Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?
| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?|
|
|
|
|
Проголосуйте за это произведение |
К 65-летию поэта Валентина Сорокина
Мчатся поезда, дышат реки, рвутся в просторе ветры; далеко, далеко ворочают барханами Каракумы; блестит золотыми спицами солнце; холм, играючи, развевает облака; бегут, обнимая путника, березы; голубеет полдень; багряная от молний, трепещет даль; свивается в огненные кольца у Южного креста драконий хвост; вспыхивают ресницы любимой женщины; волнуясь, вскипает закатный вихрь; дрожко встают крупные звезды и катится во двор золотая луна...
Поэзия Валентина Сорокина - поэзия вечного движения, мощного освоения пространств, звездной высоты и подземных вод, поэзия неистовых ритмов, стихии и поднебесья. Всюду крылья - у ветра, у человека, у Руси, и даже кресты летят в небо с земных погостов. Душа и движение. Поэзия - одухотворенное движение, мириады созвездий, открытие далей, просторов, богатств. Окрашенные в золотистые, серебристые, багряные, лазоревые цвета циклы стихов, горы стихов, реки стихов; падают, кувыркаясь, с гор камни; бьются неисчерпаемые водопады - вечный рев; прорываются сквозь гибельные льды ледоколы; космонавты назло вселенскому холоду возвращаются к теплой земле! Да можно ли было усидеть на месте после таких стихов?! На край света, в огонь и в воду, в горе и в радость, через любую тьму - к свету! И вдруг - спокойное, зимнее, упреждающее; тихие, снеговые шаги:
Но время заговорило. Словно в долго молчавших часах тронули маятник, и они пошли мерно, ровно, безостановочно. Приходит миг, когда понимаешь, что нужно ехать, идти, мчаться вперед, вперед; подниматься на вершины и лететь через пропасти, чтобы понять самое главное, важное в жизни и в себе.
Книга стихов, которую я взяла с собой в дорогу, властно изменила и мои пути, и мои раздумья.
* * *
Над Петрозаводском кружат не банальные голуби - чайки. Город-корабль любовно собран в плавание по Онеге. Синее озеро летом вздыхает, искрится на солнце. Кажется, что вот-вот город поднимет якоря, блеснет палубами площадей, и - в путь. Но зимние льды и стынь останавливают поход. Малое творение Петра терпеливо ждет, а чайки все кружат над городом, метят розовую гранитную набережную, кричат. Ждут, глупые. Жду и я неизвестно чего. Хожу, твержу:
Но никуда мне не уйти, никуда не деться, и жить здесь. А ночи белые, улицы чистые, люди другие. Какие-то очень ясные, отмытые. Тут воды много, камня. Даже бомжи здесь особенные. Я видела: по вокзальной площади устремленно шагала старушка, высохшая, тонкая, с руками-былками, с коричневым, отполированным ветрами, лицом. На ногах у нее ботинки мужские "прощай, молодость", на плечах шинель голубая, тонкого сукна. Без погон. Дорогое было обмундирование, офицерское. Одежда мятая, замучена скамеечными снами, но от устремленности и чистого воздуха складки опадают. На голове у старушки кубло, до глаз не досмотреться - морщины. А все же из кармана шинели кокетливо торчат розовые полевые цветки. Я долго смотрела ей вслед.
Хочешь узнать город - посети его базар, говорят на Востоке. Петрозаводский рынок встретил до боли знакомыми лицами. "Дэвушк, - скучали продавцы, - падхады, будем арбуз рэзатт. А как завут дэвушк? Мандарын сладкый грызть хочешшь? Эх, дэвушк..."
За воротами теснились аборигены с жалкими пучками зелени, чесноком, низкорослыми гладиолусами, лесной ягодой. Больше из сочувствия, чем из нужды, я купила чернику у старика с орденскими планками на затертом, побелевшем от времени, пиджачке.
- Послушайте, - наивно спросила я у него, - а почему у вас такой южный уклон в торговле?
- А потому, дочка, - старик наклонился к моему уху и, оглядываясь, шепотом выдал страшную тайну, - у нас денег нету. А у них - есть...
А мне-то хотелось уехать от раздумий, от несправедливости, от несчастий! Нести ношу лишь свою, посильную, от которой только здоровая усталость и никакой сутулости.
Но видится, как назло, совсем другое. Залегает в памяти, точит бессонницей по ночам. Пустяки, ерунда всякая. Бомжиха с цветочками, например. Или рыжий, побитый конопушками, безработный из Мурманска. В поезде вместе ехали. Он бормотал беззлобно, удивленно даже:
- Говорят по телевизору: в следующем году жизнь будет лучше. У них, - он показывал медными ресницами на потолок, - конечно. А у нас? Уже и упоминать не стали. Забыли.
Ах ты, господи! Хорош город-корабль, но на нем от себя не уйдешь, на приколе стоит. А мне большая вода нужна. Чтобы все плохое утопить. И выбрала я Конч-озеро. Что и говорить, подходящее название.
А все здесь и началось. Вышла на берег и ахнула: такую ли воду слезами мутить?! Всю жизнь, оказывается, я в кривые зеркала смотрелась. От доверчивости. Или от глупости. У кривых зеркал - витиеватые рамки подражания. А в Конч-озере утренняя гладь слилась с небом. И отразились - донные звезды в глубинах, радужные рыбицы в высях. И я вспомнила: если в детстве ребенок не замер перед цветущим черемуховым кустом, дымчатым весенним холмом, голубым озером, то навсегда в нем что-то красивое и ясное потеряно. И ничем потом не спастись - ни книгами, ни эрмитажами.
Вот оно, озеро! Могу выпить его, могу утонуть, могу каплей его стать, могу в голубые воды, как в сари, завернуться. Пой, небо; удивляйся, невозмутимый, точеный, остроконечный лес! Здешние березы не кудрявятся как наши подмосковные, я тянутся к солнцу, прямые и строгие. Монашки карельские. Камень их хлеб. Воздух - молитва. Не потому ли птицы на рассвете молчат?!
Дни расправили плечи. Солнце щедро разбежалось по воде, и казалось, никогда не собрать ему свое золото. Однажды из-за глыбистой, богатырской скалы на простор вышла старинная, осанистая русская ладья. Побережье ахнуло, прогулочные лодки у причала вытянулись как на параде. Ладья медленно, величаво-победительно шла по озеру, расправив грубый серый парус, должно быть, очень прочный. И я вдруг с радостью поняла, что всё в прошлом: корветы с алыми парусами, погибельные "Титаники", наркотические наутилусы. Мне нужен только такой корабль, и нет ничего красивее и проще повседневного грубого паруса.
