TopList Яндекс цитирования
Русский переплет
Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум
-->
Первая десятка "Русского переплета"
Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?
Rambler's Top100


ПОЯСНЕНИЯ К ПЕРЕВОДУ

    Я воспринимаю "Слово о полку Игореве" со стороны его строения как поэму-ораторию, сказанную песноречием. Ритмическая поступь "Слова" - четкая, несомненная, явственно слышимая, если читать как следует, вслух. Но всяческие надсадные попытки вогнать "Слово" в метрическую колодку - хорея ли, ямба или, тем нелепее, гекзаметра - пора оставить: занятие праздное, а для истинного постижения поэтических красот памятника и его величия даже и вредное занятие.
    То же самое надо сказать и о рифмованных перекладах. Рифмовать "Слово" - это значит умертвить его!
    Я считал наисущественным - отыскать ритмический строй всей вещи в целом, а затем всеми средствами воспроизвести его и на языке "сего времени". "Ритм, - писал Маяковский, - это основная сила, основная энергия стиха".
    Слово "песноречие" я услыхал в давние годы от одного сказателя былин. Это, в моем понимании, просторный белый стих, с разноместными ударениями, - иными словами, четко синтагмированное, ритмико-смысловое, напевное рассказывание.
    О словаре перевода. Мой взгляд на "областное" и "архаичное" сильно отличается от все еще бытующего в литературных кругах. Тут я убежденный сторонник А. А. Шахматова, Ф. И. Буслаева и В. И. Чернышева. Уместно будет привести здесь замечательные по этому предмету высказывания Федора Ивановича Буслаева: "Мертвящее начало, заимствованное в готшедовскую грамматику из грамматики языков мертвых, останется в ней до тех пор, пока она (грамматика) не обратится к родному языку, как к живому слову, вечно юному и неистощимо богатому, в его видоизменениях исторических и местных... Пушкин дал пример обогащать современную речь всеми сокровищами родного языка, где бы они ни были, в церковнославянских книгах, в древнерусских памятниках или в просторечии". (Ф. И. Буслаев. Опыт исторической грамматики русского языка. М., 1958, стр. V и 21)
    То, что иной блюститель литературного языка, воспитанный на взглядах Готшеда и Греча, осуждает как провинциализмы или архаизмы на самом-то деле есть бесценный, "великий жемчуг" всерусского слова. Народ сберег эти сокровища вне письменности. А мы - одни по робости, а другие по незнанию - все еще пренебрегаем этими богатствами!
    И как здесь все шатко у "блюстителей" и "запретителей"! В дни Великой Отечественной слово "упредить" разве не перестало быть архаизмом: "Наши части, упредив противника..." А слово "надолбы"? Да ведь в том же самом значении, которое памятно всем со времен гитлеровского нашествия, употреблялось это слово и Древней Русью: "За надолбами отбилися", - сказано в Псковской летописи под 1562 годом.
    Безупречный знаток русского языка, Иван Петрович Павлов говаривал: "И вам придется, сударь, быть биту!" Сравните из "Слова о полку Игореве": "потяту быть".
    Я счел вполне дозволенным (особенно в поэтической речи) и в переводе на язык наших дней изредка пользоваться и усеченными, так сказать, прилагательными: ради сбережения ритма. Эта форма встречается от Пушкина до Маяковского.
    Посчитал я допустимым в переводе оставить и "перед полки касожскими" вместо "перед полками". Пушкин не чурался этого древнерусского творительного падежа: "За дубовыми тесовыми вороты".
    Древнерусские литературные памятники, даже и древнейшей поры, на современного читателя нередко производят впечатление языковой пестроты. Да не посчитается это и переводчику за некую "модернизацию". Кстати сказать, вот один из таких попреков, сделанный мне под покровом учености:
    "Неожиданно наталкиваемся на междометие "Увы!": "Увы! - а нынче полки его: те - Рюриковы...", часто фигурирующее в русской романтической литературе XVIII - XIX веков. Конечно, нет ничего удивительного в том, что это слово попадается в переводе Гербеля, сделанном звонкими стихами и не претендующем на научность... но большое недоумение оно вызывает в тексте "Слова" Югова".
    Так писала В. Л. Виноградова, старый филолог-русист, в сборнике "Слово о полку Игореве", изданном в 1950 году (стр. 447). Увы! - здесь недоумение надлежит, скорее, выражать мне! При чем тут Гербель с его "звонкими стихами"? При чем тут "романтическая литература XVIII - XIX веков"? Ведь стоило лишь не полениться - раскрыть "Материалы для словаря древнерусского языка" прямо на слове "увы", и В. Л. Виноградова сразу вспомнила бы (незнания я не имею права предполагать!) множество древних текстов - и XI, и XII, и XIV века, где встречается "увы". "Увы - восклицание, выражающее горе", как поясняет составитель "Материалов...", академик Срезневский.
    Вот - XI века: "Увы видению..."; "Увы мне, яко увидех аз днесь". Вот - XII века: "Увы мне, яко отсюда прогоним есмь". А вот - XIV века: "Увы бо рече, колику тугу душа приемлет, разлучающися от тела".
    Столь же лишены научного смысла замечания названной рецензентки, якобы и такие выражения перевода, как "праотцев древние войны" или "десятерицу вещих перстов", "чужды лексике оригинала". Я подчеркиваю слово "лексике", то есть, дескать, совокупности слов древнерусского оригинала "Слова о полку Игореве". Но где же и когда видели перевод памятника, отстоящего на 750 лет, с тем, чтобы слова и предложения перевода полностью входили в лексику той, давно минувшей эпохи? Подобным требованием обессмысливается самое понятие: перевод! Однако неверно и утверждение, что слова "праотцы" или "десятерица" выпадают из древнерусской лексики (несмотря на свою понятность и ныне). Вот несколько примеров, которые можно и дополнить: "Яко праотеч твой" - XI век; "О почивших в вере праотцих" - XII век; "А рубеж дати ти старый, како было при деде твоем и при праотце Ярославе" (из договора 1307 года). И почему бы выражение "Помняшеть бо, рече, и первых времен усобице" не перевести: "Памятовал Боян и праотцев древние войны"? Слово "усобицы" применялось и в смысле внешних войн: "Створиши же межи собою клятву Русь и Ляхове: аще по сем коли будет межи ими усобица..." (Ипатьевская летопись, 1229). Да и Редедя, о котором среди этих "усобиц" говорится в "Слове", тоже был касожским, а не русским князем. "Праотцев войны" еще и потому здесь особенно уместно, что и сам Игорь именуется "внук Олегов". Да и Боян, "Велеса внук", был песнетворцем как раз дедов и прадедов Игоря.
    Теперь - насчет слова "десятерица". В свое время был сделан и тот попрек (Н. К. Гудзием), что, дескать, этого рода числительные не допускают при себе дополнения, нельзя, мол, сказать: "десятерицу вещих перстов". И это - неверно! Вот примеры: "Четверица мученик" ("Минея", XI век); "четырем четверицом воинов" (XII век); "двоица быков"; "любовь и истина образуют двоицу премудрости" (Даль). Отсюда ясно, что и слово "десятерица" может быть применено с дополнением и не выпадает ни из лексики древнерусской, ни из современного русского языка, создавая при этом в переводе "веяние" древности!..
    Однако наибольшее недоумение вызывает у меня полная неподготовленность упомянутой рецензентки к суждению о ритмической стороне моего перевода, а также и применение ею всерьез чисто обывательского, наивного "термина", с позволения сказать: "ступенчатые стихи", - "Ступенчатые стихи типа стихов Маяковского". Что это еще за "ступенчатые стихи"? Таковых русская поэзия и стиховедение не знают. Пора бы уж понять, что Маяковский прибегает к пространственному, к типографскому, так сказать, приему исключительно ради того, чтобы наглядно выразить реальные, на самом деле существующие в стихе ритмико-смысловые "микроединицы"! Он тончайшим образом синтагмирует поток стиха. Только и всего. Отсюда - пресловутые "ступеньки". Маяковский писал, что, если бы Пушкин жил в наши дни, он располагал бы свои стихи по этому же способу.
    Синтагмическое членение существует в любом речевом потоке, будет ли это стих, проза или обыкновенная живая речь. Особенно поддается такому членению хорошая ораторская речь. Попутно замечу, что еще в "Предисловии" к своему переводу "Слова", изданному в 1945 году, я определял "Слово" как "поэму-ораторию". И это определение весьма и весьма поможет каждому, кто захотел бы правильно читать "Слово", постигнуть его ритмико-мелодический "ключ", услыхать, как звучало "Слово" в сознании его творца: ибо у каждого истинного поэта написанное им - вперед звучит. Уловить поток ритмико-смысловых микроединиц (синтагм) в его целостности - это и означает найти "ключ" к подлинному звучанию "Слова". И, судя по заключению такого авторитета поэзии и стиховедения, каким является Николай Николаевич Асеев, мне это удалось. Вот что писал он по этому поводу в своей статье "Глагол времен", напечатанной в журнале "Огонек", в 21-м выпуске за 1946 год:
    "...Во всех известных нам переводах "Слова" не давалось читателю никакого ключа к поэтической структуре подлинника; в стихотворных же - искажался ритмический, а значит, по нашему глубочайшему убеждению, и интонационально-смысловой оттенок содержания памятника. А. К. Югов удачно избежал этих весьма существенных недостатков воспроизведения древнейшего памятника нашей поэзии, разбив текст на интонационно-смысловые отрезки - строки, ясно чувствуемые при внимательном чтении голосом. Этим воссоздается дыхание вещи, ее естественное звучание... Вещь в целом становится, действительно, поэмой, поэтическим произведением, искусно сотканным из величественных образов, лирических отступлений и горячей, взволнованной речи автора".
    Так вот, оказывается, как оборачиваются эти стихи.-"ступеньки"! Здесь уместно будет вспомнить, что еще в своем давнем исследовании "Архаизмы в поэтике Маяковского", напечатанном в январском выпуске "Литературного творчества" за 1946 год, я принужден был неотвратимостью сопоставлений прийти к такому выводу: "Я думаю, что не Уитмен, а "Слово о полку Игореве" было образцом для больших лирико-эпических симфоний Маяковского" (стр. 72). Конкретно же я указывал на удивительное сходство между "Словом" и поэмою-ораториею Маяковского "Война и мир", - сходство не только в построении обеих поэм, но и в ритме:
    "Перебивка поэмы лирико-патетическими возгласами, глубокие заходы в прошлое и, наконец, апофеоз конца, пришедший на смену чрезвычайно мрачным картинам, - все это роднит "Слово о полку Игореве" и "Войну и мир" Маяковского. Это должен будет отметить каждый, прочтя то и другое подряд, непременно вслух, и сопоставляя как ритм, так и композицию" (там же, стр. 72).
    Возвращаясь к вопросу, в какой степени удалось мне в переводе, воспроизвести ритм подлинника, нельзя не добавить, что и названная мною выше слововедка, в конце концов, не могла мииовать вывода, что Югову удалось-таки найти ритм, "близкий к размеру подлинника". Цитирую:
    "Слово" у Югова делится на смысловые абзацы разной величины (от 10 до 20 строк). Ритм белых стихов, близкий к размеру подлинника, часто прерывается ступенчатыми стихами типа стихов Маяковского".
    Особое внимание уделял я сохранению звукописи, эйфонии, внутреннего благозвучия, или "оркестровки", так сказать, каждой отдельной строки. Внимательный читатель это, конечно, заметит. Но если при переводе приходилось неотвратимо жертвовать в какой-либо строке определяющими ее звуковой "хребет" гласными или согласными, то я в таком случае старался в той же строфе восполнить потерю, используя бездонные глубины русской синонимики. Таким образом, совокупность ближайших, соседствующих строк сохраняла тот же звуковой рисунок.
    Не знаю, стоит ли всерьез оговаривать, что сохранение в переводе на современный язык словопорядка древнего текста во что бы то ни стало есть стремление тщетное да и губительное! Перестановки, инверсии - неотъемлемое право и средство в переводческом искусстве: лишь бы - законно, обоснованно и - на пользу!
    Изредка вводил я и пояснительно-ритмизирующие слова, опять-таки осторожно и памятуя о целом...
    ...Вот, пожалуй, и все, о чем необходимым считал я предуведомить читателя касательно установок, принципов моего перевода.
    А теперь перейдем к пояснению некоторых отдельных мест.

    СЛОВО О ПОЛКУ ИГОРЕВЕ... - Слово о битве Игоревой. Из нескольких в древнерусском языке значений слова полк: войско, отряд, стан, поход, битва - я избрал последнее. В "Материалах для словаря древнерусского языка", составленных академиком И. И. Срезневским, дано множество примеров на это именно значение. Так: "Братия наша и сынове наши на полку, они изоимани, а друзии избьени" (Ипатьевская летопись, 6657 г.; для перевода на наше счисление надлежит вычесть 5508 лет); "Кыян одинех изгыбло на полку том 10 тысяч" (Лаврентьевская летопись, 6731 г.). "Дать полк" означало дать сражение: "Нельзе бы Изяславу пойти на Вячеслава и на Дюргя, полку им дати" (Ипатьевская летопись, 6657 г.); "И не смеша дати полку" (Новгородская I летопись, 6688 г.), то есть не смели дать сражение...
    Две битвы Игоря - одна победная, другая злосчастная - составляют сердцевину, средоточие всего повествования. Но и принять для перевода значение - поход также не будет ошибкой. Однако эйфония (звукопись) поэмы пострадает. А эта сторона в моем труде стояла далеко не на последнем месте.

    НЕ ЛЕПО ЛИ НЫ БЯШЕТ, БРАТИЕ... Можно полностью передать другим древнерусским оборотом: "А было бы лепо нам, братья": сохраняется и ритм и звукопись этого прекрасного зачина Поэмы, уже и привычного всем.
    Очень существенно, что и в летописи под 1170 годом, то есть уже незадолго до похода Игоря на половцев (1185 г.), мы видим это самое речение. Князь Мстислав Изяславич совершает во главе прочих князей победоносный поход на половцев. И, сзывая союзников, он говорит им: "А лепо ны было, братье... поискати отец своих и дед своих пути и чести..." (Ипатьевская летопись).
    Вряд ли можно отрицать, что это воззвание полностью совпадает с зачином "Слова о полку Игореве". И частица "ли" конечно же не имеет здесь вопросительного значения, а, напротив, усилительное, то есть правильно понимал это место Пушкин.
    Да и не столь уже седой архаизм слово "лепо"! В живой народной речи оно живет от Карпат до Владивостока. Оно вполне понятное и родное всем славянам, а не только русским. "Лепший - милейкий, як брат роднейкий" ("Песни Угорской Руси", собранные Головацким). "Лепсъко, наречие. Хорошо, красиво"; "Лепсъкий,а,о. Хороший, красивый" (Словарь украинского языка Б. Д. Гринченко). "Лепше - наречие, употребительное и доселе в западных областях. Лепей - лучше" (словарь Даля). "Она лицом лепа" (там же). Церковнославянское лепота - красота. Сербское - лепота, леп. Чешское лепы - красивый, прекрасный (Миклошич. Словарь шести славянских языков).
    Нет никакого основания портить столь благозвучный к величественный зачин, заменяя слово "лепо" ужасающими прозаизмами, как-то: "Не подобает ли..."; "Негоже было бы..."; "Не приспело ль..."; "Не уместно ли..."; "Не ладно ли..."; "Не прилично ли...", и т. д. и т. п.
    Вот уж подлинно - неприлично, негоже!

    НАЧЯТИ... ТРУДНЫХ ПОВЕСТЕЙ... По непрочтению древнерусского синтаксиса тех времен иные переводчики увидели здесь родительный падеж: дескать, начать старыми словами (каких повестей?) - трудных. Но это есть poдительный вместо винительного, как, например, "преклоняет слуха своего" вместо "слух свой", или - "посети винограда своего" вместо "виноград свой". Так что буквально данная строфа означает: начать старыми словами трудные повести. Трудный здесь - скорбный.

    ПО БЫЛИНАМ СЕГО ВРЕМЕНИ... Обычно утверждают, что это, мол, означает по событиям сего времени и что, дескать, слово былина в смысле "старины", рассказа не могло здесь никак подразумеваться, хотя бы потому, что его впервые в этом смысле применил Вельтман. Не отрицая первого перевода, все же должен напомнить, что и слово "былина" в смысле рассказа про старину издавна существовало в народном употреблении. Так, в "Дополнении к опыту областного словаря" (1858 г.) это слово показано как слово народное, областное - архангельское, шенкурское: "Именем этим называли сказку вообще и богатырские сказки в особенности. Архангельское, шенкурское". Думаю, что и автор "Слова о полку Игореве" вполне мог слово "былина" применить как раз в этом смысле.

    РАСТЕКАШЕТСЯ МЫСЛИЮ ПО ДРЕВУ... "Мыслию по древу" я перевожу, принимая разъяснение Е. В. Барсова: мыслью-белкою по древу. Названный исследователь, опираясь на указание Карелкина, что "мысь" означало белка, считает, что переписчики или первые издатели имели перед собою написанные сплошняком, без разделения два слова: "мыслиюмысию", причем буквы "л", "i" ("и" с точкой) и "ю" в первом слове были, по тогдашнему образу, написаны "под титлом", сверху строки. Наличие двух весьма похожих слов рядом показалось ошибкою, ненужным повторением одного и того же слова, и оставлено было только одно слово "мыслию". Подобные случаи, действительно, бывали. Барсов приводит убедительные примеры (Е. В. Барсов. "Слово о полку Игореве" как художественный памятник Киевской дружинной Руси. М., 1885 г.).
    Итак, я тоже принимаю, что в подлиннике стояло: мыслию - мысъю, то есть мыслью-белкою.
    В последние годы с "белкою", однако, пытается соперничать... мышь (правда, особая, древесная и, как заверяет автор такого домысла, очень "миловидная"). "Мысь" - это, видите ли, мышь!
    Думаю, что всерьез едва ли стоит опровергать такую догадку. Издревле и поныне существующая в народе русском брезгливость к мыши совершенно исключает это. Творец "Слова о полку Игореве" столь благоговейно относится к своему предшественнику, вещему Бояну, что унизить его .вдохновенную мысль подобным уподоблением он, конечно, не мог: это было бы кощунством!
    Иное дело - белка! Поэзия народная и эстетика издревле приемлют этот образ. И она, действительно, искони именуется мысъю, и не только на Псковщине, но и в Новгородском крае. Об этом сообщал Барсову П. И. Савваитов. И мне кажется, Барсов справедливо заключает: "Ввиду необыкновенной близости новгородского наречия к древнему языку южнорусскому, нет основания отвергать, чтобы в Киевской Руси не бытовало это слово в эпоху певца Игорева" (т. II, стр.128).
    Попутно заметим, что еще более ста лет назад Владимир Даль в своем "Толковом словаре живого великорусского языка" не упустил указать: "Белка... пск. мысъ".
    В свете бесспорного языкового единства Новгорода и Киева в XI - XII веках, то есть во времена Бояна и "Слова о полку Игореве", доводы сторонников "мыши" кажутся попросту вульгаризацией: южная Древняя Русь, дескать, не знала такого зверька - белки, ибо она обитает... в северных лесах!
    Посчитались бы хоть с тем историческим фактом, что Новгород и Киев - оба на Великом пути из варяг в греки; что в Новгороде княжили киевские князья; что на протяжении столетий и Киев и Новгород были единой Русъю!
    Вообще, мне кажется, не надо в толкованиях великой поэмы XII века придавать столь большое значение комментариям зоологов, как стало модным за последние годы. Принимать эти заключения надо с выбором!
    Так, например, зоолог-фенолог Н. В. Шарлемань сообщил, мне думается, весьма ценное наблюдение, что берега реки Донец, отмели Донца, - они, действительно, "серебряные", как сказано в "Слове". Это наблюдается там, где река прорезает меловые породы. В чем же, спросит читатель, ценность такого сообщения? А в том, что автор "Слова", очевидно, сам, лично проходил этим путем, если влагает в уста Игоря хвалу этой реке за то, что постилала ему "зелену траву на своих серебряных брезех". Этот факт служит одним из доводов, что автор "Слова" был участником похода Игоря.
    Но весьма неубедительным и прямо-таки принижающим грозное и величественное место, где русские вступают в поле Половецкое, кажется нам пояснение названного зоолога, что "свист зверин", поднявшийся навстречу русской рати, это, видите ли, свист... сусликов!
    Растекашется - буквально: растекался. Но происходит это от слова течь, а оно означало в древнем русском языке двигаться, бежать скоро. Скороход назывался "теча". Еще примеры: "Седьм конёв текущих скоро"; "конь текый". В "Житии Александра Невского" сказано, что враги на конях "втекоша" по сходням на шведский корабль, гонимые Гаврилой Олексичем.
    Наконец, даже и о птицах вместо "летают" писалось в древности текут: "А сами окрест ловящих летают... а мало вытекут и паки притекут", - сказано в сборнике "Пчела" (1598 г.).
    Вот почему в данном случае вполне обоснован перевод: "разлетался". Оставлять же слово "растекался" не следует, ибо ведет к сближению с растеканием жидкостей. Из-за такого сближения в переводы (почти во все) вкралась, в сущности, неуклюжая нелепица: "печаль жирно тече" - это якобы "потёк некий паводок печали", или: "Дева-Обида расплескивает крыльями жирную воду".
    А меж тем, если в летописи, в историческом древнем произведении о войнах, сражениях мы встречаем "тече", "втече", "утече", то к течению жидкостей, воды это никакого отношения не имеет. Примерами можно закидать!

    ПОМНЯШЕТЬ БО, РЕЧЕ, ПЕРВЫХ ВРЕМЕН УСОБИЦЕ... Памятовал Боян и праотцев древние войны... Опорой моей в таком переводе служат многие древние тексты. Например: "Како было при деде твоем, при праотце твоем Ярославе" (Договор новгородцев с князем Михаилом Ярославичем, 1307 г.).

    ИЖЕ ЗАРЕЗА РЕДЕДЮ... Позволим себе в переводе изменить "натуралистическое", для нашего современного восприятия, "зарезал" весьма сходнозвучным сразил. Тем более что самая сущность этого события в том, что Мстислав поверг, одолел, сразил касожского богатыря в единоборстве.

    КРАСНЫЙ РОМАН... На древнерусском языке "красный" означало красивый, прекрасный.

    ПУЩАШЕ... ВОСКЛАДАШЕ... Так называемое преходящее время глагола. Однако "настоящее историческое", "презенс гисторикум", дает возможность переводить это место временем настоящим.
    Глагол "воскладать" столь же свойствен и современному языку, как "воскладывать": "Воскладать... воскладывать, особ. в песнях"; "Воскормлять - вскармливать"; "Вылущать - вылущивать" (Толковый словарь).

    ИЖЕ (ИГОРЬ) ИСТЯГНУ УМЬ КРЕПОСТЬЮ СВОЕЮ... Это - одно из так называемых "темных мест" в "Слове". О должном переводе слова "истягну" и сейчас не умолкли споры. Некоторые думают, что здесь положительное значение: что Игорь укрепил, "стянул" (как стягивают натуго что-либо веревкой) свой ум своею "крепостью".
    Мною, еще в издании 1945 года, предложен был прямо противоположный перевод: в отрицательном смысле. Ясно, что и автор "Слова" хотя и наделяет Игоря эпитетами самыми лестными за его отвагу, но все же осуждает безрассудность похода. Пылкая отвага как бы переспорила, переборола в нем рассудок, рассудительность.
    С таким толкованием полностью совпадает и значение глаголов истязати, стязатися, стягати и стягнути в старославянских и древнерусских текстах. Здесь необходимо принять отрицательные значения, а именно отнять, переспорить: отвага, то есть переспорила в душе Игоря рассудительнесть, разум, отняла благоразумие полководца.
    Вот эти тексты:
    "Безумне, в сию нощь душу твою истяжут от тебе", то есть: Безумный, в сию ночь душу твою возьмут от тебя, отнимут!
    В "Материалах..." читаем: "Стягнути, стягну - обуздать, связать (в переносном значении). Внешним стягнув мысль. Пандект Никона Черногорца". И - "Связать; отяготить:- Мои греси (т. е. грехи) стягоша мя. Прохорозо сказание о житии и деянии Иоанна Богослова".
    Стязатися - спорить: "И пришед ко учеником, виде народ много них и книжники стязатогеся с ними" - "...и книжников, спорящих с ними...".
    Истязати - истягну (прошедшее свершившееся): переспорила, переборола!
    Думаю, что именно этот перевод, и только он, осмысляет данное место поэмы в полном согласии к с лингвистикой, и с содержанием памятника: Игорь выступил в поход тайно от старейшего князя, за что и укоряет его князь Святослав в своем "Золотом слове", смешанном со слезами; затем - Игорь пренебрег зловещим знамением - затмением солнца; и, наконец, не посчитался с тревожными данными разведки, судя по летописному рассказу о его походе.

