Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?
| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?|
|
|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
ИСТОРИЯ О ЗАКОЛДОВАННЫХ ПРИНЦАХ
* * *
Самое чудовищное воспоминание детства - это когда меня целовал дедушка. Он будто хотел всосать огромным мокрым ртом всего меня, и я плотно поджимал губы и не дышал. А после, прячась за спинами взрослых, тайком вытирал вокруг своего рта дедушкины слюни.
Это случалось раз в год, когда меня привозили в поселок на лето. И при встрече я держался от дедушки подальше в надежде, что он про меня забудет. Но тщетно.
Однажды я не выдержал и сказал:
- Фу, дедушка, как ты противно целуешься.
Дедушка виновато улыбнулся.
Наверно, он не умел по-другому.
* * *
Дедушка жил с бабусей в своем кирпичном доме с тремя комнатами, кухней и терраской.
Большую комнату называли залом. Стены там были сине-фиолетовые, с золотым рисунком в виде виноградных листьев и гроздей. Если случайно их коснуться - на руке и стене оставались следы.
- Не обтирай углы! - сердилась бабуся.
Но я и не обтирал. Просто дома, в городе, стены можно было испачкать только карандашами.
* * *
По случаю гостей обедали в зале. Круглый стол раскладывали в овальный, накрывали скатертью и сверху - клеенкой и заставляли снедью.
Я жевал медленно, словно нехотя, больше слушал и глазел на взрослых.
Папа, как всегда, балагурил. Мама смеялась и изредка укоризненно говорила:
- Володь!
Бабуся, мамина мама, иногда выходила на кухню за сменой кушаний. Тогда мама присоединялась к ней.
Дедушка ел. Но он ел не просто. Он ел страшно.
Когда дедушка вгрызался в кусок мяса, его рот широко раскрывался (не рот, а печь, где пекут хлеб), правое веко дергалось, а глаза закатывались так, что были видны только молочные белки. В такие моменты я отводил от дедушки взгляд и лишь подсматривал, как на страшное место в фильме.
В это время папа расходился и шутил вовсю. За столом воцарялся дух веселости. Даже бабуся не выдерживала и кисло посмеивалась.
Один дедушка не смеялся. Он сосредоточенно жевал. И было видно, что он шуток не понимает. Даже когда мой папа объяснял ему, почему всем весело, он с серьезным видом выслушивал, произносил: "А-а..." - и оставался невозмутимым.
Может быть, шутки не доходили до него: дедушка плохо слышал. Когда-то он был шахтером и побывал в аварии. И от шахты у него, кроме пенсии и ржавой вагонетки, осталась глухота на правое ухо.
"Глухой черт!" - срывалась иногда на него бабуся. Правда, не на людях. На людях считалось неприличным.
* * *
Наутро я просыпался на разложенном диване в зале. Рядом сидел дедушка и весь лучился.
- Выспунькался? - спрашивал он и щурился от счастья.
- Да-а-а, - отвечал я и потягивался, выгибаясь в спине.
- Потягушеньки! - радостно говорил дедушка.
Я смущался. Я не знал, что говорить. Мне было хорошо.
- Тю-у, - раздавался голос бабуси. - Ты чего здесь сидишь?
Дедушка поворачивался на голос, и за расстегнутой рубашкой показывалось круглое пузо и на нем, как закрытое веко, - выпуклый пупок. Казалось, он вот-вот откроется, и оттуда глянет на меня внимательный глаз.
- Ты сделал, что я тебе говорила?
Дедушка нехотя поднимался и уходил.
Начиналось первое утро в доме дедушки.
* * *
Потом я разглядывал свой пупок. У меня он был ямочкой. И пузо раздувалось только в большие праздники, а в будни было ровным, хотя тоже голым.
* * *
Как-то после завтрака я выбежал из дома и прямиком дунул на улицу.
Дедушка и бабуся стояли возле калитки под невысокой липой.
- Дедушка, догони, - предложил я.
- Мне тебя и догонять нечего, - сказал дедушка.
