Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Мир собирается объявить бесполётную зону в нашей Vselennoy! | Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад? | Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Повести и романы
21 сентября 2025 года

1

Был месяц март. Тайга стояла в предвесенней вуалевой дымке, плотно упакованная в потемневший слежавшийся снег. Неожиданно наступила оттепель, и два дня снег оседал, все текло. Затем, вдруг, ударил мороз, деревья обледенели, тайга наполнилась прозрачным стеклянным звоном, а весь снежный покров превратился в надраенный паркет. Снова задул холодный северо-восточный, от горизонта до горизонта небо затянуло брюхатыми тучами, и ветер гнал их, потроша, над заиндевевшей плешивой тайгой. Ветер гнал снежную крупу по гладким ледяным дорожкам поселка и по наждачному насту вольной земли. Крупинки эти сбивались в сугробы. заполняли колдобины, щели и выемки, а не успевшие укрепиться, неслись дальше, свиваясь в жидкие седые косицы.

Погода была вполне подходящей. Свет фонарей едва пробивался сквозь плотный от снега воздух. Людей на перроне было мало. Почти все они, подняв воротники, прятались от ветра за дощатой будкой билетной кассы, и только один, тепло одетый хлыщ в щегольских бурках, болтался по платформе, не обращая внимания на метель. Впрочем, узнать кого-то на улице из-за непогоды было невозможно.

Убедившись, что жена и сын, никем не замеченные сели в поезд, Гребенюк вернулся на работу в свой кабинет. Кабинет этот представлял собой нечто среднее между тюремной камерой и фабричной кассой. У окна торцом к двери стоял гигантский сейф, много раз крашеный, но все равно облезлый, в редкой грязно-зеленой чешуе. Рядом с сейфом располагался письменный стол с эбонитовым телефонным аппаратом и скудной канцелярской мелочью. По обе стороны стола стояли два хлипких венских стула: один принадлежал хозяину кабинета - Гребенюку, другой служил посетителям или арестованным.

Разговоры в этом кабинете велись, как правило, неприятные для обеих сторон. Гребенюку давно наскучили и ежедневные допросы, как, впрочем, и мрачные слезящиеся стены неопределенного цвета, заляпанный чернилами громоздкий стол и давно не мытые стекла единственного окна с толстой решеткой. Ее Гребенюк все время ощущал спиной и, хотя окно пропускало достаточно света, решетка напрочь отделяла небольшое пространство кабинета от внешнего мира. Из-за этого окно казалось ему фальшивым, нарисованным на глухой стене, а потому сильно раздражало.

В кабинет Гребенюк вернулся ненадолго, для конспирации. Рабочий день давно закончился. У него все было готово к побегу, но для большей безопасности надо было появиться еще раз.

Свое решение исчезнуть из поселка Гребенюк принял прошлым утром, когда его непосредственный начальник получил из области пухлый пакет. Что было в этом пакете, он не знал, но по тому, как начальник изменил к нему свое отношение, он понял, что за этим скрывается - подошла его очередь.

Гребенюк чувствовал, что когда-нибудь это произойдет, как произошло с его предшественником, а затем и с соседом по кабинету. Он знал, что от этого не застрахован ни один работник данного учреждения, ни один житель поселка, вплоть до районного начальства. Пару лет назад Гребенюк пытался найти ту страшную закономерность, по которой судьба определяла, кто следующий, но вскоре понял, что это чистая лотерея, игра в «Сыщик или вора»: сегодня ты сыщик, завтра - палач, а послезавтра - вор.

Как и арестованный сосед по кабинету, Гребенюк был усерден в работе, много знал и многое успел сделать, а потому уход с работы по собственному желанию был равносилен открытому бунту, противопоставлению себя той серьезной организации, в которой он трудился.

Открыв сейф, Гребенюк достал старый кожаный портфель, доставшийся ему в наследство от прежнего хозяина кабинета. Там уже лежали приготовленные заранее, хорошо сработанные документы на другую фамилию, новенький револьвер с коробкой патронов и несколько папок - дела, которые он не успел закончить. Эти дела Гребенюк решил забрать с собой во искупление своих многочисленных грехов. На каждой папке стояло по фамилии и те, кому они принадлежали, хотя и находились до сих пор на свободе, по сути были обречены. Гребенюк не очень верил, что таким образом спасет этих людей, но теперь у них появилось время, и оно работало на них. Никто не знал, что может произойти завтра, послезавтра или через месяц, и эта маленькая оттяжка давала им пусть призрачную, но надежду на спасение.

Взглянув в последний раз на письменный стол, за которым он проработал почти три года, Гребенюк выключил свет, вышел из кабинета и запер его на ключ. У самого выхода он покосился на скучающего часового и с неожиданно нахлынувшей ненавистью подумал, что этот молодой розовощекий бугай не задумываясь поднял бы его на штык, если бы знал, какие мысли бродят в голове у начальника. Но часовой как всегда кивнул ему и, не глядя на Гребенюка, пробормотал:

- Во метет.

- Что? - вздрогнув от неожиданности, спросил Гребенюк.

- Метет, говорю. Прямо как в феврале, - громче повторил часовой.

- Да, - подтвердил Гребенюк. - Марток - надевай сорок порток. А тебе-то чего? Здесь и в трусах можно стоять, натоплено.

- Вот-вот, и я говорю, дышать нечем, а мне...- обрадовался часовой возможности поговорить, но Гребенюк попрощался, толкнул дверь ногой и вышел на улицу.

Мело действительно знатно. Ледяная крупка неслась почти параллельно земле, и даже сквозь завывание ветра слышно было, как эти хрупкие на вид снежные комочки, словно ружейная дробь, секут все, что попадается на их пути. Именно такая погода и нужна была Гребенюку, хотя сейчас он пожалел, что не уехал с женой и сыном. Слежки за собой он не заметил, возвращение на работу оказалось ненужным, а ждать следующего поезда было опасно, поскольку счет пошел на часы. Да и не было смысла уезжать по железной дороге. Здесь его все хорошо знали, кто-то обязательно увидел бы - по ночам на станции дежурили сослуживцы, но даже если бы удалось проскочить незамеченным, он знал, что искать, в первую очередь, будут в поездах. Именно поэтому Гребенюк заранее договорился с колхозным конюхом о лошади. Он соврал старику, что ему надо перевезти кое-какие вещи в соседнюю деревню родственникам жены. И тот за бутылку водки, за полезное по тому времени знакомство охотно согласился помочь начальнику.

Гребенюка не очень беспокоило, что пропажа лошади скоро обнаружится. Преимущество такого побега было налицо: по железной дороге ночью можно было уехать только в одну сторону, а на лошади - куда угодно. Благо погода подыграла: наст был достаточно крепким, чтобы выдержать животное с седоком, а пурга не только за ночь, но и за полчаса заметет следы.

Уходил Гребенюк задами, на безопасном расстоянии от омертвелых огородов. Пускаясь в опасное путешествие по зимней тайге, Гребенюк лишь по наивности верил в успех задуманного. Верил, потому что плохо представлял, как легко чужаку-горожанину, который не знает и не чувствует тайги, затеряться на огромной территории, среди редких, но таких одинаковых сосен и елей.

Более трех лет прошло с тех пор, как Гребенюк приехал в поселок по направлению из Саратова. За эти годы ему приходилось несколько раз бывать в тайге, но всегда летом и в большой компании. Он знал много историй о том, как люди уходили в тайгу и не возвращались, но страха не испытывал, потому что все эти рассказы быстро обрастали сверхъестественными подробностями и походили скорее на сказки. К тому же он считал, что человеку его профессии, которого знали и боялись все от мала до велика в поселке и близлежащих деревнях, стыдно бояться тайги. Уверенности ему придавал страх перед арестом и старенький, видавший виды револьвер, из которого Гребенюк почти никогда не промазывал. Он был достаточно силен и вынослив, крайне редко впадал в меланхолию и еще реже болел распространенными болезнями вроде ангины и гриппа. Проехать предстояло немногим более двухсот километров, и это расстояние казалось ему сейчас если и не пустяковым, то вполне преодолимым.

Даже такой неопытный ездок, как Гребенюк, по внешнему виду сразу определил примерный возраст и степень износа кобылы, на которой ему предстояло проехать несколько дней. Это была старая кляча с провисшей спиной и большим кособоким брюхом. Всю свою долгую, непроглядную жизнь она проходила в упряжке и под сохой, а когда вышел срок, по милости конюха, осталась жить в конюшне на полном лошадином пансионе, изредка выполняя посильную работу. Вид у животного был печальный: малорослая, неказистая, с короткими изуродованными ногами и широкими, будто расплющенными копытами. Не вышла лошаденка и мастью. Одни называли ее каурой, другие - саврасой, а знаток и обслуживатель лошадей - конюх звал ее попросту Говном, имея в виду цвет, а не характер.

Гребенюку было совершенно наплевать на внешний вид кобылы. Все эти тонкости относительно породы или каких-то особенных свойств ему были неведомы. Главным для него было то, что он не пеший и не один пробирается в непогоду по заснеженной тайге. Прямо под ним шевелило мускулами большое, предположительно сильное существо, и это успокаивало Гребенюка, вселяло в него надежду на спасение.

Гребенюк давно миновал крайние дома поселка, такие же темные и спящие, как и сама тайга, добрым словом помянул разгулявшуюся пургу, которая загнала брехливых цепных собак под навесы и в будки, проехал по мосту через мелкую речушку Романиху и, наконец, очутился почти в полной темноте - меж старых гигантских елей опушки леса.

Пурга набирала силу, а может ему так казалось, потому что ветер давно сдул с него домашнее тепло, а снежная крупа до онемения исхлестала лицо и шею. Держа пусть на юго-восток, в сторону узловой станции Алзамай, Гребенюк постоянно испытывал давление ветра на левую половину лица. Вначале его это даже устраивало - в такой темноте, да в незнакомых местах ветер не давал сбиться с нужного направления, но снег набивался за воротник, таял и ледяными струйками стекал по шее под рубашку. Гребенюк часто ёжился, шевелил лопатками и тер ладонью одеревеневшую левую щеку. Не помогала и ушанка, завязанная под подбородком. Там, где мех соприкасался со щекой, было мокро, а края шапки заиндевели и покрылись слоем льда.

Наконец, не выдержав, Гребенюк решил временно изменить направление. Сейчас главным для него было уйти подальше от поселка, дать пурге замести следы, а когда прекратится эта снежная катавасия, он снова собирался повернуть, только теперь уже прямо на восток.

В Алзамае Гребенюк собирался переждать неделю-другую, пока его не перестанут искать, а затем, слегка изменив внешность, по железной дороге добраться до Красноярска. Там, у родной сестры его должны были ждать жена с сыном. Что делать дальше, после того как они встретятся, Гребенюк не ведал и боялся думать об этом. Единственной его надеждой было то, что в такой гигантской стране можно было спрятаться в какой-нибудь первобытной глубинке или в большом городе, где приезжие не вызывают интереса у аборигенов.

Повернув, Гребенюк сразу почувствовал великое облегчение. Ветер не проникал сквозь овчинный полушубок, а высокий воротник и шапка идеально закрывали голову и шею. Полегчало и кобыле, она пошла несколько быстрее, словно под парусом, и если бы не старость, да привычка передвигаться пахотным шагом, может и показала бы она своему городскому седоку, что такое тропот, курцгалоп и полный галоп. Кобыла будто торопилась домой, а Гребенюк взял уздечку покороче, переложил ее в левую руку, а правой вцепился в перекинутые через спину лошади мешки с вещами и провиантом. Эти мешки болтались по обе стороны и мешали неопытному в верховой езде Гребенюке, но пускаться в такое опасное путешествие налегке означало в зимней тайге верную смерть.

2

К рассвету Гребенюк устал так, словно не он сидел на лошади, а она на нем. Без седла, на сложенном вчетверо солдатском одеяле, он совершенно расквасил себе седалище, а позвоночник болел так, будто Гребенюк всю ночь таскал на спине мешки.

Легонько потянув на себя поводья, Гребенюк остановил дрожавшую от усталости кобылу. Мучаясь от боли, чертыхаясь и постанывая, он неуклюже сполз вниз. Пурга к утру поутихла. Кругом, куда не глянь, стояли обдутые ветром, по-летнему зеленые сосны и ели. Можно было идти в любую сторону, потому как пейзаж справа ничем не отличался от такого же пейзажа слева, а пройденный путь был точной копией раскинувшейся впереди редкой тайги.