    ХОЩУ ВО, РЕЧЕ, КОПИЕ ПРИЛОМИТИ... "Хощу" здесь не подлежит переводу в его современном значении: желаю, дескать. "Хочу" в данном случае, согласно древнерусскому речестрою, только вспомогательный глагол для обозначения непосредственного, самого близкого будущего. Примеры:
    "Моляаше и (т. е. молил его) да снидет исцелить сына его, хотяаше бо умрети" (Остромирово евангелие, XI век); "Хотя отец его умрети" ("Патерик Синайский", XI век); "И ръша (т. е. сказали): се уже хочем померети от глада, а от князя помочи нету" ("Повесть временных лет", Х век). Так говорит вече Белгорода, изнемогшего в осаде печенежской. Странно было бы понимать это место в том смысле, что горожане желают, хотят умереть с голоду!..
    Подобно этому и князь Игорь своим "хочу" означает войску, что вот-вот предстоит сражение.
    "Приломити" ничего общего не имеет с европейским турнирным "преломлением копья". Это отвергал еще А. С. Пушкин. Тут копием приломити означает: тут копьям поломаться, а не преломиться!

    ...СКАЧА, СЛАВИЮ, ПО МЫСЛЕННУ ДРЕВУ... Это сказано о Бояне. И, конечно, для перевода здесь нельзя применить современное значение глагола скакать, а следует вспомнить, что в древнерусских памятниках это означало и порхать и носиться.

    СВИВАЯ СЛАВЫ ОБА ПОЛЫ СЕГО ВРЕМЕНИ... В своем переводе я исходил из неучтенного переводчиками, однако в полном смысле всероссийского, то есть и древнего, исконного значения слова "обапол" или "обаполы": "Обапол, обапола, обаполы... - Около, подле, возле, близко, вплоть, у, при, близ, рядом... Обаполъный, ближний, соседний... Обаполье... обаполь, обаполы - в значении окрестности, околица, окружность, соседство..." (Толковый словарь Даля).
    Такое понимание отвечает смыслу данного места. Ведь певец Игоря, обращаясь к Бояну, говорит риторически: "Когда бы ты про эти битвы пропел", то есть именно про битвы Игоря.
    Но переводчиков и комментаторов почему-то смутило выражение: "свивая славы". Они посчитали "славы" за множественное число и за нынешний винительный падеж. Отсюда, естественно, и "свивая" вздумали толковать, как, дескать, соединяя, сплетая одну славу с другой, вместе, воедино. А между тем "свивая славы" по древнерусскому синтаксису то же самое, что и "свивая славу" (родительный падеж вместо винительного!). И в древнерусских памятниках мы встречаем глагол "свить" в смысле свивания гнезда: "Убожие у него в калите гнездо свило", то есть "бедность у него в мошне гнездо свила" (сборник XV века). И в словаре Даля: "Он повился славою" - в смысле триумфа, увенчания славой". Так что нет никакой необходимости придавать названному предложению тот смысл, что Боян сплетал бы две славы, "рища в тропу Трояню".

    РИЩА В ТРОПУ ТРОЯНЮ ЧРЕС ПОЛЯ НА ГОРЫ... Следуя взгляду Н. С. Тихонравова, я считаю "Трояна" я здесь и в других местах ошибкою, непрочтением: в подлиннике было "Боян". С. К. Шамбинаго писал по этому поводу:
    "Первые издатели, несомненно, затруднялись в чтении начальной лигатуры "Тр", и в копии, сделанной для Екатерины II, это слово встречается в форме "Зоянь"... Но в западнорусской графике буквы "б" и "з" и лигатура "Тр" постоянно пишутся одинаково...
    Конъектура "Боянь" проясняет смысл текста. ("Слово о полку Игореве", изд. "Академия", 1934, стр. 239).
    В "Слове" Троян, толкуемый всеми по-разному, встречается четыре раза: 1) "рища в тропу Трояню"; 2) "были веце Трояни"; 3) "на землю Трояню" и 4) "На седьмом веце Трояни".
    Впоследствии Н. С. Тихонравов, под напором других исследователей "Слова", уступил одно место злополучному Трояну, а именно - "на землю Трояню". И совершенно напрасно! Именовать землю Киевской Руси, землю у Дона как раз естественнее всего "Землей Бояна", а не Трояна (римского, видите ли, императора!). Еще и Пушкина этот Троян весьма раздражал: "Должно ли не шутя опровергать такое легкомысленное объяснение?" - писал он.
    Здесь кстати будет упомянуть, что шестидесятые наши годы принесли одно знаменательное открытие касательно именно Бояна. На колонне храма киевской Софии обнаружена после расчистки надпись XII века: "А перед теми послухи купи землю княгыни Бояню всю" (сообщение С. А. Высоцкого). В переводе на язык нашего времени: "И при этих свидетелях купила княгиня землю Бояна всю". Не будем гадать, кто этот Боян, хотя вполне вероятно, что именно тот самый, что назван в "Слове". Чтимый и знатный престарелый песнетворец князей, он вполне мог обладать и земельными владениями в Киеве. Во всяком случае, одна эта находка обращает в ничто сомнения так называемых скептиков в существовании самого имени Боян в Древней Руси!
    "Были вечи (то есть времена) Бояна, минули лета Ярослава" - это полно исторического смысла, ибо, как сказано в "Слове", Боян как раз Ярославовых времен и является песнетворцем.
    "Тропа" - в древнерусской литературе означало не только вещественную дорогу, но и способ, обычай, правило: "и тем по тому ж пути наше жалование" ("Материалы..."). "Путь - способ или средство достижения чего-либо",- поясняет Даль. В старинном торжественном языке слово "путь" означало и учение: "Исповедую же тебе, яко в пути, его же сии глаголют ересь..." - "Но в том признаюсь тебе, что по учению, которое они называют ересью...".
    "Рискати -...нестись, стремиться" ("Материалы...").
    Короче говоря, путь Бояна - это его поэтика, его приемы, обычаи в песнетворстве.
    И еще одно соображение.
    Я принимаю чрезвычайно обоснованное утверждение академика А. С. Орлова, что автор "Слова о полку Игореве" был из Карпатской Руси. А когда так, для него, карпаторуса, естественно было собственно Киевскую Русь именовать "Землей Бояна", столь чтимого им, гениального предшественника его в поэзии.

    НЕ БУРЯ СОКОЛЫ ЗАНЕСЕ ЧРЕЗ ПОЛЯ ШИРОКАЯ; ГАЛИЦИ СТАДЫ БЕЖАТЬ К ДОНУ ВЕЛИКОМУ... С давних пор претил мне мусин-пушкинский перевод этого места: "Не буря соколов занесла чрез поля широкая, слетаются галки к Дону Великому".
    И не слишком ли много "галок" в гениальной воинской поэме великого поэта - четырежды: галици стады бегут; говор галич убуди; галици свою речь говоряхуть; галици помолкоша? А что, если в котором-то из этих мест, например в первом, вкралась порча в одном из списков "Слова" и вместо "галицы стады бегут" надо читать: галицкое войско несется? Может быть, стояло: "галицки стады бегут", а это вполне законно переводить: "галицкие полки мчатся", ибо о быстрой езде на конях и в Древней Руси времен Игоря, и в песне, и в былине, и на северо-востоке нашем и доселе принято говорить: "бегут", "бежать", "он прибежал". Это прямо-таки древняя народная идиома. Вот примеры: "Садился Иван на добра коня, побежал он ко городу ко Киеву" (из книги "Древние российские стихотворения, собранные Киршею Даниловым"; былина о Иване Годиновиче). Или: "Из Киева бежать до Чернигова два девяноста-то мерных верст" (там же, стр. 55). Примечательно, что и в сербских былинах то же самое: "И на коню побегну низ Косово равно поле" (Гильфердинг). Да и в самом "Слове" "побегоша" - о половцах - несомненно сказано о конной езде: "А половци неготовами дорогами побегоша к Дону Великому; крычат телеги..." Гза и Кончак тоже на конях бегут, а не пешком: "Гзак бежит серым волком, Кончак ему след правит к Дону Великому..."
    А как же - "стады"?! Ведь если это о людях, сам собою напрашивается недоуменный вопрос. Вот что значит сдвинувшееся за столетия значение некоторых слов (семантика)! И как часто она подводит переводчиков с древнерусского языка!
    Дело в том, что без всякого намерения унизить человека слово "стадо" применялось в древнерусской и церковнославянской письменности и к людям: "Стадо велико человек"; "Богат чертог, в нем же женьская стада почивают"; "К преподобных стаду причтена" ("Материалы..."). Примеры могут быть умножены.
    "Стадо" означало на древнерусском языке вообще сонмище, толпу, скопление и людей, а не только животных.
    Как вполне опрометчивое должны мы рассматривать поэтому заявление одного из толкователей "Слова", якобы слово "стадо" применялось "лишь к животным, в частности - к птицам и реже - к духовной пастве, к монастырской братии".
    Нет, и к народам также, и к девицам, которые отнюдь к "монастырской братии" не могут быть причислены!
    Так, например, во Второй книге Маккавейской сказано:
    "Тогда языцы, убегшии из Иудеи от Иуды, стадами прихождаху к Никанору..." Переведено: "Тогда язычники, бежавшие из Иудеи от Иуды, толпами сходились к Никанору..." (гл. 14, стих 14).
    Или - там же, стих 23:
    "Прибывше же Никанор во Иерусалиме и никоего же зла сотвори, стада же народов собранных отпусти". Переведено: "Никанор пробыл в Иерусалиме несколько времени - и не сделал ничего неуместного и отпустил собранный народ".
    Таковое значение в древнерусском и старославянском языке за словом "стадо" перешло и в одну из древнейших былин - о Садко. Морской царь проводит перед ним девиц, среди которых Садко должен выбрать себе жену. Но, предупрежденный "Миколаем-угодником", он, сказано:
       Перво триста девиц да стадо пропустил,
       а друго он триста девиц да стадо пропустил,
       ай третье он триста девиц да стадо пропустил...
    Девицы эти, как видно, были не монахини.
    Теперь представим дополнительные доводы в пользу того, что здесь "галици стады" могло означать "галицки стады", или галичьские. Доказательства эти распадаются на языковые и на исторические.
    Не случайно Толковый словарь Даля ставит знак равенства между словами "галицкий" и "галичий": "Галичий ≈ см. Галицкий"; "Галицкий - Галичий. Воевода Галичъя, или Галицкая, присловье, когда кто позволяет себе своеволие, самодурство". Но если в этом присловье отражено отмеченное летописью своеволие и самоуправство галицких феодалов, то в Толковом словаре есть и другое, где, опять-таки сближая галок и галичан, народ вспоминает шумное галицкое вече: "Галичане галки набатные". Далее сообщается, что в народе плотники из Галича Костромского именовались попросту: галки. "В заволжских лесах местных плотников нет, они приходят из окрестностей Галича, отчего и зовутся "галками",- пишет Мельников-Печерский в своем романе "В лесах". И это сближение столь устойчиво, что вошло в словарь Даля.
    Не лишним будет добавить, что в книге "Холопы и холопство" профессор Яковлев утверждает, будто и самое название города Галича есть звукоподражание: "Галичий крик".
    Древняя русская былина о Дюке Степановиче как бы подтверждает эту справку ученого: "Из-за моря, моря синего, из славна Волынца, красна Галичья"; а в другой былине: "Из Волынца города, из Галичья".
    И здесь речь идет уже о том самом городе Галиче, где княжил в дни Игоря его грозный тесть, отец Ярославны, "славный полки своими"!
    Подозревая ошибочное прочтение в памятнике кем-либо из переписчиков из-за указанного сходства двух слов - "галици" и "галицки", считаю необходимым напомнить и на взаимное чередование звуков "ч" и "ц". Например: "Хочу поискати Галиця"; "галицане"; город Галиць"; но и - "седе в Галичи"; "въеха Роман в Галич", "галичане", "галичьская помочь".
    Это последнее выражение: "галичьская помочь", взятое прямо из тех годов летописи, когда Игорь ходил на половцев, переносит нас к доводам собственно историческим.
    На основании летописей можно вполне достоверно утверждать, что в походах и киевского (старшего) князя, и в noходе Игоря против половцев огромное, если не главнейшее, участие принимали галицкие полки, то есть войско, которое посылал в помощь своим союзникам "Галицкий Осмомысл-Ярослав" - тесть Игоря.
    Это относится и к походам 1183 - 1185 годов.
    Здесь будет кстати заметить, что в Лаврентьевской летописи поход на половцев с галицкой "помочью" значится под 1185 годом, то есть приходится на тот же самый год, что и злосчастный поход Игоря.
    Из летописи по Ипатьевскому списку видно, что главная тяжесть похода против половцев пала именно на "галичьские" полки: "Из Галича от Ярослава помочь, а своя братия не идоша, рекуще: далече ны есть ити вниз Днепра..." То есть другие князья отказались (боясь оставить без охраны свои владения).
    Не таков был тесть Игоря, отец Ефросиний Ярославны! Его "галичьские" полки, можно сказать, не выходили из боев с половцами на защите Киевской земли. Летопись особо указывает на то, что он весьма охотно помогал другим князьям своими войсками: "Бе же князь мудр и речен языком, и богобоязлив, и честен в землях, и славен полки: где бо бяшет ему обида, сам не ходяшетъ полки своими, но посылашеть я с воеводами" (Ипатьевский список, 1187 г.).
    И в самом деле, еще гораздо ранее этого посмертного восхваления "галицкая помощь" от Ярослава неоднократно упоминается в летописи. Помимо названного похода в 1183 году, за девять лет до того, опять значится: "Пойде Мстислав из Володимиря полком своим, с галичъскою помочью..." (1162 г.). И под 1168 годом - снова: "и галичьская помочь"; и под 1180 годом то же самое: "И Ярославля помочь Галицького князя".
    Читая летопись, выносишь впечатление, что войска Ярослава Осмомысла по меньшей мере на протяжении десятилетия не покидают пределов Киевщины, участвуя непременно и в походах на половцев, и в борьбе удельных князей за Киевский престол.
    И надо сказать, что численность этой "галицкой помощи" была, по временам "Слова о полку Игореве", весьма велика: "И Галичьских полков 5 да ему (Мстиславу) Ярослав", - гласит летопись под 1169 годом.
    Пять полков - для Киевской Руси XII века это целая армия!
    Мало этого! Авторитеты русской истории давно пришли к выводу, что могущественный тесть Игоря посылал свои галицкие полки даже и для участия в Крестовых походах и что об этом именно и говорит "Слово о полку Игореве" в дифирамбе Ярославу Осмомыслу: "Стреляеши с отня злата стола Салтани за землями".
    Учтя это все, можно ли сомневаться, что и в походе его зятя Игоря участвовали галицкие полки Ярослава!
    Но вот и прямые свидетельства истории об этом.
    Под тем же 1183 годом, где сказано: "Из Галича от Ярослава помочь", летопись сообщает и о победном походе его зятя Игоря: "Половци же побегоша... И ту победиша я (их) и возвратишася во свояси".
    Странно было бы, если б "галицкая помочь" не помогла в этом походе на "поганых" князю, женатому на дочери самого Ярослава!
    Более того, можно с полной достоверностью утверждать, что дружина галичан была у Игоря еще ранее, когда он душевно приютил брата своей будущей жены, Ярославны, в то время как тот скитался по чужим княжеским дворам, изгнанный своим грозным отцом, и ни у кого не находил пристанища: все, сказано в летописи, боялись, как бы не прогневить отца его.
    Игорь - не побоялся! И Владимир Галицкий долго жил у него вместе с воеводой-кормильцем и дружиной своей. Игорь, сказано, принял его "с любовью и положи на нем честь велику, и за два лета (два года) держа и (его) у себе, и на третье лето введе и в любовь со отцом его (то есть примирил), и посла с ним сына своего, зятя Рюрикова Святослава" (Игорь на Ярославне был женат вторым браком, когда у него были уже взрослые сыны от первого брака).
    Если, как доказывал я, автор "Слова о полку Игореве" был карпаторус, галичанин (Митуса), пришедший к Игорю в свите своей галицкой княжны (Ефросиний Ярославны) и участвовавший в злополучном походе вместе с "галицкой помощью", то ведь - не правда ли? - было бы невероятно, если бы в своей поэме о походе и о битве этой поэт-дружин-кик из Галича ни разу не вспомнил, не назвал бы гордо и растроганно своих галичан!
    Вот почему, на основании какой совокупности многих данных - языковых и летописных - я и считаю, что "галици стады бежать к Дону Великому" означает: "галицкое войско несется, мчится к Дону Великому".
    И еще, в довершение аргументации, небольшой додаток.
    В мусин-пушкинском издании читаем:

             Не буря соколы занесе...
             Галици стады бежать...

    Где же здесь законченный поэтический параллелизм, противоположение песенное "соколам"? Разве - "галки"?!
    Недаром, почувствовав неуместность "галок" в этой строфе, изъян в песенном параллелизме, некоторые комментаторы подставляют ко второй строке вторую отрицательную частицу "не":

             Не буря соколов занесла...
             (Не) галичьи стады бегут...

    Но этим они заставляют предполагать исчезновение, недохватку второй половины песенно-поэтического параллелизма. Не соколы... не галки... а кто же?
    Вот образцы законченного противопоставления:

             То не десять соколов - то вещие персты Бояна.

Полную законченность представляет и предлагаемый мною перевод:

             Не буря соколов занесла
             через поля широкие,
             - галицкое войско несется
             к Дону Великому!..

Еще в 1945 году были мне высказаны такие возражения: почему же, дескать, у вас в двух случаях "галицы" должны соответствовать галичанам, а в двух по-прежнему - галкам?
    Отвести такое возражение очень легко. Разве в древнерусском тексте поэмы нет еще такого слова, которое имело бы два различных значения? "Мгла поля покрыла" - здесь, несомненно, "мгла" - туман. А "полетел соколом под мглами" - самоочевидно, под облаками, так же как "обесися сине мгле".
    Подобным образом там, где "галици" хотят полететь "на уедие", - несомненно галки. Но в словах "говор галичь" - форма "галичь" - обычное древнерусское прилагательное притяжательное с окончанием на ъ, такое же, как: Ярополчь, Иванъ, Завулонъ, Владимирь, владычь, митрополичь, человечъ, Святополчь, и т. д., и т. д.
    Это и дает мне, при опоре на все вышеприведеные доводы, основание понимать "говор галичь", как говор галицкий, говор галичан.

    И ВИДЕ ОТ НЕГО ТЬМОЮ ВСЯ СВОЯ ВОЯ ПРИКРЫТЫ... Для перевода, наиболее полным образом раскрывающего историко-психологическое значение этого места, я пользуюсь тем, что в древнерусских памятниках "прикрыти" и "покрыти" означало и затемнить, омрачить душу: "Омрачением бесовским сердце покръвено имый". О таковом воздействии солнечного затмения на сердца воинов Игоря прямо говорит летопись: "Они же узревше, и видиша вси и поникоша главами, и рекоша мужи: "Княже! сие не на добро знамение се".
    Не должна никого смущать и форма: "от солнца"; это по древнерусскому синтаксису; а переводить надлежит:солнцем. "Убиен от князя" - убит князем.

    СПАЛА КНЯЗЮ УМЬ ПОХОТИ И ЖАЛОСТЬ ЕМУ ЗНАМЕНИЕ ЗАСТУПИ ИСКУСИТИ ДОНУ ВЕЛИКОГО... "Спала" я, принимая прочтение Е. В. Барсова, произвожу от глагола "спалить". На древнерусском языке "палати" - сильно гореть, пылать: "Печь нача палати". Но вместо слова "жалость" я читаю "жадость", то есть жажда. "И аще кто жадает, да придеть и пиеть от того источника". "И алчь и жадание", то есть голод и жажда.
    Однако древнерусский язык в слово жадать влагал не только смысл жажды, но и яростного, страстного стремления.
    Отсюда и перевод:

             Спалила князю душу жажда
             изведать Дону Великого, -
             и знамение стало ему ни во что!

    НОЧЬ СТОНУЩИ ЕМУ ГРОЗОЮ ПТИЧЬ УБУДИ... В глаголе стенати древнерусские памятники сохранили для нас не только значение стонать, рыдать, но и роптать ("Материалы...").
    Убуди я исправил бы на "упуди", то есть распугала, прибила, поразила. Все эти значения наличествуют в древнерусском языке: "Пудити, пужу - гнать, прогонять... Пудило - пугало. Распудити... прогнать, разбить, поразить..." ("Материалы..."). А для чутких птиц ропот грозы - не слишком ли много, чтобы их только разбудить?!

    СВИСТ ЗВЕРИН ВЪ СТАЗБИ; ДИВЪ КЛИЧЕТ ВРЪХУ ДРЕВА... Этот древнерусский текст поэмы издавна числится в так называемых "темных местах" "Слова" и потребует объяснения особого и расчлененного.
    По отношению к "въ стазби..." я принимаю, как большинство исследователей, поправку В. Яковлева. Он читал: "збися"; буква "с" была, дескать, выносная, то есть написанная над строкой, а я, по обычаю древней письменности, было совсем опущено. Сбититися же в древнерусском языке сойтись, собраться. Прочие домыслы, мне кажется, чересчур натянуты и не имеют никакого значения.
    Итак, "збися дивъ", который и кличет с вершин деревьев. Но как раз в толковании этого "дива" я уже в течение четверти века выдвигаю и отстаиваю свое историко-лингвистическое понимание, вопреки застоявшемуся с мусин-пушкинских времен "орнитологическому" (птицеводческому) и мифологическому толкованию.
    По мусин-пушкинскому переводу "дивъ" - это филин: "Кричит филин на вершине дерева, чтобы слышали голос его в земле незнаемой, по Волге, и по морию, по Суле, по Суражу в Корсуне и у тебя, Тмутороканский истукан!"
    Голосистая же, можно сказать, птица, этот филин, если слыхать было его за тысячи верст!
    И никто не задумывается над тем, что гениальный поэт, автор "Слова", никак не мог написать столь нелепый образ, да еще прибегнув к нему в грозно-величественных строфах, где русское воинство Игоря вступает во вражеское "поле Половецкое"!
    Но он, этот филин, которого упорно желают угнездить в "Слове", не только голосист, но и страшно живуч: если считать с мусин-пушкинского издания 1800 года, то ему уже около ста семидесяти лет!
    Вот ученый комментарий Н. К. Гудзия из сборника "Слово о полку Игореве", изданного в "Советском писателе" в 1938 году: "Мифическая зловещая птица."
    И до сих пор некоторые комментаторы берут под защиту мусин-пушкинский перевод с "филином" даже и в другом, чисто военном и скорбном контексте, где прямо говорится о вторжении половцев после гибели Игорева войска.
    "Уже филин спустился на землю!" - перевел это второе место первоиздатель.
    Напомню, как звучит эта строфа с "дивью" в подлиннике:

             уже вержеся дивь на Землю...
             уже тресну нужда на волю;
             уже вержеся дивь на Землю...

    Все окружение этой строфы, как помнит каждый, исполнено скорбного вопля о вторжении половцев, о невероятных ужасах половецкого нашествия. Да разве случайно здесь трижды повторено "уже"; разве случайно тут сказано, что вражеские, "готские" девы ликуют, звоня русским златом?!
    И вдруг, видите ли, все это смятение, вся скорбь земли Русской оттого лишь, что какой-то там филин (пусть даже самый крупный!) спустился с дерева на землю!
    Четверть века тому назад я указал в печати, что с "птицей" пора кончать, что вместо всяких гаданий, кто же этот самый дивъ, надо просто взять да и прочесть это слово в его прямом древнерусском значении. А оно означало дикий и на древнерусском, и на всех славянских языках. И особенный упор я приглашал сделать на форме "дивь" (с ь), ибо она в древнерусском языке прямо означает "собирательное - племенное": весь "дикарь", половцы, "дикие"; дивь - как половецкие орды.
    Указывал и на то, что и слово "Земля" здесь надо понимать в смысле Русская земля, а не почва, на которую, дескать, спустился... филин. (Подробное обоснование этому своему прочтению я дал в статье "Грамматика на защите истории" - "Новый мир", ╧ 1 за 1947 г.).
    Но, как я уже сказал, до сих пор находятся защитники "птицы" и противники изложенного выше моего толкования "дивь". Так, Л. А, Дмитриев, комментируя сборник 1952 года, пишет буквально следующее: "Большинство исследователей "Слова" считает, что это какое-то мифическое существо, враждебное русским. Существует точка зрения, что дивъ - это филин, птица, в представлении народа считавшаяся зловещей" (стр. 248).
    Другой комментатор - Д. С. Лихачев принял обычай, неизвестно на каком основании, в слове "дивъ" заменять "ь" знаком твердым, "ъ", то есть устраняет здесь собирательность: Чудь, Весь, Черемисъ и т. д.
    Излагая мое прочтение, Л. А. Дмитриев тотчас же спешит опровергнуть его, используя при этом явно неверную справку, якобы в Киевской летописи "дикими" назывались только "свои поганые", то есть "половцы, которые служили русским князьям". Цитирую:
    "В наше время А. К. Югов считает, что дивъ - дивь - собирательное существительное дикие, производное от прилагательного "дивый" - дикий, т. е. дивь - дикие - половцы... Необходимо сказать, что в древнерусских летописях, кроме Киевской, половцы не назывались дикими" (стр. 248).
    Здесь я прерву цитату, чтобы спросить комментатора: разве не известно ему, что именно Киевская, южная Русь больше всего и подвергалась нашествиям половцев? Что же тут удивительного, что, например, в Новгородских летописях нету наименования "дикие (т. е. враждебные) половцы"? Но в Киевской летописи это выражение "дикие половцы" буквально устаешь считать.
    И неверно дальнейшее утверждение названного комментатора, якобы "дикими" называют летописи только "своих поганых", то есть тех половцев, которые служили русским князьям.
    Это уже извращение истории! Как раз наоборот, "своими погаными", то есть обычно союзниками, были иные - кочевники: Ковуи, Черные Клобуки, Торки, а под "дикими половцами" разумеются враги.
    Это ясно для каждого, кто внимательно прочтет Киевскую летопись. Разве случайно эпитетом "дикие" награждены половцы хана Кончака? "Половци диции, Кончак с родом своим" (1172 г.); а вот убивают "Севенга Боняковича, дикого половцина" (1157 г.); в другом месте летописи говорится о взятии в плен "дикого половчина": "И в то время примчаша к ним Половчина дикого, емше (т. е. взяв, захватив) у Переяславля" (1149 г.). Союзников не берут в плен и не убивают!
    С полной убежденностью в равнозначности перевода подлиннику, еще в 1945 году предложил я свой перевод того, второго места, где сказано: "уже вержеся дивъ на Землю":

             Уже пересилила хула хвалу,
             уже сразила неволя волю, -
             ринулся дикий на Русскую землю!..

