Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум --> Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

У метро Домодедовская нужно сесть на автобус 32 и двигаться в сторону того же Домодедова. Здесь мы выходим на трассу.

Я сразу понял, насколько удобнее ездить с женщиной: не успел поднять руку, нас уже подхватывает грузовик.

Огромный плакат, которым колхоз приветствует проезжающих: колхоз такой-то обязуется в нынешнем году сдать 100000 литров молока.

Для чего это сообщается? Мы что сюда поедем проверять? Или известие о таком немыслимом удое должно благотворно подействовать на души всех российских путников, правдой или неправдой оказавшихся в здешних краях?

На дорогах всюду проверки - после постановления об усилении ответственности за нетрудовые доходы. Напротив: в пустую машину хотят впихнуть "попутный груз". Даже службу специальную для этого придумали, в подмогу ГАИ и милиции. И развесили плакаты соответствующего содержания: "Водитель, возьми попутный груз!" Попутный груз - это мы с Ритой.

Первая ночевка у нас была под Тамбовом, в четырехстах километрах от дома, недалеко от трассной автостоянки. В кромешной темноте мы ходили и выбирали себе место.

- Здесь слишком грязно, - брезгливо отвергала Рита все предложения.

Наконец я нашел что-то более-менее подходящее. Рита мрачно согласилась. Палатку мы просто расстелили, кинули сверху спальник и быстро уснули.

Утром мы обнаружили себя в центре огромной помойки. Утренние водители уже гудят моторами.

Водители нам попадались не без прикола. Тот, что вез нас на КАМАЗе от Тамбова до Волгограда демонстрировал чудеса образованности и помятливости на фамилии и стихи. Объяснил, что "хотел познать все понемногу". Удивил и своим не слишком патриотичным настроением:

- Я другой такой страны не знаю! - звучал постоянный припев по разным поводам: и попутный груз, и борьба с нетрудовыми доходами, и, главное, антиалкогольная компания. Уже вовсю ходят анекдоты: "От безалкогольной свадьбы к непорочному зачатию". Власть делает суетливые движения, чтобы остаться на плаву.

Драйвер, видимо, регулярно читал газеты, но трактовал события совершенно независимо, ссылаясь на рассказы очевидцев. Разброс его интересов изряден: то он повествует нам о острове Шикотан с дачей японского императора и бухте с веселым названием Конец Света, то уже о "тихо удавленных" в тюрьме партийцах с двадцатью автомобилями, о воровстве как наверху, так и среди той мелочи, с которой работает. О развале производства, лени и равнодушии. В сфере обслуживания вообще и обслуживания водителей в частности звучит постоянное "нет" - того, сего, пятого, десятого, вообще всего. И дела год от года все хуже, ему это хорошо видно.

Рассказал о печальной судьбе сына Женьки, переданной просто, без трагических тонов, как вещи обычной и чуть ли не закономерной в данном кругу - попался на выносе каких-то запчастей с родной автобазы. А где их взять еще? А они там годами лежат без дела, гниют и ржавеют.

Тюрьма - это не было чем-то из ряда вон выходящим, слишком понятное и отцу и сыну, и любому человеку их профессии.
 
 

В Волгограде у Риты случилась истерика. Жара, пыльный, до тошноты современный город, раскинутый на десятки километров вдоль Волги, какой-то апофеоз неуютности и бездушия. Заводы, многоэтажные бетонные районы, портовые краны, улицы, по которым можно ехать часами нигде не сворачивая, наблюдая в окне одну и туже картину. Дурацкий монумент на горе, такой же бетонный и холодный, как и весь город.

Рита со слезами швыряет мне сумку и говорит, что дальше не поедет. Ей хочется пить, есть, отдохнуть, но сколько мы ни идем, нам не попадается ничего, где можно было бы сделать это хоть более-менее цивилизовано.

- Ты можешь таскаться сколько хочешь, - говорит она, - а я устала!

- Хорошо, - говорю я. - Сядем на поезд и вернемся в Москву!

Она долго молчит, потом берет сумку и говорит: "Пошли".

И мы снова едем через весь город вдоль Волги, ища выхода из этой западни, что зовется городом-героем Волгоградом.
 
 

Навстречу нам прет странно знакомая машина. Я даже опустил руку, чтобы дать водителю моральное право проехать мимо. Но машина останавливается, открывается дверь, и отец Жени кивает нам:

- Здрасте, давно не виделись.

- Ну, значит, судьба, - говорю я.

Под впечатлением астраханских степей вспомнил миражи в Азербайджане. Миражей здесь нет, зато заметны старания не оскорбить степь немногими зелеными насаждениями. Посаженные и неполитые деревья засохли еще в возрасте кустов. Там, где была вода, главным образом потерянная из систем орошения, земля незаконно пучилась всей своей свежестью и силой. Иногда попадались места изумительных замесов: пастельно мягкий и ненасыщенный светло- и темно-зеленый переходит в охристые и бежевые тона, потом в разные оттенки желтого, вплоть до белесого.

Иногда встречается настоящий, как бы экспонируемый бархан, со всеми положенными извивами песку в прическе в несколько ярусов, прихотливо выветренный и голый. Водитель сообщает, что когда-то вся эта степь цвела, и татары пасли тут огромные табуны. В наше время ее взялись орошать, чтоб выращивать рис что ли, и полностью засолили, так что даже трава больше здесь не растет.

Попалась могила или кенотаф водителя: крест с повешенным на него рулем и овалом фотокарточки в средокрестии. Внизу заместо плиты - монументальная грузовая шина. Зрелище было грустное, я даже не осмелился сообщить о нем Рите.

В кафе под Астраханью, где нас очень невкусно накормили, играло "Браво" с залихватской Ивонной Андерс - и паслась привязанная к палочке коза. И я все ждал, что сейчас запоет Гребень. Поколение рока, все более переваливающее хребет неизвестности.
 
 

Хиппизм - это форма интеллектуального бродяжничества, нерелигиозного отшельничества и невруб в социальную конкретику. И чем значительнее духовные искания, тем невруб в социальную конкретику делается полнее. Это герои О▓Генри и Марка Твена, но рассуждающие о Боге и кладущие на войну прик. Это бесспорное юродство, но юродство сознательное и гордое, не претендующее ни на сакральность, ни на снисхождение.

Они собираются на кухне и могут часами говорить о сути движения, шутить и играть весь день в детские игры, они могут не читать книг, они ездят в гости и кафе без определенной цели, рассчитывая не провести время, но создать его: ведь время, потраченное в кропотливом труде - потраченное время. Суетность претит им. Суетность - схватиться за меньшее, чтобы не тянуть большее. Иллюзия занятости, позволяющая человеку не смотреть на самого себя.

Они пьют чай и не заботятся о еде, они жуют хлеб и слушают музыку, и все время находят в ней что-нибудь новое, как все время находят что-нибудь новое в каждой своей незамысловатой минуте. Личности оригинальные, сильные, переполненные эмоциями и страстями, живущие с непогрешимостью Будды, вкушающего свинину. Они срываются с места и без денег едут в Улан-Удэ, в единсвтенный в стране дассан, где, должно быть, живут люди, похожие на них. Они любятся, пьют, стебают правительство и рассуждают о великом. Их мокрое полотенце висит в ванной, но это не раздражает, потому что они уже вешают на тебя обильные плоды своей скитальческой жизни, где нравственность корчится в любовном акте со свободой, и чтобы переварить этот невозможный синтез - нужна большая доза веселья.

Есть история про хиппаря, который вышел выбросить мусор - и исчез на два года. Недавно видели в Одессе.

Есть история про хиппаря, который разносил почту раз в неделю, уверенный, что в газетах и журналах нет ничего, что не могло бы подождать.
 
 

Проехав чуть ли не тысячу километров за один день, что для стопа, вероятно, является рекордом, с одеревеневшими задницами и болью во всех местах мы сползли на астраханскую мостовую. У нас не было ни адресов, ни даже сколько-нибудь определенного представления, что есть Астрахань. Но это нам и не понадобилось. Переночевав в привокзальном садике среди цыган, утром мы стали предметом заботы местных "хиппи".

Астраханская тусовка началась для нас с Гоши (он же Игорь). Еще едва волосатый, молоденький неофит этого дела. Не очень начитанный, но симпатичный, отзывчивый, воспитанный и, как оказалось, самый культурный здесь.

Первый раз в этом городе к нам отнеслись хорошо. До этого был старик в автобусе, кричавший на нас: вы позорите моду! В желании нас за это покарать он доходил буквально до расстрела. Родина из его инвективы эвфемистически выпала: возможно, он не желал признать в нас соотечественников.

Гоша рассказал как им тут живется. Положение сходное: милиция, арест за чтение "прав человека", переписанных из "Курьера ЮНЕСКО", четыре месяца без работы, крыза. Еще самые первые, но страстные шаги в рок-музыке с отставанием на десять лет, но все тем же обязательным путем: Led Zeppelin, Pink Floyd, Deep Purple. Тот же сленг, тот же хайк, тот же питерский "Сайгон", то же винтилово на Гоголях.

Вообще, я еще раз понял одну главную вещь: волосатые везде одинаковы - в Москве, в Питере, в Ангарске, в Астрахани.

Это тип сознания: идеалистический, немного детский, живой, отзывчивый, весь на улицу и в то же время склонный к глубокой внутренней работе, к свободе до костра включительно. Это вкус, эстетически не приемлющий однообразие, пошлость, конформизм, жестокость и официозность. Они стихийные мыслители, но они делатели - в актах своего ежедневного протеста, просто в жизни - существовать как приятно и как хочется. Это голубоглазое противостояние, вылившееся в целую культуру. И она захватывает человека, словно грипп, и уже не отпускает годами.

Это даже удивительно, насколько хиппи, вне зависимости от места и подступов к информации, являют цельное и схожее мировоззрение. Наши новые френды прежде не были даже в Москве, два года назад они встретили каких-то московских волосатых проездом - и этого было достаточно: в Астрахани появилась своя "система", ее местный филиал, под гостеприимный кров которого мы попали.

Они, конечно, здесь очень серые, многие вещи и давно культовые имена для них совершенно в новинку, и они слушают нас, жадно распахнув уши. Но внутри себя, по характеру, они точно такие же: лентяи, идеалисты и стихийные ненасильственные революционеры. Здесь их учить нечему. Напротив, они трогательно добры, притом, что живут в условиях довольно диких, где волосатый кажется совершенно верблюдом. И лишь их старые дворовые знакомства спасают их от постоянной фейсовки.

Нас ведут на флэт к Витьку, в крошечную комнатку в старом двухэтажном доме без телефона. Витек самый старый из них: отслужил в армии, женился, бросил жену, работу и даже наркотики и стал совершенно свободен. В нем есть напор, энтузиазм и какой-то непробиваемый оптимизм, что не скажешь об остальных членах тусовки. Гоша - лентяй и сибарит, ему куда приятнее целый день просидеть на парапете лестницы, недалеко от Астраханского кремля, их "стрита", их "Пушки", их "Гоголей", куря, неспешно рассуждая или травя анекдоты про Ленина:

- Приходят к Ленину в Смольный ходоки. "Владимир Ильич, у нас в деревне есть нечего, помираем! Солому с крыш едим, как коровы. Скоро замычим." "Чепуха, батенька! Мы тут на днях с Феликсом Эдмундовичем бочонок меда навернули, так не зажужжали же."

Такой же его приятель Андрей. Такой же и Вася, только еще в более законченном виде. Это человек вообще невозможной самодостаточности, не имеющий нужды сделать одно лишнее движение, удовлетворенный любым положением, в которое его поместила судьба. Загадка, однако, как мог он время от времени попадать в Москву.

Я хорошо изучил их, ибо вся их "система" позже перебывала у нас, подолгу застревая в нашей недавно полученной комнате.

Нам с Ритой видеть такое было странно. Это был интенсивнейший для нас год: домашний театр, писание программных текстов, подготовка уличных выставок, нескончаемые политические и эстетические дебаты с агрессивной, недавно народившейся и стремившейся себя заявить третьей волной волосатых, для которых мы были менторами и связующим звеном со Второй Системой, к которой принадлежали сами.

Именно тогда возникли и ярко, хоть и недолго блеснули Умка, Сольми, Папа-Леша, ставшие системной легендой.

Я не знал более бессмысленного занятия, чем тусоваться на Гоголях. У нас дома и так беспрерывно толклась прорва народа и приходили все новые, готовые прямо сейчас что-то сделать, а не просто покурить и ненапряженно побазарить. Но в маленьком провинциальном городе, где трудно к чему-нибудь себя приложить, такой образ жизни, как у этой "системы", и был, может быть, единственным театром, поэзией и вялотекущей революцией.

Жертвуя ради нас своими правилами астраханцы ведут смотреть свой кремль, весьма впечатляющий и клевый, показывают город, по которому, как в Питере, ходят пешком. Город и вправду мил и хорошо сохранился. Кажется, что его просто забыли, и он живет себе понемногу, в стороне от грандиозных разрушительных программ, тихой, провинциальной, скучной жизнью, ничего не знает, ни во что не вмешивается, не очень даже рвется к новомодным словам и сменам курса.

Утомленных, полузажаренных нас везут на кораблике на астраханский пляж. Нежный мелкий песок, пучки ив, живописно разбросанные по его светлой плоскости. Вода мелкая и теплая, что-то вроде Рижского взморья.

Наш единственный день в Астрахани заканчивается. Нас кормят домашней едой в добром семействе Гоши и предупреждают, что все нормальные дороги в Астрахани кончаются, и дальше ничего хорошего нас не ждет. К тому же жара, пустыня - тысячи километров... Был бы я без Риты, я бы, может быть, и рискнул. Поэтому ночью мы садимся в поезд, отправляющийся в казахские степи, чтобы с пересадкой попасть в город Ташкент.
 
 

Включили и тут же выключили свет. Все мужики вагона один за другим отправились в паломничество курить. Женщины, не такие многочисленные, шли с мыльницами и полотенцами.

Обитатели вагона: старик с орденами и расстегнутой ширинкой, неухоженный и обдерганный, две женщины, молодые бабушки:

- Ох, рано он женился, слишком рано! Поступил, сразу женился, родил ребенка. Ни работы, ни крыши над головой. Теперь будут мыкаться - пока-а еще что будет...

Они ездили в Белоруссию за продуктами. Смоленщина - голодный край, а вот в Белоруссии - гораздо лучше со снабжением, - узнаю я от них между прочим.

- А хорошая у вас квартира? - спрашивает одна другую.

- Хорошая, двухкомнатная. Жили раньше втроем, теперь двое остались.

Достают фотографии из сумочек и конвертов. Одна женщина опять про проблемы сына: в институте ему поставили условие - или практика после вуза у черта на рогах, или армия. А у него жена и маленький ребенок. Ох, рано он женился...

Полная блондинка-проводница. Весело грубит и издевается. Кричит на нас за отказ брать белье:

- Надо спать на постелях, как всем белым людям!

Чужим пассажирам:

- Ходят тут всякие, потом носки пропадают.

Сперва не скупится на чай, потом на извинения за отсутствие оного:

- Золотце, да я бы!..

Что-то русское и круглое во вполне эмансипировавшейся форме.

Постоянно кричит ребенок, казачка в который раз не закрывает дверь в сортирный тамбур, словно оставляя путь к отступлению, курсант играет в карты с мужиками, весело.

Обнаружилась нищая совершенно дряхлая старуха с палкой и без билета. На попытку проводницы ее ссадить весь вагон встал как один, предложив проводнице заплатить за нее. Моя соседка даже давала рубль - легко, чуть ли не с испугом быть заподозренной в скупости. Едуший с нами мент стал защищать старуху жарко, но своеобразно, с милицейской прямоугольной настырностью:

- А как же вы сажаете без билета? А надо проверять! Нету времени? - не надо здесь работать! Не ссаживать надо, а работу делать, распустились все! Платить еще - сами виноваты! Пусть так едет, не обеднеете...

Старуха тем временем полулежала с молчаливой безжизненностью и полной безучастностью, одетая в демисезонное старое пальто с одной солдатской пуговицей.