Немного поразмявшись, после нескольких мучительных приседаний, после бега вокруг поникшей лошаденки, Гребенюк наломал сухих еловых лап, стащил их под сосну, ствол которой напоминал древнюю бронзовую колонну, изъеденную патиной, и развел костер. Доставая продукты, он вытряхнул из мешка картонные папки с делами, затем долго рвал их, швырял в огонь, пока в котле не закипела вода. Сняв котелок, Гребенюк бросил в костер оставшиеся папки, прислонился спиной к дереву и с удовольствием позавтракал заиндевевшим хлебом, запивая его пустым кипятком. Талая вода не имела никакого вкуса, зато успела впитать в себя смолистый запах ели и дыма.

Хотя завтрак был более чем скромным, горячая вода чувствительно подкрепила его. Гребенюк ощутил, как тепло волнами расходится от желудка по всем членам, как загустевшая на морозе кровь быстрее побежала по кровеносным сосудам, а сознание обволакивает тихая благодать. Он даже ощутил давно утраченное или позабытое чувство абсолютной свободы. К этому чувству примешивалась радость от того, что он так ловко обманул своих бывших сослуживцев, которые едва не стали его мучителями, а может и палачами. Правда, эйфория оказалась недолговременной и исчезла почти сразу, как только он вспомнил, что отныне жизнь его находится в руках неведомой судьбы и может легко оборваться, как, например, это случилось с егерем. Волки задрали его в полукилометре от поселка, и если бы не мальчишки, которые наткнулись на окровавленное тряпье, так никто и не узнал бы, куда девался крепкий мужик, ушедший по делам в соседнюю деревню.

Позавтракав, Гребенюк вдруг подумал, что кобыла тоже нуждается в еде. Он не знал, как часто кормят лошадей, и сколько эта скотина может протянуть от одной кормежки до другой. Он понимал, что надо торопиться, покуда кобыла не околела в пути, понимал, что пешком вряд ли доберется до Алзамая, но кормить кобылу хлебом считал чистым безрассудством. Судя по огромному брюху, она умяла бы весь его запас за один присест, а путь им предстоял длинный.

Обойдя свою голодную спасительницу, Гребенюк легонько похлопал ее по бурой ляжке, и кобыла, повернув голову, печально посмотрела не него, как бы давая понять, что вполне понимает свое безысходное положение.

- Доедешь, хлебом накормлю, - зачем-то соврал Гребенюк. Он давно решил, что оставит животное в лесу, не доезжая до станции, чтобы не привлекать к себе внимания. Но страх перед возможной неудачей сделал его суеверным, и он часто приговаривал, что, мол, давай-давай, чем быстрее доедешь, тем быстрее набьешь брюхо. А кобыла, как и ночью, неторопливо перебирала ногами, опустив морду почти к самому снегу, согласно кивала головой в такт шагам, и было в ней что-то от жертвенного животного, идущего на заклание безропотно, как мудрец на казнь.

Следующую остановку Гребенюк сделал где-то после полудня. На этот раз он сварил себе каши, растопил в ней немного свиного сала и даже бросил туда для запаха пару зубков чеснока. Ел Гребенюк не спеша, не глядя на кобылу, а когда в котелке не осталось ни крупинки, он отложил его в сторону, привалился спиной к дереву и смачно рыгнул.

Отдохнув, Гребенюк дал лошади недоеденный кусок хлеба, и та сжевала его без всякого интереса, будто по принуждению. После этого она начисто отказалась есть хвою, а мелкие, голые ветки какого-то кустарника подержала мягкими губами и уронила на снег.

Дальше Гребенюк пошел рядом с лошадью, держа ее накоротке под уздцы. Идти пешком было легче и приятнее, но как-то неспокойно. Уменьшился обзор, слева за лошадью вообще ничего не было видно, и постоянно казалось, что кто-то крадется сзади. Гребенюк часто оборачивался, но нафантазированный «кто-то» легко отпрыгивал в сторону, каждый раз оказываясь у него за спиной. Гребенюк переходил к другому боку лошади, шел впереди нее, но ощущение незримой, смертельной опасности не покидало его. Много раз он представлял себе нападение волков, мысленно видел, как сидя на лошади, он расстреливает из револьвера рычащих от ярости и голода, обнаглевших зверей, тратя лишь по одному патрону на каждую волчью голову. Разыгравшееся воображение шло дальше, ему уже казалось, что он остался один, без кобылы, с револьвером и шестью патронами против огромной стаи. От одной мысли, что такое может произойти, у Гребенюк между лопаток пробегал холодок, она нагоняла на него тоску, пугала, и даже револьвер в эти минуты переставал казаться надежным оружием.

Хуже стало, когда неожиданно быстро стемнело. Пришлось Гребенюку снова забираться на кобылу, но ночь выдалась на редкость темной, а ветер уже несколько раз менял направление. Небо обложило низкими тучами, и нельзя было понять, в какой стороне находится оставленный поселок и куда ехать дальше. Это обстоятельство сильно напугало Гребенюка. Ночью в тайге, без единого ориентира, без знания леса, без умения угадывать направление по звездам, стволам деревьев или другим признакам, надеяться на удачу было глупо. Можно было остановиться на ночлег, но поджимало время, а кроме того, понадобились бы дрова. Много дров, которых почему-то совершенно не было видно.

Тяжелой была эта ночь для Гребенюка. Не один раз он подумал о возвращении назад. Ругая себя за малодушие и мнительность, он лукавил, пытаясь доказать, что бежал зря. Он убеждал себя, что во всем виновата только его чрезмерная подозрительность, что невиновному человеку бояться нечего и что он сам себя обрек на страшную, безвестную смерть. Думая об этом, Гребенюк все время прислушивался, пытаясь отделить посторонние звуки от скрипа снега под копытами кобылы и ударов собственного сердца Всю ночь он вздрагивал от каждого шороха, от сухого потрескивания едва различимых в темноте деревьев.

Гребенюк и не заметил, как начало светать. Вторая ночь в тайге закончилась для него благополучно. То ли волки промышляли поблизости от селений с их аппетитными запахами, а может прозевали, не учуяли они в гулящем морозном воздухе запахов полудохлой кобылы и притаившегося, напуганного всадника. Так что встретил Гребенюк свой второй рассвет целый и невредимый. Правда, что-то надломилось в нем за ночь. Впервые после стольких лет он вспомнил, что когда-то в далеком безоблачном детстве жил на небе грозный и добрый Бог. Вспомнил и как-то очень искренно помянул с благодарностью своего спасителя, того самого, которого отрицал всю свою сознательную жизнь.

Через полчаса, когда совсем рассвело, а ночные ужасы потускнели, Гребенюк пришел в себя и устыдился собственной слабости. Крамольная мысль о боге показалась ему смешной и нелепой, и чтобы очиститься от нее, он громко и очень затейливо выругался, помянув при этом все три ипостаси Бога и его апостолов.

Утро выдалось морозным и прозрачно-ясным. Свеженаметенные сугробы казались ненастоящими на темном, оловянном фоне наста. Ветер придал им самые невероятные обтекаемые формы, а дневной свет заставил сиять праздничным мишурным блеском. Блеск этот очень скоро начал раздражать Гребенюка. Он вдруг ощутил сильную усталость. Бессонная ночь, проведенная в постоянном напряжении, совершенно обессилела его. Голова сделалась тяжелой, он старался держать ее прямо, но лицо, казалось, перевешивало затылок, и Гребенюк все чаще стал тыкаться подбородком в грудь. В конце концов, он быстро, но лишь на мгновение крепко уснул, а проснувшись, почувствовал, что куда-то летит.

Упав с лошади, Гребенюк встал на четвереньки, помотал головой и хорошенько натер лицо снегом. Кобыла послушно стояла рядом и смотрела на него одним глазом. Возможно, как и ее хозяин, она боялась остаться одна в этом диком месте. Человек был для нее тем же, что и она для него - товарищем по несчастью и защитой от лютого таежного зверя. Вдали от жилья он был единственным звеном, связывающим ее с этим бессмысленным, но привычным и безопасным миром. И если бы Гребенюк бросил ее здесь, скорее всего она умерла бы от тоски и страха перед первобытной необходимостью доживать свой лошадиный век самостоятельной жизнью.

3

Проспал Гребенюк всего около двух часов. Сидя на снегу спиной к дереву, он сильно замерз, но встал хорошо отдохнувшим. Костер к тому времени давно погас, провалившись в снег сантиметров на двадцать, кобыла стояла там, где он ее оставил, привязанная к одной из двух сосен, под которыми спал хозяин. Она по-стариковски шевелила губами и, казалось, о чем-то думала. Вид ее при свете дня был настолько жалким, что Гребенюк решил поторопиться. Он надеялся успеть доехать до места прежде, чем животное упадет от бессилия. По этой же причине Гребенюк не стал садиться на кобылу, дабы сохранить ей силы на какой-нибудь непредвиденный случай.

Уже в пути Гребенюку пришло в голову, что он неправильно выбрал направление. Всю ночь он ехал вслепую и вполне возможно, что давно сбился с пути, уклонился в сторону, петляя между деревьями. Гребенюк принялся громко ругаться вслух и вертеть головой, будто это могло помочь ему определить, куда идти дальше. Затем он забрался на кобылу, зачем-то изо всей силы ударил ее каблуками по ребрам и та, встрепенувшись, пошла было быстрее, но вдруг остановилась, да так резко, что Гребенюк, перелетев через ее голову, упал в снег.

Матерясь, Гребенюк быстро вскочил на ноги и увидел, что кобыла, пробив копытом наст, по самую грудь провалилась в снег. Она лежала, вытянув морду вперед, и смотрела на своего седока, а затем медленно завалилась на левый бок. Было что-то страшное в этой печальной сцене, как будто обрушилась крепостная стена, защищавшая Гребенюка от врагов, или мост - единственная надежда на возвращение.

Гребенюк тут же кинулся к голове животного и попытался заставить кобылу подняться на ноги, но та равнодушно смотрела на него и даже не делала попытки встать. Ребристый, облезлый бок ее медленно поднимался и опускался с разными промежутками времени, задние ноги слегка подрагивали, а губы, сразу потеряв свою упругость, отвисли набок, обнажив съеденные почти до десен, желтые резцы.

Чего только не говорил Гребенюк кобыле. Он то умолял ее подняться, называя разными ласковыми именами, заглядывал ей в мутные глаза, взывал к ее лошадиной совести, а то вдруг впадал в ярость и принимался пинать животное ногами. Он угрожал ей револьвером, рвал на себя уздечку, а потом падал рядом с ней на колени и начинал гладить умирающее животное. Где-то в глубине души помимо страха смерти и боязни одиночества, он чувствовал жалость к этой нелепой рабочей лошадке. Он даже по-своему уважал ее за трудно прожитую жизнь и пролетарское прошлое, но положение его было настолько серьезным, а путь таким длинным, что он сразу позабыл о всякой жалости, как только подумал о том, что его ждет.

Когда Гребенюк понял, что кобыла больше не поднимется, его интерес к животному сразу пропал. Он поднялся с колен, отошел от лошади на несколько шагов и заставил себя успокоиться. При этом он постоянно твердил про себя: «все в порядке, бывало и хуже... ерунда...». Самовнушение помогло. Гребенюк прикинул, сколько ему осталось идти до Алзамая. По очень приблизительным подсчетам вышло не более пятидесяти верст. Направление Гребенюк определил наобум. Он считал, что надо взять сильно влево. Именно там, по его разумению, проходила железная дорога, идя вдоль которой он собирался добраться до города.

Вернувшись к кобыле, Гребенюк принялся выдирать из-под нее мешки. Будто помогая ему, кобыла пыталась приподняться, из последних сил поднимала голову, мела наст грязно-серым хвостом в прошлогодних репьях и громко фыркала. Наконец Гребенюк освободил лошадь от поклажи. Мешки оказались слишком тяжелыми для такого перехода, и он вывалил содержимое на снег, собираясь отобрать лишь самое необходимое и ценное. Под эту категорию попало много вещей: продукты, запасная одежда и обувь, патроны, мыло, посуда. Кроме того, Гребенюк взял с собой свой старый сапожный инструмент для работы в городе. Избавиться он решил лишь от белья, которое не поместилось в чемодане жены, да чугунной сковороды. И все равно поклажа весила никак не меньше пуда. Вздохнув, Гребенюк перекинул мешки через плечо и тронулся в путь.

