"Меня преследуют две-три случайных фразы", --

сказал Иосиф, ощутивши метастазы

идеи, взросшей из горчичного зерна.

-- Зачем печаль моя, о Господи, жирна,

как чернозёмно-неприкаянный Воронеж,

где в птичий грай уже от слуха не схоронишь

тех, под собой давно не чующих страны,

которым настежь двери все отворены

тяжеловыйно запрокинутым прикладом

туда, где Мойры мрут от ледяного взгляда

медуз языческих и стриженых эриний,

где бездна спит всю ночь на снеговой перине,

где магистраль, как уж, свивается колечком,

где пересыльный трюм -- Твоя Вторая речка --

соединяется с угрюмым Ахеронтом,

где все сошедшие с ума единым фронтом,

узревши бездну на своем пути прямом,

поодиночке снова трогались умом

и прежних бесов, застоявшихся в коросте,

незримо трогали прикосновеньем барской трости;

где рой подавленных и трепетных рабов

завидовал житью последних барских псов,

не оцепленных с четырех сторон прожекторами;

где базилевствующий над инженерами

сдавал поштучно -- как Иосифа в Египет --

всех этих зябликов, не чующих страны,

чьи трупы мёрзлые -- прозрачны и стройны --

и впрямь не чуяли уже по воле сопромата

ни пенья вышних сфер, ни лагерного мата...

...и лишь за мною как публичная проказа

влачила тень свою бессмысленная фраза,

"Зачем свеча Твоя, о Боже, так черна?!"

Здесь речушки, едва шевеля плавниками,

в океаны впадают уже стариками.

По-над самой водою, где тальник примят,

бензовозы оглохшей соляркой дымят.

Здесь речушкам еще не придумали имя.

┘Подмывая буренкам закисшее вымя,

вековую прохладу храня в погребах, --

распрямишься -- лишь ветер хрустит на зубах.

Может быть, это все приключилось не с нами?

и жена, облаченная в праведный гнев,

горько плачет, по-жречески руки воздев.

Не стихи нам писать -- а лудить самовары!

Злую цену ломить за шальные товары,

шапку лихо ломать перед каждым кустом --

пустоцветом родившись на поле пустом!

Вот опять бензовоз на дороге толченой --

сложно огненный бык на цепи золоченой.

Что там слово -- когда и дела не сберечь!

Вот когда пробуждается русская речь...

Ночью началась война --

огненным густым взрывом

далеко за горизонтом.

Утром перед строем зачитали приказ.

Солнце слепит глаза.

В бухте скопище подводных лодок

с поднятыми парусами.

Тишина усыпляющая.

Черемуха в цвету.

Зола оседлости,

тебе в конверте --

зола Везувия...

И яблоко --

босому цыганенку,

так запросто посмевшему родиться

и в красную рубаху нарядиться.

Привстань на цыпочки, Петрушка неуёмный!

Когда бы не фломастер твой веселый,

настоянный на лучшем хлорофилле, --

кузнечику б ни в жизнь не стать зеленым!

Как самолетный гул, всплывает память:

над Хиросимой атомная замять;

под парусиной -- черный манекен,

навеки неопознанный никем.

Песочные часы заведены.

И дюны поутру подметены.

И листики,

уложенные стопкой,

быть может,

пригодятся

для растопки.

Китайский фиолетовый болванчик

фарфоровой кивает головою...

Пристальный взгляд рисунка.

К пристани тянутся ливни,

подталкиваемые ветром.

Колючий штрих проволоки --

и тяжелеет затылок неба.

Сдвинулся горизонт

и подступает к горлу.

Так однажды рассыпалась

стройная керамика берега.

Базальтовый песок течет меж пальцев.

Ночь.

Тихая, как хижина вдовы.

Тишина прикрыла рукой

опаленные ресницы.

Зачем задергивать занавеску:

месяц умолк.

Откуда взяться ветру:

ты не дышишь.

Петухи и баркасы

расправили крылья

из льна и перьев.

На берегу, у воды,

поют матросы.

Хокусайя нарисовал

этот голос бамбука.

И опять --

жизнь шелестит пустым пергаментом,

свивая очередную улитку;

сливая улыбку ребенка

в сосуды с зерном,

словно в осыпающиеся колодцы.

Спи, спи, дитя!

Это не колосья --

это бумажный змей

сел на вершину тополя.

Озимым холодком повеяло со стрельбищ.

И ныла тишина у леса между пальцев.

Утробою дождей обсасывая камни,

над нами моросила брезентовая осень.

