Предместье

Состарили бореи, заострили
щербатый лик предместья на реке.
Скребется жук тяжелой индустрии
в безбожно обветшавшем коробке
глухого городка, где горклой речи
и времени карболовый раствор
вселенную разъел - от чебуречной
до черепичной церковки, от гор
промышленного хлама до убогих,
немых равнин раскисших пустырей -
здесь сумрачное alter ego бога
в природе ощущаешь всё острей.
И кажется, что так верней и проще
принять и объяснить свой непокой,
сродниться с ним, но что-то смутно ропщет
в пейзаже городка наперекор
бореям, речи, времени, рогожным
их сплетням, непреложным правдам их...
И жизнь бежит мурашками по коже,
и бог путей не ведает земных.

 

vremechko.net

Затрапезная осень, промозглая тмутаракань -
лишь роптанье ветров да простуженный лай кабысдохов
тормошат тишину, и выходишь куда-то за грань
оголтелой эпохи. А, впрочем, причем тут эпоха
гуттаперчевых цезарей, спешно доящих свой рим,
и румяных мессий, расторопно торгующих словом?
Время - юркий сурок, что грызет и грызет изнутри
листья жизни твоей, убывающей так бестолково.
Время - нечто в тебе, а не что-то и где-то ещё,
одурачишь сурка, и мгновенье всё длится и длится.
Даже сумрачный хронос, дотошно ведущий свой счёт,
не исчислит его... И летит уже белой латиницей
нескончаемый снег, летописец и вестник зимы,
заполняя собой пустоту между горним и дольним,
между словом и словом. Из толщи небесной, из тьмы
снег свободно летит, и, едва прикоснувшись к ладоням,
истлевает за миг, и ты чуешь, безбожник, по ком
сельский колокол бьет, расщепляя в тоске безрассудной
это vremechko.net и его pokolenie.com
на отдельные судьбы.

Deus ex machina

... И тогда померещится жизнь, но уже
это будет иной инфантерии лагерь -
без исчисливших альфы с омегами алгебр
и бессонных себе самому сторожей.

Это будет иной - невозвратный - поход
по лазейкам змеистых, замедленных улиц -
где бредут пехотинцы, от ветра сутулясь,
будто бредя об участи прежних пехот -
безымянных, безвестно пропавших. И там,
где зима небывало тончайшей настройкой
всех своих духовых, выдыхающих сроки
и времен несмолкаемый трам-тара-рам,
обещает сыграть, наконец, тишину,
там, конечно, иная война приключится.

И почувствуешь холод колючий в ключицах,
и нельзя проиграть будет эту войну,
как нельзя победить в ней, добравшись до дна
тишины, неизвестной тоски, снегопада
и внезапного бога... нельзя и не надо...
и мерещатся - бог, снегопад, тишина...

 

* * *

Надломившись, хрустнет ветка в загустевшей тишине,
и взметнется занавеска в чьем-то пристальном окне.

И замрешь во всей крамоле на миру и на ветру,
пыль - столпом краеугольным, время - пылью, подобру-
поздорову заводного не унять теперь сверчка,
что за ключик, что за слово так заводит дурачка?
Пыль глотая, он стрекочет граду, миру, муравью
всё беспамятней, всё громче жизнь мелькнувшую свою,
и каким-то чудом длится, длится эта стрекотня
тридесятую седмицу нескончаемого дня.
Что ни звук - пыльца и споры. Ну же, ври и ворожи,
видишь, как травинкой сорной прорастает снова жизнь,
как из ветки по надлому выступает млечный сок -
словом вспыхнувшим ведомый, ворожи и ври, сверчок,
выговаривай по слогу, проговаривай тщету,
что б там ни было, у бога каждый голос на счету -
бормотанье, посвист, лепет... Растворившись в стрекотне,
гаснет день, но всё теплеет свет в распахнутом окне,
всё цветет окрест цикута - горький вкус пыльцы во рту,
и легко стоять как будто на миру и на ветру...