Когда ладья причалила, я присмотрелась к названию. Молоденькие матросы ловко сновали по мачтам, тянули канаты. На спасательных кругах, крепком, просмоленном боку судна тускло блестело одно-единственное слово. Я недоверчиво покачала головой: ладья называлась "Любовь".
* * *
В Москве, в бестелевизионные вечера, я часто вспоминала Карелию. Телевизор меня окончательно разочаровал после того, как в одной из передач под фотографией Виктора Черномырдина появилась подпись: "Анатолий Чубайс". Казалось бы, какая разница?! Но я почему-то расстроилась...
Мне хотелось дойти до главного - естественных основ жизни. Москва - берег. Место чтения книг. Я перелистывала томики, тосковала, искала. Я сравнивала. Мне было тяжело, потому что я привыкла верить "общественному мнению" и сомневаться в себе. А оказывается, "свет" беспокоится лишь о себе и о славе самоутверждения. "О, как мне хочется смутить веселость их"...
Но больше я думала о том, что в Орске, на родине Черномырдина, любой слесарь его речистей, выпивастей, мордастей и мастеровей. Что Чубайсу никогда не придет в голову спуститься с олимпов в метро и всмотреться в лица людей. Всмотреться и вспомнить, применительно к себе - "Бог шельму метит". Я думала о том, что не в них, опереточных, игрушечных властителях дело, а в чем-то другом, большом, подспудном, непостижимом для меня. Я - всего лишь женщина с берега Конч-озера. Люди жили, бились, страдали и умирали до меня, а я пришла в растерянное время, когда выронены все главные слова - от мамы до родины - и потому кажется глухо и одиноко; и четвертушки поэзии, расклеенные по вагонам метро, не объединяют, а ввергают в еще большую бездну. Есть или нет родина? Есть или нет народ? Нет народа - есть выродки. Есть народ, и тогда я его частица, его травина, его ветвь, его росина, и слаще этой могучей покорности нет ничего! Вот песня! Но почему, почему так долго она мне не слышалась, не напевалась, не звала?!
Я закрываю книгу со смешанным чувством. Может и правильно, что такие стихи не услышишь по телевизору? Есть два мира и они не должны пересекаться. Но редкие встречи, как случайный взгляд в зеркало, бывают полезны. У памятника Пушкину меня окликнула знакомая журналистка из съемочной группы ОРТ. Я указала ей на одного из прохожих:
- Смотри: это великий русский поэт!
- Как русский? - не поняла она. - Ты хочешь сказать "российский"?
Теперь уже я удивилась:
- Разве Пушкин российский, а не русский?
"Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,// И назовет меня всяк сущий в ней язык"... Язык - русский. Характер - русский. Боль - русская. Ширь - русская. А поэт - российский. Как такое может быть? И финн, и когда-то дикой тунгус, и друг степей калмык сегодня в одном ряду с гордым внуком славян. Отлично понимая, впрочем, на интуитивно-природном уровне разницу. И славно. Страшно представить землю сплошной пустыней. Или нагромождением эскимосских ледников. Или только непроходимой тайгой. Лысенко, лжемичуринца, разоблачили - рябине не стать дубом. А с человеком, значит, можно делать все что угодно?
Мой язык. Моя родина. Моя любовь. До Пушкина - золотая цепь из вечности. После него - богатырская застава, защита - Лермонтов, Некрасов, Блок, Есенин, Павел Васильев. Задумаемся: легко ли им?
* * *
И я поехала на Урал. На родину поэта Валентина Сорокина. Где-то в старых, слоистых раздумчивых скалах бродила ускользающая от меня истина, показывалась краешком и пропадала, звала, обещала и обманывала. Что-то важное я должна была понять в стихах, во времени и в себе. То, для чего мало одних книг, даже если книг много. Ура Уралу! Я ехала в Зилаирский район Башкирии. "О, - напутствовали меня в Уфе, - счастливая! Ты увидишь русскую Швейцарию".
Горы, горы, голубые горы Зилаира! Вечная синяя дымка над вами, в солнце и в хмарь, в радость и в горе. Не от их ли суровой задумчивости не могу я сдержать беспричинных слез?! Разве можно пережить самые старые горы на планете? Разве можно забыть их косматые, поросшие лесом, пологие спины? Бегут, теряются в камнях, прозрачные реки с мягкой, спасительной водой. Одна из них - Чувашленок. А по склонам гор стонут искореженные, избитые зимними буранами березы, тянут страшные руки к небу. Вот что жизнь делает с деревом...
Сколько я видела женщин по русским деревням, избитых до срока непосильным трудом, горем, безрадостностью. Только бы помнить эти березы!
Урал - мужской характер. Вечная дымка над сопками, вечное прощение и нежность. Урал - ответственность. Урал - бескрайность. Тает в сини первая гряда, а за ней - вторая, а дальше уже и не разобрать, что пропадает в сини - облака или горы. Торжество, возвышенность, тайна - все здесь и все есть. Все - в поэте. В стихах Блока - строгость петербургских колонн, тревожное небо Европы. Пахучие, сенокосные строки Есенина; "с иными именами встает иная степь" - у поэта, родившегося на Урале, мнимая доступность самых старых и самых золотых гор. Ура Уралу!
А впрочем, чему же я радуюсь? До хутора Ивашлы - сорокинского родового гнезда мне вовек не дойти: сгинул он, растворился в советском времени.
Мне говорили: великое предчувствие народа рождает великого поэта. Это ли не трагедия - поколения шли на восток и север, строили дома и города, били зверя, пахали землю, утверждали веру, рожали детей, превозмогая лишения, поднимали головы к звездам и - сходили в небытие еще при жизни своих певцов. У птицы есть гнездо... В степи же несчетно было тюльпанов, в горах - каменьев, в роду - умельцев.
