ОБ АВТОРЕ

Российская поэзия конца восьмидесятых – начала девяностых, отражая сложную эпоху перемен, отмечена экспериментами с формой и содержанием, поиском новых форм самовыражения. На страницах литературных журналов, на телеэкране и различных творческих площадках читатель постигал творчество концептуалистов, метареалистов, метаметафористов, а поэтов, следовавших традициям русской классической философской лирики, встречал значительно реже. Именно к данной категории принадлежала Анастасия Харитонова.

Она родилась в центре Москвы, в семье писателей. С отличием окончила Литературный институт. За свою недолгую жизнь поэтесса издала 12 книг, также является автором 6 пьес и ряда эссе. Свободно читавшая на 7 языках, хорошо знавшая тексты Библии, Харитонова делала переводы с английского, французского, немецкого, польского, итальянского, чешского и латыни. Выполненный ею перевод с польского стихотворений Папы Римского Иоанна Павла II подарил понтифику во время своего визита в Ватикан в 1998 году тогдашний президент России Борис Ельцин. Помимо литературного, обладала талантом художественным, занималась в студии Музея изобразительных искусств и иллюстрировала сборники своих сочинений. Состояла в Союзе писателей Москвы.

Я училась с Настей в одной школе. Несмотря на то, что мы были в разных классах, помню эту серьёзную и вдумчивую девочку, её тяжёлые чёрные косы, светлые, выразительные глаза, словно она из XIX века каким-то образом оказалась в нашем позднесоветском времени. Затем встретились на совещании молодых писателей, оказались самыми молодыми в семинаре. Наши обсуждения прошли удачно, получили рекомендации к изданию книг.

В декабре 2003 года Анастасия трагически погибла, ей было 37 лет. Произведения её включены в первый том антологии «Уйти. Остаться. Жить», посвящённой поэтам, умершим до сорока лет.

Дочь поэтессы, прозаик и публицист Марианна Рейбо отметила: «Ахматова называла Блока “трагическим тенором эпохи”, а Хлебников говорил о себе: “люди моей задачи часто умирают в 37 лет”. Маму нередко сравнивали с Ахматовой, она также была трагическим голосом 1990-х. Распад Советского Союза восприняла трагически: отнюдь не являясь приверженцем социалистической системы, видела в этом водовороте медленное угасание страны со страшными приступами агонии. Поэзия её получила высокую оценку таких мэтров литературы, как Евгений Винокуров, Кирилл Ковальджи, Игорь Волгин. Владимир Лакшин называл стихи Харитоновой "пророческими"».

Представила Наталья Рожкова

      Дыхание грозного мира

* * *

Если случится со мной беда,

Я скажу душе: «Не смотри сюда».

Если в отчизну придёт беда,

Я скажу душе: «Это было всегда».

Заболеет ребёнок — душе тогда

Я скажу: «Терпи. Что ни дом — беда».

Ну, а если с тобой приключится зло,

Я скажу: «Улетай. В небесах светло».

* * *

Заслоняя в отчаяньи взор,

Умолкают былые провидцы.

Всё смешалось — престола позор

И смертельная полночь провинций.

Застонал Петербурга гранит

И запенилась Волги стремнина,

Услыхав, как цепями звенит

Златоглавая мать славянина.

Что же, войско на помощь зови,

Самозваный спаситель народа,

Только помни, что в русской крови

Ни один не нашёл ещё брода.

Воет буря, знамёна трепля,

Словно Кремль неприятелем занят.

Но во славе воскреснет земля,

И душа в эту бездну не канет.

28.3.1991

* * *

Деревья белые! Скорей летите к ней.

Скажите: мне час от часу больней,

И я молю о ласке и защите.

Мне душу выжигают стыд и страх.

Клонитесь перед нею в зыбкий прах,

Прозрачною листвою трепещите.

Там, за окошком из сухого льда

Висит простоволосая звезда

Моей страны, потерянной и нежной.

Ей двадцать лет покоя нет не со мной.