 

Прогулка Грибоедова

Ветер сфинксам ерошит гривы,
времена покачнув, и вот,
зыбкой Невскою перспективой
Грибоедов гулять идет.
Книгочей и насмешник, дока
в кропотливом искусстве жить,
он бормочет: "Печаль-жидовка,
здравствуй - вот я, твой вечный жид", -
но слова застывают в глотке,
немота и морозный пар...
В зябких сумерках мчат пролетки
оголтело, как на пожар.
Вот он, жизни небрежный росчерк,
мимолетный, с наклоном вниз,
и трубит в небеса извозчик:
"Сучий потрох, посторонись!"
Но куда там - не отстраниться
от набухших сырых небес,
водит гения по столице
непокоя вертлявый бес.
Вот и слышится время оно,
вот и дышится невпопад,
и египетской тьмою полон
белый увалень, снегопад -
исповедник и провожатый,
всё не так одиноко с ним
ожидать и жнеца и жатвы,
и не жить ожиданьем сим.
Грибоедов идет всё дальше,
безрассуден и отрешен,
если кто и окликнет даже,
всё равно не услышит он.
Пахнет свежей известкой город
там, где Ноев ковчег из глыб,
где коринфский наряд собора
с воронихинской взят иглы.
Дальше, дальше... во время оно,
что истерто до черных дыр,
тонут в сумерках Мост Зеленый
и Серебряные Ряды.
Дальше, дольше... ломают волны
лед у Биржи - прощай, зима.
Александр Сергеич, полно,
это горе не от ума,
лишь бы не поспешить с итогом,
не прервать вековую связь.
Всё плывет по пустынным стогнам
грибоедовский топкий вальс.

 

 

 

Град обреченный

Заснеженный пейзаж глубок и чист -
зима дисциплинирует природу.
Ни звука. С колченогой каланчи,
превозмогая утреннюю одурь,
продрогший ворон, словно в тьму времён,
куда-то в небо целит цепким оком -
лаокоон, застывший над потоком
событий, что во тьме почуял он?

И город, в струнку вытянувшись весь,
стоит - сосредоточенный и строгий,
как будто ждёт решительную весть.
Он помнит всё - мясистый запах оргий,
вкус ветреной свободы, зычный зов
слепого естества, имперский почерк
страстей, чудачеств, помыслов и прочих
своих безумств. Но чашами весов
играет необузданный борей,
и зябнут покачнувшиеся сферы
в пугающе пустынном декабре
оглохшего столетья стылой эры.

И помнит город всё, что кралось вслед
неистово пирующей гордыне -
цветение удушливой полыни
и ужас пустоты, объявшей свет,
проникшей в камни цирков и церквей,
содравшей лак с их лика щегольского,
поправшей то, чем родствен иудей
был эллину - связующее слово.

Плывут воспоминанья, их не счесть,
но окликает колокол, зашедшись,
юродивых своих и сумасшедших,
и сумерки тесней, и ближе весть...

Над гнездом кукушки

Что там борей и время носят, что поднимают вновь на щит? -
тщету и сор. Ты заперт в осень, военнопленный той тщеты.
И зябкой азбукою морзе с рефреном жалящим одним
который век трезвонит морось по кровлям града жестяным,
как лепта в милостынной кружке. И вся война твоя и мир -
круженье над гнездом кукушки, пальба из глиняных мортир,
блужданье в сумерках по следу цикад в безмолвных дебрях трав.
Но будет твой глагол последний, как в детстве, темен и картав.
Вот всё, что горнему завхозу предъявишь в срок, и всё же ты,
цепляясь пальцами за воздух, идёшь по терниям воды,
по этой слякоти гремящей, и шелестит листвой с небес
всё ближе, явственней и чаще воздухоплавающий лес,
шумит прощальной небылицей, итогом всех потешных вер.
Там из разбуженной грибницы растут грибы звучащих сфер,
пыльцу и споры сыплет ветер, и жизни призрачный поток
бурлит вдали, и бредит смертью тоски нетленный мотылек,
перелетая век за веком в своем легчайшем естестве
от человека к человеку - из тьмы на свет, из тьмы на свет...

Ветреное

Евгению Коновалову

Ты в сумерках вязнешь, но всё же идёшь туда,
где небо, почти обмелев, пропадёт в человеке,
становишься воздухом, запахом книг, аптеки,
настоек, что пьются по осени, как вода -

глоток, и не вспомнишь, чем принято жить, какой
слепой часовщик шестерню оголтело вертит?
Ты просто живёшь и бредишь одной строкой,
всегда ускользающей, снова швырнув на ветер
связку невнятных, гортань пережёгших слов,
и что тебе до незрячих часовщиков?

