Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?
| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?|
|
|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
Дебют
21 ноября 2008 года
ГОСТИНЕЦ
Я хочу рассказать вам одну историю, которая очень сильно
потрясла
меня. Это произошло ранней весной. У одной из станций метро нашего города
стоял
высокий, чуть сутулый, краснолицый старик - седой как лунь. Он выглядел
немного
смешно и по-чаплински трогательно в нелепых, мешковатых брюках и в большом,
точно с чужого плеча, сером пиджаке. Весь вид этого старика говорил о
крайнем стеснении
в средствах, но, несмотря на это, одежда его была чистой и
добротной.
Солнце постепенно отогревало землю, но всё ещё было
прохладно. Молодой весенний ветерок осторожно касался прохожих, иногда с
весёлым мальчишеским озорством приподнимал юбки хохочущим девушкам. Немного
растрепал ветер и кипенно белые волосы деда, ничуть не поредевшие со
временем, но
старик, кажется, и не думал их поправлять. Он был очень растерян; робко и
немного испуганно дед вглядывался в лица проходящих мимо людей, словно не
решаясь что-то спросить.
Семён Андреевич Голубев вот уже два часа пытался продать
свои наручные часы: ему срочно нужны были деньги. Неожиданно, как это часто
бывает, тяжело заболела его старуха, и её положили в больницу. Поначалу
врачи
обещали недолго продержать Марию Михайловну, да вот уже четвертый месяц
только
туманные ответы и уйма денег; хотели будто бы вскоре выписывать, но когда
именно - неизвестно.
В этот день Семён Андреевич хотел навестить жену в
больнице,
однако купить гостинец ему было не на что, а ехать к ней с пустыми руками -
неловко.
Надо сказать, чета Голубевых была одной из тех редких
пар, лично
мне глубоко симпатичных, которые и в старости прогуливаются под ручку, и не
ради опоры, как немедленно могут высказаться некоторые острословы, а потому
что
так они ходили с первых дней знакомства и как по-другому - не представляли.
Жили Семён Андреевич и Мария Михайловна тихо и
размеренно:
кормили голубей и уток, пили чай с земляничным вареньем, смотрели сериалы,
выращивали фиалки и кактусы, вечера коротали бесконечными пасьянсами и
чтением
непритязательных романов. Детей у них не было, а гости: дальние родственники
жены да старые знакомые - заглядывали редко (все они были уже в том
возрасте,
когда посещение гостей становится в тягость и более походит на подвиг).
Все близкие их пару очень любили, и, наверно, невозможно
было к Голубевым относиться как-то иначе; они с такой добротой и радушием
встречали
людей, что те, кто видел их впервые, случалось, не знали как себя вести,
испытывая
неловкость от такого теплого приема. Мария Михайловна, бойкая, энергичная
старушка, хлебосольная хозяйка, аккуратно вела дом Голубевых, безраздельно
властвуя в нём. Семён Андреевич был из той породы блаженных подкаблучников
более чем довольных своей участью. Он ничего не делал, не посоветовавшись с
женой. В обожаемой супруге мой старик души не чаял. Рядом с ней Семён
Андреевич
чувствовал себя моложе и бодрее, в её присутствии он всегда выпрямлял
измученную, больную спину - добавлю по секрету, что в молодости он так
гарцевал
вокруг Марии Михайловны, что вполне бы мог составить гордость лучших
кавалерийских
полков. Голубев всегда оказывал жене всевозможные знаки внимания - ему
нравилось чувствовать себя галантным и обходительным кавалером - их любовь,
их
отношение друг к другу будто сошли со страниц романов позапрошлого века. Мне
думается, любой добросердечный человек, встретив
такую пару на улице, не смог бы сдержать улыбку, а наиболее сентиментальные
молодые люди непременно загадали бы такие же отношения на склоне
лет.
Мария Михайловна всегда была собранная, аккуратная.
Каждое
утро Голубева наводила красоту: подрисовывала брови, при этом правую бровку
кокетливо
очерчивала удивленно приподнятой; изредка, по мере необходимости, дергала
длинный надоедливый волос из крупной родинки на подбородке; начесывала
волосы и
укутывалась в шаль и любимые духи с запахом ландыша.