Идти было совсем не трудно даже с такой тяжелой ношей. Изредка на свежем снегу ему попадались следы каких-то зверушек. Завидев их издали, Гребенюк сбавлял шаг, но убедившись, что следы не волчьи, облегченно вздыхал и шел дальше. Он торопился пройти до темноты как можно больше, втайне надеясь, что, подсчитывая пройденный путь ошибся и вот-вот из-за деревьев покажется железнодорожная насыпь. Но одни деревья сменялись другими, путь Гребенюка шел то в гору, то под гору, и ничто в этом застывшем лесном пейзаже не напоминало о человеке. Тайга здесь стояла такая же, как и тысячу лет назад - совершенно нетронутая, пугающе величественная и равнодушная. Затеряться и сгинуть в таком месте было так же легко, как одинокому пловцу посреди океана. Стоит только упасть духом, разувериться в своих силах и смерть неминуемо найдет тебя.

Незадолго до темноты Гребенюк решил остановиться на ночлег. Сбросив с себя мешки, он принялся обламывать и обрезать сапожным ножом сухие еловые ветви, которые горели так быстро, что на всю ночь их понадобилось бы несколько возов. Каждая такая ветка отнимала много времени. Они были упругими и вязкими от смолы, а быстро затупившийся нож часто лишь скоблил поверхность ветки, доводя Гребенюка до бешенства. Не раз он пожалел, что не прихватил с собой топор. Понадеялся на лошадь да на собственное везение, набрал массу ненужных вещей, а то, что необходимо в тайге по неопытности оставил.

До самой чернильной темноты Гребенюк занимался заготовкой сушняка. Он уже не видел, сколько наломал веток, толком не знал, где то дерево, под которым оставил свои вещи. По насту снова поползла поземка, высоко над головой в сосновых ветвях уже знакомо запел ветер, и тут какой-то явно посторонний шум напугал Гребенюка. Что это было, он не знал, а потому быстро вытащил из кармана револьвер и затих.

Долго длилось это изнурительное стояние в кромешной тьме. Гребенюк давно уже устал всматриваться в темноту и до предела напрягать слух. Ко всему он почувствовал какое-то странное головокружение и тошноту. Он попытался проглотить слюну и сделал это с большим трудом. В горле у него пересохло, голова горела, а колени и руки дрожали от усталости и слабости. И тут Гребенюк понял, что заболевает. Это открытие напугало его не меньше, чем странный шум и возможное нападение волков. Зимой, в тайге, с высокой температурой означало для него верную смерть и, может быть, даже более мучительную, чем та, которой он так боялся, убегая из поселка.

Сунув револьвер в карман, Гребенюк принялся искать место, где решил расположиться и вскоре нашел его. Далее Гребенюк действовал как мог быстро. Он разжег костер рядом с толстым, в два обхвата, деревом, постелил под себя всю имеющуюся в мешках одежду, стащил к костру весь добытый сушняк. Затем уселся спиной к дереву и принялся растапливать снег в котелке. Револьвер он положил рядом с собой по правую руку.

«Пулеметная стрельба» еловых веток в костре и предстоящий горячий ужин несколько отвлекли Гребенюка от мрачных мыслей. Благодаря огню в радиусе пяти метров можно было разглядеть даже мышь. Правда, дальше лежала темень еще более густая, чем прежде, и даже снег за пределами светлого круга более напоминал землю.

Дожидаясь, когда вскипит вода, Гребенюк внимательно прислушивался к шорохам леса. Он пытался думать о чем-нибудь приятном: о жене и сыне, об удачном побеге или погоде, но непременно возвращался к самому себе, к тому месту, где решил заночевать. Какая-то безысходная тоска и ожидание беды мешали ему сосредоточиться на чем-нибудь простом и одновременно вечном. Страх гвоздем сидел у него в голове, а все остальные мысли, вспыхнув, тут же гасли, как те искры, что постоянно извергал из себя костер.

Гребенюк кружкой зачерпнул из котелка кипятку, подул на него, как вдруг где-то совсем рядом, за пределами освещенного круга заскрипел снег. Уронив кружку, Гребенюк схватился за револьвер, а левой рукой принялся подбрасывать в костер еловые ветки. Границы света быстро расширились, и вскоре между деревьями нарисовалось большое бесформенное тело, похожее на высокий пень. Воздух над костром дрожал, и от этого казалось, что пень колышется, меняет очертания и вот-вот оторвется от земли и уплывет в небо большим бурым пузырем.

Ночью с такого расстояния трудно было определить, что собой представляет непрошенный гость. Вспотев от страха, Гребенюк долго, как завороженный смотрел на него, а затем, не выдержав, выстрелил в самую середину таежного пришельца. Выстрел прозвучал сухо, негромко, словно треснула толстая ветка, и затем многократно повторился в разных местах. После этого Гребенюк с остервенением принялся палить в пришельца, пока не разрядил свой шестизарядный револьвер.

Было что-то нехорошее в наступившей вслед за этим тишине. Она вливалась Гребенюку в уши тихим звоном серебряного колокольчика, и, если бы в револьвере оставались патроны, он стрелял бы до конца, до рассвета или второго пришествия Христа. До тех пор, пока воздух не наполнился бы привычными звуками: ведерным лязгом или патефонной музыкой. Сейчас он был согласен услышать даже звериный вой, лишь бы знать, от кого и откуда исходит опасность. Странное существо по ту сторону костра покачнулось и, тяжело подпрыгивая, приблизилось еще на несколько метров. Этого оказалось достаточно для того, чтобы разглядеть пришельца - в полосе света Гребенюк увидел свою кобылу. Она стояла, опустив голову к самому снегу, широко расставив передние ноги, похожая на потрепанный спортивный снаряд.

При виде кобылы Гребенюк обмер. Осторожно, словно боясь спугнуть животное, он начал лихорадочно копаться в мешке, пока его рука не наткнулась на коробку с патронами.

Страшным и неожиданным было появление кобылы, которую Гребенюк мысленно давно уже похоронил. Но еще страшнее было то, что после стольких выстрелов с небольшого расстояния животное как ни в чем не бывало продолжало двигаться. Стрелял Гребенюк хорошо, а мишень была слишком большой, чтобы промазать.

Не спуская глаз с кобылы, Гребенюк быстро набил барабан патронами, остальные ссыпал в карман тулупа. Кобыла к тому времени успела сделать еще несколько прыжков и оказалась всего в нескольких метрах от костра.

- Стой, - прошептал Гребенюк. - Я тебя прошу, стой там.- Он поднял руку, прицелился и несколько раз выстрелил кобыле в грудь. Та на некоторое время замерла, затем подняла голову и словно чучело завалилась набок. - Живая, - прошептал Гребенюк. - Бред какой-то. Какого же черта ты там валялась? Мы бы уже давно добрались до Алзамая. - Он привалился спиной к дереву, устало закрыл глаза, положил руку с револьвером на колени и вскоре уснул, да так крепко, как не спал уже много дней.

4

Проснулся Гребенюк в кромешной тьме от какого-то короткого звука. Руки и ноги его затекли, заиндевели на ночном морозе, но все же не это было самым страшным. Гребенюк ощутил вдруг сильный жар во всем теле, вялость и абсолютное нежелание двигаться. Все, что он когда-либо слышал о смерти от холода, всплыло в его сознании, но совершенно не обеспокоило его. Умом Гребенюк понимал бедственность своего положения, знал, чем это ему грозит и без всякого удивления вдруг подумал, что от него ушел страх, тот самый спасительный страх, который подвиг бы его на необходимые действия.

Устав таращиться в непроглядную тьму, Гребенюк закрыл глаза и на некоторое время забылся. Но вскоре опять пришел в себя, и как ему показалось, разбудил его тот же самый шум, что и в первый раз. Прислушавшись, Гребенюк, наконец, услышал то, чего он так ждал и боялся все эти дни. Невдалеке как-то очень буднично и печально завыл волк, а вскоре к нему присоединились еще несколько голосов. Видно, ветер донес-таки до них запахи убитой кобылы и человека, и они, прежде чем напасть, молились своему волчьему богу, выпрашивали у него благополучной охоты.

Как Гребенюк ни был болен, у него хватило ума сообразить, что лучше убраться подальше от кобылы. Он с трудом залез рукой в бездонный карман тулупа и на ощупь набил барабан патронами. Собирать разбросанные кругом вещи он не стал. Взял лишь мешок с продуктами, перебросил его через плечо и только после этого поднялся с четверенек на ноги.

Волки были где-то уже совсем рядом. Может, они чувствовали, что человек без боя собирается отдать им добычу и ждали, когда он уйдет, а потому медлили, иногда поторапливая его заунывным воем.

На бегу Гребенюк до боли в воспаленных глазах всматривался в едва различимые черные силуэты деревьев. Только сейчас он по достоинству оценил время года - какой бы не была темной эта ночь, снег все же едва светился, и лишь иногда какая-нибудь незамеченная, далеко отставшая от дерева ветка обрушивалась ему на грудь или голову. Один раз Гребенюку чуть не выбило глаз сучком, в другой - он ударился лбом о толстую ветку, да так сильно, что, откинувшись назад, упал на спину.

Совершенно обессиленный от бега, Гребенюк выписывал ногами пьяные кренделя, часто ловил руками толстые стволы деревьев и подолгу отдыхал на коленях, прижавшись щекой к холодной шершавой коре. Останавливаться на ночлег рядом с пирующей стаей казалось ему безумием. Можно было забраться на дерево, выбрать удобную развилку и переждать ночь в безопасной близости от волков, но у него на это не было сил.

В какой-то момент Гребенюку почудилось, что его догоняют. Ветер был в этом виноват или его больное воображение, но он вдруг услышал частое сиплое дыхание. Гребенюк обернулся и в этот момент чуть в стороне мельком увидел слабый огонек. Он сразу пропал за деревьями, но ощущение необыкновенного чуда, какое-то мистическое чувство радости словно взорвало Гребенюка изнутри. Силы, которые было оставили его, вернулись, и он побежал.

Никогда в жизни Гребенюк так не радовался близости человеческого жилья. Он и не предполагал, что бледный маленький огонек какой-нибудь станционной будки может вызвать в его душе такой фейерверк чувств. Трижды он спотыкался и падал, трижды оборачивался на бегу и стрелял туда, откуда доносились странные звуки. Огонек мелькнул перед ним еще раз, затем еще. И вскоре, раньше, чем он ожидал, Гребенюк оказался у небольшой бревенчатой избушки. Видно, это была охотничья сторожка, какие егеря ставят не близко, но и не далеко от селений.

Прежде чем войти в сторожку, Гребенюк привалился спиной к стене и немного отдышался. Затем он попытался заглянуть в маленькое мутное оконце, но стекло было таким грязным, что с трудом пропускало даже свет. Тогда Гребенюк свернул за угол, подошел к двери и, постучав по ней кулаком, не дожидаясь приглашения, ввалился в избу. В сторожке никого не оказалось, и Гребенюк подумал, что хозяин, скорее всего, вышел по делам и вот-вот вернется.

В избе было жарко натоплено. В примитивной печи малиновыми огоньками дотлевали уголья, а на колченогом столе из неструганых досок стояла плошка с толстым плавающим фитилем.

Отогревшись, Гребенюк скоро почувствовал нечеловеческую усталость. Страх отпустил его, напряжение спало, можно было расслабиться, не опасаясь ни мороза, ни хищников, но болезнь тут же дала о себе знать. Превозмогая головокружение и боль в суставах, Гребенюк едва дотащился до лавки. Кряхтя и устраиваясь, он положил мешок с продуктами под голову, лег и зарылся лицом в воротник тулупа. Правую руку с револьвером, который он не выпускал ни на минуту, Гребенюк прижал к груди, да так и уснул.

Пробуждение было тяжелым. Он словно никак не мог осилить ту незримую границу, отделяющую сон от яви. Гребенюк чувствовал, что этот пограничный мир населен какими-то неясными образами, зловещими тенями забытых полузнакомых людей, которые источали непонятную ему злобу и ненависть. Явь в виде плохо освещенной избы наплывала на болезненные сновидения, подминала их под себя, но те и не собирались сдаваться. Открыв глаза, Гребенюк увидел человека, сидящего за столом. Вернее, даже не человека, а его нематериальную копию того, кто однажды уже сидел перед ним в кабинете. Сквозь нее хорошо было видно печь, а на лбу у гостя темнела аккуратная звездочка, по размеру соответствующая калибру гребенюковского револьвера.

Застонав, Гребенюк закрыл глаза. Сейчас он чувствовал себя намного хуже, чем, когда появился в сторожке. Печь давно остыла, в избе сделалось холодно, едва ли теплее, чем на улице. Гребенюк то обливался горячим потом от жестокого внутреннего жара, то трясся в ознобе и все никак не мог укутаться в тулуп. Ему казалось, что есть у этого тулупа еще какая-то неиспользованная часть, в которой можно закопаться как в ворохе одеял и наконец согреться.

