были с тобой при жизни, но мы будем с тобой после смерти" - такие слова выбил золотом отец на скорбном белом мраморе. Потом он развернулся, побрел по аллее, как человек, у которого не осталось в жизни дел. Остановился под напоминающим зеленый фонтан дубом, вытащил из кармана плоскую бутылку " Hennessy ", длинно отпил, вытер рот рукавом, бросил (непустую еще) бутылку на мокрую траву. Похоже, нищета отсутствовала в списке обрушившихся на отца бед.

Просматривая кассету, Никита, помнится, подумал, что бессмертие вернувшегося из коридора отца - это не вечная (растянувшаяся во времени) жизнь, но вечная (растянувшаяся во времени) смерть.

"Куда ты едешь? - спросил на вокзале у воинственно задравшего воротник плаща отца Савва. - Что ты так переполошился из-за этой идиотской статьи? У нас свободная страна, мало ли кто что пишет? Ты тоже можешь писать и публиковать все, что душе угодно. Хочешь, ругай Сталина. Хочешь - хвали Горбачева. Хочешь - славь демократию. Хочешь - смешивай ее с дерьмом. Можешь даже сочинить монографию об этом... как его... ну, который рыдал, когда взорвали Empire State building, хотел объявить войну Саудовской Аравии, а потом исчез, как его и не было. Я могу поговорить с президентом. Он назначит тебя главным редактором "Солнечной революции" или "Третьей стражи". Ты снова будешь хлебать из правительственного корыта. Да, кстати, - Савва попытался опустить воротник его плаща, но отец решительно отвел его руку, - он считает "Самоучитель смелости" гениальным произведением, готов издать его за государственный счет миллионным тиражом. Единственное условие, чтобы ты написал несколько слов, мол, книга посвящается новой России и президенту, не только вытащившему страну из дерьма, но и удержавшему ее, когда весь мир погрузился в дерьмо"...

"Где?" - перебил отец.

"Что где?" - не понял Савва.

"Где удержавшему?" - уточнил отец.

"Да, над дерьмом, над дерьмом", - с удивлением посмотрел на него Савва.

"Я, как Станиславский, - усмехнулся отец, - не верю!"

"Во что?" - спросил Савва.

"В возможность пребывания одной отдельно взятой страны над дерьмом, когда весь мир в дерьме, - ответил отец. - Закон всемирного тяготения еще никто не отменял".

"Неужели тебе не нравится Россия, которую он слепил практически из ничего? Из дерьма? - с изумлением посмотрел на отца Савва. - Посмотри по сторонам, она же именно такая, о какой ты мечтал!"

"Именно поэтому, что она из ничего, из дерьма, - сказал отец, - она мне и не нравится".

"Это не разговор", - посмотрел на часы Савва.

Поезда в новой России стали ходить, как при Лазаре Моисеевиче Кагановиче, то есть строго по расписанию.

До отправления оставалась ровно минута.

"Ты говоришь, он сделал страну такой, о какой я мечтал? - переспросил отец. - Возможно, но при этом сделал ее и такой, как мечтал ты! А у нас с тобой, - покачал головой, - были на этот счет совершенно разные мечты. А заодно он сделал ее и такой, как мечтал он, - ткнул пальцем в Никиту, - хотя он, вообще, ни о чем не мечтал, потому что он... Ладно, не будем о грустном. Как мечтали все они! - обвел рукой идущих по перрону, поднимающихся в вагоны, стоящих по разные стороны окон отъезжающих и провожающих людей. - Он, как скульптор, вылепил ее из глины наших заблуждений, метаний, отступлений от добродетели, наконец... глупости и несовершенств. Да, я сначала ненавидел Сталина, потом любил, потом снова ненавидел, а сейчас опять люблю. Когда-то мне казалось, что коммунизм - это зло. А сейчас я думаю, что то, что вместо него - еще большее зло. В этой жизни я лгал, предавал, обманывал, гнул спину, случалось, сам оскорблял зависимых от меня людей. Но ведь во мне, как и в тебе, и в нем, - указал на Никиту, - и в них, - на занятых своими делами людей, - есть что-то помимо этого, как ты выражаешься, дерьма. То, что приближает человека к Богу, заставляет... любить ближнего, жертвовать жизнью ради справедливости. Он же, - мотнул головой в сторону, - с твоей подачи ваяет страну, где это выведено за скобки, ликвидировано как класс, отсутствует по определению, как будто этого вообще нет в природе. Нельзя жить так, - с неожиданной тоской произнес отец, - как будто добра нет. Ведь это означает, что и Бога нет. Хочешь, я открою тебе универсальную тайну всех без исключения реформ? Она в том, что они делают жизнь такой, что в ней остается все меньше и меньше места для Бога. Они режут землю у Него под ногами. Разве не так?"

"Он не ваяет, - возразил Савва, и не режет землю у Бога под ногами. Он унаследовал страну такой от тех, кто правил раньше. Разве его вина в том, что Бог в России... угодил между жерновами коммунизма и капитализма, тоталитаризма и демократии, растерся в... рыночную пыль? У Него нет в России под ногами земли, потому что Его носит ветер. Ремир просто хочет навести в стране хоть какой-то порядок, вернуть народу утраченный смысл жизни".

"Посредством использования модели управления, отменяющей мораль, сострадание к ближнему, самый факт наличия у человека бессмертной души, - заметил отец. - Даже такие основополагающие категории, как демократия и тирания теряют смысл внутри этой модели, превращаются в форму без содержания. Это не общество, это не жизнь, это что-то другое. Если России назначено идти таким путем, то уж лучше я сгорю в огне антиглобалистской революции, чем буду жить... как будто меня нет".

"Ты сам когда-то говорил мне, - напомнил Савва, - что зло распределяется в мире, как жидкость в сообщающихся сосудах. Уровень всегда один и тот же, только конфигурация сосудов разная. На одном сосуде можно написать - "демократия", на другом - "тирания". Какая, собственно, разница - сгореть в Европе в огне антиглобалистской революции, или хоть какое-то время пожить в свое удовольствие в России? Зачем ты ищешь приключений на собственную задницу?"

"Лучше сразу сгореть дотла, чем жить обгоревшим уродом, - ответил отец. - Поехали, пока не поздно, со мной. Вам все равно здесь не жить, точнее не выжить. Он отдаст приказ по армии жильцов, и ты это знаешь".

"Комплекс ожидания конца света, - вздохнул Савва. - Каждый переживает его по-своему. Но не у каждого, - посмотрел на отца, - такая буйная фантазия".

Поезд тронулся.

"Там, в коридоре я понял, - обнял Савву отец, - что человеку нигде, никогда, ни в чем нет покоя. Даже смерть, - продолжил, понизив голос, - это отнюдь не один только вечный покой. Стоило ли ходить туда, чтобы это узнать?"

Никита вдруг понял, что никогда больше не увидит отца. Он бросился к нему, обнял, как когда-то давно в детстве, когда, гуляя в сквере, высматривал его, идущего от станции метро. Никита бежал, замирая от восторга, ему навстречу, а отец подхватывал его на руки, прижимал к себе, и казалось, никакая сила никогда их не разлучит.

"Будь осторожней, - вдруг шепнул Никите отец. - Когда... - Тут вдруг дико заголосила какая-то баба, и Никита перестал слышать отца, - ...в себя, слышишь, только в себя... нив коем случае... не в него. Он... - Никите показалось, что отец произнес: "Дельфин".

"Кто?" - растерялся Никита.

Он догадался, что речь идет о Савве или Ремире. Но вдруг подумал, что отец имел в виду... Господа Бога.

А что если, подумал Никита, неведомый автор статьи "Приказ по армии жильцов" прав? Не в образе человека явится Господь во время второго пришествия, но... дельфина?

Или мне это только послышалось? - засомневался Никита.

"Кто?" - еще раз крикнул он.

Но отец не ответил, оттесненный дородной проводницей вглубь тамбура. Только его рука металась над ее головой, как будто в тесном тамбуре билась, стремясь вырваться на волю, чайка или какая-то другая белая птица, возможно, голубь.

Никита подумал, что безумие, в принципе, неуничтожимо, как смерть. Так называемая, борьба с ним - всего лишь его переход (когда невидимый, ползучий, когда торжественный, как въезд триумфатора в Рим) с одной на другую, как правило, более масштабную орбиту. Неужели в этом, ужаснулся Никита, равно как и в том, что человеку нигде, никогда, ни в чем нет покоя, и заключается главная (неразрешимая) тайна мира? Если, конечно не принимать за таковую предположение, что Господь Бог... явится на землю в образе... дельфина?

 

...Спустя некоторое время (уже после отъезда отца, бегства Никиты и таинственного спасения-исчезновения Саввы), Юрьев день был перенесен на двадцать девятое февраля.

То есть, стал не каждый год, а раз в четыре года.

Никита Иванович понятия не имел, действует ли сейчас в России Юрьев день?

Кто-то, правда, говорил ему, что Юрьев день теперь как бы "развернут" на сто восемьдесят градусов. В том смысле, что не российские граждане покидают страну, а... иностранные граждане раз в четыре года въезжают в Россию, как в землю обетованную.

А почему, собственно, нет, - подумал стоя пред оловянными очами молчащего, как если бы и язык у него был из олова, Саввы (Сабо) Никита Иванович.

Савва (тогда еще не Сабо) однажды сказал ему, что если отец побывал в коридоре и вернулся, то ему, Савве, хотелось бы побывать в аду и в раю, а потом тоже вернуться .

"Где же он тогда побывал, - помнится, поинтересовался Никита, - если не увидел ни ада, ни рая?"