    Исторически и лингвистически бесспорное прочтение! Но тот же самый комментатор, что выставил неверную справку историческую - насчет "диких половцев", - прибегнул в том же издании 1952 года к заведомо ошибочной справке и языковой - и все ради того, чтобы опровергнуть указанное прочтение "вержеся дивь на Землю". Попутно замечу, что и он, подобно Д. С. Лихачеву, произвольно, без малейших научных оснований, переделывает при этом "дивь" на "дивъ". Цитирую:
    "Връжеса дивъ. Вержеса - кинулся, бросился (сверху). Этот глагол характеризует очень стремительное, резкое падение с высоты (подчеркнуто мною. - А. Ю.). Это скорее можно сказать о птице или птицеподобном существе, но не о половце" (стр. 269).
    И как легко из древнерусского текста самого "Слова о полку Игореве" обнажается научная несостоятельность этой лингвистической справки насчет глагола "вержеся"! Ведь и про Игоря, когда он садится на коня, сказано то же самое: "въвръжеся на борз комонь". Насколько известно, люди садятся на коня снизу, с земли, а не откуда-либо с дерева или вообще "с высоты"!
    "Вержение камня" бывает не только "с высоты", но и снизу, и сбоку! Вот, например, древнерусский текст XI века: "Вергый камень на высоту".
    "Вержеся" в "Слове о полку" вовсе не означает, будто кто-то - птица или человек, безразлично! - слез или "стремительно упал" с дерева наземь. Вержеея буквально означает кинулся, бросился. А так как в данном тексте подлежащее - женского рода - "дивъ" (собирательное), то - кинулась, бросилась, ринулась вся "дивь" - дикие орды!
    Но даже с ним, прочтением этим, происходит то, что, к великому сожалению, стало едва ли не за обычай в тех случаях, когда в научный оборот вносится что-либо новое. Пусть даже так! Но это, мол, и до тебя знали! Некоторые, соглашаясь с моим прочтением, стали навязывать мне в предшественники то Павлова-Бицина, то Дубенского (XIX век).
    Потому и здесь, хотя бы вкратце, необходимо дать некоторые пояснения по этому поводу.
    Конечно, надо было бы иметь слишком некритическое доверие к переводу Мусина-Пушкина, к филину, якобы сидевшему на дереве и затем слезшему на землю, чтобы, в конце концов, не задать себе вопрос: а вдруг не филин? а вдруг да человек?!
    Эту догадку и высказал в прошлом веке Павлов-Бицин, предположив, что "дивъ", который с вершины дерева "кличет", - это русский дозорец, стражник, караульщик, посаженный туда, чтобы извещать о появлении "степных хищников". Цитирую:
    "Нам припоминается сторожевая жизнь степной русской окраины и весьма характерный способ караулов, устроенный для наблюдения за степными хищниками. Этот способ, со времени киевских князей, боровшихся с половцами, сохранялся еще и в московский царский период, когда врагами являлись уже крымские татары. На одиноких дубах, рассеянных по всей беспредельной равнине, сидят вверху стражники, дозорцы... Когда первый стражник, возвестивший тревогу, сам сходил с дерева на землю и на своем собственном коне являлся в город подтвердить тревогу, тут уж войско не мешкая выступало в поход против вторгнувшегося чужеземца. Вот это-то на фамилиарном (а вовсе не на торжественном) языке дружинников и могло значить: "уже дивъ свергнулся па землю", выражение, которое далее и встречается в "Слове".
    Итак, по Павлову-Бицину, "уже врежеся дивь на землю" означает: дозорец, стражник спустился с дуба. По Югову, - да будет позволено мне еще и еще повторить - дикие ринулись на Русскую землю. Где же тут сходство? Там догадка, опиравшаяся к тому же на мнимое словопроизводство, здесь - прямое прочтение слова "дивь", освещенное и светом исторического события: вторжение диких половцев!
    Павлов-Бицин производит слово "дивъ" от "дивиться", то есть, дескать, смотретъ, глядеть. По этому поводу еще Барсов замечает: "В самом основании неверное мнение, будто корень дивъ, дивиться сам по себе означает дозорца и будто в малорусском наречии дивитъся просто значит глядеть; а в великорусских наречиях народ говорит: "чему дивиться?", если на что-нибудь пристально глядеть" (Барсов, т. III, стр.298).
    И наконец, вот в переводе Павлова-Бицина все три места с его осмыслением и "дива", и "диви", и "девы-Обиды":

             По лесу пошел свист звериный,
             Злой вещун кличет вверху древа...

             А вещун ступил на землю Троянскую
             И лебедиными там заплескал крылами...

             Уже хула снеслась на хвалу,
             Разразилась беда над волей -
             Злой вещун свергнулся на землю..,

    Так пусть же еще раз читатель сопоставит с этим "вещуном", который "свергнулся", то есть упал или слез с дерева наземь, хотя бы эти четыре строки перевода, предложенного мною четверть века назад:

             Уж пересилила
                         хула хвалу,
             уже сразила неволя волю,
             ринулись дикие
                          на Русскую землю!

    Однако невероятным было бы, если бы никто из переводчиков былых времен так и не вспомнил, что дивый означало дикий: любой семинарист знал об этом, так как в семинариях изучали церковнославянский и древнерусский языки. Конечно, знал об этом Дубенский - магистр словесных наук. Но это, и тогда многим доступное, сведение не пригодилось ему: он решительно отверг эту возможность и убежденно заявил, что "дивъ" - это, конечно, птица, но только не филин, а... удод! Цитирую, ибо трудно и поверить:
    "Лучше всех объясняет, что такое Дивъ в Песни Игоревой, доктор Гай из Загреба (Аграма). По его толкованию, Див - злокобная птица, всем южным Славянам известная... и есть Удод..."
    Далее у него следует огромная выписка из "Зоологии" Мильна Едварса об этом самом удоде: "Удод живет уединенно по лугам и мокрым местам, где отыскивает насекомых и их личинки..." Выписывать всю эту "орнитологическую" справку - это значило бы занять всю страницу! (Дубенский. "Слово о полку Игореве". М., 1844, стр. 38.)
    Нет, ни филины, ни удоды не предшественники моему прочтению! Ведь и до наших дней усилия некоторых комментаторов все еще направлены на защиту "филина" или, по крайней мере, "птицеподобного существа" и - на опровержение "диви", вторгшейся на землю Русскую вслед за поражением Игоря.

    КРЫЧАТ ТЕЛЕГЫ... РЦИ ЛЕБЕДИ РАСПУЩЕНИ... И в "распудити" и в "распущати" было значение не только "распугать", но и разбить, поразить, растерзать: "Моим именем и вашею рукою распужен будет князь Дмитрий" ("Материалы..."). В другом списке - распущен (там же). Это дает мне основание неистовый скрип телег половецких, несущихся к Дону, уподобить крику лебедей терзаемых, а не распуганных только.

    ПАСЕТ ПТИЦЬ ПОДОБИЮ... Я против переделки слова "подобию" на "по дубию", то есть, дескать, по дубам. Не было ни малейшего основания к такому произволу. Осмысление "подобию" не должно затруднять: это означает по естеству своему, по своей природе, а здесь, говоря по-современному, - по инстинкту (хищной птицы) слетаться на "уедие" после кровавого сражения; а также - следовать за войском накануне битвы.
    "Подобию" - это древнерусское наречие, происшедшее от слова "подобь" или "подоба", как произошли наречия "точию" и "бошию" от "точь" и от "бошь". Доба и - добь; пособие и - пособъ; подоба и - подобь, наряду с подобие.
    "Подобие - должный порядок; по подобию - так, как следует, как должно: Иде вода в Волхове вверх... и иде дней 9, а на десятый возвратися паки и поиде по своему подобию" (т. е. как положено от природы рекам: течь вниз, а не вверх).
    "Подоба - свойства, природа. Измениша родительскую подобу" ("Апостол" по списку 1220г.). "Вне подобы - сверхъестественно: - Несть вне подобы встание" (Иоанн, экзарх Болгарский).
    Что же касается отсутствия предлога "по" в слове "подобию", вместо по подобию, то это весьма обычное явление в древнерусском языке. Здесь в наречии, образовавшемся от слова "подобие" или "подобь", оно вполне естественно.

    О РУСКАЯ ЗЕМЛЕ! УЖЕ ЗА ШЕЛОМЯНЕМ ЕСИ... Древнерусское "шеломя", "шеломянь" - холм; это уже и не требует доказательств. Но если в первом разе сказано: "уже за шеломянем", то во втором, когда русское войско уже глубоко вошло в Половецкую степь и его уже окружают половцы, мы читаем в издании 1800 года: "уже не шеломянем еси". И как же можно в переводе пренебрегать этой отрицательной частицей?
    Очевидно, пропущено "за", и в полном виде это читалось бы: "О Русская земля, уже не за шеломянем еси!"

    ЗАРЯ СВЕТ ЗАПАЛА... После превосходного исследования Н. Н. Зарубина "Заря утренняя или вечерняя" ("Материалы Отдела древнерусской литературы", т. II, 1935, вряд ли можно сомневаться, что это заря заката. Перевожу: "Свет зари отпылал".
    Говор галичан (среди которых и великий поэт-дружинник галичанин Митуса) умолкает: готовятся к ночлегу. Ограждают свой стан красными щитами... Ритмико-пояснительная вставка "забылись дрёмою" взята мною не со стороны, а из самого же "Слова": "дремлет в поле Олегово храброе гнездо".

    ДЕВКИ ПОЛОВЕЦКЫЯ... По древнерусским памятникам, "девки" отнюдь не в уничижительном смысле. Так, галицкий летописец XIII века пишет: "А король не отдал свою девку Ростиславу" (т. е. замуж за него). Дочь Иоанна III Елена, в замужестве королева польская, вместе с титулом королевским подписывается: "И девка твоя".
    Да и вплоть до последнего времени в быту крестьянском "девка" и "парень" означали дочь и сын.
    Перевожу; "девиц половецких" (песенное).

    ОКСАМИТЫ... Перевожу, как "рытыми бархатами", ибо "оксамит" - шелково-бархатная ткань, узорчатая. "Подернута беседа рытым бархатом"; "На рытом бархате" ("Древние российские стихотворения"). Этот мой перевод принят позднее и Л. И. Тимофеевым: "рытым бархатом", и С. В. Шервинским: "рытый бархат тащили бесценный...".

    КОЖУХИ (то есть кожухами, древний творительный падеж множественного числа).
    Слово кожух никак нельзя понимать в нынешнем значении. Так, например, на Данииле Галицком в торжественный момент его встречи с чужеземными послами: "кожюх же оловира грецького и круживы златыми плоскими ошит". Известно, что "оловир" - драгоценная шелковая ткань, да и золотыми кружевами кожухи не обшивают! Но и не шуба, конечно, была на Данииле, как переведено было в русском переводе отрывков из летописи (изд. "Академия", 1936 г.), ибо, как сказано в летописи, "зной бе велик дне того". Встреча происходила в разгаре лета (см. "Хронольогия галицко-волинских подiй"). Остается перевести: "кафтаны". Тем более, что это слово соседствует со словами "узорочьл (т. е. узорочьями) половецкими". Но это "драгоценные вещи или ткани с разными ткаными или шитыми узорами" ("Материалы..."); "более - о тканях" (Толковый словарь).

    ЧРЬЛЕН (ЧЕРВЛЕН) СТЯГ - БЕЛА ХОРЮГОВЬ. Алое знамя - белый скипетр.
    Стяг - знамя боевое, затем - войско, полк. Хорюгвь же здесь необходимо переводить, как скипетр. Не в одном, а в нескольких древнерусских переводах с греческого слово "скептрон" - скипетр - переведено через хоругвь. Например (Диоклетиан): "недостойне хоругвь восприим", то есть недостойно принял бразды правления; в подлиннике - "скипетр". "И хоругвь имать, яко человек суди стране", - в греческом опять слову "хоругвь" соответствует "скипетр".
    Стружие - копье. Оно - серебряное, а не простое, железное, ибо князь Игорь после первого победного сражения - триумфатор.

    КОНЧАК ЕМУ СЛЕД ПРАВИТ... "След правити кому - следовать за кем-либо" ("Материалы...").
    Поведати - показать, явить.
    Потручяти - стучать, бить. Но здесь лучше - звяцати (древнерусское).
    Тутнети - греметь, гудеть: "земля тутняше, горы и холмы трясаахуся".

    ПОРОСИ ПОЛЯ ПРИКРЫВАЮТ... Обычно считают "пороси" множественным числом от слова "прах", "порох", то есть пыль. Мне думается, что это искусственно: "порохи", "прахи". И затем: какая же могла быть "пыль", хотя бы и от большого половецкого войска, если битва произошла в девственной безмерной степи, неезженой и нехоженой, в южнорусских "прериях" - вспомним хотя бы описание этих степей у Гоголя! Да и в самом "Слове" сказано, что половцы мчались "неготовыми дорогами".
    Мне думается, вернее производить nopocu от слова "поросъ", отсюда - поросьник (древнерусское) - частый молодой и очень темный лес. Этому густому лесу и уподобляется половецкое войско, обступающее русские полки. Таким оно казалось издали.
    За такое прочтение говорит уже одно то, что в летописи по отношению к половецким полчищам это есть непременное уподобление, метафора, когда идет речь о битве с ними: "аки борове", "словно боры сосновые густые".
    Наконец, чтобы не было сомнений, что и обступавшие "от Дону и от моря" русскую рать половецкие полки также уподобляются лесу, стоит напомнить, что именно об этом моменте похода Игоря Киевская летопись под 1185 годом говорит, прибегая к тому же привычному уподоблению: "На рассвете в субботу начали наступать полки половецкие, словно боры" ("ак борове").
    А "прикрывати" и "покрывати" в древнерусских памятниках означало и помрачать, затемнять, делать темным: "Покрывает же печаль сердце безумного" ("Слово Даниила Заточника").
    Конечно же, принимая такой перевод, мы даем более грозную картину, чем с "пылью", и к тому же этот момент "Слова" приходит в полное совпадение с летописным рассказом.
    История русского языка дает нам возможность понять, каким образом слово "поросль" превратилось в "порось". Академик А. И. Соболевский в "Лекциях по истории русского языка" (М., 1903 г.) указывает на одно закономерное, издревле идущее явление: когда слово оканчивалось на две или более согласные буквы, то утрачивалась последняя: например, когда перед конечным л стояла согласная, то происходило "отпадение л". Соболевский приводит примером "зарось" вместо "заросль" (стр. 112).

    ВЕЮТ С МОРЯ СТРЕЛАМИ... Семантика слова "веять" за столетия сдвинулась. Нам кажется ныне, что веяние - это нежное, едва ощутимое дуновение. Ясно, что автор "Слова", говоря о грозных мгновениях битвы, никак не думал о таком веянии. Но в сказочно-песенном народном языке веять означало шуметь: "Всякая сосна своему лесу веет", вместо шумит (Даль). "Веяти - дуть" ("Материалы..."). Но, конечно, дуть бурно.

    СТЯЗИ ГЛАГОЛЮТ... Принимаю "стяг" в значении полк, войско: "Видив Олег, яко поиде стяг Володимирь и нача заходити в тыл..."; "И увидел Даниил, что стяг Васильков... гонит венгров".
    Вполне естественно, что войско, завидев половцев, стало в боевой тревоге "глаголати": "- Половци идут!"

    СТОИШИ НА БОРОНИ... Боронъ - брань (как долонь - длань). Стоишь в битве. Но в древнерусском языке "стояти" и начальствовать, управлять. Отсюда: "правишь боем" (о Всеволоде).

    ГРЕМЛЕШИ О ШЕЛОМЫ МЕЧИ ХАРАЛУЖНЫМИ... В толковании слова "харалужные" (копья, мечи) напрасно забывают объяснение, данное еще в начале прошлого века В. Г. Анастасовичем, замечательным, хотя и забытым ныне языковедом. Он полагал, что слово харалужный происходит от монгольского (и калмыцкого) слова харал - брань, война (см. Ф. Я. Прийма. "Слово о полку Игореве", 1950, стр. 298).
    Гремлеши ≈ надо сберечь и в переводе. У Гоголя: "выгремливая". Даль дает это слово как живое, народное: "гремети, гремливать".
    Прыщеши стрелами ≈ ясно, что не "брызжешь стрелами". В древнерусском языке слово прыскати означало и сыпать, бросать, кидать.

    ЗАБЫВЪ ЧТИ... Здесь слово "честь" дано явно в смысле почесть, сан. "Нынче - в чти, а заутра - во гробе".
    О чести же в современном смысле Буй-Тур Всеволод забыть никак не мог, ибо он геройски бился.
    "Хоти, хоть" - супруга, возлюбленная, желанная.
    "Красныя Глебовны" - прекрасной Глебовны, но "красивый", "прекрасный" в древнерусском языке имело синонимом и "светлый": "Лицо твое светло и благолепно" (XII век); "Светлый - прекрасный" ("Материалы...").
    "Свычая и обычая" - в древнерусских памятниках "свычение" - дружба и даже любовь: "Не умоли тебе моя утроба, ни свычение сестры твоей" ("Житие Иоанна Постника").

    БЫЛИ ПОЛЦИ ОЛГОВЫ... Вместо инертного "были" счел возможным: "Отгремели войны Олега...", дабы сохранить звучание всей строфы в целом, где "Олег мечом крамолу ковал" и где от звона стремени Владимиру Мономаху даже в Чернигове приходилось "закладать" уши.
    "Ярославь сын" - Всеволод Ярославич, несомненно, так как с ним-то именно "которовал" Олег Гориславич, а не с Ярославом.

    БОРИСА ЖЕ ВЯЧЕСЛАВЛИЧА СЛАВА НА СУД ПРИВЕДЕ И НА КАНИНУ ЗЕЛЕНУ ПАПОЛОМУ ПОСТЛА (ЗА ОБИДУ ОЛГОВУ) ХРАБРА И МЛАДА КНЯЗЯ... Теперь уже никто, пожалуй, не сомневается, что выражение "младого и храброго" относится к Борису Вячеславичу, а не к Олегу (подробнее см. в статье "Грамматика на защите истории"). Но и до сих пор камнем преткновения для некоторых остается выражение "постла" (постлала): кого или что? Человека или же "паполому" - полог, покров? Но как это человека постлать? Разве только в переносном, метафорическом смысле, вместо - уложить насмерть? Вот полог, пополому, конечно, можно постлать. Написано об этом немало. И немало переводов, где постилают не князя Бориса, а именно паполому. А храбрым и молодым оказывается не Борис Вячеславич, вопреки летописи, а Олег - и немолодой, и струсивший, и убежавший с поля битвы!
    О моем переводе этого места позволю себе сказать словами ученого-комментатора Л. А. Дмитриева из сборника "Слово о полку Игореве", изданного в 1967 году издательством "Советский писатель":
    "До М. В. Щепкиной предположение о возможности употребления глагола "постлать" по отношению к человеку в смысле "уложить насмерть" было высказано А. К. Юговым, и соответственно этому был сделан перевод (только Югов считает, что Канина - название реки" (стр. 259).
    Далее названный комментатор опасается принять прочтение Югова, так как, дескать, нет примеров, "подтверждающих возможность употребления глагола "постлать" как уложить человека (убить его)".
    Опасения напрасные! Церковнославянский язык применяет этот глагол именно в таком смысле, прямо-таки в качестве военного термина, когда речь идет об убитых в сражении, да еще и не об одном человеке, а о тысячах. Во Второй книге Маккавейской (гл. 15, стих 27) старославянский текст гласит: "Постлаша не меньши тридесяти пяти тысящ", а переведено: "они избили не менее тридцати пяти тысяч".
    А вот и еще старославянский текст, где опять-таки глагол постлать дан в значении убивать в сражении, оружием: "И вся живущий во всем пределе израильстем постилайте я (их) по путям их". Переведено: "И все живущие во всяком пределе израильском, преследуя их, поражайте их на пути" ("Иудифь", 14, 4).
    Если поискать прилежнее, то и еще найдется!
    Однако странное и непонятное явление: даже столь опытный текстолог "Слова о полку Игореве", как Д. С. Лихачев, все еще никак не смеет постлать князя Бориса, убитого в этой битве, все еще постилает паполому! И вот что вызывает еще большее и вполне законное недоумение: каким образом в прозаическом переводе, где обязательна и достижима полная точность в переводе, возглавляющем сборник 1967 года, у названного текстолога, опять-таки вопреки летописи да и вопреки совершенно ясному синтаксису древнерусского текста самого "Слова", "молодым и храбрым" оказывается не Борис Вячеславич, а пожилой и струсивший Олег?! Цитирую:
    "А Бориса Вячеславича слава на смерть привела, и на Канине зеленую паполому постлала за обиду Олега, храброго и молодого князя" (стр. 59; подчеркнуто мною. - А. Ю.).
    То есть и Д. С. Лихачев не избежал явной ошибки старых комментаторов, в том числе и Н. К. Гудзия и С. К. Шамбинаго.