- А спорим: не догонишь!
- Догоню.
- Спорим!
- А вот! - и дедушка резко протянул ко мне руку.
Я увернулся и задал стрекоча. Дедушка сделал несколько широких шагов за мной и остановился. Я отбежал, обернулся и запрыгал на месте от возбуждения.
- Не догнал, не догнал, не догнал!
- Тю-у, - сказала бабуся.
Дедушка посмотрел на бабусю, на меня, и на его лице появилась смущенная улыбка.
Не догнал.
* * *
Все лето бабуся хлопотала по хозяйству и занималась огородом. А дедушка уезжал работать - строить кирпичные дома. Это называлось "шабашить". Он привозил деньги, которые бабуся заворачивала в большой носовой платок, а платок засовывала под постельное белье в шкаф.
Один раз я зашел в зал и увидел, как она это делает.
Бабуся дернулась, но поняла, что поздно.
- Ты только никому не говори, - сказала она.
И в тот же день перепрятала деньги.
* * *
Пока дедушка еще не уехал шабашить, я спал на разложенном диване в зале. А после - в крохотной спальне на его кровати со скрипучей панцирной сеткой.
Бабуся меня никогда не будила. Я вставал сам, когда высыпался или разбуженный мерным боем настенных часов в зале.
* * *
Я страшно боялся темноты и ночью ходил "на двор", зажигая по дороге во всех комнатах свет. А на обратном пути тушил. От последнего выключателя я пулей несся на кровать, укрывался с головой одеялом и замирал, прижавшись к настенному ковру. Было тихо, только тикали ходики и настенные часы в зале с большим маятником и торжественным боем. Вокруг бесшумно плясали страшилища, черти, домовые и что-то тяжелое, бесформенно ужасное. Но мне почему-то казалось, что под одеялом меня никто не тронет. Я высовывал один нос, чтобы легче дышалось.
Бабуся ложилась всегда позже. Бывало, я еще не засыпал. Она, судя по шороху, раздевалась, поворачивалась в угол к иконе и шептала молитвы. Я разбирал только "Господи Исусе". Когда она кончала и, скрипя панцирной сеткой, ложилась на соседнюю кровать, я иногда жалобно просил:
- Ба, иди ко мне.
- Тю-у, - удивлялась она, - ты еще не спишь?
- Ба, ну иди ко мне.
- Вот еще. Спи.
- Ба, - не унимался я. - Мне страшно.
Она снова скрипела панцирной сеткой, одолевала небольшое расстояние между нашими кроватями и ложилась ко мне спиной. Я чувствовал присутствие ее большого теплого тела, успокаивался и, сморенный бдением, тотчас засыпал.
* * *
Целыми днями я бегал на улице. Иногда пропускал обед, приходил к вечеру. Бабуся в очередной раз грела жирный борщ. Я не любил жареного лука, в изобилии плававшего в пятнах жира, и не сразу принимался за еду: мял пальцами хлебный мякиш и клал в рот маленькие вкусные шарики. И тогда бабуся, не выдержав, говорила:
- Ешь, гад, а то простынет.
* * *
В дождливую погоду я забирался на диван с огромной толстой книгой, единственной в доме дедушки, и клал ее на колени.
Книга была старинной на вид. Название и рисунок на обложке затерлись. Корешок в некоторых местах отошел, обнажив марлю. От первых листов остались лишь рваные края у сгиба.
Аккуратно, чтобы не разлетелись, я перелистывал страницы с желтыми от времени разводами и разглядывал картинки, добрые и страшные.
Как-то бабуся мельком увидела одну. На ней заколдованный принц сражался против огромных крыс.
- О страшенный, - выразилась бабуся. И спросила: - Черт?
* * *
Заколдованный принц защищал крохотную принцессу.
Прошло время, и она полюбила его. Принц преобразился в прекрасного юношу. Они поженились и, наверно, жили долго и счастливо.
