TopList Яндекс цитирования
Русский переплет
Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум
-->
Первая десятка "Русского переплета"
Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?
Rambler's Top100
Rambler's Top100

Сердитые стрелы Сердюченко  Книга Писем Владимира Хлумова  Слово Владимира Березина  Золотые прииски  "Классики и современники" Олега Павлова  "Тайная история творений" Владислава Отрошенко  
Дискуссия

Обозрение Юлия Андреева

Маркса Тартаковского


Дискуссия

О проекте

12.12.2019
14:03

РАЗГРЕБАТЬ ВСЕМ НАМ...

08.12.2019
14:16

ГОЛЫЙ НА ВЕТРУ (Начало ниже: "Вольный стиль").

    Вере.

    С тобой прожита счастливая жизнь.

    I.

    Сам я тогда терялся в догадках. Кое-что позднее объяснил мне отец. Оказывается, Сталин, поддержавший в ООН (устами Громыко) образование Израиля, вооруживший (с чехословацких арсеналов) скудную израильскую армию, разгромившую, однако, навалившиеся отовсюду арабские армии , что выглядело сюрпризом (но не для Сталина), - так вот, в главном он, мудрейший из мудрых, промахнулся. Или так ему показалось. Израиль, взвесив экономические перспективы, прислонился не к Советскому Союзу, а к Соединённым Штатам. Наверное, это можно было осуществить дипломатичнее. И не посылать в Москву первым послом Израиля американскую даму, ни бельмеса не понимавшую по-русски, не разобравшуюся толком, куда она попала.

    «Умные люди прислали нам глупую женщину» - Сталин, к несчастью, был прав. Я уже как-то упоминал об этом.

    - Среди нас, евреев, не нашлось грамотея, говорящего по-русски и знающего порядки в нашей стране, - ехидно пояснил папа. В подробности вдаваться не стал.

    К очередной зиме в херсонском комитете физкультуры сократили мою должность. Я был свободен до следующего плавательного сезона. Логика была понятна: в городе без крытого бассейна тренер по плаванию в бессезонье не нужен - я, к примеру, вёл какую-то безграмотную самодеятельную акробатику. Вот только при сокращении не учитывалось то, что мне ежедневно надо было питаться. За снимаемую совместно комнату Раймонд Коссаковский, начальник мой (директор спортшколы) и приятель, готов был платить сам, - но не кормить же меня... Я вернулся в Киев.

    Ничуть не соотнося себя с героическим Израилем, не мог понять, почему никак не могу найти работу. В единственном тогда в городе крытом бассейне (25-тиметровом) рассчитывать на что-либо не приходилось. Мне годилась тогда хоть какая-то работа...

    В Прилуках Черниговской области (в своих поисках безбилетником скитался по Украине) мне предложили вдруг «руководящую должность» - директора спортшколы на полставки — рублей на сорок. Из них я оплачивал жильё в какой-то хибаре, которое делил с хозяйкой — одинокой женщиной, ещё не старой, но наглядно раздавленной жизнью. Она, видимо, и жила только на эти получаемые от меня ежемесячно 15 рублей. От неё прямо-таки исходила тоска — въевшаяся, бессловесная. Как-то урывками, едва разбирая произнесённое, я узнал, что у неё была большая семья — и детки были, и муж-добытчик. «Усiх поморено...“

    Я и сам в раннем детстве был косвенным свидетелем голодомора, не понимая, что происходит, и напрочь позабыв то, что видел. Предложил, сочувствуя, платить за жильё на пятёрку больше — она восприняла моё благодеяние как-то равнодушно - «Та нащо?..» - без какой либо благодарности.

    Слякоть, непролазная грязь, почти безлюдье на улицах послевоенного местечка — прежде наполовину еврейского… Такой была здесь глубокая осень и зима, переходившая в беспросветный 1952-й год.

    «Спортшкола» в райцентре была только казённым атрибутом, какой-то бумажкой в облцентре, Чернигове, - наподобие (если забыть о масштабе) непременной национальной оперы в Ашхабаде. В местной школе даже спортзала не было. Со своим полуторадесятком ребят я проводил какую-то бессмысленную физзарядку на школьном дворе. Вскоре не осталось и трети от состава группы...