    ТОГДА ПРИ ОЛЗЕ ГОРИСЛАВЛИЧЕ СЕЯШЕТСЯ И РАСТЯШЕТЬ (СЯ) УСОБИЦАМИ; ПОГИБАШЕТЬ ЖИЗНЬ ДАЖДЬ-БОЖА ВНУКА! Ошибочен перевод этого места и у Мусина-Пушкина, и у последовавших за ним переводчиков, вплоть до наших дней.
    В издании 1800 года дан такой перевод: "Сеялись и возрастали усобицы"; затем поставлена точка с запятой и - отдельно: "была гибель Даждь-Божа внука". Но ведь сказано: усобицами, то есть употреблен творительный падеж, - куда же он исчез в переводе Мусина-Пушкина? "Жизнь Даждь-Божа внука" - подлежащее: это оно "сеяшется и растяшеть усобицами", зачем же подлежащее это оторвано здесь точкою с запятой и начинает собою новое предложение, когда первая его часть осталась попросту незаконченной синтаксически? !
    По переводу Жуковского: "сеялось и вырастало междоусобием, погибала жизнь Дажь-божиих внуков". Роды здесь не согласованы: сеялось, вырастало - средний род, а жизнь - женский.
    У Майкова в стихотворном переводе то же самое: "Сеялось крамолой и ростилосъ" (без подлежащего - видимо, безличный оборот). А далее опять-таки оторванно: "погибала жизнь".
    Из переводов прошлого века ограничимся этими двумя (если не считать мусин-пушкинский), как наиболее известными.
    Что мы в них видим? Прежде всего то, что "сеялась" и "растяшеть" понято по-современному, в смысле сеяния и произрастания, в земледельческом, так сказать, смысле!
    Да так оно дальше и пошло, и пошло!
    Возьмем несколько современных переводов. Начнем с прозаического, сделанного Д. С. Лихачевым.
    "Засевалась и прорастала усобицами, погибала жизнь Дажь-Божьего внука".
    Г. Шторм: "Сеялась у нас и росла усобица..."
    С. В. Шервинский: "Он усобицы сеял, - возрастали они". Здесь, кстати сказать, подобно мусин-пушкинскому переводу, не осмыслен творительный падеж: "усобицами" - и разорвано единое предложение древнего текста.
    В. И. Стелецкий: "Тогда, при Олеге Гориславиче, засевалась и порастала усобицами, погибала волостъ Дажьбожьего внука..."
    Кстати: почему "жизнь" этот переводчик перевел, как "волость", - почему бы не "район", если переводить на язык нашего времени?
    Общая и наследственная ошибка переводчиков в том, что раз, дескать, посеяно, то должно и расти, прорастать, произрастать. Это вот ботаническое или земледельское понимание и нанесло страшный ущерб изумительному по своей, я бы сказал, политической величественной красоте данному месту великой патриотической поэмы.
    Не те древнерусские значения обоих слов - и "сеяшется" и "растяшеть (ся)" - надлежало взять.
    И глагол расти, произрастать вовсе ни при чем.
    Но вперед - необходимая грамматическая справка. В древнерусских литературных памятниках, а в том числе и в "Слове о полку Игореве", возвратное местоимение ся (иные называют - "возвратная частица -ся") наблюдается то слитно с глаголом, а то отдельно. "Ся было подвижно, оно могло стоять не только после глагольной формы, но и перед ней, могло быть отделено от нее другими словами, могло, наконец, относиться одновременно к нескольким глаголам..." В этой грамматической справке, приведенной из "Исторической грамматики русского языка", изданной в 1953 году Московским университетом, мною подчеркнутое дает понять, почему и при слове "растяшетъ" сама собою разумеется также возвратная частица -ся, как в слове "сеяшется". Попросту говоря, в подобных предложениях одного -ся хватало и на два глагола. Таков был древнерусский язык в его письменности!
    Вот почему понимать надо: "сеяшется и растяшется (усобицами) жизнь Даждь-Божа внука".
    Теперь - о значении в древнерусском языке глагола "сеять".
    Сеять означало и расточать, разорять, тлить, губить.
    Это вполне явствует не только из всего трагического смысла данной строфы, но и вполне доказуется синонимическим, подобозначным рядом древнерусских слов. Воспользуемся, как принято, "Материалами для словаря древнерусского языка" академика И. И. Срезневского: "Сеяти - разбрасывать: - Той бо Олег мечем крамолу ковал и стрелы по земле сеял". Не ясно ли, что "стрелы", которые сеял Олег, не произрастают, не прорастают - не рожь, не пшеница ведь!
    Но далее "Материалы..." многократно устанавливают из древнерусских текстов единый (синонимический) смысл в словах разбрасывать, расточать, разорять, губить, уничтожать.
    "Расточити - рассеять".
    "Рассыпать - разбрасывать - расточать, уничтожать". "Рассыпать - разбросать... разорить... рассеять...": "Сам бо пленяше землю Моравскую и многы городы расыпа и вси пожьже" (Ипатьевская летопись, 1254 г.).
    А что делает и тот, кто сеет? Он рассыпает, разбрасывает, раскидывает!
    Но еще явственнее должный перевод становится из неучтенного переводчиками значения второго слова: "растяшеть(ся)". Оно означает: расчленялась, рассекалась на части, погублялась (жизнь Дажьбожьих внуков). Исходным здесь является глагол тяти, что означало рубить, сечь ("Материалы..."). А с приставкою рас- или рос-: растяти, ростяти ≈ рассечь, разрубитьи... погубить.
    Когда в 1071 году князь Глеб закончил свой богословский спор с волхвом тем, что убил его топориком, спрятанным под плащом, то летопись говорит об этом так:
    "Глеб же, вынемь топор, ростя (по другому списку - растя") и' (его) и паде мертв". В переводе: "Глеб же извлек топор и рассек (разрубил) его (волхва), и тот упал мертвый".
    Близко и по значению и по корню стоит и древнерусский глагол растетися - "быть растерзанным".
    Итак, "растяшеться" (или "раст(н)яшеться") означает: расчленялась, рассекалась, раздиралась (усобицами князей), губилась. Кто? Жизнь Дажьбожьих внуков. Что же такое "жизнь"? В одном из главнейших значений, которое здесь наиболее и подходит, - это достояние, имущество. Вот летописный текст:
    "Брата моя, се еста землю мою повоевали, и стада моя и брата моего заяли, жита пожьгли и всю жизнь мою погубила еста" (Киевская летопись, 1146 г.; Ипатьевский список). "Се есмы села их пожгли вся и жизнь их всю... а пойдем к Любчу, идеже их есть вся жизнь (то есть где все их достатки, все их богатство)" (там же, 1148 г.). "Всю жизнь нашу повоевали" (там же).
    Все эти три текста приведены Срезневским при слове "жизнь" со значением "имущество".
    На основании всего вышесказанного я начиная с 1945 года и до сих пор настоятельно советую отказаться от неверного понимания слов "сеяшется" и "растяшеть".
    Вся совокупность данных - исторических, языковых - и обусловила мой перевод:
    "Тогда, при Олеге Гориславиче, разоряла, разбирала усобица, погубляла добро земледельца. В княжих крамолах век человечий сократился. Тогда по Русской земле редко пахарь покликивал, но часто вороны граяли, трупы меж собою деля..."
    В этом отрезке я решился, ради пояснительно-поэтического расчета, пожертвовать в переводе выражением "жизнь Даждь-Божа внука" и заменил его словами: "добро земледельца". Конечно, можно было и оставить! Но разъясненное из летописей значение слова "жизнь" и то, что в этой же строфе непосредственно автор "Слова" говорит именно о злосчастных пахаряхь ("ратаеве"), которые "редко кикахуть", - все это, вместе с надеждою, что для перевода на современный язык так будет лучше, побудило меня к замене.
    Но в другом разе: "Въстала обида в силах Дажь-Божа внука..." - значение явно государственно-военное, политическое, - о пахарях нет и помину. И хотя "Дажь-Божий внук" у широкой массы современных читателей никакого поэтического отзвука в душе вызвать не может и без пояснений непонятен, - тут обладает он полным правом неприкосновенности, ибо "жизнь" здесь - "политейя", государство, страна; "сила" - войско.

    ТУГОЮ ВЗЫДОША ПО РУССКОЙ ЗЕМЛИ... Слово "туга" означало в древнерусском языке не только печаль, скорбь, но и гнет, бедствие, беду всенародную. Летописных текстов с таким значением данного слова приведено большое количество в "Материалах...".

    ПАДОША СТЯЗИ ИГОРЕВЫ... Слово стязи - "стяги" беру в значении полки - полегли полки, "полегло войско Игорево".

    ВЪСТАЛА ОБИДА ВЪ СИЛАХ ДАЖЬ-БОЖА ВНУКА ВСТУПИЛЪ ДЕВОЮ НА ЗЕМЛЮ ТРОЯНЮ, ВЪСПЛЕСКАЛА ЛЕБЕДИНЫМИ КРЫЛЫ НА СИНЕМ МОРЕ У ДОНУ ПЛЕЩУЧИ... Мною подчеркнуто "вступилъ": ясно, что это может быть сказано только о существе мужеского рода. Так и в издании 1800 года, и в екатерининской копии, и это никак нельзя сбрасывать со счетов! Но как же согласовать, что этот он, существо мужеского рода, вступил... "девою"?! Загадка и для осмысления и для палеографии! Но текстологи Д. С. Лихачев и Л. А. Дмитриев очень легко устраняют это недоумение: они попросту в слове "вступилъ" убирают "твердый знак" и заменяют его буквою а, то есть переделывают мужеский род на женский, - и все для того, чтобы спасти "деву-Обиду" - эту величайшую нелепость, порожденную, как я считаю, опиской кого-то из переписчиков или непрочтением первых издателей. "Дева" эта противоречит всему трагическому, душераздирающему воплю о вторжении половцев - дивых, диких половцев! - на Русскую землю. Но так как, начиная с Мусина-Пушкина, к этой "деве" все переводчики и толкователи "Слова" привыкли, и в гимназиях "девой-Обидой" все гимназисты привычно восхищались, - то и мне четверть века назад было оказано отчаянное сопротивление защитниками этой стосемидесятилетней девы. Еще бы, когда сын Петра Вяземского - Павел Вяземский в своем исследовании "Слова" объявил, что "дева-Обида" это не кто иной, как Елена Прекрасная, воспетая Гомером!
    Поэтому, чтобы изгнать ее из "Слова о полку Игореве", придется и сейчас потратить немало усилий.
    Начнем пословесный разбор данной строфы, ни на минуту, однако, не забывая читать ее в свете воинской поэмы, памятуя, что эта старая дева вклинилась в нашествие половцев, разразившееся после гибели русского войска "у Дону"!
    Никто не станет оспаривать, что слово "обида" в древнерусских летописях означало военно-политический ущерб, причиненный враждебными действиями. Тексты:
    "Кде будет обида Новугороду, тобе потянути за Новгород с братом своим" (Договорная грамота тверского князя с Новгородом, 1301 - 1302 гг.).
    "Нету ны с тобою обиды, с Ярославом ны (нам) обида" (Новгородская I летопись, 1216 г.).
    "И князь великий Василей разверзе мир со князем Литовским с Витовтом, с тестем своим Псковские ради обиды, зане... повоева Псковскую область..." (Псковская I летопись, 1407 г.).
    В самом "Слове" Борис Вячеславич погибает в битве "за обиду Олгову".
    И наконец, в том же "Слове" автор его призывает князей вступить в золотое стремя "за обиду сего времени, за землю Русскую".
    И приведенных примеров было бы достаточно, чтобы признать неуместность "девы" в сплошь половецком контексте!
    "Дева-Обида" должна исчезнуть вместе с "филином", который якобы напугал всю Русскую землю, спустившись наземь с дерева: и нет сомнений, что вступили (т. е. вторглись!) дивые. Из них-то ошибкою переписчиков или непрочтением первых издателей сотворена "дева". Дивь (собирательное!) нанесла поражение ("обиду") "в силах Дажь-Божа внука", то есть русскому воинству, ибо "сила" в древнерусских летописях зачастую означала воинство, войско. Примеров - множество!
    Вот древнерусские тексты:
    "Поидоша Татарове на Суздальскую землю... князь же посла противу их сына своего князя Ивана с силою" (Новгородская I летопись, 1378 г.).
    "Слышал есмь, аже Ярослав идеть на Новгород со всею силою своею" (там же, 1270 г.).
    "Приде ему Ростислав и съ всими Рускыми силами..." (Ипатьевский список летописи, 1148 г.).
    "Придоша к нему посли ис Половецъ... тако рекуче: пращаем здоровья твоего; а коли ны велишь к собе со силою прити?" (Ипатьевский список, 1147 г.).
    "Оже пойдем сквозе лес, то побиються с нами, а сила наша за нами далече". Перевод: "Если пойдем через лес, то сразятся с нами, а войско наше от нас далеко" (Ипатьевский список, 1150 г.).
    "Сила Псковская отступиша от городка" (Псковская I летопись, 1463 г.).
    Примеры, где "сила" или "силы" означало войско, исчерпаны мною далеко не все. И это значение встречается в разных летописях и - очень устойчиво - на протяжении веков начиная с XII века, то есть со времен, когда создано "Слово о полку Игореве".
    Но и в самом "Слове" "сила" - в том же самом значении: "Уже пустыни (древнерусское - "пустыня") силу прикрыла", сказано после гибели русского войска.
    Неужели и после всего этого все еще не становится очевидной нелепость "девы-Обиды"? Если же для кого-либо из привыкших к этому образу все еще мало вышеприведенных доводов, то продолжим наш послесловесный разбор по древнерусскому тексту.
    Дева эта, видите ли, не простая, а с крыльями. Что же она стала делать, когда вступила на земли у Дона? Она стала плескати у Дона крылами. Так понимают и переводят, начиная с Мусина-Пушкина, выражение: "восплескала лебедиными крылы".
    "У Дону купаючись, разбудила времена тяжкие. Перестали Князья нападать на неверных", - перевел это место граф-первоиздатель.
    Но почему же и последующие переводчики не полюбопытствовали узнать: какие еще значения имеет слово "плескати" в древнерусских памятниках, кроме как плескаться в воде?! А одно из самых роковых, прямо-таки смертельных для "плещущей девы" значений мы находим в Рязанской кормчей XIII века: плескати - бить в литавры или "бряцатъ на кимвале", как поясняет академик Срезневский данное слово и в этом и в последующем тексте: "Не подобает на браке плескати, ни плясати". И Паисиевский сборник конца XIV века: "Не повельно есть хрестьяном густи (играть на струнных) и плескати". Сюда же следует отнести и тексты иа Григория Назианзина: "Ни с гусльми и плескании да оглашаются", то есть оглашение брака не должно сопровождаться игрою на гуслях и кимвалами.
    Мало этого! Слова плескати, плескание означали, по воззрениям христианской Древней Руси, игрища непотребные, бесовские: "Игумени и попы возбраняют вам от игрищ неподобных, диавольских, от плескания..." (Слово митрополита Фотия псковскому духовенству, начало XV века).
    Затем "плескати" значило и торжествовать, причем торжествовать бурно, шумно и враждебно для христиан (в данном случае - для "белоризцев"): "И начаша ефиопы плескати, а белоризьци побледеша" (Пролог, XIII век). К последнему древнерусскому тексту следует напомнить, что слово "ефиопы" вообще обозначало некий страшный, легендарный народ, воплощавший в себе все злое, как бы исчадие ада. Это в народных преданиях оставалось весьма долго: вспомним хотя бы, что и некрасовскому Власу мерещились в аду "эфиопы, видом черные, и как углие глаза". И вот это они и "плещут", перепугав своим плесканием белоризцев!
    Присоединим к этому перечню значение и единокорневого слова "плищ", - оказывается, и оно для Древней Руси означало страшный, непотребный, присущий даже самим дьяволам шум, тревогу, бесчиние и смятение! "Тако всем кличущем, яко же трястися пещере от множества плища злых духов" (Нестор. Житие Феодосия).
    Или - из того же "Слова митрополита Фотия к псковитянам": "И простии деи людие бой и плищ стваряют и позорища бесчинная... мерзкая и ненавидима..."
    Подведем итог. "Плескати" означало: торжествовать шумно, с боем в литавры, бесовски, враждебно "хрестьяном", - и ведь это сразу вслед за тем, как "полегоша" в битве с половцами полки Игоря и некто "вступилъ" на землю Русскую у Дона!
    Дополните это устойчивым на протяжении веков значением вторгнуться для слова вступить, когда речь идет о чьей-то земле или владениях: "Вступающего на землю брата своего" (Изборник, 1073 г.).
    И вот вы совершенно явственно видите, что все это может относиться только к вторгшиеся половцам и что "деве-Обиде" здесь делать нечего: она - плод неверного прочтения и домысла. Возможно, у автора "Слова" стояло: "Вступил дивой", или же: "Вступила дивъ".
    Что касается первой формы, то, как подтверждает "Опыт исторической грамматики русского языка" Ф. И. Буслаева: "В древнерусском и областном языке прилагательные оканчиваются на ой или ей и без ударения на конце" (изд. 1858 г.). Там же читаем: "Существительному "дева" соответствует прилагательное девый" (том II, стр. 227).
    И - что весьма и весьма существенно для защиты формы дивой == дикий в виде "субстантированного прилагательного" - прилагательным на ой, говорит Буслаев, свойственно употребляться "в виде существительных" (там же, стр. 230).
    Здесь невольно приходит на память, правда, довольно редкий пример из Галицко-Волынской летописи, где существительное воин - "вой" дано явно в собирательном значении: "бе бо вой Данилов болши и крепльиший" (1211 г.).
    Любопытные бывают вещи в полемике! Как-то С. К. Шамбинаго, желая выставить в беседе со мной довод против моего понимания слова див и защищая "дэва" как демоническое, мифическое существо, неожиданно для самого себя обогатил меня еще одним весьма весомым аргументом именно за то, что див и дивь - это собирательное - дикие (половцы).
    Сергей Константинович привел издревле будто бы слышимое на Украине раздраженное, недоброе пожелание: "Щоб на тебе див прийшов!" И, надо сказать, он был удивлен, когда я возразил ему, что это речение, поговорка есть прямой довод за историческое, а не мифологическое понимание, так как слова прийти на кого-либо издревле в языке русском означали прийти войной, вторгнуться: "Приде Батый Кыеву в силе тяжце..." (Ипатьевская летопись, 1240 г.); "Приде неслыханная рать..." (там же, о татарах, 1224 г.). И. И. Срезневский при слове "приходити", указав значение: подступать, нападать, дает примеры: "Приходиша вся Чюдьская земля к Пльскову и бишася с ними" (Новгородская летопись, 1176 г.); "Придоша Половцы и победиша Всеволода" (Новгородская летопись, 1156 г.); "Пришедши бо Римляне плениша Иерусалим" (Иларион. Слово о законе и благодати).
    Украина, Южная Русь, и являлась ареною прихода "диви": печенеги, половцы, татары. Удивительно ли, что поговорка-проклятие насчет прихождения диви запечатлелась именно там? Приходилось читать, что на Украине и доселе живет сказание об осаде города Торческа половцами.
    Наконец, и в самом "Слове" сказано: "А погании со всех стран прихождаху с победами на землю Рускую".
    Но ведь и великорусские сказки также сохранили память о диких народах и даже именуют их дивыми народами: Александр Македонский "нашел такие народы... свирепы пуще лютых зверей и едят живых людей... Однако же царь Александр Македонский от этих дивиих народов не струсил... Долго ли, коротко ли он с ними вел войну - это неведомо; только дивии народы струсили..." (А. А. Афанасьев. Русские народные сказки, т. IV, стр. 240).
    Для истории русского языка и для палеографии возможность смешения "дивый" и "девый", как вообще слов с корнем "див" или "дев", вещь заведомая, и нет необходимости умножать специальные подтверждения такой возможности. Поэтому ограничимся немногими справками из словаря Даля (под редакцией профессора Бодуэна де Куртенэ, изд. 1914 г.). "Дивий, црк. стар. и в песнях и сказках, лесной, дикий... По новгородскому произношению девый, девичий". От слова "дивий" следует в словаре отсылка к слову "дева": "См. дева". Последовав этой отсылке, снова читаем: "девичий, девий, северное: дивий..."
    Но и для Южной Руси столь же обычна мена "е" на "и" в этом же самом корне. Наконец, и в самом "Слове о полку Игореве" совсем рядом - "дивицею" и "девицею".
    Автор "Исторической грамматики русского языка" замечает по этому поводу:
    "Слова дева и дивить одного корня (div)" ("Исторические очерки",т.I, стр. 263).
    Спрашивают: а как же, дескать, получилось все же выражение: "восплескала лебедиными крылы". Данное мною объяснение такое.
    В неиспорченном списке "Слова" стояло написанное, как всегда, сплошняком, без разделения: ВЪСПЛЕСКАЛЪЛЬБЕДИНЫМИ КРЫЛЫ; вопреки мусин-пушкинскому изданию, я расчленил бы так: ВЪСПЛЕСКАЛЪ ЛЬ БЕДИНЫМИ КРЫЛЫ, но ль в древнерусских памятниках во множестве текстов читается как ле; так прочтено было и здесь, ошибкою, и осознано вместе с бедиными, как "лебедиными".
    Беда же в древнерусской письменности означало не только бедствие, опасность (см. "Материалы..."), но и нашествие. Так, например, летопись говорит о предсмертной, самоотверженной поездке Александра Невского к хану Берке, в Золотую орду, дабы "отмолить людей от беды": Русской земле угрожало карательное нашествие татар после восстания против них в нескольких городах.
    Мне было сделано два возражения.
    Первое: что, дескать, суффикс принадлежности -ин присущ только существительным одушевленным, "с признаками лица"; папин, мамин, Колин, Петин и т. д. Но к древнерусскому языку это не относится. Даже если не обращаться к памятникам, то достаточно привести хотя бы ту же фамилию: Бедин, произведенную суффиксом -ин как раз от слова беда. А фамилии: Звездин, Победин, Есенин (от древнерусского слова есень - осень), их же неисчислимое количество, и многие из таковых фамилий - древние. Словом, никаким законам русского языка притяжательное бедиными не противоречит. В древнерусских памятниках подобные относительные прилагательные обычны. В "Словаре древнего славянского языка", составленном А. В. Старчевским по "Остромирову евангелию" и другим древнерусским и церковнославянским источникам, дано немало таких прилагательных, образованных от существительных "с признаком нелица". Например: от слова изгребъ (пакля) - изгребин; от ивы - ивин, от иглы - иглин; от зимы - зимин; от елха (ольха) - елшин и т. п. О Батые в одном древнем памятнике: "молниина стрела".
    Вообще, относительные прилагательные такого порядка могут поразить современного книжника; например, возможно ли с точки зрения нынешней грамматики от слова "естество" образовать притяжательное: "естествов"!
    Второе сомнение высказано было такое. Соответствует ли поэтике древних времен приписывать крылья предмету, опять-таки с признаком не-лица? Безусловно, соответствует! В старославянских памятниках и у зари - крылья, и у огня, и у реки, и у ревности! Почему же "крылья беды" якобы не согласуются с древнерусской поэтикой? Напротив, общеизвестно, что в древние времена поэтика всех народов, а в том числе и русского, постоянно прибегала к так называемому олицетворению сил и явлений природы, а также и отвлеченных понятий, наделяя их свойствами и органами человека.
    В книгах Ветхого завета земля многократно раскрывает свои "уста". Это, кстати сказать, даже весьма пригодится для понимания еще одного "темного места" в "Слове о полку Игореве".
    Будет не лишним заметить, что ль в предложенном мною прочтении - восплескалъ ль бедиными - могло с полным правом быть прочтено и в виде ле и в виде ли. Справка из "Материалов..." и из "Словаря древнерусского языка": "ль, см. ли"; "ли == лъ". Тогда можно читать и: восплеска ли бедиными крылы, и это ничего не меняет в прочтении. Тогда это ли выступает в смысле усилительной частицы, столь свойственной древним русским памятникам: "Где ли бы обрести его"; и в самом "Слове": "Не тако ли, рече, река Стугна".
    После того как закончен был вышеприведенный мною пересмотр девы с лебедиными крыльями - пересмотр, основанный на историческом, лингвистическом и палеографическом рассмотрении данного места, - судьба подарила мне весьма обрадовавшую меня поддержку: в "Скифах" Александра Блока я прочел:

          Крылами
                    бьет беда,
          и каждый час
                   обиды множит!..

    Беда, бьющая крыльями! Но даже ведь и обиды названы Блоком, так что вряд ли можно сомневаться в родстве этой строфы со строфой "Слова", которую мы обсуждаем!
    Не берусь выяснять: интуиция ли гениального поэта, высшее ли филологическое образование, или же его общение с великим историком-лингвистом Шахматовым помогли здесь Блоку; во всяком случае, нельзя смахивать со счетов и этот довод в пользу "крыльев беды"!

    ЗА НИМЪ КЛИКНУ КАРНА И ЖЛЯ, ПОСКОЧИ ПО РУССКОЙ ЗЕМЛЕ СМАГУ МЫЧЮЧИ ВЪ ПЛАМЯНЕ РОЗЕ... В толковании этого места я полностью разделяю глубокое убеждение первых издателей, что Карна и Жля - это имена двух половецких ханов, которые, вслед за поражением Игоря, вторглись в пределы Киевской Руси и помчались - "поскакали", раскидывая огонь "в пламянном роге". В издании 1800 года Карна и Жля напечатаны с заглавными буквами, как собственные имена, и сделана сноска: "Карня и Жля - предводители хищных половцев, без милосердия разорявших тогда землю Русскую". А перевод - следующий: "Воскликнули тогда Карня и Жля и, прискакав в землю Русскую, стали томить людей огнем и мечом".
    Владимир Даль, с его необъятными познаниями и непревзойденным чутьем в языке, давая пояснение слова "смага", попросту заменил Карну и Жлю... половцами:"Смага - жар, пыл, огонь, полымя... Поскочиста (половцы) по Русской земле, смагу мычучи в пламене розе - истребляя все огнем". "Отсюда, - пишет Даль, - смаговница - первое название огневого ружья".
    Не расходится с ним и академик И. И. Срезневский: "Смага ≈ огонь, пламя: ≈ Поскочи по Русской земли, смагу мычучи в пламяне розе. Сл. о плк. Иг.".
    Среди исследователей "Слова" очень и очень многие вслед за первоиздателями придавали тот же смысл данной строфе. Иные из них прямо (и справедливо!) сопоставляли это место с тем рассказом Киевской летописи по Ипатьевскому списку, где под 1184 годом, то есть в самый канун Игорева похода, и как раз о хане Кончаке сказано, что он обладал особыми огнеметами и специалистами, как сказали бы теперь, которые умели метать "смагу" из этих огнеметных орудий. И смага, бросаемая из них, действительно, обладала способностью сжигать города:
    "В лето 6692(1184). Пошел бяше оканьный и безбожный и треклятый Кончак, со множеством Половец на Русь, похупся (похваляясь), яко пленити хотя грады Рускыи и пожещи огньм: бяше бо обрел мужа такового бесурменина, иже стреляше живым огньм..."
    Мало этого! У половцев Кончака вообще по тем временам была сильная военная, мы бы сказали, техника. Там же летопись сообщает, что "самострелы", катапульты у него были столь сильные, "тугие", что едва пятьдесят человек могли приводить их в действие: "напрящи"! Очевидно, они запускали и огневые стрелы.
    Достойно внимания, что Татищев в своей "Истории" относит применение половцами Кончака этих огнеметов не к 1184, а как раз к 1185 году, то есть к году вторжения Кончака и Гзы на Русскую землю после поражения Игоря: "В 1185 году Кончак Князь Половецкий, собрав войско великое, пошел на пределы Русские, имея с собою мужа, умеющего стрелять огнем, у коего были самострельные луки так велики, что едва восемь человек могли натягивать, и укреплен был на возу великом, чем он мог бросать и камения в средину града в подъем человеку; а для метания огня имел особый малейший воз" (Примечание к изданию 1800 г.; цитата из Татищева).
    И хотя, по известию летописи, этот хитроумный "бесурменин", умевший стрелять живым огнем, был захвачен в плен, все же, видимо, у половцев был он не один, так как похвальба Кончака, связанная с обладанием огнеметами, явно осуществилась: об этом говорит та же самая летопись. Хан Кза (он же - Гза и Гзя) сжег-таки не только села, но и внешние укрепления Путивля: "И села их пожгоша, пожгоша же и острог у Путивля..."
    Казалось бы, все ясно. Но вот в середине прошлого века появилось предположение, что слово "жля" есть испорченное "желя", то есть печаль, скорбь. Первым, кажется, был Всеволод Миллер из числа предложивших такое толкование. Действительно, слово "желя" многократно встречается в летописях. И даже, говоря о поражении Игоря, летописец употребил это слово: "И тако, во день святого воскресения наведе на ны плачь и во веселия место желю, на реце Каялы". Написанное в виде "жьля", это слово, конечно, вполне может быть прочтено, как "желя", и все же в первом начертании, с ъ, оно лак будто нигде не встречается. Однако это - не отвод!
    Но гораздо труднее заменить второго половецкого хана - Карну словом "карина", производя это слово от "карити" - оплакивать или от слова "кара, каранье или чего-нибудь подобного" (Вс. Миллер). Это признают и современные противники ханов Карны и Жли: "Сложнее объяснить слово "карна" (Сборник 1967 г., комментарии, стр. 494).
    Правда, Барсов пытался палеографическими исправлениями сделать из Карны несуществовавшее слово "карину", в подспорье к "жели"; он слово "смага" истолковал как "золу, пепел погребальный". "Карина" здесь вытница, обрядница мертвых, а "Желя" жальница, вестница мертвых... Та и другая являются здесь как спутницы "Девы-Обиды", - рассуждал этот исследователь (т. II, стр. 206). Таким образом, уже три женских персонажа вводил Барсов в героическую. воинскую поэму: одна из этих женщин "купалась", "плескалась", а две другие "скакали" по Русской земле! Этот исследователь представил даже образчик своего перевода:

                   Воскликнула Карина,
                   И желя поскакала по Русской земле,
                   Разнося погребальный пепел в пылающем роге.