В восемь утра мы сходим на маленькой пыльной станции в степи за Гурьевым где-то рядом с городом со звучным именем Октябрьск. До нашего следующего поезда несколько часов - вроде бы достаточно, чтобы пополнить запас провизии.

По случаю раннего часа на самой станции буфет не только не работал, но даже не производил впечатления, что вообще когда-нибудь на этой станции имелся. Я остался ждать у кассы билетов, Рита направилась в поселок.

Выяснив, где расположен поселковый магазин, она явилась туда уже после открытия - и нашла закрытые двери.

- Почему не работает магазин? - стала допытываться Рита у местных женщин, уже собравшихся в очереди: есть-то хочется...

- Ну, значит, продавщица еще не пришла, - меланхолически ответили женщины.

- Как не пришла? - переспрашивает Рита. - Написано же в девять? А уже почти десять.

Они посмотрели на нее, как на ненормальную.

- Ну и что? Степанида задерживаиться, что тут такого? Придет и откроет. Чего вы волнуетесь?

- Так ведь и поезд скоро придет!

- Ничего, успеете, - спокойно отвечают женщины, словно ясно видят ритину судьбу у нее на челе.

Если бы они все же ошиблись, голодать нам, судя по карте, до самого Ташкента.
 
 

В ташкентском поезде едут сплошь восточные люди, и вовсе не разносят чая. У всех пассажиров свои железные чайники, свои пиалы и своя заварка. Они ходят к проводнику, столь же восточному, как и они сами, и заливают чайник кипятком. Выпрашиваю у соседа немного зеленого чая и завариваю его в железной кружке.

За окном бесконечная серая пустыня, раскаленное марево в непрозрачном тусклом небе, не предвещающем ни одного дождя, но, может быть, предохраняющем от полной гибели. Поезд долго стоит на полустанке маленького городка Аральска. По стопнику и по названию тут где-то должно быть море. Об его присутствии напоминают полузасыпанные песком ржавые поломанные рыбачьи баркасы. Вокруг на сколько хватает глаз - ровная пустыня.

Перед Ташкентом в вагон шмыгнул немой с грудой фотокарточек. Сунул мне совершенно тошнотворную порнографию. Увидев мою гримасу, послушно убрал порно в карман и тут же предложил православный календарь с Богоматерью на обложке. Соседкам - неизбежные зодиаки, календари, портреты героев мультсериалов. Все дешевка и убожество.

В Ташкенте 45 градусов в тени. Вогнали в какой-то ступор. Ничего ужаснее этой жары я ни до, ни после не испытывал. Мы двигались короткими перебежками от одной бочки с квасом до другой, в промежутках кидаясь под поливающие траву фонтанчики, - и так знакомились с достопримечательностями.

Увы, Ташкент поразил своей совершенной современностью, и кроме занятной чайханы в центре, недавно сработанной на восточный лад, ничем не запомнился. Здесь приносят чай в прикуску или с леденцами на блюдечке и выставляют на стол чайники с железными носиками вместо отбитых.

Ищем и находим баню. Уговариваем работницу пустить нас в одну кабинку.

- Не положено.

- Да мы женаты, у нас в паспорте штамп есть! - суем ей паспорта. Она внимательно смотрит, но все равно твердит "не положено".

- Да у нас мыло одно, и мочалка одна, и полотенце тоже одно!

- Не положено...

В конце концов в нарушение всех инструкций я пробираюсь к Рите. Женщина возмущенно стучит в дверь, но поделать уже ничего не может.

- Мне что, голому к вам выходить?

На прощание, щедро расточив на нас соль справедливого гнева, тем более сильного, чем более бесплодного, она спрашивает: откуда мы такие?

- Из Москвы, - гордо отвечаем мы.

Женщина сокрушенно качает головой.

- И что же у вас в Москве тоже так делают?

- В Москве у нас ванна есть, - бросает ей Рита уходя.

Днем мы с боем садимся в местную электричку. Окна или вовсе отсутствуют или распахнуты настежь. Поездка напоминает какую-то эвакуацию: солон плотно забит плохо одетыми людьми в национальных халатах с огромными тюками. Русской речи почти не слышно. Все возбужденны и куда-то спешат. Кажется, они находятся в мистической уверенности, что электрички ходят не по расписанию, а по милости богов, словно дождь.
 
 

Женщины в Самарканде одеты своеобразно: длинные цветастые платья, шелковые шаровары, цепочки с украшениями, иногда чадра или огромный платок вкруг головы.

- Это, наверное, здорово жарко так ходить! - сочувствует им изнывающая от жары Рита, одетая в тоненькую футболку и мини-юбку.

Самарканд еще в значительной степени восточный город, пыльный, безводный, с глухими заборами, за которыми цветут сады и стоят белые домики с плоскими крышами, так что вся жизнь умещается в одной плоскости.

Зато местные книжные девственно безлюдны и являют драгоценные россыпи. Купил пару томов "Махабхараты" издательства "Ылым", Есенина и, конечно, сборник таджикской поэзии, положивших начало книжному бремени, неизбежному во всех поездках в дальние концы дорогого отечества.

Мы долго ходим по старому городу, тратя время на мое упрямое желание все это зарисовать: как средневековый путешественник, я не знаю фотоаппарата. Не лежит почему-то у меня к нему душа. Да и сложно все это: диафрагма, выдержка какая-то. Вместо этого меня долг учили рисовать, и делаю я это довольно резво. Да и когда еще выпадет случай: мавзолей и мечеть Гур-Мир, где находится могила Тимура, огромный, с голубым куполом, кристалл над низким городом, сияющий всеми своими цветастыми орнаментами.

В Гур-Мире стенд с пояснениями толкует, что странная сталактитовая ниша в стене называется "михраб" и является святая святых всякой мечети, всегда направлена в сторону Мекки, то бишь на юг.

Рисую ансамбль Шахи-Зинд, XIV-XV вв., по профилю: погребальный комплекс, выстроенный для приближенных и родственников Тимура.

За это время у входа в Шахи-Зинд скопилась большая очередь, подъехал "икарус" с туристами. Плата сюда тоже не копеечная, а мы и так круто поиздержались на поезд. Поэтому перелезли через стену и попали в самое сердце мемориала. Женщина-экскурсовод рассказывает, что по мусульманскому поверью достаточно коснуться любого камня этого города мертвых, чтобы очиститься от грехов. Ее никто не слушает: вся группа смотрит на нас. Экскурсоводу даже пришлось специально повысить голос, чтобы вернуть внимание.

Потрясающая площадь и ансамбль Регистан, заложенная Улукбеком в XV веке. Рисую медресе Улукбека (1417-20) (медресе - это училище: арабы очень любили учиться). Потом мечеть в медресе "Тилля-Кари" (сер. XVII века), возведенную по приказу Ялагтуша-Бахадура и завершившую ансамбль Регистан. Орнаменты, узоры из синенькой глазури на рыжеватых стенах. Любимая фигура - восьмиконечная звезда во всевозможных сочетаниях, размерах и формах. Жуть как хитро заплетены эти мозаики! Восточный художник самовыражался в орнаменте и каллиграфии (изображения, как известно, были ему запрещены).

Посетили музей Улугбека (1394-1449), поглядели на остатки его знаменитой "обсерватории" (где не было ни одного телескопа), на его несчастную, отделенную от тела голову и голову его страшного деда Тимура, восстановленные в мастерской Герасимова. Пояснения доказывали, что если дед Тимур был типичный монгол, то его внук имел внешность отчетливо персидскую: длинный благородный чуть изогнутый нос, высокий лоб, относительно узкие скулы. Бедняга увлекался наукой, искусством, проводил какие-то прогрессивные преобразования и погиб в дворцовом перевороте, организованном мусульманскими мракобесами. Обсерваторию, натурально, уничтожили мракобесы (официальная версия).
 
 

Из Самарканда едем на маленьком местном автобусе до турбазы "Агалык", согласно наколке друзей. Мы еще не знаем, что их на месте уже нет, и спешили мы напрасно.

Идти в горы на встречу с друзьями было уже поздно, и мы остались ночевать.

Утром на турбазе нам дают бесплатный завтрак - восточная щедрость напополам с восточным любопытством. Наше московское дворянство, наше неистребимое барство - наша прописка - вызывает зависть у подавляющего большинства жителей этой огромной колонии совдепа. В целях какого-то эксперимента их обделили даже в зависти: желать об единственном городе страны, режимном, перенаселенном, чумовом, где, по их мнению, только и существует жизнь, источаясь во все остальные концы империи. Одни алчут его оттого, что ближе к культуре, другие - что больше колбасы.

На ограде местного пионерлагеря красовалось: "Верит Родина в тебя, молодая смена". И нигде никогда я не видел обратного: чтобы что-то требовали от Родины, чтобы Родина была вынуждена оправдывать доверие. На всех лежит долг, даже на детях, но только не на Родине. Она безгрешна и свободна, как Бог!

Лагерь поднимался к своей утренней деятельности. После вступительной музыкальной части занудный голос начальника лагеря стал назначать распорядок:

- Отрядам тщательно убрать постели! - И повторил для острастки. - Тщательно!

- Не покидать территории отряда до девяти тридцати пяти. До девяти тридцати пяти! - повторил он для острастки, изображая скверное эхо.

Ему бы в казарме командовать. Впрочем, их оттуда и берут.

На заборе, отделяющем детей от всего мира, намазаны слова бессмертной песни, почему-то считающейся гимном идеального детства: "Пусть всегда будет мама...", но отчего-то на этот раз в вольной интерпретации, так что за словом "мама" шел не известный конец куплета, а странная инверсия: "Будет небо и я". Виновнику этой надписи, видимо, было лень писать, или его отвлекли иные проблемы, далекие от неба, ребенка и его мамы.

Мы шли мимо этого безнадежного забора, а за стеной уже трещала на весь лагерь дорожка заезженной пластинки, и к моему изумлению на простые детские души обрушилась песня Аллы Пугачевой про ангела со святыми очами и неисправимую вину.

Мы брели вдоль речки Агалык вверх в горы по однообразному раскаленному плато, постепенно превращающемуся в ущелье, почти лишенному растительности. Я нес здоровенный, купленный в агалыкском магазине арбуз, перекладывал с руки на руку - воображал, как обрадую френдов. Ущелье постепенно сужается, но стоянки друзей все нет. Мне кажется, мы шли часа четыре и нашли поляну у воды с кучкой деревьев, запруду и островок, сильно напоминающие описанное друзьями место. Но их здесь нет. Я бросаю рюкзак и иду дальше. Через час ущелье совсем сжалось и стало много круче, пошли какие-то заросли кустов и деревьев. Я поворачиваю назад, да и вечер скоро. Полпути до снежных вершин я уже прошел.

За мое отсутствие Рита обнаружила несомненные подтверждения, что стоянку мы выбрали правильно: в реке она нашла перочинный нож с белкой, в кустах под камнем сетку еще живого лука и чашку с дыркой наверху.

Слава Богу, в магазине мы купили хлеб и килограмм серых макарон (риса не было, его здесь, кажется, вообще не продают), так что нам не надо переться назад. Мы жарим лук с макаронами, варим чай, разрезаем арбуз. Мы здесь одни и еще не готовы это осознать. Как-то все это нам иначе представлялось: в большой веселой компании, когда и пустота места и отсутствие развлечений не портят кайфа.

Уже в темноте я ставлю палатку и по многолетней инерции накрываю ее целлофаном. Рита издевается:

- Что ты делаешь! Мы же в Азии!

Но мне уже лень снимать. И ночью мы проснулись оттого, что на палатку обрушился ливень. Потом я разговаривал с местным чабаном: ливня в это время года не припомнят и аксакалы.

Рита качает головой:

- Это все из-за тебя. Тебя надо за деньги посылать в засушливые районы...

Я проснулся рано. Взглянул на скат палатки. Солнца еще не было. Здесь оно появляется около семи. Было без двадцати семь. Я решил кое что записать. Пока писал на брезентовом верхе расцвел желтый цветок. Я бросил писать и побыстрее выбрался наружу. Над одним краем ущелья висело прекрасное, но еще холодное солнце, над другим, еще выше, призрачная дымчатая луна в темно-голубом небе. Горы с надолбами обнаженных камней были пастельно розовыми и охристыми. От палатки, камней, кустов и меня на версту тянулись гладкие тени, будто под лучом прожектора.
 
 

Утром мы снова знакомимся с местностью, бродим по горам, голяком купаемся в маленьком озерце, образовавшемся из запруженной речки. Рита произносит мертвый готский стих: dalath thаn atgangandin laistithethun assis iffar imma umions managos. "Когда Он поднялся на гору, за Ним последовало множество народа", - приятно терпкий на свежем воздухе Тянь-Шаня.

Находим обрывок "Мальборо", завалявшийся в этой глуши (неплохая реклама).

Поверху скатов нашего ущелья бредут овечьи стада под охраной чабанов. Мы не обращаем на них внимания - загораем на расстеленном спальнике. Я вспоминаю картины недавней пицундской жизни: реакцию публики на наши голые тела. Всей семьей выстроившиеся в цепочку люди, доселе смело бредущие вдоль берега с купальными принадлежностями в руках, вставали как вкопанные на положенном расстоянии, едва состояние дел открывалось для них во всей непоправимой очевидности, и быстро поворачивали назад, навсегда скрываясь за ближайшим мысом.

Были персонажи и посмелее и постраннее. Толстая матрона кричала своей дочке или внучке: "Верочка, не смотри! Верочка, закрой глазки!" - и упрямо вела ее вперед. В ее голосе не было гнева или оторопелости. Это говорилось просто и деловито, как говорят детям закрыть глаза перед летящей пылью или не смотреть на сварку: лишь берегут их здоровье, ничего более.

- Afterwards we could say - we was happy there, - произносит Рита у меня за спиной.

Мы позволяем себе и еще большую разнузданность: просто занимаемся любовью, а потом купаемся в ручье. Мы серьезно вообразили себя на необитаемом острове.

И напрасно. Пока мы плещемся в озерце к нам приближается человек. Он что-то возмущенно кричит и машет палкой

- Иды сюде, иды сюде! - вопит он мне, словно вызывает драться.

Я натягиваю плавки и подхожу к нему. Это бедный загоревший до черноты узбек в старом дранном подпоясанном халате, с длинной плетью. Спрашиваю его, что ему нужно? Он пышет гневом:

- Почему голый?! Тут нельзя голый!

- Почему нельзя?

- Нельзя! И еще голая женщина!

- Так здесь же нет никого.

- Как нет! Дети ходят с овцами, смотрят!.. Откуда вы? - наконец спрашивает он.

- Из Москвы.

- А, из Москвы... - его реакции моментально меняются. - Из Москвы... Тут тоже стояли недавно из Москвы.

- Это наши друзья. Мы собирались с ними встретиться.

- Да, они ушли несколько дней назад. Хорошие люди.

Мы знакомимся, его зовут Бекмурза. Он неспешно садится, мы предлагаем чай, он отказывается, достает что-то из железной баночки и кладет в рот. Нам отлично известно, что это популярное на востоке средство расхоже зовется "насвай" и имеет, вероятно, тот же эффект, что у индусов листья священного дерева бетель.

Он начинает рассказывать нам про наших приятелей. Он ходил к ним каждый день, приносил какие-то продукты. Они даже фотографировались вместе, и ребята обещали прислать ему фотографии. Вот только снялись так быстро, что забыли взять адрес.

- Ну, так давайте, я запишу, - говорю я.

- Да, да? Ой, как хорошо, как хорошо!

Теперь он наш лучший друг.

- Купайтесь, купайтесь, если кто будет спрашивать, скажите, что вы знаете Бекмурзу, он ваш друг.

На следующее утро нас будят коровы, меланхолически поедающие нашу скудную провизию. Мы с Ритой криком отгоняем их. Оглядываемся в поисках пастуха, но никого не видим. Коровы живут совершенно самостоятельно. И так же самостоятельно себя прокармливают.

- Подоить бы их в отместку, - мстительно говорит Рита. - Как ты думаешь?

- Давай. Ты умеешь?

- Нет, конечно.