    Зарплата, однако, приходила регулярно. Моё безделье внушало мне не только муки совести, но и некоторое беспокойство. Любая инспекция обнаружила бы, что деньги — вот эти 40 рэ — получаемы зря…

    ...Спустя почти пятнадцать лет, осенью 1966-м года, в моё пользование был предоставлен отдельный кабинет в редакции «Литературной газеты» (тогда ещё на Цветном больваре). В течение месяца-полутора изо дня в день я разгуливал по нему, размышляя, что бы мне предпринять. Т.е. задание у меня было - взять интервью у ведущих советских писателей: с чем, с какими творческими замыслами собираются они встретить наступающий юбилейный год? С этим вопросом я позвонил первому же в предоставленном мне списке корифеев — поэту Николаю Грибачёву. Предварительно познакомился с биографией персонажа: лауреат Ленинской и Сталинских премий, секретарь правления Союза писателей, кандидат в члены ЦК КПСС — «чего уж боле»?

    Стихов Грибачёва читать как-то не довелось…

    Но это, последнее, не сыграло как раз никакой роли. Разговор был коротким. Мой вопрос поэт-лауреат прервал на полуслове: - Ишь, куда уже залетели — в юбилейный год! Я ещё и с этим, неюбилейным, не рассчитался.

    Больше к этому списку я не возвращался. Принялся думать, расхаживая по своему кабинету, попивая кофе из редакционного кафе. (Никогда больше не пил столько кофе). Никто не беспокоил — неделю, вторую, третью. Забеспокоился я сам. Заглянул к завотделом Борису Галанову. Он холодно спросил:

    - Я дал вам это задание? Обращайтесь в секретариат.

    Презрительная холодность была ошеломительной — потому что никто иной, как сам он, Борис Ефимович, удивлялся: как это я, автор опубликованной тогда популярной повести «Мокрые паруса», соглашаюсь на какую-то нудную (так и сказал) штатную должность…

    - Женюсь.

    - Ну, разве что…

    Я пошёл объясниться к ответсекретарю Тертеряну. Попросил другое задание.

    - Других писателей у меня для вас нет, - ответил он буквально фразой Сталина некогда секретарю СП Дмитрию Поликарпову. – У вас отдельный кабинет, чтобы собраться с мыслями. Мы вас не контролируем по мелочам. Подумайте – и решайте сами свои проблемы. Да, - как бы вспомнил он, - вы, кстати, ещё и не член Союза…

    Членство в Союзе писателей мне настойчиво рекомендовал ещё Нолле-Кулешов, курировавший там «спортивную литературу» и добросердечно продвигавший мои очерки. В «Литгазете» же мне императивно предлагалось «собирать документы и подписи»...

    Ситуация разрешилась моей юной женой самым неожиданным образом:

    - Не суйся в это дерьмо! Проживём без них.

    Не скрою: я был изумлён. Её отец-военюрист, мать - главбух крупного предприятия, дед-полковник, кандидат военных наук, даже бабка — все были партийные. Давали понять, что жениху не рады, - но всегда в пределах приличий: юдофобии не проявляли. Доставало того, что я был тогда почти вдвое старше их дочери... Да и мы, т.с. молодые, не юродствовали, не пытались обращать их в какую-то иную веру… Тем неожиданнее была вот такая решимость Веры.

    А в «Литгазете», как много позже объяснил мне Илья Суслов («Клуб 12 стульев»): была элементарная «проверка на вшивость». Эпоха ранняя брежневская; дозволялись вольности. Ведущие сотрудники уклонялись от казённых разнарядок со Старой площади. Но выполнять надо было. Меня готовили для конкретных пропагандистских ситуаций. Оттого-то и кабинет отдельный (в других по два сотрудника), и допуск в спецбуфет, и зарплата что называется «приличная».

    «Сладкая жизнь». Но - безвылазная.

    Сработал, однако, как это со мной бывало, спасительный инстинкт. Я подал на увольнение.

    Вот так же я поступил и за пятнадцать лет до того — в Прилуках.

    И опять скитания по Киеву в поисках работы — хотя кое-где даже объявления видел: «Требуется...»

