ЛЕТЕЛИ

СНЕЖИНКИ...

РАССКАЗ

Снег зарядил с полудня. Отхлестав город и людей злой жёсткой крупой, он вдруг смягчился, подобрел, потеплел. И поплыли по воздуху, медленно вальсируя, большие, тяжёлые, сырые хлопья. Снег лепил без разбора, оседая мокрой белизной на скамейках, автобусных остановках, на крышах стоящих машин. Таял и смешивался с уличной слякотью, хлюпая под ногами прохожих. Оседал минутной сединой на женских волосах. Стекал непрошенными слезами по хмурым окаменелым мужским лицам. Словно желая наверстать упущенное, щедро осыпал он город, который настроился было уже встречать Новый год без снега. Он шёл взахлёб, безудержно и жадно, будто в первый и последний раз в жизни. Снег был везде. В подъездах, квартирах, магазинах стряхивался он с шапок, воротников и плеч сверкающей пылью и каплями воды. Тяжело обрушивался с деревьев и провисших проводов. Лез за шиворот, летел в лицо, заставляя людей ёжиться, отдуваться и отмахиваться.

Не разбирая дороги, меся и разбрызгивая башмаками слякотную поволоку тротуара, Тальянцев, прибито сутулясь, безучастно шагал среди толпы в сторону метро. И не было для него ничего и никого вокруг, лишь длинный промозглый коридор его пути, увенчанный алой зазывной буквой "М". Лишь бы скорее. В тепло. В вагон. Куда-нибудь. Подальше от непогоды.

Оказавшись под землёй, он стряхнул с себя снег и воду, передвинул матерчатую кепку со лба на затылок и на ходу огляделся. Безликие, мокрые, заснеженные люди штурмовали стеклянные двери, просачивались узкими потоками через турникеты и уносились эскалаторами вниз, в тёплое, пахнущее погребом, резиной и машинным маслом чрево столичной подземки. Милиционеры с гадостным блеском в глазах выдёргивали из толпы то явно нерусских, то пьяных. И тех, и других было одинаково много. Три воинственных тётки в метрополитеновских каскетках встали визжащей и тявкающей стеной на пути невзрачного мужичка, который держал в объятиях разлапистую двухметровую ёлку. Тальянцев усмехнулся. Да, чёрт возьми... Завтра Новый год. И хорошо бы ему сейчас не искать сомнительных встреч, а ехать домой.

Сбежав по эскалатору, он застыл посреди длинного зала станции. Рослый, костистый, но какой-то мешковатый, будто внезапно исхудавший Илья Муромец. Не то витязь на распутье, не то заплутавший бродяга. "Домой?" - размышлял Паша, незаметно для себя делая неувереннный шаг. Хорошо бы домой... Там ждут его, там ему верят. Всё ещё верят... Убаюканная сказочным снегом, будет посапывать в своей комнате дочка-первоклассница, а они с женой после чая сядут в тёплой и уютной кухне и будут перебирать ёлочные игрушки, готовить их к празднику... Тальянцев грустно улыбнулся, понимая, что этой идиллии, наверно, никогда уже не будет. Слишком крепко сросся он с тягучим чувством вины, с гнусной необходимостью врать и оправдываться. И всякий раз это было как впервые. Неуклюже и стыдно.

" А Ольга? - думал он. - Она ведь будет ждать. Весь вечер... Обмануть её - лучше? Ей плохо, она одна... Она хорошая. Она ни в чём не виновата..."

Очнулся Паша уже в вагоне, когда за ним захлопнулись, гулко стукнув друг об друга, двери. Поезд сорвался с места и с воем стал набирать ход. Тальянцев с тоской проводил глазами станцию, платформу напротив и подходящий к ней поезд. Свершилось. Что это - судьба? Или слюнтяйство? Ладно. Раз уж само собой сложилось - так и быть. А домой он сегодня всё-таки уедет. Последней электричкой.

Он устало зажмурился и с лёгким нажимом провёл ладонью по лицу. И из этой сдавленной темноты глянули на него укоризненно и обволакивающе усталые глаза жены. Он вздрогнул всем телом и заморгал, уставясь в одну точку. "Да. Она всё понимает, - с приливом непонятной злости подумал он. - Ну и что ж мне теперь? Самого себя высечь?! Можно подумать, сама она..." Но тут он осёкся. Ему не в чем было упрекнуть её. И именно это как раз и вызывало жгучий стыд, странную зависть и бессильную, тупиковую злость. Но усталость прошедшего дня и неудержимо влекущая близость тайной встречи заглушили его неугомонную, старчески-ворчливую совесть.

А на другом конце Москвы, над многоэтажным спальным районом, снег шёл ещё сильней, ещё отчаянней. Тальянцев понял это, даже не выйдя ещё из метро, когда увидел людей, шедших навстречу ему по лестнице. Озадаченные, смешливые, удивлённые, раздосадованные, но одинаково мокрые лица, припорошенные волосы и шапки, свежая сырость на ступенях... Отвесная, чуть покачивающаяся белая стена за стеклянными дверями. Еле видные мерцающие блики уличных фонарей. Паша приналёг на дверь, поймал грудью, лицом, плечами упругую снежную волну и, отдуваясь, выбежал на улицу. Хотелось дико вскрикнуть и зафыркать по-лошадиному. От мокрого озноба перехватило дыхание. Но он справился и, пригибаясь и щурясь навстречу снегу, побрёл, утопая по щиколотку. Оглянувшись, он уже не увидел собственных следов. Да и входа в метро не увидел, лишь расплывчатое красное пятно буквы "М" слепо глядело ему в спину. Изо всех сил щурясь и часто махая перчаткой перед глазами, он разглядел нужный ему шахматно желтеющий окнами девятиэтажный дом. И пошёл. Дороги не было. Ведущие от метро тротуары были напрочь - по бордюр - занесены снегом, и он торил свою дорожку, наугад поддерживая направление и смотря только под ноги. Через пару минут этого слепого хода он резко остановился, наткнувшись на что-то мягкое и ужасно колючее. Это была ёлка. Или нет. Еловый лес. Потому что дальше темнела сплошная перемешанная со снегом стена из зелёной хвои. Паша опешил. Не было этого. Не было, когда он неделю назад провожал её. Тополя были и липы. Голые, мрачные, чёрно-серые, со скукоженными остатками листвы. Откуда это? - ошарашенно моргал Паша, ловя глазами мокрый снег. Так вот стоял и моргал, уцепившись руками за еловые ветки. А по освещённой еле живыми фонарями опушке медленно плыл к нему по воздуху сугроб. Паша вздрогнул всем телом и, борясь с пронизывающими мурашками, уставился на него.