Вновь приходит Бекмурза, на этот раз со всем своим стадом. Овцы, сменившие коров, невероятно грязны и вонючи. Клоки отросшей серой шерсти торчат и висят во все стороны. Они ходят и прыгают вокруг, пожирая жалкую сухую траву, занозя глаз своими черными попами.

- Что ж у вас овцы такие грязные? - спрашивает Рита.

- Ничего, будем стричь, помоем, - смеется невозмутимый чабан. Ему с нами хорошо, какая разница, где пасти овец? Он сосет свой насвай и мерно рассуждает о жизни. Нас же это соседство сильно раздражает.

- Мы купаться пойдем, - говорю я.

- А, ну, я пойду! - спохватывается он. Видеть наготу девушки выше его сил!

Вечером новая история: в палатку попала мышь. Мне почему-то изо всех сил захотелось ее поймать.

- Мышь не может бежать назад, и кошка часто этим пользуется, - инструктирует меня Рита.

Не знаю, она и не умея этого очень ловко от меня сбежала. Я и представить себе не мог, что мышь может с места прыгнуть вверх на полметра! А она сделала это несколько раз подряд, словно кенгуру.

Через два дня я иду в Агалык за продуктами, а так же кинуть весточку на Большую землю. Это путешествие на весь день. Справа от меня река, мелкая, едва-едва не исчезающая совсем среди камней, в ней ловят рыбу двое местных жителей: они быстро-быстро вычерпывали ведрами воду, пока от реки не оставалось маленькое озерцо, где и скапливалась вся рыба, которую они хватали руками или теми же ведрами.

(Вечером эти рыбаки придут к нам: менять рыбу на водку.

- Спасибо, рыбы нам не нужно, мы не едим.

- Ну так дайте водки.

- Водки тоже нет. Мы не пьем.

Что у москвичей нет водки - это было выше их разумения. Мы препирались довольно долго, пока гости наконец не ушли, наверное, обзывая нас про себя плохими словами, может быть, даже усомнившись: те ли мы, за кого себя выдаем?)

В Агалыке купил неизменных макарон, соли, банку каких-то консервированных овощей и хлеба. Агалыкская почта работает в "домашнем" режиме. Да и вообще мелкие официальные учреждения на Востоке работают очень вольно. Магазин и почта могут быть закрыты в рабочее время, а продавец или работник заниматься поблизости своими делами: готовить еду, мыть овощи в ведре, или беседовать под деревом с соседями.
 
 

На принесенных мной продуктах мы прожили еще несколько дней, читали английского Керуака, загорали, купались в нашей луже. Вода в луже, как и во всей речке, близка к нулю, но к середине дня прогревается градусов до десяти-двенадцати, и в нее можно броситься, проползти на брюхе пару метров и быстро прыгнуть на раскаленные камни - по принципу сауны.

И все же совершать новый круиз до магазина нет никакой охоты. Мы сильно вкусили дикости, загорели, отдохнули и созрели двинуть еще куда-нибудь.
 
 

После всех скитаний по Самарканду попали на рынок. Тут настоящий восточный базар: полным полно всего, особенно овощей и фруктов. Килограмм помидоров - 12 копеек, огурцы - 14, картошка - 16, яблоки - 45, дыня - 60. Купили на рубль и съели. Но экзотически восточного весьма мало. Хлеб же дорог.

На самаркандской почте я запаковал посылку с книгами на свой московский адрес: получился немаленький ящик килограмм на пять. Но уже на следующей улице еще один, роковой и искомый "китоблар" (книжный), и скоро сумка опять распухает от книг, как у увлеченного охотника, потерявшего дорогу и забравшегося за дичью на край земли.

На дороге на автостанцию и на ней самой убийственное количество людей. Садятся в автобус как в Гражданскую войну - друг у друга по головам. Потом сидят в переполненном жарком автобусе, ждут не скрого еще отправления. Неподвижная очередь к пустой кассе. И жара. Попили воды из обманувшего нас автомата. Заняли очередь и пошли на трассу.

Триста километров ехали весь день: каждый драйвер везет до своего колхоза. Поэтому столько же едем, сколько сидим на обочине. И нигде не удалось поесть. Зато под Навои на бензоколонке видели бассейн с чистой прозрачной водой, в котором плескались дети. В Узбекистане много воды, и они ее не жалеют.

В который раз напились, опять не надолго.

У водителей не принято курить. Тем более женщинам. Шоферы сосут свой "насвай", который хранят в различных железных коробочках на груди.

Местные шоферы возят только за деньги. Восточные люди дружественны, но и коварны, они не прочь на тебе нажиться. Вышло всего двенадцать рублей - за 270 километров. Дорога дрянная, все время ремонтирующаяся, и только под Бухарой дуют на всю. Пейзаж зелен, вдали горы, много значков с ножом и вилкой, но как-то все не случается попасть к ним. Каждый колхоз считает обязательным воздать славу КПСС, иметь памятник героям войны и эмблемы прочей советской ахинеи. Все аляповато и избито. Чем дальше от войны, тем выше памятники героям, чем хуже урожаи хлопка, тем монументальнее лозунги и плакаты. Вот возможный сценарий: колхоз имени Маркса вызывает на соцсоревнование колхоз имени Энгельса, благо и тот и другой находятся на одной трассе и сравнительно недалеко друг от друга.

Жара, машины грохочут мимо, Рита злится на то, что своими дранными джинсами я слишком бросаюсь в глаза: местное население то и дело подходит и спрашивает, люди забывают, куда шли, смеются, что-то советуют. Отношение, как к диковинным зверям, за созерцание которых платят парой сердечных, ни к чему не обязывающих советов.

И как всюду на Востоке удивительное географическое равнодушие: никто ничего не знает, никто не ведает куда ведет эта дорога и где искать иную.

В маленьком кишлаке, где только что нас ссадили, подхожу к женщине в шароварах.

- Это дорога на Бухару?

Она долго смотрит на меня и молчит. Я повторяю вопрос. Она говорит:

- Откуда вы?

- Из Москвы. Так это дорога на Бухару?

- Куда?

- На Бухару?

Она смотрит на меня своими темными неподвижными глазами с таким изумлением, будто слышит это слово впервые.

- Не знаю.

Собственно, через этот кишлак проходит всего одна дорога. Женщина прожила на ней всю жизнь, так и не выяснив, куда она ведет.

Полно открытых парикмахерских, в каждом поселке универмаг, зато чайханы попадаются не слишком часто, потому что нам все не получается в них зайти.

Последним драйвером был частник на "жигулях". Такой здесь кажется богачом. Он везет нас не меньше часа мимо бесконечных хлопковых полей, многие из которых полностью залиты водой и сверкают на заходящем солнце расческой мокрых борозд. Вместе с полями участились и плакаты с редкой метафорой о "белом золоте".

В степи, под Баку ли, под Астраханью, почти в пустыне, поражает обилие столбов электропередачи, пестреющих от горизонта до горизонта, словно скелет выгоревшего леса.

Лес действительно сошел, исчез и рельеф, и все, что было заботливо укрыто под их сенью - каркас и нервы цивилизации - вылезло наружу, явилось подозрительно преувеличенным, будто и правда то были области особой электронапряженности. Может, здесь где-то прячется гигантская ГРЭС, откуда ток идет веером на всю совдепию?

Наш драйвер достает вечный "насвай" из вазелиновой баночки и кладет под язык. Он эвфемистически называет его "носодером".

- Хорошо заменяет курение, - сообщает он.

- Еще бы! -усмехается Рита.

Впрочем, любитель "носодера" вовсе не собирался отпускать нас бесплатно. Даже семью рублями он остался весьма недоволен.

В Бухару мы попадаем уже в сумерках. Я оглядываюсь, ищя место, где можно поставить палатку. Рита хнычет: хочу в нормальные условия, хочу в душ!..

Рядом светится огнями высотка, на фасаде английскими буквами набрано "Hotel". Я молча беру рюкзак и иду в ее сторону. Рита хватает за руку:

- Ты что, куда? Нас не пустят!

Но меня уже не остановить.

Гостиница оказывается "Интурист". При ней на улице буфет с напитком и мороженным (и очередью), из гостиницы доносится музыка. В вестибюле диковинно глядит на нас мягкая мебель.

Нагло иду к стойке администратора и спрашиваю номер. Администратор долго не отвечает и, лишь после моей третьей попытки обратить на себя внимание, задает вопрос:

- А паспорта у вас в порядке?

Так за четыре сорок мы оказались на ночь в буржуйских условиях. Кажется, впервые в жизни мне удалось вписаться в совковую гостиницу, к тому же сразу на правах "интуриста".

Впрочем, громко в гостинице только название. Номер жалок и обшарпан, хотя и с балконом.

По пути в номер объяснились с дежурной по этажу, с которой ехали в одном лифте. Она просит не пользоваться электронагревательными приборами. Было бы чем! За нашу покорность она обещает снабдить нас чайником и кипятком.

Наши удобства - это ванна, две кровати, тумбочка, стул, кресло, графин с противной водой, из которого я сразу выпиваю стакан, и огни ночного города, плоские и двухцветные: белый и желтый неон.

Ресторан работает до одиннадцати. Придя - увидели закрытую на цепочку дверь. Через некоторое время дверь открылась, мы прошмыгнули внутрь и произвели сенсацию, некоторые посетители даже зааплодировали.

Сели за столик. В вазе приветливо лежат яблоки и виноград. Но кроме них есть нам нечего - в меню одни цыплята табака. Попытались объяснить, что нам надо, молоденькому официанту. Слово "вегетарианство" он слышал впервые, но согласился проводить прямо к поварам. Вегетарианство и им было неведомо, и они очень удивились, что этим страшным словом обозначаются всего лишь рис и овощи (огурцы с помидорами, которые у них, конечно, были).

На неизбежные расспросы на всякий случай представился художником. Это очень развеселило поваров. Они предлагают мне нарисовать своего коллегу Мишу, якута, каким-то образом попавшим в бухарский ресторан. Вот что значит жить в империи!

Защищая реноме, рисую усатого Мишу на клочке замасленной бумаги шариковой ручкой одного из поваров. Он строит забавные рожи, пытаясь быть серьезным. Видно, что его рисуют впервые в жизни. Повара продолжают страшно веселиться, подкалывают Мишу, отчего он совсем теряет требуемую неподвижность. За это представление нам вываливают неимоверную гору риса, но деньги все же берут, видимо, случайно, потому что, в общем, ребята попались хорошие. Они даже напрашивались в гости, с коньяком и фруктами, и, получив отказ, пригласили снова приходить завтра.

Увы, у их риса, видимо, на жиру, оказался фиговый вкус, вызвавший к тому же дикую жажду. Мы просто не в силах его доесть.

Поднялись наверх и попросили обещанного кипятку. Кипяток поспел через полчаса, но чайника нам не дали: дежурная все раздала.

Завариваем в кружке дерьмовый чай грузинского производства и грызем дерьмовую самаркандскую халву, придающую ему сладость - и я испытываю несказанное гурманское удовольствие, так что даже пошел за второй чашкой.

Увы, сделать это мне помешал сломавшийся в двери замок. Его удалось открыть только через несколько минут и то с помощью дежурной.

- Каждый день новые хозяева! - оправдывает она конструкцию замка.

Хозяева и правда странные: на потолке длинные полосы от пальцев каких-то прыгающих постояльцев. Не знаю на кого списать облупленную стену и перегоревшую неоновую трубку. Горячая вода периодически кончается, раковина засорена, железные краны падали на кафель со страшным грохотом, и туалетную бумагу сперли, наверное, те же постояльцы (может быть, даже иностранные).

Я влез в ванну после Риты, и горячая вода кончилась - прежде, чем я успел себя намочить. Утром она текла такой тонкой струйкой, что вымыться опять не было никакой возможности.

Ночью невыносимо громко лаяли собаки, словно в глухом кишлаке, выла сирена, кто-то разговаривал. Под утро включили какую-то монотонную машину. Все это прекрасно доносилось через открытую балконную дверь.

Утром Рита проснулась от сильной боли. На распухшей руке следы укуса. Думаем, что это был скорпион. Надо было забраться на седьмой этаж, чтобы тебя подстерег скорпион. В палатке такого не случалось ни разу.
 
 

Как всюду на Востоке, как всюду в совдепии Бухара - типичный заштатный, стандартный советский город, в современных блоках, серый, прямоугольный, в пять этажей с плоскими крышами, где только зелень что-то подправляет. Лишь кое где в него вкраплены сооружения и ансамбли, представляющие исторический интерес, иногда исключительной ценности!

Рисую мечеть Калян, XVI век, главную мечеть Бухары, и ее фантастический циклопический минарет XII-XX века (словно Кельнский собор - и по высоте и по срокам строительства).

Смотрим крепость и дворец местного Бухарского эмира, в которой он сидел еще совсем недавно. Это как-то дико сочетается с новыми панельными домами. Хуже бы смотрелся лишь луноход на площади перед дворцом.

И все же от прогресса никуда не деться. Под аркадой старого торгового двора, завешенного восточными коврами, в самом сердце наконец-то достигнутого нами Востока - мы вдруг услышали Битлз...
 
 

Опять обычный вокзальный кошмар из-за билетов, сопутствующий мне в любом путешествии, напомнивший мне и Казань и Барнаул. Милиция вмешивается в очередь, разнимая дерущихся, отстаивающих и сопротивляющихся праву на внеочередность. Внеочередность апеллирует к ветеранской книжке и смело нападает на человека в форме.

Восточные люди не знают понятия очередь. "Все первые", - комментирует местная белая женщина. На автобусной остановке свалка.

- Вы приехали отдыхать, а я спешу по делам. Мне в детсад нужно! - вот ответ, объясняющий необходимость оттереть меня плечом от дверей долгожданного автобуса.

Ну, что ж, еще чуть-чуть отдохнем на остановке.

От нечего делать смотрим битву на стоянке такси, где машина с шашечками превращается в общий вагон, в котором едут аж ввосьмером, с детьми один на другом, причем в нарушение всех правил три человека сидят впереди. Но и такая чрезвычайная езда есть счастье самых наглых и быстрых. Машина отъезжает с открытыми дверьми, с торчащими из них ногами и руками - пытаясь уйти от новых посягательств.

Нет, здесь не было вкуса жизни. Молчу про азиатов, но местные русские... Они терпели южную жару, как в другом случае терпели бы стужу. Никто не наслаждался, никто не нашел и не использовал преимуществ климата.
 
 

Поезд по утру - движущийся склеп людей. Уже давно солнце, давно всюду жизнь, но настырный разогнавшийся поезд несет вдаль бесчувственные тела темных узбеков, сверкающих голыми пятками, в оцепеневших, жалких, исполненных покорности позах.

Утомительное любопытство восточных людей. Им все охота знать, откуда добралась в их медвежий угол такая диковина, как я, кто оказал им честь посетить их захолустье, или кого захолустье одаривает честью принимать у себя? Они напоминают детей, и так же по-детски несерьезно относятся к своей жизни и своей земле. Они ее плохо знают и, видимо, мало ею интересуются, принимая в "чистом" виде, как есть, как наследство от предков, хотя и с голословной любовью.

- Из самой Москвы? - то и дело переспрашивают они. Очень важно, чтобы из самой, а не, скажем, из пригорода или откуда-нибудь еще. Это значительно хуже: некоторые из них сами там служили в армии. Но если из самой Москвы, тогда уже все можно: иметь волосы мужику, ходить в мини-юбке и без бюстгальтера девушке. Можно быть нетаким, можно быть самим собой. Тебя все равно будут уважать - ты же из самой Москвы!

Русские в поезде, занесенные в эти края, говорят о ужасном национализме и скуке. В Бухаре один клуб, три более менее больших кинотеатра и вот только что открылась первая танцплощадка. В Кагане, маленьком привокзальном аппендиксе Бухары - не то. Его издавна облюбовали европейские русские, селясь вокруг ставки русского правителя Средней Азии, в то время как в Бухаре, в 13 километрах, жил и правил свой Бухарский Эмир.

Театр - местный, национальный, на узбекском языке. И лишь иногда залетает что-нибудь вроде Хабаровского - и тому рады. Жалуются на жару, живут при кондиционерах из мокрых простынь, которыми накрываются на ночь. Некуда выехать отдохнуть, окромя озера в сорока километрах. Зато почти весь год жрут овощи и фрукты.