То бесом борей закружит, то рухнет ниц,
чужим притворившись, на плутни и прятки падким,
но ты узнаёшь его снова по отпечаткам
носимых им веток, вселенных, песчинок, птиц.
Вы, кажется, накрепко связаны - ты и он -
какой-то одной по-младенчески глупой верой,
и ветер смеётся, сдирая с шипящих крон
иссохшую кожу испуганных насмерть скверов.
И как же тебе нестерпимо легко и тесно
на зябком ветру в хламиде своей телесной.

Мене, мене, текел, упарсин

Приходит время медленнее жить...
Преследуемый собственною тенью,
вновь сознаешь, что жизнь принадлежит
свихнувшемуся богу нетерпенья.
Не то с чего б так яростно частить
колоколам к заутрене, с чего бы
такая разоряющая прыть
у мытаря-борея? Смотрит в оба
неясыть-осень, только оступись -
подхватит, понесет с листвой и дымом
в кромешную беспамятную высь
с ожесточеньем неисповедимым.
Борей всё сыплет зябких голосов
толченое стекло, но ты не слышишь,
и свет качнется, будто свет, как софт,
скачать возможно, кликнув небо мышью
слепой тоски, как будто можно впрок
налюбоваться хрупким этим светом,
всё выговорить в смуте беглых строк,
напраздноваться, надышаться ветром,
взять если не уменьем, так числом
проб и ошибок, чтобы, пусть отчасти,
пусть лишь на миг, почувствовать потом,
как нестерпимо призрачное счастье.
Вот и несет кочевника поток -
непоправимо, властно, неустанно,
и снова ускользает между строк,
в тщете словес глагол обетованный,
безмолвно гаснет в пене голосов,
в пустынях Мегафона и Билайна,
и чудище вращает колесо -
стозевно, обло, голодно и лаяй.
Приходит время... что ж ты от него
всё прячешься, цепляешься за вещи,
которым имя - пища жерновов,
из полымя да в пламя перебежчик?
Зачем бежишь?.. Но, сколько ни проси,
как ни пытай скитальца, нет ответа,
лишь "мене, мене, текел, упарсин" -
колокола трезвонят несусветно...

За румяною корочкой речи

Закрываешь глаза, чтоб о чем-то с собой помолчать.
В глубине тишины, за румяною корочкой речи,
правды всё солоней, всё насущнее и безупречней,
их бессловный язык не нуждается ни в толмачах,
ни в пустых златоустах, бряцающих в душную медь.
Закрываешь глаза, чтобы там, за изнанкою зренья,
вспять глядящий зрачок различил очертанья сирени,
треволненье ветвей и безлицую девочку-смерть.

Ненасытная птица, что пряталась в детской руке,
пьёт скудеющий свет, и с продрогших ветвей лепестками
осыпается небо, и булькает тьма под мостками,
а бычок всё идёт по качнувшейся шаткой доске.
Хрупко, ветрено, больно... и сколько ещё небесам
осыпаться вослед выходящим из вечного боя?
И спохватишься жить, доверяясь молчащим с тобою
богу и муравью. Но никак не словам, не словам...

Летейское

...Так и живёшь. Черт знает, чем живёшь -
своей тщетой, своим насущным вздором,
всё более горчащим, разговорным
наречьем ветра. Призрачный чертеж
читаешь на воде - круги, круги,
и чувствуешь, как спуртом водомерки
сотрясена вселенная, как меркнет
качнувшееся солнце у реки.
Замрешь и дышишь хлынувшим в лицо,
пыльцу в себя вбирающим потоком,
вновь пропадаешь в памятливом, топком,
кромешном небе. Временным жильцом,
вселённым во вселенную, взахлеб
и вскользь живешь, вкушая свет с горчинкой,
чтоб кануть безымянною песчинкой
в летейский ил. Откуда же озноб
несбыточного счастья в позвонках -
внезапный, нестерпимый? Нет ответа.
Живешь, заговорённый речью ветра
на терпких тарабарских языках
и всем перекликающимся с ней,
подробным, поименным, благодарным
звучаньем сфер, их шелестом гончарным.
Круги, круги... Всё глубже и ясней,
всё пристальней пытливый небосвод,
и шепчет ветер: время - торопиться.
Но жизнь ещё мерещится, и птица
ещё летит над мглой летейских вод...

 

Здесь праздник всё же был...

