Владимир Соколов

1928-1997

 

«И ЧЬЯ-ТО НАСТОЛЬНАЯ КНИГА ДОЛЖНА ТРЕПЕТАТЬ НА ЗЕМЛЕ…»

 

 

ДЕВЯТОЕ МАЯ

В. Кожинову

У сигареты сиреневый пепел.

С другом я пил, а как будто и не пил.

Как хорошо на зелёной земле –

Небо в окне и цветы на столе.

У сигареты сиреневый пепел.

С братом я пил, а как будто и не пил.

Пил я девятого мая с Вадимом

Неосторожным и необходимым.

Дима сказал: «Почитай-ка мне стансы.

А я спою золотые романсы,

Ведь отстояли Россию и мы,

Наши заботы и наши умы».

У сигареты сиреневый пепел.

С другом я пил, а как будто и не пил.

…Как вырывались сирени из рук

У матерей, дочерей и подруг…

Мы вспоминали черты и детали.

Мы Боратынского долго читали

И поминали почти между строчек

Скромную песенку «Синий платочек».

У сигареты сиреневый пепел.

Жалко, что третий в тот день с нами не пил.

Он под Варшавой остался лежать.

С ним мы и выпили за благодать.

Конец 1960-х

 

 

* * *

Как я хочу, чтоб строчки эти 

Забыли, что они слова, 

А стали: небо, крыши, ветер, 

Сырых бульваров дерева! 

Чтоб из распахнутой страницы, 

Как из открытого окна, 

Раздался свет, запели птицы, 

Дохнула жизни глубина. 

1948

 

 

* * *

Вдали от всех парнасов, 

От мелочных
 сует 

Со мной опять Некрасов 

И Афанасий Фет. 

Они со мной ночуют 

В моём селе глухом. 

Они меня врачуют 

Классическим стихом. 

Звучат, гоня химеры 

Пустого баловства, 

Прозрачные размеры, 

Обычные слова. 

И хорошо мне... В долах 

Летит морозный пух. 

Высокий лунный холод 

Захватывает дух. 

1960

 

 

* * *

Пластинка должна быть хрипящей,

Заигранной... Должен быть сад,

В акациях так шелестящий,

Как лет восемнадцать назад.

 

Должны быть большие сирени –

Султаны, туманы, дымки.

Со станции из-за деревьев

Должны доноситься гудки.

 

И чья-то настольная книга

Должна трепетать на земле,

Как будто в предчувствии мига,

Что всё это канет во мгле.

 

 

В СОРОК ВТОРОМ

 

Во флигельке, объятом лютой стужей,

В сорок втором, чтобы согреть сестру,

Я бросил в печку сказки братьев Гримм.

 

Железная печурка загудела.

Сидели мы, коленки обхватив,

Уставясь в жар, в распахнутую дверцу.

 

Там замки рушились, дома горели,

То великан, то карлик погибал…

Потом всё стало только горсткой пепла.

 

А за окошком слабым вьюга крепла.

Как тень прохожий редкий пробегал.

 

Теперь, когда об этом вспоминаю,

Когда так много лет и зим прошло,

Меня на миг, как будто сам сгораю,

Охватывают ужас и тепло.

 

 

* * *

Спасибо,
 музыка, за то, 

Что ты меня
 не оставляешь, 

Что ты лица
 не закрываешь, 

Себя не
 прячешь ни за что. 

Спасибо,
 музыка, за то, 

Что ты
 единственное чудо, 

Что ты душа,
 а не причуда, 

Что для
 кого-то ты ничто. 

Спасибо,
 музыка, за то, 

Чего и умным не подделать, 

За то
 спасибо, что никто, 

Не знает,
 что с тобой поделать. 

1960

 

ТОСКА ПО РОДИНЕ

Из цикла «Стихи о Лермонтове»

 

Ну, подожди, ещё немного,

И будет кров и будет сон...