Дороги -- земноводны. Оглохшие стрекозы

беспомощно хлопочут у выжженных обочин,

где, охлаждая дизель, зимуют черепахи,

разумно озираясь на вымерших оленей.

Передовые спят, не сняв противогазов.

И в паровозных топках оцепенели звезды.

И дух речной воды на краешек колодца

присаживается и зажигает трубку...

В который раз они творили

тысячеструнный иероглиф,

вплетая в плоские корзины

кусочки разноцветной ленты.

Опившись пеной, плыли джонки,

покачивали веерами,

похожие на Ли Цин-чжао,

но только чуточку тревожней.

Был мир из глины и бамбука

скреплен полынною слюною,

а ласточки луну манили

в долину пагод, вгнивших в землю.

Давно переживя живущих,

они однажды не вернулись --

когда спиральная сирена,

зайдясь, упала на циновку.

А утром раскаленный ветер

прошелся по вершинам сопок --

как пулеметного прицела

обритый наголо зрачок.

Я еще поживу.

Пусть дожди беспросветные виснут на нитке суровой

над пустым побережьем,

над морем, налипшим на мокрые стекла бинокля.

Поколение раковин мается болью зубною --

и на них, не мигая, взирает холодный зрачок

перископа.

выбирайся на сушу, морская пехота!

Осуши себя залпом развернутой вмиг трехлинейки,

грохотавшей на фортах еще допотопного

Порта-Артура!

Я родился всерьез.

Я рубашку оставил на камне.

На пустом берегу восходящее солнце ослепло от соли.

Одинокий рыбак потрошит лягушачью утробу

морского дракона --

и бросает на дно плоскодонки

пудовую печень!

...И столетняя морось проносится мимо, вдали затихая.

А в брезентовых снах пробивается чуть хрипловатая

сочная зелень.

Там -- металл плодоносит.

И картавая память сухая

затаилась в древесных стволах и глазеет на мир изумленно.

Что расскажет мне мать после суточной смены бессонной? --

ребятню накормить,

да тихонько вздремнуть у задымленной печки.

Там посажен росточек.

А может быть -- просто посажен

мотылек на краю океана,

чтобы грезить над чистописаньем.

Фитилек прикрутить...

За стеклом, очумевшим от гари,

вертолетные тени слетались на запах свернувшейся нефти.

На китовой спине догнивали постройки нетронутой верфи,

и барахтались в сонной воде маслянистые чайки,

а слева по борту --

чуть живая подводная лодка,

зажмурившись,

терлась о камни.

Солоным-солона золотистая лимфа густого

Японского моря...

Если б я мог укрощать деревья

я не тревожил бы соль земную:

к морю текут соляные реки.

Я бы тогда подарил сыну

красную звездочку на ушанку,

я бы ушел далеко на Север

вместе с веселым медведем Умкой.

И кочевали бы дни, как льдины,

не обжигаясь о рыбьи спины,

а по весне б зацветала тундра,

чуть накреняясь навстречу солнцу.

Я бы вернулся к родному дому --

и не узнал бы своей могилы...

Только б мерцала над лесосекой

теплая звездочка чуть живая,

лишь бы еще уцелели кедры,

с ревом сосущие соль земную...

Разъезжались материки.

Ключ вскипал в глубине реки.

И, печальна и глубока,

кровью полнилась та река.

Плыли рыбы -- крыло в крыло

лягушачью икру метать,

а брезентовое тепло

научило тварей летать.

Если б знали наверняка,

где живая течет вода, --

бычья завязь березняка

с ревом ринулась бы туда,

ворвалась бы в пустой залив

и увидела б, как луна,

всю округу собой залив,

воду за руку увела.

...Горизонты сползли к виску.

Дотлевает луны лоскут.

По базальтовому песку

воды огненные текут.

Направо -- восток. Налево -- восток.

Дожди разминулись над южной Кореей.

И можно бы вымпелы вздернуть на реях --

но дремлет покуда мой Владивосток!

Три четверти века плескалась вода...

Глухой горизонт осторожно раздвинем --

погибельный остров на собственной глине

сидит и, прищурившись, смотрит сюда.

Рыбацкие шхуны, как выстрел, легки.

Цветением сливы залит и обласкан

свинцовой Цусимы потасканный лацкан,

застегнутый туго, на все поплавки.

Когда у неба виски ломило --

камни всплывали,

дышали рыбы;

сваи переплелись, как стебли;

некому было распутать сети.