Мы говорим о радости земной,

Пугающей как смерть и неизбежной.

Деревья белые! Я заклинаю вас:

Летите к ней, родные, хоть на час

И передайте ей моё дыханье

И горькие, несбывшиеся сны.

А я глаза смежаю. Мне страшны

Ночь и стекла сухого полыханье.

* * *

Стеклянные кружки курчавого кваса.

Шуршанье листвы. Матерок у ларька.

Ты — вечный школяр из девятого класса.

В мелу и чернилах худая рука.

Сортиров общественных нищий художник, —

Ты тоже дитя этой горькой земли.

Закрапал рассеянный меленький дождик

И оспины вырыл в глубокой пыли.

Ты слышишь дыхание грозного мира,

Ни сна тебе ночью, ни отдыха нет.

Малюй же мелками на стенах сортира,

Безвестный художник пятнадцати лет.

Так пишут от боли. Не выжить иначе.

Угрюмый, неловкий, покорный судьбе,

Страны моей северной бедный Мазаччо,

Молюсь о тебе, поклоняюсь тебе.

* * *

Красное падает с клёнов,

Жёлтое — с тонких берёз.

К этой лоскутной подушке

Низкий мой домик прирос.

Слежу за прыжками белки,

Пью утренний чай в полусне.

Улыбаются мне тарелки

С полочки на стене.

О мир волшебный, воздушный,

Молчи, красоту храня.

Никогда не мелкий, не скучный,

Всегда ты больше меня!

ПЕЧАЛЬ ОМАРА

Если с другом, сердцу самым близким,

Или так, без друга, одиноко

В погребке сидеть под сводом низким,

Нарушая заповедь Пророка,

Если вспомнить персик тот пушистый,

В детстве уворованный с опаской,

Перезрелый, розовый, душистый,

Напоенный солнечною краской,

Если вспомнить ангела над телом

Матери, умершей в третьих родах,

И в дому, тревожно запустелом,

Говор стариков седобородых,

То вино покажется водою,

Горькою, а может быть, солёной,

Ну а жизнь — туманною звездою,

Малой, бесконечно удалённой…

* * *

Любовь с годами тише, неприметней,

И, может, легче вовсе не любить.

Но Беатриче той девятилетней

Угрюмый Данте не сумел забыть.

Кончается осенняя свобода,

Когда одной мечтой пленится ум.

Как вечный колокол, гудит природа,

И нет покоя нам от нежных дум.

* * *

Венок, что женою в мой дом приходя,

Над дверью повесила ты,

Сгорел при пожаре ночном.

ИЗ ЦИКЛА «СТИХИ О ГРАЖДАНСКОЙ ВОЙНЕ»

С тех пор уж семь десятков лет прошло,

Когда в глухом селе, в Нечерноземье,

По тёмным избам гибли тяжело

На баб и девок брошенные семьи.

А в церкви Спаса на краю села,

Где не крестили больше, не венчали,

По всей округе чтимая была

Икона «Утоли моя печали»,

Война, болезни, страшный недород…

К зиме деревне быть совсем пустою.

И бабы, кроткий, набожный народ,

Сошли к реке с иконою святою.

Коль расставаться с нею — так скорей.

Сиротской доле надо покориться.

Но, прочих женщин старше и мудрей,

Одна горбунья молвила: «Царица!

Мы образ твой, как душу берегли

И, как ребёнка, на воду положим.

Ты ж, уходя от горькой сей земли,

Молись о нас. Ведь мы уйти не можем».

Волна икону нежно приняла,

И, унося всё светлое с собою,

Тихонько матерь божья поплыла.

И отшатнулись женщины толпою.

Небесный свод был грозен и высок,

И, как по мёртвым плакали когда-то,

Уйдя босыми ступнями в песок,

Крестясь на воду, полную заката,

Забыв себя, в безвыходной тоске

Они по-птичьи, жалко закричали…

Так бабья Русь пускала по реке

Икону «Утоли моя печали».