Бухарской молодежи некуда пойти, поэтому организует сборища и залазят в чужие пустующие квартиры и подвалы, и занимаются в них тем, отчего у пятнадцатилетних узбечек родятся дети. При этом в детдома и приюты очередь, ибо традиция иметь много детей, особенно мальчиков, не иссякла, а сил растить уже нет. Вот недавно был случай: узбечка сожгла себя, - хладнокровно грузит нас соседка.

Говорят про парадоксальное здоровье и выносливость местных детей. Даже зимой можно видеть их голыми, босиком и лишь в шапках на головах, бегающих по улице.

Может быть, холодом детей и не замучишь, но вот поездом - запросто. Смотреть на страдание детей в поездах невыносимо. Героическое безумие или необходимость - везти в этакую даль по дикой жаре малолетних детей, кричащих, плачущих, болеющих, ползующих и на двое суток теряющих контроль. Уставшие родители пытаются его поддержать шлепками, подзатыльниками, страшными окриками и ругательствами: "заколебал!", "свинья!", "сволочь!" и даже хуже - за оброненное яйцо - падающими, как Божий гром, на жидкошеие стриженные головы скованных оконным переплетом и отеческой все более ожесточающейся заботой детей.

Параллельно проводники стремятся превратить плацкартный вагон в общий, беспрерывно подсаживая попутчиков на каждой станции, едущих на малые расстояния и оседающих в нашем купе. Проводник как бы оказывал людям помощь, но имея за это мзду с одной стороны, и за наш счет с другой.

В тамбуре вагона "Бухара-Волгоград" разговоры все о тех же "нетрудовых доходах". Всем интересно, как они будут отличать доходы трудовые от нетрудовых?

- Если у меня в заборе дыра и доска валяется, что ж мне не поднять и не заткнуть? - спрашивает высохший мужик средних лет.

- Задом своим заткни! - смеется его приятель.

- И если мне мать корму для скотины привезла, что ж она - воровка? - продолжает вопрошать кого-то он. - У соседа украл - руку сечь надо, а у государства... - он машет рукой. - Если бы что было, и было бы на что, кто б воровать стал...

Они вспомнили конокрадов и порядки прошлого. Третий, городской, здесь же покуривающий, приветствовал постановление и радостно грозил им карами. Двое деревенских огрызались и клялись, что все останется по-прежнему.
 
 

После Азии появление неподвижных гладей воды производит впечатление фантастическое и вызывает прямо физиологическое вожделение. За Царицыном, где мы снова вышли на трассу - уже Россия - вновь и вновь озера, речушки, лужицы. И вдруг, как стена, налетают леса с заросшими оврагами, болотами и тенью, тенью...

А потом, как положено, дождь, солнце, опять дождь, лужи, вечер, скошенные поля и стрекот кузнечиков.

В деревнях на обочинах старухи продают ведрами яблоки и сливы, но нам нельзя останавливаться, нам нельзя оглянуться, как Орфею, а там, где мы снова стоим на земле, яблок нету, нету добродушных старух, а лишь лес, поля, тучи. Они сгущаются, опять начинает капать, и мы обсуждаем, куда нам идти, и есть ли шанс в оставшиеся часы куда-нибудь доехать?

Мы стоим на объездной у Тамбова. До Москвы еще четыреста. И тут нас подбирает какой-то сумасшедший, который хочет еще сегодня попасть в Каширу. У него совершенно неведомая мне отечественная эстрада, достигшая апогея вырождения и за последние несколько лет, что мне не доводилось слушать этот род музыки, сделавшая огромный шаг к обессмысливанию и опошлению слов и звуков, помноженный на полную бездарность певцов и музыкантов.

Это своего рода совершенство слушали мы во всех машинах, что говорит о каких-то особых путях приобретения музыкальной продукции простыми людьми, абсолютно неизвестных нам. И она гремела, гундела, застревая в мозгах, ужасая и веселя - и выплевывала, треща и хрипя, перл за перлом, раз за разом превосходя последний предел маразма. Затянись путешествие дольше, я бы попросил водителя высадить нас в любом поле, с перспективой в нем же и ночевать. Честное слово, я не испытывал никакой благодарности за эту любезность - довести нас до Каширы. Ему следовало бы нам доплатить за перенесение столь исключительной пытки.

В Кашире мы стали гадать: сесть ли в еще ходящую электричку или стопить дальше? Поднимаю руку - и опять удача. Водитель-хохол, веселый и грубый, с приятелем. Катили нас до двух ночи. Уже при въезде в Москву нас остановил полис. Водила ушел объясняться и отсутствовал не меньше часа. Мы из солидарности ждали и хорошо замерзли, продуваемые сквозным московским ветром.

Вернулся с бранью на устах: дал полису двадцать пять рублей, чтобы тот отдал права: наш хохол перевозил в кузове чужую машину без документов. Зато и довез почти до дома, как такси - такого еще никогда не было!

И уже потом я сообразил, что за все путешествие ни разу не был остановлен полисом, что уже примечательно и почти необъяснимо, словно в июне на Кавказе я избыл всю карму на месяцы вперед.

Но эта мысль почти не прозвучала на поверхности сознания. Мы сразу легли, страшно усталые. Как приятна и странна эта белая постель, этот сугроб покоя, стены и крыша, ласково сошедшиеся над тобой - после почти месяца голого неба или эфемерной ограды палатки.

Зачем мы путешествуем, зачем мучаем себя?

Камню, натурально, все равно на чем лежать. Его существование ничем не связано с окружающим. Живое же накрепко повязано со всем миром. Оно должно выяснить для себя границы реальности и понять, как далеко простирается мир, известный лишь по слухам.

Всякое путешествие - это имитация побега из тюрьмы. Отрезанные от остального мира, мы ищем услады в отыскании незагаженных заповедников по углам собственной родины. Всякое путешествие оптимистично, потому что свидетельствует о реальности и разнообразии вариантов жизни. Путешествие - это хорошо продуманная работа, где нет суеты, нет рутины, нет однообразия, нет старых болевых точек, бередящих контуженную душу.

Иногда мне кажется, что я путешествую, сбиваю ноги, голодаю и таскаю железный рюкзак за спиной лишь для того, чтобы на весь остальной год завоевать себе право валяться на диване, читать, трепаться и гонять чаи с приятелями, быстро, с соблюдением всех военных предосторожностей, преодолевая открытые пространства московских улиц. Не будь этого лета и этого рюкзака за спиной, отчаяние однажды убило бы нас. Но мы находим дорогу и бежим, а в бегущих труднее попасть.
 
 

ЧЕЛОВЕК НА ДОРОГЕ
 
 

Пока ехал на вокзал - в который раз обдумывал однажды пришедшую в голову странную сцену: таинственные существа играют в крикет человеческими головами в горной долине. И это случайно подсмотрел герой, заблудившийся в этих горах, как Рип Ван Винкль. Головы были все как на подбор красивы, не обезображенные тлением и страданием.

А вокруг стояли люди. Они чертыхались и толкали рюкзак, советуя с такой штукой ездить в такси. Идиоты, - отвечал я им про себя, - это не рюкзак, а фальшивый горб с контрабандно провозимой свободой, бутон будущей независимости (от вас)! Я на несколько недель стал улиткой, носящей на спине свой дом. Но ходить с домом в общественном месте, в другом доме - в этом есть какой-то метафизический нонсенс.

В последнюю минуту вскакиваю в тульскую электричку, буквально взяв ее штурмом - цепляясь за всякие выступы и приспособления водительской кабины.

Путешествие началось. Мне предстоит проехать без билета, гостиниц, нормальной еды и прочего полторы тысячи километров. Полторы тысячи километров чистой авантюры.

В электричке не просторнее, чем в метро. Зато скоро у меня будет простору вволю. Я перестану быть черепахой на берегу, став естественным и легким в своей дорожной стихии. Предвкушаю это с волнением и сладкой истомой. Пока пользуюсь случаем и читаю Сергея Соловьева. Что реально движет историю: вхождение народа в эпоху культуры, как думал Соловьев, или смена социально-экономических формаций, ведущая к смене государственного строя вообще?.. Вся моя жизнь доказательство того, что формации трогать не надо.

Вылезаю под Серпуховым - здесь, если верить моему стопнику, ближе всего к трассе.

Стоя на дороге, я проверяю человека на способность к авантюре или любовь к ближнему. Ни того, ни другого у советских автовладельцев не наблюдается. Пустые сытые лица. Машины выдают только ублюдкам. Если и есть любопытство - то очень осмотрительное: не укусил бы. Все объясняется, наверное, еще проще: они опасаются, что я испачкаю им чехлы на сиденьях. И они суеверно боятся, что, открыв дверь, они впустят внутрь их маленького железного рая вихрь беспредельного хаоса, который бьется снаружи, угрожая гарнизону крепости на колесах.

Начинается дождь. Я спокоен: уж кто-нибудь да подберет. Даже в первый мой стоп летом 82-го года в Прибалтику, в который я пустился в одиночку и налегке, - я живым добрался до цели. Новичку страшно фортило на друзей и ночлег. Бог трассы был милостив к новобранцу, позволяя ему снимать сливки веры. Ни день пехом, ни ночь на неизвестном переезде в стоге сена - не поколебали моей решимости. Я осваивал новый опыт, идея новой жизни грела впотьмах. А так же сознание того, что я зарабатываю очки в избранном кругу.

Стоп, хичхайк, - обычный и традиционный способ передвижения хиппи. А двигаться для хиппи необходимо, как водка. У него как у кварка - нет массы покоя. Хиппи вечный бродяга, лишь непринадлежащие никому вещи - природа и идеи, блуждающие в его голове, - интересуют его. На трассе, под открытым небом, в ста километрах от любого жилья - он свободен. Он может выбрать любое направление и поехать вперед без вещей и денег, вольный и живописный, как цыган.

Теперь я был уже опытный боец, наездивший стопом тысячи километров по совковым дорогам, стопная практика и философия стала любимым приколом, и мало вещей на трассе могло меня удивить или испугать. И теперь я ездил не с сумочкой, а запасался палаткой и спальником, чтобы встать на ночевку в любом месте. Это был самый лучший дом, не требующий ни мебели, ни платы за землю. На мне была двойная куртка, сшитая из военного кителя и рубашки, а на голове специальная панама, сшитая в три слоя из старых джинс к прошлогоднему стопу, предназначенная защитить сразу и от солнца, и от дождя. Она вызывала у водителей такое же изумление, как весь мой имидж в целом.

Водители ползут мимо, разбрызгивая воду. Им отлично виден я, бредущий под дождем и упрямо поднимающий руку при их приближении. Им хорошо там внутри. Вот когда постигается душа народа.

Дождь не кончается. Я медленно бреду в сторону Крыма. Через час такой погоды в моей славной панаме, как в корабле, образуется течь.

Самой сострадательной оказалась женщина за рулем ГАЗа. Она могла провезти меня лишь несколько километров, но не захотела дать мне подохнуть.

Водружаю мокрый зад на сиденье, сверху мокрый рюкзак. Это была передышка.

Она с интересом смотрит на меня и включает печку, чтобы я хоть чуть-чуть обсох.

- Я только до развилки, - еще раз предупреждает она.

Мне все равно. Хоть пару километров без дождя, хоть двадцать минут в сухом месте. Интересное начало путешествия. С тоскою жду, когда появится эта развилка. Дождь не кончается, и вновь на мокрое шоссе хочется, как в омут.

Развилки пока нету, и я пытаюсь резко прийти в себя и сконцентрировать волю и внутренние силы - и не заболеть. Может быть, водительница пугала меня? Хорошо б, коли так.

Увы. Услужливо остановившись еще до развилки - перед горкой, она объяснила, что на подъеме меня брать не будут.

Но меня не брали и на спуске, и даже на ровном месте.

- Под горкой они разгоняются и тоже не останавливаются. Я прошел уже несколько километров по этим горкам, - отвечаю я, спрыгивая на мокрое шоссе.

Так и есть, выбранное ею место не оказалось местом силы и ничем не привлекало водителей к моей персоне. От дождя и холода рука бойца онемела. Поднимаю ее все медленнее и ниже. Какой толк - все равно не остановятся!

Я пытаюсь вспомнить стихи, подходящие к случаю. Выскакивает Шамиль: "Я индикатор вашей честности...". И почему-то вспоминается Тютчев с его бедной природой и нищими селеньями. И отвратительным климатом. Предпоследний день мая, но обложной дождь и холод, как в октябре. А я-то думал о тепле и солнце! Сорвался, не дождавшись лета.

Становясь все более мокрым и неавантажным, я не становился более внушающим жалость. Куртка, кеды сделались совершенно "на воде", словно я искупался в одежде. И я размышлял: сколько еще продержусь?

Встречные машины обдавали меня облаком брызг, задирали панаму и лишали последнего утешения.

В конце концов на мой очень призывный жест поддался драйвер из Чувашии. Втиснувшись в старенький КАЗ, я был оглушен шумом двигателя и воем приемника, который забивал последние участки тишины. Из щелей дуло, на полу плескалась вода, и я никак не мог согреться. Ноги так закоченели, что я полез за шерстяными носками. Шерстяные носки на мокрые, да еще в мокрых кедах - не большое утешение. Я серьезно решил сойти с трассы в Туле и сесть на поезд. Я так и сказал своему водителю: до Тулы.

Однако мой драйвер шел вокруг Тулы по объездной, и чтобы попасть в Тулу, мне опять надо было выходить под дождь. Мои стопные, высиженные в Москве желания не совпадали с теперешними, и меня страшила мысль, что уехав сейчас от Тулы, мне через некоторое время снова придется ловить под дождем машину. В свою автостопную звезду я положительно перестал верить.

Но под Тулой дождь неожиданно кончился. Я сразу как-то взбодрился, махнул рукой и поехал дальше.

...Как на людей действует ручка в руке. Как в прошлом году я заловил бешено мчащегося домой в Калинин частника-чеченца, теперь меня посадили в КАМАЗ третьим, на что я даже не рассчитывал и что вообще никогда не делается, если только люди не едут парой.

- Откуда? - спрашивает драйвер.

- Из Москвы.

- Что, вот так из Москвы и бредешь пешком?

- Иногда на транспорте, - усмехаюсь я невесело.

- Это что - спорт такой?

- Это когда машин нету. А вообще-то на попутках.

- А зачем так вообще путешествовать?

Хочу, но не могу ответить водителю, что я путешествую автостопом, потому что так "дешево и сердито". Говорю, что интересно и познавательно. Что тоже верно, хотя в данную минуту я в этом сомневаюсь. Он тоже. Я стал с отчаянием объяснять, что испытываю судьбу. На это можно возразить, что испытывать судьбу можно и более простыми способами. Более простыми - да, но не более красивыми. Всем же остальным советую: летайте самолетом. Это быстро и дорого. И не без риска - погибнуть вместе с красивой и любезной стюардессой.

Он едет в Запорожье, так что, если я ему не надом, везти меня он будет долго. Это невероятная удача, о которой я и не мечтал.

Многие участки на питерской, ростовской и харьковской трассах - прямые до самого горизонта, словно проложены по линейке. Могли здесь линию провести, могли рядом, разницы нет. Ни историческое, ни экономическое, ни иное другое влияние не исказило и не отклонило пролетающую по этой пустыне прямую. Здесь просто нет никакого влияния или притяжения, словно в невесомости.

Но в орловской и курской областях дорога петляет по деревням, не минуя, кажется, ни одной, - наверное, для того, чтобы в дождливую погоду здесь был хоть один проезжий путь, и меланхолический воз с сеном, за котрым мы в данную минуту ползем, мог не беспокоиться о своем будущем. Так мы стали частью сельской идиллии.

Мой драйвер чешет из Татарии, обкатывает новую машину. Он вообще любит брать людей. Трое, четверо в кабине - ему по фигу. Только веселее. Ему бы автобус водить.

В отсутствие автобуса сойдет и КАМАЗ, и откуда ни возьмись на нас насели деревенские стопщики. Они немолоды, суровы, неразговорчивы. За езду иногда предлагают деньги, чем освобождают себя от всякой формальной благодарности, в которой всегда рассыпаюсь я, в отсутствие чего-либо более вещественного.