    По одному такому объявлению зашёл в отдел кадров какого-то завода на Куренёвке, окраине города, с твёрдым намерением — не отступать. Всё, как везде: мордатый кадровик сидит — я стою, я к нему на «вы» - он мне тыкает…

    - У вас объявление: «Требуются ученики слесаря»… Тут бы маленькое отступление. Мой отец, слесарь по ремонту станков киевского завода им. Артёма (п/я 50). И голубая мечта в наступившее лихолетье: сын (т.е. я) — слесарь-инструментальщик. Надёжная нужнейшая профессия. Ещё бы лучше — слесарь-лекальщик. Но это уже что-то запредельное.

    Для начала требовалось заручиться самой распространённой профессией рядового слесаря…

    Вот я и стоял перед светлым взором дымящего «беломором» начкадрами — крупного мужика с орденской планкой на пиджаке.

    Смотрим: я на него — он на меня…

    Неожиданно он встал, прямо на пол выплюнул окурок, вышел из-за стола, нависнув надо мной.

    - Ну, нет места — поверь! Ну, не подумай, что я это из-за этого… - Он запутался и поперхнулся.

    - Но ведь пишется (я указал за дверь): требуются.

    - Месяц назад — требовалось. А щит стационарный — не стереть. Я понимаю, заклею — недоработка, ты извини…

    Я ушёл, так и не поняв тогда, что же он имел в виду: «...не подумай, что из-за этого»? Из-за чего - «этого»?..

    II.

    Может, оттого тогда я слегка витал в мире грёз, что был безнадёжно влюблён в Ларису Дирий (позднее — Латынина, великая гимнастка). В Херсоне я вёл зимой свою бездарную акробатику в том же зале, где тренировалась она, - и теперь хотел как-то напомнить ей о себе. Но как? Я даже адреса её не знал…

    Я перебирал скудные воспоминания о наших пересечениях под куполом ободранного собора «времён Очакова и покоренья Крыма», превращённого в убогий спортзал, попытался записать немногое, что вспомнил. О! мои чувства так обильно расцвечивали это немногое, что в один из вечеров оно разрослось в некое повествование. Перечитал — где-то выправил — что-то сократил…

    Но надо было решать более сложную задачу. Кантовская «вещь в себе» меня никак не устраивала (изгнанный с философского факультета я был знаком с высокой терминологией). Нужна была публикация. Для чего как минимум, - чтобы машинистка перепечатала мой корявый рукописный текст. Потратиться на это было уже не под силу…

    Отнёс рукопись в редакцию «Радянського спорта» - через дорогу от актового зала университета, где за несколько лет до того состоялось моё исключение…

    - Приймаемо лише на мовi, - скучно сказал мне редактор, едва взглянув на текст.

    Ну, для второгодника киевской школы № 49 с украинским языком обучения это не составило труда. Я появился на следующий же день — и тот же сотрудник, изумлённо взглянув на меня и не заикнувшись о необходимости перепечатать рукопись, принялся разбирать написанное…

    Сесть не предложил — и я стоял едва ли не на вытяжку: всё-таки, это был первый мой журналистский заход.

    Редактор, наконец, дочитал и произнёс внятно по-русски:

    - Годится. Ставим.

    Не помню, попрощался ли я.

    Эпопея с публикацией моего первого очерка удивительно совпала с духом времени. «Влюблённый антропос» - я прямо-таки захлёбывался восторгом. Рассказывают, что Сталин, прочитав в только что доставленном номере «Нового мира» первую главу повести неизвестного автора Юрия Трифонова «Студенты», тут же справился по телефону: не сын ли «того Трифонова». Оказалось, «того самого» - большевика ленинской когорты, Председателя Военной коллегии Верховного суда, расстрелянного как раз за десять лет до написания сыном своей повести. Вождь тут же включил автора в список лауреатов Сталинской премии. «Ну, подрасстреляли кой-кого… А жизнь ведь не стала хуже — напротив: “И вот он идет по Москве… Июльское солнце плавит укатанный уличный асфальт. Здесь он кажется синим, а дальше, впереди, серебристо блестит под солнцем — будто натертый мелом. Дома слева отбрасывают на асфальт короткую густую тень, а дома справа залиты солнцем. Окна их ослепительно пылают, и отражения этих пылающих окон лежат на теневой стороне улицы зыбкими световыми пятнами. Из-за угла выползает громадный голубой жук с раскрытыми водяными крыльями. В каждом крыле, сотканном из миллиардов брызг, переливается радуга. Асфальт влажно чернеет и дымится, а дождь на колесах медленно ползет дальше, распространяя вокруг себя облако прохлады. Москва. Он идет по Москве! Здесь все знакомо и незабываемо с детства...“»