И также ежеутренне Семён Андреевич скрупулезно
придерживался
своего незамысловатого ритуала: тщательно выбривался, намыливая помазок в
стаканчике; подтачивал, если нужно, на потёртом ремне, опасную бритву,
которую старомодно
предпочитал всем прочим; брызгался одеколоном и обязательно пил
сладкий-пресладкий чай с сухариками.
Так вот, к ужасу Голубева, деньги у него закончились.
Совсем. А как он их берег! Всё до копеечки! Ограничивая себя во всем, чтобы
только там - в больнице, не смотрели бы на неё, на его Машу, как на нищую.
Несчастный старик с томящим отчаяньем и бесконечным
страхом
ждал этого дня, по-русски надеясь на чудо, благодаря которому всё как-нибудь
образуется и уладится, а он справится со всеми трудностями.
Накануне вечером Семён Андреевич пришел домой из
магазина,
купив на последние гроши буханку хлеба; он прошел, не переодеваясь в
домашнее и
не включая свет, в комнату, лёг на кровать и как-то очень по-детски прижал
худые,
острые колени к груди. Он был таким растерянным и опустошенным, что не мог
ни о
чём думать. Казалось, все чувства покинули его. Когда же к старику, наконец,
через
некоторое время начали постепенно возвращаться ощущения, Голубев не смог бы
точно
определить, сколько он так пролежал - может пять минут, а может и больше
часа.
Мысли Семёна Андреевича стали нехотя, с трудом ворочаться в его голове:
"Ну почему?
Почему это случилось именно со мной? За что?.. Я всю свою жизнь проработал
на
заводе, начальство меня ценило, рабочие - уважали, - Голубев хмыкнул, грустно причмокнул и
поводил
губами, - с доски почета не сходил, учеников сколько давали!.. Только и
слышно
было: "Андреич - туда, Андреич - сюда". Не пил никогда, несуном не был,
жил
честно... Почему же сейчас я должен считать каждую копейку? Не живу -
существую!
Разве можно на такую пенсию жить... достойно жить? Как я могу уважать себя,
если я подбираю оброненные кем-то деньги в очередях и на улице?" - он
глубоко
и тяжело вздохнул и на выдохе произнес уже вслух:
- Господи, хоть бы просвет какой, - он перевернулся на
спину,
отрешенно сложил руки на груди и пробормотал вполголоса. - Что дальше
делать-то? Не знаю... - старик мой чуть заметно пожал плечами. - Будто и не
жил
вовсе... как во сне. Прошло-пролетело. А видел ли я что хорошего?
Ни-че-го... Только
Маша, вся жизнь моя в ней. Может, и грех жаловаться?.. Но что же мне теперь
делать?
Семён Андреевич Голубев звёзд с неба не хватал, в
достатке
никогда не был; тихий и робкий, незаметный человечек жил всегда надеждой на
завтрашний день. Он свято верил, что всё ещё у него будет, всё хорошее ждёт
его
впереди. Старик уже не всегда помнил, сколько ему лет, по забывчивости
сбавлял
пару годков, ведя счет от юбилея до юбилея - последний у него был
семидесятилетним. Богатой жизни - такой, чтобы, придя в магазин, купить все,
что душе угодно, не задумываясь о ценах и не пересчитывая сдачу, - никогда у него не было и точно
уже
не будет. Заплатив за жилье и отложив на похороны, оставшейся пенсии
Голубевым едва
хватало на их скромное существование.
Похоронные деньги давно съела тяжелая болезнь. Если
вдруг,
не дай Бог, что-нибудь случится, а хоронить-то и не на что - стыдоба. Только
смертный узел и остался. Еще вроде недавно, когда Мария Михайловна была
дома,
Голубевы разбирали свой небогатый гардероб, и Семён Андреевич решил немного
пофорсить - примерил давным-давно купленные, но неношеные лаковые туфли,
приготовленные на смерть, он тогда ещё сказал жене:
- Маш, неудобные ведь... жмут, сил моих нет!
- А тебе какая там будет разница? Лежать-то... - Голубева
подумала и едко добавила. - Иль собрался куда? Танцульки-то едва ли там
устраивают, да и мы с тобой давненько уж оттанцевались.