В Зилаир меня вез шофер Гена, мосаль. Дорога от Уфы долгая, шесть часов при умелом вождении, так что переговорено было много. Мосали - удивительное, почти сказочное племя, "русские высшей пробы". Я слушала, разинув рот. Они и умельцы, и гармонисты, и танцоры первые. И дома у них самые высокие, чистые. И дети не чванистые. И чулки с вышивкой, и рубашки свежайшие. И если скажут - отрубят. Вот так-то. А уж чтоб мосаль семью порушил - не было такого. Терпеливые. Непьющие. Верные. Но очень воинственные, буйные, за то и были переселены царем из Мосальского княжества на Урал - границы держать. "Сорокин? Да-да, мосаль номер один. Тут родни их много. Я и племянника, Сашку, знаю, у него вся выходка дядина..." Заповедный остров русской жизни. Скалы. Ладно пристроившиеся дома, березовые поленницы. Синяя гладь зилаирского пруда. Грустные сосны, точно отраженные в воде. Дымчатое небо, воздух ключевой. Представлялось много раз, а все же оказалось совсем другим, ни на что не похожим. "Было бы время, - говорит Гена, - можно проехать туда, где Ивашла была. Недалеко. Но не на такой машине, конечно..." Где-то я рядом, совсем рядом...
* * *
Так что же есть поэт? Как, в каких пределах он рождается, расправляет плечи и становится свободней ветра, сильней уральского бурана? Что позволило ивашлинскому мальчишке - "ивашленку" - вырасти под стать героям своих поэм - князю из "Дмитрия Донского", полководцу из "Бессмертного маршала", ученому из "Прощания"? Где истоки вселенской, непостижимой нежности поэм "Золотая", "Две совы"? Откуда взялась в нашем гнутом времени эта испепеляющая сила честности, перед которой меркнут все ухищрения искусственности?
Что значит быть честным в слове? Быть очень образованным, собранным, знающим; служить красоте, родине, народу. Быть беспощадным к себе, постоянно прощая и мучаясь чужим бессилием и ложью. Поэзия - смертельная опасность. Один твой нечестный, малодушный, спасающий шаг - и ты погиб, слово твое мертво. И тогда миллионные тиражи, популярность, благосклонность критики лишь средства мумификации, сохранения тела. Грех разминуться с призванием, но непростительный грех, встретясь, предать и продать его ложью, хитростью, малодушием. "Думаю, я был хороший моряк", - повторил вслед за Бернаром Мопассана Бунин. "Чистоту на яхте он соблюдал до того, то не терпел даже капли воды на какой-нибудь медной части"...
А я в мосальском доме гостюю, у сестры поэта Марии Васильевны, Маруси. И на этой ладье такой уют и ухоженность, такая вечно новая, неустающая чистота, будто жизни конца не будет, и вся она - праздник. А тете Марусе - далеко за шестьдесят. А в доме, кроме нее только два мужика: сын Саша, у которого "вся выходка дядина" и внучок Вася, румяный школьник. А жизнь - у кого она легкая?
- Я в 4-м классе училась, в школе. Сумочка у меня, из фанерки сбитая. Подхожу к дому - мама плачет - папу на фронт забирают. Папа - кормилец... И я пошла на ферму - двадцатидневных телят от доярок принимать. Всех сберегла, выкормила. Мне премию за это - на выбор домой можно любого телка забрать. Потом, зимой, назначили лес рубить - Коно-Никольский. Три месяца рубили с девчатами. Дали за труды материалу на платье. Шли с подругой и всю дорогу на него глядели - неужели правда домой несем... А с леса поехали на сплав. Снег идет, лед плывет, а мы по шею в воде бревна пихаем...
Ребят на фронт провожали, женихи уже были. Они оттуда пришлют треугольники, а у нас соображения нету как ответить, сказать посложнее. Валентин тогда еще в школе не учился. Мы ему: Валь, ты диктуй как складнее, а мы с черновика спишем. Он нам тут же выдавал.
- А вы дождались своего жениха?
- Не, убили. Потом те, каких не убили, пишут нам. Вроде как "заочники". Валентин опять им сочиняет. А они: только б остаться в живых, фронт кончается, мы придем, вас позабираем. И никакой не пришел...
- Это папина частушка, он гармонист был, сам их сочинял. А дом у нас в Ивашле лиственный, здоровый, его потом в Оренбург купили. Все свадьбы проходили в нашем дому - люди просились. Папа пойдет, бывало, на конный двор, а там жеребец здоровый, Серый, папа верхи на него и в дом, на свадьбу заезжает.
Родители наши очень друг дружку любили. С гулянки идут, мама поет, папа играет. А семья у нас большая - десять душ. Мама наша шестерых детей вырастила, всю жизнь со свекром и свекровкой прожила и тридцать лет колхозного стажу заработала. Утром коров доит, а хлеб у нее уже в печи сидит. Папа один класс кончил, лесником работал, а все ревизии по грамотным люди ему доверяли делать. Его очень уважали. Соседи к нему, помню, подходили, удивлялись: "Василий Александрович, ну как ты своих детей воспитываешь, ни шуму, ни ругачки, а они у тебя послушные!" И вот сколько мы не работали, нигде люди не скажут, что мы плохие...
- А игрушки у вас были в детстве какие-нибудь?
- Лапти плели, вот и все игрушки, - смеется Маруся. - А летом - цветки, - Маруся говорит по-моссальски, мягко - "цвятки". Мы сидим за столом, и на клеенчатой скатерке - полевые цветки, а на них чашки глубокие, деревенские, с капустой квашеной, с тугими солеными помидорами, с картошкой уральской особого, сытного вкуса, с розовым посередине пласта салом, с белотелыми, вальяжными грибами. Почему, откуда такое простодушие, нежность, доброта, искренняя радость незнакомому, ни разу не виданному ими человеку? Неужели одной распахнутости сердца довольно? Урал, Урал, затерянный мир!
- А Валентин тоже на гармошке здорово играл, сначала на двухрядке, а потом ему хромку купили. А девчата за ним бегали... Он сразу какой-то был... Ну, не умею объяснить!
- Красивый, что ли? - прихожу я на выручку.
- Че хороший, то хороший, - охотно соглашается Маруся.
С веранды несут "альбом" - заведенные в рамку под стекло фотокарточки. "Смотри!" - гордится братом Маруся. Я ахаю - Ромео! Юношеская, возвышенная, совершенная чистота линий, неотразимая, роковая красота! Молодой бог любви.
- Сюда гляди, - призывает меня Маруся, - тыча пальцем в желтую, расплывшуюся во времени фотографию, на которой застыли одетые по-зимнему разноростые мальчишки. - Вот из всех только два в люди вышли, остальные пропали. Наш Валентин, да Колька, по-уличному "Шакал". Прокурором в Оренбурге работает.
- А вашего брата как на улице звали? - осторожно интересуюсь я.