Торпедоловы зажгли огни.

Море не знало, что мы -- одни.

На берегу заревут моторы...

Чьим языком меловые горы

с нами как с равными говорят?

У вертолетов глаза горят.

Над горизонтом растает выхлоп┘

Под бензобаком полно листвы.

Дизеля на время затихли, --

вымпелы ропщут,

ржавеют швы;

море гниет у раскрытых люков,

бродят сирены, полные звуков,

спирт зажигают во мгле кают,

спать не дают --

о доме поют.

Лучше бы вовсе не знать о доме!

Нефтехранилища жгут в содоме:

тело истлело,

фляги пусты,

тяжело покачнулся бакен;

волны лижутся, как собаки...

А Господь, обходя посты,

не заметил, как после смерти

мы -- не ангелы и не черти --

по песку волокли паром

и рубили соль топором.

Постаревшие камни и те --

лицом на восток,

где дожди перемешаны с глиной

и крут водосток,

переполняющий реки

и рисовые поля,

где дороги не могут встать --

так тяжела земля.

Даже камни и те --

всегда на восток лицом,

где волна,

наливаясь тяжелым, как сон, свинцом,

налетев на буй,

разносит эскадру в клочья

и, раздирая веки,

падает вниз лицом

и затихает...

И журавлиным клином

пороховая дымка

тает над Сахалином,

и, переждав столетье, --

покуда она растает --

валуны врастают

глухими корнями в землю.

И тогда --

с трудом поднимают якорь со дна колодца,

и колодезный вал тяжело скрипит

и вращает оком;

и плывет земля под ногою у краснофлотца;

и восходит солнце

над самым

Владивостоком.

спеленать, и огонь раздуть...

Очагу благодарен будь.

Благодарный -- не прогадай:

либо -- звезду за пазухой,

либо -- узду заказывай.

Или -- совсем продай

домик с вишневым цветом.

Дымом заплатит ветер,

и на золе погадай:

много ль осталось зорь

ясных, как эта боль.

Я рисовал бы по-рысьи раскосо,

я рассказал бы, как пахнут покосы,

как в шалаше на кленовой подстилке

чуют блаженную тяжесть в затылке...

Я рассказал бы.

Но у меня

не было розового коня.

Был -- мотылек,

да теперь далек...

Уже от гудящего зноя в низинах пожухла осока;

покуда роса не упала и месяц холодный не выплыл,

срезая колосья и тусклые угли в печи раздувая;

бесшумно стекала вода по дощатому телу плотины,

а мельничный жернов легонько разлузгивал спелые зерна,

и пахло молочной прохладой ночное дыханье затона;

и слепнущий филин уже умолкал, и заря занималась

чужими делами, и стылое утро насилу взошло над долиной,

и только беспечный сверчок невзначай забавлялся тяжелым затишьем,

когда меж разомкнутых сопок с трудом развиднелась дорога,

которая, может случиться, ко мне приведет человека,

который, быть может, расскажет о том, что с любимой моею

он славно живет, и недавно срубил себе крепкую избу,

и больше не ждет -- когда же я здесь околею.

Солнцестоянием выжжены молочаи.

И у колосьев уже молоко подсохло.

Мне бы в дорогу собраться по белому полдню:

крошки смахнуть со стола --

и ни осьмушки в котомку,

ставни слегка притворить,

молча присесть у колодца...

ДОЛЯ

...Пожелала мне: "Будь на миру веселей!"

Только горечь не снимешь рукой.

Мол, счастливую долю найдешь на селе, --

вон какая земля за рекой!

Что -- земля, если бог наш как есть одинок,

а повинных и дождь не сечет!

только, видно, и это не в счет.

Знал бы кто -- как весной тяжелеет земля,

до корней поглощая грозу!

Может, птица-перун донесет до Кремля

отгоревшую нашу слезу...

И вольно же нам бегать в рубахе до пят!

Не звенят поутру ковыли.

Слишком долго усталые пращуры спят

в онемевшей утробе земли!

Тяжеленько грома перехаживать вброд;

слава богу -- поклажа своя!

И плывет над землей изумленный народ.

И не ропщет родная земля.

Я не смею думать о тебе.

Стынет на морозе береста.

Я не знаю, чем помочь судьбе.

Слишком уж история проста.

И кому поведаю ее?

Среди этих стынущих высот

легкое дыхание твое

разве что от гибели спасет.

Непреодолимо и светло

стелется поземка по стерне.

Подыши на мертвое стекло --

как же ты не помнишь обо мне?