В редкие минуты, когда Гребенюк вдруг начинал ясно мыслить, он вспоминал о хозяине сторожки или постояльце, который перед его приходом непонятным образом пропал. Тогда Гребенюк приподнимал голову и смотрел на давно погасший светильник. Глядя на него, он запутывался окончательно. Вопрос, горел ли светильник, когда он сюда вошел или ему все это привиделось, мучил его, как будто правильный ответ заключал в себе разгадку тайны его спасения.

Иногда Гребенюк порывался встать, чтобы затопить печь и приготовить горячее питье. Но только ближе к вечеру он почувствовал некоторое облегчение и ему удалось добраться до печки. Воздух за окном к тому времени уже посинел, и в избе сделалось почти темно. Расстроенное болезнью воображение вяло и нудно мучило его всякой мистической дребеденью. То он принял сложенные у печки дрова за лежащего человека. Потом, сидя на полу перед печью, он никак не мог отделаться от ощущения, что у него за спиной кто-то стоит. Гребенюк несколько раз оборачивался, но этот некто каждый раз успевал отойти в сторону, чтобы опять оказаться вне поля зрения. Гребенюка это не пугало, а скорее раздражало. Он готов был встретиться взглядом с назойливым невидимкой и даже желал этого, но чем больше он прилагал усилий, тем проворнее становился непрошенный гость.

Устав от этой изнурительной игры, Гребенюк некоторое время сидел, привалившись спиной к печке и прикрыв глаза. Когда он открыл их и посмотрел на оконце, ему показалось, будто кто-то глядит на него через темное мутное стекло. Сейчас Гребенюк мог поклясться чем угодно, даже собственной жизнью, что видел за человеческое лицо. А вскоре медленно, со скрипом отворилась дверь, и на темном фоне предночной тайги он увидел коренастую фигуру незнакомца. Постояв так некоторое время, человек вошел в сторожку и сказал:

- Здорово живешь. - Гребенюк промолчал. Он сидел на полу и внимательно наблюдал за вошедшим, стараясь по его поведению угадать намерения этого человека. Вошедший, казалось, так же изучает его, и Гребенюк понял, что нерешительность гостя вызвана обычным человеческим страхом.

Наконец Гребенюк спросил:

- Ты хозяин дома?

- У этого дома нету хозяев, - с некоторым облегчением ответил мужик. - Кто вошел, тот и хозяин.

- А чего же ты тогда боишься войти? - спросил Гребенюк. - Дверь за собой не закрываешь?

- Да кто тебя знает, что ты за птица такая, - веселее ответил незнакомец. Он прикрыл дверь и в сторожке сделалось совсем темно. - Тайга ведь. Здесь всякого человека можно встретить. Попадешь на душегуба, считай пропало. Здесь ведь милиции-то нету. У тебя, вон, револьвер, а у меня, кроме ложки, никакого оружия.

- Откуда ты знаешь, что я вооружен? - спросил Гребенюк. Он уже давно держал правую руку в кармане тулупа, а указательный палец на курке. В случае чего он мог выстрелить, не вынимая револьвера.

- Вчерась слышал, как ты в волков палил, - ответил мужик. Не попал. Темень, видно, помешала.

- Откуда ты знаешь, что не попал? - спросил Гребенюк.

- А я сегодня ходил туда. И лошаденку твою видел. Порвали ее маленько - одни копыта остались. Вот, вещички твои прихватил. - Мужик помахал в темноте узлом и бросил его на лавку.

- Так это ты здесь вчера был? - Гребенюк оставил наконец револьвер в покое и вынул руку из кармана.

- Я, - довольно ответил мужик. - Слышу, рядом стреляют, я и ушел от греха подальше. Человек-то, ежели у него оружие есть, всякий бывает, а в нынешнее время и подавно. - Мужик потоптался на месте, потом сделал несколько шагов и остановился у стола. - А ты что на полу-то лежишь, захворал что ли?

- Да, - ответил Гребенюк.- Температура у меня высокая, а в избе холодно. Печь хочу растопить. Может подсобишь?

- Это мы мигом, - обрадовался мужик. - Печь растопим, чайку сварим. Вдвоем-то даже веселее.

Гребенюк с трудом поднялся с пола, добрался до лавки и, постанывая, полез в самый угол сторожки. А мужик принялся ломать руками сухие ветки и складывать их в топке.

Огонь разгорелся быстро. В сторожке сразу стало светлее, и Гребенюку, наконец, удалось рассмотреть мужика. На вид ему было лет сорок с небольшим, небольшого росточка, в рваном армяке с чужого плеча, внешне он напоминал классического русского крестьянина с букварной картинки.

- А где же ты ночевал? - наблюдая за мужиком, спросил Гребенюк.

- Да в лесу, где же еще? Всю ночь вокруг сторожки и ходил, чтобы не застыть. Можно сказать, часовым при тебе был.

У Гребенюка снова жар сменился ознобом. Слушая мужика, он лязгал зубами и кутался в шубу, пытаясь отыскать такую позу, чтобы тело не раздражалось, чтобы ничто не мешало ему сосредоточенно бороться с проклятой болезнью. Но, видно, сама конструкция деревянной лавки не была рассчитана на больного, привыкшего болеть в относительном комфорте, на мягкой постели. А мужик рассказывал, как он ночью, чтобы не замерзнуть, скакал вокруг дома, лазил на деревья и даже плясал вприсядку.

Закончив рассказ, мужик принес снега в мятом медном котелке и сунул его в самый жар. Чувствовалось, что он прожил здесь не один день. Действовал быстро и ладно: достал из-за печки какой-то сухой травы, пошептал над ней, хорошенько размял, высыпал в кипящую воду, а затем помешал ложкой.

- Сейчас я из тебя хворь выгоню, - деловито сказал он. - Не впервой. К мамане моей, царствие ей небесное, все село ходило...

- А что ты делаешь здесь, в тайге без оружия? - перебил его Гребенюк.

- Я-то? - начал мужик и замешкался. - Что делаю, что делаю...- После этого он долго молчал и с преувеличенным усердием дул на хорошо горевшие дрова. Чертыхаясь, он ворошил угли, затем достал из печи котелок и зачем-то сунул в него палец. - Что делаю, что делаю, - изредка повторял он и снова принимался дуть на огонь. Иногда мужик вскользь поглядывал в темный угол на Гребенюка, а тот будто позабыл о своем вопросе, сидел, уткнувшись подбородком в колени.

- А ты-то кто будешь? - наконец спросил мужик.

- Ты беглый, - не ответив, тихо сказал Гребенюк. - Так?

- Ну, может и так, а может и эдак. А кто ты такой, что допрашиваешь меня?

- Я следователь НКВД, - ответил Гребенюк. Он не стал бы открываться незнакомцу, если бы был здоров, но болезнь слегка перемешала его мысли, и он по привычке отрекомендовался следователем.

- Да ну?! - опешил мужик. От удивления он встал, поправил на себе рваный армяк и долго молча смотрел на Гребенюка. - А ты не врешь? - наконец с надеждой в голосе спросил он.

- Не вру, - едва слышно ответил Гребенюк и зашелся сухим кашлем. Мужик снова занялся печкой, только теперь он ковырялся в ней молча и неторопливо. Казалось, он позабыл о Гребенюке. С его лица сразу исчезли и удовлетворение, и участие. Оно сделалось нарочито равнодушным, и лишь иногда чувство досады проявляло себя вертикальной складкой на переносице.

- Ну и что ты замолчал? - наконец спросил Гребенюк.

- Да ты же не спрашиваешь, я и молчу, - ответил мужик, не поворачивая головы.

- Варево твое готово? Никак не могу согреться. - Гребенюк спустил ноги на пол, кряхтя добрался до печки и сел, прислонившись спиной к потеплевшим кирпичам.

- Варево-то готово, - со вздохом ответил мужик. Последнее время он явно избегал разговора. Когда подавал котелок с отваром, глядел в сторону, цокал языком, а на вопросы отвечал междометиями. Но Гребенюку было не до него. Он видел, как резко мужик изменил к нему свое отношение, у него даже мелькнул мысль, что надо быть начеку, но застенчивая простота крестьянина и кротость расслабили Гребенюка, а болезнь не давала сосредоточиться на чем-то одном, пусть даже и главном.

5

Сон Гребенюка был тяжелым и неспокойным. Он часто просыпался то от кашля, то от удушья, а когда снова засыпал, ему даже не снилась, а виделась всякая чертовщина. Проснувшись, Гребенюк первым делом подкидывал в печь дров и, дождавшись, когда они разгорятся, вглядывался в лицо спящего мужика. Он велел ему лечь по ту сторону стола, на лавке, а сам остался у теплой печки. Мужик спал тихо, с аккуратным лицом бодрствующего человека. Именно это и настораживало Гребенюка. Если бы тот храпел, ворочался с боку на бок, на худой конец сопел, Гребенюк уснул бы до утра. Он умел спать чутко, как животное, сказывалась многолетняя служба, и во сне слышал все, что делается вокруг. Несколько раз Гребенюк даже пытался проверить, действительно ли мужик спит. Он негромко звал его, пытаясь обмануть, говорил: «Я же вижу, что ты не спишь», но мужик не поддавался на уловку, спал, сохраняя на лице выражение безмятежности.

Проснувшись в очередной раз в абсолютной темноте, Гребенюк услышал легкий шорох, будто рядом прошмыгнула мышь. Правую руку он моментально сунул в карман, а левой - махнул перед собой. Револьвера в кармане не оказалось, зато левая рука кончиками пальцев задела что-то мягкое, и Гребенюк увидел, как черная тень метнулась в угол сторожки.

- Отдай револьвер, - как можно свирепее сказал Гребенюк, хотя прекрасно понимал, что никакая свирепость ему уже не поможет.

- Какой револьвер? - ёрничая, спросил мужик. - Этот что ли? А тебе-то он на хрена, гражданин начальник? Тебе волков чего бояться? Они своих не трогают, - куражился мужик, - волк волка не укусит. А случай чего, прикрикнешь на них, ножкой топнешь, они и разбегутся. Кому же охота лагерную баланду хлебать? Волк, он тоже не дурак, понимает. Ты лучше дровишек-то подбрось, а то я далеко сижу. - Голос у мужика снова стал веселым, как в первые минуты их знакомства. - А не хочешь, не подбрасывай,- зевнув, закончил мужик. - Скоро уж светать начнет, обойдемся.

- И что ты собираешься делать? - стараясь говорить как можно спокойней, спросил Гребенюк. Болезнь немного отпустила его, в голове прояснилось. Он вспомнил, как проболтался насчет своей бывшей службы и теперь клял себя за свой длинный язык, мучился от неизвестности, гадая, что с ним сделает этот неказистый на вид мужичонка.

- Я-то? - откликнулся мужик. - А ничего. Вона, весна идет. Досижу здесь до тепла, да дальше пойду. Чего мне еще делать? - Гребенюк подумал, что прямо сейчас и услышит приговор, но мужик молчал, будто в ожидании очередного вопроса.

- А я? - наконец спросил Гребенюк.

- А чего ты? - дождавшись, с удовольствием спросил мужик. - Ты мне не нужен. Иди куда хочешь. Я не душегуб какой. Вот рассветет и ступай. А провиант твой я конфискую. Тебе он ни к чему. Зверю только достанется. - Слушая неторопливую речь мужика, Гребенюк пытался как-то приободрить себя, но у него это получалось плохо. Перспектива оказаться больным в тайге, без еды и оружия, казалась настолько безнадежной, что не стоило и цепляться за нее. И все же, Гребенюк взял себя в руки и спокойно спросил:

- До Алзамая далеко?

- Верст семьдесят, не более. Дойдешь, коли захочешь.

- Ты же знаешь, тварь, что не дойду, - не выдержал Гребенюк и тут же пожалел, что оскорбил мужика. - Я больше не работаю следователем, - пытаясь исправить ошибку, сказал он. - Я такой же беглый, как и ты. Понимаешь? Меня самого хотели арестовать, но я узнал об этом и сбежал. Понимаешь ты это?

- Как не понять, - спокойно ответил мужик. - А что я тварь, так мне и не обидно. Все мы твари божьи. А вот ругаешься ты зря. Я ведь могу и не отпустить.

На некоторое время в сторожке воцарилось тяжелое молчание. Гребенюк лихорадочно искал выход, придумывал, как задобрить или наоборот, запугать мужика. Денег у него было мало, почти все он отдал жене. Была раньше какая-никакая власть, да и той не стало. Можно было сказать мужику, что он соврал насчет побега и пообещать разобраться в его деле, а взамен попросить два-три дня на выздоровление. Но вначале Гребенюк решил разговорить мужика, попытаться пролезть к нему в душу и узнать, чем можно зацепить этого деревенского простака.

