СЕВЕРНЫЕ СТАРУХИ

У Белого моря веков испокон
Глядят тебе вслед из белёсых окон.
И нет никого - только чувствуешь взгляд,
Как будто не люди - деревья глядят.
Но мастер чужой стародавней поры
Безмолвную душу упрятал в стволы.
И вырезал руки, надбровья и рот
Из дерева древних забытых пород.
Их корни в трудах от зари до зари:
Что мёртво снаружи, то живо внутри.
Их песни, преданья, их мать и отец
Бессмертны в изгибах древесных колец.

Они просыпаются в раннюю рань.
Резная кровать. На окошке герань.
Часы. Покосившиеся косяки.
На выцветшем снимке сыны - моряки.

. . .

Зимой ясней, что день прожит.
Над рельсами зажгли зелёный.
Собаки лают. Дремлют клёны.
В просёлках мокрых снег лежит.

Но, ежедневности поверх,
Мне хочется смотреть с изнанки,-
Так в детстве вызывают смех
Вдруг опрокинутые санки.

Я представляю наугад,
Зажмуриваясь с непривычки:
Вот в облака взметнулся сад,
И рукоплещут электрички.

Пусть снег - не снег, а друг- не друг,
Живу, страдая и дурачась.
Пускай с годами шире круг
Моих ошибок и чудачеств.

Но рельсы обрывают нить,-
Их блеск обыкновенно резкий.
Я вновь не знаю, как мне быть,
И посоветоваться не с кем.

НОЖИ . . .

"Жизнь - борьба",- скажет в шутку чужой.
Пусть хоть так. Уклоняюсь от спора.
Вот влюблённость карманным ножом
Заиграла у самого горла.

В этом горе, как в зимней ночи,
Хоть его и прозвали великим,
Безразлично: кричи иль молчи,
Не поможешь молчаньем и криком.

Приглядись на селе иль в лесу
С безразличьем, а значит, с бесстрашьем,
Как сельчанин готовит косу
На погибель вьюнкам и ромашкам.

Посмотри, на пригорок присев,
От бессилья сгорая и злости,
Как тяжёлый владимирский серп
К предрассветным крадётся колосьям.

Ты поймёшь, что природа смогла
По сравненью с тобою, так мало,
Сотворив поединок тепла
С остриём неживого металла.

Выйди в поле по мёртвой росе,
Где версту отмеряют за сажень.
Расскажи и серпу и косе
То, что ты никому не расскажешь.

А в округе кричат петухи
И горят торфяные болота.
Все ножи от рожденья глухи
И привыкли молчать за работой.

ЕВДОКИЯ

И у сосен есть жребий судьбы:
Под пилою хоть плачь, хоть не плачь ты.
Кто поплоше, идут на гробы,
А из избранных делают мачты.

Их раскольничьи ветры и снег
На земле не для смерти растили.
Но суров восемнадцатый век,
Век гробов и бессмертных флотилий.

А сосне, что как девка, красна
Дела нет до Петровского трона.
Высока, белотела сосна,
Носит крону она как корону.

Тянет сердце у будущих мачт,
Вот набат захлебнулся в ударе.
Что там в соснах? То смерч? Или плач
Нелюбимой жены государя?

Молодую колотит озноб.
Пробил час и пила закряхтела.
Снимут кожу и сделают гроб,
И землёю засыплют два тела . . .

Скит. Погост. Снегириный снежок.
И ковыль под ногами струится.
Бьётся он, как стрелецкий флажок,
Над сосновой постелью царицы.

Три столетия он не затих.
Остальное истлело и стёрто.
И давно уже "нету в живых"
Означает, что нету и в мёртвых.

Но в декабрьскую полночь, впотьмах,
Когда сосны скрипят и не спится,
В окна смотрят истлевшие лица,
Повороты. Ночлеги. Станицы.
И у царственной отроковицы
Дефтиритная сыпь на губах. . . .

СИМ ПЕТРИ

-Брате, брате мой, я ищу покой,
Но покоя мне не даёт левкой.
Помнишь чёрный день посреди зимы?
В этот день отца хоронили мы.
На могилу вновь я пришла с тоской,
А из снега рос огневой левкой.

Как в одном селе да с утра гульба, все цыгане Сим Петри празднуют,
Накрывают стол, принесли вина: собирайся, люд со всего села.
И позвали люд со всего села. А пред мёртвыми не покаялись.

-Брате, брате мой, бьёт меня озноб,
Я скорей домой, только дом как гроб.
Видишь, с кладбища к нам идёт левкой,
Он устал, продрог, он идёт домой.

Как под вечер все вышли за порог, глядь, а там толпа незнакомая,
Все как на подбор в белом рубище. В белом рубище, а в руках серпы,
И стоят , молчат, не шевелятся.

-Брате, брате мой, это явь иль сон?
К нам пришёл левкой, уже рядом он.
Он скребётся в дверь, он горит в огне,
Слышать и дышать он мешает мне.

Как цыгане их стали спрашивать: что за люди , мол, из каких краёв?
-А края у нас недалёкие. Наш - тот край села, где сырой погост.
И не люди мы, мы - покойники.
Уж к себе домой все уйдём сейчас, но вернёмся вновь и задушим вас,
Род цыганский вы опозорили, перед мёртвыми не покаялись.

-Ой, сестра, сестра, твой напрасен страх,
На дворе июнь, и погост в цветах.
Но левкоя нет, я его скосил,
Ему вновь прийти не достанет сил.

. . .

Знаю я обо всём понемножку,
И живу ожиданьем , как все.
Знаю я, как копают картошку
В отдалённой степной полосе.

Подождать бы денёк ещё что ли?
Три лопаты (одна про запас).
И впивается в синее поле
Ярко-синий намётанный глаз.

Этот миг в ожиданьи прилежном,
Когда землю готовят под нож,
Странной смесью расчёта с надеждой
Лишь со свадебным сговором схож.

Ещё хочется полю искриться,
Хоть прошли его ночи и дни.
Всё оно - словно страх молодицы,
Тайно слышащей толки родни.

Но лопата безвольно и грубо
Въелась в землю - и кончился страх.
Вот забился малиновый клубень,
Словно окунь в ребячьих руках.

С каждым шагом всё поле безмолвней,
Небо -ярче, а горе -сильней.
Но земля не считает виновных,
Да и кто ж не виновен пред ней?

Лишь пойму, поглядев виновато
В котелка потускневшую медь,
Что стареть мне ещё рановато.
Мне ещё рановато стареть.