- Здравствуйте... С наступающим, - заплетаясь, фальцетом проговорил сугроб. Жёлтый свет ближайшего фонаря вовремя упал на него. Блеснули беззащитно, но холодно круглые очки с толстенными линзами и горестное заострённое лицо провинциального интеллигента под зонтом.

- Спасибо... - отозвался Паша. - Где я?

- Базар... - еле проговорил он.

- Что-что?

- Базар. Ёлочный, - с хриплым напором ответил интеллигент.

- А...а вы кто?

- Я? Студент. Гнесинское училище. Скрипка, - поклонился он и

покачнулся. С зонта обрушился снег. - Ёлочку хотите?

- Да я... - словно оправдываясь, начал Паша.

- А я? - агрессивно, с клёкотом в голосе перебил скрипач и пошатнулся. - А я? - и икнул, - я-то что сегодня жрать буду, а?

И полумёртвые глаза, увеличенные мощными линзами, страшно глянули на Пашу.

- Ты эту ёлку не бери. Некондиция, - пролепетал он, доверительно хватая его за руку. - Я сейчас тебе... Тут есть... - и, пошатываясь, потянул его за собой.

- Вот тут. Выбирай... - и опять икнул. - Вот. Как раз... Ик! Как раз для тебя. Маленькая, крепенькая... Пушистая. Нравится? Вижу. Держи! - скрипач выдернул ёлку из сугроба и протянул Паше. При этом он старался оставаться неподвижным, но ноги его непроизвольно выписали резкую петлю, и он, вздрогнув, едва не сел в снег. С зонта съехала белая глыба. Паша, оторопев, принял ёлку в объятия.

- О! Прекрасно смотритесь! - попугайски крикнул студент. И, зажав черенок зонта под локтем, достал калькулятор, постукал по нему сбоку и объявил цену. Терпимую.

Паша автоматически полез в карман, прижимая к себе другой рукой ветвистую полутораметровую ёлку. Вынул деньги, отсчитал, протянул и пошёл дальше, напрямик, держа ёлку на отлёте. Через пару минут он очнулся было, но увидел позади себя лишь пёструю снежную стену. Чудно... И вообще, зачем ему ёлка? Он же хотел купить цветы. Ну да ладно. Пусть будет ёлка. Это даже уместнее. Успокоенный этим, Тальянцев подхватил свою пушистую спутницу за тонкую колючую смолистую талию и понёс. Вперёд. Напрямик. К светящейся шахматной доске длинной, как Китайская стена, девятиэтажки.

Здесь, во дворе, ветра уже не было, и снег плавно и отвесно летел, будто тёк с неба. Летел - и падал, и оседал во двор с лёгким, чуть слышным стрекотом. Всё во дворе - скамейки, машины, грибки и карусели детской площадки - исчезли вдруг, оставив вместо себя белые горы, холмики, сугробики. И даже простецкие, никем не замечаемые ранее бельевые верёвки преобразились в толстые белые пушистые колбасы. Всё это, слегка подсвеченное желтизной подъездных фонарей, выглядело ожившей вдруг новогодней сказкой. Ожившей - и замершей в ожидании главного волшебства. И лишь смурной, согбенно опершийся на лопату дворник не ждал никаких чудес. Каменно застыл он в тягостном раздумье, и его совершенно убитое лицо с каждой минутой наливалось всё большей грустью и безнадёгой.

Самоотверженно и бережно прижимая к себе ёлку, Тальянцев с трудом протиснулся в подъездную дверь. Здесь была полутьма, скупо спрыснутая огарочным светом немощной пропылённой лампочки. Щедро пахло кошками, людьми и подвалом. Паша приостановился на площадке, чтобы по номерам квартир прикинуть, где она живёт. Выходило невысоко. На третьем этаже. И тут же им овладело смутное, близкое к паническому беспокойство. Он понял вдруг, насколько несуразно выглядит. Насквозь простёганный снегом, с ёлкой в обнимку стоит и, как влюблённый третьеклассник, считает этажи... А когда он последний раз дома покупал ёлку к Новому году? Не год, не два и не три назад. Так может, он заблудился? Сбился с дороги и из-за метели не попал на вокзал? Оказался в этом чёртовом подъезде и пережидает непогоду? А потом - домой, в мягкий полусвет кухонного светильника, в тихий перезвон ёлочных игрушек, в покой и уют, которого он, конечно же, не найдёт здесь... А как нежно и трепетно будет отогреваться и оттаивать ёлка, какой волшебный аромат задрожит в воздухе и величественно поплывёт по комнатам..! Аж сердце сдавило от приступа внезапной мучительной жалости. Но кого он жалел - ту, к которой приехал, жену, самого себя или же всех вместе - этого он не мог понять. "Ну почему всё так..?" - то и дело в его голове звучал один и тот же вопрос с одним и тем же безнадёжным отчаяньем. Ответ на него был тут же, рядом. Но ясности не прибавил бы ни на каплю. А значит, и отвечать незачем. Так вперёд? Неловко... Назад? Поздно. И стоял он на площадке живописным истуканом, словно слёзы роняя на пол капли тающего снега. И в полутёмной тиши слышно было, как шуршат и позвякивают в подъездное окошко падающие снежинки.