- Возьмем? - спрашивает меня драйвер, словно мое слово решающее.

Решили взять мужчину с подковообразными усами и в темных очках, с двумя батонами в руках. Я гостеприимно распахиваю дверцу.

- Откуда вы такие? - Он с изумлением смотрит на меня и не спешит сесть в машину.

- Батя, все хоккей! - воодушевляет его шофер.

Ссадили мужика - захватили демобилизованного солдатика. И все же мужчину с женщиной с явно выраженной крестьянской складкой пришлось бросить на дороге: для еще двоих уже не было места. Зато под Курском подобрали полную тетку с букетом сирени, тюльпанов и зеленых веток. Теперь нас в кабине четверо: я сдерживаю давление справа, слева упираясь в ручку скоростей. Поговорили о погоде, редиске и грибах. Слава Богу, эти двое перестали доставать меня трепотней про баб. Заводилой был мой драйвер (все дальнобойщики страшные эротоманы). Я же сидел посередине, на стыке информационных потоков. Изголодавшегося солдата этот вопрос, в отличие от меня, сильно волновал.

Промелькнул и скрылся милый городок Тросно с рестораном "Тещины блины". И, в общем, все хорошо. Я еду на одной машине, словно в награду за дурное начало, которое я все-таки выдержал. Начало в путешествии - всегда самое трудное. Я высох, дождь кончился и не обещает начаться вновь, и я готов хоть сейчас сойти на трассу и ждать новую машину.

Мне легче, когда в машине много народу. Водитель оживленно болтает с попутчиками, не обращая на меня внимания, и я могу думать о своем, не мучаясь от дурацких бесед или от того, что не выполняю свой долг - развлекать водителя, отрабатывая дорогу. Впрочем, иногда бывают беседы весьма познавательные. Дальнобойщики - самые свободомыслящие и независимые из пролетариев. Они индивидуалисты и, подобно таксистам, давно живут в мире рыночных отношений.

Говорю с моим водителем о совдепе. Если я более-менее знаю мнение интеллигенции, то мнение народа темно и загадочно, как сама его душа. Мой драйвер в принципе согласен, что из-за коммунистов мы сильно отстали от Запада. Нам надо многому у него учиться. Но бороться он считает бессмысленным: совдеп непобедим. Даже Гитлер его не смог одолеть.

Да, Гитлер оказал нам медвежью услугу: теперь не дай Бог заикнуться, что ты пацифист и против войны. Теперь война это широкое поле для проявления фальшивого гуманизма и страдальческого патриотизма. И совдепу понадобилась новая война, новые ветераны, новая память и новые свихнутые мозги. Одного из этой гвардии я встретил пару лет назад на журфаке МГУ, поставленного во главе отряда, чтобы защитить от нас аудиторию, в которой выступал Алан Гинзберг. Из МГУ нас выкинули. Понятно: с нами воевать - не с моджахедами.
 
 

Дорога на Харьков - с еще более дурным покрытием, чем всегда. Зато до Курска не было никаких проблем с дизельным топливом. Потом его не было до самого Харькова. Но сама местность побогаче и поразнообразнее, чем в той же Воронежской или Ростовской областях. Чувствуется жирненькое черноземье.

У нас давно нету попутчиков, и драйвер начинает развивать любимую тему со мной.

Я сразу сказал, что у меня есть жена и нет побочных связей. Он уже знает, что я живу в Москве, а для провинциалов это звучит гордо, поэтому, наверное, и терпит какие-то закидоны мысли.

- Квартира-то своя?

- Коммунальная.

- Соседей много?

- Да нет, одна женщина с ребенком.

- Хорошая?

- Ну, как сказать...

- Ну - не уродка?

- Нет, совсем.

- И ты ее как- трахаешь?

- Нет.

- Нет?! Ну и дурак! Я бы обязательно трахнул.

- Зачем?

- Как зачем! Ну, ты даешь! Слушай, дай адресок, я приеду в гости и трахну ее!

Он был готов трахнуть всех и все, что плохо лежит. Было видно, что человек с этой темы не скоро слезет. Я спросил: а как же его жена?

- А что жена? Я ее тоже деру. Она не в обиде.

- А если бы она так же делала?

- Как - так же?

- Ну, с другими мужиками.

- Убил бы, - молвит он, не моргнув глазом. - Ну, не убил бы, а отфуярил до полусмерти - и выгнал, пускай катится нах... Но она у меня хорошая, - кончает он. - А твоя?

- Моя тоже.

- Давно живете?

Я ответил.

- Хотя расписались недавно.

Драйвер неожиданно сказал, что он за то, чтобы мужчина и женщина прожили бы друг с другом несколько лет, прежде чем расписываться (эту мысль он заимствовал из авторитетного источника - официальной газеты). Меньше бы было разводов.

Я немедленно согласился (редкое для меня единодушие с официальной печатью):

- Все умные люди давно так делают. В Америке это поголовно. - Вместо нашей газеты я привел мнение американского профессора. И закончил: - Вообще, людям лучше вступать в брак в достаточно несопливлом возрасте.

- Одно плохо, - посетовал мой драйвер. - Хочется самому вскрыть банку. Знаешь, как в анекдоте... - И он рассказал соответствующий анекдот.

Я возразил, что у молодых да юных еще нет настоящего характера, и они очень меняются со временем, тем более от брака.

- Это правда, - с горечью согласился драйвер. - Вот моя такая была до замужества - веселая, бойкая! А теперь баба бабой...
 
 

Господи, какая это огромная страна! Проезжаешь километр за километром, сто километров, двести - и ничего не меняется: тот же пейзаж, те же деревья, те же колхозы, те же лозунги. Одно единственное выражение для всей страны. Тысячемильная гримаса, заметная, наверное, даже из космоса...

С совдепом бессмысленно бороться и потому, что нету конца, за который его можно было бы схватить и тряхнуть. Он настолько слился с им самим созданным пейзажем, что биться с ним так же бесполезно, как стрелять в солнце. Во многом совдеп - это уже народный характер, которому знакомо и любо быть нищим, ленивым и суровым. Он и раньше-то не блистал, теперь он получил возможность блистать всеми своими многочисленными недостатками. Совдеп слился с серым небом, со скудной травой, с дремучими лесами. Надежды рухнули, но совдеп спасает более сильный козырь: неумение русских породить достаточное количество интеллектов, гуманных и смелых, чтобы приподнять этот народ, из лона которого они могли появиться только трагически, вопреки нежеланию и ярости последнего.
 
 

Дальнобойщики люди не только свободные, но и смелые. На дороге случается всякое, поэтому мой драйвер всегда держит под сиденьем монтировку. Ночевать же предпочитают все вместе, поэтому на стоянках, чаще недалеко от постов ГАИ или больших городов, собираются машин по десять. Люди знакомятся, вместе едят, пьют и трепятся. Они здесь со всего совка, им есть что порассказать. Я, как рыба-прилипала, тоже становлюсь свидетелем и участником ночевки.

Ночь в машине: оглушительно поет соловей, и огромные звезды.

Шоферы на стоянке обсуждают сенсацию, услышанную кем-то по радио: бундовский летчик перемахнул границу и беспрепятственно сел в Москве на Красной площади. Власти ошизели от этой так легко удавшейся наглости. Если каждый неумытый западный шалопай будет так просто нарушать нашу исторически неприступную границу, то что же останется от железного занавеса и былых совдеповских ценностей? Бедный спортивный самолетик обвинили в нарушении суверенитета огромной страны, и виновных в допущении этого сняли: вплоть до командующего противовоздушной обороной. Совдеп бушевал. От армии требовали усиленной бдительности и истребления расхлябанности и попустительства.

Драйверы посмеиваются: сука - снял, небось, пока летел все объекты!

Это было логично: снял все объекты и сел в Москве. Ничего лучше они придумать не могли. Впрочем, они не сильно переживают: им в кайф, что военные обосрались. Привилегированная, тупая как пень каста, возненавиденная раз и навсегда за два армейских года.

Мой драйвер - оригинал: предположил, что немец сделал это просто на спор.
 
 

Цветущие каштаны - это, оказывается, очень красиво. Где-то под Харьковом мы промчались по целой аллее цветущих толстыми свечами прекрасных каштанов.

Еще под Харьковом попали на новооткрытый автобан. Отличное покрытие, машин нет, знаков нет, тумбы под фонари уже начали разваливаться, так и не дождавшись этих фонарей. Автобан длился километров семьдесят и кончился так же внезапно, как и начался. Снова унылая однорядка, где обогнать труднее, чем перелететь.

День уже клонился к вечеру, когда мы добрались до Запорожья. На окраине города драйвер меня высадил, объяснив, что едет на автобазу. Мы тепло попрощались, мой долгий трип кончился.

На городском транспорте проехал через город. Это нетрудно в городе с четко выраженной главной улицей. В маленьких городах она есть продолжение трассы, в Запорожье трассу пустили по окраине, так что ее нелегко найти. Кто едет после работы домой, кто веселиться, я еду в поле, ловить новые колеса.
 
 

Однажды Диогена спросили:

- Что ты поднимаешь руку, когда нет машин?

- Приучаю себя к отказам, - ответил Диоген.

...Убрал постороннюю железяку с обочины, чтобы улучшить посадочную полосу. Но потенциальные попутные машины были укомплектованы бабами в кофтах и платочках. У такой консервативной публики благотворительность на дороге не в обычае.

Грузовиков нету - рабочий день кончился. Идут частники да тракторы. Частники - почему-то (или естественно) одни "запорожцы". А "запорожец" никогда не идет на свист. Эта машина преимущественно голодранцев с большими семьями, которым вдруг возмечталось стать автовладельцами. Поэтому они всегда доверху забиты барахлом и домочадцами, использующими машину в качестве ломовой телеги, куда сверх барахла палец не влезет, и оттого, с полным алиби, они могут красноречиво сокрушаться из-за стекла по поводу невозможности взять на борт такого очаровательного попутчика, как я.

Наконец на каком-то местном автобусике еду в обществе возвращающихся с работы крестьян. Кругом мазанки и цветущие сады. Это богатейшая в мире земля, отчего и совдеп здесь менее тощ. Жилье, сады, заборы - все крепче, чище и помноголюднее. Реальный крестьянский быт сохранился на Украине лучше, чем в России.

Приазовские города ничем не примечательны. Но в Мелитополе стоит настоящий шатровый цирк "шапито", с верхом из брезента, натянутого на многочисленные распоры. Этакая палатка на тысячу человек.

В Мелитополе вписался без билета в маршрутный "икарус" - затерялся в хвосте среди чемоданов, забившись для страховки за вделанный здесь холодильник. Дело не в деньгах, которые у меня все же были, но ехать бесплатно - честь автостопщика. Можно ехать на чем угодно: машинах, автобусах, электричках, поездах, но главное - ехать бесплатно, на халяву. Именно тогда ты чувствуешь, что весь мир принадлежат тебе, словно собственная квартира, по которой ты ходишь, никому ничего не платя. Платя кому-то деньги, ты признаешь существование хозяев расстояний. Но единственный здесь хозяин - это ты.

Я вылез в Джанкое уже ночью на случайной остановке, с беспокойством миновав водителя, который меня опять не заметил, словно я утратил материальность.

Итак, я был в Крыму. Первый раз за десять лет. Второй раз в жизни. Крым встретил меня дождем. Впрочем, было не холодно. Я расстелил спальник и улегся спать на лавочке под козырьком остановки.

Утром началось лето.

Раннее утро. Опять без кофе и душа. Это не ново. За последние годы я сильно привык без комфорта. Надо было выбирать: под крышей, с людьми, с их порядками и дрязгами - или без людей, но и без крыши. Мне это больше нравится. Собственно, тут никто не избалован жизнью, поэтому все такие крепкие и злые.
 
 

Словно при крещении или инициации, вступая в Систему, адепт получает новое имя, отказавшись от прежнего мирского. Это имя, или кликуха, подчеркивает принадлежность к братству и в то же время вмешивается в предопределенность паспортных данных. История начинается вновь.
 
 

Хан Гирей был не гостеприимен ко мне в Бахчисарае: по понедельникам он не принимал. Думаю: если бы Пушкину отказали на тех же основаниях, и вместо фонтана и тени безвременно ушедшей красавицы он увидел бы толстую привратницу, одетую в шинель с чужого плеча, - он написал бы что-нибудь соответствующее в книгу жалоб, а не поэму. Однако в его время еще не додумались превращать обиталище - в музей, то есть создавать массу неудобств. С любым музеем у меня всегда одно и тоже: в Питере, в Новгороде, в Баку, в Самарканде... - музей закрыт, потому что выходной или санитарный день, или ремонт, или случайно открыт, да сто человек очередь, пять туристских групп вывалило прямо передо мной из автобусов. Да я и не люблю музеи: все в них ненатурально, сделано людьми без фантазии, которые хотят внушить тебе уважение к случайным вещам, попавшим сюда совсем из другого места и времени, сунутым в музей для забивки свободной площади или иллюстрации какой-то посторонней идеи. Это напоминает бедную антикварную лавку, только вещи эти не продаются, да ты и покупать бы их не стал.

И только с бесхозными и осыпающимися реликвиями все в порядке - за исключением проблемы добраться до них. Таковы новгородские и владимиро-суздальские храмы.

Но есть вероятность, что Пушкин так же не видел фонтана, как и я, так как всю его примечательность осмеял попавшийся мне драйвер-татарин. Он долго и яростно опровергал славу фонтана, сравнивая его с цедилкой на вокзале.

Собственно, хан Крым-Гирей приказал сделать не фонтан, а глаз, из которого вечно течет слеза. Смысл был в том, чтобы заставить камень плакать, как плакал жестокий хан, сокрушаясь по потере возлюбленной. И мастер Омер сделал глаз-цветок и улитку. Вот и все чудо. И если кто-то искал фонтан вроде версальского, то он ошибся дверью. Так что, может быть, Пушкин действительно не увидел фонтана, но то, что он увидел, дало ему верную ноту.
 
 

Под Бахчисараем селение под названием "Приятное свидание". Кто-то когда-то здесь приятно свиделся. Боюсь, эти кто-то жили давно, прежде наших дедушек, и теперь не тянет попробовать. Потом будешь думать, как ноги унести.

Странное начинается лето. Всюду засохшие деревья, засохшие аллеи, засохшие сады. Льют дожди, вдруг наступают холода - и деревья умирают. Надеюсь, это не последствия позапрошлогодней катастрофы.

Тем, кто не умирает сам, помогает человек.

В Крыму все без исключения клянут последствия антиводочной компании. Услужливые власти порубили до кучи и местные виноградники, многие из которых древни и уникальны. А ведь чтобы вырастить хороший виноградник, объяснили мне, надо шестьдесят лет. Заодно рассказали, как татары выращивают виноград: вырывают глубокую яму, на дно сажают черенок, засыпают. Когда он прорастает, засыпают вновь и так далее. Когда же он достигает поверхности - это уже могучее дерево.

От Судака до Коктебеля меня вновь преследовал дождь. Но он не помешал побродить и порисовать здешнюю генуэзскую крепость. Я залез на стену и смотрел на море. Море было сурово и малоэвксински. Оно совершенно оправдывало свое название, добавляя в свой цвет еще и зловещий свинцовый оттенок.

Все это ничуть не напоминало курорт. Здесь не было ни пальм, ни фонариков, ни музыки, ни отдыхающих. Это была реальность, мало изменившаяся со времен строителей этих стен. Что было по-своему ценно. Если не удастся оттянуться, то удастся хоть что-то познать.

Всю дорогу тщательно экономя минуты, я легко тратил их здесь. Мне еще надо сегодня доползти до Коктебеля, условно конечной точки пути. Там меня не ждет ни оплаченный санаторный номер, ни веселящаяся в знаменитом месте тусовка. Рита с Малышом прибудут лишь через несколько дней.

В Лисьей бухте меня вроде бы ждет Принц, но к нему я поеду уже после посещения Коктебеля. Да и искать в конце дня, где эта Лисья бухта - уже нет охоты.