Семён Андреевич откровенно бедствовал, все средства
уходили на
лечение жены, а оставшись без её руководства, он совсем пал духом. Уже много
дней
его скудный рацион составляли лапша, гречневая каша, чай, забеленный
молоком,
любимые сухарики и хлеб. Раз в день Голубев позволял себе бутерброд с
маслом, он
тоненько-тоненько размазывал по кусочку маслице, до такой степени втирая
его,
что оно виднелось лишь в порах хлеба.
Недели за две до этого страшного вечера, произошел
случай,
за который мой горемычный старик беспросветно корил себя, называя глупцом и
транжирой. Но, тем не менее, вспоминая об этом, на душе Семёна Андреевича
теплело, в чём, впрочем, он боялся признаться даже самому себе.
А вышло вот что...
Семён Андреевич обыкновенно пошел в магазин. Он давно уже отучил себя смотреть на красочные витрины, но тут, абсолютно случайно, кинул взгляд на мясной прилавок... и его сердцем завладели молочные сосиски, такие аппетитные, толстенькие в меру, как и положено уважающей себя сосиске! Боже мой, сколько же он их не ел! Мария Михайловна уже четвертый месяц лежала в больнице, и он уже четвертый месяц питался кое-как. Голубев ужасно соскучился по вкусной домашней еде, которую так хорошо умела приготовить его жена.
Замерев перед витриной, бедный дед, не отрываясь, смотрел
на
сосиски, вспоминая их давно забытый запах. С огромным сожалением он отошел
от
прилавка: денег оставалось очень мало, и все они были рассчитаны, но сосиска
уже
захватила все его помыслы.
Купив нарезной батон, половинку любимого черного с тмином
и
пачку дешевого чая, Голубев скрепя сердце, стараясь не смотреть на
прельстившие
его лукавые мясные изделия, шаркая и понурив голову, вышел из магазина.
Семён
Андреевич старался вообще не думать о еде, однако коварная сосиска не
оставила
его, она нагло залезала в мысли представляясь то обильно политой кетчупом,
то
пикантно смазанной горчицей, а то и вовсе, страшно подумать, с полной
тарелкой
дымящегося пюре.
Придя домой и закусив кусочком черного хлеба, политым
всё-таки кетчупом и отчасти замазанным ядреной горчицей, никакого
удовольствия
Семён Андреевич не получил, а даже напротив, в груди у него тоскливо
защемило.
Старику до того стало горько и обидно от своей беспомощности и
безысходности,
что он в сердцах ударил по столу - звякнула ложечка в стакане с недопитым
чаем.
Он закрыл глаза, сдвинул брови, лицо его побагровело и перекосилось точно от
зубной боли, жилы на шее напряглись, а на лбу вздулись вены. Голубев сипло,
срываясь
на шепот, выговорил, чеканя каждое слово:
- Да что же это? Как же так?.. Разве можно так с людьми?
- здесь
его голос стал набирать силу. - Спокойную старость, видимо, не заслужил...
не
заработал, - последние слова он почти выкрикнул, затем встал и надрывно
взвыл, -
сосиску какую-то не могу себе позволить! - вышел в коридор, прислонился лбом
к
косяку, негромко всхлипнул и уже спокойнее произнес. - Детство и юность -
впроголодь,
а заканчиваю ещё хуже, тогда хоть не болело ничего... На старости живот к
спине
прилипает.
Весь вечер, сложив руки за спиной, старик мерил квартиру
длинными шагами, вспоминая свою жизнь. Он не хотел ни читать что-либо, ни
смотреть телевизор - всё его раздражало. Так он обозлился, что не мог уснуть
до
двух часов ночи, бесконечно ворочаясь в постели. И чем больше он старался не
думать о сосисках, тем притягательнее и желаннее они становились.
Но стоило ему заснуть, то приснились ему, как и следовало
ожидать, - сосиски. Они почему-то были в балетных пачках, нахально и
отчаянно
мельтешили перед глазами, исполняя "Танец маленьких лебедей", вёртко
выскальзывая из рук Голубева. Семён Андреевич проснулся:
- Окаянные! - громко заурчало в желудке, и он поплелся на
кухню. Выпил три стакана сладкого обжигающего чая, который не облегчил его страдания, но хотя бы заполнил
желудок.