Опостылел снежный окоем!

У речушек треснули уста...

Ничего -- что каждый о своем.

Видишь -- как история проста.

Вот женщина восходит вслед за мной.

Светло клубится тополь у обрыва.

И легкое сияние залива

исходит зыбкой радостью земной.

Но, видно, некому ее предостеречь

от этой радости простой и обреченной;

волна играет камушком точеным --

а время старится. Но не об этом речь.

Свистит в снастях встревоженная птица,

по-детски морщит губы ветерок --

а ты глядишь пугливо, как зверок.

И соль не тает на твоих ресницах.

Покуда я еще немного жив --

какой ни есть: смиренный или ссыльный, --

пребудешь ты уверенной и сильной,

весь мир большой к себе приворожив!

1985

Душа живая приютилась кое-как --

и дерево певуче заскрипело.

И, бренное, захолонуло тело.

И воды схлынули. И осветился мрак.

Тяжелые, как ледяные глыбы,

всплывали звезды из глубин, и рыбы

подрагивали теплою листвой,

и, как зверушки -- зорки и пугливы, --

свистящим травам впутывались в гривы.

А я лежал и плакал -- сам не свой.

Прогрохотали поезда...

Давно осыпалась звезда,

а свет ее поныне льется.

Во сне я разожму кулак --

сквозь пальцы проступает мрак

и -- гарью тянет из колодца.

Прозрачна твердь.

Земля черна.

Грешно сказать:

"Покой и воля..." --

когда почтовый,

дико воя

и напрягаясь, как струна...

А перед взором -- вся страна:

и свет в окне, и ветер в поле.

Судьба шагает вслед за мной;

клубится почта полевая...

зияет пламень торфяной.

Звезда глазастая раскисла --

и над полями, как живой,

высокий дух, лишенный смысла,

напрягся жилой гужевой.

Межа отвальная густеет,

а в небе, криком сожжена,

над безупречною постелью

стареет -- вечная жена.

Беспрекословный люд старинный,

по-братски разбавляя спирт

и злые помыслы отринув,

с живых сверзается орбит.

Взвалив пуды лежалой соли,

едва передвигая дни,

столпам высокой, чистой воли

и не завидуют они.

Хватая ослабевший воздух,

по горло сыт и обогрет,

высокий дух почил на звездах,

тревожный излучая свет.

От Верхоянска до Калуги --

всё небылицы городить?

"Когда цыган пойдет за плугом --

земля откажется родить!"

Заноют косточки к ненастью,

печурка сладко задымит...

И Агасфер не ладил с властью --

но разве этим знаменит?

В глуши старинного вокзала,

в углу, подальше от дверей, --

ты, жизнь, пожалуй, не узнала б

своих обиженных зверей.

Но даже звери имут норы;

они ж как Божью благодать

судьбу приемлют -- точно воры,

с собой не в силах совладать.

И, запоздалое величье

неся по радужной стране,

перекликаются по-птичьи --

с державной речью наравне.

Обремененные свободой --

они в любую непогоду --

в Североморске и в Орле

О мои братья, ромалэ!..

Глядя на светила исподлобья,

над родимой пажитью кружа,

разминулась с пролитою кровью

в небо вознесенная душа.

Смерть смотрела с борта самолета,

как вставал охрипший, чуть живой

день передового обмолота

с пыльной непокрытой головой.

Радуйтесь! Но помните отныне,

вслушиваясь в благостную весть,

как Мария плакала о сыне,

веруя, что он на свете -- есть.

Кровь прошла гудящими корнями,

окропив расплавленный песок

там, где сын слепящими огнями

небо прочертил наискосок.

В этот день, прогуливаясь шатко

и перетолковывая весть,

праздновали солнечную жатву:

хлеб, мол, наш насущный даждь нам днесь!

...Отольется Третья мировая,

и тогда -- напишет кто-нибудь?

"Одуванчик, щеки раздувая,

тронулся в необратимый путь..."

Учили мальца по добру тосковать:

сученой веревкой по голому заду.

Да поняли, знать, что великой надсадой --

ни буки, ни ижицы не втолковать.

Спрямили дороги: кати -- не хочу!

Да самую малость душой покривили:

на скорую руку отвагу привили

и выдали каждому по калачу.

Не надо, скажу вам, того калача!

Соколик и так уж не в меру резвится.

А небо с овчинку в очах отразится --

недолго и душу спустить сгоряча!