"А он прошел по внешнему периметру, - задумчиво ответил Савва, - скользнул по нейтральной, так сказать, полосе, как разведчик. Что-то он, конечно, видел, но не конкретно, потому что не за этим шел. Так альпинист, покоривший горную вершину, пьянеет от счастья, и плевать ему, что там внизу под облаками".

"А тебе, - спросил Никита, - зачем это видеть?"

"А чтобы приблизить земную жизнь к идеалу, -цинично рассмеялся Савва, - если, конечно, этот идеал существует и если его можно увидеть".

Так что, нет ничего удивительного в том, что граждане других государств и, вероятно, лица без гражданства стремятся в Россию или (вон, сколько их было в автобусе) в Белуджистан, - решил Никита Иванович. Куда только люди не стремятся.

Да, мир управлялся по законам больших чисел. Но малые числа всегда путались у больших под ногами, портили картину, как угодившие в суп мухи.

Интересно, - подумал Никита Иванович, они въезжают в Россию одетыми или...

Дело в том, что до перехода на четырехлетний цикл любой гражданин хоть и мог в Юрьев день покинуть пределы России совершенно свободно, но... должен был сделать это налегке. Причем, не просто налегке, а... совершенно голым.

Пограничники, таможенники, санитарно-эпидемический контроль без проблем выпускали синих от холода, голых людей, не утруждая себя их практологическим и гинекологическим (на предмет сокрытых ценностей) осмотром.

"Чище, чище мойте им пятки, - висел на стене таможенного терминала плакат с цитатой из какого-то выступления Ремира, - пока они у них не превратились в дельфиньи хвосты. Чтобы ни одна сволочь не могла унести частицу Отечества на своих грязных подошвах".

Ритуальное мытье пяток заключалось в том, что в специальном бетонном боксе "юрьевцев" окатывали сильнейшей, сбивающей с ног ледяной струей из пожарного брандспойта.

Приказ по армии жильцов уже был отдан.

По всей стране сознательные граждане добровольно сдавали "дельфиньи" компьютеры, выявляли несознательных граждан, которые не хотели с ними расставаться.

Савва сидел в тюрьме, ожидая повешения на Красной площади.

Енот томился в земляной яме, ожидая кастрации.

Про "Самоучитель смелости" в России никто не вспоминал, как будто не было никакого "Самоучителя смелости".

Собственно, и борьба против замаскированных дельфинов велась как-то смазано, вяло. Возможно, это объяснялось тем, что к тому времени Россия превратилась в стопроцентно сухопутную (как Чехия или Монголия) страну.

Если трагедия в жизни народа, как полагают историки и философы, повторяется во времени виде фарса, то фарс, по мнению Никиты, повторялся во времени в виде... комикса - идиотского плаката на стене таможенного терминала.

Провожал Никиту отец Леонтий.

Пока неслись по промерзшему шоссе на "Harley-Davidson" к аэропорту, Никита хотел спросить у него, до какой степени человек готов мириться с тем, что есть, приспосабливаться ко всему на свете?

Но когда они, наконец, добрались до пустого, как склеп, Шереметьева, ему расхотелось спрашивать, потому что он знал ответ: эта степень отсутствует.

Никита вспомнил разговор с Саввой насчет заговора равнодушных. Воистину, этот заговор увенчался в России стопроцентным успехом.

Из Шереметьева в Юрьев день отправлялся единственный раздолбанный, вне всяких сомнений, давным-давно выработавший свой ресурс, "Ту-134" с полуоблупившимся рисунком и непонятной двуязычной надписью на фюзеляже: "Филя, I love you!" Никита вспомнил, что когда-то был в России певец по имени Филя. Судя по всему, он-то и владел этим самолетом. Сейчас от Фили на фюзеляже остались одни печальные глаза среди с трудом угадываемых цветов.

Каким-то чудом (никто в аэропорту ничего не знал) отцу Леонтию удалось выяснить, что самолет летит в бывшую столицу Румынии, а ныне вольный город Бухарест. У Никиты были сильные сомнения, что "Ту-134" долетит до Бухареста. В принципе, он уже не видел разницы: лететь в Бухарест, или остаться в России? Голый среди безлюдья, снега и ветра, Никита ничего не хотел и был готов ко всему, то есть достиг той невозможной степени (внутренней) свободы, которая мало чем отличается от (внешнего) рабства. Ему даже показалось, что наконец-то он понял, что ощущал в последние часы жизни Иисус Христос, хотя, конечно, это была величайшая наглость.

Пройдя положенную пытку ледяной водой, прикрыв рукой не просто поникший, но как бы переставший существовать стыд, Никита поинтересовался у отца Леонтия, чем тот, собственно, намерен заниматься в России?

"Чем и всегда, - ответил отец Леонтий. - Пока здесь остается хоть одна Божья душа".

"А если не останется ни одной?" - спросил Никита. Ему было так холодно, что, казалось, он растворяется в воздухе, а его (Божья) душа отлетает в небо вместе с дыханием.

"Тогда я останусь здесь один, - ответил отец Леонтий, - ибо Бог един".

"В каком смысле?" - достало у Никиты сил удивиться. Он вспомнил, что когда слышал это от отца.

"Даже если в людях в силу каких-то причин слабеет вера, - ответил отец Леонтий, - им все равно свойственны добрые чувства. Всегда находятся такие, кто стремится накормить голодного, помочь слабому, утешить несчастного, защитить гонимого. Значит, Бог там. В них. Это планктон, из которого рано или поздно возродится новая жизнь, та жизнь, какую заповедовал нам Спаситель".

"Но эту жизнь, - посмотрел по сторонам Никита, - он нам точно не заповедовал".

Пусто, как в склепе, было в Шереметьеве. Было время, Никите казалось, что он знает Россию, как свои пять пальцев, но тут в Шереметьево, поднимаясь на борт единственного самолета, улетающего в Бухарест, Никита Иванович понял, что совсем ее не знает, как не знает своей новой - дрожащей, синей, расплющенной, как изо льда и снега (он не был уверен, что на ней пять пальцев) руки.

И никогда не узнает.

Гражданская добродетель здесь не ночевала, - с гневом подумал Никита. Но тогда где она ночевала, сама собой продолжилась мысль, и где она сейчас ходит? Он хотел поинтересоваться у отца Леонтия, но не стал, потому что знал ответ: "В сердце твоем". Никите не хотелось огорчать отца Леонтия. В его сердце не было гражданской добродетели.

"Жизнь не может быть хуже или лучше проживающих ее людей", - заметил отец Леонтий.

"Она может быть плохой или хорошей, - возразил, стуча зубами, Никита, - но она не может быть никакой. А здесь она никакая. Никакой народ. Никакая власть. Никакая жизнь", - с гордо поднятой головой, печатая шаг босыми ногами, двинулся к трапу. Он был уверен, что в самолете так же холодно, как и на улице.

"Жизнь - это ты, - тихо произнес отец Леонтий. - Но ты, в отличие от Господа, не един. Избавься от ненужной половины, и жизнь станет лучше".

"Нет, - обернулся Никита. - Жизнь - все за вычетом меня. Вне ненужной половины меня нет! Я эмигрирую, дезертирую, растворяюсь в чистом листе".

Отец Леонтий молча осенил его крестным знаменем. Никита поднялся по грохочущему трапу.

Обернулся.

Отец Леонтий махнул ему рукой.

Солнечный луч пробился сквозь ледяное небо, осветил отца Леонтия и асфальт вокруг него.

Никите вдруг показалось, что асфальт превратился... в море, а отец Леонтий взметнулся над ним в радужном веселом нимбе, как... дельфин.

Я схожу с ума, - подумал Никита, переступая на негнущихся ногах порог темного (как, вероятно, коридор, сквозь который прошел отец), неприветливого салона, схожу с ума от холода и отчаянья.

 

...Никогда еще он не общался с братом в столь безнадежных, тусклых (нечто среднее между пыточной камерой и скотобойней), в корне пресекающих надежды на лучшее, интерьерах.

- Плохо, - вдруг пронзительно (как струна гитары порвалась) прозвучало из темноты с высоты круглого сидения, - когда падает напряжение в сети.

В это мгновение зарешеченные лампионы на потолке и впрямь начали мигать, похабно (если допустить, что ровное белое свечение - это одежда, которую они решительно сбросили) обнажаться до самых красных вольфрамовых нитей.

Никита Иванович подумал, что лампионы всегда так (интимно?) светят в местах, где испытывается (и, как правило терпит сокрушительное поражение) человеческая воля: в застенках, камерах смертников, больницах и казармах.

Похоже, Савва (Сабо) существовал с некоторым опережением времени. Иначе откуда ему было знать, что лампионы начнут гаснуть?

Голос брата показался Никите Ивановичу неживым, электронным.

А что если, - ни к селу, ни к городу подумал он, - Ремир в последний момент переиграл - повесил под барабанный бой на Красной площади Енота, а кастрировал... Савву?

Он хотел сказать об этом брату, но не решился. Прежний Савва совершенно точно не обиделся бы, ответил бы в том духе, что всей душой приветствует такое решение, потому что отныне ничто не помешает ему всецело и окончательно посвятить себя служению Отчизне и президенту. А вот что ответит новый Савва (Сабо) Никита Иванович даже приблизительно не мог себе представить.