В двери одной из квартир заскрежетал замок. Всё. Теперь наверх. Другого пути нет. Почему нет? А нет - и всё, - отмахнулся он от каверзной мысли, взбегая на третий этаж. Рука, вздрагивая от сердцебиения, потянулась к кнопке звонка. Замерла на полпути, опустилась было, но снова вскинулась. Палец коснулся розовой пуговицы и застыл на ней, будто отдыхая. Собравшись с силами и зажмурившись, Тальянцев коротко нажал на кнопку. "Дз-зз!" - раздалось где-то вдали. Паша судорожно выдохнул, не открывая глаз. " А вдруг её нет дома? А вдруг она не откроет? - понеслись одна за другой незваные мысли. - Вот бы хорошо!" - с надеждой откликнулось где-то в душе, и Паша уже почувствовал было за воротом приятный холодок свободы и приготовился отступить, как вдруг замок торопливо загремел, и массивная дверь осторожно приоткрылась, тихо взвыв на пыльных запаутиненных петлях.

- Ты..! - еле слышно, тоненько выдохнула Ольга. Она стояла у самого косяка двери, расслабленно прильнув к нему. Её невысокая, но крепкая и ладная фигурка плотно облегалась тонким, недлинным - чуть выше колен - домашним халатом с зелёным цветочным орнаментом. Светло-русые, мягкие и густые, слегка отдающие в рыжину волосы были откинуты назад, и видно было, как они там, за её спиной, тяжёлой волной спадают вниз. Улыбка испуганно пульсировала на её выразительном, широком в скулах лице. Наконец она будто очнулась, чуть шевельнулись её тонкие подвижные губы, и, схватив Пашу за руку, молниеносно втащила его в прихожую.

- Ну, вот и я... - с каким-то даже облегчением вздохнул Тальянцев и покосился на дверь. Но его робкие слова утонули в быстром, воркующем, захлёбывающемся полушёпоте.

- А я стирку затеяла, еле звонок услышала, воды, представь, весь день не было, - глядя куда-то в сторону и всё ещё держа его за руку, тараторила Ольга. - Накопилось всего, прямо не знала, что и делать...

И вдруг, вскрикнув коротко и пронзительно, она порывистым прыжком вскинулась ему на шею. Округлые и цепкие руки обвились вокруг него жадно и отчаянно.

- Оля... Олька... Да дай войти-то... - бормотал он, рассеянно отвечая на её частые, короткие, но крепкие поцелуи. - Я...я же ещё не весь вошёл... Ну подожди же ты... - и бережно, под мышки, отстранил её, ощутив руками мягкие, тёплые, податливые изгибы тела. И, борясь с закипающим нетерпением, просунулся в приоткрытую дверь на лестницу и втащил в прихожую ёлку. Протискиваясь в узкий проём, она брызнула на них маленьким зябким снегопадом и заняла собой половину коридорчика.

- Ой..! - пискнула Ольга, прикрыв зачем-то рот ладошкой.

- Вот... - многозначительно и неуклюже проговорил Тальянцев и, изловчась, захлопнул дверь. - Тебе. Вместо цветов, - и выдал виноватый реверанс. - С Новым годом, Оленька...

- Ты... - ошеломлённо задохнулась Ольга. - Ты... Зачем её? У меня же есть...

- Ну, знаешь, могу и назад унести! - с деланной обидой рубанул Тальянцев, сдёргивая с головы заснеженную шапку и поправляя всклокоченные каштановые вихры.

- Ну что ты... - успокаивающе протянула Ольга, прижимаясь к нему щекой и косясь своими большими мягкими серыми глазами на зелёную громаду ёлки. - Нет... Мы её поставим. Я её наряжу, буду беречь, ухаживать. Пусть будет. Ещё одна. Твоя. Я...я так хочу, чтобы у меня было хоть что-то твоё, Паша. Пусть будет твоя ёлка. Ладно?

- Ладно, ладно... - пробормотал он. Вместе с горячей, расслабляющей волной нежности навалилась странная тяжесть. И, гоня её от себя, он обнял Ольгу изо всей силы.

- Ну, здравствуй наконец-то, Олюшка. Здравствуй... - прошептал он ей на ухо. - Тихо, тихо. Ничего не говори...

И, запрокинув ей голову, яростно впился в её растерянно разомкнувшиеся мягкие, вязкие, горячие губы. Она задыхалась, не успевая отвечать ему, а он впивался в неё всё крепче, сильнее, с каким-то мстительным вампирским наслаждением. В тишине слышались шорохи одежд под судорожно-беспокойными руками, негромкая трель закипающего на кухне чайника со свистком и лёгкая капель с ёлки. Наконец Ольга с отчаянным всхлипом вырвалась и отскочила, жарко дыша.

- Сумасшедший... Чуть не задушил, - проговорила она, потирая распухшие губы. - Голодный ты...

- Это плохо? - расслабленно, еле ворочая языком, подал неверный голос Паша.

- Это опасно. Тьфу ты! Вот распустёха-то! - опять затараторила Оля. - Сейчас, сейчас... Накормить тебя надо, вот что. А то ведь съешь. Удав! Да снимай, снимай же ты куртку, разувайся... Ну прямо как неродной! - принялась она раздевать Тальянцева, взлетая на носки, подпрыгивая выше, чем нужно и уворачиваясь от его назойливых рук.

- Да ты проходи, проходи в ванную, умывайся! Я мигом! - дотянулась, звучно чмокнула его в нос и, сверкая широкими белыми икрами и розовыми распаренными ступнями, убежала на кухню, оставив на тёмном линолеуме лёгкую испарину маленьких следов. Проводив её масляно-тягучим взором, Тальянцев сковырнул с ног башмаки и прошёл в уставленную тазами ванную. Там, скинув рубашку, он принялся было намыливаться, как вдруг поймал мельком в зеркале свои растерянные, отчаянно блуждающие, устало воспалённые глаза. Да и зеркало... Зеркало было точь-в-точь как дома, со стеклянной полочкой и разбросанными по ней тюбиками, баночками и флакончиками. И задремавшая было тоска снова вскинулась и сдавила сердце холодными клещами. Захотелось вдруг зажмуриться, встряхнуться - и очутиться дома. Выйти из ванной, поцеловать в макушку уставшую от предпраздничных хлопот жену и подсесть к столу. И подвязывать к ёлочным шарам зелёные нитки, чтобы завтра торжественно нарядить распушённую в зале большую ёлку... Паша зажмурился, встряхнулся и принялся яростно ополаскиваться, будто смывая с себя болезненные уколы совести.