- А сам-то ты кто будешь? - как можно дружелюбнее спросил Гребенюк, и крестьянин охотно ответил:

- Беглый. Утек я от вашего брата прямо со станции. Пурга, ни хрена не видно, я и утек. А зачем тебе, мил человек, знать, кто я? Все одно, тебе уже меня не ловить.

- Ну, это как знать, - сказал Гребенюк, пытаясь подстроиться под его интонацию. - Я же наврал тебе про то, что сбежал. В Алзамай я ехал по делу. Да волки кобылу сожрали.

- Ну и дурень же ты, - усмехнулся мужик, - ты же сам агитируешь меня, чтобы я тебя прикончил. Я же сейчас посижу и подумаю: а вдруг и правда доберется, что тогда? Подумаю, подумаю, да и в расход пущу. Али ты не понимаешь?

- Понимаю, - ответил Гребенюк. - Только мне теперь все равно, что в тайгу идти, что ты меня прикончишь. Лучше уж застрели в тепле, чтобы не мучился.

- Так просто не могу, - растягивая слова, с сожалением ответил мужик. - Бога боюсь. Да и навыка нет живых людей убивать. А вот ты меня не пожалел бы. Нет. - Мужик звонко цокнул языком и помотал головой. - Это ты сейчас такой тихий. У меня револьвер. Я тоже в тюрьме был тихим, а твои там лютуют. И ты такой же. Дай тебе сейчас револьвер, враз меня застрелишь.

- А за что тебя взяли? - перевел разговор Гребенюк.

- Ни за что, - ответил мужик. - За то, что в избе жил, а не под забором. И баба моя с ребятишками померли от того же самого. Так что мне теперь бояться нечего. Вчера ты волком был, сегодня - я. Вот мы с тобой местами-то и поменялись.

- Волком захотелось побыть? - усмехнулся Гребенюк.

- А хоть бы и так, - ответил мужик. - Ты ж меня сам таким и сделал. Неужто я стал бы как тать в тайге прятаться? Сами же всю Россию пополам разорвали, кто волком стал, а кто овцой. Мне вот овцой надоело.

- Это кто же разорвал Россию? - спросил Гребенюк.

- Да ты вот. Советская власть твоя, - спокойно ответил мужик.

- Не зря тебя, значит, взяли, - не выдержал Гребенюк.

Болтовня мужика раздражала его. Мужик говорил беззаботно, будто речь шла о чем-то несерьезном, о погоде или урожае. Именно эта беззаботность больше всего бесила и пугала Гребенюка. Она не оставляла ему никакой надежды на спасение.

- Зря не зря - дело прошлое, - сказал мужик. - Я, между прочим, за революцию кровь проливал, а ты, гад, бабу мою с ребятишками уморил и хочешь, чтобы я твою поганую власть славил. Накось, выкуси.

- Ни детей твоих, ни бабу я не убивал, - мрачно ответил Гребенюк. Он чувствовал, что крестьянин в чем-то прав, но правота эта не укладывалась в его прожитую жизнь. Не один раз он допрашивал вот таких же деревенских мужичков, зная, что их вина невелика. Раскалывал очумевших перепуганных крестьян, оправдывая это тем, что в светлое будущее пойдут только самые чистые. Правда, его начальство и сослуживцы не очень-то походили на самых чистых, но об этом Гребенюк думал редко и неохотно.

- Не ты, так другой такой же, - сказал мужик.- Ничего, придет времечко, будете перед народом ответ держать.

- Это ты народ, кулацкая морда? - не удержавшись, закричал Гребенюк. - Нет! Это мы народ! Мы! И власть пока что у нас! А ты -грязь... - кашель не дал Гребенюку закончить, сказать все, что он хотел. Приступ длился долго, от боли у него помутилось в голове, а перед глазами поплыли ярко-красные пятна. Жалобно охая и стеная, Гребенюк повалился на пол, а мужик дождался тишины и с укоризной в голове сказал:

- Дурень ты, дурень. Властью-то брюхо не набьешь. Стало быть, тебе мужик нужен. Хошь, грязью его называй, хошь как, а без мужика ты никуда не денешься.

К тому времени на улице совсем рассвело. Мужик сидел, спрятав ноги под лавку, и играл револьвером. Вид у него был совершенно беззаботный и добродушный. Глядя на него, Гребенюку трудно было поверить, что этот деревенский лапоть скоро выгонит его на двадцатиградусный мороз, в тайгу на верную смерть.

После довольно долгой паузы, когда поутихла боль в груди, а в голове восстановился порядок, Гребенюк тихо попросил:

- Дай мне в себя прийти. Через два дня я уйду сам.

- Да ну? - чему-то обрадовался мужик. - Да ты что, милый? Ты же ведь отойдешь и опять душегубствовать примешься. Не проси, не могу. Не о себе пекусь. Тебя не станет, глядишь и посадят меньше. Да и хлопот мне с тобой много. Это что же, мне еще два дня не спать? Нет. Ночуй на дворе. Я цельную ночь под елками отплясывал. Теперь твой черед. - Гребенюк хотел было предложить ему выкуп, пообещать разобраться в его деле, наврать о своем могуществе и больших деньгах, но мужик не дал ему сказать.

- Ладно, вставай, - сказал он и почесал лоб револьверным стволом. - Светло давно. Давай, давай, я дверь запру. Ты всю ночь дрых без задних ног, надо и мне маленько поспать.

Убедившись, что мужика уговорить не удастся, Гребенюк впервые за все это время подумал о том, что может все не так уж и плохо, и он сумеет добраться до места. Спички у него были, от волков можно было спрятаться на дерево, и за два перехода он вполне мог дойти до Алзамая.

Гребенюк чувствовал себя сильно ослабшим, но идти мог и сейчас жалел лишь об одном: о том, что не успел как следует наесться.

Запахнувшись, Гребенюк поднял воротник тулупа, надвинул на глаза шапку и, нетвердо ступая, вывалился из сторожки. Дверь за ним тут же захлопнулась.

- Эй, - крикнул Гребенюк. - Мужик, слышь, в какую сторону мне идти?

- Иди в какую хошь, - услышал он. И тогда Гребенюк в бессильной ярости принялся колотить ногами по двери.

- Что же ты, сука, делаешь?! - кричал он. - Бога, говоришь, боишься?

- Отойди от двери, - услышал он спокойный голос мужика. - Еще раз стукнешь - пальну.

6

К полудню Гребенюк окончательно выбился из сил. Сказывалась и высокая температура, и то, что он давно ничего не ел. Иногда Гребенюк впадал в забытье и тогда ему легче было идти. Он автоматически перебирал ногами, а когда падал, то некоторое время отдыхал, лежа на снегу, но потом вновь поднимался и шел дальше. Это полубессознательное состояние скорее спасало Гребенюка. Мысль о том, что путь его лежит в никуда, быстро деморализовала бы его, а сейчас он брел наугад только ради того, чтобы двигаться. В его воспаленном мозгу, как белка в колесе, вертелись обрывки разговора с мужиком, и вместе с тем Гребенюк постоянно ощущал рядом с собой кого-то второго. Этот второй нашептывал ему разные крамольные мысли, и Гребенюк шепотом спорил с ним, отстаивал то, что не успел отстоять в сторожке. Его бестелесный спутник постепенно приобретал человеческие очертания, наливался плотью, и вскоре Гребенюку удалось его разглядеть. Гребенюк почти не удивился, признав в своем разговорчивом спутнике человека, которого уже больше месяца не было в живых, и лишь на всякий случай он спросил его:

- Ты кто?

- Вот те на. Неужто не узнаешь? - ответил тот. - Я Василь Лабуда, убиенный тобой за сапоги, которых и в глаза не видал. Должен помнить, недавно же было.

- Я не убивал тебя, - сквозь зубы процедил Гребенюк.

- Получается, я сам себя пустил в расход? - весело удивился собеседник. - Нет, курок-то ты, конечно, не нажимал, и колоду из-под ног не выбивал, но бумажку-то подписал ты. Подписал?

- Я выполнял свой... - начал было Гребенюк, но Лабуда перебил его:

- Да ладно. Что было, то прошло. Зайдем лучше в чайную, подкрепимся. Целый месяц маковой росинки во рту не было.

- В какую чайную? - удивленно прошептал Гребенюк и посмотрел вокруг себя. Кругом, на сколько хватало глаз, стояла первобытная тайга, но Василь Лабуда указал куда-то вправо, и действительно, чуть в стороне, меж двух огромных елей стояло низкое строение с корявой обшарпанной вывеской «Чайная».

- Сейчас борща горяченького, да каши навернем. После этого и поговорим, - ласково улыбаясь, сказал Лабуда.

Они вошли в чайную, и Гребенюк осмотрелся. Половина столов была занята жующими людьми. Никто не обратил внимания на вошедших. Тех, кто сидел лицом к двери, Гребенюк узнал, один даже кивнул ему головой. Все они, в то или иное время, прошли через его кабинет, а затем сгинули, кто в лагерь, а кто и туда, откуда не возвращаются.

Пока Гребенюк разглядывал посетителей странной чайной, Лабуда распорядился принести два обеда, и почти сразу из-за деревянной перегородки появилась женщина с подносом, на котором аппетитно дымились две большие миски. Гребенюк сел за стол рядом с Лабудой, принял от женщины миску и поставил ее перед собой. Запах от борща шел просто волшебный. Гребенюк нюхал воздух над миской и не мог насытиться забытым ароматом. Наконец он поднял голову, чтобы сказать спасибо официантке, и узнал ее. Год назад он вел дело этой женщины. Там было связано кто-то с крупой, но подробности Гребенюк никак не мог вспомнить.

- На здоровье, - улыбаясь, сказала официантка, и Гребенюк кивнул ей.

Лабуда давно уже громко хлебал свой борщ. При этом он все время качал головой, причмокивал и расхваливал борщ на все лады. Глядя на него, Гребенюк взял свою ложку и с удовольствием помешал огненно-красную жижу. Вкус у борща оказался отменным, но когда Гребенюк съел примерно половину, когда он почувствовал внутри себя горячую сытую тяжесть, он вдруг обнаружил перед собой вместо миски с борщом череп, а в нем желтоватую массу с кровавыми звездами и фиолетовыми кляксами.

Отпрянув от стола, Гребенюк не удержался и упал вместе со стулом на спину. Сердце его сжалось от ужаса и боли. Желудок свело нестерпимой судорогой, и слабость, страшная бесконечная слабость сделала его легким, как пушинка. Изогнувшись от боли в желудке, он ткнулся лицом в грязный заплеванный пол. Тот оказался холодным, как лед, и когда Гребенюк открыл глаза, он увидел, что это и не пол вовсе, а уже посиневший в наступающих сумерках снег.

Гребенюк очнулся, приподнял голову и в нескольких метрах от себя увидел неказистый деревянный домишко. В этой невесть откуда взявшейся покосившейся избушке он сразу узнал сторожку, которую покинул несколько часов назад. Не понимая, в чем дело, Гребенюк сел, подышал на окоченевшие руки и потом сообразил, что, скорее всего, в беспамятстве сделал большой круг по тайге.

Уходить от сторожки не имело смысла. Гребенюк не верил в то, что мужик впустит его в дом, но все же надеялся на случай или чудо, на то, что судьба наконец смилостивится над ним. Попав в безнадежное положение, в минуту смертельной опасности, он вдруг поверил в существование каких-то высших сил, которые наблюдают за работой вечного механизма вселенной и блюдут справедливость. Поверил в то, что данная ему жизнь, несмотря ни на что, охраняется этой справедливостью, и в последний момент некто всемогущий, словно перевернув песочные часы, сдвинет время с мертвой точки, и снова потечет оно для Гребенюка тонкой благодатной струей. Умом Гребенюк понимал, что доверяться этому чувству нельзя. Уж он-то знал, скольким людям это заблуждение стоило жизни, скольких оно усыпило или отняло веру в собственные силы. Знал Гребенюк, что только страх смерти порой выводит обреченного из этого горько-сладкого анабиоза и пробуждает в нем первобытную смекалку. И тогда как шелуха слетает с человека тончайший слой цивилизованности, обнажая мощные, как все живое на земле, инстинкты.

За эти несколько минут после пробуждения Гребенюк перебрал все возможные варианты спасения, но все они представляли собой либо фантастический бред, либо требовали слишком больших усилий. Гребенюк чувствовал себя очень плохо: голова пылала, сильно болела грудь, а всякое напряжение давалось с огромным трудом. Он как будто лишился опоры, и когда попытался встать, невидимые глазу волны то толкали его вперед, то опрокидывали на спину. Эта физическая беспомощность в конце концов взбесила Гребенюка, и тогда он набрал в ладони крупчатого снега и остудил им пылающее лицо.