- Все в жизни происходит по одной и той же схеме, - между тем, продолжил Савва странный (в режиме прерывающегося монолога) разговор. Похоже, он и мысли не допускал, что собеседник может (должен) участвовать в этом разговоре. - Хорошее начало, средняя середина, дрянной конец. Или: отличное начало, неплохая середина, исключительно поганый конец. Человеческая цивилизация сейчас вплотную приблизилась к исключительно поганому концу, - неожиданно легко, как не чурающийся спорта, юноша, спрыгнул с высокого сидения, враз утратив сходство с памятником. - И это прискорбно. Жить не хочется. Точнее неинтересно, потому что все это уже было. Что за радость жить по схеме, которую к тому же придумал не ты? Но я, - усмехнулся одними, вытянутыми в синюю бескровную ленту, губами Савва, - был бы не я, если бы у меня не имелся в запасе проект, преображающий дрянной конец в новое - блистательное - начало. Не думаю, - надменно посмотрел на Никиту Ивановича, - что в мире есть более системные, последовательные и бескомпромиссные борцы с погаными концами, нежели я и... Господь Бог.

Никита Иванович не сильно удивился, что Савва (Сабо) поставил на первое место себя. Савва (не Сабо) тоже бы так сделал.

- А вот я, - с облегчением (брат, хоть и внушал опасения, все же говорил относительно связно и понятно), - капитулировал перед поганым концом, - честно признался Никита Иванович, - можно сказать, сам сделался его неотъемлемой частью.

- Не один ты, - утешил его Савва. - Но я знаю, как спасти погибших, приободрить отчаявшихся.

Никита Иванович подумал, что вряд ли погибшие захотят спасаться, а отчаявшиеся (в том числе и он сам) приободряться под руководством наводящего ужас на подлунный мир Саввы (Сабо).

- Мы работаем на Вечность, - с непонятной (видимо, на Вечность) обидой продолжил Савва, - а она устраивает нам кидалово, - произнес забытое блатное слово, употреблявшееся в России в начале тысячелетия.

- В каком смысле? - осмелился поинтересоваться Никита Иванович. - Тебе-то точно вышло не кидалово. Ремир хотел тебя повесить на Красной площади, а ты, вон, не только жив, но еще и... скажем так, в авторитете, - изумился собственной наглости Никита. Ему вдруг показалось, что погибнуть от руки брата, в сущности, хорошо и логично. По крайней мере, такой финал придаст хоть какой-то (пусть отрицательный) смысл его бессмысленно прожитой жизни.

- Я объясню тебе, в чем состоит кидалово, - Савва словно нехотя приблизился к железному шкафу в углу, извлек из него бутылку без этикетки, два необычайно красивых, по всей видимости, антикварных, из темного стекла фужера. - В переводе стрелок. Ты едешь в поезде по одному маршруту. Но вдруг смотришь в окно и видишь, что поезд едет совсем не туда. Более того, едет туда, куда ты никогда, ни при каких обстоятельствах, ни за какие деньги не собирался ехать. Хотел в Африку, где солнце и пальмы с бананами, а попал на Северный полюс, где полярная ночь и голодные белые медведи щелкают зубами. Кидалово - в неуловимости момента перевода стрелок. Это несправедливо, потому что ты не видел эту сволочь - стрелочника и, следовательно, понятия не имеешь, когда он сделал свое черное дело. Кстати, ты посетил мою композицию "Life - it is a long, long train"? - вдруг спросил Савва .

- Что? А? - вздрогнул, возвращаясь в реальность, Никита Иванович. - Я... слышал, читал про нее. Я же тогда не знал, что Сабо - это ты.

- Верю. Не посетил, - рассмеялся Савва. - Иначе сам бы уже ехал в моем long, long train. Я, между прочим, думал, как тебя там усадить, - ласково произнес Савва. - Ты бы с одухотворенным лицом сидел у окна с портативным компьютером на коленях, не обращая ни малейшего внимания на соседей. Ты бы вечно сочинял в моем поезде... - пристально посмотрел на Никиту Ивановича Савва, - какую-нибудь исключительно умную, пророческую статью, или... ну да, конечно же, роман! Ты не можешь не сочинять роман, потому что я тоже... - замолчал. - Вечный, потому что он никогда не будет закончен, роман. Из тех, какие Бог держит на своей книжной полке... Помнишь, отец говорил тебе про список?

- Мне, - уточнил Никита. - Он говорил мне, тебя при этом не было. Откуда ты знаешь?

- А ты откуда знаешь, был я или нет? - рассмеялся Савва. - Может, он и мне это говорил. Значит ты не хочешь сочинять в моем длинном поезде роман?

- С содранной кожей? - спросил Никита Иванович. - С глазами на ниточках, или с рассеченным черепом, вылезшими мозгами, чтобы все видели, так сказать, первоисточник, стихию, где рождаются статьи и романы?

- Как ты отстал от жизни, брат, - с огорчением покачал головой Савва. - Ты, наверное, думаешь, что я все еще занимаюсь составлением пирамид и прочих геометрических фигур из человеческой плоти, разного рода милыми безделушками, вроде парня в цилиндре, перебросившего через руку плащ из собственной кожи, официанта, несущего на подносе свои дымящиеся внутренности, женщины за утренним теалетом, расчесывающей мозг? Те времени давно прошли, - вздохнул Савва. - Мне надоели эти трупы, слишком много с ними возни. С некоторых пор я использую новую - уникальную - технологию консервации человеческих тел. Теперь я могу... - воздел руки к потолку, - все!

Никита Иванович вдруг отчетливо (как будто это было вчера, а не несколько лет назад) вспомнил, как подошел к вытянувшемуся от Центрального пражского вокзала до самого горизонта поезду, в котором Сабо представлял композицию "Life - it is a long, long train", почти было купил билет, но в последний момент передумал, потому что понял, что... не выйдет из этого поезда живым. Что не для того тянется неизвестно куда этот поезд, чтобы люди выходили из него живыми. Что человек, пред чьими глазами пройдет такое количество мертвых, изображающих из себя живых, сам неизбежно превратится в мертвого, хоть и будет изображать из себя живого. Помнится, даже некая справедливость увиделась в этом Никите Ивановичу, он подумал, что есть определенная логика в том, что делает этот загадочный Сабо.

- А еще кидалово в том, - продолжил Савва, что с такой же страстью, с какой мы некогда думали - и, кстати, кое-что делали! - о счастье Родины, справедливости, народном благе, мы на каком-то этапе жизни начинаем думать - и опять-таки, делать! - вещи, прямо противоположные. Хотел сделать людей счастливыми, - с недоумением посмотрел на Никиту Ивановича Савва, как будто в этом была и его вина, - а сделал... мертвыми. Хотел привести народ и власть к единому знаменателю, а привел... к нулю. Хотел честно служить, а дослужился до... повешения на Красной площади под барабанный бой. Хотел любви, признания, богатства, а получил... мир, где это все отсутствует по определению. Хотел семью, детей, а получил... Ты видел мою раннюю композицию "Кенгуру" - беременную женщину с раскрытым, как двери, животом, откуда смотрит ребенок? А главное, почему эти взаимоисключающие крайности не просто уживаются, но гармонично сосуществует внутри одного человека? Объясни мне, кто, когда и зачем перевел стрелки моего, летящего в коммуну, паровоза? Кто превратил его в long, long train... с консервированными мертвецами? - замолчал, глядя на Никиту Ивановича, словно только что увидел. - Я знаю, зачем ты здесь, - вдруг схватил его за руку. - Ты хочешь... Но это глупо. Это все равно, что разрезать пополам солнце...

- Зачем ты это делаешь? - тихо спросил Никита Иванович. - Тебя все боятся и ненавидят.

- Я всего лишь стремлюсь раскрыть во всей полноте внутреннюю красоту человека, - с достоинством истинного художника-авангардиста ответил Савва, протягивая Никите Ивановичу фужер. - Я устал слышать о красоте души. Кто ее видел, эту душу? - отхлебнул из своего фужера. - Если ее никто не видел, то как можно рассуждать о ее красоте? Вот я и показал миру красоту внутренних, скрытых под кожей, органов человека, совокупность которых и есть душа. Так что, истинный певец человеческой души - это я! - с гордостью произнес Савва. - Разве я виноват в том, что некоторые морально ущербные, нищие духом люди не хотят наслаждаться этой красотой? Твое здоровье, брат! - поставил пустой фужер на длинный, подозрительно похожий на операционный, стол. - Ты ведь не хуже меня знаешь, чего больше всего на свете боятся люди...

- Смерти? - по инерции уточнил Никита Иванович.

- Неправильный ответ! - хлопнул в ладоши Савва. - Больше всего на свете люди боятся... правды!

- Что ты... пьешь? - с ужасом спросил Никита Иванович.

Напиток был столь же крепок, как и Tuzemsky rum, но, в отличие от него, солон. Цвет напитка Никита Иванович не сумел определить сквозь темное стекло старинного фужера, но почему-то он показался ему...

- Кровь со спиртом, - подтвердил кошмарную догадку Савва. - Напиток богов, нектар, возвращающий силы. Кстати, опять кидалово, - весело рассмеялся. - Всю жизнь любил сухое красное вино, а сейчас пью... - сморщив нос, понюхал пустой фужер. - А куда деваться, врачи сказали, что это для меня полезно. Да и запасы консервированной крови у нас... практически неисчерпаемые. Боюсь, что я все-таки прав, - поманил к себе пальцем Никиту Ивановича. - Человеческая жизнь - это long, long train... И ты поедешь вместе со мной, брат, на этом поезде до станции назначения.

- Зачем? - спросил Никита Иванович, не зная, радоваться или нет продлению (по крайней мере до прибытия на таинственную станцию) жизни.

- Неужели ты до сих пор не понял? - внимательно посмотрел на него Савва.

- Что именно? - уточнил Никита Иванович.

- Что ты и я... Что мы с тобой...