- У нас в деревне кто жил, все хотели его дождаться, посмотреть, кем станет. Дедушка так и говорил папе: "Береги его, это великий человек будет!" Валентин сразу, с детства, ото всех отличался. А на улице его звали - "Вышибала"; думали: вот выбьется, так выбьется... И сейчас, если Валентин в Зилаир приезжает, и старый и малый бегут его смотреть. Нашу семью все в деревне уважали. А его-то тем более... А вот скажи, - вдруг обращается ко мне Маруся, - как в Москве к нему относются? Ты не видала, не знаешь?
На мгновение я теряюсь. Как объяснить лучше? Стихами?
Или, может, рассказать про случай, приключившийся со мной в московском автобусе? На одной из остановок в просторный салон вошла огромная, лохматая собака, ростом с хорошего теленка; вошла без хозяина, ошейника и намордника. И хотя собака была явно благородных кровей и приличного воспитания, хотя в глазах ее не горели никакие звериные намерения, хотя вся она, казалось, была погружена в глубокую, известную только ей, природную думу, - салон замер. И каждое подрагивание сильного, упружистого хвоста, чутких, первобытного слуха ушей, и даже сладкий, зевающий, вовсе не кровожадный оскал домашнего зверя воспринимался одними пассажирами с тихой паникой, другими с тщательно скрываемой равнодушием тревогой. И когда собака воспитанно покинула транспорт на следующей остановке, мягко прыгнув на одинокий тротуар, автобус испустил общий, объединительный вздох облегчения...
- Поэт всегда отличается от всех, - сказала я вслух, и видя в глазах длящееся ожидание, легко добавила, - ваш брат - прекрасный поэт. И относятся к нему по заслугам. - А себя я мысленно пытала: неужели поэты никогда не ошибаются в своих пророчествах? Неужели никогда?
* * *
"Я последний поэт деревни", - горько признавался в 1921-м Есенин. Поэты, выходцы из деревни - конечно, потом были. Не стало деревни. Хотя Есенин не мог еще знать конкретных форм разрушения - коллективизации, "кукурузы", "перестройки". Но не это значит, что Есенин не понимал и не чувствовал глубинного тока национальной жизни, ее течения. И дело вовсе не в том, то поезд обогнал жеребенка. Русь таяла. С тех пор поезда где-то стали еще быстрее, еще мощнее. А из дома пишут (октябрь 1997-го): "По району в некоторых селах еще и не начинали убирать бурак. Вон где гибель! Дожди зашли, холода, грязь. Бог уродил, а убирать некому и нечем - все растянули. В колхозе пять лет не платят зарплату. Ну как быть?!"
О чем же должен говорить поэт? О чем соловей поет? О чем журавли жалеют? Любовь и родина. Родина и любовь. А все остальное тонет в коротеньком отрезке между рождением и смертью. Тонет, как дождь в океане, как песок в пустыне, как звезда в ясную ночь. Говорят, что не в этом дело. Что таланту все дозволено в искусстве: блуд и эгоизм. Эгоизм и блуд. Но талантом Бога не обманешь...
Оглянемся на двадцатый век - ужаснемся. Сколько смертей, потерь, несправедливости! Какое жуткое обмеление, убывание народного моря! Как растеряна былая мощь, сила, слава русских, как вяло, по капле, сочится родное слово! Какое страшное разъединение равнодушия развело нас. Забвения огонь - летаргически-смертельный сон, оцепенение. Как страшно: средства связи развиваются, а связи между людьми рвутся! Москвич убаюкан телевизором, рекламой, сытными, неведомо откуда взявшимися подачками. Хлеба и зрелищ! Деревенские замордованы нуждой, выживанием. Но есть ли в этой жуткой разобщенности предмет для поэзии?
Рим пал под ударами варваров. А в поэзии последних веков явно чувствовалось александрийское влияние. Сначала проигрывают поэты. Потом - полководцы. Полководцу для битвы нужен простор, ландшафт, поле. Поэту - проходимость, слышимость слова, простор.
Валентин Сорокин - поэт классической мощи, поэт времени силы русского народа. Поэт-полководец, поэт-государственник, поэт-победитель. Поэт вершин - Блока, Есенина, Маяковского, Павла Васильева. Он несет в себе последнюю, излетную силу нации. Он родился в 36-м, в год, когда Павел Васильев уже прощался с друзьями - "собирать тяжелые слезы страны". Собирать досталось другому - в 37-м Васильева расстреляли. И его преемник - Валентин Васильевич - мог выжить, а мог погибнуть - на сплаве, в мартене, в объятиях КГБ, в житейской трясине.
Он пришел... Он пришел, чтобы сказать об ушедших. чтобы страдать об уходящих. Ему, к сожалению, единственному поэту из своего поколения (да и последующих) оказалось по плечу правда о русском убывании и разорении. О нашем общем тихом исходе. И говорит он об этом с еще классической, всеобъятной мощью, со страшной матросской честностью, с непобедимым художественным торжеством. Но по силам ли народу прокормить богатыря? По силам ли будет родить нового?
На закате солнце огромное, багровое, красное. Поэт спешит спасти всю Россию. Наивно? Уже не раздумчиво-горькое некрасовское "Кому на Руси жить хорошо", а стремительный поиск национальных опор: поэмы "Евпатий Коловрат", "Красный волгарь", "Дмитрий Донской", "Бессмертный маршал". И жажда охватить современную жизнь всю, всю, без остатка: от поэмы "Пролетарий" до "Огня", от "Оранжевого журавленка" до "Орбиты", от "Плывущего Марса" до "Обелисков". Рабочий, ученый, космонавт, атаман, государственный деятель, поэт; все стороны света, Москва и Урал, Волга и Колыма; прошлое и будущее, прозрения и предвидения; буйная, "непричесанная" соцреализмом лирика; беспощадная, непобедимая публицистичность; изумительное, фантастическое воображение; ирония и непокорность; и не заискивающие, а торжественно-возвышенные христианские мотивы. Откуда такой размах, сила? От уральских разломов, суровой, буранной жизни. Там, близ Зилаира, все еще есть дубравы. Могучие деревья иссечены морщинами. Прочные, неистребимые корни. Крона - на полмира. Это не комнатные растения - стихи вообще, которые можно в глиняном горшочке поставить на любой подоконник.
Россия - полмира. Во всяком случае, она такою была.
Сравним - у Евтушенко: "Большая ты, Россия,// и в ширь, и в глубину.// Как руки не раскину,// тебя не обниму".