* * *
Как замечательно на улице после дождя. Зайдешь босиком в колею от грузовика, и прохладная жидкая грязь щекочет, выдавливаясь между пальцами. Хоть беги. Но вдруг где гвоздь или битое стекло? И передвигаешься осторожно. Сначала выполаскиваешь от грязи ступню, а потом подошвой нащупываешь, куда ступить.
* * *
По мальчишеской улице увлечения проходили волнами. Две недели футбол, неделя казаки-разбойники, потом жопки, потом грибы, потом карты, шахматы, прятки и потом, потом, потом...
Потом пришло увлечение самолетами.
Петька Ядыкин, самый старший из ребят, сделал самолет, привязал его за крыло и начал крутить вокруг себя.
Это было зрелище!
Самолет то взлетал ввысь, то стремительно пикировал, то кувыркался в воздухе.
Ребята просили покрутить и, попробовав, брались за инструмент.
К концу недели самолет был у каждого. "Кукурузники", истребители, бомбардировщики, пассажирские с шумом рассекали воздух. Для эффекта на носы фюзеляжей приделывались пропеллеры, и в полете они крутились и урчали, как у настоящих самолетов с моторами.
Как всегда, улица оказалась не столь широкой, как хотелось бы, и случайно столкнувшиеся самолеты подсказали воздушные бои.
Сначала самолеты летали друг за другом вдогонку. Но скоро дошли и до лобовых атак. Первыми разлетались в щепки пропеллеры, а гвозди, на которых они вращались, расщепляли фюзеляжи и крылья.
В лобовых столкновениях обычно один из соперников разваливался на куски. Побежденный наспех сбивал свой самолет, чтобы вновь вступить в бой. А победитель рисовал на носу фюзеляжа красную звездочку.
Я был самым младшим. Я ходил и клянчил покрутить. Иногда мне давали. Но чаще приходилось смотреть и переживать за товарищей.
По случаю, дедушка оказался дома на пересменке между шабашками. И он сделал мне деревянный самолет. Я стоял рядом, наблюдая за дедушкой, высказывал свои пожелания и от нетерпения подпрыгивал.
Я был счастлив! У меня свой, собственный, личный самолет!
Правда, он летал плохо: кувыркался в полете и выровнять его было делом нелегким.
И поначалу я не участвовал в боях. Но как устоять от соблазна! И я решился.
...Самолет разбился в четвертом бою. Дедушка сделал крылья из двух планок, скрепив их посередине гвоздями. При столкновении одна планка треснула и отскочила, причем так, что ее остатки с гвоздями остались торчать в фюзеляже. Это казалось бедой непоправимой.
Я плакал. Но никто мне не был виноват. И я плакал от потери.
* * *
Всеобщее восхищение и зависть вызывал второй самолет Петьки Ядыкина. Петька сделал себе "Илок", копию штурмовика-истребителя времен Великой отечественной.
Крылья он выпилил из одного куска фанеры, и они выгибались краями вверх и втапливались в фюзеляж тютелька в тютельку, нигде не высовываясь.
Петька показал мне рисунок в журнале, чтобы я смог оценить работу, и спросил:
- Ну как?
- Зэкински, - сказал я. И добавил: - Зашибись.
"Истребок" был послушен малейшему движению руки, устойчив даже после столкновений и прочен, потому что состоял всего из трех деталей. Это была настоящая летающая крепость. Не каждый решался сразиться с Петькой.
Однако и "Илок" в конце концов развалился. Юрка Соколов подшиб его так, что фюзеляж с семью звездочками под кабиной отлетел в сторону, и Петька продолжал крутить вокруг себя вертящееся монокрыло.
Петька не стал чинить самолет и его останки отдал мне. Дедушка истребитель сколотил. Но я не выносил его на улицу: боялся, что кто-нибудь позарится и отберет.
* * *
Однажды я увязался за ребятами на речку купаться.
Но тогда я так и не окунулся: в двух шагах от берега я напоролся на отколотое бутылочное дно. Из воды я выбрался на четвереньках. Рана оказалась глубокой: кусок мяса на пятке буквально висел на тонкой перемычке.