- Ну да, братья, - вздохнул Никита Иванович, - река общей крови. Куда она нас несет?

- В Москву, - ответил Савва.

- В Москву? - удивился Никита. - Зачем? Кто нас там ждет?

- Чтобы завершить проект, закрыть тему, - объяснил Савва. - В письме Ремиру я обещал моему народу, что вернусь. Я должен выполнить свое обещание. Не волнуйся, нас там ждут, еще как ждут. Мы мирные люди, - подмигнул Никите Ивановичу, - но наш бронепоезд стоит на запасном пути!

 

...Впервые Никита Иванович услышал о страшном Сабо пять лет назад, когда был проездом в Триесте. Туда-то и приехал, точнее приплыл по морю, так называемый, "Белковый цирк". Помнится, Никиту Ивановича немало удивило странное название цирка. Речь определенно шла не о белках в колесе. Он вспомнил бессмертное определение, данное Энгельсом жизни, как "способа существования белковых тел". Если жизнь - цирк, - думал, гуляя по булыжным площадям Триеста, Никита Иванович, - кто будет с этим спорить, то отчего ей не быть "Белковым цирком"?

В этом "цирке" он и увидел знаменитые "композиции" Сабо, исходным материалом для которых служили... люди, точнее, тела людей, а еще точнее, консервированные трупы. Сабо как будто задался целью доказать, что человек - это все. Не просто мера, но еще и строительный материал для любых вещей. Никита Иванович увидел в "цирке" дома, мебель, сантехнику, даже такой сложный (а главное, работающий!) бытовой прибор, как телевизор из... плоти, не говоря об отдельных, иллюстрирующих различные жизненные коллизии, скульптурных группах.

"О человеке, из человека, для человека", - под таким девизом происходило в приморском парке действо, именуемое "Белковым цирком".

Никита Иванович, впрочем, быстро от него устал. Ему было не смешно в этом "цирке". Он подумал, что Сабо (кстати, не столь уж оригинальным способом) пытается в очередной раз разгадать неразгадываемую тайну. Один павильон, кажется, так и назывался - "Тайна человека". Человеческое тело было там не просто препарировано, разделено на составные части, но, можно сказать, распылено на атомы. Никите Ивановичу запомнилось пульсирующее в сиреневой вакуумной колбе, как золотой (напыление?) слиток, сердце. Через молекулярный микроскоп в этом павильоне можно было рассмотреть цветные волокна ДНК, овальные, как мечи для игры в регби, гены. Их, кстати, было не так уж много, всего несколько десятков. Это не могло не навести на мысль о некоей изначальной ущербности, конечности "Homo sapiens", как биологического вида. Видимо, в том и заключалась "сверхидея" "Белкового цирка".

Заглянул Никита Иванович и в павильон "Овощи". Прямо с потолка на гибкой лозе (приглядевшись, Никита Иванович определил, что это перевитые сухожилия) там свисала немалых размеров виноградная гроздь, в действительности представлявшая собой причудливо выгнутое девичье тело, составленное из грудей и внутренних органов, как кисть из виноградин. У композиции было очень поэтичное название: "Девушка, сладкая как виноград". Другая называлась: "Мужчина, симметричный, как орех". Этот (при жизни, надо думать, нравившийся женщинам) молодой человек был многократно разрезан таким образом, что все части его тела и внутренние органы, начиная от мозга, кончая суставами пальцев на ногах, удивительно точно (естественно) делились на две абсолютно симметричные, как дольки ореха, половины.

Никита Иванович понял, что, человек воистину, "мера мер", с помощью которой можно измерить и доказать, все что угодно. Даже такую спорную вещь, что суть мужчины - симметрия.

Больше Никита Иванович не ходил на экспозиции Сабо (в газетах писали, что он - немец венгерского происхождения, богатейший человек, жертвующий немалые средства на разработку новых видов лекарств), но это не означало, что Сабо исчез из его жизни.

Вскоре в тех же газетах начали писать, что Сабо - маньяк и безумец, предводитель многочисленной, весьма разветвленной международной преступной организации, развернувшей по всей Европе охоту за людьми. Ему не хватало тел для становящихся все более масштабными и изощренными композиций, а потому он наладил настоящий конвейр по превращению живых тел в мертвые.

Проект "Life - it is a long, long train", по слухам, растянулся через многие страны на сотни вагонов. Сабо, похоже, вознамерился усадить все человечество в свой бесконечный, как смерть, train.

Бог, не иначе, уберег Никиту Ивановича от осмотра этого поезда, потому что (сейчас он это окончательно и бесповоротно понял) все, кто заходили в "long, long train", шли по вагонам, рассматривая читающих, спящих, закусывающих, совокупляющихся, дерущихся, играющих в карты или шахматы, ворующих, хулиганящих, но иногда и жалеющих друг друга, помогающих друг другу людей... не выходили из поезда, оставались в нем навсегда, пополняя армию... Нет, - подумал Никита Иванович, - совершенно точно не жильцов.

Вот только непонятно было, каким образом, а главное куда именно собирается Савва отправить этот поезд? В постглобалистском мире не существовало локомотива, способного потянуть за собой такое количество вагонов.

 

...- Значит это ты хотел меня убить? - спросил Никита Иванович, вспомнив отравленную самонаводящуюся стрелку, чуть было не сразившую его в подъезде родного дома на улице Слунцовой в Праге.

- Я? Тебя? - удивился Савва. - Зачем мне тебя убивать? Мне... нельзя тебя убивать.

- Но ведь кто-то хотел меня убить, - повторил Никита Иванович.

- Наверное это тот, кто хочет убить меня, - предположил Савва.

- А кто тебя хочет убить? - Никита Иванович подумал, что задал глупый вопрос. Проще было спросить: "А кто тебя не хочет убить?" Но, несмотря на то, что Савву хотели убить очень многие (все, кого он не успел усадить в "long, long train"), он до сих пор здравствовал. Это свидетельствовало, что в мире торжествовало зло. Савва (Сабо) был его неотъемлемой (как Никита Иванович дрянного конца человеческой цивилизации) неотъемлемой частью. Кто мог на него покушаться?

- Тот, с кем я заключил контракт на самую масштабную в истории человечества композицию, - ответил Савва. Лицо его вдруг заострилось, сошлось в линию, как лезвие топора. - Похоже, - с вековой ненавистью произнес Савва, - он раздумал платить по счетам.

- Ремир? - не поверил своим ушам Никита Иванович. - Ты заключил контракт с Ремиром? Он же собирался тебя повесить под барабанный бой на Красной площади. Как тебе удалось спастись? Неужели он тебя отпустил?

- Нет, он меня не отпустил, - плеснул себе из бутылки в фужер Савва, посмотрел на Никиту Ивановича.

Тот протестующе замахал руками.

Если бы в мире не существовало других алкогольных напитков, кроме крови со спиртом, - подумал Никита Иванович, - я бы сделался абстинентом.

- Я стоял на лобном месте под виселицей, - продолжил, обмахнув ладонью красные, как у вампира, губы Савва, - и слушал барабанный бой. Потом мне, как охотничьему соколу, натянули на голову черный колпак, чтобы я, значит, успокоился после изнурительной и успешной охоты... навечно. И я приготовился к смерти. Знаешь, слушая в черном колпаке этот барабанный бой, я думал о... - не договорив, Савва с удовольствием влил в себя новую порцию страшной жидкости.

- Обо... мне? - чуть не прослезился Никита Иванович.

- О тебе? - с недоумением посмотрел на него Савва. - Причем здесь ты? Я думал о Федоре Михайловиче Достоевском, который точно так же стоял на площади в черном колпаке, слушал барабанный бой. Правда, его собирались не повесить, а всего лишь расстрелять.

- Но ведь помиловали же, - напомнил Никита Иванович. - Царь помиловал всех этих петрашевцев. - Ему вдруг показалось, что он слышит барабанный бой. В следующее мгновение он ощутил тьму натянутого на голову черного колпака. Это я, я стоял там! - чуть не крикнул Никита Иванович.

Но он не мог там стоять.

- Их да, меня нет, - продолжил Савва. - Наверное, тот царь был добрее. Но суть не в этом. Суть в том, что слушая барабанный бой, готовясь отдать Богу душу, я вдруг понял, как... люблю Россию. Я понял, что люблю ее больше своей и даже, - улыбнулся, - больше жизни всех тех, кто в ней имеет честь проживать. Я понял, что нет вернее способа заставить русского человека любить Родину, чем поставить в черном колпаке под барабанный бой... у виселицы, у плахи, перед строем солдат с ружьями...

- И... повесить, отрубить голову, расстрелять? - тихо спросил Никита Иванович.

- Это уже не имеет принципиального значения, - пожал плечами Савва, - потому что любовь навечно поселяется в сердце казнимого.

- Вот только длится "навечно" очень недолго, - добавил Никита Иванович.

- Как сказать, - не согласился Савва. - Ведь он приходит с ней к Господу, кладет ее на Его алтарь. И сдается мне, что на Божьих весах эта внезапно обретенная любовь к Родине перетягивает многие и многие грехи...

- Значит, все эти казни... благо? - удивился (точнее, совсем не удивился) Никита Иванович.

- Все дело в том, - ответил Савва, - что нет совершенных людей. А следовательно, нет и совершенных законов, чтобы их судить. Вот почему, - развел руками, - Господь вынужден постоянно импровизировать внутри своей правоохранительной системы: вводить то трибунал, то суды присяжных, то просто... без суда и следствия. То есть, в сущности, вынужден, я подчеркиваю, вынужден сотрудничать со злом.