Холодное умывание взбодрило Гребенюка. Реальный мир снова приобрел живую четкость и объемность, а расслабленные, как после жаркого сна, мышцы окрепли.

Гребенюк с трудом встал на ноги. Метрах в пяти в стороне он заметил толстый сосновый сук, который, скорее всего, выпал у мужика из охапки, когда он перетаскивал дрова в сторожку. На вид сук казался тяжелым, как бронзовая дубина и первое, что Гребенюку пришло в голову, это использовать сук в качестве оружия. Он еще до конца не осознал, против кого собирается применить дубину: против волков или человека. Главным сейчас было - вооружиться, а значит стать сильнее, одержать маленькую победу на пути к спасению.

План пришел к нему в голову у самой сторожки. Он был почти таким же безнадежным, как и его положение, но у Гребенюка не было выбора, и он сразу поверил в него.

К сторожке Гребенюк подошел неслышно. Он взял дубину двумя руками, как палицу, положил на плечо и остановился слева от двери. Он знал, что мужик, скорее всего, запасся и дровами, и водой на всю ночь, и надеялся только на то, что перед сном мужик выйдет из сторожки по надобности. Гребенюк даже не верил, а точно знал, что так оно и будет. Мужик перестал быть для него человеком. Это был враг, зло, которое необходимо было устранить, и Гребенюк готов был уничтожить это зло.

Он стоял у двери, и ему казалось, что он слышит дыхание мужика за стеной, слышит, как тот рассекает рукой воздух, поднося ко рту кружку с горячим чаем, и как этот чай с тихим журчанием проваливается внутрь его тела.

Сколько Гребенюк так простоял, он не помнил. Уже давно стемнело, и безумная слепящая луна выкатилась из-за черных крон гигантских сосен. Прислушиваясь к мертвой тишине, Гребенюк смотрел на ночное светило во все глаза. Он словно искал на этом сияющем изменчивом диске какой-то мистический знак, иероглиф, сулящий победу, а значит и жизнь. Он давно уже не чувствовал ни усталости, ни холода, потому что не думал об этом. Одна единственная мысль вытеснила из него все слабое, человеческое, могущее помешать или затуманить голову сладкой истомой болезненного сна.

Шаги Гребенюк услышал задолго до того, как мужик поднялся с лавки. Какой-то частью своей притаившейся души он сам стал этим мужиком. Гребенюк слышал биение его сердца и, чтобы не спугнуть жертву, гонял свою кровь в том же ритме, вдыхал и выдыхал морозный воздух с теми же промежутками, а когда полусонный, разомлевший мужик завозился в своем темном углу, Гребенюк уже точно знал, что сейчас он встанет и пойдет.

Вначале за дверью послышалось негромкое шарканье, затем тяжелый протяжный вздох и тихое бормотание. Мужик, будто чувствуя свою погибель, долго возился с засовом, вслепую царапал пальцами доски и как-то нехотя дергал за железную полоску засова. Наконец, засов поддался, и дверь с громким скрипом прочертила по мерцающему снегу привычное полукружие.

Мужик шагнул за порог и, что-то почувствовав, быстро повернул голову влево. В лунном свете лицо его казалось широким и бледным, как алюминиевая миска. В глазах его мелькнул испуг, рука потянулась к поясу за револьвером, но в этот момент он увидел, как из-за темной, посеребренной инеем фигуры с невероятной скоростью летит к нему нежданная негаданная смерть.

Картонный хруст прозвучал глухо, без повторений в таежной тишине. От удара по голове тело мужика потеряло живую упругость, и он, словно марионетка, сложился пополам и повалился головой в ноги своему убийце.

Еще некоторое время Гребенюк стоял не шелохнувшись, прислушиваясь к тишине: не раздастся ли где шорох, шаги или слово. Затем он решил избавиться от дубины, но у него ничего не вышло. Окоченевшие пальцы сомкнулись вокруг палки мертвой хваткой. Гребенюк попытался вытряхнуть ее из рук, помахал тяжелой дубиной перед собой, ударил ею по стене и почувствовал острую боль в кистях рук. Палка словно вросла в его ладони и обзавелась собственными нервными окончаниями. Гребенюк чувствовал, как это продолжение его конечностей мерзнет и болит, как где-то в самой середине заиндевевшей сосновой ткани лениво ползет его густая от мороза кровь.

Наконец Гребенюк догадался наступить на другой конец дубины, но даже тогда ему с большим трудом удалось от нее избавиться.

7

Почти сутки Гребенюк проспал мертвым сном на полу у печки, а когда проснулся, на дворе была уже ночь. Изба давно остыла. На улице было почти так же темно, как и в сторожке, и единственное мутное окошко едва угадывалось на черной стене.

Проснулся Гребенюк от шума. Стекло, неплотно прижатое одним гвоздем, дребезжало от напора ветра, ссохшиеся доски скрипели, а вся сторожка, казалось, ходила ходуном. Спросонья Гребенюку даже почудилось, будто летит он в этой ветхой охотничьей избушке по воздуху или падает в тартарары, в черную бездонную пропасть.

Не покидавшая его болезнь снова дала о себе знать: голова горела, а тело под одеждой покрылось сыпью и тряслось от озноба.

Немного придя в себя, Гребенюк пошарил в кармане тулупа, достал спички и осветил сторожку. Дров было предостаточно, и он на ощупь наломал мелкого сушняка, навалил на него крепких сосновых палок и поджег. Каждое движение давалось ему с трудом, пальцы не гнулись, отчего драгоценные в тайге спички ломались одна за другой. И все же он затопил печь, огонь разгорелся быстро, и в сторожке сразу стало светлее.

Занимаясь печью, Гребенюк вспомнил мужика, его мертвенно бледное в лунном свете лицо и блестящие глаза с черными, как дыры зрачками. Вспомнив, Гребенюк вновь пережил события прошлого вечера. Он как бы приглядывался к собственным мыслям, перебирал картинки словно четки, и они, пройдя полный круг, возвращались к нему, начиная с того момента, как он увидел на снегу толстую сосновую дубину.

Вспомнил Гребенюк и о револьвере. Он принялся шарить вокруг себя руками, хлопать по карманам, но ничего не нашел. Револьвер был нужен ему сейчас как ничто другое. Без оружия Гребенюк чувствовал себя беззащитным, и даже толстые бревенчатые стены и железный засов не внушали ему доверия, а револьвер можно было держать в руке даже во сне, и это казалось ему гарантией того, что его не постигнет участь убитого мужика.

Несмотря на высокую температуру, на горячечное опьянение, Гребенюку сделалось страшно. Мысленно он вознесся над тем местом, где стояла охотничья сторожка, и, окинув взглядом заснеженную тайгу, ужаснулся. Он был совершенно один в этом первобытном диком лесу. Наверное, впервые в жизни Гребенюк ощутил себя не просто человеком, а частью того сложного противоречивого организма, который именуют человечеством. Гребенюк вдруг по-новому увидел то, что произошло сутки назад у дверей охотничьей сторожки, и в душу к нему закрался доселе неизвестный ему мистический ужас. Адским огнем полыхнуло в глазах у Гребенюка. Страх перед наказанием, перед вечным мучительным одиночеством обнажил его мятущуюся душу. На какое-то мгновение Гребенюку открылась суть жизни, будто сквозняком едва шевельнуло край покрывала, и сразу за этим послышался негромкий стук в дверь, который словно пригвоздил Гребенюка к полу. Некоторое время он сидел молча, боясь пошевелиться, смотрел на дверь и прислушивался к тому, что происходит за стенами сторожки. Ветер все так же трепал оконное стекло, возился в невидимых щелях словно стая мышей, завывал в трубе. Ветки деревьев с сухим шелестом терлись друг о дружку, а потом вдруг все эти неживые звуки исчезли, словно их и не было. Воздух в сторожке напрягся, зазвенел серебряными колокольчиками, да так тихо, что Гребенюк перестал дышать. В этот момент в дверь постучали еще раз.

- Кто там? - то ли прошептал, то ли подумал Гребенюк.

- Это я, - услышал он голос мужика. - Открой дверь.

- Что тебе нужно? - прошептал Гребенюк.

- Погреться пусти. Не бойся, не трону. Я теперь смирный.

- Уходи, мужик, - ответил Гребенюк. - Я тебя убил, а ты ходишь. Лежи, где лежишь. Рассветет, я тебя в снег закопаю. - Машинально Гребенюк шарил вокруг себя руками в поисках револьвера. Ему все время попадались щепки и тонкие ветки, и он как слепой, руками внимательно ощупывал их, пробовал на прочность и, сломав, бросал здесь же, где нашел.

- Ну тогда я так войду, - услышал Гребенюк, и после этих слов перед запертой дверью обозначилась знакомая фигура в рваном армяке. Когда фигура в полной мере сделалась объемной, Гребенюк увидел беспечное лицо мужика. На темени у него драной ермолкой лежала темная короста, от которой вниз к подбородку тянулась густая бахрома потеков. Отблески огня плясали на лице у мужика, и короста под этими вспышками отливала темно-красным, почти черным гранатом.

- Ну, здорово живешь, - сказал мужик и едва поклонился.

- Уйди, - затравленно глядя на него, сказал Гребенюк. - Я тебя все равно не боюсь. Тебя нет. Нет тебя, - бормотал Гребенюк. - Это все жар. Воспаление легких. Отойду немного и все.

- Отойдешь, отойдешь, - отозвался мужик.- Отходи скорее, а я обожду. Мне теперь торопиться некуда. Я дома. - Мотнув головой, мужик усмехнулся. - А ловко ты меня ухайдокал. Я и думать о тебе забыл. Шустрый ты.

Как в полусне Гребенюк слушал болтовню мужика, и то, что минуту назад казалось ему явью, преобразилось, заволокло легкой розоватой дымкой. Явь растворилась в горячечном бреду, словно капля красителя в стакане воды. Стены остались стенами, печь -печью, но все это сделалось зыбким, непрочным, как тончайшая ткань, мираж или навязчивый сон.

- Сам виноват, - наконец выговорил Гребенюк. - Я не собирался тебя убивать, ты заставил меня. Я такой же беглый, как и ты,

- Нет, - спокойно возразил мужик, - не такой же. Что из того, что ты беглый? Ты - волк. Мне надо было по-твоему: пулю в лоб и снежком присыпать, а я тебе про Бога начал болтать, мол, боюсь, не привык. А тебе того и надо. Мы боимся, а вы нас режете. За что, про что - никто не знает.

- Врешь, сволочь, знаю, - прошептал Гребенюк.- Мы социализм строим, светлое будущее, а всякая мразь нам мешает.

- Это для вас, для волков светлое будущее? - усмехнулся мужик. - А мы что же, рылом не вышли? Стало быть, ты заслужил, а моя баба с ребятишками нет? Да на хрена оно нужно такое светлое? Душегубам на забаву? - Мужик говорил тихо и ровно, гудел, словно огонь в печи, а Гребенюк сидел с закрытыми глазами, прижавшись затылком к печке и слушал. - На крови в рай не въедешь, - монотонно бубнил мужик. - Да твои же дети в этом твоем светлом будущем плевать будут на твою могилу, совеститься, что ты был. И откуда вы свалились, благодетели, на нашу голову? Жили мы и жили. Иной раз туговато приходилось, а все же жили. И вот избавители пришли. Обобрали мужика до нитки, по миру пустили, а потом и вовсе к стенке поставили.

- Заткнись, мужик, - устало проговорил Гребенюк. - Даже если ты и прав, уже поздно. - Гребенюк закрыл лицо руками и прошептал: - Своих начали брать. Это конец.

- А, вон что тебя беспокоит, - опять заговорил мужик. - Что волк на волка пошел. Так это не беда.

- Откуда тебе знать, что меня беспокоит? - озверился Гребенюк. - Уйди, по-хорошему, прошу тебя. - Но мужик рассмеялся тихим шуршащим смехом и ответил:

- А хоть по-плохому. Что ты мне теперь сделаешь? Второй раз убьешь? Или забыл, что порешил меня?

Перебирая руками по печке, Гребенюк поднялся на ноги и двинулся на мужика. Всего за шаг от него мужик пропал так же неожиданно, как и появился, растворился в белесом полумраке. Только тут Гребенюк заметил, что на улице рассвело, что на стекле бессмысленным рисунком проступила грязь, а печь давно погасла.