    Далее можно было ожидать — о счастливом сталинском детстве в правительственном Доме на набережной… Но и без него такое свидетельство ТАКОГО автора дорогого стоило.

    С моим очеркишком всё, разумеется, было намного проще. Были небольшие сокращения, какая-то устраивавшая меня редакторская вставка...

    Потребовалось выбрать себе псевдоним. Это-то мне и в голову не приходило. Моя фамилия - ну, никак не годилась. Предлагались на выбор компромиссы:

    - Пусть - «Самойленко». Вы ж как раз Самуилович.

    «Самойленко» годилось бы, но чаемый адресат в Херсоне, взглянув на подпись, вряд ли догадался бы, от кого привет. Я решительно настаивал на собственной фамилии. В маленькой редакции республиканской спортивной газеты все уже, кажется, были «на ушах». Видели во мне чуть ли не врага народа. Ненавидели. Но я упирался из недели в неделю, не понимая, что происходит вокруг.

    Между тем, происходило вот что. Бдительные органы раскрыли заговор врачей-вредителей, которые морили членов правительства — и заморили-таки лет пять назад и Жданова, и Щербакова. Ну, не могли эти вожди умереть сами собой, можно сказать, во цвете лет...

    Вспомянуты были и разоблачённые некогда виновники в смерти основоположника «социалистического реализма»...

    В средине января 53-го года в газетах появилось официальное сообщение, где как-то сам собой выделялся абзац: «Большинство участников террористической группы — Вовси, Б. Коган, Фельдман, Гринштейн, Этингер и другие — были куплены американской разведкой. Они были завербованы филиалом американской разведки — международной еврейской буржуазно-националистической организацией „Джойнт“.

    Мама вернулась со смены на своём заводике металлоизделий с ошеломительной новостью, сообщённой папе вполголоса на идиш:

    - Говорят ИХ будут вешать прилюдно — на Красной площади...

    - Это не ЕГО стиль, - буркнул папа по-русски, покосившись на меня.

    ...В редакции в какой-то из этих зловещих дней меня встретили вопросом в упор:

    - Так ставим «Самойленко»?

    - Нет! - категорически сказал я.

    Я шёл ва-банк, не подозревая о решающем козыре, уже свалившемся мне прямо в руки. Лариса Дирий была мельком упомянута во всесоюзном «Советском спорте» - и это было воспринято как вызов национальным чувствам редакторов «Радянського спорта». И очерк возник неожиданно на четвёртой полосе, подписанный фамилией автора.

    Из Маркса я, правда, превратился в заурядного Марка, что меня вполне устраивало.

    Только вот чаемой реакции заоблачной возлюбленной влюблённый антропос так и не дождался. Ни тогда, ни позже.

    III.

    Да и то того ли было? Сталин из потёмков Мавзолея меня, наконец, благословил. Вдруг (главное в моей жизни всегда происходило вдруг) прессо-сварочному цеху Киевского мотоциклетного завода понадобился рихтовщик.

    - Что ж, тоже специальность, - резюмировал папа.

    Под рихтовкой он понимал то, что и положено понимать. Тогда как мне было назначено зачищать на вращающемся абразиве швы и натёки после сварки мотоциклетных рам. Почему эту грубую примитивную операцию именовали рихтовкой я не выяснял.