Юрка Соколов промыл мне рану от ила, приложил подорожник и надел носок.
Ребята накупались, и мы отправились в поселок. Раненая нога в сандалии не помещалась (было больно), и я замял задник.
Я прохромал до дома несколько километров и какое-то время пытался скрывать случившееся от бабуси.
Но она скоро заметила мое странное поведение.
- Ты что? Хромаешь?
- Да-а, - как можно беспечнее попытался я уйти от разговора, - порезался.
- Ну-ка, дай посмотрю.
Я нехотя сел на диван, положил ногу рядом и осторожно снял носок.
Бабуся, как увидела мою пятку, ахнула:
- Что ж ты, поганец, молчишь!
И со словами "Где тебя черти носили?" она вышла из зала.
- Только не йодом! - жалобно сказал я ей вслед.
Бабуся вернулась с лекарствами. Она промыла рану шипучей водой, густо намазала бинт белой мазью и наложила повязку. Мазь приятно охладила воспаленную рану.
Конечно, мне пришлось выложить про самовольную отлучку на речку.
Когда иссякли бабусины причитания и возгласы возмущения, я облегченно вздохнул. Я опасался выволочки, а мне всего-навсего запретили "казать нос на улицу". Домашнее заточение наказанием даже не показалось.
* * *
Я не появлялся на улице бесконечно долго - больше недели. Я играл дома и во дворе.
* * *
Я выстраивал все свои игрушки посреди зала, усаживался на шерстяной дорожке и погружался в особую жизнь.
Я ездил на машине с подъемным краном. Руль в кабине поворачивал передние колеса. Стрела вращалась и поднималась-опускалась. А крючок на толстой нитке мог подцеплять разные штуковины.
На самосвале с опрокидывающимся кузовом я перевозил кубики и желтого жирафа. А когда ставил кегли и сбивал их шарами, ко мне присоединялся кот Барсик. Он вылетал внезапно, несся за шаром, а потом отскакивал в сторону с поднятым трубой хвостом.
Я привязывал к нитке бумажку бантиком, и начиналась новая игра.
Коту она надоедала раньше, чем мне, и он прятался под диваном. Тогда я устраивал на него настоящую облаву. Я по пояс, ногами вперед, залезал под диван и вслепую выгонял оттуда кота, натыкаясь на давно потерянные пластмассовые шары и собирая на колготах клочья пыли. Как только я вылезал, хитрое животное снова исчезало за диваном. Я повторял операцию, пока мне не удавалось отогнать кота от укрытия и он, задрав хвост, не уносился искать спасения в другую комнату.
Если мы поднимали слишком много шума и пыли, вмешивалась бабуся.
- Прекрати гонять кота, паразит! - возмущалась она, и нас разъединяли.
* * *
Помню, с каким удовольствием я стучал пластмассовой кеглей по муравьям, от которых оставались мокрые следы. Я знал, что это нехорошо, и с упоением лупил по серым бетонным плитам, по которым ползали черненькие муравьи из растревоженного мною муравейника.
Это было в ту же неделю домашнего заточения, на дорожке, ведущей от крыльца к калитке.
* * *
Иногда я заглядывал в вагонетку у сарая. Вагонетка была ржавая, пористая и колкая на ощупь и всегда полная воды.
При моем появлении крошечные существа уплывали вниз. Но скоро возвращались и замирали у поверхности. Они были серые, скрюченные, как запятые, и мохнатенькие.
В вагонетке отражались небо и нависшие ветки яблони. Но если нагнуться так, чтобы на воду падала тень от головы, то на дне можно было разглядеть бархатные черно-серые листья. Над ними изредка неторопливо проплывали крохотные красные шарики, перебирая ворсинками лапок.
* * *
Бабуся часто произносила грубые слова, но она не вкладывала в них злой смысл. Просто она так говорила. Но чаще всего она произносила:
- А мне не наравится.
