ВОЛЖСКОЕ

ЗАТМЕНИЕ

Ярославская повесть

Повесть представляет собой литературно--художественное сочинение и не претендует на исторически точное воспроизведение событий июля 1918 года в Ярославле и их действующих лиц.

На Кашинской пристани

День стоял солнечный, жаркий и пыльный. Обычный ярославский день в самом разгаре лета. Тихо и душно было на городских улицах, и редких прохожих спасали от палящего солнца густые старые липы вдоль мостовых, заросшие скверы и бульвары. Ночью прошёл ливень, кое-где ослепительно сияли лужи и сейчас, поздним утром, чувствовалась ещё стремительно уходящая ночная свежесть. На смену ей шла влажная, тяжёлая духота.

И лишь на Волжской набережной, у пристаней, было сегодня, как нигде, многолюдно и шумно. Грохотали на свозе телеги. Тукали копытами, поводили впалыми боками и резко фыркали исхудалые лошади. То и дело вздымались и щёлкали кнуты, грубо кричали возчики, бранились грузчики и визжали мельтешащие дети.

Пристаней на Волге в Ярославле было когда-то много. Одна другой краше, с причудливыми, как терема, дебаркадерами, они кичились своими залами, буфетами, ресторациями, соревновались в умении очаровать пассажиров и грузовладельцев. Каждая пристань гордо выставляла напоказ название хозяйской пароходной компании: "Самолёт", "Кавказ и Меркурий", "Рубин", "Товарищество Кашина". И в те ещё не столь далёкие лучшие времена на Волге было тесно от пароходов. Грохот, гудки и колёсный переплеск не смолкали день и ночь всю навигацию. Но теперь от былого величия остались лишь две капитальные пристани -- бывшие Кашинская и "Самолёт". Была у Семёновского своза ещё одна -- утлая, шаткая, грубо сколоченная, откуда три-четыре раза в день ходил на Заволжскую сторону, в Тверицы, маленький пароходик "Пчёлка". Другие пристани были закрыты, а роскошные дебаркадеры отбуксированы в затон, где потихоньку разбирались на дрова. О лучших временах в городе говорили охотно, много и звучно, но на деле их давно никто не ждал.

И то, что происходило сейчас у Кашинской пристани, было лишь слабой, жалкой карикатурой прошлого. Стояли, сидели, шастали туда-сюда встречающие, уезжающие, просто зеваки. Тут и там шла вялая торговля и мелькали мешочники -- мрачноватые бородатые мужики в стоптанных сапогах, мятых картузах и кепках. С деньгами было туго и, имея такое богатство, как суррогатный -- пополам с соломой -- хлеб, сухари, грубую тёмную муку, пахучий табак-самосад, можно было обзавестись кухонной утварью, полезными в хозяйстве инструментами, добрым мотком ценной материи на пошив одежды. Да и то: большинство горожан щеголяло в старом, поношенном, латанном-перелатанном затрапезе, сохранившимся ещё со старых, довоенных времён. Затянувшееся лихолетье научило их ценить на вес золота любую мелочь. А не каждый легко расстанется с золотом. Даже под угрозой голода. Потому и не имели успеха мешочники. Люди, потупясь, шли мимо них.

А у пристани стоял и скупо дымил старый, кургузый, закопчёный пароход. Местная линия речного сообщения еле жила. Но её сил ещё хватало на один рейс в три дня до Рыбинска и обратно, в Кострому. Расписание давно не действовало. Отход -- по прибытию и загрузке. Подходя к Ярославлю, пароход давал длинный, старчески дребезжащий гудок, и со всех выходящих на Волжскую набережную улиц и переулков начинали стекаться люди. Это был маленький праздник. Уже потому, что пароход ещё ходит, что теплится на реке жизнь несмотря на все революционные передряги. И то, что тремя-четырьмя годами ранее казалось странным чудачеством -- пойти посмотреть на пароход -- теперь было важным для жизни ритуалом.

Погрузка и посадка уже заканчивались. На палубе плотно расселись основательные крестьяне из приволжских деревень, городские мастеровые с сундучками, вездесущие мешочники. Промелькнули два тощих студента с обшарпанной гитарой. Предотходная сутолока понемногу стихала.