Но -- совесть, затянутая узлом,

но -- воля к пожиткам, отгруженным наспех, --

на щит подымают -- как будто бы на смех!

А край -- он, известно, -- за первым углом.

А там уж стреляют не только глаза...

Горячие гильзы в полях собирая,

разумный малец ощутит, замирая, --

чем пахнет в грозу верховая лоза!

Не умирай среди дня!

Страшно глаза твои видеть!

Кровь помутилась в корнях...

Что ж так светло и неладно

над бесприютной землей

мертвое солнце восходит?!

Не умирай среди дня!

Может быть, ночь не наступит!

Может быть, в лучших мирах

незамутненные воды

знают пути к родникам --

да недогадливы люди!

Пропасть какая в душе!

Даже покаяться нечем!

Небо над бедной землей!

что тебе смуты и распри?

Не отрекайся от нас!

Дай нам помучиться вволю!

Не умирай на глазах!

Страшно дела свои видеть...

Тает в морозных оконцах вода...

Если б живым мне вернуться сюда --

как бы ты, бедная, заголосила!

Тяжкая ль память тебя подкосила?

Боли -- и той не осталось следа.

Руки набрякли от черной работы.

Молвишь:

-- Спасибо, не стою заботы;

нашу беду ворошить ни к чему.

Много ли нас по беспамятным селам?

Было -- гуляли на свадьбах веселых.

только ни сердцу оно, ни уму! --

А ведь была -- хохотунья и пряха!

Миру -- по нитке... Не то что рубаху --

смёртное всё на привоз променяв:

-- В чем хоронить-то, родимый, меня?

"Господи-боже, крепка твоя воля!

Мы-то тебе -- посторонние, что ли?

Сладим по чести и саван, и крест!

Вишь, как народец-то твой расходился

словно задаром на свет народился:

хлеба не просит -- смирён и тверез!"

Если б живым мне вернуться сюда --

я у людей бы узнал без труда:

ветер откуда, и чей это голос...

Пусть бы навеки земля раскололась.!

Это кого ж собрались хоронить?!

Гибельный ветер посевы колышет;

пашня высоких речей не услышит:

верное дело -- зерно заронить!

Но не вернуться мне, видно, сюда...

Выше деревни стоит лебеда,

нет ни войны, ни пожара, ни мора;

сход озабочен поимкою вора:

в норку вливают ведерко воды,

ждут, затаившись и глаз не смыкая;

в норке взыграет пучина морская --

хвать! -- и спасен урожай от беды.

В землю уходит живая вода...

Если б живым я вернулся сюда --

я бы услышал разумное слово:

мол, уходи подобру-поздорову,

мол, не вернуться уже никогда...

Крепко стоят на земле города!

Своенравна Родина моя.

Беспокойней взор ее с годами.

Облака плывут над городами.

Там живет счастливая родня.

Та родня, которой нет спасенья

от мирской и прочей суеты,

для которой даже в воскресенье

небеса высокие пусты.

Та родня, счастливая обновой,

и не вспомнит, как, сбиваясь с ног,

в окнах, занавешенных поневой,

тлеет керосинный огонек.

...Рокот грязи огласит окрестность!

Воды заливают колею.

Хор в сопровождении оркестра

прославляет Родину мою.

Сколько нужно доблести и муки,

чтобы этот хор перекричать!

Чтобы, не заламывая руки,

снова на вопросы отвечать:

"Все мы люди, если и не братья!"

Чтоб в глухом мерцании светил,

простирая крылья для объятья,

тихий ангел душу посетил...

Братие! Не вечное ли сеем?

Иль слабеет память на бегу?

Что ж мы головы поднять не смеем

и рядимся, словно на торгу?!

Но, тугую заведя пружину,

отвечает мудрая родня:

"Из ушка тебе сережку выну --

Облака стоят -- как на параде.

Прошлое уносится вперед.

Посреди равнины -- Бога ради! --

трактор опрокинутый ревет;

свищет, словно пулею пробитый,

дизель, почерневший от огня...

Будем жить!..

С заоблачной орбиты

не заметит этого родня.

"...Это что ж никто не плачет?

Помутился белый свет!"

Невеселую задачу

задал мне хмельной сосед.

"Ты вот, значит, что-то пишешь,

промышляешь без труда:

Тише, мыши, кот на крыше

починяет провода...

Никакой особой тайны:

глянул утром из окна, --

хорошо идут комбайны! --

и хмелеешь без вина.

Ну а мы, видать, не скоро

станем денежку копить.

Что же нас -- в единый короб

и на речке утопить?