Так, может быть, в этом все дело? Большое сердце. Большое страдание. Большой талант. Большой, очень большой поэт!
* * *
...Я не знаю людей красивее, чем поэты. Александр Пушкин - "блондинистый, почти белесый". Точный. Бесстрашный. Думающий. Михаил Лермонтов. Глаза - вишни. Очи Христа. Всегда страдающие. Александр Блок, Сергей Есенин, Владимир Маяковский - каждое трудящееся сословие России выдвигает своего певца. У каждого певца - внешность своего сословия. Поющая душа гранит, шлифует лицо, тело, доводит его до совершенной, неповторимой красоты. Совершенное творчество совершенных людей - вот что такое поэзия!
Впервые я увидела Валентина Сорокина в Литинститутском дворе. Я вдруг поняла, что вижу поэта. Ни проректора, ни доцента, ни преподавателя, ни руководителя семинара, но - поэта, так он отличался от литинститутской "богемно-творческой" публики. Лицо у него было горьким. Страдающим - тяжелые складки легли у губ. Грозным. И все же, даже в этом горе, беде, лицо его было светлым. Красивым. Таким, что от него невозможно отвести глаз. Поэт узнаваем в любой толпе. Встреться нам сегодня в метро Павел Васильев - как не ахнуть, не задержаться на нем взглядом, и не восхититься - поэт!..
Государство сильно, пока в нем люди умеют красиво любить. Ну это же всем должно быть понятно! Когда люди умеют красиво выражать свои чувства в слове - государство непобедимо.
Сорокин - лирик. Как и положено настоящему поэту. Нет иного пути укрепления государства, кроме любви. К женщине. К матери. К сестре. Наша дорогая Советская власть сделала все, чтобы уничтожить государство, потому что призывала любить К.Маркса, Ф.Энгельса, В.Ленина, Политбюро, ЦК КПСС, политику партии, а потом уже все остальное. Наша нынешняя власть добьет государство, потому что призывает в первую очередь любить деньги, еду, евреев, Америку и западную демократию.
И это - тоже Сорокин. Кто умеет любить, имеет право презирать и ненавидеть. Все в том же Литинститутском дворе я благословила день и час, когда Бог дал мне счастье не утонуть в жиже "авторитетов" современной поэзии, всех этих евтушенок, окуджав, губерманов, вознесенских, дементьевых, всех, чьими книгами завалены сейчас демократические прилавки, всех, кому раздают "Триумфы" и "Букеры", всех, кто купается в телеславе, перемежаясь рекламой женских прокладок и импортных подгузников. Я благодарю Бога за счастье видеть лицо поэта, поэта с волей императора, честностью труженика, отвагой воина! Поэта - смыкателя поколений. Жизнь - в продлении красоты. Из глубины веков - до будущих бездн. Обычный человек, простой, длит красоту своей семьи, рода. Поэт - длит красоту сословия и народа. Покуда есть народ, жив и поэт. Зачем немцам наш Пушкин? У них - Гете есть. Зачем нам - их Бродский? У нас - Павел Васильев есть!
Сорокин - воюющий поэт. Его герои - Дмитрий Донской, Степан Разин, Георгий Жуков. Его враги - чубайсы, горбачевы, яковлевы, гайдары, березовские, ельцины, блатари и воры, потому что настоящий поэт - всегда на стороне народа, униженных и оскорбленных, он сам оскорблен, когда поругана его родина!..
Мне твердят, твердят изо дня в день: Россия - продажная. Россия - страна воров и дураков, пьяниц и проституток, страна радиоактивных отходов, рэкетиров, мафии, страна тупых правителей и половых извращенцев. Но я-то знаю другую Россию! Теперь знаю. Неужели страна, в которой есть такой поэт, пропащая? Неужели страна, где есть, все еще есть такая красота слова, ни на что не годна? Ведь люди наши, несмотря ни на что, к хорошему тянутся!
Не надо говорить: поэзия - вещь элитарная и нынче она должна быть для избранных, и потому следует писать задом наперед, наискось и поперек. Но разве поэзия - элитарнее звездного неба? Зеленого луга? Голубых, оплаканных синью, перевалов?! Да, всегда на свете была и есть несправедливость, бедные и богатые. Но не надо людей высшего и, может быть, единственного счастья лишать - красоты. Не надо шутов венчать коронами поэтов, а из Новодворской делать Индиру Ганди. Нет в нашей жизни справедливости и, видимо, не будет никогда. Поэты - посланцы неба. Титаны и пророки, указывающие нам дорогу спасения и красоты. Страдания и муки их - земные. А пути - небесные.
* * *
"Вот всё говорят, что мы, русские, с большими ушами - красоты не знаем. А я родился на хуторе Ивашла. Ива шла! Кто так назовет? Только красивый народ!"
Вечер Валентина Сорокина в ЦДЛ. В кои-то годы в ЦДЛ не Жванецкий с Задорновым, а Сорокин! Чудеса! И разговор не об одесских хохмах, а о вечных, неодолимых возвращениях - к родным истокам, к матери, к народу своему. Путь поэта - путь большого скитания.
У вечера особенный повод - книга "Крест поэта". Автор рассказывает: "Крест Поэта" - книга о судьбах поэтов. Это Дмитрий Кедрин, погибший поэт, это Павел Васильев, расстрелянный поэт, это Борис Корнилов, расстрелянный поэт, это Алексей Недогонов, замученный поэт, это Павел Шубин, затравленный поэт и так далее. Я считаю, что может быть, наш народ потерял столько поэтов, как ни один народ. Более того, многие поэты перед глазами народа, перед его совестью, его душою, словно предвосхитили его путь. Вот как бы показали ему... Многие поэты - как разрушенные храмы - мы потом целые десятилетия поднимаем их, реставрируем, пока они не засверкают всеми куполами и всеми крестами. И скажут нам: спасибо, что вы нас не забыли!.. Вот что такое поэты".
И еще: "Я всегда знаю, что ушедшие люди, родные наши люди, сильнее нас и они руководят нами. И если мы это слово слышим, тогда мы неодолимы".
Книга "Крест поэта" - у меня в руках. Чье слово слышит поэт, чьей бедой живет? Павел Васильев, Есенин, Борис Ручьев, Славка Богданов, друг, с котором они вместе работали в Челябинске, на металлургическом комбинате, Сорокин - в мартене, Богданов - в коксохиме, Николай Рубцов, Иван Акулов... "И если мы это слово слышим, мы - неодолимы". Это самый высокий, самый тяжелый талант - слышать голос своего народа, ушедших поколений, нести в себе заветную красоту тех, кто уже ничего о себе не скажет. "Крест поэта" логическое продолжение поэмы "Обелиски" (1966) - куда бы не полетел молодой, буйный ветер всюду - могилы, истлевшие кости.