    Советский М-72 — копия немецкого тяжёлого военного мотоцикла BMW R71 - в свободную продажу тогда не поступал; квалифицировался в войсках как «бронетехника». Двухцилиндровый, четырёхскоростной и т.д. - меня все эти подробности не интересовали. Мне посейчас хотелось бы знать, сколько пудов весила сваренная рама, которую, поднимая её, как штангу, я вращал в руках, прикладывая поверхностями к вращающемуся, искрящему от прикосновений абразиву, зачищая узлы и натеки после сварки. Не знаю, испытывают ли в общей сложности такие ежедневные нагрузки мастера-тяжелоатлеты. Сказать, что трудился в поте лица — ничего не сказать. Просыхал весь в поту на зимнем сквозняке этого грохочущего цеха, широко открытого с обеих сторон для въезда и выезда транспорта.

    Душа в цеху не было. Возвращаясь со смены, у крана во дворе оттирал руки с въевшейся окалиной, плескал на спину и грудь ледяную воду, хоть как-то отмываясь от копоти. Проще было, понятно, весной и летом, привычнее - в следующую зиму (в третью я работал уже сверловщиком и на сборке двигателей)...

    И как-то не простужался ни разу.

    Во дворе, помывшись и растеревшись полотенцем, непременно подтягивался на балочной перемычке между бревенчатыми опорами, сохранявшими наш аварийный дом (Глубочица, 27) в вертикальном состоянии. Мой предшественник, упражнявшийся с рамами, уволился по инвалидности - «с проблемами позвоночника». С пониманием анатомии (после лекций и практикума в Школе тренеров) я воочию представлял, как сдвигаются от нагрузок позвонки, плющатся межпозвоночные диски, защемляются нервы. Я и во время обеденного перерыва выкраивал минуту, чтобы подтянуться на горизонтальной ветви каштана в заводском дворе. Зимой это было нелегко: ладони скользили по наледи. На меня смотрели с насмешкой и даже с подозрением — не псих ли...

    Много лет спустя упражнения в висе, сохраняющие позвоночник и важнейшее нервное сплетение внутри него («змея кундалини») стали одними из базовых в моей системе оздоровления — АКМЕОЛОГИИ.

    Усердие было замечено — и кем-то, наконец, оценено. К весне мне предложили замечательную синекуру. У печи обжига, похожей на термитник с полукруглым летком, пышащим жаром, воссел я на табуретке, совал на лопаточке в этот леток закопчённые металлические сеточки - маслофильтры и вытаскивал анодированные, покрытые серебристой оксидной плёнкой.

    Чувствовал себя в первый день как на курорте (где никогда - ни до, ни после не был) — пока под конец смены на полу возле табуретки не обнаружил откуда-то взявшуюся бутылку молока. Осведомился — кому сколько обязан. Оказалось: бесплатное молоко за производственную вредность.

    Я и не сразу понял, в чём здесь вредность. Кисленький запах, выходивший из летка, ничуть мне не мешал. Я курил тогда дешёвейшие махорочные сигареты — куда более едкие. Но сама эта бесплатная бутылка всерьёз обеспокоила. Я постарался дышать как-то иначе, через раз, - тем глубже и опаснее казались глубокие вдохи...

    Папа выслушал меня, вздохнул и спросил:

    - У тебя есть выбор?

    К изумлению бригадира (помнится — Мищенко) я вернулся "к своим рамам".

    Но не всё так уж было безнадёжно. С удивительным постоянством из месяца в месяц первые дней двадцать — более полумесяца! — цех бывал в простое. Где-то чего-то какой-то «недокомплект». Не вникая в эти обстоятельства, я, как и коллеги по цеху, был, что называется, на подхвате. Зимой — чистил крыши от снега, сбивал сосульки. Цехов на территории много — работы хватало. В более удачные сезоны работал у сверлильного станка, собирал впрок маслонасосы…

    Авралы бывали неизменно — в последнюю декаду каждого месяца. Эту гонку надо было как-то перетерпеть. Рамы после моей зачистки уходили в покраску. Я халтурил. Некоторые возвращались: какой-то упущенный мной сварочный натёк сковыривался во время покраски, обнажался голый металл — предстояла словесная взбучка с лёгким матерком. Я постепенно привыкал — обживался, так сказать.

    Как уже говорилось, на третий год я перешёл в сборочный цех, где работа казалась уже лёгкой прогулкой…

    IV.