- Пашка, ты - всё? - прозвенел за дверью после короткого стука Ольгин голосок.

- А? Да. Сейчас-сейчас!

- Давай! В комнату потом проходи! Там, правда, бардак, но ничего, потерпи! Я позову! - и босые чмокающие шаги зачастили на кухню.

Через пару минут посвежевший Тальянцев уже знакомился с Ольгиной комнатой, единственной в квартире. Была она маленькая и квадратная, как шкатулка. Невеликое пространство её всё было утыкано разношёрстной, разновозрастной мебелью. Раскладной, из двух половинок, диван, за ним, в углу у окна - большое зеркальное трюмо с раскиданной на столике косметической утварью. Напротив, на обшарпанной тумбочке, вполне приличный корейский телевизор. Зато в дальнем, противоположном углу - допотопная громоздкая радиола "Ригонда". У стены - разлапистый сервант с незатейливой посудой. Три беспорядочные полки с книгами, где тома поэзии и литературных мемуаров мирно соседствовали с дурацкими женскими детективами. Во всём чувствовались разброд и непостоянство. Паша вздохнул и сел на диван, подвинув брошенную на него впопыхах Ольгину сумочку. Сзади раздался до боли знакомый негромкий нежный перезвон. Тальянцев вздрогнул и обернулся. Вплотную к дивану на журнальном столике стояла маленькая наряженная искусственная ёлочка. От сотрясения маленькие шарики, сосульки и снегурочки пришли на ней в движение. Снова томительно закололо в груди. Опять засвербил в душе тягостный вопрос с ещё более тяжким ответом... А снежинки за окном не унимались. Плыли и плыли. Будто сбить, осадить, загладить хотели его тревогу.

Паша вскочил, скрипнул зубами, тряхнул головой и зашаркал тесными шлёпанцами на кухню. В отличие от комнаты здесь было вполне уютно. Даже обычная теснота и сжатость не давила и не раздражала. Стародавний гарнитур - мойка, разделочный столик, узкий шкаф-колонка и подвесная посудная полка, подновлённые бежевой самоклейкой, смотрелись вполне солидно и даже вальяжно. Замысловатый конусообразный молочно-белый абажур величественно изливал с потолка спокойный нерезкий свет, и в его лучах сверкала чистотой и свежестью новая, ещё жёсткая на сгибах скатёрка на столе. И играли золотые искорки в длинных, до пояса, Ольгиных волосах, щедро разбросанных по спине. С напряжённой старательностью, как хирург в операционной, она колдовала над плитой. И запах... Ошеломительный, колдовской запах какого-то невиданного блюда, подчёркнутый шальным кофейным ароматом, дурил голову, колыхал желудок и почти сбивал с ног. Яростно втянув носом воздух, Паша обессиленно рухнул на табуретку. Ольга, аппетитно скрипнув босыми ногами по линолеуму, стремительно повернулась к нему.

- Ага! Не выдержал, - подмигнула она, склонив чуть набок голову.

Она успела прихорошиться, подновить тёплую тёмно-красную помаду на губах, подвести лёгкой синевой ресницы... Длинные они у неё, ресницы. Заметные. И щекочущие.

Невиданное блюдо оказалось всего лишь яичницей с венгерским беконом. Неприхотливый Паша и этому был неслыханно рад - голодный рабочий день и утомительное путешествие через заснеженную Москву едва не уморили его. Несмотря на зверский голод он ел медленно, вдумчиво и неторопливо, словно взвешивая и смакуя каждый кусок. И, насыщаясь, наполнялся не тяжкой сонливостью, а удивительной силой и воодушевлением.

- Выпьешь? - спросила Ольга, приоткрыв холодильник. Там на боковой полке высилась благородного вида литровая бутылка. На две трети пустая. Паша вздрогнул и посмотрел на Ольгу. Боязливо и испытующе.

- Да нет... - проговорил он, не отрывая взгляда. - Мне и так хорошо. А это что - кто-то не допил? - не удержался он от ехидства, ругнув себя вслед за ядовитую натуру.

Такая же жёсткая полуулыбка отразилась вдруг на её лице, но тут же сменилась тусклой опустошённостью.

- Нет, - с лёгким нетерпением тряхнула она своими ленивыми волосами. - Спину застудила. Растиралась.

И опять полуулыбка. Беспомощная уже, растерянная. И краска, краска... Неумолимая красная краска проступила вдруг у неё под глазами, на взгорках скул, на щеках. Тальянцев чуть не прыснул в ответ. Не смешила бы хоть, что ли... Но не прыснул. И язык вовремя прикусил.

- Помогло? - чуть помолчав, участливо спросил он, подмигнул хитровато и улыбнулся. Нежно и обезоруживающе. Это он умел.

- Кому? - выпрямилась Ольга с вызовом, словно готовая к нападению.

- Вообще..? - бросил в ответ Паша, всё так же улыбаясь и буравя её тревожными глазами.

Ольга сникла, безнадёжно закрыла холодильник и тяжело опустилась на табуретку.

- Вообще, говоришь? - усмехнулась она. - Не-а. Ни фига не помогло. Никому.

- Понятно... - со вздохом протянул Паша и заковырял себе дальше в тарелке.

- "Понятно"..! - зло, но тихо передразнила Ольга. - Ничего тебе не понятно. Ты что ж думаешь - свет клином на тебе сошёлся? Единственный ты? Неповторимый? И ждать я месяцами должна, что ты - может быть - придёшь? Ты... Хоть бы не забывался, что ли, - вздохнула она и как-то стеклянно посмотрела в сторону.

Паше на миг сделалось нехорошо. Он остро вдруг почувствовал свою зряшность и инородность здесь, в этой чуть запущенной, но уютной кухне. До спазма в горле захотелось домой... Но тут же всё успокоилось, улеглось, заровнялось, разгладилось. Лёгкое и тёплое прикосновение Ольгиной руки вывело его из тошнотворных раздумий.

- Не обижайся, Паша. Прости, я не хотела... Давай кофе, а? Крепкого. С сушками. Ты как?