И этот же мотив неизбывного горя и величайшей, высочайшей ответственности в финале поэмы "Бессмертный маршал" (1977-1981):
Казалось бы, жизнь поэта не требует подвига, как она требовала от Зои Космодемьянской или Александра Матросова, от миллионов наших солдат, что лежат под крестами и обелисками по всей Европе. От поэта Бог ждет только одного - честности. Это и дар величайший, и крест, и сила поэта, и право его, и недоступная для непоэтов вершина. Мы не имеем право ничего забывать. Русское бесстрашье - наша память, и наше непрощение тех, кого не должно прощать. "Крест поэта - это судьба поэта, судьба семьи его, судьба слова его, доля его, груз его тяжелый, и крест поэта - это крест его народа, судьба народа его, бессмертного народа, кто бы как не смеялся и не хихикал над нами - русского бессмертного народа!.."
И когда у поэта есть право говорить такие слова, тяжелые, крестные, тогда и приходит признание, которое дороже телеславы, и которое ничем купить нельзя. Седой человек поднялся в зале: "Валентин Васильевич! Я Вам так благодарен за сегодняшний литературный вечер, за стихи, за боль русскую! Я фронтовик, у меня нет обеих рук. Но мысленно я обнимаю Вас. И говорю: спасибо за память. За совестливость. За прямоту".
* * *
...Тот не знает России, кто не видел её погибающих деревень, её остывающих заводов, её мальчишек, воюющих в Чечне. Еду в Челябинск. В купе - молоденький военный. Звание не по возрасту - майор. "С войны звездочка?" "Да. С первой чеченской". Военный прокурор, он вместе с медэкспертом устанавливал "личности погибших". Пятьсот человек. Потому у молоденького майора старческая тоска в глазах: "Я такое видел..." И он машет рукой, отворачивается.
А другая моя попутчица, немолодая уже, рассказывала: "Муж у меня завод любил - больше семьи. Четыре ордена у него за ударный труд, за изобретения. И когда пошла вся эта катавасия, когда завод стал, а потом за гроши был продан иностранцам, он не перенес этого. Умер. Десятилетия завод строился, на нашей крови поднимался, и все отняли. Чубайс от нас не вылезал, когда шла приватизация. Его у нас все, весь город ненавидит. Встреться он мне, я бы его задушила собственными руками. Понимаете?"
И вот меня понесло на завод. Нет, не на тот, где работал муж моей попутчицы. Их много, таких заводов. Я приехала на металлургический комбинат. Тот самый, вокруг которого вырос целый городской район. Гигантское предприятие - тридцать две тысячи человек работало на нем до перестройки. Это завод, где молоденький поэт Валентин Сорокин работал в мартене:
Беседа моя с председателем совета директоров Владимиром Прокудиным длилась трудными вопросами:
- Сильно упало производство?
- Наша основная продукция - прокат. Объем произведенного в прошлом году к максимально достигнутому на комбинате составляет 40 %.
- И что дальше?
- Это вопрос философский. Потребление металлопроката с пиковых времен (1989-90 гг.) снизилось в России больше, чем в четыре раза. Наш комбинат - флагман по производству высококачественных легированных сталей. Примерно 12 предприятий в России производят такую сталь. Половина из общего объема приходится на ЧМК... В прошлом году мы наконец-то сработали не в убыток. Деньги появились. На празднования, посвященные 55-летию Победы выделили 7 миллионов 200 тысяч рублей. У нас ведь среди бывших работников комбината 6200 ветеранов труда и участников войны. Каждому - материальная помощь, подарок...
- А комбинат ушел...
- Да, на свободном рынке иностранцы купили акции. У них контрольный пакет. Я думаю, что они довольны...
Пауза.
- Но как же так?
- Многое зависит от того, как настроено население. Когда в 1991 году начали всё ломать, я был тогда заместителем генерального директора по производству, на площади собрался митинг, и толпа кричала: долой всё, даешь свободу, долой социализм, будем жить как буржуи. Я попытался влезть на этот "броневичок" и сказать: ребята, так не бывает! Но меня за штаны оттуда стащили! Эйфория! Свобода.
Дальше. Мы акционировалось, и государство нам оставило 56 % акций. Капиталисты купили контрольный пакет. А мы ведь просили через СМИ: ребята, ну не отдавайте иностранцам, отдайте нашим, в доверительное управление, тем, которых вы знаете, которые здесь выросли. И пусть они от вашего имени порулят заводом. Нет, ничего не вышло. Так теперь мы же и виноваты - плохо просили.
- У меня к вам просьба - я хочу побывать в первом мартене, где работал крановщиком поэт Валентин Сорокин.
- Ничем не могу вам помочь - мартен стоит. Еще с перестройки...
...Я уходила с комбината подавленной. Ивашлы нет - кресты. Да и в Башкирии, в Зилаире, "истаяла русская речь". Комбината - нет. То есть он есть, но он - не наш. Канадский, кажется. А что у нас есть? "Цинковое" кладбище, густо усеянное крестами тех, кто поднимал здешние предприятия, трудился на вредных производствах. Мы должны, наконец, понять: почему рухнула Российская империя в 1917-м, почему так легко развалился СССР? Это самые главные вопросы сегодня. Без ответов на них ни у русского народа, ни у русской литературы нет будущего.
* * *
Русский очаг остывает. Долго еще, очень долго, будут тлеть в нем угли, безнадежно вспыхивать яркий, мгновенно потухающий пламень. Родина, родина... Не к тебе ли я шла, словно к последнему спасению, заглядываясь в озера Карелии, прислушиваясь к синим горам Урала, замирая у подножья колокольни Ивана Великого? Все наши очарованные странствия по Руси, открывающие за далью даль, все наши жестокие и сентиментальные путешествия, все наши сильные и нежные слова - чего они стоят, если некуда будет возвращаться и не для чего жить?!