    И, вероятно, уверен был, как некоторые из современных текстологов, что от этой женской скачки и от обилия сомнительных мифологических фигур ничуть не пострадала трагическая и, прежде всего, воинская, героическая поэзия великой поэмы!
    Хочется противопоставить этому непомерному тяготению к сотворению надуманных мифологических образов трезвое и справедливое суждение А. Н. Пыпина и В. Д. Спасовича из совместного их труда "История славянских литератур":
    "Славянский эпос есть по преимуществу уже эпос героический и исторический, в котором мифологические черты являются только случайными подробностями" (т. I, стр. 26).
    Я не собираюсь отрицать, что какую-то дань великий поэт XII века отдал языческой народной мифологии своего времени: Боян - внук бога Велеса; русичи - Дажьбожьи внуки; князь-колдун летит на облаке, - но: мифологическое существо в виде птицы; или лесной леший; дева-Обида с крыльями; Елена Прекрасная; богиня Диана; да вот и еще два мифических женских персонажа - Желя и Карина, скачущие по Русской земле... Помилуйте! - хочется сказать истолкователям-"мифистам", - да оставьте же вы хоть что-нибудь на борьбу с подлинными, реальными дивыми половцами; на поход и на битвы Игоря; на сурово-воинский, чрезвычайно реалистический характер героической поэмы!
    При всех разногласиях в толковании отдельных мест, хорошо бы вместо натужного мифотворчества всегда держать в памяти гениальное определение, данное "Слову о полку Игореве" Марксом: "Смысл поэмы - призыв русских князей к единению как раз перед нашествием монголов" (К. Маркс и Ф. Энгельс. Соч., т. XXII, стр. 122).
    "Слово о полку Игореве" - прежде всего призыв к обороне отечества!
    Но было бы странно, если бы среди лингвистов и филологов прошлого века, занимавшихся "Словом о полку Игореве", никто не оказал отпора этой попытке вычитать в нем еще два мифологических существа! Насмешливо и категорически против высказался такой мыслитель языкознания, каким являлся Алексей Афанасьевич Потебня: "Место темное. Максимович (Украин.) читает вместо Карна и Жля - Кончак и Гза. Во всяком случае, речь идет не о вое поминок (Майков, стих. III, 240), а о торжествующем клике врагов. "Смагу мычучи" - не о факелах, а о пожарах и греческом огне, как это и принимает большинство".
    Немногое остается добавить к его саркастическим словам!
    Пусть даже и есть у защитников "жели" и "карины" некоторые основания в том, что желя, действительно, означало скорбь, а глагол карити - оплакивать умершего, но удивляет в данном случае пренебрежение ко всему контексту, где опять-таки идет речь о вторжении половцев! Разве "к лицу" печали и плачу, да еще олицетворенных в образе двух женщин, как считал, например, Барсов, кликнуть, гикнуть и - поскакать на коне, да еще и раскидывая "смагу в огненном роге"?! Прямо как дикие всадники, совсем как... половцы!
    Надо же сколько-нибудь считаться и с тем, что означают в наших летописях глаголы кликнути и поскочити! Кликнути (а не "кликати") означало рявкнуть, испустить грозный боевой клич: "кликом полки побеждают", - сказано в самом "Слове". "Кликнута и в трубы вострубиша" - обычное летописное выражение о начале битвы. А слово "поскочи" также военное слово Древней Руси: "Камо Тур поскочаше, тамо лежат поганыя головы половецкыя". Или: "Половцы же видивше стяги (полки) и, не ждавше стягов Ростиславлих, поскочиша", то есть поскакали на конях (Ипатьевский список, 1190 г.).
    Вс. Миллер напрасно посчитал, что имена Карна и Жля "не похожи на половецкие". Подобных имен с окончаниями на а летописи дают нам немало: Гза, он же Кзя и Кза, Алтунопа, Аепа, Асупа, Арсланопа, Китанопа, Ченегрепа и т. п.
    Максимович, как сказано, считал имена Карна и Жля даже искажением имен Кончак и Гза. Весьма вероятно! Не лишним считаю напомнить, что под 912 годом летопись в числе послов киевского князя к греческому императору дает имя Карнъ. Затем в списке русских городов на Дунае назван город Карна.

    ТОСКА РАЗЛИЛСЯ ПО РУСКОЙ ЗЕМЛИ; ПЕЧАЛЬ ЖИРНА ТЕЧЕ СРЕДЬ ЗЕМЛИ РУСКЫИ... Обычно древнерусское "тоска" так тоскою и переводят. Но в текстах военных тоска означало притеснение, стеснение, гнет, угнетение. "В толику тоску Мелитинию поставиша, якоже в борзе пленити ю", то есть в такое стесненное, безнадежное положение поставили Мелитинию, что вот-вот возьмут ее в плен.
    "Тъск - тоск - натиск, стремление, поспешность".
    "Тоском - торопливо, быстро: "Сего пути в борзе нелзе ходить, но потиху, не тоском" ("Материалы...").
    Разливаться для верного перевода также не надо понимать по-нынешнему, применительно к жидкостям. В древнерусских памятниках оно означало и распространяться, и проявлять безудержность. Например, в Изборнике 1076 года: "Не разливайся на различие брашне" - не набрасывайся на различные яства.
    И слово печаль применялось в смысле вражда, неприязнь. Так, хан Менгу-Темир в своем ярлыке русскому духовенству писал, чтобы они за него молились "бес печали".
    Тещи, течи, течь ≈ двигаться, нестись, иногда и на конях: "Конь текый". "Грозы твоя по землям текут", - говорит "Слово" о военном могуществе отца Ярославны.
    Итак: угнетение, притеснение, иго ("тоска") и вражда понеслась по Русской земле, обильно, без удержу (ибо "жирный" - обильный, раздольный, "жирная вода" - половодье, разлив).

    ЕМЛЯХУ ДАНЬ ПО БЕЛЕ ОТ ДВОРА... Напрасно привыкли белу переводить белкой: бела ≈ горностай. Стало быть, вполне обоснован перевод: "брали дань - горностая от двора". И это вовсе не значит, что брали непременно шкурку горностая, - нет, а там, где горностаев не было, требовали стоимостъ этой шкурки.
    Теперь представим несколько доказательств того, что бела, или бель,≈ это горностай.
    Прежде всего, белка ≈ это уж слишком дешевенькая шкурка, чтобы автор "Слова" думал ужаснуть размером, стоимостью дани, а такое его намерение совершенно очевидно из контекста.
    Одной древнерусской гривне соответствовала тысяча беличьих шкурок. Стоило ли ради такой жалкой дани половцам "нарыскивать" на Русскую землю: одна тысячная гривны! А в смоленской гривне в 1188 году считали даже тысячу девятьсот двадцать белок. Это все равно, как русские князья брали дань с ятвягов... вениками, по бедности ятважей.
    Левшиновский в своем замечательном исследовании "Опыт истории денежных знаков в России" доказывает с достоверностью, что "бель" или "бела" - это горностай. Дань - "белая веверица с дыма" Владимир Даль также считает горностаем. Историк С. М. Соловьев тоже нисколько в этом не сомневается и прямо переводит "бель" через "горностай".
    "Название "белка", - говорит Левшиновский, - перенесено на векшу в более позднее время с другого зверька, с которым ее смешивали; в старину, как нам уже известно, векшу смешивали с горностаем, на что указывает его древнейшее название: "белая векшица и белая веверица". По Адаму Бременскому, русские называли горностая "белой куной".
    Зоолог профессор Житков также утверждает, что "бель" - это древнее наименование горностая.
    В настоящем издании я могу представить новые доказательства, что бела или бель - это мех драгоценный.
    Возьмем Договорную грамоту Великого Новгорода (т. е. новгородских бояр-изменников) с польским королем Казимиром IV об условиях, на каких быть ему князем Новгородским (1470 - 1471 гг.). Ценность белы (одного меха) в одной местности приравнивается к ценности куницы, а в другой - половине: "На Стержи тридцать куниц да шестъбесят бел, а с Моревы сорок куниц да восмьдесят бел... И на Буйцях у чернокунцов по две куницы и по две бели, а слугам - бела... и в Заклинье по две куницы и по две бели... и во Ржеве по две куницы и по две бели... А иных пошлин тебе, честный король, на Новгородские волости не накладывать" ("Памятники истории Великого Новгорода и Пскова"; сборник подготовлен к печати Г. Е. Кочиным; Л. -М., 1935, стр. 79).
    То обстоятельство, что в дани, которую собираются бояре новгородские предложить королю, бела считается и оговаривается поштучно, не говорит ли нам о драгоценности этого меха?
    Нашел я и еще одно свидетельство высокой цены этого меха в Древней Руси и в более поздние времена. Перед нами - опись и оценка имущества боярина Михаила Татищева, который в Смутное зремя был обвинен в измене и убит новгородцами. И что же мы видим? Двадцать пять куниц проданы с публичных торгов всего лишь за 3 рубля 25 алтын. "По 5 алтын куница", - пояснено в описи. И "ожерелье бобровое" пошло всего лишь за 30 алтын. А вот "2 меха бельи хребтовые, цена одному меху рубль 26 алтын и 4 деньги, другому рубль и 10 алтын" ("Временник О-ва истории", книга VII. М., 1850).
    Ну разве это - белка?!
    Гза и Кончак, или Карна и Жля, - словом, половцы после гибели Игорева войска вторглись и на Киевщину, собственно же - на Черниговщину, как гласит летопись. В лесах Черниговщины в те времена водились и туры, и дикие кони, на которых охотился Владимир Мономах, - так можно ли сомневаться, что и горностаи - "белая веверица" - водились там в немалом количестве! Так что и это сомнение отпадает:

          Брали дань:
                    горностая от двора!

    ИГОРЬ И ВСЕВОЛОД УЖЕ ЛЖУ УБУДИ... Слово убуди я считаю недописанным, так как двойственное число требует формы "убудиста". Лжа - вражда, несогласие.

    КАЮТЬ КНЯЗЯ ИГОРЯ... Каяти - порицать, злословить. "Бесящегося вси кают" (Пролог). Может быть, даже, как принимали некоторые, "каляти" - грязнить. Во всяком случае, в слове "окаянный" больше смысла крайнего порицания, чем жалости. Соображение давних комментаторов, что, дескать, "немцы и венедичи" не посмели бы резко порицать Игоря в присутствии его старшего родственника - Святослава, весьма наивно: родство князей удельной Руси ничуть не мешало их борьбе, иной раз жестокой и вероломной. Этим полны летописи.
    Игорь Северский начал же свой поход без ведома киевского князя Святослава ради своих честолюбивых замыслов!

    ИЖЕ ПОГРУЗИ ЖИРЪ ВО ДНЕ КАЯЛЫ РЕКЫ ПОЛОВЕЦКИЯ, РУСКАГО ЗЛАТА НАСЫПАША... Уже первые издатели поняли "жир" как силу, то есть войско. По Майкову - так же: "что на дне Каялы половецкой Погрузил он русскую рать-силу, Реку русским золотом засыпал..."
    Конечно, ни о каком вещественном золоте не может быть и речи. Русские стремительно неслись к Дону, да и зачем бы им в поход, в набег тащить за собою золото? Напротив, как сказано о первой битве, русичи Игоря сами обогатились всяческим половецким добром.
    Я убежденно принимаю здесь "золото", как метафору, означающую погибших в тот злой день Каялы русских златовласых воинов. Это уподобление дошло даже и до наших времен; у Маяковского: "золоте славян, черные мадьяр усы..."
    Но "во дне Каялы" я читаю: "в день Каялы", а не на дне.
    Насыпатися в древнерусских памятниках означало умереть, погибнуть: "Второе насыпавшуумуся и падшему животу статие", то есть "второе погибшей, умершей жизни восстание, рождение, воскресение".
    "Жир значит то же, что жизнь" (Барсов. Лексикология "Слова", т. III, стр. 269).
    Ф. И. Буслаев также понимает слово "жир" в его древнерусском и областном употреблении - как жизнь: "Как слово жизнь переходит в значение обилия, имущества, так и жир имеет смысл имения, а также жизни: в Вологодской губернии жира значит жизнь... В Новгородской летописи жировать употребляется в смысле жить: "И не смеяху люди жировати в домех, но в поле живяхуть" ("Исторические очерки...", т. I. СПб., 1861, стр. 90).
    В силу всего сказанного приходится отклонить переводы, в которых Игорь будто бы "погрузил достаток", "посорил, мол, золотом русским"; "русского золота порассыпал"; "добро погрузил" и т. д. Такое толкование противоречит обстоятельствам стремительного Игоревого похода. "Иже (который) погрузи жир" ≈ прямо соответствует свидетельству летописи об этой злосчастной битве: очень многие из воинов Игоря утонули; "а прочий в море истопошо." (Ипатьевский список, 1185 г.).
    Так вот какого "жира" погрузил, то есть утопил, князь Игорь! И здесь полное право имеет пояснительный перевод, дабы дошла, не погибла прекрасная, величественная метафора!

    УНЫША БО ГРАДОМ ЗАБРАЛЫ... "Уныти... омрачиться, потемнеть...". "Солнца унывша" ("Минея служебная", 1096 г.).

    К "ЗОЛОТОМУ СЛОВУ" СВЯТОСЛАВА... "На кровати тисове..." Поскольку слово "тисие" (собирательное) означало сосны, то в переводе на современный русский язык: "на кровати сосновой" ≈ не только не будет никакой погрешности против текста, но даже, напротив, явственнее станет мнимое почитание, а на самом деле глумление, которым исполнен зловещий сон Святослава: ему ведь и жемчуг сыплют из пустых колчанов "поганых толковин"; и терем-то у князя уже без князька, и т. д.
    Желание избегнуть в переводе столкновения двух "ти": "на кровати тисове" ≈ также имело для меня не последнее значение: благозвучие перевода иногда решало мой выбор между двумя синонимами.
    Итак: "Тисие - сосны" ("Материалы...").
    Однако я признаю совершенно обоснованным и такой перевод: "на кровати тесовой". Во-первых, потому, что "тисовый" и "тесовый" чрезвычайно сходные слова по своему буквенному и звуковому составу, так что можно предполагать и смешение; а во-вторых, и такое прочтение соответствует мнимому ублажению князя: все, что совершается с ним,≈ ущербное, жалостное, не подобающее княжескому достоинству. И наконец, в-третьих. Е. В. Барсов приводит горестные плачи по умершем, где как раз тесовая кровать как смертный одр упоминается многократно:

             Мне пройти было, победнушке,
             Ко тесовой ко кроватушке...

             Погляжу ж, бедна горлица,
             На тесовую кроватушку.
             Тут я лягу на унылую тесовую кроваточку.

    Слово "кровать" найдено и еще в древнерусских памятниках; все же следует признать его чрезвычайно редким,≈ обычно: одр. Поэтому думается, что справедливо указание названного исследователя: "Слово "кровать" является здесь как один из самых очевидных признаков воздействия живого народного языка на язык "Слова" ("Лексикология "Слова", стр. 411).

    СИНЕЕ ВИНО С ТРУДОМ СМЕШЕНО... Постоянная ошибка толкователей и переводчиков заключается в том, что не учитывается начертание "труд" вместо трут, найденное и в древнерусском памятнике, и в записях русских сказок. А что же такое трут? Это черная, перетомленная, не до конца пережженная в закрытом сосуде тряпица. "Трутитъ тряпицу≈истомить ее в огне в закрытом сосуде... пережечь, не давая сгореть в пепел" (Толковый словарь Даля). Сей трут, или труд, был обиходнейший предмет Древней Руси, и в течение столетий в быту "простонародья" он служил для возжигания огня. Он ≈ черный, крохкий. И вот его-то и крошат в кубок с вином (синим) и подают князю. Черный "труд"; черная попалома; черные вороны... Как можно не видеть, что все это ≈ сны траура? Видеть во сне угли ≈ к печали. Также и "труд"! И это≈вещественно, это≈зримо. Но злосчастная буква "д" вместо "т" стала непреодолимым препятствием и до сих пор для переводчиков: "вино, с горем смешанное"?!

    ПОГАНЫХ ТОЛКОВИН... Кто же такие эти толковины, из чьих колчанов сыплют князю Святославу в его мрачном и вещем сне жемчуг (символ слез) на грудь?
    Академик Борис Александрович Рыбаков достоверно разъяснил это. "Толковины" отнюдь не означают переводчиков, как полагали многие. "Слово "толковины" означает "союзников", "помощников" (от "толока"≈общественная помощь), а вовсе не "толмачей". Странно было бы вещему Олегу в 907 году брать с собой в поход целое племя переводчяков!" (Б. Рыбаков. Старые мысли, устарелые методы. "Вопросы литературы", 1967, ╧ 3, стр. 160).
    Действительно, таковыми помощниками, союзниками бывали для киевских князей "свои поганые", в противовес "диким половцам".
    Поэтому с недоумением читаешь в прозаическом переводе В. И. Стеллецкого, напечатанном издательством "Просвещение" в 1965 году, этих самых "переводчиков", нелепость коих доказал Б. А. Рыбаков: "...сыпали мне из порожних колчанов поганых толмачей..." (стр. 70). Надо полагать, что слово "толмач", означающее переводчик, теперь, после разъяснения академика Рыбакова, не будет применяться а переводе данного места. А пока, к сожалению, эти "переводчики" и "толмачи" (что то же самое) находят себе место и в сборнике 1967 года! ,

             Из колчанов пустых
             Чужаков-толмачей
             Крупный сыпали жемчуг...
             На лоно мое (С. В. Шервинский).

             Из тощих колчанов
             Поганых толковников (И. А. Новиков).

             ...поганых толмачей (стихотворный перевод В. И. Стеллецкого).

    БОСУВИ БРАНИ... Я принимаю в толковании слова "босуви" разъяснение Е. В. Барсова о том, что в древнерусских рукописях "нередко является о, как недописанное оу (ук). ("Палеографическая критика текста "Слова", стр. 217). Он указывает и на другие примеры, где искажение произошло "от появления недописанного ука". Поэтому и здесь, как в бегстве Игоря, где он побежал "босым волком", я читаю: бусый вместо босый.
    Бусый означало не только темно-серый, но даже и темно-синий, что уже прямо соответствует сизо-черному цвету воронова крыла. "Бусова" в Архангельской области, где, как ведомо, в наибольшей чистоте сохранилось многое из древнерусской речи, откуда мы обрели Киевский цикл былин, означает там темную синеву неба, до восхода и по закате солнца (Толковый словарь Даля). Бусеть или бусоветь означало потемнеть:

             Котора была медь аравитская,
             Никогда она не бусела, не ржавела,

то есть не темнела.
    В "Причитаниях Северного края" жемчуг от скорби "бусеет" ≈ темнеет.
    Мне кажутся весьма натянутыми допущения, что здесь опять-таки "мифическое существо" или особый, бесовский, волшебный волк!

    БЕША ДЕБРЬ КИСАНЮ И НЕ СОШЛЮ КЪ СИНЕМУ МОРЮ... Эти слова из мрачного сна Святослава и впрямь темны. Из всех толкований принял я прочтение Макушева:
    "Дебрь Кисаню следует читать "дебрьски сани...". "Таким образом, текст принимает следующую форму: "беша дебрьски сани и несоша ia к синему морю" (Барсов, т. II, стр. 293).
    "Сани" Макушев производил от чешского "сань"≈дракон. Однако он мог бы сослаться и на древнерусское слово "сань" в памятниках XIII и XIV веков, что означало также змею или змея.
    Академик А. С. Орлов полностью разделял эту конъектуру (догадку, исправление испорченного текста), и его перевод был такой: "у Плеснеска в предградье были в расселинах змеи и понеслись к синему морю".
    Но слово "сани" могло означать и просто древнерусское сани. А если вспомнить, что в Киевской Руси гроб князя всегда несли на санях, по древнему погребальному обычаю, то, может быть, следует понимать "дебрьские сани" как похоронные сани? Такое понимание конъектуры Макушева казалось одно время и мне убедительным. Но тщетно я искал в древнерусских и старославянских памятниках "дебрьский" со значением похоронный ≈ ни одного примера! А дебръ помимо ада, геенны огненной означало ущелье и лесистый овраг. В данном переводе я исхожу из того, что сань ≈ змея.

    ДВА СОЛНЦА ПОМЕРКОСТА, ОБА БАГРЯНАЯ СТЛЪПА ПОГАСОСТА. И СЪ НИМЪ МОЛОДАЯ МЕСЯЦА, ОЛЕГ И СВЯТОСЛАВ ТЪМОЮ СЯ ПОВОЛОКОСТА. НА РЕЦЕ НА КАЯЛЕ ТЬМА СВЕТ ПОКРЫЛА: ПО РУСКОЙ ЗЕМЛИ ПРОСТРОШАСЯ ПОЛОВЦЫ, АКИ ПАРДУЖЕ ГНЕЗДО, И ВЪ МОРЕ ПОГРУЗИСТА, И ВЕЛИКОЕ БУЙСТВО ПОДАСТЬ ХИНОВИ... Хотелось бы подчеркнуть здесь те слова, которые обозначают двоих, двоицу: два, оба, погасоста, поволокоста, погрузиста и подасть, что я также читаю, как подаста, то есть подобную предшествующим форму двойственного числа глаголов, когда речь идет о двоих. Это поможет нам найти правильное прочтение данного поистине многотрудного места. Недаром целый ряд исследователей "Слова", например Корш, Вяземский, Потебня, предполагали, что здесь перепутаны строки, и делали перестановку. В самом деле: обратите внимание, что выражения с глаголами двойственного числа, которые все относятся к двум "молодым месяцам", юным князьям - Олегу и Святославу, разорваны, разделены фразою о половцах, где глагол, относящийся к ним ≈ прострошася,≈ стоит во множественном числе, как полагается. Естественно, возникает желание все глаголы двойственного числа собрать вместе, подтянуть к Олегу и Святославу.
    Я разделяю это мнение. Но, кроме этого, я считаю, вопреки другим переводчикам, что уподобление "аки пардуже (то есть барсово) гнездо" попало при переписках не туда и относится не к половцам, а именно к двум юным представителям "Олегова храброго гнезда". Это они, как двоица, гнездо, выводок детенышей барса, потонули в море: "погрузиста ся". Ибо напоминаю: погрузити в древнерусских памятниках означало утопить; а возвратная приглагольная частица ся сама собою здесь подразумевается, так как нет нужды ее писать, если уже сказано: "ся поволокоста".
    Не сами они потонули, а их дружина, воины их "истопоша в море", как свидетельствует об этой битве летопись. Но это все равно, что они сами, оба,- их честь, их боевая слава, их княжеские имена: они - погасли, они - тьмою поволоклись, они и потонули, - это же сплошь метафора великого поэта!
    Убежденность моя основывается на том, что "гнездо" издревле имеет в языке русском значение двоицы, пары. Это - во-первых. А во-вторых, за словом "гнездо" всегда слышится значение именно детенышей, выводка, молоди.
    Но предоставим слово сперва Далю, а затем Буслаеву.
    "Гнездо чего-либо, выводок, семья... пара, двойка... Гнездо голубей, гнездо бабок, гнездо рублей" (Толковый словарь Даля, издание IV, стр. 894).
    Буслаев же, в свою очередь, свидетельствует, что это у русского народа - издревле:
    "...И у нас в старину гнездо употреблялось в значении семьи: например, в "Слове о полку Игореве" "Ингварь и Всеволод и все три Мстиславичи не худа гнезда шестокрыльцы". Тем же древним бытом отзывается эпитет Всеволода Юрьевича - Большое Гнездо... В игре бабками доселе сохраняется слово гнездо в значении пары: гнездо бабок" ("Исторические очерки", т. I, стр. 90).
    В слове "пардус" (барс) летопись отмечает качества отваги, благородства. О Святославе сказано, что он "легко ходя, аки пардус".
    И наконец, нелепо было бы то чудовищное нашествие половецких орд, которое последовало вслед за поражением Игоря,- нашествие, о котором столь трагически говорит само "Слово" и о котором ужасающие свидетельства оставила нам летопись,- уподоблять... гнезду, то есть семье, выводку!.. Да еще после того, как сказано автором "Слова": "Олегово храброе гнездо"!
    Нет, к половцам "барсово гнездо" ни в коем случае относиться не могло,- только к "гнезду" юных Ольговичей!
    Из всего сказанного проистекает моя перестановка текста и мое прочтение:

             ...два солнца померкоста;
             оба багряная столпа погасоста,
             и с нима молодая месяца -
             Олег и Святослав -
             тьмою ся поволокоста,
             (и) аки пардуже гнездо
             (ся) в море погрузиста...