- Никогда! - почему-то подумал об отце Леонтии Никита Иванович.

- Буду рад, если ты сможешь доказать мне обратное, - оценивающе посмотрел на него Савва. - Неужели сможешь?

- О чем ты? - не понял Никита Иванович.

- О нас, - ответил Савва, - всего лишь о нас с тобой.

- Лучше расскажи, как ты спасся? - попросил Никита Иванович. - Не хочешь же ты сказать, что тебя спасла любовь к России? Я понимаю, тебя спас Господь Бог, но... каким образом?

- Господь Бог? - задумчиво переспросил Савва. - Возможно, но я не просил о помиловании. Допускаю, что без Него не обошлось. Но лишь в той степени, в какой Он - отрицание собственной же воли. Все было гораздо проще. Меня, видишь ли, спасли... наши бабы.

- Ну да? - не поверил Никита Иванович. - Каким образом?

- В конечном итоге, - словно не расслышал его Савва, - мир всегда спасают бабы. Особенно когда кажется, что в мире уже не осталось силы, способной его спасти. И это странно, - продолжил Савва, - потому что хорошая, настоящая, истинная любовь всегда должна заканчиваться смертью. Я это понял, когда слушал в черном колпаке барабанный бой. Но, оказывается, существует любовь, которая заканчивается... жизнью. Это женская, да, это женская любовь. Она как бы ловит смерть на противоходе, собирает урожай... с асфальта... Как, спрашиваешь, они меня спасли? Да очень просто. Перед смертью меня причащал... ну этот... ты его помнишь, мы как-то катались на его "Harley-Davidson". Он попросил развязать мне руки, чтобы я, значит, смог в последний раз перекреститься. Они развязали. И я действительно, - с изумлением посмотрел на свою правую руку Савва, - перекрестился. В этот момент она спланировала на дельтаплане с крыши ГУМа, бросила мне десантный трос, я уцепился, и она уволокла меня в небо... - Савва замолчал, как бы продолжая сомневаться: с ним ли все это было?

- А что стало с отцом Леонтием? - спросил Никита.

- Этого попа звали Леонтием? - удивился Савва. - Понятия не имею. Хотя, подожди... Кажется... Да, кто-то мне говорил... Ремир велел его повесить как сообщника государственного преступника... под барабанный бой. На этот раз у них получилось, - сказал Савва. - Его некому было спасать.

- И патриарх не заступился? - Никита Иванович почувствовал, как в углу глаза зажглась слеза.

- Не знаю, - ответил Савва. - Может, и заступился, но Ремир не стал его слушать.

- И что было дальше? - спросил Никита Иванович.

- Она дотянула меня до самой Яузы, - продолжил Савва. - Там уже ждала другая на водяном мотоцикле. Мы домчались до грузового порта. Потом я ушел на лесовозе в Архангельск и дальше - в Норвегию. Больше я их не видел.

- Что они тебе сказали? - спросил Никита Иванович.

- Кто? - с недоумением посмотрел на него Савва.

- Цена и Мера, - напомнил имена подруг Никита Иванович. Могло статься, что Савва (Сабо) забыл эти меня.

- Ну да, Цена... это она была на дельтаплане, - с трудом припомнил Савва. - Она... мне ничего не сказала. Просто посмотрела... скажем так, не очень весело и... исчезла в небе. Ты не поверишь, но я не помню над Москвой такого синего неба, как в тот день.

- А Мера? - не отставал Никита Иванович.

- Мера... которая на мотоцикле? Она познакомила меня с капитаном лесовоза, сказала ему, что я сын автора "Самоучителя смелости", тот оказался рьяным антиглобалистом, поклялся, что умрет, но вывезет меня из России. А потом она... тоже посмотрела на меня как... в последний раз. Ты не поверишь, - вспомнил Савва, - но вода в Москве-реке в тот день была ослепительно зеленая, как будто пронизанная солнцем до самого дна. Я видел такую воду только... в Крыму. И кажется, еще была радуга. Да, совершенно точно, она ушла на своем водяном мотоцикле в радугу, как... пуля в мишень. Они ничего мне не сказали.

- Почему? - спросил Никита Иванович. - Это невозможно. Они должны были что-то сказать.

- Наверное, Цена, - предположил Савва, - ничего мне не сказала потому, что моя жизнь с того момента не имела цены. А Мера - потому что моя жизнь с того момента утратила меру... В смысле, сделалась безмерно скверной.

- Я видел Цену, - сказал Никита Иванович. - Она летала надо мной в парке святого Якоба в Праге.

- Ну и как, - ухмыльнулся Савва, - она сильно постарела? Ты хорошо рассмотрел ее снизу?

Действительно, почему я решил, что это была Цена? - подумал Никита Иванович.

- Но ведь кто-то же прислал мне ключ и медальон! - сказал он.

- Твой отложенный выигрыш! - воскликнул Савва. - Неужели ты забыл нашу игру? Не помнишь, как мы праздновали его победу на президентских выборах?

- Разве это было в фонде? - удивился Никита Иванович. Он что-то смутно припоминал, но так, словно его там не было, а наблюдал он это со стороны, а может, видел во сне. - По-моему это было... в Мавзолее. Ну да... Мы поехали в Мавзолей, потому что Ремир получил от Хранителя символы власти: шапку Мономаха, посох Ивана Грозного, трубку Сталина, ключ от какой-то тайной комнаты в Мавзолее. Вся эта дребедень переходит от одного правителя России к другому, как эстафета, как пруд с этим как его... Мисаилом.

- Он, кстати, его поймал, - мрачно заметил Савва.

- Как же ему удалось его вытащить? - удивился Никита Иванович.

- Когда Мисаил клюнул, он не стал с ним церемониться. Выхватил из кармана пистолет и пристрелил его, как... дельфина.

- И все? - удивился Никита Иванович, до того это было просто.

- Все, - подтвердил Савва, - если не считать того, что в брюхе у Мисаила обнаружился мой мобильник... Странно, что ты не помнишь нашу игру. Допускаю, что мы были пьяны, но не до такой же степени... чтобы забыть, - пристально посмотрел на Никиту Ивановича, - мою... то есть нашу игру...

Кое-что Никита Иванович все же помнил, но опять-таки, не как участник, а вынужденный (и какой-то бестелесный) зритель. Помнил фантастическую, набирающую, как цунами силу (по мере поступления свидетельствующих об оглушительной победе Ремира сообщений из Центризбиркома) пьянку. Помнил фейерверк из двух - "Ремир - президент!" - слов в обрамлении российских государственных орлов. Светящиеся, искрящиеся, рассыпающиеся, вновь вспыхивающие слова в сопровождении государственных орлов летали в черном на желтой подкладке ночном московском небе, как стаи ангелов.

Прямо посреди ночи в самый разгар пьянки неизвестно откуда взявшийся безликий человек (все почтительно называли его Хранителем) вручил Ремиру символы власти. Цена немедленно нахлобучила на голову шапку Мономаха. Мера раскурила трубку Сталина. Ремир пообещал убить посохом Ивана Грозного Енота. Савва, вырвавшись из объятий Цены (а может, Меры) крикнул, что все это чепуха по сравнению с золотым ключиком от волшебной страны.

Воля Ремира к тому времени уже превратилась в закон.

За несколько минут черный лимузин домчал их до Мавзолея. По пути они прихватили с собой Енота, которому уже нечего было делать в Центризбиркоме.

В Мавзолее они мгновенно протрезвели от тишины, смертельно-живого покоя, исходящего от лежащего под стеклом вождя мирового пролетариата. Там - под саркофагом - и находилась таинственная дверь, ведущая в волшебную страну.

Енот заметил, что лучше бы им не открывать эту дверь, потому что она ведет не в волшебную страну, а в страну дураков.

Кажется, они даже подрались у неизвестно куда ведущей двери, Ремир и Енот.

Енот кричал, что мира, в котором они родились и выросли, больше нет. Ты уничтожил его, - кричал Енот Ремиру, - уничтожил мир, которым управляли деньги. Как ты не понимаешь, - кричал Енот, - что деньги - это наместник Бога на земле, что отрывая им яйца, ты уродуешь, оскопляешь Божью волю, потому что в мире нет другой силы, готовой принять на себя ответственность за сохранность человеческой цивилизации. Деньги отныне не правит миром, - кричал Енот, - значит, отныне миром не правит и Бог. Чего ты добиваешься, на что ты рассчитываешь? - спросил Енот у Ремира.

На что Ремир ответил, глядя почему-то не на Енота, а на Савву, что Енот и ему подобные со своими деньгами предали не только Бога, но и человека, отказавшись от его сущности, сконструировав - ради денег, чего же еще? - компьютер, копирующий мозг дельфина. Вы цинично признали примат денег над человеком, -сказал Ремир, - этим вы сами себе подписали приговор. Антиглобализм не есть зеркальное и кривое, как в комнате смеха, отражение глобализма, - продолжил Ремир, - антиглобализм есть возвращение человека - блудного сына - домой, к вечным ценностям бытия, упрощение сущности и, в конечном итоге, возвращение к Богу.

Потом они открыли дверь и долго шли по подземному коридору, передавая друг другу бутылки с шампанским. Впереди Ремир. Замыкал цепочку Никита.

Он не помнил, чтобы кто-нибудь с ним разговаривал. Не помнил и чтобы он сам кому-то что-то говорил. Идущему последним Никите казалось, что точно по такому же коридору шел в свое время отец.

А потом он вдруг понял, что знает ответ на вопрос: что такое любовь к Родине? Любовь к Родине, подумал тогда Никита, это отношение... к матери. Человек, подумал он, относится к Родине точно так же (не хуже и не лучше), как к собственной матери.