Снова лёг и на этот раз, совсем измаявшись, забылся недолгим сном без
мучительных сновидений.
Однако и поутру сосиски не оставили Семёна Андреевича,
наоборот
- они стали ещё аппетитнее. Вконец изведенный их бесцеремонным
преследованием,
Голубев пришел в магазин. Он подошел к мясной витрине, долго-долго смотрел
на
молочные сосиски - еще дома старик скрупулезно высчитывал, дотянет ли до
пенсии, и, исписав тетрадный листок столбцами цифр, решил, что денег должно
хватить, но он никак не мог отважиться на последний шаг. Застыв у витрины
минут
на пять и ещё раз просчитав в уме все возможные варианты своего дальнейшего
существования, Семён Андреевич всё же решился.
На непослушных, ватных ногах он подошел к продавщице -
сердце старика, казалось, вот-вот остановится, он размял губы и, неожиданно
для
себя, громко и отчетливо попросил молочную сосиску. Он неотрывно и
заворожено следил
за маленькими, пухлыми ручками продавщицы. Вот она отрезает сосиски от общей
связки... взвешивает на электронных весах и наконец-то упаковывает мечту
Семёна
Андреевича в небольшой целлофановый пакетик. Голубев тщательно осмотрел
покупку, удовольствовался размером и видом, расплатился, осторожно взял чуть
дрожащими руками - сердце его снова пустилось вскачь, в ушах застучало, в
походке Семёна Андреевича появилась былая легкость и молодецкая прыть.
Да-да...
он купил-таки молочную сосиску, даже две, на двадцать три рубля сорок
копеек, и
три картофелины - мечты о пюре с сосисками грозились стать явью.
Он хотел было все покупки сложить в одну сумку, но вдруг
испугался,
что может потерять сосиски, что на него налетят собаки, которые, как он
подумал,
обязательно почувствуют запах, или нападут какие-нибудь хулиганы и из
баловства
вырвут сумку. Поэтому Голубев решил не рисковать и положил сосиски в карман,
предварительно проверив - не появилась ли в нём дыра, но для пущей
уверенности он
не вынимал руку из кармана до порога своей квартиры, а от избытка чувств
старик
всю дорогу несильно похлопывал по бесценной ноше.
Счастливый, он прибежал домой, почистил картошку,
оставляя
тонкую, почти прозрачную кожуру, отварил картофель и, как мог, намял пюре.
(Может, получилось и не такое однородное, как готовила Мария Михайловна, но
все
равно вкусное.) Самое важное, самое долгожданное оставил на потом: медленно
и
бережно очистил сосиски, уложил их не торопясь в маленькую булькающую
кастрюльку. И не отходил от неё ни на шаг, боясь пропустить момент, когда
сосиски будут готовы, чтобы они не переварились, и их не вывернуло
наизнанку.
Он торжественно выложил на тарелку пюре, налил немного
кетчупа, шмякнул капельку горчицы и наконец осторожно положил горячие,
дымящиеся сосиски. Не спеша, нарезал их на маленькие аккуратные кружочки.
Долго
и тщательно пережевывал, прикрыв глаза, наслаждаясь каждой секундой, вдыхая
сосисочный аромат... Сложно себе представить, но иногда бывает так, что
всего две
сосиски могут превратить день обычного человека в праздник.
А на другой день после этого случилась беда - пришла
собирать
мзду старшая по подъезду, скандальная и сварливая, огромная баба, самая
главная
сплетница, Александра Петровна Толмачева. Семён Андреевич страшно её боялся;
увидев Толмачеву в дверной глазок, он приник к двери и даже забыл дышать -
только бы ушла. Но Александра Петровна была тёртым калачом и так просто не
сдавалась. Она некоторое время постояла под дверью, прислушиваясь. А уходя,
сказала,
что слышит его, Семёна Андреевича, дыхание и так просто от неё и от
справедливости ему не уйти. Испуганный Голубев два дня не решался выйти из
квартиры, на цыпочках проходил мимо входной двери и тихо-тихо включал радио
или
телевизор проверяя, чтобы не было слышно даже из прихожей.
Я не берусь осуждать его за это, при виде старшей по
подъезду Толмачевой и у людей более смелых сердце начинало учащенно биться,
а
глаза - искать укрытие.