Здесь праздник всё же был, но вышел вон
не узнанный никем - мир то и дело
бряцал в кимвалы с верой оголтелой,
и самозванцев чествовал... а он,
не требуя ни власти, ни хвалы,
присаживался в сквере на скамейку
к чудным волхвам в ушанках из цигейки,
но, будучи с похмелья, и волхвы
его не признавали. Наугад
он дальше брёл, он обращался снегом
и воздухом, насвистывал на беглом
синичьем языке, пока ягнят
своих молчащих, свой елейный хлеб
мир пожирал под медный гул кимвала,
и утро всё никак не наставало,
и тьма ползла в пустующий вертеп.

За вещностью, за тонкой плёнкой сфер,
в тех ойкуменах, что за гранью зренья,
мешая запах снега и сирени,
всё ворожил усталый парфюмер
над колбами времён, но, видно, дух,
им сотворённый, выветрился где-то -
ни тишины, ни праздника, ни света,
одни слова, что вновь бормочешь вслух.
Но здесь, в столпотворенье голосов,
не вспомнит даже колокол набатный
все без вести пропавшие когда-то
потешные полки озябших слов...

А тьма ползла, и так из века в век...

Но ветер треплет белые страницы,
и спящему младенцу в яслях снится
снег, пахнущий сиренью, тихий снег...

 

Местечковое

"Lasciate ogne speranza, voi ch'intrate"
Dante Alighieri

Се бормотал смешной сверчок за печкой:
в кромешный дождь, похожий на потоп,
по улочкам поплывшего местечка
блуждает обветшавшее пальто.
Закутавшись в самом себе плотнее,
цигейковый поднявши воротник,
оно бредет по тонущей аллее,
по непролазным хлябям напрямик.

Окрест не умолкает зябкий шепот
продрогших лип, молящихся о нём,
как будто и поныне дышит что-то
в укромной тьме под штопаным сукном,
припоминая век, дорогу, имя...

И, вымокнув до нитки, существо
из драпа и дождя вдруг приобнимет
древесный ствол, приветствуя его
пустыми рукавами в безглагольной
взыскующей тоске, замрет столпом,
делясь обжитой, в швы проникшей болью
и так и нерастраченным теплом.

И, словно преисполнившись от этой
насущной траты, выдохнув ой-вэй,
бредет в обетованный омут, в гетто
воспоминаний - к призракам своей
пустыни одиночества - вот лавка,
где весело бранятся молотки
жестянщика, вот скрипочка, заплакав,
вновь разрывает небо на куски,
вот рыночного дня картавый идиш,
и тополь, что ютится у реки.
Оставь, входящий... ты уже не выйдешь
отсюда, всем надеждам вопреки.
И всё, что ты увидишь здесь и встретишь,
от лебеды до белых облаков -
пустых одежд пылящаяся ветошь,
суконный хлам на вешалке веков.

По улочкам поплывшего местечка

в кромешный дождь, что льет по четвергам...

 

Не то смешной сверчок бубнит за печкой,
Не то весь белый свет трещит по швам...

 

Кочевник
"Человек", - бормочешь, а слышится вновь: "кочевник",
обжигаешься эхом, заставшим опять врасплох...
Так бы мог ворожить напоследок сверчок ковчега -
демиург очага, сам себе вездесущий бог.
И о чём это он, и зачем, и какого чёрта
не хватает ещё в предначертанном петь раю?..
Плещет олово слов, в горле плавится, как в реторте,
чей закон кривизны и алхимику мартобрю
не исчислить вовек, сколько б он ни мешал эпохи,
лаки, лики времен, ни месил их поющих глин.
Время - воздух, верней, то, чем был он за миг до вдоха,
то, чем будет потом, в искушающий петь, один
ускользающий миг, о котором тоскуешь, бредишь,
за которым бредёшь, оставляя приют шестка,
отстраняясь от страха - всё в прошлом, всё было прежде -
промелькнуло и кануло, только постичь пока
не дано никому немоты ненасытной леты,
оттого тут как тут сторожимый молчаньем страх -
не скелет в шкафу, а секрет в позвонке скелета,
безответный вопрос у йорика на устах...
И каким бы итог ни предвиделся вновь плачевным,
оставляя приют, ты выходишь в последний снег,
"человек", - бормочешь, а слышишь опять: "кочевник",
и метель замыкает музыку - "человек"...