И еще он понял, что все они, идущие по коридору с бутылками шампанского, обречены. Никите захотелось вернуться назад, сесть в машину, гнать на всей скорости в клинику, где лежала мать.

Но Савва схватил его за пиджак. Мы почти пришли, - сказал Савва, - неужели тебе не интересно увидеть волшебную страну?

Волшебная страна странным образом оказалась... фондом "Национальная идея".

Только бассейн с античной фреской там почему-то был сухим, а сама фреска несколько видоизмененной. Все там было на месте за исключением... игроков, которые исчезли, как будто их никогда и не было.

Но они были.

Ремир предложил всем спуститься в сухой бассейн, перекинуться в картишки, раз уж выпал такой случай.

Никита крикнул, что не надо этого делать, но его никто не услышал, как будто рот у него был зашит.

Принесли стол, раздали карты.

Мера поставила на кон блеск волос. Цена - сводящий всех с ума изгиб бедер. Ремир - ответ на вопрос: "Кто виноват?" Енот - акваторию Черного моря. Савва - закон перехода количества слез народа в качество власти. Никита... ничего, потому что его не позвали играть, как будто его не было.

Выиграл Ремир.

Раздали по второй.

Ремир поставил на кон ключ от волшебной страны. Цена - божественный дар вечной девственности. Но все закричали, что не будут играть на этот дар, и тогда она сняла с шеи медальон с неизвестно кому адресованными словами: "С тобой до встречи, которую отменить нельзя". Мера поставила на кон - женскую тайну деторождения. Енот - "золотую" пропорцию товаров и услуг в денежной единице. Савва - разлитую в воздухе тоску по сильной руке. Никита...

У него не было ничего, а потому Савва велел ему поставить на кон "отложенное желание", объяснив, что он должен будет исполнить по одному желанию каждого игрока, если проиграет, если же выиграет, то... спустя некоторое время (Савва, правда, не уточнил, какое именно) сможет сам распорядиться своими выигрышами. А почему не сразу, помнится, спросил Никита. А потому, что ты ничего не ставишь на кон, ответил Савва, потому что тебя, в сущности, нет, а есть только я...

Выиграл Никита.

Вот только он совершенно не помнил, как распорядился божественным даром вечной девственности, женской тайной деторождения, "золотой" пропорцией товаров и услуг в денежной единице, разлитой в воздухе тоской по сильной руке.

Никите Ивановичу было не избавиться от мысли, что кто-то украл его "отложенный" выигрыш. Чем дольше он над этим размышлял, тем с большим подозрением смотрел на Савву.

- Теперь ты понял, почему он хотел тебя убить? - спросил Савва. - Он не знает, каким будет твое отложенное желание, как ты воспользуешься ключом от волшебной страны... Но ты не должен ничего бояться. Теперь мы снова вместе. Я не дам тебя в обиду. Ты даже можешь не отдавать мне ключ, потому что не имеет значения, у кого из нас он.

 

...Дверь в помещение отворилась.

Негр и китаец ввели Малину.

Некоторое время Савва молча рассматривал ее.

Затем выхватил из кармана шприц-пистолет, вонзил прекрасной индианке в плечо.

Та вздрогнула, замерла, точнее, заживо застыла. Малина совершенно точно не была мертвой, но в то же время ее нельзя было считать живой.

- Я говорил тебе, что разработал новый вирус, консервирующий человека заживо. Теперь мне нет нужды работать скальпелем. Теперь я могу... останавливать мгновение... не важно, прекрасно оно или нет. Взгляни, как оно хороша! - кивнул на Малину. - Убийца, не успевшая выполнить задание... Но тут возможны варианты... - с нечеловеческой быстротой выхватил сразу два шприца-пистолета, одновременно вонзил их в негра и китайца. - Смотри, как быстро меняются сюжеты, - схватил за руку Никиту. - Теперь эта композиция называется... да хотя бы "Разоблаченный заговор"...

- Переиграть невозможно? - спросил Никита, не веря своим глазам. - Это... навсегда?

- Увы, - развел руками Савва. - Жизнь - товар, не подлежащий возврату и обмену. Сейчас - нет. Но может быть когда-нибудь... Не знаю. Я начал использовать эту технологию только вчера... Ты спрашивал, зачем мы едем в Россию? - обнял за плечи Никиту Ивановича. - Я заключил с Ремиром договор на создание величайшей в истории человечества композиции: "Явление Христа народу-II". Ремир устал от своего народа. Все население России замрет, - глаза Саввы блестели (как будто это он когда-то, а не Ремир, выиграл блеск глаз), руки тряслись, - как вот сейчас они, - кивнул на Малину, китайца и негра, - в ожидании пришествия Господа. - Неужели, - с тревогой посмотрел на Никиту, - Он не явится? Нет, - рассмеялся Савва, - Он не сможет уклониться. Мою фреску можно будет увидеть даже из космоса. Это будет покруче, чем long, long train...

- А если не явится? - спросил Никита Иванович.

- Тогда я придумаю какую-нибудь новую композицию, - пожал плечами Савва. - Творчество бесконечно. Более того, - понизил голос, - творчество, собственно, и есть... бесконечность. Что ты на меня уставился? Отдай мне медальон и ключ!

- Зачем? - спросил Никита Иванович.

- Потому что я знаю твое отложенное желание! Потому что я - это...

Никита Иванович давно присмотрелся к пистолету в кобуре на липучках на поясе у Саввы. Работая со шприцами, Савва сдвинул его в сторону, разлепил липучки, так что Никите Ивановичу не составило большого труда выхватить этот пистолет.

- Стреляй! - крикнул Савва. - Да! Это и есть твое отложенное желание, стреляй! Ты всегда хотел меня убить!

Отступив на шаг назад, Никита Иванович медленно поднес пистолет к своему виску.

- В меня! - крикнул Савва. - Ты что, спятил! Нет!

Никита Иванович нажал курок.

 

...Он не знал наверняка, что произошло. По его виску струилась кровь, но он был жив. Сколько он ни вертел головой, Саввы нигде не было. Никита Иванович был в помещении один.

- Я всегда знал, что ты - это я, - произнес он обращаясь к человеку, которого не было. - Но я не знал, что я - это не ты, точнее, что я - не весь ты. Я убил тебя, - не веря себе, произнес Никита Иванович. - Я убил в себе реформатора...

Он нашел в шкафу полотенце, вытер кровь, пошатываясь, вышел в длинный, тускло освещенный, неизвестно куда ведущий коридор.

Никита Иванович шел по коридору, и ему казалось, что давний его сон сделался явью: он спешит (и совершенно точно успевает) на лекцию, которую прочитает ему тот, кто знает ответы на все вопросы.

1999-2001 гг.

 

 

-->


Проголосуйте
за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?
236298  2001-12-26 07:52:25
Валерий Сердюченко
- А вот кто прочитал роман Козлова "Реформатор"?

Я прочитал. Гм, и даже перепечатал на бумаге. Искренне рекомендую.

236304  2001-12-26 14:39:53
Читатель - Валерию Сердюченко
- Прочел по вашей рекомендации Юрия Козлова (роман "Реформатор") Имею, что сказать, но подожду, пока выскажется злоречивый Yuli Андреев. Куда он запропастился, кстати?

236305  2001-12-26 15:13:38
Второй Читатель
- Читатель-2

Я тоже прочитал козловского "Реформатора". Это такое классическое интеллигентско-философское бормотание. Но по крайней мере искренное и честное. Не то что у этих говнюков-Сорокиных.

Очень понравились отношения между братьями, отцом и матерью. Видно, что любят друг друга, как бы ехидно один над другим ни потешались.

А вот эссе, которые пишет один из героев романа, далеко не банальные, совсем наоборот. Ну, например:

"Народ - сволочь! Потому что его, как вонючая пена кипящую кастрюлю, переполняют низменные инстинкты. В сущности, он стремится к самоуничтожению. Народ всегда, тотально и во всем неправ! Власть на то и власть, чтобы не дать ему реализовать свое право на неправоту, которое он, подлец, маскирует сначала под стремление к демократии, а после того как наиграется - под тоску по твердой руке. Как только власть про это забывает, она превращается в ничто! СССР гибнет не потому, что народ его ненавидит, а потому что власть не мешает народу его ненавидеть. Ненавидит же народ его потому, что хочет, чтобы СССР погиб, а он остался. Но так не бывает. Нельзя, находясь в доме, его взрывать - завалит обломками. Но народ этого не понимает."

...И что возразить на это?

236307  2001-12-26 18:28:34
Недовольный
- Начал читать и я.И сразу наткнулся на вот что:

"Беда моих эссе, самокритично признал Никита Иванович, в том, что я не открываю нового, в лучшем случае синтезирую из чужого нового нечто пригодное для вялого обывательского чтения. Стоит ли писать, подумал Никита Иванович, если не открываешь нового?

Выходило, что не стоит."

Вот именно. Таков же и сам роман.

236340  2001-12-27 14:13:29
ВМ /avtori/lipunov.html
- Господину второму читателю!

Вы пишите,

Я тоже прочитал козловского "Реформатора". Это такое классическое интеллигентско-философское бормотание.

А кто Вам рассказал, что интеллигенты исчезли. Или мы должны читать только о маньяках, бизнесменах и журналистах? Почему всякое рефлектирующее, образованное письмо воспринимается как бормотание? Не от того ли, что мы сами утратили тонкость восприятия? Так попса вытесняет высокую классическую музыку.

236349  2001-12-27 18:52:20
Вопрос автору:
- Написано "Роман с продолжением". И действительно, файл обрывается на половине строчки, точнее, даже слова.Это так задумано?