Я еду в Коктебель, нарочно говоря шоферам именно это старое название. Они понимают и везут. Так же по дороге в Питер я назло говорил "Тверь".
 
 

Коктебель - сонное царство. Восемь вечера - и никого. Был соблазн: а не пойти ли мне в центр, посмотреть на курортную жизнь, поесть что-нибудь, отдохнуть после трех дней пути, послушать музон, наконец...

Центра я не нашел. Весь город состоял из нескольких улиц, и ни одна из них не вела к россыпям света и курортных радостей. Все было провинциально и убого, как в любом некурортном городке, сотню которых я оставил за собой на трассе.

В сонном царстве живут сонные люди. Живут как в доброе патриархальное время. Сидят по домам, смотрят телевизор, и больше им ни до чего нет дела.

Недостаток курортного элемента - вот, что я ощущал во всех простых трудовых городах совдепа. Жаль, что Черное море - это не всегда праздник. Пожалуй, эта мысль составляла мою идею-фикс с шестилетнего возраста. Я рано почувствовал вкус к буржуазности и комфорту. Кафе, приглушенный свет, ленивые красивые люди. Уютные холлы отелей, мягкая мебель, напитки на столах, сигарета в пепельнице, расслабленный жест руки, благосклонный взгляд... И музыка... Наверное, момент музыки был самым важным - иначе как бы я смог миновать судьбу мажора - и стать хиппи, человеком, ценящим комфорт в равной степени с его отсутствием. Любовь к комфорту не проходит, но линяет перед еще более прекрасной и любимой шизой - свободой. Пожалуй, хиппи выбрал лучшую долю, потому что настоящего комфорта и тонкого попадания в стиль на обозримом пространстве кондовой не сыскать, а есть лишь грубейшие подделки. Но все же, приезжая на море, я привычным глазом ищу разноцветные фонарики в зарослях южной зелени и светящиеся в темноте кафе. Так в моих диких представлениях протекает настоящая жизнь, легкая, неотягченная доля каких-нибудь западных придурков.
 
 

Полночи я искал место для ночлега. Еще с вечера я как влюбленный обхаживал писательский Эдем. В воротах меня завернули. Не долго думая, перемахнул через стену: не знаю, чего я ожидал там найти. Нашел заросшие тропки, закрытые теннисные корты, иногда светящиеся веранды, с которых раздавались голоса баловней судьбы и великих гениев земли русской. Редко, но попадались люди, испугано меня обходившие. Как и частники на дорогах, они тоже не любили посторонних людей, нарушающих их тихие возвышенные думы. Вряд ли меня можно было принять за писателя, даже какого-нибудь нового направления. И я все ждал, что кто-нибудь вызовет охрану, и меня спровадят куда надо - за незаконное проникновение на территорию. И как-то так получалось, что ни одного подходящего куста или навеса, где я мог бы, кинув спальник, вздремнуть, не рискуя промокнуть или быть кем-нибудь найденным... Кажется, мной просто овладел стрем от усталости и голода.

В конце концов я переночевал под пожарной лестницей какого-то служебного здания. Было темно и грязно, моросило, бродили сторожа или какие-то случайные люди. И я все ждал неприятностей: в Эдеме тщательно отслеживают чужих.

Чуть свет я продолжил изучение города.

Пионерский лагерь "Восход" на западной окраине Коктебеля. На воротах огромными буквами: "Добро пожаловать". Рядом с воротами табличка: "Прохода нет. Посторонним вход воспрещен". Ворота наглухо закрыты.

Совдеп - это рассадник неравенства. Перед домом Волошина, который не терпел даже ограничительного столбика на пляже, глухая сетка и балюстрада. Вход строго по пропускам Союза писателей. Рядом закрытый пляж санатория "Голубой залив": "Вход по курортным книжкам".

"Голубой", конечно, случайно, отнюдь не аллюзия на название "Коктебель" - "голубая вершина", в этой местности более не значащееся.

Огромная территория Союза писателей красиво располагается за глухим забором с проходной у ворот. Там растут кипарисы.

Да что кипарисы - целый горный массив Карадага закрыт для посещения. Опять обхожу заборы, ищу лазейки. Чувствую себя везде лишним и незваным. Чтобы жить здесь, все время приходится лезть через забор и подозрительно оглядываться, не собирается ли кто-нибудь схватить тебя за бэк. Все оприходовано и разграничено: это для отдыхающих, это для пионеров, это вообще никак. Просто человеку, который сам по себе, удовольствий не отпускается. Красота и удобства предоставляются в качестве награды и поощрения. Если ты имеешь кучу денег, ты можешь уломать местного жителя, который на свой страх даст тебе кров, игнорируя штраф за нетрудовые доходы. Отдых на море - это тоже нетрудовой доход, если тебя не соизволили им наградить. В счастливой советской стране так пекутся о людях, что избавляют их от произвола как в труде, так и в отдыхе.

Если бы во времена Волошина или Пушкина было столько заборов - услышали бы мы когда-нибудь из-за них их голос? На все эти "запрещено" хиппи лаконично отвечают: "Запрещено запрещать!" "Теще своей запрещай!" - хочется ответить мне еще лаконичнее языком моих драйверов.

- А в горы нельзя, - говорит мне женщина у дома со шлагбаумом.

Нельзя в горы - что за бред! С каких пор людям нельзя подниматься на вершины? А если меня ждут там боги?

Говорю им про Волошина, про то-се, потом плюю и обхожу их стороной.

Они по глазам поняли, что я не Волошин, наверх было сообщено, что граница нарушена. Но мне насрать. Я уже думал о другом. Доберусь ли я до вершин или не доберусь - какая разница? Я уже не добрался и, вероятно, никогда не доберусь до тысячи мест на этом маленьком глобусе, в этой страннейшей из вселенных. Еще одно поражение? Важно не быть побежденным в главном. Ведь я не прозакладываю душу за некие, даже прекрасные, частности мира. Мне важно лишь его общее. А этого они у меня не отнимут...

Смотритель шел мне навстречу и еще издали начал кричать, вероятно, предупреждая мое отступление. Я и не собирался бежать, продолжая нагло идти вперед - хоть немного выше к желанным горам. Поравнявшись, я лишь ответил на его тираду:

- Зачем вы знакомитесь на таком расстоянии?

Смотритель растерялся и захотел было воспользоваться моими документами, - но я не дал, чтобы не терять бессмысленно время:

- Разве вы милиция? Документы я показываю только милиционеру.

Тогда он повел меня на свой пост, дорогой пытаясь внушить мне сознание огромности моего проступка. Я не внушился, и после нескольких моих реплик об абсурдности защищать красоту для людей - от людей же, он замолк, пообещав, что там разберутся. Главный техник заповедника несколько раз назвал меня потребителем и мое отношение - потребительским. Я ответил: ну, конечно, испотреблю я его Карадаг, кустика не оставлю. В таком случае посещение театра - тоже потребление. А также лесов, морей и прочего. Он сказал, что я лишь болтаю языком и ничего не делаю. Я ответил, что это и есть самое важное дело - объяснять людям несправедливость применяемых к ним законов. А вот такое делание, когда ни до чего нет дела, и лишь бы мне платили зарплату - это и есть настоящее зло. Недопустимо, чтобы оскорбляли человека, а каждое "нельзя", произвольно спущенное сверху, это величайшее оскорбление человеческой свободы. Я прямо на пальцах им объяснил, как бессмысленно делать заповедники в людном месте.

- А если сорок тысяч будет сюда ходить, что останется? - возмущается главный техник.

- А если сорок тысяч будет не ходить? Это по-вашему нормально? Вы же плюете им в лицо! Если сорок тысяч лишены права пользоваться красотой, у них под рукой лежащей. Вы обращаетесь с ними как с детьми, несмышлеными и бесправными.

Но для этих защитников природы все люди - потенциальные разрушители, поэтому спасая оленей и камень, который раньше вывозили отсюда на машинах, они просто запретили всем сюда соваться - и расхитителям и поэтам. Конечно, запретить легко. И если исходить из того, что законы нужно соблюдать, то с населением справиться ничего не стоит. Трудно только перенести всю массу этих бессмысленных законов и признать, что ты последовательно во всем неправ, а эти политиканы с четырьмя классами образования и липовыми заслугами - никогда не ошибаются. Или эти "защитники", которые вольготно, никем не тревожимые, кайфуют здесь на природе.

Они пишут протокол, я читаю им лекцию. Но потом разошлись весьма мирно, и я даже понял, где находится Ичкидаг, куда я собираюсь ломануться в поисках Принца. Справедливости ради надо сказать, что этот протокол они никуда не отправили, ибо обещанный штраф из моей зарплаты так никогда и не вычли.
 
 

Мой приятель-монтажник из Ялты, с которым я познакомился на набережной. Обоссал дверь исполкома и получил пять лет за злостный цинизм. В 71-ом он встретил в Сочи хайратого, с волосами до пояса. Тот сказал, что растил пять лет.

Господи, какая история! Теперь, будь он жив, он мог бы канать за патриарха. Для 71-го это было безумно смело, несравненно смелее, чем для меня теперь. Это было странно даже по несоветским меркам. В 71-ом ни Плант, ни Лорд не имели таких волос. Это просто необъяснимый феномен: наш хиппи стал растить волосы раньше, чем мальчики, которые пришли в Хейт-Эшбери в "Лето любви" в 67-ом, - впереди планеты всей. Как это могло случиться, когда мы вечно во всем отстаем минимум на десятилетие?

А мой ялтинский друг спрашивает - не знаю ли я такого? В 71-ом мне было девять лет, в двенадцать я впервые встретил сверстников - фанатов "Битлз". Между тем хиппарем, человеком Самой Первой Системы, и мной, человеком Второй, живущим во времена Третьей - пропасть, заполняемая лишь легендами и воображением. Ялтинцу, конечно, этих внутриконфессиональных вещей не понять. Он имеет тщеславное желание, чтобы его хиппи (то есть я) был как можно больше волосат и ничуть не хуже того, которого он встретил в 71-ом. Мой фанатизм так далеко не простирается. И все же он заставляет достать и показать ему хаер. Надеюсь, я его не разочаровал.

Сам он обитает здесь у приятеля-художника. И теперь я иду знакомиться с "коллегой" - на дальний конец Коктебеля. Это, кажется, последняя улица в городе, дальше только поля. Распугали всех местных собак. А еще говорят, на хороших людей не лают.

Художник обитает знатно: в покосившемся доме-сарае, где иной постеснялся бы держать гусей. Здесь две комнаты без дверей, заваленные приспособлениями для пьянства, сна, и работы: висят картинки, валяются тюбики красок столетней давности, присохшие к палитрам, и тут же рядом кастрюли, бутылки и всякий хлам. Художник отсутствовал. Но это не важно: мой новый знакомый тоже оказался творческой личностью - он пишет стихи. За бутылочкой какой-то самодельной бормотухи прочел мне кое-что, пафосное и малопоэтичное. И все-таки собрат.

Позже все в той же хибаре поэт-рабочий рассматривает перо:

- Правильно говорят, что раньше писали гусиными перьями вечные вещи, а теперь вечными перьями пишут говно.

Самокритично. Реплика звучит очень кстати под боком у союзписовского санатория.
 
 

Совдеп - крикливое ничтожество. От него требуют работы, и он готов завалить все побережье барханами камней, намереваясь возвести очередной курортный грандиоз из стекла и бетона. Его не интересует ни море, ни мы. На него нет управы, потому что главный принцип нашей жизни - не удовольствие, но долбеж. Он показывает нам тупых доярок вместо того, чтобы показать красивых свободных людей в красивом месте танцующих под красивую музыку. Нам показывают грязные заводы и бешеный ритм работы, вместо того, чтобы показать морской берег и нормальный ритм человеческого досуга, конечную цель всех этих страданий. Тогда и пофакаться было бы за что.

Конечно, всегда найдутся работники, которые будут строить, а не рассуждать. Вот и построят бессмысленное царство окнами во мрак.
 
 

Воспетый Гессе и Сольми ирис. Три лепестка раскрыты наружу, три лепестка куполом верх, словно эфемерный минарет, и внутри три совсем юных нежных лазурных лепестка дублируют три, развернутые вовне.

Элементарно и великолепно. Здесь человеку нечего прибавить.

Дом Волошина. Готическая мастерская. Прекрасный художник, подозрительно похожий на Рериха. Вероятно, не влияние, а сходное видение, сходная эпоха и настрой мозгов. (Кстати, ближайший крымский друг и приятель Волошина, художник Богаевский, действительно имел с Рерихом одну школу - Куинджи.) Голова египетской царицы Таиах, берестяные и деревянные туески, сделанные матерью, габриаки - корни и ветви прихотливой формы, выловленные из моря Волошиным и его гостями (от корней - псевдоним поэтессы). Зеркало в доме, которое отражало Горького и меня. Очень интересная конструкция дома. Чтобы попасть в мастерскую, надо подняться по наружной деревянной лестнице. Потом по внутренней лестнице на антресоли мастерской, где находится библиотека. С антресолей - снова наружу на веранду, и с нее по внешней лестнице на крышу-площадку (где Волошин ночью читал, паразит, гостям стихи...).
 
 

Предмет гордости совдепа и его язык: "К 1990 году мощность санатория возрастет до 1150 койко-мест". Великий и могучий.
 
 

В своем лице я изображаю так необходимый вам Запад. Его можно не признать в любом другом обличье, но его невозможно безошибочно не признать в моем.

А вы морщитесь и плюетесь, понимая Запад лишь как гору магнитофонов и дешевого тряпья.

Там, в Москве, когда я встречал какого-нибудь Марика, с развевающимся черным хаером в белых штанах рассекающего по улице Горького, - казалось очевидным, что должность волосатого - украшение общества. Тонкий, изящный, с иконописным лицом и вьющимися по ветру волосами, трезвый, невозмутимый, не преследующий ускользающие блага, но спокойно хиляющий среди безумства с блаженной улыбкой освободившегося. Он был уроком обществу в красоте и достоинстве, он был актером, играющим благородные роли...

Грязный, усталый, со свалявшимия волосами, спрятанными под куртку, понуро бредущий в пыли по обочине, я, наверное, больше похож на опустившегося бродягу.
 
 

На коктебельском гриль-баре долго не мог понять цифру, обозначающую время закрытия. Стереотип не позволял увидеть в ней два ночи - это все равно, что встретить негра в русской электричке.

Я предполагал увидеть Коктебель более убогим и русским. Но он не русский, а украинский. В нем господствует белый цвет, и это придает чистоту и аккуратность. Впрочем, в нем есть один, но чудовищный многоэтажный монстр с чуть ли не единственным работающим магазином.
 
 

Стоп богат на встречи. Если вы хотите много узнать о нравах и о совдепе - отправляйтесь стопом без надежды на ночлег.

Черная, или Святая гора в Коктебеле, Ичкидаг и Лисья бухта под Щебетовкой. Просто урок географии, предваряющий новый путь.

А френды еще говорят, что не надо объяснять им про нашу жизнь. Они же даже не понимают, что такое человек на дороге. Они еще способны подвезти голосующего сельчанина, выполняя роль никогда не доезжающего автобуса, но что такое автостоп, и кто этот человек с рюкзаком в попиленных джинсах, а то еще и с хаером - это они уже понять не могут и разевают рот, вместо того, чтобы жать на тормоз.

В Крыму, впрочем, берут довольно охотно, но от Щебетовки (б. Отузы) мне пришлось трахаться пешком несколько километров до моря, и ни одна сволочь не взяла. А потом, оставив за спиной какую-то научную станцию (биостанцию: ее основал Т.И.Вяземский в начале века. Теперь ходили слухи, что на этой биостанции тренировали дельфинов-шпионов) и поселок Курортное, прошел пару километров по камням вдоль берега, иногда влезая в воду, прокладывая путь в Лисью бухту.

Трахался я напрасно.