    И в море потонули, словно барсово гнездо!
    Тут, в этом "гнезде", собственно, две двоицы: старшая пара-это сам Игорь и его брат, Буй-Тур Всеволод. Их возвеличивая, поэт именует двумя солнцами и двумя багряными столпами, а Олега и Святослава, юных,- двумя молодыми месяцами, ибо "молодая месяца" - это древнерусское "двойственное число".
    А после этого должен следовать целиком половецкий кусок:

             По Русской земле
             простерлися половцы!..
             Уж пересилила хула хвалу,
             уже сразила неволя волю -
             ринулись дикие
                         на Русскую землю!

    ПОЮТ ВРЕМЯ БУСОВО... Как принимают ныне историки, Бус или Боз - это не кто иной, как знаменитый князь еще антского, древнейшего периода Руси. В 375 году нашей эры он был захвачен в плен готским королем Винитарром и замучен (распят на кресте) вместе с другими древнерусскими старейшинами.
    Нет ничего удивительного в том, что в сказаниях готской народности сохранялись во времена Игоря предания об этом" ведь у нас на Севере еще и в XIX и в XX веке записывались были о князе Владимире или о Садко - богатом госте, хотя также девять или десять веков отделяют нас от воспеваемых былинами событий.

    К "ЗОЛОТОМУ СЛОВУ"... Предложенное мною в издании 1945 года сильное ограничение размеров воззвания самого князя Святослава обосновано было мною в отдельной статье: "О "Золотом слове". Она есть и в этом издании. Поэтому здесь, ниже, я коснусь только прочтения отдельных слов и выражений из названного отрезка.
    Но прежде чем приступить к этому, необходимо сделать одно замечание.
    В комментарии к изданию "Слова" в "Библиотеке поэта" 1952 года содержится сведение, которое требует исправления. Цитирую: "Последняя работа по этому вопросу принадлежит П. К. Гудзию, который считает, что "Золотое слово" должно быть ограничено той частью текста памятника, в которой содержатся упреки Святослава Игорю и Всеволоду. Все остальное обращение к князьям должно считаться принадлежащим самому автору, который в "Слове" неоднократно выступает от своего лица".
    Далее редакция сборника точно указывает, когда напечатано это исследование Н. К. Гудзия: "Вестник МГУ", 1947, ╧2.
    Следовало бы упомянуть, по принятому научному обычаю, что за два года до этого в книге Югова все доказательства в пользу такого ограничения самым исчерпывающим образом приведены в статье "О "Золотом слове", входящей в состав книги "Слово о полку Игореве", выпущенной в 1945 году. И доводы, приведенные мною, оказались настолько достаточными, что, как может убедиться читатель, академик Б. Д. Греков счел нужным сделать об этом особое примечание:
    "Убежденный доводами А. К. Югова, я должен изменить свое мнение, высказанное в статье "Автор "Слова о полку Игореве" и его время" ("Историк-марксист", 1938, книга четвертая, стр. 18), о том, что это якобы Святослав обращался к политическим деятелям современной ему Руси. Но, как правильно думает А.К. Югов, это, несомненно, обращение самого автора "Слова".- Б. Г.".

    НА НИЧЕ СЯ ГОДИНЫ ОБРАТИША... Я принял слово годины в одном из его древнерусских значений и в современном: годы. И так как говорит это киевский князь Святослав, старейшина другим князьям по своему Киевскому престолу, а Игорю и Всеволоду - и по возрасту, по годам, то вполне естественно, что он, оскорбленный, попрекает их, что они, дескать, своим утаенным от него, "сепаратным" походом ни во что обратили его годы, его старейшинство.
    Казалось бы, такой перевод сам собою обоснован и не потребует доводов для русского читателя.
    Нет, и это вызвало недоумение. Поэтому необходимо дать справку, что "година" действительно означало год.
    Е. В. Барсов пишет: "В "слове" на рождество Христово в харатейном списке XIV века читается: "ни часом, ни годиною, ни днем, ни временем, ни летом одержим". Здесь година явно отлична от слов час и время и означает год... В значении года слово година является и в сербских грамотах XIV и XV веков..."
    Названный исследователь приводит далее замечание академика Срезневского: "На северо-западе година - час, на юго-западе - год" ("Лексикология "Слова", стр. 145). Весьма существенная справка, ибо "Слово о полку Игореве" написано как раз на юго-западе! А в "Материалах..." мы также находим два древнерусских текста к значению год: "Всяку годину и годину"; и - "Жидове по лунному течению чтут от годины до годины".
    И в "Памятниках отреченной русской литературы" находим: "Яко година имать месяц 12" (т. II, М., 1873 г.).
    На ниче... Древнерусское ничъ, ниче - ничто. Но иные толкователи "Слова" приняли конъектуру Н. С. Тихонравова: наниче = нанице - иным образом, иначе. Допустимо и такое прочтение, хотя оно дает переводы весьма натянутые. Например: "Ничком времена обернулись"; "Изнанкою судьбы обернулись"; "Изнанкою времена обернулись"; и даже: "Тылом времена обернулись", и т.п.
    Необходимо принять значение годы, то есть престарелость киевского князя и, как сказано, старейшинство его по Киевскому престолу. А о своей старости, которую Игорь и Всеволод не уважили, он, Святослав, ведь прямо говорит: "А чи диво ся, братие, стару помолодити?" Или: "Се ли створисте моей сребреней седине?"
    О воинах Ярослава. "С черниговскими былями". При всей вероятности происхождения слова "были" от греческого слова, означавшего боярин, вельможа, вполне допустимо считать, что здесь написано было в подлиннике; "былыми", а не "былями". Сахаров и Аристов читали: "с бывалыми". И в самом деле, ведь говорится здесь о былом, старом и, увы, невозвратном, дескать, времени. Точно так же и слово "могуты" с полным основанием можно посчитать русским словом могут, во множественном числе. Древнее, в сказках и преданиях русского народа, наличие этого слова в языке русском удостоверяет В. И. Даль: "Могут... силач, богатырь; великан, волот; сильный и рослый человек". В "Купце Калашникове": "могутные плечи распрямливает". Татраны - русские горцы - Татраны (от Татры, - горная цепь в Карпатах). Наличие карпаторусских войск у Ольговичей черниговских, в том числе у Игоря, доказано. Шельбиры и Ольберы - это, несомненно, какие-то союзные племена, из числа "своих поганых". Но только я считаю, что Шельбиры и Ольберы - это повторение одного и того же. Слово "Ольбер" применительно к человеку нерусскому найдено в Ипатьевском списке летописи под 1159 годом: "Олбырь Шерошевич". Слова же шельбир или шельбиры нигде, кроме "Слова о полку Игореве", нам не встретились.
    Племенное название "Топчаки" я считаю неверно прочтенным: "Торчаки", то есть Торки, или "Торчи". Был город Торческ, очевидно, с поселенным в нем союзным племенем этих самых Торков или Торчьков.
    И слово ревуги я произвожу от русского глагола "реветь". Подкрепление этому толкованию вижу в том, что здесь же сказано, что они одним только кликом полки побеждают - битвенным, устрашающим ревом. Слово "ревуха" (ревуга) издревле существует в языке.

    ТЫ БУЙ РЮРИЧЕ И ДАВЫДЕ, НЕ ВАЮ ЛИ ЗЛАЧЕНЫМИ ШЕЛОМЫ ПО КРОВИ ПЛАВАША?.. Утраченное ныне значение "идти" для глагола "плавати" привело к заведомо ошибочным переводам этого места в "Слове".
    В памятнике XIV века:
    "Видев теля и овцю... плавающе на поли". Ясно, что теленок и овцы по полю шли, а не плавали! В других списках: блудящу, ходящу.
    Перевод "Не ваши ль золоченые шлемы в крови плавали" ведет свое начало от мусин-пушкинского, точно такого же. Но могут ли тяжелые, стальные шлемы плавать? Метафора? Не слишком ли противоестественная! Но стоит лишь принять второе значение: идти, как все проясняется. И возникает грозная гипербола: по самые золотые шлемы в крови вражьей шли! В тексте все же предполагается незначительная порча. А именно: "не ваю" = не ваша ли; "злачеными шеломы" ≈ это древний творительный падеж: "не ваши ли... золотыми шлемами... по крови шли..." А кто именно? Глагол дан во множественном числе: "плаваша". Но вслед за тем, и в следующей же строке, мы находим это утерянное подлежащее: дружина Рюрика и Давида. И опять-таки, по древнерусскому синтаксису, слово "дружина", как существительное собирательное, получает глагол-сказуемое в форме множественного числа: "рыкают".
    Из всего сказанного вытекало мое допущение, что и в первом предложении стояло: "дружина",- поэтический, усилительный повтор, столь обычный и для "Слова о полку Игореве", и вообще для древнерусской поэзии, вплоть до былин. Отсюда - и перевод:

            Ты, буй-Рюрик,
                        и ты, Давыд!
             Не ваша ли храбрая дружина
             по самые золотые шлемы
             в крови вражьей шла?!

    ГАЛИЧКЫ ОСМОМЫСЛЕ ЯРОСЛАВЕ... МЕЧА ВРЕМЕНЫ ЧРЕЗ ОБЛАКИ... От середины прошлого века исследователи "Слова о полку Игореве" исправляют "времены" на бремены, то есть тяжести, клади, грузы. И это необходимо. Еще в шестидесятых годах XIX столетия академик В. И. Ламанский привел несколько древних текстов, где вместо буквы Б стоит В, хотя по смыслу надлежит читать Б. Несомненно, и здесь, в гиперболической хвале могуществу и власти Ярослава Осмомысла, надлежит читать: бремены. Однако ошибкою толковников и переводчиков "Слова" является то, что ими недосмотрено в слове "бремя", "бремены" еще одно значение, а именно: подати, налоги, дань, оброк. Так, "Постави его над бременами дому Иосифова" переводится: "Поставил его над оброчными из дома Иосифова" ("Книга царств", III, гл. II, стр. 28). Бремены означало также - в исторических, политических текстах,≈ в переносном смысле: иго, угнетение, тяготы, власть. Смешно же ведь карпатского русского властелина, который и суды вершит до Дуная, и королю мадьярскому преграждает путь, и стреляет салтанов за землями, представлять в виде какого-то не то контрабандиста горных высот, не то крупного "экспортера", который мечет "клади" и даже "вьюки" через перевалы! Вся эта строфа явно говорит о том, что Осмомысл досягает бременами своими, то есть господством, властью, даже и до заоблачных карпатских высот:

             Простер власть свою и в заоблачье,
             суды творишь до Дуная...

    ИНГВАРЬ И ВСЕВОЛОД, И ВСЕ ТРИ МСТИСЛАВИЧИ... НЕПОБЕДНЫМИ ЖРЕБИИ СОБЕ ВЛАСТИ РАСХЫТИСТЕ?.. Один из старых толковников "Слова" выражал недоумение: дескать, почему Югов переводит: "простер власть свою", и почему:

             Не Игоря ли злым жребием
             себе волости расхитили...

    На первое сомнение, мне кажется, ответ дан исчерпывающий. Несколько труднее защитить мне свой перевод строфы о Мстиславичах.
    Дело в том, что слово победа и победный в древнерусском языке, а также и старинном песенном употреблении имело смысл двоякий: с одной стороны - как торжество над врагом, победа в нашем теперешнем понимании, а с другой стороны ≈ прямо противоположное: как беда, горе, несчастье, злая участь, злой жребий, даже и... поражение!
    Весь контекст побудил меня принять здесь именно последнее значение.
    Прежде всего, в таком именно, горестном, смысле понимает летопись это слово, влагая в уста пленного Игоря такое покаянное моление: "Аз по достоянию моему восприях победу... а не поганьская дерзость обломи силу раб твоих...", что означает: "Я по заслугам, поделом понес поражение, а не храбрость поганых сломила силу рабов твоих..." (Ипатьевский список, 1185 г.). Игорь в плену, в покаянной молитве признает, что он даже и жить недостоин за то, что в междоусобной войне "много убийство, кровопролитье створих в земле крестьянстей... не пощадех хрестьян...". И за эти-то, мол, тяжкие грехи свои "аз восприях победу". Не ясно ли даже из одного примера, что не о "победе" в современном смысле идет речь?!
    В краю, где записан Киевский цикл былин, слово победа до последних времен означает в сказаниях горе, беду. Об этом свидетельствует Озаровская в своей книге "Пятиречье": "Победа - горе, беда" (1931 г., стр. 452). Из причитаний Северного края, записанных Барсовым: "Погляжу на вас победная головушка...", или: "Посмотрела ли горюшица победная..."; "Обсиротила победну мать детиную...". Это все из плачей по умершему,≈ стало быть, ясно, в каком непривычном для нас значении могло существовать слово "победа" в старинном языке. Более ста лет назад Вл. И. Даль отметил это: "В народе бедный или победный иногда значит бедствующий, бедующий; вообще же несчастный, бедный долей, достойный сожаления, возбуждающий сострадание" (Толковый словарь, изд. IV, т. I, стр. 374). Словно бы ≈ о Игоре!
    Про Мстиславичей сказано, что они себе волости (владения) расхитили, то есть хищно расхватали. В переводе я позволил себе поэтому строку "по Роси, по Суле города поделили" присоединить сюда же: к "расхытисте". Делят обычно свои, наследники - законные или незаконные, а внешние враги - "воюют" города, захватывают.
    Теперь обратимся к истории.
    Киевская летопись прямо говорит, в полном согласии со "Словом о полку Игореве", что Мстиславичи отнюдь не встали за "обиду сего времени, за раны Игоревы". Княжеское своекорыстие в них победило! Так, войска Давида Смоленского во время Игоревой "беды" стояли, заняв волости как раз по Роси и между Росью и Днепром (Триполье), однако пойти на половцев отказались. В то же время с кем-то уже успели повоевать: "нам ли иной рати искати, то не можем ся есмы изнемогле".
    И вполне естественно предположить, что в своей междоусобной распре "все три Мстиславичи" готовы были к дележу Игоревых "волостей". Дело взаимное! Ведь и сам Игорь до своего похода на половцев разгромил "город Глебов у Переяславля", со всеми ужасами вражеского нашествия, в чем и кается скорбно в половецком плену.
    Некоторое подспорье к моему пониманию данного места представляет и тот факт, что у первых издателей и в тексте и в переводе оно стоит с вопросом: "непобедными жребии себе власти расхытисте?" Иначе говоря: "Не победными ли жребиями волости вы себе расхитили?"
    Возможно, и в подлиннике стояло вопросительное риторическое "ль" (ли). Мне кажется, и указанное мною значение слова "победный" и вопросительный знак в мусин-пушкинском тексте предопределяют эту частицу "ли".
    В свете всех вышеприведенных доводов, становится вполне обоснованным перевод:

             Ингварь, и Всеволод,
             и все три Мстиславича! ≈
             А будто не худа гнезда шестокрыльцы! ≈
             Не Игоря ли злым жребием
             себе волости расхитили ≈
             по Роси, по Суле
                          города поделили?!

    И сколь понятен и неизбежен в таком прочтении гневный попрек, что бросает им автор "Слова":

            На то ль
                         ваши златые шеломы,
             и копья ляшские,
                         и щиты?!
             Половцам
             заградите ворота
             своими острыми стрелами -
             за землю Русскую,
             за раны Игоревы,
             храброго Святославича!..

    ЕДИН ЖЕ ИЗЯСЛАВ, СЫН ВАСИЛЬКОВ, ПОЗВОНИ СВОИМИ ОСТРЫМИ МЕЧИ О ШЕЛОМЫ ЛИТОВСКЫЯ, ПРИТРЕПА СЛАВУ ДЕДУ СВОЕМУ ВСЕСЛАВУ, А САМ ПОД ЧРЬЛЕНЫМИ ЩИТЫ НА КРОВАВЕ ТРАВЕ ПРИТРЕПАН ЛИТОВСКЫМИ МЕЧИ. И СХОТИ Ю НА КРОВАТЬ И РЕК...
    Написано было когда-то слитно: ИСХОТИЮНАКРОВАТЬИРЕК... Из этого путем неверного членения сделали: И схоти ю на кровать и рек. И до сих пор видят здесь и хоть, жену, возлюбленную (она же - смерть), и кровать, ложе, дескать, смертное, на котором смертельно раненный юноша Изяслав, с возлюбленною лежа, сказал (следуют якобы им сказанные слова).
    В издании 1945 года я предложил совсем иную разбивку "сплошняка", а именно:
    И СХОТИ ЮНАК РОВА! ТЬИ РЕК... И "темное место" исчезло. В самом деле, обратимся к древнерусскому словарю и синтаксису.
    Всхотети - схотети - возжелать. Форма "схоти" - прошедшее совершенное, единственного числа, третье лице. Юнак - юноша, и отважный: "А се есми в полк себе юнаков храбрых прибрал" (Никоновская летопись, 1453 г.). Ров - в древнерусском и старославянском языке очень часто означало: могила. То же самое и в чешском языке. Родительный древнерусский падеж - рова: "Старая форма род. падежа рова, новая - рва" (Академик А.И. Соболевский. Лекции по истории русского языка. М., 1903, стр 55).
    Итак, что же? И возжелал могилы юный (или - отважный). Почему же он ее возжелал? Да потому, что потерпел поражение и сам тяжело ранен, "притрепан" на кровавой траве, и славу деда своего юноша тоже, сказано, "притрепал", так как омрачил, посрамил, убил: притрепати означало убить. На болгарском языке "притрепал" - он убил. Многих толковников "Слова" попутало здесь то обстоятельство, что в тексте как будто дательный падеж: "притрепал славу деду своему Всеславу", но это особый древнерусский оборот: дательный принадлежности вместо родительного. "Киеву врата" надо переводить: "Киева врата"; "на брезе синему морю" - на бреге синего моря; так же и здесь: деда своего славу, знаменитого воителя, притрепал, убил несчастный "юнак", а вовсе не ему "прирубил", прибавил славы, как и до сих пор переводит один из толковников "Слова, не желая понять, что здесь - "дательный принадлежности".
    "Тьи рек" означает: тот сказал, или он сказал, по объяснению данному мной к переводу 1945 года; тый - это не кто иной, как боян, автор "Слова". Не следует забывать, что юноша Изяслав был внуком того самого Всеслава, о котором "припевку" сложил "вещий Боян". Столь естественно, что этот "княжий любимец" деда пропел похоронное слово, своего рода "реквием" и на смерть внука.
    В том же издании 1945 года мною выдвинута была и вторая, очень близкая к первой конъектура.
    Исхыте юнака ровъ. А тьи рек. В переводе: "И похитила юного могила. И пропел Боян...". Далее следует надгробное слово Бояна, которое доселе упрямо приписывают самому умирающему Изяславу переводчики, вычитавшие здесь и кровать, и возлюбленную (хоть), и влагающие в уста юноши предсмертную себе хвалу.
    Это высмеял еще Барсов:
    "Всякий при чтении может видеть и чувствовать, что "кровать" неуместно является там, где лежит Изяслав, притрепанный литовскими мечами. Если бы художественный автор сближал его смерть с брачным ложем, то он, во всяком случае, выразил бы это поэтичнее и не поставил бы для этого "кровать" на поле брани. С другой стороны, едва ли Изяслав разговаривает сам с собою и обращается к себе с таким воззванием: княже (Барсов, т. II, стр. 244).
    На III археологическом съезде в Киеве названный ученый весьма удачно предложил читать: А тъи, но не справился с "хотию", а только решил, что это есть имя некоего мужчины, близкого дружинника, и даже имя этому дружиннику вычитал в разбираемом "темном" тексте: Хотий. Аргументируя, Е. В. Барсов пишет: "И ныне Фотий в народном языке именуется Хотеем".
    Перевод Барсова гласил:
    "На кровавой траве, изрубленный литовскими мечами, И с Хотием на крови, И тот воспроговорил: "Дружину твою, князь, Птица крыльями одела и звери кровь полизали..." (там же, стр. 244 - 245).
    Стало быть, местоимение "тьи" - той, тот - отнесено Барсовым к Хотию, измышленному другу князя, а не к Бояну. И это весьма помешало естественному и поэтическому прочтению. Нельзя ведь не признать, что слова, ложно приписываемые самому ли Изяславу или Хотию, очень поэтичны, жалостно-сильные и веют поэтикой Бояна, о которой мы имеем представление из других его стихов, приведенных в "Слове".
    Г. Пожарский, старинный переводчик "Слова", также весьма удачно вычитал в разбираемом тексте слово "схыти", но, по-видимому, не зная, что слово "ров" означало могилу, приписал это "схыти" самому сраженному князю: он, дескать, похитил славу и лег с нею на кровать.
    Нынешние переводчики упрямо не желают расстаться с хотию, с женой, с возлюбленной, и следуют прочтению и осмыслению, которое в середине прошлого века представил некто Прозоровский. Барсов саркастически возражал ему:     "Прозаровский: "схоти" от "хоть" - жена; собственно значит: "страстно положить с собою". Почему это именно значит и как это выходит, Прозаровский не объясняет. Он перевел: "но сам лег под красными щитами; и, положив славу на кровать, сказал..." (там же, стр. 247).
    У С. Шервинского (1938 г.): "Убит литовским мечом. И, с милою на кровати, сказал..." В. И. Стеллецкий: "Приласкал славу деда своего Всеслава, а сам под червлеными щитами приласкан литовскими мечами, и, с суженою обручась, молвил..." (1952 г.). Кстати, почему: "приласкал", "приласкан", когда здесь "притрепал" несомненное убил и убит? Разве что - насмешливо? Но вряд ли у автора "Слова" по отношению к павшему на поле битвы юноше были намерения поиздеваться!
    Заключая этот обзор, снова должен сказать, что, лишь приняв, что ровъ здесь могила; что исхыти значит похитила и что местоимение тъи ≈ тот, означающее и он, относится к Бояну,≈ только тогда мы уясним смысл этого "темного места".
    Указанное значение слова "ров" чрезвычайно устойчиво в старославянском языке. Например: "И уподоблюся низходящим в ров"; переведено: "нисходящим в могилу (Псалом 27, стих 1); "от нисходящих в ров" ≈ "...в могилу" (Псалом 29, стих 4); "не отврати лица твоего от мене, и уподоблюся нисходящим в ров",≈ и опять-таки тот же самый перевод: "нисходящим в могилу" (Псалом 142, стих 7). О том, что и на чешском языке "ров" означает могилу, было упомянуто. Текстуальным примером такого значения можно было бы привести выдержку из моего романа "Бессмертие", изданного в Праге, на чешском языке. Словом, сомневаться в таковом значении слова "ров" не приходится. Даже и Толковый словарь Даля еще застал его: "Ров ≈ яма, готовая могила, копань".
    Надо полагать, что это же самое значение разумеет сам князь Всеслав, когда, уже брошенный врагами в "поруб", в сруб, засыпанный землей, он "вздохнув рече": "О, кресте честный, понеже к тобе веровах, избави мя от рова сего" (Ипатьевский список, 1068 г.).
    Исхытити в древнерусских и старославянских текстах - похитить, отнять, насильственно взять. "Хотя исхытити от всех имение" (Лаврентьевская летопись, 1169 г.); "Пришед же Лисиа тысящник, многою силою от рук наших исхити его"; "Но тысячаначальник Лисий, пришед, с великим насилием взял его из рук наших" (Деяния, 24, 7); "...иному землю исхыти, а ин имение отъят" (цитирую по книге Б. Д. Грекова "Крестьяне на Руси", 1948 г., стр. 215).
    Итак, у меня и сейчас нет никаких оснований отказываться от предложенного мною в 1945 году прочтения "темного места" о Изяславе. Но только теперь я предпочитаю второй вариант, как более верный и поэтический:

             Исхыти юнака ров!
                         А тьи рек:

(далее ≈ "реквием" Бояна). А в переводе:

             И похитила юношу могила.
             И - пропел Боян:
             "Князь!
                         Дружину твою
             птицы крыльями приодели,
             а звери кровь полизали..."