Зачем поэт атомного, ракетного, ледокольного века, вобравший в себя всю мощь эпохи, горюет о пропавшей Ивашле? Зачем я стою на родном крылечке (здесь, здесь знаю я каждую щербинку!), подняв голову к воронежскому небу, такому непостижимому и недоступному? Плывут и плывут облака в дальние края и ни одно белокрылое чудо не вернется назад. Может, смысл тщеславных человеческих усилий лишь в том, чтобы соседская старушка, бесхитростная бабушка, мудрая пережитым, на тебя взглянула уважительно; а еще в том, чтобы убедиться - все свершения, городские и великие, ничего не стоят по сравнению с натруженными руками матери, ее молитвой. Здесь - первооснова жизни. Можно уходить, бродить по свету, парить над этим высоким смыслом и погибать, но большую тяжесть, чем та, которую держат материнские ладони, в сердце не вместишь. И какой же должна была стать жизнь, чтобы заслонить родное, кровное, очевидное, то, с чем рождаются люди?
Плывет, плывет в российской круговерти, в уральской зимней вьюге, Марусин дом, русская Атлантида, деревянная ладья, нагруженная до краев любовью и горем - пополам. Плавясь в золото, тают в ночи светлые березовые дрова, играют алые блики на полу по домотканному половику. И вспоминается мне петрозаводская бомжиха, устремленная в будущее бездомная старуха в офицерской шинели с "цвятками", торчащими из кармана. Кто она? Не судьба ли наша общая? Не постаревшая ли Родина-мать с Мамаева кургана? Где ее дети? Где ее сыновья и защитники?
"Я услышал державность и не отдам ее никогда. Я знаю поэтов, упершихся в огородик - сторожа бахчей... Знаю поэтов, рифмующих добротную усидчивую прозу. Сейчас они - классики. В народе им - не быть. В ЦДЛ - дорого... Есть поэты, так и не "вышедшие замуж" - старые девы: мол, я, чистенький, никому не "отдался", ни коммунизму, ни капитализму. А нужен ли ты кому?"
Между этими двумя цитатами - стихотворной и прозаической - тридцать шесть лет. От звонкого уральского щита, юношеской восторженности - до горького права седого поэта. Какая завидная жизнь и какая высокая судьба! Сколько горького счастья за каждой строкой! Теперь я знаю - красота невозможна без честности. Красоты не бывает вне национальной полезности. Но и честность, и испепеляющее национальное чувство - ничто без красоты.
Поэзия - живая вода. Она соединяет разъятое, разграбленное и разрубленное на куски в единое целое. Родина, родина... Почему так вышло, что русская поэзия оказалась самой последней, верной и единственной дорогой домой? Я думаю о том, как мне повезло. Благодаря поэту и его стихам, я узнала Россию, великую страну, населенную тружениками, доверчивыми и добрыми людьми, сильными в горе, беспощадными в бою. Я услышала Россию и не отдам ее никому: ни обладателям "Букеров", ни критикам, делящих поэтов на разряды и эшелоны, ни поклонникам денег и ловкости дядюшки Сороса. И мне, самоуверенной, кажется, что я поступаю верно.
Поэзия - кровавая работа. Она вся наполнена гибельными, пронзающими предчувствиями. И чем лучше поэт, тем опаснее для него свои же стихи. Тем более он страдающ, одинок и беззащитен. И никакая ладья, с самым красивым и вечным названием, не в состоянии его увезти, сберечь от невзгод жизни и огня борьбы. Потому что настоящий поэт сам есть любовь. Вечное, трагическое чувство, многократно убиваемое, но всегда - живое. Говорят: Бог есть любовь. И поэты, может быть даже больше, чем священники, несут в себе божественное начало. Потому что они - ближе к людям.
Так думаю я... Но кроме слова "любовь", есть еще и чувство, называемое этим словом. И я ли одна - каждый, кто шел по весенней траве или осенней листве, по зимнему саду или по летнему лугу, вдруг почувствует дыхание, зов, тоску любви, и отсчет времени и пространства, и смысла жизни станет другим, совсем другим. Ах, любовь, любовь! Ты одна - сильнее всех. Ты - везде и в каждом, ты - созидающая сила, дающая другую силу - творить, писать стихи и прозу, побеждать мыслью, разгонять уныние и потемки суеты. Не будь тебя - победила бы смерть. Но ты есть, и те, кто уж совсем забыл живые чувства, потерял их в технотронно-компьютерном веке, вдруг затоскуют и удивятся встретив любовь - ты есть! Ты - это вечное движение светил, череда времен года, музыка весеннего пробуждения, глаза любимого человека, вина перед матерью, простор родных равнин, кресты за кладбищенскими оградками. Ты - есть, и не в поэте ли, не в слове ли заключена видимая часть твоего волшебства?! Смысл творчества - стихийно ли - в юности, осознанно ли - в зрелости, нести твой свет, твою всепобеждающую силу. Без любви - нет бессмертия, даже если есть прижизненная слава и успех, шумные обвинения в "гениальности". Нам никогда не понять и не познать тебя, любовь, нам дано лишь одно счастье - чувствовать, что ты есть, и говорить о твоей всепобеждающей силе.
Не в том ли и была беда советской эпохи, что смерть пытались победить не любовью, но "коммуной", "светлым будущим". И потому эпоха требовала прижизненного подвига и жертвенности; а вовсе не вечного чувства - любви. Зачем любить то, что уже в могиле, зачем сама могила, ведь будущего у мертвых нет... Соцреализм - в массовых своих проявлениях - пытался загнать человеческую душу в крохотный промежуток: рождение - смерть, и потому жизнь и творчество были бедны смыслами, обескровлены, и тогда любовь покидала людей... "Застой". Неужели дело в Леониде Брежневе или в международной напряженности?
Валентин Сорокин никогда не был советским поэтом, потому что никогда не был "комсомольским оптимистом". Там, на Урале, в Зилаире, на высоком, скалистом кладбище, сияющие, летящие в небо кресты. Светлые! Это мосальские кресты, побеждающие смерть. Туманная уральская голубая дымка. Горы и леса. Озерца. Непокорные речки. И кресты, кресты, кресты! Сияющие кресты. В сердце должно быть много, очень много любви, чтобы нести память времени, своего народа, родины. Поэт может и должен ненавидеть. Но он не может быть ненавистником, циником или хохотливым дурачком. Слишком уж красивое чувство - любовь. И слишком много её в мире, чтобы этого не понять...