Ей "не наравились" мой папа, дедушка, соседи, мои товарищи по улице. Она всех передразнивала и видела в людях только их недостатки.
У бабуси была единственная подруга, о которой она говорила мне:
- Пойду к татарке.
Татарка была косая, такая же полная, как моя бабуся, и жила на соседней улице.
* * *
Когда бабуся припазднивалась от татарки, кот Барсик поджидал ее на углу улицы и провожал до самого дома.
Бабуся становилась к кухонному столу и готовила ужин. Барсик терся о ее ноги и мявчил, напоминая о себе. Случалось, бабуся нечаянно наступала на оголодавшего кота. Раздавался короткий взвизг.
Бабуся отпихивала кота босой ногой и в сердцах восклицала:
- Мявчишь, гад! Путаешься под ногами!
* * *
Однажды я из ребячьей шалости убрал из-под бабуси стул, когда она садилась, и бабуся грузно завалилась на пол.
Бабуся тяжело поднялась и попыталась, прихрамывая, догнать меня. Но я бегал вокруг круглого стола, стоявшего посреди зала.
- Ах ты, гад! - сокрушенно сказала она. - А если бы я убилась?
* * *
Потом мне было ужасно стыдно за свой глупый, неумный поступок. О таком стараешься и не вспоминать.
Но ведь это сделал я. И никуда от этого не деться. Разве что спрятаться за молчанием.
Одно оправдание таким поступкам - я больше их не повторял. Может быть, они наши обереги, и, совершая их, мы удерживаемся в будущем от более страшных.
* * *
Когда дедушка возвращался с "шабашки", я перекочевывал на ночь в зал. И с удивлением обнаруживал, что дедушка громко храпит. Так громко, что я слышал его в зале.
Потом, через несколько лет, когда я подрос, дедушка с бабусей решили развестись.
Судья спросил бабусю о причине развода, и она ответила:
- Он дюже храпит ночью.
В зале суда загоготали.
А когда о том же спросили дедушку, он ответил, что бабуся ругается неприличными словами.
В зале снова засмеялись. Хотя чего тут смешного?
* * *
После развода с бабусей дедушка поселился в Харькове с другой бабушкой. Ее я видел один раз, когда мы с родителями заезжали к ним на машине.
* * *
Дедушка разводил кроликов и пообещал одного на обед.
- Дедушка, когда будешь снимать шкуру, - попросил я его, - позови меня. Я тоже хочу.
- Ты устал с дороги, - ответил дедушка. - Ляг, поспи.
- Ты только обязательно меня позови, - настаивал я. - Я хочу сделать чучело.
- Ладно, ладно, - сказал дедушка. - Иди отдохни.
Когда я проснулся, сразу спросил:
- Где дедушка?
- За сараем, - ответила бабушка.
- Он не снял еще шкуру?
- Что ж, он тебя дожидаться будет? - спросил отец.
Я побежал за сарай. Кролик уже висел без шкуры, и только кончики лапок оставались мохнатыми.
- Дедушка! Почему ты меня не разбудил!
- Ты так крепко спал: было жалко будить.
- Я же просил!
Дедушка виновато улыбнулся.
- Я же тебе говорил, - сказал я примирительно, - что хочу сделать чучело. А ты лапки у шкуры отрезал.
- Там когти, - объяснил дедушка.
Я соскоблил с внутренней стороны шкуры жир и кусочки мяса. Потом пересыпал солью, чтобы довезти до дома, скатал и сложил шкуру в целлофановый пакет.
Но чучела так и не сделал. Шкура не высыхала и несильно, но попахивала. Надо было как-то выделывать ее, а как - я не знал. И в конце концов ее пришлось выбросить.
* * *
С тех пор я не виделся с дедушкой, хотя он, наверно, живет и поныне и, надеюсь, здравствует.
* * *
С бабусей все обстояло наоборот.
После развода с дедушкой она часто приезжала к нам в город и подолгу жила в моей комнате.