За полтора дня до моего приезда (рассказали местные жители) Принца свинтили менты. Уж я-то знаю, какие предосторожности соблюдал Принц. Пограничникам он никаких хлопот доставить не мог, так как жил в горах под защитой оврагов, деревьев и облаков (я нашел его стоянку). Менты придрались, что он жил без прописки. Интересно, у кого здесь можно было бы получить прописку? У птиц, ящериц, рыб? Эх вы, голубые горы! Эх ты, синее море! Будто негры, мы лишены даже такой элементарной радости, как вольный воздух. Ведь мы ни у кого ничего не крадем. Нам не надо ни ваших женщин, ни ваших макарон, ни вашей музыки, ни даже вашего портвейна. Мы забиваемся в самые труднодоступные места и только просим: оставьте нас в покое!

Кого они хватают! Неужели им не ясно, что будь Принц хоть в чем-нибудь виноват, он бы никогда не носил такой яркой приметы, как длинные волосы. Но он виноват именно поэтому. И еще он потенциальный наркоман, тунеядец и диссидент. А это уже серьезное правонарушение.
 
 

Есть способ претерпевать трудности - смотреть на них, как на прошедшие. Каждая секунда - это уже пережитая секунда, и то, что было трудно пять минут назад - кончено и забыто. Ты знаешь, что завтра или через неделю будешь вспоминать происходящее сейчас с тобой - без страха и обиды. Делай это прямо сейчас. Эта отстраненность является хорошим душевным наркозом, избавляющим от слишком острого наблюдения несчастий.

Когда я долго стою на дороге, после бесполезного крюка в пустое место, где я, словно герои "Звездных кораблей", не встретился со своим другом, и никто не берет, и не известно, где я буду сегодня ночевать, и что вообще со мной будет в ближайшее время - я пользуюсь именно этим способом.

Кончается мой второй день в Крыму. Я вернулся в Коктебель, который, я думал, что оставил навсегда, и заночевал в гостеприимном сарае художника. По пионерскому радио объявляется "двухминутная готовность всем отрядам к торжественной линейке". Повторили дважды для глухих. Что бы эта фраза значила? К чему эта профанация торжественности - чтобы люди не разучились подчиняться?

Каждый такой факт - это еще один кирпич в стене моей ненависти к совдепу. Они осквернили все. Христос не велел клясться вообще. Они додумались брать клятву даже с детей. Едва научившиеся читать, дети должны вскидывать руки и выражать готовность сделать то, что от них потребуют платные демагоги. Мало того, что они сквернят себя ложными клятвами. Их заставляют делать то, что они не понимают, их приучают не рассуждать. Они с детства должны жить в двоемыслии и лицемерии, публично выражать одно, наедине совсем другое. Как раньше обязательным ритуалом была церковь, где дети говорили ничего не значащие и ни к чему не обязывающие слова (что вряд ли полезно для души), так теперь этим ритуалом стали мероприятия, справляемые коллективом. Оглянувшись назад, совдеп легко бы узнал себя. Но он как в рот воды набрал и не хочет сознаваться.
 
 

Они говорят: "Ты пользуешься трудом". Я говорю на это: а разве вы не пользуетесь книгами, не смотрите картины, не ходите в кино? Разве не ясно, что на фабрике работает не тот же человек, который сидит в библиотеке? Разве не нужны вам те, которые знают, которые хранят узнанное, которые защищают достоинство людей, не способных сами постичь, где их надули и пнули? Разве не нужны те, кто разбирается в искусстве, кто имеет свои ценности и может с первого взгляда отличить подлинное от фуфла? Разве не нужны люди, своими глазами видевшие Азию и Сибирь и много понявшие и запомнившие? Разве не нужны им адвокаты и исповедники, и разве это не труд - защищать добро и понимать красоту?
 
 

Лисья бухта в качестве стоянки, вероятно, отменялась, и надо было решать, что делать дальше. Я стал искать место для нашей совместной с Ритой и Малышом жизни - где-нибудь поближе, откуда можно было бы стартовать в любую сторону. В кемпинге, что на восточной коктебельской окраине, меня стали было оформлять, да вдруг спросили номер моей машины. Могло же такое прийти им в голову! С отсутствующей машиной перспектива разместиться в кемпинге (то есть поставить свою палатку на огражденной и "законной" территории, чего с таким рвением все время требовали менты) сразу стала сомнительной. Лишь по решению поселкома или лично начальника автостоянки мне могли разрешить здесь быть. Начальник же уехал в Феодосию. "Где же мне жить?" - спрашиваю я их. В горах нельзя, на берегу нельзя - и они еще рисовали карикатуру с безземельным мужиком, стоящим на одной ноге. Мне нет места даже одну ногу поставить. А ведь еще приедут Рита и Малыш.
 
 

В столовой, вопреки опасениям, почти не было народа. Но и есть там было нечего. Мне дали вчерашнюю вермишель, сделанную почти целиком из яичного порошка, так что она больше напоминала мелко нарезанную яичницу. К тому же чуть теплую. К ней мне налили ужасного белого чая. Чтобы как-то разнообразить стол и совсем не атрофировать пищевые рецепторы, я купил коржик с сахаром.

На улице я пресекаю тухлые эмоции и открываю Керуака.

Американцы - удивительный народ, на который мы похожи как ночь на день. Их битники почти сразу после войны могли по приколу путешествовать по стране на своей машине, подобно тому, как мы путешествуем на чужих. Лишаясь же по своей безалаберности этой машины, они так же легко переходили на автостоп (они и ввели его в молодежный и идейный обиход), с тем немаловажным отличием, что всегда могли подменить уставшего водителя.

Мой драйвер из Запорожья тоже спросил меня: могу ли я сесть за руль? И я со стыдом признался, что не обучен этому жлобскому навыку. Будь я этим моторизованным битником, проблемы с указанием номера машины у меня бы не было. Проблема в другом: благополучный и сытый Аксенов уже пробовал подражать образцу и доказал лишь то, что не все их парадигмы хорошо на нас ложатся, выливаясь в амбициозную и ложную игру.

Их битники имели лишь два дела: пить кофе и дринчить. Даже трахались они редко по причине нищеты и непрезентабельности. "Чай" у них употреблялся исключительно в значении "трава". А мы пьем чай и спичим. Хотя "чай" у нас значит "чай", а "трава" - "трава", пусть и не та, что растет под ногами.
 
 

Украинская пара у дома Волошина:

- А шо нас сюды не сводылы? - спрашивает женщина.

- А шо здись таки булу ? - спрашивает муж.

Как эти достойные люди лихо обошлись без культуры!
 
 

С. Соловьев - учитель агрессора. Понятно, откуда у его знаменитого сына оправдание не только добра, но и великодержавного милитаризма. То же самое и у англичанина Фрезера. Война воспринимается ими как путь приобщения к цивилизации и умиротворение варваров - через обоснование на их территории. Это хорошая школа народа, повышающая его самосознание. Есть и экономическая выгода, так что оправданий пруд пруди. Наоборот: "войнобоязнь" порицается. Все завоевания России постулируются как справедливые и необходимые. В варвары попали заодно и все народы Средней Азии, и грузины, и армяне, и поляки с финнами. "Дух народа" восторжествовал, но русский человек как был бесправен, так и остался, утешаясь, наверное, мыслью, что сам подавил столь многих.

Во всяком случае, кмплексов он не знает. Стоит наступить погожему дню, как все мужчины напяливают синие спортивные трико с отвислыми от долгого употребления коленями и шастают в них по городу. Это считается у них выходной одеждой. Но в домах отдыха это уже стало стилем. Хотя это просто затрапез, вроде ночной рубашки, в которой не стоит выходить на люди. В Москве так разгуливают у себя дома отцы семейств. Когда-то все они, по совковой шизе, занимались спортом и, натянув трико, качали бицепсы. Теперь они ленивы, толсты, но экономны: не заводить же брюки для дома!

В своих грязных джинах я по сравнению с ними - денди.
 
 

Все одно к одному. Баня, оказывается, уже десять лет не работает. Чтобы помыться, надо договариваться с банщицей из "Голубого залива". Самый сезон, но в Коктебеле куча закрытых на ремонт магазинов, включая самый большой. Неужели невыгодно торговать в популярнейшем курортном месте? Или здесь какая-то особая мудрость и предусмотрительность администрации?

По дороге в голубозаливский душ меня обложили отборнейшим матом, в дэ ше же отказали на основании правил: моются только обладатели курортных книжек. Лишь книжка дает право быть чистым. Никакие мои резоны не подействовали, как раньше они не подействовали на карадагских смотрителей, как не подействовали на администрацию кемпинга. Как в прошлом году они не подействовали ни на пицундских пограничников, ни на милицию. И только частный человек, ялтинский рабочий или водитель, - может тебя понять.

И газеты еще трендят про этих грязных хиппи, а когда они пожелают прибегнуть к благам гигиены - им дают под зад ногой.
 
 

Читал на набережной, и случай свел с местной женского молодежью. Развязные и легкие на знакомство. Обозвали художником - видели, наверное, как я рисовал волошинский дом. Заставили взяться за карандаш и нарисовать портрет одной герлы. Через них зафрендовал с бродившими следом грузинскими документалистами из Тбилиси. Ни те, ни другие не знают, кто такой Волошин, но с одним из грузин, Сандро, у нас получился интересный разговор о евреях, кино, музыке и молодежных течениях. Вновь встретился с ними в столовой, и они приветливо пожелали мне приятного аппетита. Очень вежливые люди, хотя и звучит, как издевательство: для местной бурды нужен не приятный аппетит, а сильный голод.
 
 

На второй день моего знакомства с коктебельским гриль-баром мне в не двусмысленной форме была разъяснена моя ошибка. Ткнулся туда около десяти вечера, надеясь застать самое веселье и хоть немного перебить карму советского общепита - и узнал, что заведение уже закрыто. Кивнув на дверь, бросил бармену, считавшему прибыль за стойкой, что по их расписанию этого не скажешь. Мне посоветовали носить очки: бар работал до двадцати двух, но второе два сильно стерлось. Я был прав: в этой стране лучше доверять не зрению, а опыту.

Вообще, о порче имен. Примечательно, что чем меньше государство вносит вклад в приумножение каких-нибудь прекрасных вещей, тем больше оно кричит о них, только использует их имена не по назначению. Китай называет свои майки "Frendship", а Совок называет "Свободой" фабрику по производству зубной пасты. Они просто забыли, что значат эти слова. Поэтому и возможна такая дичь, что, когда идет война в Афганистане, всюду развешано "СССР - оплот мира". Впрочем, само слово "оплот" звучит, как угроза, сродни слову "пушка".

...Вечером мое коктебельское настроение становится ярко отрицательным. Я не понимаю, зачем я здесь, почему плачу семь рублей за липовую прописку на три дня, незаконно предоставленную мне служащей кемпинга. Я не люблю, не доверяю этим людям, новым соседям, я чувствую их враждебность и иронию по отношению к себе: один, патлатый, в милитаристской рубашке, в своей палатке, как в своей бочке, среди этого кичливого придурковатого оттягивающегося пипла, не ставшего добрее даже здесь. Я - чужой на родине великого прикольщика и поэта Волошина, наивно вообразив, что именно здесь я дома.

С соседней турбазы гремит советская эстрада. Несколько раз за вечер доносится песня про каких-то "верных кастратов". Кемпинг пустеет: люди идут развлекаться. Притягивают ли их "кастраты", знают ли они другие места - неизвестно. И где развлекаются те, что развлеклись здесь?

Я приехал на родину поэта, а нашел здесь толпу пошлых уродливых личностей, не имеющих в себе ничего, кроме праздности и жажды тупого кайфа.

Я мог бы перемениться им в угоду, замаскироваться, но это бы ничего не изменило. Я бы все равно знал, что они такое, и что изменились не они, а я. Я пытаюсь сделать их шире, заставить думать и быть менее советскими, но они уже двадцать лет отказываются во что-нибудь врубаться, смотрят как в первый раз и выражают полный неконтакт. Если бы не мой ялтинец, не пара грузин и не те веселые герлы с набережной - мое здесь пребывание явило бы полное фиаско. Я конечно могу уехать - но куда? Я ужасно устал, и к тому же не могу сидеть один в Лисьей бухте, бродить в поисках дров, варить для одного себя хавку, скучая глядеть на холодное море, стуча зубами прятаться, пережидая дождь, все время на стреме, не появятся ли менты или пограничники...

Среди людей я постоянно оплеванный и один. Я один - наедине с небом и горами, погруженный в тоскливые медитации, не верящий ни в благодатность небес, ни в богоовеянность гор. Мир остался бы чужим и равнодушным, даже если бы я не претерпел здесь ничего, - не находя живого неписьменного выхода своей душе. Мне трудно жить в хаотичном, демоническом мире природы, мне невозможно жить в тирании застывшего мира людей.
 
 

Сегодня последняя возможность существования в кемпинге была отравлена приездом дивизии пионеров с палатками под началом своих воспитателей. Они окружили меня со всех сторон и стали ставить палатки колышек в колышек с моей, хотя кругом было полно пустой земли. Сразу начался шум, стук и ругань. Тут-то я и подумал, что обучение действительно должно быть раздельным. В атмосфере школы или лагеря дети разных полов живут друг с другом как антитела.

Теперь у меня под боком непрекращающиеся базары, дележ палаток, ссоры и оскорбления в адрес противоположного пола, принадлежать к которому считается верхом позора - что не мешает проявлять к нему патологический интерес, - заставили меня сбежать и до темна бродить и читать. Когда около десяти я вернулся, палатки уже стояли, но из них доносился такой мат и гогот, в добавление к несмолкающему ни на секунду трепу, продолжавшемуся до полуночи, что заснуть было мудрено.

Утром опять в столовую за своей любимой лапшой. Но вместо лапши так же безвыборочно - пюре. Тем лучше. Пюре, две чашки чаю и вилка - так как десертная ложка во всех столовых России не полагается.

Очень серая публика. Шагу не пройдешь, чтобы кто-нибудь не запал на волосы. Они словно только что из леса, и мнения столь же непосредственные. Опять наименование в среднем роде, знакомое по Москве, те же смешки и пристебы. Украинская герла деревенской наружности (кажется, все украинцы таковы) громогласно сообщила всей столовой, что волосы у меня должно быть до задницы, я их только скрываю под курткой. "Язык у тебя до задницы!" - хотел ответить я, но воспитанность не позволила. Тут намечается какая-то закономерность между длиной моих волос и длиной языка базарящих по их поводу.

Лучше бы оценили мою скромность и смиренное нежелание бросаться в глаза, - а не кипятились, подозревая худшее, горя интересом к второстепенным и искусственным тайнам, до которых женщины, оказывается, охочи не меньше мужчин.

Погода на редкость хреновая. Тридцать раз на дню начинает идти дождь и светить солнце. Иногда они делают это вместе. Серо и ветрено. На море смотрю лишь издали, нет никакой охоты подходить к нему близко.
 
 

Кликуха "оно" распространилась как лихорадка. Уже чумички с сумками и в платочках встречают меня этим зовом. Как ангела, бестолочи!

Встретил знакомую Инну из Вильнюса, и сразу пришел в себя. Появилась возможность блеснуть. Сплин прошел, иду смело, даже хочется сделать какую-нибудь дерзость - всем этим типам, которые уместны в Планерском, но которым нечего делать в Коктебеле.
 
 

Детский лидер - это тот, кто в большей степени урел, кто до печенок вульгарен, вызывающ и агрессивен. Он хохочет, а не смеется, нажимая на грубое так же, как художник нажимает на тонкое. Обычно он выше других и кажется раньше созревшим в половом отношении. Со сверстниками у него обращение начальственное: он исключительно приказывает, кидает оскорбления и раздает оплеухи. Любимый прием настоять на своем - предупредить о близкой возможности получить по яйцам. Со старшими он хамоват или развязно подобострастен. Проявляет повышенный интерес к вопросам секса, хотя со сверстницами предельно груб и циничен. Свою взрослость проявляет через подчеркнутую скабрезность своих интересов и своего юмора, курение и мат. В активных играх превосходит всех силой и ловкостью.

Это некоторые походя сделанные наблюдения.
 
 

В назначенный день на автобусе приезжают Рита с Малышом. Со скромностью, подобающей заслугам, веду их к своему жилью.