Всё так и видится дорога,

Снующая под колесом,

 

Расхлябанная. По откосу

Трава, изъеденная ржой,

Пошатываются колёса,

Помахивает раб вожжой.

 

Конечно, робкий, вяловатый,

Сказать? Ему не до того.

Мы сами в этом виноваты,

Да и похожи на него.

 

О родина, твои ухабы,

Твои яремы и поля...

Когда бы, милая, когда бы

Была ты чуждая земля...

 

Но надо ж быть такой судьбине!

Под ливня скрученную плеть

На родине, как на чужбине,

Тоской по родине болеть.

 

Там, на Неве, чужие взгляды,

И люди чуждым языком

Точат язвительные яды,

И сам ты смотришь чужаком.

 

Там лишь метнись к заветной цели,

И схвачен будь чужой рукой,

И снова кайся в добром деле

Перед недобрым судиёй.

 

О русский путь – по бездорожью!

О русский сон! А может ... сам?

Густой усадебною рожью

С ватагой храбрых по лесам!

 

Стихи другим он препоручит,

И вот он поднимает глушь...

Тенгинского полка поручик,

М. Лермонтов? ...Какая чушь!

 

Уж не последняя ль дорога?

«Мы где, родимый?» – «Под Ельцом».

Ну подожди ещё немного,

И будет кров и будет сон.

 

... И смотрят вслед две богомолки:

Коляска. Барин молодой...

И только узкий след двуколки,

Он наполняется водой.

* * *

Извилист путь и долог. 

Легко ли муравью 

Сквозь тысячу иголок 

Тащить одну свою? 

А он, упрямец, тащит 

Её тропой рябой 

И, видимо, таращит 

Глаза перед собой. 

И думает, уставший 

Под ношею своей, 

Как скажет самый старший, 

Мудрейший муравей. 

«Тащил, собой рискуя, 

А вот, поди ж ты, смог. 

Хорошую какую 

Иголку приволок».

 

 

* * *

«Можно жить и в придуманном мире», –
 

Мне сказали. Но правда ли это? 

Можно в мире? Как в греческом мифе?
 

Как в легенде? Как в шутке поэта?
 

Можно? Это не сложно. Ребёнку 

На рассвете. На девичьем утре. 

Но когда ты вдеваешь гребёнку 

В настоящие взрослые кудри, 

Но когда что-то кануло в шири, 

А пороги лишь ветром обиты, 

Можно ль плакать в придуманном мире
 

От придуманной горькой обиды? 

Я себе хорошо представляю, 

Как по детскому зову преданья, 

Как по знаку мечты оставляю 

Все мирские дела и свиданья 

И вступаю в придуманный город, 

В сад придуманный, милый до дрожи.
 

На придуманном озере гогот 

Лебедей. Я придумал их тоже. 

Я придумал и даль, и округу, 

И подругу придумал, и брата, 

И врага сочинил я, и друга... 

Ты, конечно же, не виновата, 

Но заметил я, душу очистив 

От земного, приняв неземное, 

Тень летит от придуманных листьев
 

На моё безысходно земное, 

Где не может пока что по маю 

Цвесть сухумская роза в Сибири...
 

Но не думайте, я понимаю, 

Можно жить и в придуманном мире.
 

1961

 

 

СТИХИ МАРИАННЕ

I

А мне надоело скрывать.

Что я Вас люблю, Марианна;

Держась и неловко, и странно,

Невинность, как грех, покрывать,

Мечтать о балконе твоём,

О дереве на перекрёстке,

Где ждали, наверно, подростки

И ждут… Ну, а я-то при чём,

Раз мне надоело скрывать,

Молчать глубоко и пространно,

Что я Вас люблю, Марианна.

Невинность, как грех, покрывать.

II

Счастливое славя житьё,

Вдруг личное счастье представив,

Я выдумал имя твоё,

Из двух его нежно составил.

Вот Машенькин дом под сосной,

Вот Аннушкин дом под берёзой…

В России, как в сказке лесной,

Недолго надышишься прозой.