Я, конечно, понимаю:

у тебя душа поет.

А моя душа немая

спать ночами не дает.

Нас чему учили в школе? --

что земля -- "она моя",

что отныне наша доля --

самая счастливая.

Вроде так. Привыкли всё же.

Даже сердце не щемит.

Вдруг проснешься: ты мой боже! --

мать-дубравушка шумит!

А того, браток, не знаем, --

что наутро запоем;

каждый сам себе хозяин,

всяк горюет о своем.

Сказано: не лезь в бутылку, --

вот те баня, вот те клеть...

Жизнь идет -- а хули толку?

Да и -- что ее жалеть!

Ты живешь -- не надо сдачи!

Угостил бы как сосед..."

Это что ж никто не плачет?

Помутился белый свет...

ЛУБОК

И чего это вы сразу на дыбки,

расписные-золотые голубки?

Я ведь вас своей заботой не корил, --

в кои веки по-людски заговорил!

Всё о том же, золотые, всё о том,

что заботу не отложишь на потом;

что слова уходят -- как вода в песок,

что давно уже затянут поясок;

что глубоко -- как под вечной мерзлотой

бьется память тонкой жилкой золотой.

Худо-бедно -- до сих пор она жива:

топит печку, молча ходит по дрова,

Всё идут... Ведь мы о вечном говорим?

Шелушится вековая чешуя;

усмехаются проходчик и швея:

мудрено им удержаться на плаву!

...Подчищая для истории главу

вдруг словечко бакалейное: "Эрзац!"!

Ах, как сразу тишина звенит в ушах!

Пешеходы вязнут в глине что ни шаг -

будто прямо среди улицы, как встарь,

опрокинул свою бочку золотарь.

Над страною мгла высокая звенит.

Ставь зарубки, коли память изменит! -

ведь недаром -- раздуваемый молвой --

свет сияет над повинной толовой.

Ну а вы -- чуть слово -- сразу на дыбки,

золотые мои птахи-голубки!

Я ведь вас чужой заботой не корил, --

в кои веки о простом заговорил...

Над Петербургом рассвело:

Аврора, -- чем-то там -- блистая...

...И -- в мантии из горностая --

Башмачкин двинулся в село.

Взор -- царственный -- из-под руки

на уплывающие долы,

где бабы, подоткнув подолы,

белье полощут у реки.

Кругом -- забот сплошной вокзал.

И трактора стоят рядами.

-- Отныне общими трудами! --

Башмачкин, думая, сказал.

Он видит: жизнь совсем не та;

здесь мысль неспешная клубится,

мечтая к берегу прибиться...

А впрочем -- та же маета.

Он понял: здесь необходим

особый взгляд. И -- строгий почерк.

(Ведь сам Башмачкин, между прочим,

пера и дести господин!)

Глубокомысленный народ

застыл, не проглотив аршина:

а вдруг сей деус из машины

и вправду мантией тряхнет?

И -- щурясь: мол, не дурачки! --

бесстыжие глаза упрятав,

вцепились в мантию ребята --

и разодрали на клочки.

Башмачкин плакал от души.

И -- "быв отправленным в столицу" --

спал, не снимая рукавицы:

опушки были хороши.

Люблю одиночество --

это сиротство сквозное!

С тоской перелетною схожее,

плачет, колеблясь от зноя,

мое одиночество:

червь, облученный истомой,

ревнивую память потерь,

и любви, и заботы --

из дому

в сердцах выдворяет:

"Ах, эта любовь неземная!

сорвется с орбиты,

сердечную крону сминая..."

Заботы-потери...

Вот так и тоскуем --

по воле,

по черном граче,

прилетавшем на отчее поле;

одни цепенеем,

в себя опрокинуты вживе,

и мимо проносятся дали --

свои и чужие!

Господи, прости нам нищету!

И высоких помыслов тщету.

Смертною повиты пеленою,

мы уже на ангельском счету.

Господи, куда ж теперь нам плыть?

Ливень зарядил -- и нечем крыть.

Ливень, говорю, по нашу душу --

дабы плоть до основанья смыть!

Господи, ведь я еще живой!

Ангелы трубят над головой,

рыбы выбираются на сушу,

воскрешая ужас меловой.

Господи, спаси и укрепи!

Небеса срываются с цепи;

ангелы утраченную душу

гонят, как сайгака по степи.

Господи! Ей-богу, не смешно!

Смертному безумие грешно, --

вразуми окаменевший разум:

не Твое ли Царствие пришло?