Пытаясь написать о поэте Валентине Сорокине, я просмотрела всё, что говорила о нём критика, я бывала на его литературных вечерах, отправлялась в путешествия по Уралу, много беседовала с ним самим и, конечно же, читала и перечитывала его стихи. Я многому научилась и многое поняла. И вот итог моего добросовестного исследования: есть поэты, тайну которых постичь невозможно. И потому любые "размышления о творчестве", любые высокие эпитеты, трактовки образов и тем - тщетны. Есть тайна поэта и тайна его творчества. Эти тайны чудесны и загадочны, непостижимы и высоки.
Иногда мне кажется, что дар поэта - свет далеких, уже остывших звезд, свет, который поэт несет в свой душе, свет, позволяющий ему видеть всё яснее и горше. Свет ушедших, канувших в небытие, планет - звездных, бессловесных душ. Мы даже не знаем, не подозреваем как велик мир вокруг нас, какая в нем высота и непостижимость. Так пусть же каждому из нас, непоэтов, будет дано это счастье - удивления перед даром, перед судьбой и перед тайной поэта!..
1997- 2001
|
Проголосуйте за это произведение |
|
|
|
|
|
Собаки провод грызут старательно. Они не спятили, они старатели. Звери зубами ищут золотую жилу. Мечтают пожить красиво, в полную силу. Мечтают поесть красиво, в полную миску И всего лучше в ресторане с юной киской. А еще, эти собаки называют себя господами И ходят они рядами, и провод грызут рядами, Трясут своими ухоженными бородами, Как терьеры на выставке в Майами. Зубы у собак не стачиваются, не ломаются, Не крошатся, не гниют, кариесу не подчиняются. Они из особого сплава зубного. Они вечно здоровы, вечно здоровы. Такое впечатление, что зубы не настоящие. Уж слишком здоровые, слишком белые, С большим лишком блестящие. Одежда у собак очень модная. Не дворовая какая-нибудь, а породная. Штаны от Версаче, груднички от Гуччи, Подгузники от Кардена, если вдруг вспучит. Часы на цепочке, время на них европейское, А клички разные: румынские, американские, еврейские. Бывает, попадется собака с кличкой Василий, Но это редко, одна на тысячу, от силы. Зверь может легко облаять другого зверя, Если тот вышел из собачьего доверия. Все же, предпочитает нагавкать на кошку, на ежа. Собаки представляют себя сторожами. Им чудится во сне смелость и отвага, А когда просыпаются: в лапах бумага, туалетная бумага. От такого позора ищут собаки обесточенные провода, Достают зубы собаки тогда И грызут, грызут, грызут до жилы. Слушайте! Господа-звери, Вы всю жизнь грызли, а не жили.
|
Волт если бы ты спрямил диагональ, являющуюся гипотенузой, поздравил меня с книгой, мог бы почитаться ТАФИРКОЙ нас тоящим, то есть стать настоящим человеком. Кстати, я тут набросал, еще пошлю тебе объхяснение слова Тафирка, но прежде напомнюб тебе, что слово ШПАК - тоже из разряда офИЦЕРСКОГО СЛЕНГА в отношении штатских. Но офицеры его придумать не могли по определению - по тому же, по какому ты ходишь по периметру плаца. Шпак пришел в офицерскую мову от так называемыфх жидолв черты оседлости где-то в 18889-е годы, когда евреев стали насильно броать в армию. Слово это, как ты знаешь, немецкое и одноврменно верейское, озхгначает всего лишьл воробьья. САм руские офицеры слишком тупы были всегда, чтобы изобрести хоть что-то,Ю пусть даже новое слово. Чтобы слово штатский перевести в штафирка, надо пройти сквозь плац по диаметру оного, легче в пьяном виде, пуская пузыри и сопли, обратиться к ячеловеку, который кормит вояку-дармоеда своим трулдом: "Пш-шел проч-шь... ш...тафирка... блин-на фиг... с тобой говорит Подпоручик, твою мать!" И отвяжись ты от Олега. Он хороший человек, хороший поэт, хорошщий редактор, хороший папа, надлеюсь, что и муж хороший. Всего этого достаточно, чтобы к человеку не относиться так, как относится русский офицер к русскому солдату. При этом относился он так традицимонно. Дедовщину в советскую армию Хрущев привнес. так что по-человечк=ски в росси те, кто на себе тяготы войн выцносит, толькео с 1917 по 1953 годы. Ты тогда не служил. А то бы знал, что поэты - народ ранимый, с ними надо обращаться бережно. Так что жду поздравлений с книгой и добпрых слов обо мне и о Ломове, ою Алле Олеговне и дургих, кто тебя и твою нацию вовсе не хлчтел обижать, просто защищались от вашей истерики. спокойной тебе носи и приятных снов.
|
Русская народная линия 10.06.2011 Из статьи Цена русского слова ...Сила народа - в дисциплине и разуме. А слава народа - в уважении к предкам, в поступках, крепящих поколения и державу. Мы - себе нужны и никому больше. Мы - русские, мы терпеливее вдовы, но мы, русские, сверкучее меча каленого!.. Великий русский философ Иван Ильин сказал: "Мы не "правые" и не "левые"; мы - русские патриоты. И все, что спасительно и хорошо для нашей родины, - все это мы приемлем и отстаиваем. И все, что гибельно и вредоносно для нашей родины, - все это мы отвергаем". Огромный народ. Огромная страна. Огромные заботы. И неприятно иногда слышать по радио, читать на страницах журналов и газет, видеть на экране, на сцене, на трибуне одно и то же лицо, одно и то же имя, одно и то же позерство (познерство), одно и то же... Кто разрушает представление о нас, тот, кому нас понять некогда или нет охоты? Почему кто-то устраивает, один, то, чего не хотят или что отвергают многие? Наш народ издавна богат - песенниками, художниками. Не замечать многих, да, многих, талантливых, одаренных народным духом, народным словом, - вредное занятие. Посмотрите, каких гениальных поэтов и прозаиков мы потеряли, ни разу толком не послушав их с телеэкрана? Посмотрите. Иван Акулов, Василий Федоров, Николай Шундик, Григорий Коновалов, Константин Воробьев, Андрей Блинов, Александр Яшин, Владимир Гордейчев, Николай Рубцов, Иван Харабаров, Дмитрий Блынский, Владимир Чивилихин, Геннадий Серебряков, Борис Примеров, Николай Благов, Людмила Татьяничева, Михаил Львов, Борис Ручьев - не перечислить, сколько мы потеряли, сколько русских мыслителей замолчал экран, не заметило радио, а порою - затравила пресса, беспощадная либеральная желчь. Год русского языка... Век русской культуры...
|
|
Copyright (c) "Русский переплет"