    Уже не вспомню, как познакомился с киевлянкой Юнной Мориц. Юная поэтесса готовилась тогда ехать в Москву - поступать в Литературный институт. Пожаловалась, на колоссальный конкурс, сообщила, что евреев принимают разве что на переводческое отделение. Я уже и сам поумнел задним числом. Но после публикации в «Радянськом спорте» слегка обнаглел. Решил рискнуть. Ещё в Херсоне, в недавнюю, но, по сути, иную эпоху — сталинскую, я написал сладкоречивую - вполне, впрочем, искреннюю — повестушку «В нашем общежитии». Студенты-философы и их коллеги из спортивного вуза в дружеском общении. Дистиллированные, лишённые и намёка на секс любовные отношения. Союз, т.с., душ и тел по канонам правоверного социалистического реализма — что и самому теперь казалось несколько смешным и глупым.

    Сроки поджимали. Не было времени даже перечитать рукопись. И я послал на конкурс, как была, указав, разумеется, обратный адрес, но вместо фамилии проставив лихой прочерк. Ну, как бы расписался в проходной ведомости.

    И принялся ждать.

    И, представьте, — дождался! Мой труд, едва не забытый самим автором, был признан достойным; прибыло приглашение явиться к вступительным экзаменам (здесь же в официальном приглашении упрёк за небрежность в написании фамилии)…

    Словом, прибыл — и помню двор Литинститута, переполненный юными дарованиями в тот солнечный день. Я как-то сразу тогда почувствовал, что несколько стар.

    С одной из скамеек слышалось что-то рифмованное: «Я работаю, как вельможа: я работаю только лёжа...»

    Это, оказывается, о шахтёре, работающем в тесном забое. Слушателей было немного.

    Зато с соседней скамейки, окружённой всплошную, вещал чей-то нежный, чрезвычайно высокий, рвущийся голосок:

    «Я шла и ничего не различала.

    Присела у дороги я, устав,

    и что-то зазвучало, застучало

    в луною обмороженных кустах.

    Гремело жарко, часто, бестолково,

    росой холодной сыпалось с ветвей…

    Я никогда не слышала такого.

    Я поняла, что это соловей»...

    Рядом же звучало нечто, вообще неслыханное:

    «Небо зеленое, земля синяя,

    Желтая надпись - «Страна Керосиния».

    Ходят по улицам люди-разини,

    Держится жизнь на одном керосине.

    Лишенные права смеяться и злиться,

    Несут они городу желтые лица.

    В стране рацион керосина убогий:

    Лишь только бы двигались руки да ноги...

    За красной стеной, от людей в отдалении,

    Воздвигнут центральный пульт управления...»

    Был ещё только 1955-й год — до ошеломительной речи Хрущёва, как до Луны…

    Да, что-то очень важное было упущено мною за этим мельканием перед глазами тяжёлого чёрного металла, который мне даже снился из ночи в ночь. Чем-то я погрешил в своей повести, написанной четыре года назад.

    Секретарь приемной комиссии института украдкой — противозаконно! - дала мне прочесть «закрытые рецензии» на мою конкурсную повесть. Критики Западов и Замошкин хвалили, третий, секретарь парторганизации Сергованцев, даже зашёлся в похвалах. В особенный восторг его привело моё описание Красной площади:

    «Площадь поката к краям и кажется, будто это сама земная кривизна — и на всей планете выше только величественные башни Кремля и окно, бессменно светящееся всю ночь меж зубцами древней стены...»

    (Много позднее Владимир Солоухин, служивший во время войны в кремлёвском полку, сообщит нам, что за историческим оконцем был курсантский туалет. Свет оставляли из практических соображений - «чтобы спросонок не сцали на стены»).

    Добрая женщина на всякий случай смущённо предупредила меня: Сергованцев ещё не знает, что я — еврей… Тут-то я стал осознавать действительную цену своему сочинению. И впоследствии, когда Александр Петрович Нолле-Кулешов предложил издать мою повестушку в одном из спортивных альманахов, я наотрез отказался. Чем смутил своего благодетеля - единственный случай, как оказалось, в его издательской практике.