- Да успеем... Подождёт твой кофе... - сдавленно и угасающе, как загипнотизированный, проговорил он, поймав её за руку и не отводя внезапно отуманенного взора.

- Э-эй! Павлик! Очнись... - протяжно и вкрадчиво позвала она, помахав свободной рукой перед его глазами. Он вздрогнул, проморгался, встал с табуретки, шагнул к ней и за руки притянул её к себе. И грянула тишина. В ней, помимо их судорожного с пристонами дыхания, контрастно обозначились и переплелись неслышные ранее звуки - и настойчивое тиканье будильника на столе, и размеренные шлепки капель из подтекающего крана, и лёгкий колющий шорох снежинок за окном. И над всем этим царственно простирался пьянящий запах свежей хвои от ёлки, оттаявшей и ожившей в коридоре. Устали. Задохнулись. Оторвались.

- Вот тебе, Олька, - щурясь на лампочку, выдохнул он. - Это тебе за единственного и неповторимого... За кофе... И за Павлика. Терпеть не могу!

И, отстранившись, смешливо глянул на неё и тут же вздрогнул. Цветастый халат валялся на полу. На нём, нетерпеливо переступая, во всей своей статуэточной белизне стояла Оля и облизывала затёкшие губы. На его последних словах она резко выпрямилась, и её некрупные, слегка вытянутые и нагловато вздёрнутые груди чуть подались из стороны в сторону, будто покосились на него с усмешкой.

- А как же тебя называть-то? Пашей? Чем лучше-то? - улыбнулась она, пылая глазами.

- Чем..? - вконец смешался он. - Не знаю. Крупнее как-то...

- Эх, ты! Пашка-дурашка... - поддразнила она, рассмеялась беззвучно, закрыла лицо ладошками и наслаждённо потянулась. А он яростно и ошеломлённо глазел на неё, вбирая, пожирая взором её полные, округлые руки со складочками у плеч, крепкие ключицы, скупые, но филигранно выразительные линии её плотного и гибкого тела, широкие бёдра, плавные перекаты колен, короткие, но сильные икры, точёные лодыжки и приземистые розовые пятки... Как сводило дыхание, как темнело в глазах, как остро, жгуче, людоедски хотелось всего этого! Так, что, казалось, один лишь этот миг способен затмить и заслонить собой всё, что произойдёт следом. Да она и не торопилась. Так и стояла запрокинувшись и нежась в лучах лампы и горячих волнах его сумасшедшего взгляда.

- Олька... Не томи. Будет рисоваться-то... Пойдём! - прохрипел Паша, чуть опомнившись.

- Не надо. Не спеши... И не говори ничего. Насмотрись. Когда ещё... - прошептала она, всё ещё держа руки у лица. - Ты не понимаешь, Паша... Ты никогда не поймёшь, каково это... Когда на тебя вот так смотрят. Тут и глупость свою, и одиночество... Всё простишь. Ради этого...

И тут же будто очнулась, встряхнулась, руки опустила.

- Пойдём, говоришь? Сейчас. Покурим - и пойдём, - вздохнула она и улыбнулась мельком.

- Да ты что - издеваешься, что ли? - вскипел Паша. - Ну и ну!

- Над собой издеваюсь... Не гони. Сейчас. Дай дозреть...

- Да что время-то тянуть... - тихо начал было Паша, но тут же прикусил язык, ругнув себя за несусветную тупость.

- Потянем... - прошептала Ольга, погасила свет, подошла к окну и закурила. Паша встал рядом, неуклюже чиркнул, сломал в трясущихся пальцах спичку, прикурил с грехом пополам и жадно затянулся. Первый яростный порыв отступил, но сердце колотилось от Ольгиного тепла, от душного жара её волос, от её судорожного всхлипывающего дыхания на мелких затяжках. И лёгкость, удивительная летящая лёгкость наполнила его. Щемящее чувство непростительной вины, что весь вечер скреблось в душе, вдруг замолкло, растворилось в темноте вместе с другими несуразными мелочами. Ему было хорошо. И не важно, что из завёрнутого крана назойливо капает вода. И наплевать, что на дверях и дверцах Ольгиной кухни красуются разношёрстные полуоторванные ручки. Пусть лупится и пузырится линолеум. Пусть потолок над плитой даже впотьмах рыжеет газовой копотью. Пусть. Это не его дом. И почему в этом доме нет хоть сколько-нибудь постоянных мужских рук - тоже не важно. Всё потом. Успеет он ещё себе и вопросов назадавать, и душой поболеть, и от стыда сгореть в очередной раз. Но всё это потом. Потом. Всё потом.

Тихо выстукивали па стеклу тяжёлые снежинки. Они летели бездумно, беспечно и отчаянно, не думая о том, нужны ли там, где через мгновенье лягут. В этом недолгом обречённом полёте и была их короткая бесхитростная жизнь. И стояла за тёмным окном сплошная белая стена. И ничего, кроме снега. А здесь, по их сторону, висела тюлевая занавеска и лениво колыхалась, карикатурно дразня непогоду. Мира не существовало. Были только они, вполуобнимку курящие у окна. Всё потом. Потом. Когда кончится снег.

А дальше... Дальше всё было смутно, жарко и истомно. Почти как в знаменитом стихотворении. Да не совсем. На полу у дивана ровным жёлтым светом горел ночник. Вокруг него живописно валялись Пашины брюки, рубашка и свитер. И метель ничего не лепила на стёклах. Не было её, метели. Снег медленно и отвесно стекал на землю, не касаясь окон. Лишь тени - огромные, невиданные, фантастические - ползали, плясали, извивались на жёлто освещённом потолке. И в тёмном экране телевизора, кажется, отражалось нечто умопомрачительное. Недаром Оля, мучительно закусив губу, изо всей силы выворачивала голову и сумасшедшими глазами смотрела туда поверх его спины. И наполняла комнату мелодичная трель от перезвона игрушек на искусственной ёлочке на столе у дивана. И плыл, и колыхался в воздухе хвойный аромат из прихожей. Эх, ёлка! Вечная наша спутница и в самом светлом празднике, и в самом большом горе...