И всё же настал момент, когда ему нужно было ехать к жене
в
больницу. Старик Голубев не решился вызвать грохочущий лифт и мышкой
прошмыгнул
по лестнице, уговаривая больные суставы не скрипеть, и уже почти вышел из
подъезда, как вдруг будто из-под земли выросла Александра Петровна и поймала
его. Семён Андреевич даже и не понял, откуда она появилась и как выложил ей
сто
рублей. Если бы с ним была его супруга, она сладила бы с Толмачевой, а так -
пришлось
уступить.
До пенсии осталось всего ничего, но её ещё надо было
дождаться. Занять денег было не у кого и как быть Голубев не знал. Просить
милостыню - стыдно, лазить по помойкам - противно, хотя среди его знакомых
были
и такие, которые не брезговали ни тем, ни другим. И чтобы не идти к больной
жене с пустыми руками, Семён Андреевич решил продать свои старенькие верные
наручные часы. Рано утром он пошел к станции метро, где мы его и встретили в
начале моего повествования, и где он безуспешно пытался торговать третий
час.
Бедный старик робел и стеснялся, не зная как подойти к
незнакомым людям. Только смотрел пронзительно и виновато голубыми глазами,
которые
ничуть не выцвели под старость, а только ещё больше выделялись на
красноватом
лице. Рука его время от времени вздрагивала, поднималась вместе с часами
вверх,
но, замерев, не пройдя и половины пути, снова опускалась. На все его
несмелые попытки,
народ попросту отмахивался и бежал дальше по своим делам.
- Купите, пожалуйста, - тихо попросил женщину средних
лет, вальяжно
проходящую мимо.
- У-у... алкаш, что на опохмел не хватает? - процедила
она сквозь
зубы и презрительно скривилась, едва окинув старика взглядом. Семён
Андреевич
отпрянул, растерялся, щеки сильно покраснели.
- Нет, я... - он еле разлепил рот, чтобы это выговорить,
но
женщина уже скрылась в толпе. Голубев ссутулился, поджал губы, обиделся:
"Неужели
меня за пьяницу приняла?! Нешто вид спитого человека... Не может быть. Она
меня
совсем не знает, как может она так судить? Едва взглянула. Лицо-то все время
у
меня было красным, от матери еще. Молодым чуть поволнуешься - так сразу и
краснел, звали-то за глаза все помидоркой. А на старости лет и вовсе, -
Семён
Андреевич махнул рукой, - почти пунцовый стал. Спиртное не любил никогда,
так... за компанию немного, - он пытался
оправдаться
вдогонку той женщине. - Господи, как же тошно..."
Но где уж, не только она - люди текли рекой, не обращая
внимания на нескладного деда в нелепых широковатых брюках, с замершей на
весу
рукой, точно не знавшей - то ли ей опускаться, то ли
подниматься.
Семён Андреевич через некоторое время заприметил молодого
человека с забавным хвостиком на затылке, держа руки в карманах и
переминаясь с
ноги на ногу, он оглядывался по сторонам, очевидно, кого-то ждал. Недолго
помучившись сомнениями - хуже всё равно не будет - старик подошел к нему.
- Внучок, купи часы, а? - парень оглядел деда, несомненно
отметил
бедную, но добротную одежду. Голубев быстро, боясь, что юноша отвернется,
сказал. - Бабка моя в больнице, ехать к ней - даже помидорчиков, яблочков
купить не на что. Ты не подумай
чего... -
в горле у него пересохло от волнения, и он уже не знал, как закончить фразу.
Молодой человек ещё раз окинул взглядом деда, посмотрел на немного дрожащую
руку с часами, не один год прослужившими хозяину, взглянул на потертый
ремешок
с заломами. - Ты не подумай чего, - повторил Семён Андреевич, с трудом
сглотнул, чувствуя, как кровь бросилась в лицо, - я не на водку... -
проговорил
почти неслышно. К удивлению Голубева, юноша не отвернулся от него, а даже с
сочувствием посматривал на старика.
Семён Андреевич боялся назвать цену (сколько стоит, все
равно не знал, а торговаться никогда не умел), с замиранием сердца ждал
ответа.
Парень достал бумажник, вытащил, не считая, деньги, все что были, рублей
двести,
отдал Голубеву и сказал:
- Больше нет.