У самого входа на облупленный дебаркадер, чуть в стороне от людского потока, стояли и негромко разговаривали двое мужчин. Было им на вид лет по сорок с небольшим. Один, высокий и худой, в поношенном пиджаке, серых брюках и пыльных сапогах, заметно сутулился и, задумчиво покусывая нижнюю губу, с напряжённой вопросительностью взглядывал на собеседника. Боевые кисточки давно не стриженых усов под прямым, с широкими крыльями носом настороженно пошевеливались, а короткая, чуть растрёпанная бородка слегка топорщилась. Он что-то говорил, с трудом выталкивая слова. Собеседник же, среднего роста, крепкий и подвижный, облачённый в неновый, но почти щегольский костюм-тройку с часовой цепочкой на жилетке, выглядел спокойным и даже весёлым. Он тоже был усат, но кончики его ухоженных и тщательно подстриженных усов лихо загибались вверх, отчего на жёстких губах чудилась недобрая, презрительная улыбка. Тонкий, хрящеватый, хищно-чуткий нос, казалось, то и дело принюхивался к воздуху. Пристальные, внимательные серые глаза блестели, но этот блеск был холоден и страшноват. Что-то неживое, жестокое и тоскливое мерещилось в нём. Но это -- если присмотреться. А так эти два человека не обращали на себя никакого внимания. Обычные служащие какой-то советской конторы, мало ли их"

-- Ну, Виктор Иванович" В час добрый, -- тихо проговорил высокий, вздохнул и глянул украдкой через плечо собеседника на кресты и купола церкви Петра и Павла. -- С Богом. От успеха вашего дела зависит всё" -- он нервно сглотнул и осёкся.

Собеседник выразительно, прожигающе взглянул на него, склонил набок голову и вдруг улыбнулся. Коротко. С язвинкой. Будто колкость какую сказать хотел. Покосился на скучающего неподалёку конного милиционера, на двух молодых бездельников, что стояли, облокотясь о перила, и лузгали семечки.

-- Отойдём, Александр Алексеевич. Вон туда" А то проходу мешаем. Люди с поклажей идут, а мы" -- и, прихватив своего приятеля за локоть, повлёк его через дебаркадер в дальний угол пристани у носа парохода. Здесь и в самом деле было пусто, и никто, даже случайно, не мог их слышать.

-- Волнуетесь, Александр Алексеевич. Нехорошо, -- покачал он головой, всё так же ехидно улыбаясь из-под острых усов.

-- Мало нас. Слишком мало, Борис Викторович. Вы же понимаете, что даже в случае вашего успеха в Рыбинске" -- чуть сдавленно, но спокойно проговорил Александр Алексеевич.

-- Тут уже нечего обсуждать. Всё решено. Помощь мне обещана твёрдо. Наше дело -- верить. И продержаться. Три-четыре дня. Самое большое -- неделю. Ваши сомнения мне понятны, но назад не отыграть. Верьте. Это уже полдела, -- отрывисто и веско проговорил собеседник. -- И прошу вас, Александр Алексеевич, соблюдайте конспирацию. Здесь даже стены могут слышать. Я -- Виктор Иванович.

-- Виноват. И спасибо, что обнадёжили, -- съехидничал, не выдержав, Александр Алексеевич. -- Я сделаю всё и пойду до последнего. Как и вы. Тут никаких сомнений. Но почему вы так верите" им? -- и указал взглядом куда-то вверх по Волге.

-- Просто я хорошо их знаю. Для них деньги -- всё, им ни царя, ни Бога не надо. Такими деньгами там не бросаются. А если бросаются, то знают, что смогут их с лихвой вернуть. Вот и всё, -- с жестяной усмешкой пожал плечами Виктор Иванович. -- А если это и не так, -- улыбнулся он шире, но уже добрее, -- у нас же с вами, Александр Алексеевич, всё равно другого пути уже нет. Вот и вся моя вера.

-- Воля ваша, Виктор Иванович. Но здравый смысл" -- усмехнулся в свою очередь Александр Алексеевич, и смутная тень пробежала по его хмурому лицу. И мелькнула странной досадой в карих, непроницаемых, чуть навыкате, глазах.

-- А здравый смысл здесь плохой советчик, дорогой мой Погодин. Дело надо делать. А резонничать -- после. На почётном геройском отдыхе. Только так. А иначе -- пуля в лоб. Не чужая, так своя. Собственноручная. Вот и все резоны, -- и Виктор Иванович счёл нужным смягчить сказанное лёгкой, но многозначительной улыбкой.

Александр Алексеевич резко выпрямился. Губы под усами-кисточками плотно сжались, густые брови сползлись к переносице. Но он промолчал. Лишь длинно выдохнул воздух их широких ноздрей.

-- Вот за это я вас и ценю, Погодин. Выдержка в нашем деле -- всё. И верю в вас. Ну, прощаемся. Пора" -- и Виктор Иванович кивнул в сторону капитанского мостика. Туда уже забрался капитан в ветхом штопаном кителе и старомодной фуражке. В руках он вертел жестяной рупор, готовясь скомандовать отход.