* * *
Как-то папа отдал мне свой ремень. Я проделал в нужном месте дырку и примерил его. Ремень чуть не вдвое опоясывал меня.
- Давай отрежу, - предложила бабуся.
- Не надо, - твердо сказал я, снял ремень и засобирался на улицу.
Бабуся не настаивала. Она была подозрительно тиха и сосредоточенна.
- Ты только смотри не отрежь ремень, пока я буду гулять, - строго сказал я.
На бабусином лице появилась смущенная улыбка, будто ее поймали за руку за постыдным занятием.
- А как ты догадался?
- Не знаю, - ответил я и тоже смущенно улыбнулся.
Но я быстро взял себя в руки и напустил серьезности:
- Ты поняла? Не отрезай. Мне так нравится.
Бабуся ничего не пообещала. Но и не отрезала.
* * *
Ко мне часто приходил Сашка, мой товарищ. Он замечательно лепил, и мы проводили по полдня, играя в солдатиков и пластилиновых индейцев и ковбоев на конях.
Приходя домой, я обычно спрашивал:
- Мне никто не звонил?
- Звонил, - как-то ответила бабуся.
- Кто?
- Ну, этот, заикастый. - И она очень похоже передразнила, как он заикается. - Он на Петьку Кривого похож. Такой же, весь в прыщах.
- А ты, знаешь, на кого похожа? - вспылил я.
- На кого?
- На бабу ягу. Бабуся-ягуся.
Бабуся открыла рот. И закрыла.
Вечером ко мне пришла мама. За ней - бабуся.
- Зачем ты обозвал бабушку? - спросила мама.
- А зачем она Сашку заикастым обзывает? И дразнится еще.
- Он мне не наравится, - сказала бабуся.
- А мне не нравится, что ты на него обзываешься.
- Вылитый Володька, - сказала бабуся. "Володька" - это мой папа.
- Ты должен попросить прощения у бабушки, - сказала мама.
- Не буду, - сказал я, набычившись. - Пусть она попросит прощения у Сашки.
Бабуся вышла из комнаты.
- Ты не прав, - сказала мне мама. - Бабушка тебя воспитывала. А ты?
- А что она обзывается на Сашку!
...В тот раз я попросил прощения. Я стоял насупленный и смотрел в пол.
- Извини меня, бабушка, - сказал я. И добавил: - Только ты на Сашку больше не обзывайся. И не кривляй его.
* * *
Я все время говорил "мой дедушка" или просто "дедушка", потому что у меня был один дедушка. Другой - умер до моего рождения от рака легких. А другой - погиб во время войны под Кенигсбергом в 1944-м году. Вот этот, погибший, был моим родным дедушкой. А живой - неродным. Так говорили взрослые. Но я не понимал, что это значит. У меня был всего один дедушка.
* * *
О двух других дедушках я знаю только по фотографиям. От одного их осталось много. А от маминого папы - всего одна. Он на ней в гимнастерке и фуражке со звездой. На обороте подпись: "Маруси на память. Смотри нерви".
* * *
Вот и все, что я могу рассказать о своем дедушке. О своем единственном дедушке.
* * *
Прошло время. Я вырос и женился на самой прекрасной девушке в мире. Одна за другой у нас родились две замечательные дочери. И теперь я иногда обращаюсь к своей единственной:
- Ваше величество, кушать подано.
Любимая одаривает меня королевской улыбкой. И я чувствую себя королем.
* * *
О, я знаю! Мой дедушка был заколдованным принцем, и расколдовать его могла только принцесса. Она должна была поцеловать его в губы.
Но встретить ее и полюбить нужно было прежде, чем душа зачерствеет от одиночества. Ведь для каждого принца своя принцесса. Так легко ошибиться. И потом ошибку трудно исправить. А чаще - невозможно.
* * *
И с годами я убеждаюсь все тверже: мой дедушка был настоящим заколдованным принцем. Как, впрочем, все мальчишки, все юноши и все мужчины. Если, конечно, они понимают, о чем я говорю.
|
Проголосуйте за это произведение |
|