- Спасибо, - Семён Андреевич мелко закивал головой, взял
деньги, поводил губами и протянул часы, но юноша, легонько сжав сухую
стариковскую ладонь, отвел его руку.
- Не надо...
- Что ты? Возьми, - он снова протянул часы, удивленно
посмотрел на паренька, испуганно поднял брови.
- Нет, спасибо, оставьте, - молодой человек немного
помялся
и добавил смущенно. - Вам нужнее... не болейте.
- Спасибо, внучек. - Семён Андреевич благодарно кивнул.
Он отвернулся,
стыдясь своего положения и не зная куда деть руки. Юноша, чувствуя
неловкость, немного
отошел в сторону.
Придя в себя, Голубев спрятал деньги, надел часы - пальцы
едва
слушались, подумал: "Вот и докатился - милостыньку принимаю..." Семён
Андреевич направился на рынок к палатке, где он заприметил чудесные
помидоры,
сочные и мясистые, как любит Мария Михайловна. "То-то Маша обрадуется".
Он
даже представил, как она их ест: посыпает солью, широко кусает, зажмурившись
и
подняв брови, а потом, откусывая, смачно хлюпает. Также взял одно большое
яблоко
и две сочных, медовых груши. Продавец все сложил в черный шуршащий пакетик:
сумку, страшась предстоящего события, Голубев забыл дома.
Семён Андреевич пошел в сторону метро, он уже немного
оправился от чувства стыда и радовался, что все так хорошо закончилось:
"Расскажу
Маше про мальчика и про часы... а может, и не расскажу. Расстроится,
пожалуй".
Спускаясь в метро, драгоценный груз старик нес бережно, крайне
осмотрительно,
прижимая пакетик к груди - не помяли бы.
Предвкушая встречу с женой, Семён Андреевич не заметил,
как
его подхватила толпа и понесла в не нужную ему сторону. Обнаружив свой
досадный
промах, Голубев стал пробиваться на противоположный край платформы. У него в
глазах
потемнело, руки-ноги не слушались Семёна Андреевича, тряслись. Старик
добрался
до скамеечки, сел передохнуть. И только сейчас понял, как же он устал...
Устал
от неполноценного питания, от нервного перенапряжения, от испытанного
унижения.
А мимо бежал, проносился московский люд, вечно занятой: он жевал на ходу, по
пути разговаривал, попутно договаривался о встречах, мимоходом ссорился и
мирился, походя проклинал и любил. Жил на бегу. И нисколько не интересовался
одиноким
стариком, который, сгорбившись, сидел на скамейке и держал крепкой хваткой
какой-то свёрток.
"Поскорей бы доехать. Три станции всего-то - рукой
подать,
- старик прислонился к спинке сиденья, немного посидел, собираясь силами. -
Надо идти". С кряхтением поднялся, но тут его пакетик с гостинцем, как он
ни
берег, чем-то задели. Пакет порвался... Один помидор выпал - Семён Андреевич
быстро зажал дыру. Не сводя глаз с убегающего красного плода: "Только бы
не
наступили!" - потянулся в его сторону, но замешкался, не зная как
протиснуться между людьми. Его грубо толкнули так, что он немного
развернулся. Толкнули
ещё раз. Голубев не удержался и упал на хрустнувшие колени, боль при этом
отдалась
волной по всему телу. Но он не отпустил при этом пакет, прижимая порванным
местом к груди. Помидор подпихнули, и он покатился в сторону Семёна
Андреевича,
тот проворно вытянул левую руку и всё-таки успел подхватить непоседливый
помидор. Еще стоя на коленях, торопливо положил его обратно и снова, ещё
цепче
прижал к себе, стараясь не раздавить. Какой-то мужчина помог ему подняться,
но
Семён Андреевич не успел его поблагодарить - пока старик приходил в себя,
тот
уже скрылся в толпе.
Он снова присел на лавочку подождать, пока утихнет боль.
У
него дрожали руки, в голове уже не осталось ни одной мысли, он уставился в
какую-то одному ему видимую точку, долго смотрел, кажется, не соображая, где
он
находится...
Очнулся, утомленно
прошептал:
- Надо ехать. Как же я устал.