Но они, конечно, не думали ни о том, ни о другом. Выныривая из яростного забытья, они, разморённые, ленивым шёпотом болтали о какой-то чепухе, остывали, отдыхали - и снова сплетались в объятиях и катились куда-то немыслимым кубарем по сбитой перекомканной простыни. А потом снова долго приходили в себя. И пушистые длинные Олины ресницы тихонько щекотали его щёки и шею, воодушевляя и зовя к новым подвигам и открытиям.

Проснулся Паша резко и внезапно. Словно какая-то мощная пружина распрямилась вдруг и вытолкнула его из незаметно подкравшегося сна. Осмотрелся, сообразил, где находится и, сотрясаемый беспокойным, перепуганным сердцебиением, вскочил и подошёл к окну. Снег поредел. И сквозь его просветы уже видны были тускловатые уличные фонари, огни соседних домов и смутная, тревожная красная буква "М" у недалёкого метро. Тут он вздрогнул, с ужасом посмотрел на часы и в отчаянии опустился на диван. Нет. Не уедет он сегодня. Уже не уедет. Половина двенадцатого. Через пятнадцать минут последняя электричка гулко стукнет дверями и устремится в снежную ночь, грохоча и завывая. Ну что ж... Ничего уже не поделаешь. Он вздохнул и обернулся. Оля безмятежно посапывала, наслаждённо и беззастенчиво разметавшись на весь диван. Взгляд его потеплел, заиграли в глазах добрые нежные искорки, и он долго смотрел на неё - спящую, измученную и трогательно прекрасную... Насмотрелся, встал и опять шагнул к окну. Утомлённые снежинки беспорядочно, как мошкара, летали за окном, вихрились, клубились, будто в лицо ему хотели заглянуть. Он осторожно и виновато улыбнулся им. И оцепенел. Неподалёку, на кругу, тяжело и пронзительно заныл на развороте трамвай. И ему показалось, что этот леденящий, исполненный нечеловеческого страдания вой услышали там, дома, за много километров отсюда. Вздрогнула и бросилась к окну жена. С её колен упал и разбился вдребезги их любимый золотистый ёлочный шар с фосфорными звёздами. В спальне проснулась и заплакала дочка... Он передёрнулся от жгучих мурашек, пробежавших вдруг по всему телу. Сердце сжалось и подпрыгнуло. Тальянцев пошатнулся. Через пару секунд он успокоился, но льдинка в сердце осталась. Она холодила, колола и жгла. "Ехать... - мелькнула в голове нездоровая мысль. - Скорей... Отсюда..." Он метнулся к двери, но вспомнил, что не одет, и вернулся. "Четыре часа на вокзале... Чёрт с ним! За удовольствие надо платить. Хотя бы так." Он поднял с пола брюки, встряхнул, чтобы не запутаться в штанинах, но пряжка ремня громко звякнула в тишине, и Паша застыл, испуганно втянув голову в плечи. Ольга вздрогнула, потянулась и тихо вздохнула.

- Паша... - сонно прошептала она. - Сколько времени?

- А? Двенадцать... Почти, - суетливо ответил он, поспешно положил брюки обратно на пол и сел на диван.

- Ну и куда ты собрался-то? - сквозь долгий ленивый сладкий зевок спросила Оля.

- Да нет... Никуда, - попугайской скороговоркой ответил Паша.

- Ох, не ври, - с новым зевком укорила его Оля. - Не ври, Паша.

И перекатилась по дивану к нему, голову свою, горячую со сна, на колени ему положила.

- Электричка твоя ушла? Ушла, - заворковала она, не дожидаясь ответа. - На вокзале до утра сидеть большое удовольствие? Нет. Я могу тебя вот так сейчас отпустить? Ни за что. Сейчас поспим часа четыре, а там и метро откроется. Провожу тебя на все четыре стороны. Покормлю и провожу. Если уж так душа не на месте. Ясно?

- Но, Оля, я же... - начал было Паша, желая не то чтобы возразить, а хотя бы просто напомнить о своей голове на плечах, но и этого уже не хотелось, до того он обмяк и разленился от её мягкого обволакивающего тепла.

- "Ты же", - передразнила Оля, чуть приподнялась и смазанно поцеловала его в подбородок. - Чёрт колючий. Вскочил, забегал, перебудил... Чудной! Ну и как теперь уснуть? Пойдём на кухне посидим. Сон нагуляем. Пойдём-пойдём!

Оля собралась в комок и лёгким рывком соскочила с дивана. Озарила комнату фарфоровой своей белизной. За руку Пашу потянула. Встал Тальянцев и понуро побрёл за ней, зевая и скребя в затылке.

Шаткой походкой, борясь с неверными коленями, Оля вошла на кухню, мазнула ладошкой по выключателю и бросилась на табуретку у окна. Тальянцев протянул ей сигарету, чиркнул зажигалкой. Она прикурила и обессиленно склонилась, уронив голову к коленям. Тяжёлые светло-русые волосы свесились к полу, закрыв её лицо. Чуть дымила сигарета в безвольно опущенной, подрагивающей руке. Оля глядела вниз, на свои ноги, чуть пошевеливая пальчиками с остатками розового лака на ноготках. Тальянцеву почему-то пришло на ум красивое и странно созвучное слово "финифть". Но сравнения не получилось. Он глазел на Оленьку во всю ширь, остро желая чувствовать то же, что она, понимать её упорный, изучающий взгляд, её странную улыбку, едва угадываемую из-за волос, нетерпеливое ритмичное подёргивание из стороны в сторону её яблочно-круглых колен... Как всё это жгло, волновало, тянуло к ней! При всей её простоте и непосредственности она оставалась для него загадкой. В чём-то элементарном, незатейливом, но очень важном. Он не мог её разгадать, и это чувство слабости перед ней палило и колыхало его, рождая неистово-нежные порывы.

- А о чём ты думаешь сейчас, Олька? - на лёгком задыхе пролепетал он, предательски краснея круглыми щеками.

Оля вдруг задорно и звонко хихикнула сквозь сомкнутые губы.