-- Постойте, да ведь рано ещё, -- с недоумением поглядел Погодин на часы-луковицу, а потом на Виктора Ивановича. Тот кивнул, и по его лицу скользнула загадочная усмешка.

-- Так надо. Всё сговорено. А нам с вами зазор во времени не повредит, так ведь, Александр Алексеевич?

Погодин пожал плечами и кивнул.

-- Прощайте, -- тихо проговорил Виктор Иванович. -- Впрочем, какого дьявола" До свиданья. До скорого победного свидания! Связи больше не будет, так что действуйте, не ждите.

-- Удачи вам. С Богом!

И они коротко обнялись. Виктор Иванович подхватил свой маленький дорожный саквояжик, обошёл изгородь и шагнул по сходням на палубу. Капитан рявкнул что-то в рупор и дал хриплый, прерывистый, прокуренный дешёвым углём гудок. Отдали швартовы, и пароход закачался, заколотил, заплескал колёсами.

Погодин, не глядя больше на отходящий пароход, резко повернулся и зашагал к набережной. Наспех проверился на ходу на возможную слежку. Ничего подозрительного. У здешних стен ушей, кажется, нет, зря опасался Виктор Иванович. А чтобы остановить его, Погодина, нужны, помимо ушей, ещё и крепкие вооружённые руки. А они у Советов слишком слабы и коротки.

Теперь мы вдвоём

Пароход уже отвалил от пристани и, плеща колёсами, разворачивался носом к фарватеру. Тяжёлая, кургузая, как торец поросячьего корыта, корма ворочалась уже метрах в десяти от дебаркадера. И тут, толкая и задевая последних пассажиров, провожающих, встречающих и зевак, на пристань влетел рослый, неуклюжий, взмокший от бега парень лет шестнадцати в белом картузе, пёстрой, в тёмную крапинку, косоворотке и грубых мешковатых высветленных брюках под ремнём. На форменной латунной пряжке сверкнул затейливый вензель .ЯрРУ". Стоптанные, шитые-перешитые сандалии звонко зашлёпали по настилу. На округлом, простоватом, остроносом лице -- нетерпение пополам с перепугом. Карие глаза под белёсыми, выгоревшими бровями блуждали. В них -- отчаянье и вопросительность. Полные, с упрямым изгибом, губы плотно, до белизны, сжаты. Проскочив дебаркадер, он вылетел к причалу и застыл, вцепившись в деревянный струганный пыльный брус ограждения. Жадно впился распахнутыми глазами в уходящий пароход. И тут же вздрогнул, передёрнулся всем телом. С кормы, из правого угла, облокотясь на туго натянутый леер, на него -- прямо на него! -- пристально и многозначительно глядел какой-то человек. Его лица нельзя было уже разглядеть, видны были лишь глубокие залысины на высоком лбу, чуткий хищный нос, щегольски закрученные усики. Но глаза, как две светящиеся иголки, пронизывали насквозь, холодили сердце и высекали по спине крупные мурашки. "Господи, кто это" Что это"" -- вопросительно пролетали перепуганные, рваные мысли. Смиряя оглушительно колотящееся сердце, парень перекрестился и открыл глаза. На удаляющейся в пенном следе корме страшноватого пассажира уже не было. Показалось? Мало ли всяких" Особенно сейчас, когда нормальных людей ищи-поищи! Но эти глаза" Змеиное в них что-то. Пронзительное и безжалостное. Унимая дрожь в руках и пересиливая нахлынувшую слабость, Антон облокотился о брус. Опоздал! В самый неподходящий момент опоздал! Опоздал проводить Дашку, помочь поднести вещи, попрощаться, в конце концов" И вдруг опять вздрогнул и затрясся. Дашка! Господи, Дашка там, на этом пароходе! Вместе с этим страшным типом!

Пароход уже вышел на фарватер и лениво плюхал вверх по Волге к кружевному железнодорожному мосту. Антон, сжав кулаки и закусив губу, метался по пристани. Догнать" Опередить" Но как? Немыслимо. Невозможно! Господи, ну почему? Ну почему всё так? Прибеги он пятью минутами раньше -- всё было бы по-другому"

Что и как было бы по-другому, Антон не понимал толком. Знал одно: может случиться беда, и он, Антон Каморин, не сумеет помочь Даше, которая ни о чём не подозревает. А пароход втягивался уже под мост. И долетевший до пристани хриплый, кашляющий, прерывистый гудок прозвучал для Антона, как издевательская насмешка.