236350  2001-12-27 18:57:02
Еще вопрос автору
- Пусть автор объяснит также, при чем в романе Чехословакия! Почему именно там происходит целая глава?

236351  2001-12-27 19:09:29
Yuli
- Так писать нельзя:
В отличие от с трудом рассмотренной на полу деформированной металлической стрелки, на остреньком носике которой как застывшая слеза висела пластиковая капелька яда.


Повторяю для будущих авторов футурологических сочинений: сегодня резко понизился средний интеллектуальный уровень жителей нашей планеты, что вызвано более высокой готовностью рожать детей у менее успешных в умственном отношении господ, а также нежелании почти всех групп населения упорно заниматься воспитанием потомства. Отсюда и следует вести отсчет. Все прогнозы, не учитывающие этого обстоятельства являются бессодержательными.
Показательно, что по темпам идиотизации населения впереди Америка, страна, в которой производится много продовольствия.
Глупые и сытые люди революций не устраивают, как не устраивают их умные, даже если они голодны.

236448  2001-12-29 07:48:37
Исполнительный
- Тут кто-то сильно рекомендовал читать Козлова. Я читал. Хорошими намерениями выстлана дорога в ад. Роман потерепел поражение, адекватное наполеоновскому замыслу. Автору следовало бы заглянуть в "Краткую литературоведческую энциклопедию" и хоть поинтересоваться, что это такое, романный жанр.

236631  2002-01-05 17:29:54
Библиофил
- Кинофильм по "Дуэли" Чехова назывался "Плохой хороший человек". Вот точно такой же и этот роман: плохо-хороший.

236636  2002-01-05 17:39:01
2-й билиофил - 1-му
- Совершенно точно. Он какой-то кострубатый, все торчит, ни сюжета тебе, ни композиции, а читается с интересом. Это не литературщина.

236645  2002-01-05 18:54:17
Гневный
- Эй, билиофилы 1-ые, 2-ые и прочие! Начал было и я (с вашей подачи) читать этого "Реформатора". Если это и реформатор, то русской грамматики. Там на каждое прилагательное по три прилагательных в скобках. Такое совершенно невозможно.

А этот "Андрей", что призывает здесь к антипутинщине - болван совершеннейший. Не собираюсь даже ничего объяснять. Пусть почитает того же "Реформатора", которого я здесь только что раскритиковал.

236648  2002-01-05 19:04:34
Роман Юрия Козлова "Реформатор" http://www.pereplet.ru/cgi/kandid.cgi?id=96#96
- Валерий Сердюченко о романе Юрия Козлова.

236706  2002-01-07 15:36:01
Кошка Катя
- По-моему, муть страшная - чтиво на уровне дамских романов. Но только я бы рекомендовала автору для большего успеха среди публики вставить побольше любовных сцен, скажем, через каждые 5 страниц. А то очень спать хочется при чтении. Дошла я до того места, где Савва с девушками развлекался за СССР, и поразилась - не жалко же килобайтов на винчестере в "Русском переплете". Да и сам процесс плохо описан, без души, все равно как в передаче "Про это" - скучно невыносимо. Вот, например, можно было бы вставить и вынести на обложку подобный пассаж:

Лунный свет стекал по ее русалочьим волосам и телу, оно мерцало, трепеща в его руках. Две гибкие рыбы извивались, серебрились в танце, волны стонов поднимали и опускали их, захлестывали мне лицо, надвигался шторм. Все тонуло в смутной пелене, и я плакал во сне от желания.

Еще вставить несколько подробностей - и тираж поднимать в два раза. Половину дополнительной прибыли - "РП". А то какое-то механицистско-анатомическое описание. Вы уж извините, что я все про рыбок - кошка все-таки. Зато, как-никак, живое что-то.

248205  2002-08-05 13:07:38
Виктор Перегудов Виктор
- Пока наши тупые СМИ жуют "Голубое сало", Козлов пишет великолепную прозу. Полагаю и эту оценку зауженной, поскольку "Реформатор" потрясает глубиной и болью, мудростью и горечью, философской мощью, о б р а з о м страны и времени. Мне глубоко, искренне (без тени иронии это пишу) жаль тех, кто не в силах по разным причинам подняться до этой вещи. Но таков удел большой литературы.

250916  2002-11-24 17:43:51
Инна Кулшова
- Роман написан в стиле К. Льюиса. Он весьма интересен. Автор - философ. Просьба к владельцам сайта - сделайте роман доступным для чтения. Все время проблемы с переходом на страницу.

254635  2003-12-12 15:28:52
Ольга
- Добрый день! Извините, но у меня вопрос не по теме. Подскажите где можно приобрести книгу Вильяма Козлова "Услышать тебя". Спасибо!

265375  2005-07-08 17:01:07
Геннадий
- Уважаемые,указывать Мастеру как писать нельзя, а как можно - это не отзыв. Напишите лучше, причем так, как по-вашему мнению можно и нужно... Юрий Козлов - единственный живой гений. Не преувеличиваю. Если бы жил Достоевский, уверен, он писал бы не лучше. А может быть (да простит меня Федор Михайлович) даже хуже, чем Юрий Козлов. Суть: Юрий Вениаминович не писатель-технолог а ля толпа сорокиных-пелевиных, он - мистик,духовидец,пророк. И открывшееся ему столь масштабно, что ремесленная состовляющая творчества уже не важна,хотя и в этом он на несколько порядков выше хорошего писателя-технолога.

265377  2005-07-08 23:13:01
Yuli
- Юрий Козлов - графоман. Жизнь устроена несправедливо. Среди тех, кто обладает литературныи талантом, преобладают люди, которые писать тексты не любят. Но среди тех, кто любит писать, преобладают бесталанные.

265378  2005-07-09 09:17:48
Олег Чувакин http://www.pereplet.ru/avtori/chuvakin.html
- Здравствуйте, Yuli!

Оставим Козлова в стороне.

"Среди тех, кто обладает литературным талантом, преобладают люди, которые писать тексты не любят. Но среди тех, кто любит писать, преобладают бесталанные".

Лев Толстой, обладавший и литературным талантом, и гениальностью (художественной созерцательностью), написал, как известно, 90 томов. Антон Павлович Чехов, проживший вдвое меньше, написал 30 томов. Громадное число романов, повестей, очерков и писем оставил после себя Диккенс (самое крупное, но не полное советское издание 1950-х гг. включает 30 томов). 40 томов составляют наследие Джека Лондона.

Эту четверку я выбрал не напрасно: все упомянутые большие писатели трудились ежедневно, преимущественно с утра и до обеда (Чехов еще и вечером). Писание вошло у них в привычку. Выражение "Ежедневно 1000 слов" Лондона стало классическим.

А вот замечательный советский писатель Юрий Казаков написал и вправду немного. Но как написал!..

Нет такой формулы, Yuli: талант пишет мало, бездарность - много.

"Жизнь устроена несправедливо".

Вполне справедливо и строго устроена: гениальных людей и талантливых истинно людей всегда мало, и они одиноки в толпе графоманов-симулякристов вроде Пелевина, эпатажных мазил вроде Малевича или какофонистов вроде Шнитке. Божественный парадокс в том, что истинно реалистический талант сияет на фоне разной нечисти (как Чехов и Бунин на фоне "символистов" и прочих "декадентов"). Одинокость и отрешенность сопровождают гения в его творчестве (Иван Ильин).

"Бесталанных" же всегда большинство. В эпоху перемен, когда из мутных глубин на поверхность всплывают всех мастей дилетанты и посредственности, умеющие задавать тон в культуре, науке и образовании, число "копченых сигов" (Чехов) увеличивается процентов до девяноста девяти. Но ведь они пишут на потребу публики, на фальшивую "постмодернистскую" злобу дня, а не так пишут, как завещал Антон Павлович: "Писать, думая о будущем".

С уважением - Олег Чувакин.

265387  2005-07-10 17:28:25
Владимир Лорченков
- "на фоне "символистов" и прочих "декадентов" - 2Чувакин. Олег, я вам советую перед тем, как постить здесь (да и вообще, где угодно) подобные реплики... так вот, я вам советую перед этим хорошо и много думать. Символисты это, по меньшей мере, Брюсов, Сологуб, Бальмонт и Анненский, а по большей мере - Белый и Блок. Блок, о котором Ходасевич (большой поэт классической традиции)говорил: "Есть Пушкин и Блок, а остальное - между". Поверьте, вы не делаете ничего хорошего ни для памяти Чехова, ни Бунина, упоминая их таким образом. Я думаю, величие Чехова не требует унижения других хороших русских авторов.

265388  2005-07-10 17:31:31
Владимир Лорченков
- "на фоне "символистов" и прочих "декадентов" - 2Чувакин. Олег, я вам советую перед тем, как постить здесь (да и вообще, где угодно) подобные реплики... так вот, я вам советую перед этим хорошо и много думать. Символисты это, по меньшей мере, Брюсов, Сологуб, Бальмонт и Анненский, а по большей мере - Белый и Блок. Блок, о котором Ходасевич (большой поэт классической традиции)говорил: "Есть Пушкин и Блок, а остальное - между". Поверьте, вы не делаете ничего хорошего ни для памяти Чехова, ни Бунина, упоминая их таким образом. Я думаю, величие Чехова не требует унижения других хороших русских авторов.

265390  2005-07-11 10:23:05
Олег Чувакин http://www.pereplet.ru/avtori/chuvakin.html
- Уважаемый Владимир!

Общеизвестно, как относился к декадентам Чехов: "Какие они декаденты, они здоровеннейшие мужики! Их бы в арестантские роты отдать".