- Да так... Глупость. Можно, не буду говорить? - и, полуобернувшись, вскинула на него свои смешливые прищуренные глаза. Они у неё теперь были совсем тёплые. Горячие даже. И лучились ярко, влажно и тягуче.

- Ну теперь уж дудки! Заинтриговала! А ну-ка, рассказывай... -нервным полушёпотом проговорил он и опустился перед ней на корточки, положив ей руки на колени.

- Да ну тебя! Я уж и не знаю, как рассказать-то... Аж язык не поворачивается.

- А я... Я помогать тебе буду, - тяжело выдохнул Тальянцев, закипая от её незащищённой близости. - Вот так... И вот так... - одышливо бормотал он, жадно приникая губами к Олиным коленкам.

- Да отстань, ненормальный! У меня и так уже коленки от тебя распухли... Ну! - нетерпеливо крикнула она, отстраняя его и поднимаясь. Он неуклюже подался в сторону, пошатнулся, но удержался за табуретку. Оля приоткрыла окно, выбросила окурок и быстро захлопнула. Успевшие влететь снежинки, будто ночные бабочки, сели на её округлое предплечье и тут же растаяли маленькими капельками. Оля прикурила ещё одну сигарету, скользнула по нему хитроватым взглядом и села на корточки напротив, чуть прислонясь к мойке. Тальянцев суетливо вскочил, плюхнулся на табуретку и через силу сглотнул набежавшую слюну. Его словно парализовало и пригвоздило. Оля сидела в слегка напряжённой позе, чуть изогнув спину и приподняв голову. И её блестящий шальной взгляд исподлобья, и плавный выгиб спины, и упрямо впившиеся в пол пальчики ног с крупинками лака, и округло уплотнившиеся вольно раздвинутые бёдра, и пышные тяжёлые волосы, будто наотмашь сброшенные вперёд с головы до самого пола, прикрывающие всё, что он - будто бы - не должен был видеть... Во всём была дурманящая, атакующая теплота, будто к прыжку она готовилась. Не хищному, а нежному. На шею...

- Уговорил, - вздохнула она и опять улыбнулась чему-то. И заговорила горячим, влажноватым, лепечущим шепотком, аппетитно затягиваясь и выталкивая дым вместе со словами. Улыбка шалая, глаза полуприкрыты. Стеснительно. Или наслаждённо. Не поймёшь.

- Не знаю, почему вспомнила... Было со мной однажды такое. Лет десять назад, ещё девчонкой была. Восемнадцать лет, ветер в голове и всё такое... Ну и решили собраться на даче у подруги. Шашлыки, свежий воздух, музыка, вино, ребята, девчата... Всё как у людей. Обычная провокационная вечеринка. Объяснили дорогу. Каждый добирается сам, встречаемся на даче. Ну и с одним парнем - я его почти не знала - доехали на электричке и пошли. А тут дождь ливанул. В общем, сбились мы с дороги, вымокли. Ну и когда дождь кончился, поняли, что заблудились. Ну, идём. Я туфельки в руки - и босиком по лужам. Иду - и чуть не плачу. Лак с ногтей тут же облез, вот так же, как сейчас. А я-то старалась, красилась... Сжалился он, на руках меня понёс, да устал быстро. А я взгляды его ловлю. Вот как твои. Я же их чувствую, взгляды-то, они как иголки. Да и во мне, знаешь, колыхнулось что-то такое... Неправильное. Это пока он на руках меня нёс. А лес вокруг, тишь, никого нигде не видать... И такое чувство сумасшедшее... Делай, что хочешь - и ничего за это не будет. И тянет меня к нему страшно, и сказать боюсь... А он сам всё сказал, не выдержал. Не будем, говорит, их искать, без нас обойдутся. А мы ещё лучше время проведём. И аж покраснел, бедный. Только переглянулись, сразу всё поняли - и бегом с тропинки в самую чащу! Ну и понеслось... Я как отключилась. Очнулась - сумерки уже, мы бредём на шум поезда. Я в горячке туфли потеряла. И не только туфли... Мокрая вся, перемазанная, губы распухли, глаза плывут... Так он, представь, вытащил меня из электрички на первой большой станции, машину поймал, до дома меня довёз. Ты знаешь, самое интересное, что я как-то быстро об этом забыла. Да и он исчез. Он ведь в женихах ходил у той самой моей подруги-дачницы. И женился потом. И где-то, представь, через год письмо мне написал, в любви признавался, об этом лесном приключении вспоминал, да так цветисто! Рассмеялась я сначала. Потом разревелась... А вспоминать-то мне и нечего было. Не помнила ничего. Кроме ужасно мокрой травы, верхушек сосен и...моих грязных пяток... - Оля вздохнула и замолкла. И по беглой улыбке, что вспыхивала и гасла на лице её и в глазах, он понимал, что хорошо ей тогда было. И врёт она, что ничего не помнит. Конечно, врёт.

- Эх, Олька! Чудная ты. С одним мужиком, можно сказать, в постели про другого вспоминаешь... Да так трепетно! Вот и пойми вас, заполошных...

- Ничего, это иногда полезно. Для общего постельного дела, - улыбнулась Оля и взмахнула ресницами.

- Ишь ты, психолог! И что - так и не встречались больше?

- Нет. Не захотела, - покачала Оля головой. Махнули, волокнулись по полу пышные пряди волос, по ногам легонько щекотнули. - Да и зачем? Ну, случилось, пошалили. Молодо-бестолково. Что ж теперь? Ладно бы - любовь... А что запалось ему - так я-то при чём? У него жизнь не клеится, так что ж мне - из жалости его привечать? - и тут же закусила губу, опасливо глянув на Тальянцева. Тот слегка вздрогнул. Будто тень какая за плечами шевельнулась недобро. Но виду не подал. Как мимо ушей пропустил.

- Да нет. Из жалости, конечно, не надо, - помолчав, вздохнул он.

- Эх, Паша, неспроста у нас разговор-то этот... - прошептала Оля, низко-низко опуская голову, аж лица за завесой волос не разглядеть. - Расстанемся ведь однажды и будем вспоминать... Вот так же. С усмешечкой...

- Ну что ты, Оленька... Ну почему?