    Как-то я, наверное, был приметен. Тогда же, в пору вступительных экзаменов, меня зазвал к себе домой (помнится, там же — на Тверском бульваре) мой ровесник Лен Карпинский. Скромно осведомился, знакомо ли мне имя его отца. Оно было мне незнакомо. Оказалось — большевик ленинской когорты, лично знавший Ильича, случайно уцелевший при сталинских чистках. Я посочувствовал расстрелянным родственникам моего собеседника - не понимая, куда он гнёт. Оказывается, он видел во мне будущего писателя, способного обличить в художественной форме злодея Сталина. Я спросил, кого бы мой собеседник предпочёл видеть на месте Сталина — неужели Троцкого? «Бухарина» - уверенно ответил Лен.

    Горячась, он убеждал меня, неофита, что подлинный ленинизм, очищенный от сталинской скверны, опять вооружит массы — так что не всё потеряно. Кажется, он видел во мне подлинного пролетария. По одежде, да и, наверное, по рукам, было похоже. Я не сказал любезному хозяину, что уже побывал на философском факультете и кой-чему наелся по горло.

    ...Теперь, с дистанции более шестидесяти пяти лет, когда уже с трудом припоминаю произошедшее, трудно сказать, что помешало мне тогда обзавестись солидным знакомством со сверстником, впоследствии выросшим с серьёзную политическую фигуру. Сам Андропов снисходил к некоторым его закидонам. Но я органически не терплю, когда меня куда бы то ни было вербуют. Так уж распорядилась Судьба, что во всей своей жизни я не состоял ни в каком коллективе (из комсомола попросту был исключён). Волею случая я избежал и тюрьмы, и армейской службы и даже (как увидим чуть ниже) рядовой студенческой общаги. Нормально ли это? Я и в ресторане не сиживал с друзьями ни разу, в театре побывал лишь однажды — и понял, что не воспринимаю коллективные действа...

    ...Милейший хозяин между тем расставил на столе чашки на блюдечках, вазочку с вареньем, отменно поджаренные сушки, может, появилась бы и колбаса, что особенно было кстати, - но я счёл неприличным принять его приглашение. Сказал, скрепя сердце, что спешу - и вернулся во двор Дома Герцена, где у всех царило самое фривольное настроение. По слухам (а они, похоже, были верны) творческий конкурс – был решающим обстоятельством. Пропустили ровно столько, сколько и намечено было принять в этом элитном институте; для иногородних — с учётом койкомест в общежитии.

    То есть, как бы то ни было, я не вернусь в цех, не буду больше ночевать на галерее нашего аварийного дома (в дождь, порой и в снег, под листом фанеры), выстаивать по утрам очередь в дворовый туалет на два очка и после смены мыться на морозе.

    Буду жить в московском общежитии в тепле и холе среди коллег - будущих «инженеров человеческих душ»...

    Вступительные экзамены сданы на пятёрки (с единственной тройкой — по английскому). В надежде на немедленную стипендию закатываю себе настоящий обед — почти на рубль. И — на следующий же день - не отыскав свою фамилию в списке принятых, бросаюсь ошеломлённый на поиски правды...

    Любезнейший Сергей Иванович Вашенцев, завкафедрой творчества, уделил мне почти два часа своего рабочего времени. Причём не в кабинете, но - расхаживая со мной взад-вперёд вдоль чугунной решётки институтского двора, терпеливо растолковывая, что я — единственный изо всех прошедших конкурс абитуриентов прибыл без направления местного (в данном случае — киевского) Союза писателей. И моё зачисление было бы должностным просчётом руководства института, за который оно (руководство) приносит извинения за причинённые мне хлопоты.

    В такой казуистике я, стремясь попадать в ногу с Сергеем Ивановичем, разобраться не мог и настаивал на единственном — быть зачисленным в институт. Мы в очередной раз (в десятый или пятнадцатый) повернули у театра Пушкина, примыкавшего к Дому Герцена, - пока наконец мой судобоносный собеседник, ощутимо понизив голос, признался, что неожиданно поступила разнарядка Союза писателей утвердить студентом единственного в истории института таборного цыгана. Он, Сергей Иванович, сочувствует мне; он не понимает, кому это пришло в голову сорвать человека с места, вызвать на экзамены только по результатам творческого конкурса...

    - Да у вас и рецензии, помнится, неважнецкие.