Гребенюк приходил в себя медленно и мучительно. Он стоял, упершись лбом в дверь и тихо бормотал:

- Порешил и правильно, а будешь болтать, еще раз порешу. - Он долго возился с засовом, наконец отодвинул его и вывалился на улицу. У самой двери, наполовину занесенный снегом, в неудобной позе лежал его ночной собеседник. Поземка завихрялась на рваном армяке, перекатывалась через воротник и по обледенелым волосам бежала дальше. Гребенюк попытался вдохнуть полной грудью, но у него ничего не вышло. Сильнейший приступ кашля свалил его с ног. Гребенюк упал на колени, уперся руками в спину мужика и повернул его набок. Мертвое лицо мужика ничего не выражало, а прокуренные оскаленные зубы напомнили Гребенюку съеденную волками кобылу.

8

Впервые за двое суток Гребенюк поел горячего. Он бросил в котелок с кипящей водой пару горстей крупы и брусок сала с кулак. Каша получилась жидковатой, но до приторности жирной. Съев все до последней крупинки, Гребенюк сделался пьяным и тяжелым, будто наглотался чугунных ядер и запил их водкой. Пища стояла у самых голосовых связок, мешала ему дышать, доваривалась в гребенюковском нутре, пухла и пузырилась проглоченным второпях воздухом.

Забравшись в дальний угол сторожки, Гребенюк положил рядом с собой револьвер и попытался уснуть, но как он ни старался, глаза не закрывались. Проклиная собственную невоздержанность, Гребенюк давился отрыжкой, тяжело вздыхал и елозил по лавке в поисках удобной, благоприятной для сна позы. Он думал о завтрашнем утре, о том, что переработанная в силу пища поднимет его если и не здоровым, то готовым к выздоровлению. О том, как продолжит он прерванный путь и, может, через неделю доберется до Красноярска, где и встретится, наконец, с женой и сыном. Думать об этом было так тепло и приятно, что Гребенюк вскоре задремал.

Проснулся он поздно вечером в кромешной темноте от незнакомых пугающих звуков. По ту сторону двери происходило что-то страшное. Гребенюк некоторое время прислушивался к шуму и в конце концов понял, что означает это рычание. Холодный пот прошиб Гребенюка, едва он представил себе страшную картину: возле самой сторожки волки раздирали человеческое тело, дробили мощными челюстями заиндевевшие мышцы и кости, рвали друг из-под друга куски мужика и тут же глотали, торопясь насытиться дармовой человечиной.

Гребенюк застонал от подступившей тошноты и сам испугался своего стона. Ему начало казаться, что волки пока не подозревают о его присутствии, но как только почуют запах живого человека, услышат его, так сразу насядут на дверь, раздерут ее железными когтищами словно бумагу, и ворвутся в сторожку.

Сжимая в руке револьвер, Гребенюк таращился в темноту и слушал, как пируют хозяева тайги. Не обделенный воображением, он довольно живо представлял себе эту дикую картину, и когда на двери вновь нарисовался убитый мужик, Гребенюк не выдержал и выстрелил в самую середину назойливого гостя. Грызня под дверью сразу прекратилась, а мужик не только не исчез, но и уплотнился, обрел фальшивую округлость и способность двигаться. Он молча поклонился Гребенюку, а затем сказал уже знакомые слова:

- Здорово живешь.

- Уйди! - заорал Гребенюк и выстрелил в полупрозрачную голову. От мужика тут же отделилась его точная копия и как картонная кукла с набором бумажных одежд повалилась набок и исчезла в невидимом черном полу.

- Нервишки-то шалят, - с удовольствием заметил мужик. - Пали, коли хочется. Мне все равно. Одна обмусоленная башка осталась, да карман от армяка.

- Уйди, мужик, Христом Богом прошу, - стуча зубами, едва выговорил Гребенюк. - Чего ты от меня хочешь?

- Покалякать к тебе зашел, - ответил мужик. - А чего это ты Христа вспомнил? Уверовал или так, для весу сболтнул? - Гребенюк хотел было ответить, но ужас и ярость, перемешавшись в нем, словно забили дыхалку, и он нажал на курок раз, затем другой, третий и так, пока не кончились патроны. А от мужика после каждого выстрела отделялось по «кукле» и то вправо, то влево, то вправо, то влево падали они без всякого стука, словно сухие фигурные листья.

- Ненавижу, - наконец обессиленно прошептал Гребенюк. Он почувствовал, как что-то горячее помимо его воли побежало по щекам. - Ненавижу! - повторил он. - Жаль, что ты не попался мне тогда, в поселке. Я бы тебя живого скормил волкам.

- Это уж точно, - охотно согласился мужик. - А чего тебе жалеть? Не тебе, так другому такому же попался. А волкам ты меня вроде как уже скормил. Ты мне вот на какой вопрос ответь: что это ты в душегубы подался? Жрать что ли было нечего или любишь над людьми измываться?

Машинально, почти не сознавая, что делает, Гребенюк выгреб из кармана горсть патронов и дрожащими руками начал набивать барабан. А мужик, склонив голову набок, знай болтал свое.

- Ну я понимаю - под ружье. Дело государственное. А то вроде войны нет, а людей в расход пускают. Вот ты мне это растолкуй.

- Ты - враг, - сквозь зубы проговорил Гребенюк.

- А баба моя с ребятишками? - тут же откликнулся мужик.

- И баба твоя - враг, - ответил Гребенюк. - И в детях твоих та же вражья кровь течет.

- Прости меня, Господи, - перекрестился мужик. - А ты-то, беглый, тоже, стало быть, враг?

- И я! - яростно ответил Гребенюк. - Так надо. - Он вдруг позабыл о мужике, сунул заряженный револьвер в карман тулупа и встал. - Враг. Да, враг, - сам себе сказал Гребенюк. - Ты овца, я волк. Закон природы. - Говорил Гребенюк медленно, цедя слова как ключевую воду. При этом он что-то мучительно пытался вспомнить, напрягая свои больные мозги и, наконец, выкрикнул:

- А твой Бог собственного сына к кресту приколотил - это как называется? И ради чего? Ради кого? Ради зверей, зверям на потеху. Хороший же урок он преподал человеку. Сына к стенке и все прощены. А чего не убивать, коль все равно простят? Опять кого-нибудь приколотят к кресту, на него все и спишется.

- Вона как? - услышал Гребенюк голос мужика. - А чего же ты здесь о каком-то светлом будущем трепался?

- Да ладно тебе, - раздраженно отмахнулся Гребенюк. - Ты все равно не поймешь. Ты в стороне стоял и ждал, когда оно придет, да еще ухмылялся. Мол, давай-давай. А я его вот этими руками... - Гребенюк как на сцене вытянул руки вперед и потряс ими. - Вот этими. А евангелие я тоже в детстве читал. Интересная книга. Только я читал и все ждал, что вот сейчас Бог отец сына своего пожалеет, слезу пустит или убийц его к земле пригвоздит. Нет. Не положено. Ты понял? НЕ ПОЛОЖЕНО! - закричал Гребенюк. - Ради светлого будущего НЕ ПОЛОЖЕНО!

Тут Гребенюк заметил, что он один в сторожке. Мужик исчез. Темень была такая, что даже собственные пальцы, поднесенные к глазам, лишь угадывались по привычке. Гребенюк чувствовал себя совершенно разбитым, но странная теория, которую он так бурно развивал перед мужиком, крепко засела у него в голове. Он вдруг решил покинуть сторожку. Мертвая тишина и темень давили на него. Ему захотелось на волю, в тайгу. Это лесное человеческое жилище надоело Гребенюку, он задыхался от спертого воздуха и собственного бессилия. Ненавидел себя за трусость и физическую слабость, которая превратила его в душевнобольного.

На ощупь Гребенюк нашел засов, изо всей силы рванул его и ногой распахнул дверь. Чистый морозный воздух окатил его с ног до головы. Ночь была ясной до иллюзорности, снег казался дымчатым стеклом, а над черными пятнами сосновых крон зияла бесконечность. И была она настолько реальной, что Гребенюк удивился, как это он, ни за что не держась, удерживается на скользкой поверхности земли. Его потянуло туда, в незамутненное безвременье. Туда, где даже мертвое находится в постоянном движении. Где можно не бояться, что тебя впрессуют в гигантский космический шар, навалят на грудь тонны земли, и тогда уже не сможет помочь даже чудо: ни вздохнуть, ни расправить плечи.

Тоскливо стало Гребенюку от своего земного происхождения. Вырваться из небытия, чтобы обратиться в грязь, топтать землю и втаптывать в нее других вместо того, чтобы не быть вовсе. И это всем в одинаковой мере, каждому по куску пирога, по зуботычине и домовине. Гребенюк чуть не завыл от жалости к себе. Он вдруг почувствовал нестерпимую жгучую зависть к апокрифическому герою им же самим развенчанной книги. Он наконец понял его, понял по-своему, и сейчас за вечность готов был пройти через тысячу костров и распятий, лишь бы заслужить возможность вот так смотреть в бездонную пропасть вселенной. Герой книги сделался для него совершенно реальным человеком, которому страшно повезло. Повезло тем, что Бог отец позарился на его мать, и что с тех пор вот уже почти две тысячи лет божий сын пожинает плоды своего везения.

«А ведь меня поставят к стенке и никакой тебе вечности, - думал он. - А чем я хуже? И почему он всех не сделал богочеловеками?».

- Всех! - выкрикнул он. Какое-то яростное вдохновение нашло на Гребенюка. Хрипло богохульствуя, он шагнул за порог прямо в развороченный волками, заляпанный кровью снег. На ходу он споткнулся о какой-то круглый предмет, громко покрыл его матом и, не останавливаясь, быстро зашагал в неизвестном направлении.

С каждым шагом Гребенюка все более и более охватывал страх. Он вдруг испугался собственных мыслей, слишком атеистических даже для закоренелого атеиста. Откуда, каким ветром занесло в его голову эти бредни, это невыносимое слово «расплата»? Жуткое потому, что оно вдруг высветило весь его путь: от первой палочки в школьной тетради до последнего шага в ночной тайге. Бездна, которую он совсем недавно так желал, ужаснула его, и Гребенюк машинально начал искать хоть что-нибудь, за что можно было бы уцепиться руками. Это что-то оказалось прямо на его пути. Гребенюк вцепился в гладкий ствол сосны, сполз на снег и закрыл глаза. «Все, - с отчаянием подумал он, - самое страшное я уже сделал в этой жизни. Но неужели же я родился только для того, чтобы в самом конце понять, какая я мразь? Или не мразь? Или так заведено, и я здесь ни при чем? Тогда почему мне так страшно? Может, действительно, Господь Бог дает штаны тому, у кого нет задницы? Может и жизнь дает тому, кому и не следовало бы жить? Может лучшие из нас не рождаются именно потому, что они лучшие, а мы лишь иногда пытаемся исправить положение, дотянуться до них, а они так и остаются в мечтах своих родителей лучшими, или невостребованными даже в мечтах?»

Гребенюк открыл глаза и посмотрел вверх. Там на большой высоте тихо позванивали невидимые остекленевшие сосновые ветки.

Неожиданно мысли Гребенюка перебило какое-то шевеление впереди. Он едва успел заметить мелькнувшую черную тень и испугался. Все эти бессмысленные вопросы, на которые в его голове ответов не существовало, сразу ушли, испарились без остатка, и Гребенюк вновь ощутил, как в его теле бьется живое мускулистое сердце, пугливое сердце смертного человека. Он ощутил ток крови в сосудах и уязвимость плоти, из которой состояло его тело. Это возвращение к самому себе привело Гребенюка в чувство. К нему вернулись и желание жить, и былая ловкость. Он быстро выхватил из кармана револьвер и, не целясь, выстрелил. При этом Гребенюк успел точно рассчитать, какое расстояние преодолела тень за истекшее мгновение.

Вслед за выстрелом в нескольких метрах от Гребенюка послышался громкий собачий визг. Животное кричало так громко, что Гребенюк с ненавистью подумал: «Не нравится, тварь? Посмотрим, кто из нас охотник, а кто жертва». Он выстрелил еще несколько раз, а когда боек щелкнул в пустоту ствола, Гребенюк сообразил, что оплошал. Он тут же принялся вслепую набивать барабан, и едва последний патрон вошел в свое гнездо, как кто-то тяжелый обрушился на него с левой стороны. Гребенюк ощутил на своем лице жаркое звериное дыхание. Затем он почувствовал, как совсем рядом с шеей плечо рубануло мощным капканом. Зверь навалился на спину Гребенюка. Рыча и разбрызгивая слюну, пьяный от желания, он мотал тяжелой башкой, пытаясь вместе с тряпьем вырвать клок мяса.