- А потому, Паша. Тебе это - развлечение. Приключение... Да-да, не спорь. Ты же нормальный семейный мужик. Я же вижу, как ты совестью маешься, не слепая... Пройдёт у тебя. А вот мне хуже, - усмехнулась Оля. - Для себя пожить хотела. Успею, думала, в упряжку-то. Вот до сих пор и развлекаюсь. Не жизнь, а аттракцион какой-то. Чёртово колесо... Тошно, Паша. Устала я. Тяжело это - всю жизнь врать самой себе и каждый раз по-новому...

С огромным камнем на сердце Паша слушал её и поражался, насколько она сильнее, цельнее и внутренне чище, чем он. И больно ей, и слёзы - вот они, у самых глаз, но нет, только усмехается. Бережёт его. Знает, что от её слёз, истерик и мольбы остаться он непременно и сам сломается и всю жизнь себе переломает. И что потом с ним делать, с переломанным..?

Стукнул в окно лёгким порывом ветер. Просочился сквозь неплотно прикрытое окно - и осели на плечах, руках, коленях Тальянцева лёгкие, прохладные, тающие уколы невидимых снежинок. Белая волна лизнула окно огромным языком. И снова стало тихо и непроглядно там, на улице. На столе назойливо тикал будильник. И страшно было посмотреть на него.

- Ну что, Олька, - улыбнулся через силу Паша, едва стряхнув тяжкое оцепенение. - спать пойдём, или...

- Или, - тут же отозвалась она, легко встала и выпрямилась во весь свой рост. Небольшой, но достаточный, чтобы свести с ума.

- Что - "или"?

- Не нагулялась, вот что, - покосилась она на него и чуть надула губы.

- Ну пойдём, гулёнушка, - рассмеялся Паша и после долгого поцелуя в затылок осторожно подхватил её снизу и бережно понёс в комнату. Она приникла к его уху и, озорно и чуть стыдливо сверкая глазами, одними губами прошептала что-то. Он опустил её на пол, укоризненно покачал головой, улыбнулся хитро и, стремительно склонившись, тоже щекотнул губами её ухо и вопросительно поглядел.

- Ага, - чуть сдавленно ответила она и прыснула в ладошку. - Только не очень. А то соседи услышат...

Нагулялись быстро. Оля, всё так же раскинувшись, остывала и постанывала в полудрёме. Скованный разнеженной ленью Тальянцев лежал на спине и безучастно глядел на медленный танец снежинок за окном. Их стало меньше. И в жёлтом свете прозревших фонарей они по-особому блестели. Холодно и равнодушно. Будто одолжение делали земле и людям, нехотя снисходя до них. Обычная зимняя снежная ночь. Впрочем, нет. Не совсем обычная. Последняя в году. Старый год прощается с людьми. И, уходя, хочет напоследок сказать им что-то, о чём-то предупредить смутным, но многозначительным языком падающих снежинок. О чём-то простом, но очень важном. Да вот беда, никто не слушает.

Разморённо-оцепенелый Тальянцев со скукой представлял себе конец этой ночи. Через три часа, оглушённые будильником, они вскочат, забегают, засуетятся... Ольга поднимет с пола на кухне и накинет свой узорчатый халат. Приготовит ему всё ту же яичницу, сварит крепкий кофе, с прежним аппетитным чмоканьем переступая босым ногами по линолеуму... А потом - короткое прощание у двери, долгий взгляд в Ольгины плывущие глаза... Хорошо она сказала давеча - глаза плывут. Они у неё долго плывут после таких вот встреч - усталые, влажные, нежно-упоённые... Попрощаются коротко и бодро, поцелуются небрежно - и пойдёт Паша восвояси. А Оля... Оля, наверное, будет плакать. Вот в эту самую подушку. Впрочем, полно. Не слишком ли он себя переоценивает? Нет, не слишком. Да и не в нём дело, в конце концов. И мелькнула напоследок в размякшем засыпающем мозгу гадкая шкурная мыслишка. Выпить надо будет. На дорожку. Грамм сто пятьдесят. Для запаха. Чтобы дома легче было врать. Подумав об этом, он с отвращением скривился, но тайком от себя решил, что так и сделает. И тут же отключился, как провалился в непроглядную темень.

Да, конечно, всё будет именно так. Он попрощается, пробормочет что-то невнятное на невзначай, казалось бы, брошенный Ольгин вопрос о новой встрече. И уйдёт понуро, не оглядываясь, оставляя на снежной целине неровную, невыразительную цепочку мелких следов. Снег быстро сгладит эти следы, сотрёт, как досадное недоразумение. И Паша, трясясь в электричке, уже не сможет сказать себе твёрдо, было это или нет. Приснилось, наверное. На вокзале.

Всё ещё будет. Будет утреннее возвращение домой с первой электрички. Будет тяжкая, полная молчаливого отчаянья встреча, будут воспалённые, всепонимающие, измученные бессонницей родные глаза, в которые невозможно посмотреть... И будет постыдное, неумелое, неуклюжее и совершенно никчёмное враньё про работу, застолье, последнюю электричку и ночной вокзал... А за окном всё так же будут лететь большие мокрые снежинки. Или нет, уже не будут. Новый год. Утихнет снег. Хоть на день утихнет. Праздник же. Праздник, который помнит нас детьми. Помнит, как завороженно горели наши глаза в ожидании небывалых чудес. И он дарил нам эти чудеса щедро и бескорыстно. Это мы выросли и предали его, разменяли на безудержные пьянки, бестолковые загулы и незамысловатые похождения. А он по-прежнему любит нас, несмотря на все наши мелкие трагедии и комедии. И жалеет. И ждёт, когда же мы наконец повзрослеем по-настоящему.

Проголосуйте за это произведение

Что говорят об этом в Дискуссионном клубе?

278308  2007-12-04 22:04:38 В. Эйснер - Козину: Блестяще, Александер! Вы состоявшийся мастер. Сама жизнь смотрит из Вашего рассказа, горькая и сладкая одновременно, "праздник, который всегда с тобой". Спасибо! Я перечитал дважды. В. Э.

Copyright (c) "Русский переплет"