    И разве теперь, на языке "сего времени", не говорим мы в столь же горестные мгновения: "Похитила, взяла его от нас могила в цвете юношеских его лет!"
    Так проясняется, по моему глубокому убеждению, и предстает в глубоко поэтическом виде это место, объявленное непоправимо "темным", о котором один из старых толкователей "Слова" справедливо сказал: "Мы никогда не доберемся до точного смысла, пока... путем палеографическим не будем стремиться к его восстановлению..."

    ЯРОСЛАВ, И ВСИ ВНУЦЕ ВСЕСЛАВЛИ, УЖЕ ПОНИЗИТЬ СТЯЗИ СВОИ, ВОНЗИТЬ СВОИ МЕЧИ ВЕРЕЖЕНИ... Творец "Слова" стыдит князей, внуков Всеслава, за то, что они своей усобицей "наводят поганых на землю Русскую"; он гневно велит им даже понизить знамена свои... Это и понятно, и над этим нет надобности задумываться толкователям и переводчикам "Слова". Но - "мечи вережени" начиная от 1800 года переводят неверно, хотя по букве как будто и правильно. У первоиздателей: "вложите в ножны мечи ваши поврежденные". Так это и "до сего дне". Кто переводит: "в ножны вложите мечи свои порубленные"; кто - "опустите мечи зазубренные"; а кто - "в боях источенные", и т. д. и т. п. Опираются при этом на то, что древнерусский глагол вередити означал вредить, портить, причинять изъян. И не задумывались над тем, что здесь не о материальном изъяне меча идет речь, иначе за что бы автору "Слова" укорять и стыдить Ярослава (того самого, "многовойского") и прочих внуков Всеслава?! Упустили из виду, что глагол "вередити" означал и бесчестить: обесчестили свои мечи эти князья, а потому пускай, мол, понизят свои знамена. В значении бесчестить, наносить моральный изъян встречаем глагол этот в Изборнике 1076 года: "Не укорих никого, не вередих, и никого же не оклеветах..."
    Да и на сербском языке, что очень существенно, глагол "увередити" означал и означает поругать, а прилагательное "увередлив" -поругательный.
    Поэтому: спрячьте в ножны свои посрамленные, обесчещенные мечи, ибо ведете себя позорно и отвержены вы от дедовской славы: "выскочисте из дедней славы",- вот истинный смысл гневной укоризны великого поэта-патриота этим князьям!
    Кстати, и переводить "выскочили" XII века современным "выскочили" или "выпали" - значит не думать о том, какую злую шутку может сыграть над переводчиком древних текстов сдвинувшаяся семантика. Наивный буквализм в переводах - враг поэзии подлинника! Примером и здесь могут служить некоторые из нынешних переводов: "Уже ведь выскочили вы из дедовской славы"; "выпали вы из дедовой славы"; "ведь из дедовой славы вы прянули вон", и даже: "далеко скакнули от дедовской славы"!
    Зачем же, спрашивается, в трагическую, скорбную укоризну вносить комический элемент?!


    ...Сейчас мы приступаем к весьма увлекательной задаче - распутать огромный "темный" узел, относящийся к знаменитому князю-волшебнику Всеславу Полоцкому, воспетому в "Слове" в историко-мифологическом образе. Однако подробное обоснование своих прочтений и перевода этого "комплекса Всеслава" я давал в статье "Образ князя-волшебника...", напечатанной в XI томе "Трудов Отдела древнерусской литературы АН СССР" за 1955 год, и в статье "Траянова Земля или - Боянова?", сопровождавшей мой перевод, изданный в 1945 году. Оба эти исследования помещены и в нашем издании, так что читателей, которых особо привлечет данный спор, я прошу обратиться к этим материалам.

    НА СЕДЬМОМ ВЕЦЕ ТРОЯНИ... Я читаю как на семъ (а либо - на самом) веце Бояни. В древней нашей письменности встречаем и седъмый и семый - одинаково: "День семый се бо есть". ("Воскресенская триодь цветная", XII век, 60); "Суббота семый день зовется" (Иоанн, экзарх, 322); "Сему же лету наставшу" (Георгий Амартол, список XV века); "...до дне семого" ("Повесть временных лет", 1141 г.).
    Неверное прочтение очень легко могло произойти от крайней схожести и начертания и произношения между "гнездами" слова "семь", "семый" и "гнездами" "сей" и "самый". Эти спутанные, взаимозамещающие речения даже и в "Материалах для словаря древнерусского языка" приведены с отметкою, что одно встречается вместо другого.
    Так, например, слово "семь", конечно, мы вправе прочитать, как число семь, однако "семь" означало и... сюда: сьмъ - сюда; семь и семь - туда и сюда. "Позрев же семь и семь, и види стяг Васильков стояще и добрь борющь" (Ипатьевская летопись, 1231 г.). Попутно заметим, что это "семь", означающее сюда, писалось и с "ятью" и через е; нередко вместо "семь" писалось семъ.
    Но от слова семо "Материалы..." отсылают нас к слову "само", как временами равнозначному: "Само - вместо сямо = семо - сюда". "Призови само (вместо семо) дверника" ("Патерик Синайский", XI век). И на том же основании, как "само"и "семо" у переписчиков смешивались, замещали друг друга, то же самое могло произойти и со словами самый и семый. А местоимение "самый", в древнерусской письменности служившее "для придания высшей определительности" и "присоединявшееся к имени" ("Материалы..."), могло быть заменено словом "семый" и затем, естественно, понято как седьмой.
    А между тем выражение: "На самом веке Бояна верже Всеслав жребий" - разве не соответствует оно исторической истине? Сей князь "метнул жребий" именно при жизни Бояна, на самом его "веце". Древнерусская письменность весьма часто употребляла местоимение самый "для точного обозначения места и времени". Примеров множество. Вот некоторые из них: "В самый Петров день" (Новгородская I летопись); "Приеха князь Федор во Псков в салю Рождество" (Псковская I летопись); "В самъ велик день святой Софеи волость повоеваша" (Новгородская I летопись); "И до самыя осени"(Псковская I летопись).
    Нет ничего легче, как смешать при переписке и осознании древнерусского текста семый и самый, а затем сделать из этого "литературное" седьмой. "Историческая грамматика русского языка" говорит нам: "В литературном языке наличная форма седьмой с д перед м, по говорам же широко распространена форма без д - семой или, с другим ударением, семый. Такая форма порядкового числительного известна уже древнейшим памятникам. Сравни, например, в годину семую (Остромирово евангелие), самое число (XIII слов Григория Богослова, XI век), взяша сел 6, семое город (Лаврентьевская летопись)" (П. С. Кузнецов. Историческая грамматика русского языка, 1953 г.). "Форма с д, несомненно, книжного церковнославянского происхождения", - свидетельствует "Историческая грамматика русского языка" (профессор П. Я. Черных).
    И надо полагать, что в тексте, представленном первыми издателями, церковнославянское "на седьмом" было написано кем-то из переписчиков-монахов, а у автора "Слова о полку Игореве", скорей всего, стояло русское "на семомъ", то есть на этом именно веке.
    "На семом веце" - возможна ли такая форма в древнерусском языке? Полагаю ее даже неизбежной. Дело в том, что указательное местоимение съ мужского рода, иначе - сей, встречается нам в древнерусских памятниках с так называемым "нарощением", удвоением: "сьсь = сесь = сесий" - этот: "Ни в сесь век, ни в будущий" (Евангелие, 1307 г.); "Сесий ми детищь чист зело" ("Житие Нифонта", XIII век) (см. "Материалы...").
    Эта "нарощенная" форма пока отмечена от местоимения "сей" в именительном и винительном падежах: "Местоимение сей видоизменяется следующим образом: им. пад. ед. числа муж. рода нарощено: сесь (в имен. и в винительном падеже); в юридических актах - сесъ список, за сесъ (съсъ) год..." (Буслаев).
    Мне думается, что не только в именительном и винительном падежах, но и в другом каком-либо местоимение "сей" могло принять "нарощенную" форму. По аналогии с формами съсъ и даже сесий, предполагаю: "на семъмъ", или "на семом, веце Бояни...".
    Во всяком случае, в былинно-песенном обычае "нарощение" столь постоянный ритмизирующий прием, что, повстречайся сказителю былин форма "на семъ", она приняла бы наверняка формы на семомъ" (веке), настолько это в духе народной, былинной поэтики.
    Не берусь угадывать, какие возражения против этой моей попытки избавиться от "седьмого века Трояна" выставит беспристрастная научная критика, но, во всяком случае, седьмой век этот - не то от римского императора, не то от Рюрика, не то от Владимира Мономаха, или же от царя Гомеровой Трои - не только не проясняет данное "темное место", а еще больше затемняет его!

    ТЪЙ КЛЮКАМИ ПОДПРЕСЯ О КОНИ, И СКОЧИ КЪ ГРАДУ КЫЕВУ... Это все о том же князе-колдуне Всеславе. Ныне окончательно возобладало указанное еще в прошлом веке истинное значение слова клюками, а именно, "клюки" означало хитростъ, коварство и даже волшебная хитрость (подробнее см. "Образ князя-волшебника...").
    Но ошибочное понимание этого слова в прямом, вещественном смысле породило множество переводов прямо-таки комических, и вплоть до последнего времени. Всего не перечислишь, но вот несколько таких примеров.

             "Упершись ходулями в коней";

             "и не клюкой подпираясь, а сев на коня боевого";

             "опираяся ходулями, из окна скакнул он к Киеву";

             "перегнулся на седле, помчался".

    Это - из переводов прошлого века. Указывая правильное понимание слова "клюками", исследователь "Слова" Головин тогда же раздраженно сказал о таких переводах: "К досаде всех переводчиков, Всеслав не употреблял... ни клюк, ни костылей, чтобы овладеть престолом Киевским, а овладел им своими хитростями" (Барсов. Лексикология "Слова", стр. 368).
    Но и в наши дни, к сожалению, привычка хвататься за первое попавшееся значение древнерусского слова, и как раз в грубо-вещественном, бытовом смысле, породила немало переводов данного места о Всеславе, способных также вызвать комический эффект. Правда, только двое толкователей "Слова" не расстались с клюкой:
    "И клюкою согнувшись, оперся о коня, и скакал к городу Киеву"; "Тот клюками оперся о коня и скакнул к городу Киеву" (И. А. Новиков и Л. А. Дмитриев).
    Но и у переводчиков, понимавших, что "клюки" - это не кривая палка, не костыль и не кочерга, все же остаются: "скакнул" и обязательно - "кони", то есть, опять-таки, прямое, житейское понимание древнерусской исторической семантики.
    Вот образцы:
    Н. К. Гудзий: "Он, исхитрившись, сел на коня и подскочил к городу Киеву".
    Д. С. Лихачев и Л. А. Дмитриев: "Тот хитростью оперся на коней и скакнул к городу Киеву".
    Г. Шторм: "Ворожбою он добыл себе вещего коня и скочил ко граду Киеву". Об этом переводе надлежит еще сказать, что князь Всеслав - не гадалка, чтобы заниматься "ворожбой". Очевидно, переводчик спутал два слова: "волшба" и "ворожба".
    С. Шервинский: "Он кознями на коне подперся и скакнул ко граду Киеву".
    В. И. Стеллецкий: "Он лукавством подпершись, оседлал коня и скакнул ко граду Киеву".
    А самое забавное - что никакого "коня" в этой строфе "Слова о полку Игореве" нет и не было, и никто не "скакал" и не "отскакивал".
    "Коня" сочинили из глагола "оконити". Форма "окони" (князь Всеслав) - это так называемый аорист, третье лицо единственного числа. Предоставим слово "Исторической грамматике русского языка": "Аорист (от греческого аористос - неопределенный, неограниченный) выражал действие в прошлом, без более точного определения, мгновенное или длительное, но, во всяком случае, единое, не расчлененное на составные моменты... Различные события, имевшие место в истории, в летописи обычно выражаются аористом, например: "В се же лето рекоша дружина Игорева; и послуша их Игорь, иде в дерева в дань... пойде в град свой" (П. С. Кузнецов. Морфология. М., 1953, стр. 231).
    Древнерусский и доселе сохранившийся в новгородской речи глагол оконить означал, - предоставим слово Толковому словарю Даля: "Оконить что, Нвг. докончить; устроить, уладить, установить, удоконить, узаконить, уконить. Оконил в своей избе мир, покой". Иными словами, окончить успешно, довести дело до успешного конца, чего и добился было Bсeслав, достигнув Киевского престола. Такое прочтение настоятельно предлагал я и в 1945 году. Но дальнейшее исследование значений этого глагола показало мне, что "оконить", кроме того, означало и - при метании жребия кинуть свой жребий удачнее, счастливее, чем соперники; кого-либо оконитъ. Но ведь про князя Всеслава как раз и сказано, что он "верже жребий", то есть кинул, метнул! Эта находка позволила мне в 1955 году в статье "Образ князя-волшебника..." указать и на это значение глагола "окони".
    Однако, примем ли мы первое или второе значение для этого глагола, смысл-то в переводе остается единым: "Всеслав добыл-таки града Киева". И никакого "коня" здесь не надо. И тем более тут он неуместен, что и глаголы скочити и отскочити также не имели прямого житейского или "кавалерийского", сказать, значения в контексте политическом, когда речь идет в летописи о захвате престола. Позволю себе дать выдержку из комментария своего к переводу "Слова", изданному в 1945 году: "Отскочити в переносном значении - отступить, выйти: "Несть подобьно ни от клироса самим отшедшем, отпадшем же и отскочьшем еще в служении быти" (Ефремовская кормчая книга, XII век). А скочити означало и узурпировать престол: "Асаф (епископ) скочи на стол митрофолич" (Галицко-Волынская летопись). Ясно, что не на коне скочил епископ на митрополичий престол! Скочити, поясняют нам "Материалы для словаря древнерусского языка", "самовольно занять, захватить (о престоле)".
    Прошло более двадцати лет, и, к моему удовлетворению, в последних сборниках по "Слову" его толкователи вынуждены были признать, что, действительно, Всеслав не в "кавалерийском" смысле "скакнул" к престолу Киевскому, и в доказательство приводят даже тот самый пример из Галицко-Волынской летописи насчет епископа Асафа, на который укназывал я, призывая к "политическому" осмыслению этой "скачки".
    Никто не скакал, а "коня" все-таки упрямо хотят сохранить! Особенно упорствует в этом Д. С. Лихачев, подобно тому как целых двадцать три года препятствовал он колдуну-князю полететь на облаке, а ныне в своем собственном прозаическом перегоде, не объяснив отказа от своего прежнего толкования, пишет: "повиснув на синем облаке" (Сборник 1967 г., изд. "Советский писатель"). До сих пор пытается Д. С. Лихачев как-то совместить "клюки" с "конями" и ради этого решается представить читателям такой перевод: "Тот хитростью оперся о коней к скакнул к городу Киеву". Стоит привести здесь доводы Д. С. Лихачева за такое прочтение: "В 1068 г. половцы разбили войско трех братьев, сыновей Ярослава Мудрого, Изяслава, Всеволода и Святослава. Киевляне потребовали от Изяслава выдать им коней и оружие, чтобы взять дело обороны Киева в свои руки. Изяслав, боясь киевлян, отказался это сделать, тогда киевляне пошли к "порубу" (к тюрьме), где сидел князь Всеслав Полоцкий, захваченный Ярославичами перед тем в 1067 г., и поставили его киевским князем. Очевидно, что Всеслав удовлетворил требование киевлян - выдал им коней и оружие. Он пришел следовательно, к власти хитростью, опершись на коней" ("Слово о полку Игореве", 1953, изд. "Советский писатель", стр. 269).
    Позволим только одно замечание к этому толкованию от истории: разве какие-нибудь войны XI - XII веков обходились без коней? Это само собою подразумевалось, как воинское оснащение, наряду с мечами, кольчугами, щитами, луками и стрелами. Зачем же стал бы автор "Слова" через сто лет после Всеслава именно коней и выделять? А между тем слово "клюки" древнерусский язык и его письменные памятники знали и как колдовское, волшебное (см. "Образ князя-волшебника..."). Так, еще Барсов указывал в своей "Лексикологии" на то, что очень, очень похожий на волшебника-Всеслава египетский похититель престола царь Нектонав "волшебною хитростью украшен был зело, не браньми, не ратьми, ни воинствы, ни оружии противляяся, но помощницу себе имея волшебную хитрость и ею всем градом противляяся" (Александрия, XVII век). В таком случае, заключает исследователь, под "клюками" разумеется волшебная хитрость, которая послужила для него опорою при отправлении в Киев и благодаря которой он не только остался цел, но и из тюрьмы сел на трон своего врага" ("Лексикология "Слова", стр. 367).
    Конечно, только так! Ведь и Всеслав Полоцкий был колдун и оборотень. Он же и на облаке за одну ночь перенесся от Киева к Новгороду; он даже, как говорит летопись, и рожден был "от волхвования".
    Ныне расстаются мало-помалу с "подскочил" - "отскочил", пора бы расстаться и с "конем"!
    Против глагола "оконити" выдвигают одно лишь возражение, что это, дескать, "гапакс", то есть такое слово, которое нигде в других памятниках не встречается. Но это - не возражение! В. М. Истрин показал, что в "Хронике" Георгия Амартола" (в древнерусском переводе) 910 гапаксов, иначе говоря, уникальных слов, а из них 800 не учтены ни в "Материалах для словаря древнерусского языка", ни в словаре Ф. Миклошича. Исследователи древнерусской литературы обнаружили таковые слова и в других произведениях, и это не служит поводом для сомнений. Почему же сомневаться в слове "окони", когда оно столь проясняет контекст?!
    И в древности его нет оснований сомневаться, коль скоро оно является достоянием новгородского наречия, устойчивым, зане более ста лет тому назад записано Далем.

    ОБЕСИСЯ СИНЕ МЬГЛЕ... После редакционного вступления и отсылки к статье "Образ князя-волшебника" я могу ограничиться лишь немногим и вполне быть спокойным за Всеслава, летящего на облаке. Ибо уже и в комментариях к сборнику 1967 года (изд. "Советский писатель") напечатано следующее:
    "Предлагались различные переводы: "покрыт синей мглой", "сокрылся в синей мгле", "окутался синим туманом", "объятый синей мглой" и т. д. А. К. Югов высказал предположение (подчеркнуто мною. - А. Ю.), что фразу: (Всеслав) "обесися сине мьгле" можно перевести только так: "обнял синее облако" или "повиснул на синем облаке". А. К. Югов сопоставляет этот образ "Слова" с эпизодом из "Жития Исайи Ростовского", который также был перенесен на облаке в Киев и оттуда обратно в Ростов (А. К. Югов. Образ князя-волшебника и некоторые спорные места в "Слове о полку Игореве". "Труды Отдела древнерусской литературы", т. XI. М. - Л., 1955, стр. 19 - 20)".
    Я подчеркнул в этой цитате "предположение" и "только так", ибо они по смыслу несовместимы. Если бы у меня данное мною прочтение было лишь "предположением", то я, надо полагать, не написал бы столь категорически: "только так", а сказал бы "возможно, так" или что-нибудь в таком предположительном смысле.
    Но продолжим цитату:
    "А. В. Соловьев на основании сопоставления оборотов с этим словом в русских переводах и их греческих переводах прототипов также приходит к выводу (подчеркнуто мною. - А. Ю.), что "обесися сине мьгле" следует перевести "повис на синем облаке", причем сине мьгле - это древний дательный падеж косвенного дополнения (А. В. Соловьев. "Труды Отдела древнерусской литературы", т. XX. М. - Л., 1964,стр.374)".
    Итак, у А. К. Югова будто бы лишь "предположение", хотя не только в 1955, а и в 1945 году в предисловии к своему переводу он решительно и настойчиво утверждает: "Вот единственно правильный перевод: обнял синее облако (или - повис на...). Ибо "обеситься - повиснуть, обнять", "мгла - облако" (стр. 12).
    Но вот некто А. В. Соловьев из Женевы, как счел нужным осведомить читателей переводчик В. И. Стеллецкий. через 19 лет беззаботно списывает прочтение, данное А. Юговым: Всеслав, летящий на облаке; полностью повторяет доводы; делает попытку присвоить приоритет в этом прочтении, чрезвычайно важном для постижения историко-мифологической стороны "Слова", - и что же? - этот для каждого очевидный плагиат "Труды Отдела древнерусской литературы" печатают под видом самостоятельного исследования!
    Здесь прервем последовательность комментария и поговорим... о пределах заимствования. Надобность в этом назрела! В самом деле, почему, согласно принятому обычаю, если чье-либо исследование, статья или описание даже мелкого изобретения относятся, скажем, к медицине или к технике, то редакция соответствующего журнала обязательно считает необходимым сделать примечание: "Поступила в редакцию такого-то числа, месяца, года", - и в то же время этого "щита" лишены работы в области филологии? Но ведь и в этой области что-либо новое, а в особенности переломное новое, дается иной раз через многолетний умственный труд, сопряженный с вдохновением и поэтическим даром, если речь идет, скажем, о переводе памятника поэзии. Справедливо ли это, что здесь мы спокойно и даже поощрительно смотрим, как хваткая рука нередко у всех на глазах лезет в чужой мозг?
    Обратимся прямо к "Слову о полку Игореве".
    В статье "Приоритет на блюде" я указывал на образчик подобной несправедливости ("Журналист" ╧ 21, 1969 г.).
    Более ста лет назад Федор Иванович Буслаев убежденно отстаивал прочтение "в друзе теле", как в другом, а именно, дескать, в волчьем теле, так как Всеслав был колдун и оборотенъ. Подкрепим приоритет Буслаева выдержкой из перечня, приведенного Барсовым в книге "Слово о полку Игореве" как художественный памятник Киевской дружинной Руси":
    "Буслаев "в друзе" видит краткую форму числительного "другой" и усматривает здесь указание, что "вещая душа" - Всеслава переходила в чужое тело, в лютого волка, зверя и т. п." (стр. 259). Как же можно в издании 1967 года приписывать приоритет этого прочтения Р. О. Якобсону, как это делают Д. С. Лихачев и Л. Д. Дмитриев, ученые комментаторы "Слова о полку Игореве", в сборнике, изданном издательством "Советский писатель" в 1967 году!
    И еще: полвека, если не более, тому назад каждый гимназист старших классов, прослушав на уроках словесности "Слово о полку Игореве", превосходно знал, что образ Всеслава Полоцкого отразился и в былине о Волхе Всеславиче. Зачем же из этого делать открытие Р. О. Якобсона? Цитирую из комментария к упомянутому сборнику:
    "Р. О. Якобсон в специальных исследованиях (совместно с М. Шефтелем и Р. Ружичем), сравнив сведения о Всеславе - в летописи и былине, героя которой исследователь сопоставляет со Всеславом Полоцким, высказал предположение о существовании устного эпоса об этом полулегендарном князе" (стр.515).
    Повторять зады - не значит делать исследования.
    Еще несколько примеров.
    О бегстве Игоря сказано: "полозию ползоша только, дятлове тектом путь к реке кажут". Среди множества догадок о том, как понимать слово "полозию", выделяется конъектура филолога Вс. Миллера, честь которой он, возможно, разделяет с Владимиром Далем, но никак не с зоологом наших днеи Шарлеманем. Справка из книги Барсова: "Миллер Вс. первый вм. "полозию" предложил читать "полозие" в именительном множ. собирательное от "полоз. Слово "полоз" от глагола ползти могло быть южнорусским названием какого-нибудь ползучего гада" (т. II, стр. 287).
    Вл. Даль хотя и не предложил читать "полозие", но зато у него мы находим: "Полоз, огромнейший из змей... Полозию ползоша, Сл. о пл. Иг., змеею".
    Казалось бы, вопрос о первенстве в данном случае ясен: конъектура принадлежит Далю совместно с Всеволодом Миллером. На каком же основании ученые комментаторы издания 1967 года (О. В. Творогов и Л. А. Дмитриев), не упомянув ни Даля, ни Всеволода Миллера, дарят приоритет Шарлеманю? Цитирую: "Н. В. Шарлемань, предложивший конъектуру полозие, видит здесь упоминание полоза - крупной змеи" (стр. 527). Далее дается выдержка из работы этого исследователя, напечатанной в... 1948 году. Соотношение во времени - вроде того, как между Буслаевым и Якобсоном. От ученого комментария читатели "Слова", во всяком случае, вправе ожидать истины!
    Любопытно, что толкование Вс. Миллера, данное в прошлом веке, породило под пером названных комментаторов еще одного мнимого соавтора - Стеллецкого: "В. И. Стеллецкий, принимая конъектуру полозие, тем не менее считает, что речь идет о поползнях, птицах, которые действительно ползают по деревьям... В лесах они производят сильный стук своим клювом..." (стр. 527).
    А на следующей странице, решительно без всякого основания, уже и - "гипотезы Н. В. Шарлеманя и В. И. Стеллецкого": что они, дескать, "не могут быть подтверждены филологически, так как слово полозие в других древнерусских памятниках не встречается".
    Но и здесь не надо бы отнимать приоритет у Всеволода Миллера. И птицы, которые "действительно ползают по деревьям", то есть поползни, принадлежат ему же. Дело в том, что этот ученый, дав прочтение "полозие" и предположив, что, возможно, это есть собирательное от слова "полоз" - "ползучий гад", все же склонялся более к другому своему толкованию: "Всего вероятнее, что "полозие", за которыми следуют непосредственно близкие к ним дятлове (тектом путь к реке кажут), - название какого-нибудь южнорусского вида из семьи ползунов или лазунов" (Барсов. Цит. соч., т. II, стр.287).
    Незачем также восторженно приписывать Р. Якобсону замену в "Слове" древнерусского наречия "утръ" (= утром) аористом от глагола "уторгнути". Еще в 1844 году это проделал Дм. Дубенский. Он вместо "утръ же", то есть утром же, предлагал читать: утръже: "Из Белгорода утръже", то есть уторгся - убежал" (Дм. Дубенский. Сл. о пл. Иг. М., 1844, стр. 192). Что же, однако, побудило этого филолога уничтожить "утро"? Дубенский сам признается, что его поставил в тупик уж слишком быстрый переезд Всеслава от Киева к Новгороду: "Можно ли верить, что Всеслав, ночью выехавши из Белогорода, поспел в Новгород поутру?" (там же). Но теперь, когда предложенное мною прочтение о Всеславе, летящем на облаке, объяснило эту сказочную быстроту и после долгого сопротивления принято почти всеми, - надо ли теперь уничтожать "утром же" и заменять его надуманным "уторже", да еще с якобсоновским переводом: "урвал счастья с три клока", или - "трижды ему удалось урвать по куску удачи"? Такая "конъектура" не только разрушает уже вполне разъясненное мифологическое место о Всеславе, но и настолько противоречит всей поэтической ткани "Слова", что выглядит, как рогожная заплата на бархате. Однако со стороны Д. С. Лихачева эта "новинка" нашла огорчившую многих поддержку, вплоть до отказа в печати от своего прежнего понимания, общего с большинством ученых. Дабы избегнуть по этому поводу рассуждении, воспользуемся также огорченным свидетельством В. И. Стеллецкого: "В 1948 году американский ученый Р. Якобсон, позже поддержанный А. В. Соловьевым (Женева) и Д. С. Лихачевым, предложил принять за основу ошибочное написание писца екатерининской копии и разделить его иначе на слова, тогда получается "утръже вазни с три кусы" ("Сл. о пл. Иг.",М., изд. "Просвещение", 1965,стр.189).
    Заканчивая разговор о пределах заимствования, приходится с горечью признаться, что и мои многолетние труды по "Слову" (прочтения и перевод) подвергались "некорректному", мягко выражаясь, обращению. Причем - в две фазы: Сперва - отвержение и нападки, а затем, через несколько лет, - молчаливое "усвоение".
    К сказанному ранее добавлю лишь следующее. В 1946 году Н. К. Гудзий выражение "колдовская душа" из моего перевода назвал в печати "маловразумительным". Но вот прошло несколько лет, и мы читаем, хотя бы у того же Стеллецкого: "душа колдуна" ("Слово о полку Игореве", изд. 1965г., стр. 93), а в переводе: "ни колдуну гораздому", хотя в словаре названного переводчика к слову "хитр" даже и не указано значение "колдун", а только: "ловкий, хитрый, искусный" (стр. 241). В предшествующем переводе Стеллецкого: "вещая душа", а не колдовская. В сборнике "Слово о полку Игореве" 1952 г. комментатор Дмитриев также не обинуясь пишет: "Аще и веща душа... Здесь "вещая" уже в значении "колдовская", а не мудрая..." (стр. 283). Выходит, перевод мой "колдовская душа" оказался достаточно "вразумительным"!
    Когда я в "Плаче Ярославны" перевел слова "на забрале аркучи", прибегнув к пояснительному приему, это вызвало также недоумение и попреки: откуда, мол, вы взяли "на кремлевской стрельнице"?! Между тем перевод этот был тщательно мною обоснован, и прямо надо сказать, что, стремясь в пояснительно-поэтическом переводе этой строфы не причинить ущерба подлиннику, достигнуть не только смысловой, но и ритмико-звуковой полноценности, я еще и еще раз убедился, сколь нелегок путь переводчика.
    Приведу несколько строк из тогдашнего моего "Обоснования перевода":
    "Заборола - не ограда, а стрельницы; "стрельницы древяные на них крепки защищаючи". "Стрельница - башня в укреплении"... В Путивле, как известно, был и кремль - детинец, и острог - внешнее укрепление, которое сжег хан Гза".
    Ярославна творила свои жалостные заклинания на стрельнице Путивльского кремля.
    В итоге длительных дум и поисков и возник мой перевод этой строфы:

             На зорях
                         Ярославна кличет,
             в Путивле,
                         на кремлевской стрельнице,
                                     рыдая.

    Проходит несколько лет, и отвергаемое и осуждаемое "на кремлевской стрельнице" молчаливо усвояется. И если вышеназванный переводчик в 1952 - 1953 годах и в большой и в малой "Библиотеке поэта" еще дает перевод: "В Путивле городе на забороле", то в 1965 году у него появляются уже и стрельницы кремля: "в Путивле у бойниц кремля, причитая" (изд. "Просвещение").
    У американского переводчика Р. Якобсона: "на стене кремлевской", хотя и ему известно, что никакого "кремля" в древнерусском тексте нет, что это - пояснительно-поэтический чужой перевод.
    Сетования эти вовсе не порождаются "страхом за приоритет", хотя и в этом не было бы ничего предосудительного. Кто из поэтов равнодушно переносил "пересадку" своей строки или строфы в чужое стихотворение?! Да и к чему эта обезличка и уравниловка современных переводов?!
    Само собою понятно, что все позднейшие переводчики в какой-то мере наследуют верные прочтения и первых издателей, и ученых комментаторов прошлого века. Кропотливо оговаривать всякий раз, что вот, дескать, Мусин-Пушкин, или Тихонравов, или Буслаев правильно читали это место, для переводчика, пожалуй, труд излишний да и невыполнимый. Это под силу и в какой-то мере обязательно лишь для специального исторического обозрения всех прочтений, всех конъектур к "Слову". Конечно, при этом не следует буслаевское неосновательно приписывать Якобсону, юговское - "Соловьеву из Женевы".
    Но для переводчиков наших дней должно стать этической нормой поведения: если я беру какое-либо коренное, означающее новый сдвиг в понимании "Слова" прочтение (конъектуру), - указывать: принимаю, мол, толкование такого-то. И уж совсем недопустимо делать "пересадки" поэтических приемов перевода.
    Несколько примеров.
    В сборнике 1938 года у переводчика С. Шервинского:
    "И дорогие оксамиты", но в 1967 году уже: "Рытый бархат тащили бесценный". Это уже "трансплантация": эпитет "рытый" (о бархате) взят из чужого перевода, напечатанного в 1952 году: "а с ними - и золото, и шелка, и рытые бархаты". Каждому понятно, что увидеть этот и поэтический, и научно тобою обоснованный эпитет в сочетании с вульгарным "тащили" - не очень-то приятно. И в подлиннике: помчали, а вовсе не "тащили"!
    Есть в древнерусском переводе в "Плаче Ярославны" выражение: "тугою им тули затче". Это Ярославна укоряет Солнце, что оно в безводной степи мучает жаждою воинов Игоря и "тугою", то есть тоскою, даже тетивы их луков иссушило и колчаны "затче" - от глагола затъкнути (прошедшее время), буквально: заткнуло. Различны были на протяжении полутора столетий переводы этого "затче": заложило, запекло, заткало, заточило, свело, сомкнуло, замыкаешь. В буквальном смысле это - верные переводы. И каждый волен им следовать и ныне. Но мне хотелось звукописью передать, кроме того, и мучительную тоску иссохших от лютой жажды уст. И я рассуждал так: "туга" - это мучительная тоска, как бы предсмертная. Если бы удалось найти для перевода какое-то слово, которое передавало бы и это состояние душевное и б то же время звуком "у" было бы подобно слову "туга"! И я очень радовался, когда нашел, наконец, искомое:

             Мукою
                          колчаны
                                       замкнуло.

    Это созвучие (аллитерация), признаюсь, казалось мне поэтической находкой перевода. И меня нисколько не радует, что в "переводе" Л. И. Тимофеева, через двадцать с лишним лет, я читаю это же самое: "Замыкаешь колчаны мукою". Ведь, естественно, что любому поэту неприятен вопрос: кто - у кого?
    В попрание самоочевидной истины, всячески расхваленный комментаторами сборника 1967 года перевод С. В. Ботвинника, сплошь несамостоятельный, изобилующий вялыми прозаизмами, также ни даже одной строкой не оговаривает сделанные переводчиком заимствования у своих современников. Так, например, насколько мне известно, в моем переводе "Слова", что вышел в 1945 году, впервые слово "истягну" было, вопреки традициям, переведено, как переборола, переспорила (о князе Игоре):

             В котором отвага
                          переборола разум...

    Это весьма существенное прочтение, поединок отваги и ума в душе Игоря, где разум оказался побежден безрассудной храбростью, полностью освоено и С. В. Ботвинником:

                          Ум свой храбрости подчинил он...

    И данный пример заимствования и последующие, я полагаю, относятся именно к числу тех, когда надлежит делать скромное, отнюдь не обременительное примечание, что следую, мол, прочтению и переводу такого-то.
    Читателям "Слова" известно, какие усилия на протяжении многих годов пришлось приложить пишущему эти строки, чтобы обосновать и отстоять свой перевод фразы "уже вержеся дивь на Землю", как: "Уже ринулись (вторглись) дикие на землю Русскую". На странице шестой предисловия к изданию 1945 года я особо разъяснял, что хотя в подлиннике стоит просто "на Землю", но автор "Слова" разумеет здесь отнюдь не почву, на которую свалился, дескать, некий "злокобный" филин, а, несомненно, Русскую землю: "дивъ" ввергнулась на Землю, конечно, Русскую землю, а отнюдь не на землю в смысле почвы!"
    "Переводчику" Ботвиннику не понадобилось для этого прочтения никаких разысканий, ни капли рабочего пота, ни, тем более, ни капли поэтической крови: "Див на землю Русскую низвергся", - читаем на странице 298 сборника 1967 года, изданного ленинградским отделением "Советского писателя".
    Но и прочтение: "с три кусы" (о Всеславе), довольно-таки сомнительное, как мы уже сказали, тоже не миновало рук этого переводчика. И если эту противоестественную конъектуру Д. С. Лихачев переводит: "урвал удачу в три попытки", то С. В. Ботвинник "переводит" точь-в-точь так же: "Сумел он урвать удачу. И с третьей попытки смелой...". Вот, воистину, не переводчик, а "пчелка"! Подобных примеров, к сожалению, немало.
    В древнерусском тексте "Слова" - "Другого дни велми рано кровавые зори свет поведают..." После долгих поисков, чем бы заменить равноценным и песенно-народным это архаичное "велми рано", я вознагражден был, наконец, чувством отрадной находки: "раным-рано".

             Другого дня
                         раным-рано
             зори кровавые
                         свет предвещают...

    Но через двадцать лет и у Тимофеева: "На другой день раным-рано..." (изд. 1965 г., стр. 102). Мало этого, и "Ярославна плачет у него раным-рано...", да еще и трижды повторенное! Как же тут не огорчаться? Такими пересадками поэтического приема все больше и больше стирается индивидуальность поэтического голоса и почерка. И зачем же это?!
    Но едва ли не все "пределы заимствования" переступил "переводчик" "Слова" Александр Степанэ. "Перевод" его то и дело "скрашивается" пересадками чужих поэтических приемов. Каким путем это достигается, сейчас будет ясно.
    В поисках наибольшей выразительности и по требованию вскрытой мною ритмической поступи "Слова", я ввел в перевод древнерусское наречие-союз: а и. Он встречается в древнерусских памятниках времен "Слова о полку Игореве". Что оно означает, это "а и"? Когда что! Это: а уж, но, ан, однако же, и однако, и так, и тотчас, а еще, и даже - словом, целый ряд очень тонких смысловых оттенков. Это совсем другое "а и", чем песенное, которое иной раз означает просто зачинательную или вставочную, для размера, частицу. В древнерусских текстах - в летописях и в других памятниках - оно плотно и выразительно участвует в грамматической конструкции, несет нередко большую смысловую нагрузку, обычно - противительную. Оно тем более ценной показалось мне находкой, что встретилось, как нарочно, в рассказе летописи о бегстве Игоря из половецкого плена:
    "Половцы напились бяхуть кумыза, а и бы при вечере, пришед конюший поведа князю... яко ждет его Лавор..." В переводе: "Половцы напились кумыса, а уж было к вечеру, когда пришел конюший и поведал князю, что ждет его Овлур..."
    Еще из той же летописи, под 1190 годом: "Половцы яша язык в воропцех, а и слышаша, оже Святослав стоит у Кюльдеюрова", то есть: "Половцы в набеге поймали "языка", и уже слышали, что Святослав стоит у Кюльдеюрова".
    Из "Златоструя": "Тать часто нападает, а и многажды не улучит" - "Вор часто нападает, но зачастую и ничего не получает!"
    Это древнерусское "а и" особенно оказалось кстати в трех местах перевода: 1) когда Святослав укоряет Игоря и Всеволода за их "сепаратный" и опрометчивый поход: "А и не в честь вы сперва одолели"; 2) фразу древнерусского текста: "Се - мое, а то - мое же", выражающую распрю князей, я усилил и ввел в поток ритма опять же этим союзом-наречием: "То - мое, а и то - мое же!"; и наконец, 3) мне показалось необходимым в переводе о Всеславе опять-таки применить "а и": "А и прянул от них лютым зверем".
    Но разве не горестно слышать от читателей "Слова", что и у меня в переводе то же самое, что и у Степанэ! ≈ То есть, почему? - Но и у него: "Это - мое, а и то мое!", и у вас так же.
    К месту и не к месту этот якобы "переводчик" уснастил весь "перевод" свой этим "а и": "А и можешь ты по сухой степи"; а и всяким ряжением половецким"; "а и в другом бывал теле"; "а и тебе, каган тмутараканский", не говоря уже о вышеприведенном примере.
    Строфу древнерусского текста: "Игорь к Дону вой ведет" ≈ я счел необходимым начать противительным союзом а: "А Игорь к Дону войско ведет". И опять мне приходится слышать: "А знаете, ведь и у Степанэ так же!" Так вот, к несчастью, оборачивается забвение о "пределах заимствования"!
    Конечно, как следовало и ожидать, и колдун-князь - "волхв гораздый" - у Степана летит на облаке: "объяв себя облаком синим" (сборник 1967 г., стр. 350 и 351). И все это - без единого слова ссылки на источник.
    Но оставим этот печальный предмет, о котором, однако, следовало заговорить ради истины и оздоровления литературных нравов, и перейдем к заключительной части нашего комментария: о "Плаче Ярославны" и о бегстве Игоря из половецкого плена.

    НА ДУНАЙ ЯРОСЛАВНЫ ГЛАС (СЯ) СЛЫШИТ... Ся отсутствует в древнерусском тексте "Слова". Некоторые текстологи считают его здесь необходимым, несмотря на то что в древнерусском языке сплошь и рядом возвратная форма глаголов возможна и без этой возвратной приглагольной частицы.
    Если читать без "ся", то это могло бы в то же время означать, что некто на Дунае (отец Ярославны, могущественный тесть Игоря) слышит ее жалостный зов. А возможно, в подлиннике стояло и - "слышат". Конечно, не один нарочный, гонец из Путивля в Галич, загнал коня, когда стряслась беда над мужем Ярославны, зятем Ярослава Осмомысла, господствующего на Дунае.
    Мысль Ярославны, ее мольба летит сперва к Дунаю, к ее родителю, могучему князю Карпатской Руси. И лишь после этого - на берега мрачной Каялы-реки. Символ! Омочив "бебрян рукав" в живой воде отцовского сочувствия и помощи, Ярославна затем только полетит на Каялу - отереть кровавые раны супруга.
    Исходя из этого толкования, я "в Каяле" понимаю, как возле Каялы, у Каялы, где произошла роковая битва. Тем более что в древнерусской письменности предлоги "у" и "въ" иногда замещали друг друга: "Лежащю ему у возе"; "у Вьльне у реце".
    Однако я отнюдь не считаю обычное понимание: "в Каяле" - неприемлемым.
    Сопоставляя данное место с текстом мусин-пушкинского издания, читатель увидит, что я даю иное членение, а именно: из предшествующей там строфы "копия поют на Дунай" - я "на Дунай" отношу к Ярославне, к ее голосу. Так, мне кажется, и вернее и поэтичнее. В чем я, несомненно, прав, так это в том, что никакие копья не поют. Это - ошибка. Копьем в Древней Руси называлась мелкая боевая, воинская единица, всего несколько воинов, что-нибудь вроде "отделения", если не взвода.
    Напомню соответствующий древнерусский текст по изданию 1800 года:
    ...СЕГО БО НЫНЕ СТАША СТЯЗИ РЮРИКОВЫ, А ДРУЗИИ ДАВИДОВЫ; НЪ РОЗИ НОСЯ ИМ ХОБОТЫ ПАШУТ, КОПИЯ ПОЮТ НА ДУНАЙ... В мусин-пушкинском переводе: "Теперь знамена его (Владимира) достались одни Рюрику, а другие Давыду; их носят на рогах, вспахивая землю; копья же на Дунае славятся".
    Несуразность этого перевода была впервые устранена догадкою Дубенского (1844 г.), который предложил исправление: но розно, то есть врозь, вместо "рогов".
    В итоге этой конъектуры возникло ныне всеми принятое понимание этого "темного места": знамена, принадлежавшие когда-то "старому Владимиру", теперь достались одни - Рюрику, а другие - Давыду; и хвосты (челки) - "хоботы" на этих знаменах веют ("пашут") не дружно, а враждебно.
    Скажем попутно, что в споре: какого "старого Владимира" надо разуметь здесь - того ли, кто крестил Русь, или же Владимира Мономаха? - я решаю этот вопрос в пользу Мономаха, ибо именно его "знамена", его власть поделили Рюрик и Давыд, а отнюдь не Владимира I: он слишком отдален по времени от Рюрика и Давыда.
    А теперь приведем прямое свидетельство летописи, что под "копьем" следует понимать небольшой отряд. В летописи по Ипатьевскому списку под 1172 годом есть подробный рассказ о битве русских с половцами. Точно указано, что "бысть же у поганых 900 копий, а в Руси 90 копий". Далее говорится, что множество половцев "избиша". И тем не менее взяли в плен полторы тысячи: "яша их руками полторы тысяце". И это всё ≈ из числа тех же девятисот копий! Эта справка, удивительно точная, цифровая, решает спор: никакие вещественные копья, ни короткие, ни длинные, не поют в "Слове о полку Игореве", а поют отряды, поют врозь, враждебно!
    В ином свете предстают при таком раскрытии слова "копье" и слова князя Ярослава Галицкого, сказанные им киевскому послу у гроба только что скончавшегося отца: "полк его и дружина его у меня суть, разве (т. е. кроме) одино копие, поставлено у гроба его, а и то в руку моею есть" (Ипатьевская летопись, 1152 г.). Иначе говоря: войско и дружина отца моего мне принадлежат теперь, кроме того отряда (как бы почетный караул), что поставлен у гроба отца, да и тот - в моей власти!
    Перейдем к заключительной главе нашего комментария - к бегству Игоря.

    КОМОНЬ ВЪ ПОЛУНОЧИ ОВЛУР СВИСНУ ЗА РЕКОЮ; ВЕЛИТ КНЯЗЮ РАЗУМЕТИ: КНЯЗЮ ИГОРЮ НЕ БЫТЬ! КЛИКНУ, СТУКНУ ЗЕМЛЯ. ВЪШУМЕ ТРАВА... ВЕЖИСЯ ПОЛОВЕЦКИИ (ПОЛОВЕЦКИЯ) ПОДВИЗАШАСЯ, - А ИГОРЬ КНЯЗЬ ПОСКОЧИ... Я подчеркиваю здесь аористы всех трех глаголов: свисну, кликну и стукну -и все их отношу к Овлуру. Это он условным свистом, и возгласом, и стуком, ударами по земле подает знак Игорю, находящемуся в своей кибитке, веже, что пора бежать: "не быть".
    Подлежащее здесь - Овлур, "земля" же - дополнение, а вовсе не подлежащее, как все еще, к сожалению, полагают паши переводчики и комментаторы. Таков древнерусский синтаксис! Вот - примеры: "верху земля" (вместо - на поверхности земли); "от земля (вместо - от земли) бо взятсся церкви"; "узрят вси конци земля" (вместо - концы земли); "и поклонившуся до земля"; "стоит шапка искривя"; "а взял собе Степан полянка" (вместо полянку), и т. д., и т. д. Короче говоря, огромное количество древнерусских памятников, а также былинное употребление являют нам примеры, когда другие падежи выступают в форме будто бы именительного падежа.
    Самоочевидно, что летописная фраза "земля стукну" - не есть довод против моего прочтения, так как там подлежащее - "земля", а здесь, в "Слове о полку Игореве", оно - дополнение, а подлежащее, повторяю, Овлур!
    Подчеркнуто мною и слово подвизашася. И здесь - подобная же ошибка грамматического непрочтения у переводчиков и комментаторов. А именно: в предложении "Вежи ся половецкия подвизашася" подлежащее - это Игорь и Овлур, беглецы, а вовсе не "вежи". Глаголы же подвизатися, подвижитися (чего-либо) означало, по древнерусскому синтаксису, убегать, отдаляться, уходить от чего-либо. Как свидетельствует нам грамматика древнерусского языка, при глаголах, означающих движение, предлог "от" отбрасывался: "Бежать от кого" от чего и бежать кого, чего" (Ф. Буслаев. Опыт исторической грамматики русского языка, стр. 337). Примеров, это подтверждающих, - бесчисленное количество и в древнерусских и церковнославянских памятниках, и нет необходимости утруждать ими читателя. Речение "зла подвизайся" всегда переводится, как: "от зла удаляйся, от зла беги". Да еще и у Пушкина осталось это отбрасывание предлога "от" при глаголах, означающих движение: "Зачем бежала своенравно она семейственных оков".
    Единственное возражение, сделанное мне в свое время Н. К. Гудзием, что, дескать, если подлежащее Игорь и Овлур, то глагол-сказуемое подвизашася (или - подвизошася) должен, дескать, стоять в форме двойственного числа (подвизостася), - возражение это падает, поскольку памятники древней поры весьма часто применяли при наличии в подлежащем двоих множественное число глагола-сказуемого. И - обратно. Академик А. И. Соболевский в своих "Лекциях по истории русского языка", посвятив этому "смешению чисел" особую главу, дает, в числе многих, и такие примеры: "та два была... ехали" (1229 г.); в Лаврентьевской летописи: "разоиоошася обе..." (вместо разоидостася). И наоборот: подлежащее во множественном числе, а глагол-сказуемое - в двойственном: "по нем идоста народи мнози". С XIII века такое "смешение чисел" становится за обычай: "Так, уже с XIII века мы встречаем при подлежащем в двойственном числе - сказуемое во множественном числе..." (Соболевский. Лекции по истории русского языка. Изд. 3-е, стр. 234 - 235).
    В силу всего сказанного, я продолжаю считать единственно правильным грамматически, при абсолютном соответствии с рассказом летописи о бегстве Игоря, следующий перевод:

             От кибитки половецкой
                          отдалились (или отбежали), -
             и поскакал Игорь-князь...

    На этом я заканчиваю пояснения к переводу. Само собой разумеется, они далеко не исчерпывают всей аргументации, которую можно было бы развернуть в защиту предлагаемых в этой книге прочтений. Но я буду нравственно удовлетворен, если мне удастся этим неотступным на протяжении десятилетий трудом оправдать надежды академика А. С. Орлова, что исследования мои и перевод сдвинут понимание "Слова о полку Игореве" с шаблонной позиции. Что же касается уже и оправдавшегося предсказания его: "смелый автор не избежит жарких схваток", то здесь пусть будет мне опорою изречение восточной мудрости: искры спора рождают костер истины!


[Страничка ''Слова'']

Copyright (c) "Русский переплет"
горшки для цветов керамические

Rambler's Top100