Гребенюк два раза выстрелил через левое плечо в голову невидимому зверю, и тот почти сразу, без звука повалился в снег. И тут же Гребенюк скорее почувствовал, чем увидел еще одного волка. Он заметил его, когда тот уже прыгнул.

- На! На! - кричал Гребенюк, паля из револьвера. По инерции волк долетел до человека и с хрипом упал прямо на него. Он уткнулся мордой в грудь Гребенюка, опрокинул его на спину и с громким лязгом захлопнул пасть.

Легко, словно кошку, Гребенюк сбросил с себя агонизирующего зверя и так же легко вскочил на ноги. Он стоял, прижавшись спиной к толстому дереву, и озирался, пока, наконец, не понял, что волки отступили. Видимо, лишившись самых сильных членов стаи, они оставили поле боя и ушли искать более слабую добычу.

Гребенюк долго приходил в себя после нападения. Колени и руки у него мелко дрожали, сильно болело левое плечо, а вскоре он понял, что начинает замерзать. Холод распространялся по всему телу от левого плеча, которое оказалось совершенно голым. Зверь успел-таки разодрать тулуп: левый рукав едва держался на полоске кожи, а воротник болтался где-то на спине.

Ощупав плечо, Гребенюк обнаружил две рваные раны - следы от клыков. Нужно было поскорее уходить, возвращаться в сторожку, поскольку стая, разгоряченная запахом крови, могла вернуться. Да и силы у Гребенюка после схватки заметно поубавились. Ему больше не хотелось ни каяться, ни оправдывать себя. Его больше не волновала какая-то абстрактная вечность. Он, наконец, сообразил, что в беспамятстве, в приступе идиотского саморазоблачения чуть не погубил собственную жизнь.

Гребенюк не помнил, с какой стороны пришел, сколько времени находился в лесу и понятия не имел, далеко ли до охотничьей сторожки. Это открытие напугало его посильнее нападения волков. Там можно было драться, и шансов выжить было достаточно много. А искать в ночной тайге крохотную избушку, представлялось ему совершенно безнадежным делом. И все же, чтобы не стоять на месте, он отправился на поиски, надеясь только на то, что судьба уготовила ему другой конец. Пусть даже худший, но главное не сейчас, когда он благополучно избежал ареста, перехитрил мужика и отбился от волчьей стаи. Когда после всех этих кошмаров он вдруг узнал настоящую цену жизни, и даже боль в плече казалась ему сейчас лишь подтверждением того, что он живет и будет жить покуда хватит сил.

9

Кто знает, где находится тот механизм, который в минуту смертельной опасности безошибочно ведет человека к нужной цели. Случайно или нет, но Гребенюк выбрал правильное направление и через полчаса вышел к охотничьей сторожке. Он даже не удивился такой удаче, хотя обрадовался. Для него все это выглядело не более чем справедливой закономерностью, как если бы нож гильотины застрял на полпути к шее безвинно осужденного человека. «На подобной справедливости, - думал он, - и держится мир. Надо только верить, что она существует, что никакая пуля или нож не могут оборвать человеческую жизнь просто так, без всякой на то причины».

Начало светать. У самой сторожки Гребенюк споткнулся о знакомый круглый предмет, налетел на дверь и, быстро распахнув ее, ввалился внутрь. Радость его слегка померкла при виде призрака хозяина круглого предмета. Тот сидел за столом и как будто ждал Гребенюка.

- Здорово живешь, - как всегда произнес он.

- Опять ты? - устало проговорил Гребенюк.

- Что за глупые мысли лезут тебе в голову? - спросил мужик, едва за Гребенюком закрылась дверь. - Это о какой же справедливости ты думал? Нет, милый, это не справедливость. А то ведь выходит, что те, кого ты в расход пустил, вроде как не зазря пострадали, а ты, душегуб, спасся и дальше так жить собираешься. Шалишь, брат.

- Я устал, - раздраженно сказал Гребенюк. - Спать хочу.

- Успеешь еще, - беспечно ответил мужик. - вон, утро собирается. Ты бы лучше покаялся, пока не поздно. Глядишь, Господь и скостит тебе тысчонку, другую лет.

- Обойдусь без твоих советов, - ответил Гребенюк. - Разные у нас боги, мужик. В твоего я не верю, а мой меня предал.

- Ну, как знаешь, - сказал мужик и посмотрел в окно. - Светает. Мне пора. - Сразу после этого с улицы донеслось едва слышное цоканье, вернее даже скрип или хруст, будто кто-то топором рубил слежавшийся снег. У Гребенюка екнуло сердце. Ему опять сделалось страшно, как ночью в тайге, под сосной. Затаив дыхание, он приложился ухом у двери и замер.

- Кто это? - тихо прошептал он, обращаясь к мужику, но тот пропал, как будто его и не было, а в ответ на его вопрос с улицы послышались голоса. Затем в дверь громко постучали ногой и кто-то сказал:

- Изнутри закрыто.

Эти два слова привели Гребенюка в такое смятение, что он отскочил от двери, налетел на стол, с грохотом опрокинул его и, не чувствуя боли, забился в дальний угол. Он узнал этот голос. Говоривший всего несколько дней назад был его подчиненным.

- Да он, наверное, и есть. Слышишь, дверь баррикадирует, - услышал Гребенюк второго, и этот голос так же оказался знакомым.

На улице некоторое время пытались определить, кому принадлежат человеческие останки, и сошлись на том, что голова не гребенюковская. После этого один из них постучал по двери чем-то тяжелым и крикнул:

- Эй, Гребенюк, открывай. Мы все равно без тебя отсюда не уедем. Сам знаешь.

- Смотри, подпалим твою избушку, - крикнул второй. - У нас приказ доставить тебя хоть живого, хоть жареного. Даю тебе три минуты. Мы пока перекурим, а ты подумай.

«Три минуты! - ужаснулся Гребенюк. - Три минуты и все. Через три минуты все закончится...  - Гребенюк обхватил голову руками, громко застонал, а потом вдруг сорвался с места, подбежал к двери и закричал в щель:

- Иван, я напал на след беглеца. Вон он, под дверью. Я его убил. Слышишь, Иван?!

- Слышу, слышу, - спокойно ответил тот. - Убил и молодец, а теперь открывай.

- Я не мог сразу вернуться, у меня лошадь ногу сломала, - кричал Гребенюк. - Я заболел, Иван. У меня, кажется, воспаление легких.

- Вот мы и приехали тебе помочь. Подлечить, - хохотнув, сказал Иван. - В дом-то впусти. Там нам все и расскажешь.

Хотя Гребенюк знал, с кем имеет дело, проработал в этом учреждении не один год, все же у него оставалась какая-то надежда. Но после этих слов он со всей ясностью понял, что никакая легенда его не защитит, что он обречен. Открыть дверь самому и сдаться без всякого сопротивления казалось ему безрассудством - он знал, что его ждет.

- Я не виноват ни в чем, Иван. Слышишь? - закричал Гребенюк в щель.

- Не виноват, открывай, - резонно заметил Иван, а Гребенюку вдруг сделалось тошно до головокружения. Известный ему ответ неожиданным образом повернулся другой стороной. Он понял то, что только чувствовал все эти годы, не давая себе труда задуматься. Понял, что все эти годы знал разгадку этой дьявольской тайны. Знал и молчал, потому как был одним из посвященных. И только сейчас, когда он перестал быть хранителем тайны, ему открылась настоящая, глубинная суть происходящего.

- Так вам же все равно, виноват я или нет, - с тоской сказал Гребенюк. Он ожидал услышать какую-нибудь ложь, которая дала бы ему пусть даже призрачную надежду, но уверенный в успехе Иван с циничной честностью сказал:

- Ты же все знаешь, Гребенюк. Не мальчик. А вот что могу пообещать, по старой дружбе, бить не станем... если будешь правильно себя вести. Да что я тебе как шпаку все объясняю? Открывай давай.

- Иван, - взволнованно заговорил Гребенюк, - ты же должен понимать, что сегодня ты меня, а завтра кто-нибудь другой - тебя.

- Ну ты мне здесь контрреволюцию не разводи, - рассердился Иван. - Когда ты своего начальника брал, что-то я не слышал от тебя таких слов. Смотри, Гребенюк, усугубляешь.

- Да что ты с ним разговариваешь? - услышал Гребенюк голос второго, и вслед за этим раздались три выстрела. Непонятно, каким образом Гребенюк успел отскочить. Пули вырвали из двери три большие щепы и ушли в противоположную стену.

- Ты же сам говоришь, что я все знаю, - неожиданно спокойно и зло проговорил Гребенюк. - Так что же ты хочешь, чтобы я как телок на веревочке сам башку под топор положил?

- Дело твое, - равнодушно ответил Иван. - Мне что? У меня приказ. А то может выйдешь? Подпалим ведь и заляжем. Хочешь, там оставайся, хочешь, под пули лезь - один черт. А так, глядишь, и живым останешься.

- Дурак ты, - сказал Гребенюк, - дураком и помрешь.

- Ну да, - рассмеявшись, ответил Иван, - ты-то вот умным богу душу отдашь. Даже завидки берут.

За дверью на некоторое время стало тихо. Гребенюк с сильно бьющимся сердцем, сдерживая дыхание, положил свободную руку на засов. «Залягут, будет поздно», - лихорадочно соображал он. Судя по всему, преследователей было двое. Можно было неожиданно выскочить и перестрелять их, но решиться на такое было страшно.

- Эй, Гребенюк, - наконец услышал он, - а жену-то твою с сыном мы с поезда сняли. - Это были последние слова Ивана. Гребенюк резко откинул засов, распахнул дверь и, не метясь, выстрелил на голос. Вскрикнув, Иван упал, а его напарник, прыгнув за коня, принялся наугад палить по сторожке. Но Гребенюк уже успел забежать за избушку. Все время оглядываясь, он перебегал от дерева к дереву, петлял как заяц и вслух вполголоса бормотал:

- Господи, помоги. Докажи, что ты есть. Всю жизнь благодарить буду. Все замолю, и свое, и чужое. Землю жрать буду...

Он пробежал метров триста, а когда совсем потерял из виду сторожку, решил обмануть преследователя. Он повернул на девяносто градусов влево и, уже не прячась, изо всех сил побежал.

Неожиданно Гребенюк выскочил на большую, круглую, как цирковая арена, поляну, на которой стояла старая заброшенная церквушка без крестов на куполах. Это было так странно, что Гребенюк остановился как вкопанный. «Откуда она здесь?» -подумал он, глядя на крылатых лепных ангелов. В этой глуши, где на много километров не было никакого жилья, древнее ветхое строение выглядело так же бессмысленно, как и гигантский сфинкс посреди пустыни. И Гребенюк вспомнил, что бормотал на бегу, сердце у него заныло от нехорошего предчувствия, в голове мелькнула мысль: «а может и правда..., - но он тут же рассмеялся, обругал себя идиотом и сказал:

- Можешь считать, что я в тебя поверил. - После этого Гребенюк рысцой обежал церквушку, выглянул из-за угла и решил пока обосноваться здесь. Он подошел к крыльцу, взялся рукой за прогнившее перильце и зачем-то посмотрел наверх. Крылатые ангелы, единственное украшение церкви, вдруг по очереди сорвались со своих мест и, тяжело хлопая крыльями, с громким карканьем поднялись над куполами.

Гребенюк в испуге отдернул от перильца руку, отступил на несколько шагов назад и сделал это вовремя. Земля под церквушкой задрожала, начала пучиться, затем, лопнув, пошла трещинами, и все здание со страшным грохотом рухнуло вниз. Вслед за этим где-то далеко-далеко раздался знакомый сухой щелчок. Эхо повторило его многократно, он разлетелся во все стороны, постепенно делаясь все тише и тише. Гребенюк почувствовал, как что-то вошло в него и тут же вышло, оставив в груди холодный сквознячок. Тело его сразу сделалось тяжелым, и тяжесть эта увеличивалась с каждым мгновением. Еще не успев сообразить, что произошло, Гребенюк шагнул вперед и услышал еще один щелчок, а потом еще. В глазах у него ослепительно полыхнула зарница, и тут же сделалось совершенно темно, как ночью в сторожке. Несмотря на кромешную темень, Гребенюк вдруг увидел, как уменьшается в объеме злосчастная охотничья сторожка, как со всех сторон надвигаются на него бревенчатые стены без дверей и окон, как быстро приближается к нему потолок. И тут Гребенюк услышал знакомый стук, будто кто-то вбивал в крышку гвозди. Он поискал глазами окошко и, не найдя его, медленно завалился набок.

1988 - 2025

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"