Подгадав, когда народу будет поменьше, Семён Андреевич
поднялся и, поглядывая опасливо по сторонам, осторожно пошел к подходящему
поезду, лавируя между людьми. Он
оттопырил
немного локти, защищая пакет. Подошел как раз к открывающимся дверям, и
Голубева внесли в вагон. Он даже не пытался протиснуться к сидящим местам,
решив, что стоять среди подпирающих и поддерживающих со всех сторон людей,
ему
будет легче, чем пробиваться через строй недовольных сограждан в призрачной
надежде на то, что кто-нибудь уступит место. Не замечали ли вы, что чем
больше
народу в общественном транспорте, тем меньше они воспитаны? Вот такая
странная
закономерность. Неужели столь близкое расположение людей ведет к уничтожению
такта? Двадцатиминутная поездка в метро может испортить настроение на весь
оставшийся день и вымотать все силы. А если каждый будет более внимателен к
рядом стоящему человеку, может, у нас будет меньше негативных эмоций от
поездок
в общественном транспорте? Разве вам не бывает приятно от того, что вам
придержали дверь, уступили место, подали руку? А когда вы, в свою очередь,
уступаете
место, придерживаете дверь, чтобы она не хлопнула с размаху по идущему сзади
человеку, или поддержали оступившегося, неужели вам не будет приятно
услышать
слова благодарности?.. Даже если вам ничего не говорят, бывает достаточно
признательного
взгляда, кивка или ощущения радости, что вы не такой поганец, как о вас
думают
сослуживцы и соседи. Неужели лучше слышать в свой адрес нескончаемые ругань
и
проклятия? Помните, были времена, уважаемый читатель, когда при
открывающихся
дверях людям давали возможность спокойно выйти, а не оставляли узенькую
дорожку, выпуская по одному (что, согласитесь, ещё больше всех задерживает),
и,
тем более, не заносили в вагон тех бедняг, чье несчастье состоит только лишь
в
том, что они выходят последними, а у ждущих снаружи закончилось
терпение.
Семён Андреевич тем временем ждал своей остановки. Старик
чувствовал необычную слабость и боялся, что, когда доедет, он не сможет
заставить себя сдвинуться с места. "Как же долго мы едем, никогда вроде
так
долго не ездил, - подумал Голубев. Дрожь не унималась. И он всю дорогу
подбадривал себя. - Ещё чуть-чуть потерпеть, скоро приеду, а выйду - посижу
немного, отдохну".
Ну вот, почти на месте.
Он продвинулся к выходу. И снова толпа его подхватила и
понесла. Его несколько раз обругали за медлительность, толкнули в спину,
спросили,
отчего ему дома не сидится в час пик. Семёну Андреевичу стало нехорошо - в
груди кольнуло. Медленно протиснулся к ближайшей колонне, прислонился и
начал
так же медленно оседать, в глазах плыло, звуки подземки и голоса людей стали
доноситься
до старика приглушенными.
- О, налакался уже! Залил зенки-то с утра
пораньше.
Но Семён Андреевич не обратил никакого внимания на
говорившего - настырный помидор снова вырвался на свободу и покатился
прочь.
- Ему плохо, вы что не видите? - Над Голубевым склонилась
молоденькая
девушка, на её возглас остановился дородный мужчина средних лет.
Левая рука Голубева дернулась в сторону катившегося
помидора.
Правая рука, сжимавшая пакет, разжалась и последнее, что увидел Семён
Андреевич
Голубев - это красные упрямые шарики, покатившиеся под ноги прохожим. Груши
сиротливо остались лежать рядом с ним. "Прости, Маша, не донес... я всё-таки первый ухожу".
Он уже не видел и не чувствовал, как мужчина пощупал у
него пульс
и стал звать дежурного.
А помидоры катились и катились, мешая прохожим, искоса
поглядывающим на лежащего старика. Кто-то наступил на них острой шпилькой и
в
сердцах выругался, кто-то пнул, кто-то поскользнулся на уже раздавленных
помидорах... Не донес.
|
Проголосуйте за это произведение |
Автор, конечно, умничка - не то слово. Но как с этим жить? Там какие-то есть шероховатости в тексте, но вообще-то ничего не видно от слёз. Автору низкий поклон. Удачи!
|
|
|
|
|
|
|