    Очевидная ложь взбесила меня. Увы, я скован был обязательством перед любезной секретаршей…

    Сергей Иванович, почувствовав моё озлобление, мягко, предельно убедительно повторил главное. Действительно, я - единственный без официального направления; а койки в общежитии, действительно, наперечёт…

    - Так примите меня без койки.

    - Так где же вы жить будете?

    - А это уже не ваша забота! - вдруг грубо сказал я.

    Как-то решилось. Я — заочник с правом посещать «творческие семинары»; в сессии, дважды в году, меня обеспечат освободившейся койкой в общежитии.

    (Неведомый мне цыган, которого, как сказано было, «обошёл с табором всю Россию», прочили прямо в национальные классики - «будущий Максим Горький цыганской литературы» - так вот, будущий классик, заполучив московскую койку, запил напропалую пока не очнулся… нет не в вытрезвителе — сразу на больничной койке! И — сгинул в безвестье. Кому уж досталась койка, я не проверял).

    Тогда же у ограды института произошло вялое прощание. Сергей Иванович вернулся, вероятно, в свой кабинет на втором этаже, я же побрёл по Тверскому к Арбату. Меня догнал парень, не из абитуриентов, но каким-то образом тут же ставший среди нас популярным, - Сергей Чудаков. (Я не раз потом пересекался с ним на московских улицах, как если бы это была не десятимиллионнная столица, но, скажем, зачуханный Бердичев). Вряд ли он знал, как меня зовут — это не имело никакого значения.

    - Дому Герцена — хер цена! - очень кстати заявил он и добавил: - Есть два рубля? Пойдём к моим девочкам!

    Это сулило выход.

    - Симпатичные?

    - Выпьем — разберёмся.

    Звучало скверно. Я прибавил шаг и уже в спину услышал:

    - На этой ё*аной планете

    в идейной схватке мировой

    я понял: стоит жить на свете

    лишь только жизнью половой.

    «Может, он прав?» - подумал я.

    * * *

23.09.2019
12:32

МИРОВАЯ ИСТОРИЯ в природном ходе эволюции.

20.09.2019
23:20

Андрей Илларионов об "оккупации Донбасса и Крыма".

13.08.2019
17:39

ПРИЗРАКИ ПРОШЛОГО.

18.07.2019
13:32

УРОКИ "МАЙДАНА"!

20.06.2019
11:17

Тщета математики.

08.06.2019
21:40

Мерзавец!

04.06.2019
17:34

К месту ли ирония?

16.05.2019
17:56

"Разоблачённый эфир".

05.04.2019
13:54

ОТРЫЖКА НАЦИСТСКОГО ПУТЧА В ВАШИНГТОНЕ.

03.03.2019
16:56

ВОЙНЫ НЕ БУДЕТ!

26.02.2019
17:45

Роль ментальности в реальной политике.

31.01.2019
14:00

В океане энергии...

06.01.2019
15:28

Глава, по моей оплошке не вошедшая в очерк "ВОЛЬНЫЙ СТИЛЬ".

05.11.2018
20:20

"ВСЯКОМУ ГРАДУ СВОЙ НРАВ И ПРАВА..."

30.10.2018
13:45

ПИК ПРОЙДЕН.

03.10.2018
12:21

Американская инквизиция.

29.09.2018
13:57

Вспотевшие "полковники".

11.09.2018
20:48

К - "ЦИКЛЫ МИРОЗДАНИЯ".

1|2|3|4|5|6|7|8|9

 

Помощь корреспонденту Добавить новость

Если Вы хотите стать нашим корреспондентом напишите lipunov@sai.msu.ru

 

Редколлегия | О журнале | Авторам | Архив | Ссылки | Статистика | Дискуссия

Литературные страницы
Современная русская мысль
Навигатор по современной русской литературе "О'ХАЙ!"
Клуб любителей творчества Ф.М. Достоевского
Энциклопедия творчества Андрея Платонова 
Для тех кому за 10: журнал "Электронные пампасы"
Галерея "Новые Передвижники"
Пишите

© 1999, 2000 "Русский переплет"
Дизайн - Алексей Комаров


Rambler's
Top100   Rambler's Top100

Rambler's Top100