Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум --> Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Открываю свежий номер "Нового мира", читаю оглавление. И тотчас взгляд упирается в то, чего не заметить невозможно, что натурально " бросается в глаза " . " Борис Акунин - Чайка, комедия в двух действиях " . Немедленно открываю и читаю список действующих лиц. Он почти полностью совпадает с чеховским, только Борис Акунин (он же Чхартишвили Григорий Шалвович, как любезно разъясняют нам в редакционной сноске) зачем-то педантично указывает на возраст персонажей: " Ирина Николаевна Аркадина, 45 лет... Константин Гаврилович Треплев, ее сын, 27 лет... " и т. д. И еще оказывается, что Семен Семенович Медведенко не просто учитель, но сельский учитель, а Борис Алексеевич Тригорин - не простой беллетрист (как лаконично обозначил Чехов), но-таки столичный беллетрист.

Впрочем, чтобы заметить такие мелочи, нужно сверяться с чеховским тестом, и, забегая вперед, скажу, что независимо от впечатления, которое оставляет пьеса Бакунина-Чхартишвили, я безусловно благодарен ему за то, что он заставил меня перечитать " Чайку " - въедливо, чуть не с лупой в руке.

Дальше - все чисто. Вернее, почти чисто. Добросовестнейшим образом переписан финал чеховской " Чайки " вплоть до незабываемых слов Дорна, сказанных Тригорину: " Уведите отсюда куда-нибудь Ирину Николаевну. Дело в том, что Константин Гаврилович застрелился... " Меня эта фраза всегда поражала своей исключительной абсурдностью (увести мать? куда, зачем?), которая потрясающим образом венчает безвыходность ситуации, заданной, разумеется, не самоубийством Треплева, но общим положением почти всех без исключения персонажей. Догадываться о том, как поведут они себя после единственного смелого поступка, совершенного Треплевым, конечно можно, но - зачем? И так ведь понятно, что в этой жизни ничего не понятно.

Впрочем, в финал чеховской пьесы Акунин внес некоторые изменения. Перед смертью Треплев зачем-то постоянно играет с револьвером, точно с игрушкой, даже во время объяснения с Ниной. И с Ниной он говорит странно, " с угрозой " , чуть ли не наводя на свою возлюбленную револьвер. Неудивительно, что она нервничает не только потому, что где-то рядом находятся Тригорин с Аркадиной, но и просто от вида этой самой пушки. Понятно - испугаешься!

Зачем это все? А затем, чтобы Нина " в ужасе " , " в панике " отскакивая от Треплева и хватая его за руки (ведь чего доброго пальнет, дурак!), обронила шарфик. Все дело в шарфике - господа!

А вовсе не в том, что какой-то несчастный провинциальный декадент покончил с собой. К тому же как так вышло после внесения Акуниным некоторых поправок в чеховские ремарки, что декадент этот - сущий маньяк или, во всяком случаем, откровенно суицидальный тип. Он не только играет с револьвером, но и работает в комнате, уставленной чучелами всевозможных животных, которых он подстрелил. Здесь не только вороны, барсуки, зайцы, но даже кошки и собаки. И " во главе всей этой рати - чучело большой чайки с растопыренными крыльями " . То самое чучело, которое Илья Шамраев, по Чехову, сделал для Тригорина.

Как бы ни понимать настоящую " Чайку " (мне эта пьеса представляется удивительно простой и человечной, исключающей какие бы то ни было " версии", кроме самой буквальной, жизненной), но чеховского Треплева бесконечно жаль. Я не люблю слов типа " гуманист " и проч., но без этой очевидно провоцируемой автором жалости вся пьеса была бы жестокой, холодной и бездушной... каковой, собственно, и стала под пером Акунина. И - уже не важно, что весь этот " косметический " (на самом деле сущностный) ремонт чеховского финала понадобился Акунину ради иронической детективной игры, для того, чтобы раскрутить " сиквел " (продолжение), в котором Треплев оказывается не самоубийцей, но жертвой, и в котором убийцей Треплева по классическим законам локализованного в замкнутом пространстве действия может стать каждый из персонажей...

Важно, что прежде игры Акунин выпотрошил чеховскую " Чайку " , вычистив из нее элемент жалости. Не сделай он этого, и всей игры бы не получилось. Точнее, она бы резала слух. И это своего рода железный закон всякой постмодернистской игры: прежде чем с чужим произведением " работать " , надо убить в нем " душу " , вытравить его сокровенный смысл, разложить на " элементы " (язык, сюжет и т. д.) Надо, чтобы произведение замолчало, не трепыхалось больше. Главное шарфик, господа! Шарфик, необходимый в качестве улики.

Так поступали все предшественники Акунина и главный среди них Джек-потрошитель - Владимир Сорокин. Но если в прозе Сорокина русская классика корчится под ножом (льется кровь, пластается мясо - право, захватывающее зрелище, которое доставляет автору очевидное наслаждение), то в пьесе Акунина манипуляции проводятся с мертвым телом. Это по-своему " гуманно " и как нельзя кстати для " Нового мира " . Сорокина печатать не решались. Акунина напечатали.

Впрочем, подозреваю, что Акунин " надул " и самый постмодернизм. Чучело чайки слишком эффектно выдвинуто на первый план, чтобы не заметить здесь подвоха. Вряд ли сам Акунин (в девичестве Чхартишвили, опытный журналист и переводчик) не понимает законов лукавой игры, по которым играет. Скорее всего, он и на саму собственную игру смотрит отстраненным, эдаким ироническим " филологическим " зрением. И этим он существенно отличается от Сорокина, несомненно помешанного на своей " гениальности " и потому крайне уязвимого. Сорокин сам легко может оказаться объектом пародии, Акунин - никогда. Нельзя пародировать чучело. Оно само в себе - пародия на живое.

В финале акунинской пьесы чучело чайки внезапно оживает и... кричит. " Ее стеклянные глаза загораются огоньками " . Это очень жуткий финал, но и единственно оправдывающий Б. Акунина. К Чехову его пьеса не имеет ни малейшего касательства. Скорее, это пьеса о Владимире Сорокине, некоем собирательном " Владимире Сорокине " - русском постмодернизме.

Пусть он когда-нибудь вот так закричит! Пусть покажет, что не вовсе еще труп.