* * *

Долго живя на земле,

Об одном лишь тайно мечтаю:

Чтобы иметь мне домик,

Овечку и редкие книги.

Чтоб на работу дня,

На его благие страданья

Криком будил по заре

Меня петух беотийский.

* * *

Не римской ласточкой над урной погребальной,

Не робкой зеленью любви первоначальной

Мои стихи являются ко мне.

Они — как тяжкое рыданье вьюги,

Как жар в испепеляющем недуге

Иль как звезда в разломанной стене.

Ни сговориться с ними, ни сдружиться.

Идёт, идёт их злая вереница,

Последний плод былых моих грехов.

Несчастные, кому в ночи не спится,

Попробуйте читать или молиться,

Но никогда не трогайте стихов.

* * *

Склоняясь над бумагой тленной,

Я слышу грозный гул Вселенной.

Вихрь мирозданья слышу я,

Как будто в одеянье строгом

Строитель-Бог идёт по строкам

Священной Книги Бытия.

ЗАЯЧЬЯ ГУБА

Хорошо зимою после школы,

Сбрасывая ранцы на бегу,

За снесённой церковью Николы

Нарезвиться досыта в снегу.

Там с пригорка ездят на картонке,

Здесь кипит весёлая борьба.

Только ты один всегда в сторонке,

Шкет по кличке Заячья Губа.

Над тобою — огненные вспышки,

Тайный шёпот, шелестенье крыл...

Но кричат с горы тебе мальчишки:

— Хоть бы шапкой рожу-то закрыл!

И бредёшь ты к церковке разбитой,

Волоча свой ранец за собой,

С детскою бездонною обидой

И уже — со взрослою судьбой.

* * *

Зима в начале. Двор белеет слепо.

На всех карнизах — стаи голубей.

Мне кажется, что я умру нелепо,

Так, что нельзя и выдумать глупей, —

На улице. И замелькают лица.

Зеваки нагло станут лезть вперёд.

Подросток-ангел в толчее смутится

И душу у меня не заберёт.

И улетит в растерянной обиде,

Что богом послан именно за мной.

И, по-иному чувствуя и видя,

Я поплыву сквозь воздух ледяной.

О, родина! — Седых снегов круженье.

О, родина! — Преступная сестра.

Здесь провожают нас в уничтоженье

Курантово-имперские ветра.

А мы, как лодки, рассекаем город,

И ночь горит свечою на груди.

Прохожий зябко подымает ворот

И говорит ребёнку: «Не гляди!»

* * *

На черёмухе повисла пена,

Закрывая ствол её корявый.

Долетает музыка Шопена

С милою фальшивинкой картавой.

Зеркало, мой облик принимая,

Отразит его чуть-чуть иначе.

Всё же хорошо в начале мая

Сочинять стихи и жить на даче.

Может быть, не так уж много смысла

В том, что с нами было или стало...

Но в окне черёмуха повисла

И уже всё этим оправдала.

* * *

Россия! Мы с тобою до конца,

Пускай беда, пускай господня кара.

От братней крови, от огней пожара

Не отступить, не заслонить лица.

Молюсь тебе, как весь наш чёрный род,

Терпеньем и трудом благословенный.

В туманной глубине твоей вселенной

Моя звезда проблещет и умрёт.

* * *

Придёшь и спросишь: «Как твои дела?»

А я тебе отвечу: «Ночь светла.

Вино в кувшине, книга в изголовье,

И яблоня у дома расцвела».

Душа, тобой болевшая три года,

Не мучится, не плачет. Умерла.

Свои стихи, внушённые разлукой,

Сегодня в очаге сожгу дотла.

В них столько страсти вложено и жара —

Пускай мне возвратят хоть часть тепла.

Пускай в руках рассыплются золою,

Пока толпа, глумясь, их не прочла.

Среди глупцов не должно быть поэтом:

Бесславье — стыд, и слава — кабала.

А мудрый — по одной строке узнает,

Чем для меня земная жизнь была.

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"