И это слегка усмирило. Как водой холодной в лицо плеснуло. "Да чего я в самом деле? -- одёрнул он себя. -- Ничего не случилось. И не случиться. Среди бела-то дня! Не свечереет ещё, а она уж в Рыбинске будет" Тьфу, я-то дурак""

Он снял кепку, вытер ею вспотевшее лицо и медленно пошёл с дебаркадера на берег. Но предчувствие, странное и страшноватое, тяжело сосало в груди. "Что-то будет" Что-то будет", -- шумело в ушах. И, вспоминая жуткий взгляд незнакомца, Антон вздёргивал плечами и озирался.

Конный милиционер на нижней набережной бросил на него безразличный взгляд, выудил из матерчатого шлема-богатырки очередную крыжовину, бросил в рот, раскусил и блаженно поморщился на солнышко. В июльскую жару кислый крыжовник -- самое то"

А пароход уже пропал из виду. Только облако бурого дыма за мостом медленно рассеивалось над волжской рябью.

"Дашка" Странная она, -- уже спокойно думалось Антону. -- Чудная. Загорелось уехать, видите ли" Нет, тут что-то не то. Бледная, нервная, дёрганая и осунулась как! Глаза одни" Случилось что-то. Факт, случилось. Только разве она скажет""

С Дашей, девчонкой-ровесницей, Антон провёл всё детство. Их отцы, слесаря железнодорожных мастерских, очень дружили между собой. Сообща готовили детей к учёбе. Своей матери Антон не помнил: она рано умерла от скоротечной чахотки. И добрейшая тётя Нина, Дашина мама, билась с обоими малышами, обучая их грамоте и счёту. Дашка, сероглазая, курносая, в мелких веснушках, с коротенькой, как морковка, пшеничной косичкой, была очень мила и смешлива. Вот только болтала без умолку, как трещотка, и медлительный, немногословный Антон выносил её с трудом. Хотя и любил. Как сестру.

Но вскоре их разлучили. Дашу определили в женскую гимназию, а Антон поступил в реальное училище. Отец был твёрдо убеждён, что классическое образование работящему мужику ни к чему. Встречались они теперь куда реже, да и негде было встретиться: гимназия и училище находились в разных концах города.

А потом детство кончилось. Внезапно и навсегда. Грянула война. Дашин отец, дядя Максим, ушёл на фронт добровольцем несмотря на железнодорожную бронь. Там он через год и погиб. Каморины в меру сил помогали вдове и сироте дочке. Но сил было немного. Наступили скверные времена, и самим надо было как-то держаться "на плаву". Хорошо хоть, Даша училась теперь в гимназии бесплатно как дочь героя, погибшего за царя и Отечество. Она повзрослела, вытянулась, но стала мрачной и молчаливой. И тень -- смутная и болезненная -- легла на её бледное лицо. Это делало её ещё больше похожей на мать. Тётя Нина, невысокая, подвижная, набожная женщина тоже вся как высохла, помертвела и не снимала траурного платка. Общаться с ними было непросто.

А потом разразилась революция, и события ринулись вскачь, одно другого страннее и непонятнее. Все -- от мала до велика, от важного и осанистого городского головы до презренного ассенизатора заговорили вдруг о политике. Политика была везде. Она гремела на улицах, шелестела на разные лады по домам, и даже в кухонной кастрюльке под крышкой была политика. Потому что наступал голод. С работой в городе становилось всё хуже, и временами просто-напросто нечего было жрать. Спасибо, огороды выручали.

Сюда, в древний, тихий Ярославль, революционные веянья почти не долетали. Жизнь шла через пень-колоду, всё более скудея и ужимаясь. Слава Богу, совсем отменили плату за учёбу, иначе бы -- прощай, училище. Разрываясь между учёбой и случайными заработками -- совестно было сидеть на шее у отца -- Антон несколько месяцев не видел Дашу. Не до встреч было. А потом революция заложила очередной вираж, и к власти пришли большевики. Отец теперь до ночи пропадал в своём депо по партийным делам. Антон только тогда и узнал от него, всегда сдержанного и молчаливого, что он уже больше года в большевистской партии. Но таких, как Василий Андреевич, в городе было немного. Ярославцы настороженно и неодобрительно присматривались, принюхивались к новым властям, не зная, чего от них ждать. Притихли, затаились, исчезли с глаз долой некогда знатные люди -- купцы, заводчики, видные дворяне. Но это была недобрая, взрывоопасная тишь. Все чего-то выжидали, пытались в сумасшедшем нагромождении событий прозреть будущее. Но оно пока не вырисовывалось.

Зимой этого года отец распрощался с сыном и уехал работать в Мос