Конечно же, помню и я,

Что имя твоё долгосрочно,

Но всё ж и его и тебя

И я сочинил. Это точно.

По городу Машенька шла,

Узнав меня, вкось поглядела…

Такие уж, видно, дела.

Такое уж, видимо, дело.

Прощайте, и дни и часы

Доверчивости и опаски.

Нельзя! Но я выпью росы

За Ваши Анютины глазки.

 

 

* * *

...Я устал от двадцатого века,

От его окровавленных рек.

И не надо мне прав человека,

Я давно уже не человек.

Я давно уже ангел, наверно,

Потому что, печалью томим,

Не прошу, чтоб меня легковерно

От земли, что так выглядит скверно,

Шестикрылый унёс серафим.

1988

 

 

ПОЛНОЛУНЬЕ

 

Я живу на другой планете.

Надо мной другие созвездья

Так пугающе, непривычно

Близко движутся... Но как мало

 

У меня ночей и ландшафта

Гипнотически голубого.

Скоро, скоро мне улетать.

 

Это здесь говорят мне люди:

«Наконец-то ты прилетел!

Как живешь ты с мечтой о чуде

Там, где есть у всего предел?»

 

«Что вы, что вы, – я отвечаю. –

Там, за вечностью, в тех часах

Я давно уже не мечтаю

И не знаю о чудесах.

А у вас разве нет предела?»

 

«Нет, конечно». – «А мера есть?» –

«Мера – это душа и тело,

Мысль и разум, останься здесь!»

 

«Нет. Совсем на другой планете

Я живу. И звёзды не эти

Ночью движутся надо мной.

И вопрос у меня земной –

Почему мы все – как родня,

А общение безымянно?

 

То, что знаете вы меня,

А я вас, для меня не странно.

Странно – как я попал сюда,

В Никуда или в Никогда?»

 

«Это просто. Как в полнолунье

Помнишь, в детстве было с тобой –

Засыпал ты в одной комнате,

А глаза открывал в другой...»

 

«Почему голос мой немеет,

А слова на душе растут?

Почему мой язык не смеет

Вас спросить, как меня зовут?»

 

«Ты оставишь ещё в Подлунной

Стих из злата и серебра...

А теперь и о нас подумай,

Нам давно уже спать пора.

 

Ведь покуда ты так встревожен

Фосфорическим днём луны,

Мы тут тоже уснуть не можем

И зазвёздные видим сны.

 

Окунай в синеву ресницы.

Над тобой нарастает Дом.

Мы тебе будем часто сниться

И когда-нибудь позовём.

 

Мы окликнем тебя.

– Будь с ними! –

Скажет Дом. И взойдёт звезда...

И своё настоящее имя

Ты узнаешь только тогда».

1993

 

 

 

* * *

Это совсем не лирика,

То, что сегодня – грустно.

Это другая линия.

Это, как русский устный,

Вдруг пожелавший письменным

Стать по своей причуде…

Это тоска по истине

Или печаль о чуде.

Голуби загугукали,

Птицы засвиристели!

Долго мы их аукали

В холоде и в метели.

Ржавчиной водосточною

Скоро дворы запахнут!

Так мне летится, точно я

Весь, как пальто, распахнут.

Да обернутся истиной,

Пусть даже само грустной,

Завтра и русский письменный

И этот русский устный.

1994

 

 

* * *

Что-нибудь о
 России? 

Стройках и
  молотьбе?.. 

Всё у меня
  о России, 

Даже когда
  о себе. 

Я среди
  зелени сада 

И среди
  засухи рос. 

Мне
  непонятна отрада 

Ваших
  бумажных берёз. 

Видел я,
  как выбивалась 

Волга из
  малых болот. 

Слышал, как
  песня певалась 

И
  собиралась в поход. 

Что-нибудь
  о России, 

Стройках и
  молотьбе?.. 

Всё у меня
  о России, 

Даже когда
  о тебе.