Не секрет и то, что писал о символистах Бунин: "Кстати сказать, узнал я из этих "Верст", что "гениальный" Белый написал новый роман и как именно написал он его. Вот несколько образчиков: Заводнили дожди. И спесивистый высвист деревьев не слышался: лист подвеялся; черные россыпи тлелости тлели мокреслями... Пальцы дергунчики выбарабанивали дурандинники... Лизашка откликнулась, с грудашкою, вовсе не грудкою, и не большого росточка... Прическа куртиночка; вся толстотушка... Груди ее были тряпочки; ножки ее были палочки; только животик казался бы дутым арбузиком... И так далее, и так далее".

А Иван Ильин в "Основах художества" писал так: "И надо всем этим царит какая-то чувственная возбужденность, нервная развинченность и духовная пустота, - три свойства, все вместе определяющие атмосферу современного "модернизма" в искусстве. Чтобы убедиться в болезненности и в бездуховности современного искусства, достаточно вслушаться чутким слухом и здоровым духом в то, о чем вопит или вскрикивает музыка Рихарда Штрауса, Скрябина и заразившихся от них "новаторов"; надо испытать и понять, куда она нас тянет, чем она нас заражает, какие медитации она нам навязывает. Надо верно уловить, о чем скрежещет, дребезжит и балаганит музыка Стравинского; надо духовно постигнуть, о чем вавилонски столпотворит, иногда сразу в различных тональностях, музыка Прокофьева. Какими судорогами, какими гримасами, какими химерами, детищами мрака и хаоса - населяет эта музыка художественные пространства нашей души. Необходимо дать себе отчет в том, в какую духовную смуту, в какие религиозные соблазны вели нас русские предреволюционные поэты, начиная от Александра Блока, Андрея Белого и Вячеслава Иванова и кончая Маяковским и Шершеневичем, писавшим в Москве на стенах Страстного монастыря кощунственный вздор: "Бог, отелися!" <...> Что это все - искусство или гниение? Что происходит в бессознательном у людей, которые этому предаются и этим наслаждаются? Каким духам они служат? Какие химеры они испускают из себя и впитывают в себя? Не духовный ли недуг? Не душевная ли болезнь? Не хаос ли безбожия? <...> Выветрилась религиозность и оскудела духовность в бессознательной глубине современного человека. И потому в творчестве его обессилилось и исчезло вдохновение. Люди продолжают нуждаться в искусстве и "делать" его., А вдохновения нет; и вот место его занимается или нечистым опьянением, создающим помешанное "искусство", или же рассудочною выдумкою и формальным наслажденчеством, когда людям безразлично, что создавать, лишь бы были "новые краски", "резкие линии", неслыханные манеры, пряные звучности, изысканные выверты и словосочетания, невиданные телодвижения, потрясающие душу "трюки". <...> Это искусство родится из утомленной, пустой, скучающей души; именно поэтому оно ищет эффекта, занимательности, возбуждения, шума, треска, дребезга и нервной щекотки. Оно обращается к скучающим, пустым, утомленным душам, которые смотрят на искусство, как на своего рода "возбуждающее средство". <...> Кризис современного "искусства" состоит в том, что оно утратило доступ к главным, священным содержаниям жизни и погасило в себе художественную совесть. О главном, о мудром, о священном искусству модернизма нечего сказать; ибо те, кто его творят, не испытывают, не воспринимают, не видят этого Главного. Они одержимы личною прихотью и в лучшем случае личною химерою, полагая, что яркое и эффектное выявление ее создаст настоящее искусство. Но именно поэтому их "искусство" или просто удовлетворяется ничтожным и пошлым (модернистическая живопись, французские романы наших дней, предреволюционная поэзия Игоря Северянина, беллетристика Андрея Белого, новейшая архитектура европейских городов, подавляющее большинство кинематографических пьес, музыка Стравинского), или же пытается выдать свои создания за какие-то высшие "пророческие" прозрения и достижения, по-хлыстовски смешивая блуд и религию (поэзия Александра Блока и Вячеслава Иванова, "экстазы" и "мистерии" Скрябина, и вообще все течения русского искусства, зараженные духом В. В. Розанова). Читая это, слушая это, видя это, нельзя не испытывать чувства стыда и тоски: мучительно стыдно, что они не стыдятся "творить" так и такое, что они сознательно и открыто не постеснялись погасить в искусстве тот священный трибунал Духа и Вкуса, который в душе помешанного угасает невольно, катастрофически, вследствие напора безвыходно кипящих страстей... Поистине большевистская революция осуществила в имущественных, государственных и общекультурных отношениях именно то самое упоение вседозволенностью, именно тот самый бред страстей и похоти, именно ту самую идеализацию греха, именно то самое разнуздание инстинкта, которое в искусстве осуществляло у нас это предреволюционное поколение "модернистов". И большевистское искусство, начиная от Мейерхольда и кончая Маяковским, - только довершило по-своему все это разложение и проявило этот кризис с вызывающим бесстыдством духовного "помешательства". <...> Русский художественный гений не угасал и не переставал творить за эти годы предреволюционной и революционной смуты. С нами вместе, и здесь, в зарубежьи, и там, в подъяремьи он продолжал жить, страдать и творить на всех путях и языках искусства. Но слышим ли мы его? Узнаём ли мы его? Научились ли мы отличать художественное от гнилостного, великое от пошлого, целительное от погибельного, мудрость от соблазна? Или нам нужны еще дальнейшие очистительные испытания и страдания? Умудримся же и научимся! России нужен дух чистый и сильный, огненный и зоркий. Пушкиным определяется он в нашем великом искусстве; и его заветами Россия будет строиться и дальше" (конец цитаты).

Да, именно Пушкиным определяется, Пушкиным, которого футуристы-модернисты "сбрасывали" с "парохода современности" и после смерти которого (и смерти Лермонтова), по выражению, приводимому Солоухиным, "дерево русской поэзии пошло в сучья".

Недаром после "золотого века" литературы наступил "серебряный". Наш, XXI век, век релятивистского постмодернизма, не потянет у потомков и на бронзовый.

265391  2005-07-11 10:55:07
Владимир Лорченков
- Уважаемый Олег. Тот , кто плюет на "серебряный век" русской литературы, плюет и на ее "золотой век". Больше мне вам сказать нечего.

265398  2005-07-12 13:44:07
Доктор Кью - Марине Ершовой
- Уважаемая коллега, Вам еще не надоело искушать судьбу ? Она ведь дама своенравная , может и взбрыкнуться .Как там у классиков :"...ты с ума сошла, Коза, бьешь Десяткою Туза ..":(( Да и на кой Вам это нужно ? Меньше будете знать, дольше будете жить . Это я Вам как доктор говорю.

297212  2011-10-25 15:37:31
Сергей
- Моё мнение, сортирный писатель. Пару книг прочитал, могу точно сказать; такое можно читать только сидя на горшке, когда чем то надо заняться

297218  2011-10-25 23:36:33
Куклин
- Сережа, мне досталась неприятная судьба быть литературным гуру увлекшегося милитаристической идеологией сорокалетнего недоросля, потому я даже подумал, что работаю с твоим инфантильным разумом безуспешно. Но вдруг из тебя сквозанула слабенькая, но искорка, как из выброшенного из чеченского костра кусочка овечьего навоза, - в виде поста номер 297194, который на самом-то деле является вершиной всего твоего так называемого творчества. Сбереги ее, не дай задуться ветром из собственных твоих чересчур гневливых уст, подбрось пищу огоньку своего слегка пока лишь прозревшего сердца, пусть даже кизяком войны. Ибо кто еще из литераторов твоего поколения расскажет обо всем тобой мимоходом сказанном, а на самом деле являющемся сутью всякой войны?

А если еще и расскажешь, как неискупаемый грех торжествовал в победившей Россию Чечне, то может случиться так, что мы сможем прочитать книгу настоящего новорусского писателя-баталиста. Подумай о том, насколько был боевым кабинетный генерал Лебедь, к примеру, дважды изменивший присяге, подписавший самые позорные в истории России хасавюртовские бумажки, грабивший Красноярсий край самым бесчетным образом, про о лукуловы пиры за счет обездоленных россиян нынешней чеченской верхушкой, приведенной к власти в том числе и тобой.То есть займись делом, а не бессмысленными спорами в Дискуссинонном клубе, угождением и соужбой Нихаласу Вернеру, участвовавшему как раз-таки в Чечне не в боевых действиях, а в подписании вышеназванного позорища. То есть живи так, чтобы не было тебе мучительно больно и стыдно перед детьми и внуками за совершенные тобой неблаговидные проступки. А именно: не пиши доносов на коллег, и не пиши грязных слов в авторском тексте, не верь википедиям, уважай стариших, мой руки перед едой и после посещения туалета, читай классиков, не заигрывай с членами стай, организованных по национальному признаку, и страрайся думать не по шаблонам, не по уставу, а самостотельно. Хотя бы 1 рз в день по 5 минут.

299236  2012-02-09 12:13:02
Ирина
- Всем, кто прочел "РЕФОРМАТОРА" - вчера случайно узнала о проекте макета России, который делает один товарищ в Питере. Прочла это сообщение и сразу же вспомнила "РЕФОРМАТОРА"! Мистика какая-то! Да и сам автор этого проекта то же человек донельзя необычный... Посмотрите "Родина непуганых человечков" в любом поисковике. Интересно, что вне прочтения этой книги новость не кажется такой выдающейся, нежели в связи с ней!))

Русский переплет

Copyright (c) "Русский переплет"

Rambler's Top100