С ближайшей турбазы уже не первую ночь гремят "верные кастраты". Хочу понять сею притчу и обращаюсь к Рите, как к арбитру. Она напрягает слух, но мой вариант отравил ей чистоту восприятия, и теперь она тоже слышит "кастратов". Так я и остался с этой неразрешимой загадкой. (Позже я узнал, что настоящие слова песни: "верные, как стража". Тоже неплохо.)

Гуляя в окрестностях Коктебеля, встретили на исходе дня двух субъектов, варящих на костре в эмалированной кружке суп из пакетика.

- Зачем же так мучиться? - сказал я. - У меня котелок есть.

Одного зовут Пес. Он из Питера и тоже ищет место, где найтать. Другой - Коша, который вообще ни в одном городе не прописан. По налаженному способу "прописал" их рядом с собой.
 
 

Глядя, какую еду здесь себе позволяют туристы, хочется спросить: за что такая милость? За то, что отказались от услуг художников и, соответственно, от оплаты их труда? Поглощая свои чудовищные обеды они легко могут обойтись без художников, им уже нет места в их печенках.

Какое существо заслуживает большего уважения: мыслитель или беспечный работяга? В прежнее время этот аристократический вопрос не вызывал споров. Но нынче человек зажат человеком, и его принадлежность к кругу становится крайне важна. Ибо будь этот прол последним козлом - на шкале социальной ценности он теперь стоит выше человека, самостоятельно определяющего свою жизнь.

Поэтому мне небезразлично соседство моих новых друзей.

Сидя ночью у костра, Коша рассказывает историю про настоящего панка: на одном флэту, где как всегда пили, появился панк, приехавший откуда-то из Сибири. Другой, уже хорошо ужравшийся панк начал его прикалывать: "Ну и морда же у тебя, браток, как жопа!" Выслушав это в очередной раз сибирский панк спросил: "А ты видел мою жопу?" "Нет". "Хочешь взглянуть?" "Хочу". И сибирский панк снял штаны и показал свой бэк. Тот, который приставал, сразу засох. Мы тоже дружно выразили восхищение и солидарность с поведением настоящего панка. Я даже не удержался от сентенции, что надо быть таким же настоящим хиппи.
 
 

Енишар, могила Волошина. Выложенный черными камешками крест на надгробии, халцедоны, неизвестные мне зеленые камни и полевые цветы.

Продолжая вместе гулять в этих местах, находим замечательное место - Тихую бухту, отделенную от Коктебеля горой Хамелеон. Решаем перебраться сюда и поставить палатки. Пока здесь, в свершенной гармонии с названием, никого нет, только несколько деревьев растет на вершине небольшого граничащего с морем холма, под которыми мы поселяемся. Но нет здесь и воды, и дров для костра. Несколько часов в сгущающихся сумерках ходим по берегу и горам, собирая палки. Притаскиваем большую обломившуюся ветку. Рита просит топор и пытается эту ветку рубить. Я рядом развожу костер.

- Бесконечно можно смотреть на три вещи: море, огонь и на то, как другие работают, - сообщает Пес, примостившись рядом.

Тут у Риты соскальзывает топор, и она разрубает себе кед вместе с пальцем.

- Зачем ты стала это делать?! - запоздало возмутился я, прежде чем полез за йодом.

- Ну, так кому-то надо было это делать, - оправдывается Рита.

Слава Богу, рана была не глубокая и вскользь.
 
 

Коша, или Костя, или Параноик, известный в Питере, как Тихоня. Тусовщик с двенадцати лет - вместе со своими четырьмя братьями и сестрой. Детство с не вылезающей из больниц матерью, перманентно исчезающим отцом. Хайк, маковые и конопляные поля, на которых убили одного из братьев. Другой из-за тех же полей сел. Ну а Коша - крезак, первая статья. Таких я видел впервые, их и выпускать-то не должны, вечная койка. Хотя его, положим, и не выпускали. Человек без паспорта и шесть лет без работы. Без прописки и постоянного местожительства. Сам он из Ростова, но в основном живет в Питере у некоего Монаха. После девятого класса бросил школу и занялся скитальчеством и самообразованием. Много читает, немного знает английский. Торчал на всех видах кайфа, включая таблетки катерпина, что в пять раз сильнее черной. У него больная почка, много раз лежал в дурдомах общего и строгого режима. Азия, Владивосток, Мурманск - ареал странствий. Говорит неправильно, но информации воз.
 
 

Интересная мысль С.Соловьева - о сущности цивилизации в разделении занятий и соединении усилий.

Естественно, когда свободный человек осознает ограниченность своих сил и свою зависимость от труда других, он учится жить с человечеством, смиряя желания. Однако наступает и третий этап, когда смиренный обществом человек, приняв все живое и важное, перерастает общество и больше не может помещаться в отведенной ячейке и руководствоваться образцами поведения для насекомых.

Механическое следование законам общества есть чаще всего лишь подчинение инстинктам толпы или произвольному расписанию начальников, так или иначе завладевшими моторами государства. "Люди вообще ничего не стоят, если их меньше двухсот". И человечество должно допускать, чтобы любая личность могла выступить истцом и предъявить свое обвинение всему государству.
 
 

Утром решили сматываться из дождливого, безводного, лишенного дров Крыма. Впятером поехали в Феодосию. Погода как на грех улучшилась. Побывали у Айвазовского и Грина. На одной из улиц нам попался паренек с легким намеком на хаер. Он кинулся к нам, как к родным, а потом повел к своим знакомым, супружеской "волосатой" чете. Его зовут Толиком. Друзей - Димой и Наташей. Они снимали старый одноэтажный дом с небольшим садом.

Дима с Наташей предложили остаться у них на ночь. Дима "металлист", то есть слушает и играет "металл". Я принципиально никогда "металл" не слушал, о чем и заявил. Дима сказал, что я просто не врубаюсь, и вознамерился меня просветить. Пришлось пойти на подвиг - в благодарность за гостеприимство. И что же, весь этот прославленный страшный "металл" оказался просто скучным вариантом "Rainbow", который я крутил на своем бобинном маге лет десять назад.

Выяснилось, что жена Димы Наташа работает экскурсоводом в музее Волошина. Каждое утро она отправляется туда стопом. И она видела меня, когда я посещал волошинский дом. У нее же нашлась подборка волошинских стихов: фотокарточки с какого-то тамиздата. Всю ночь я просидел у них на кухне, читал и переписывал кое что в свою тетрадь.

Утром новый тур по Феодосии. Нищая старушечья торговля на асфальте. Отсутствие всякой санитарии, воды в туалете и прочего. Хожу по Феодосии в поисках хотя бы одной приличной книги. Сели у особняка некоего табачного фабриканта на набережной, сделанного в турецком стиле. Малыш первым делом запустил камнем в ближайшую "волгу". Классовая ненависть.

Растерянные от внезапной жары, власти еще не успели натянуть ткани на пляжные грибки. Валяемся на камнях, положив под себя одежду. Когда встали, на ней остались белые пятна, как от кислоты. Много мороженого, всюду торгуют пляжными принадлежностями самого бросового вида. Все столовые и кафе в три часа закрылись, и мы безуспешно бродим по городу, ища, где поесть. Пробродили до окончания перерыва, поели и утырили несколько общепитовских ложек для собственного пользования. Малыш все еще в боевом настроении: идя по столовой сбивает ногой детское ведерко, которое ему не захотелось обходить.

Вернувшись к Диме и Наташе, нашли там Шурупа с Алисой, только что приехавших из Москвы. С ними еще один знакомый - Петя. Они собирались полностью повторить мой маршрут: двинуть на встречу с Принцем в Лисью. И тут их перехватил неизбежный Толик.

Во время оживленного разговора во дворе диминого дома пришел Малыш - просить сигаретную или спичечную коробку, чтобы построить "стену дворца".

- Стены надо разрушать, а не строить, - сказал Шуруп.

Он же рассказал, что в Москве на одном из домов висит табличка, что здесь "бывал Ленин". Его всегда интересовало: в каком смысле надо понимать "бывал": не жил, не выступал, а "бывал". К любовнице что ли бегал? И добавил:

- Если бы у меня был собственный дом, я бы повесил на нем доску, что здесь никогда не бывал Ленин, и никогда не будет.

"Кильдым", - говорит Шуруп, сообщая, что все ништяк.

Вместе решаем вернуться в Коктебель. На это повлияли феодосийцы, обещающие нам волошинский дом почти что в пользование. Шуруповой компании хочется увидеть Коктебель и дом (никто, кроме меня и Риты, много лет назад, - его не видел).

Едем вместе с Наташей и Толиком. Выходной день, но она на особых правах водит нас по дому и саду, разрешая свободно и долго ходить и смотреть, трогать руками и высказывать мнения, словно мы и вправду гости в этом доме, а не бедные экскурсанты. Показала в окно "профиль" хозяина, заблаговременно изваянный благодарной природой на прибрежном утесе Кок-Кая.

Погода покуда устойчиво хорошая. Феодосийцы полагают, что так оно будет и дальше. Предлагают остаться у них в Феодосии. Но нас тянет на проверенное место в Тихой бухте. Это ностальгически походит на дикий пицундский туризм.

Придя в бухту, обнаруживаем, что развязали пояс невинности: справа от нашей бывшей стоянки красуется "жигуль" с московскими номерами. Хозяева раскинули огромную польскую палатку, напоминающую дом и имеющую даже прихожую. У них было целое хозяйство, включая магнитофон с нескончаемо звучащим и сильно доставшим Розенбаумом.

С ними мы не завели никакого знакомства.
 
 

Мальчик Петя. Он что называется "пионер". Еще едва волосат, инфантилен, восторжен и довольно начитан. Шпарит наизусть из Есенина. С ним можно вести интеллектуальные беседы. Больше он ни на что не годиться: ни палатку поставить, ни костер разжечь, ни хавку приготовить - этого от него не дождешься.

Беру у него читать его любимого Есенина.

Как всюду в провинции, магазины работают со страшной произвольностью и, как сегодняшний книжный, закрываются в любое время, потому что единственный продавец уехал в Феодосию для отчета на пол рабочего дня.

На обратном пути встретил своих недавних соседей с красными галстуками.

Хорошо, однако, что мы посетили могилу Волошина раньше, чем туда стали водить пионеров. Из-за них всякое хорошее место начинает напоминать мавзолей.
 
 

У активно христианизирующегося Шурупа взял Иоанна Кронштадского (из всех книг остался лишь Керуак на английском). Воспевая красоту и мудрость творения на первых десяти страницах своей христианской философии, Иоанн Кронштадский впал в противоречие с собой на 14-ой, процитировав иаковское: любовь к миру есть вражда на Бога. Получается, что Бог поманил приманкой и увлек в ловушку. Или же, что сотворил нечто недостойное любви, создав разлад в творении, обрекши одно великое начало бытия пренебрегать и презирать другое.

Подобием Бога человек был всего несколько дней, подобием дьявола он является все остальное время. Так на кого же больше похож человек?

История запечатлела несколько попыток Бога пресечь существование человеческого греха. История с Потопом - это случай самого грандиозного и самого неудачного из божественных экспериментов. Творец оказался бессилен справиться с грехом и содомогоморским истреблением, и нашествием массы пророков, и даже посланием Своего Сына. Грех в человеке поистине восторжествовал над волей Бога и обозначил совершенную тщету божественной борьбы с нами. Мы не поддались.
 
 

Анжела появилась в нашей компании случайно. Она просто шла по дороге вдоль берега, где ее заметили Пес с Кошей и пригласили к нашему костру. Потом они целый час решали, кто будет спать с ней в палатке. Пес, как хозяин палатки, победил. К тому же более философичному Коше воздержание на свежем воздухе, очевидно, более к лицу.

Так она у нас и осталась. Она училась в Москве на философском факультете, родила дочь - и уехала скитаться в Крым.

Потом рядом с нами раскинул свою палатку экс-альпинист Женя из Баку, который теперь каждую ночь проводил у нашего костра. Следом появилось три совсем левых человека из Львова, у которых даже не было палатки. Они сбегали в город и вернулись спортивной трусцой, неся три пляжных лежака. Потом они сделали тент из целлофана и поселились недалеко от нас.

Так укомплектовалась наша колония.
 
 

Главный хипповый принцип: не делать ничего, что неприятно. Потому что, если начать делать то, что неприятно, то рано или поздно превратишь жизнь в пытку. И будешь, может быть, сидеть в полной материальном достатке и даже с чувством выполненого долга - и чувствовать себя несчастным.

Поэтому снова сталкиваюсь с тем, что рано или поздно начинает раздражать в любом волосатом коллективе. Прекрасные собеседники, умные и смелые люди - они слишком легкомысленно относятся к тому, откуда берется хавка, даже когда живут с другими волосатыми, а, скажем, не дома с родителями. Для той малой активности в пополнении продовольствия - они слишком много едят, притом не считаясь с остальными. Они засиживаются у костра, встречают рассвет и, естественно, хавают - так, что на утро от еды остается лишь грязная кастрюля. Но они уже спят, и кто-то другой должен идти в город, пополнять запас хавки и воды. Москвичи отличаются какой-то особой изнеженностью, не позволяющей им ни напрячься для общей пользы, ни в чем-то отказать своим больным желудкам. Поэтому рано или поздно из-за хавки начинаются ссоры, еда просто расхищается. Ее неумеренно пожирают, когда она есть, и лениво ожидают ее появления, когда ее нет. Московские волосатые всегда нуждаются в няньках, особенно пионеры. Пользы от них практически никакой, зато приколов и претензий куча. Я не успеваю увидеть те вещи, которые приношу, хотя только и делаю, что бегаю в Коктебель за шесть километров. Они из экономии не покупают дорогие сигареты, а потом постоянно тащат и стреляют с фильтром. Очень вежливые и предупредительные поначалу, очень скоро они начинают вести себя излишне панибратски и оскорбляют ближних с непосредственностью детей. Молодые волосатые вообще преувеличивают отсутствие условностей в нашем кругу и в своем стремлении быть крутыми режут слух, как фальшивые скрипки.

"...blind spoiled destestable children, pouting becouse... they can▓t get... all... candy... they want". Jack Kerouac, "Subterraneans".^*
 
 

Прекрасный день для шпионов и перебежчиков: туман над морем, густой как молоко, и чуть ли не на вытянутую руку все начинает расплываться...

- Take the борщ, - говорит Толик Феодосийский, приехавший нас навестить. Он юн, прост и весел, и кажется человеком с абсолютно незамутненной кармой. Он дурачится как ребенок и легко изготовляет тусовке обед. Тут для нас всегда существует проблема: одни люди не умеют готовить, другие считают это для себя западло, третьи считают западло готовить постоянно и на всех (что, при нашей численности, утомительно).

Зато эти милые чайные разговоры, когда заранее признается, что твой собеседник замечательный человек, и все начинают обсуждать недостатки и причины дурных поступков других.

Сейчас начали перемывать косточки Пете и обсуждать неумное поведение "взрослых". Алиса с Шурупом видели здесь отклонение от света детства. Мы с Ритой считали детство временем беспросветного эгоизма, от которого человек освобождается с возрастом и посредством воспитания.

Шуруп:

- Мне кажется, что большинство людей вообще не думает. В этом и причина.

Рита:

- Но ты согласен, что часто очень простые люди способны на очень хорошие поступки?

Шуруп засмеялся и согласился.

- Наоборот, - говорю я. - У простого человека могут быть более нормальные и гуманные реакции, чем у человека, имеющего свободное время, когда он все читает и оценивает идеи, и они перестают казаться ему верхом непогрешимости. От нормальных и естественных добродетелей он может перейти к увлечению гордым и эффектным грехом и даже видеть в этом какую-то честность и мужество, на которые не способен плебс. Культура может испортить человека, если у него слабый характер, например, чтение Ницше и Кастанеды...

Анжела рассказывает о своем факультете философии. Перед написанием курсовой о сельском хозяйстве Дании преподаватели предупредили ее, что в тексте необходимо минимум дважды упомянуть о социализме по материалам съезда и классикам, - и возмутились потом, что сельское хозяйство Дании в ее исполнении получилось похожим на наши колхозы. Почти довели ее до слез, разбирая на лекции Маркузе. У них он вышел еще глупее, чем у какого-то английского марксиста, писавшего, что Маркузе вот такой тупой, что может считать молодежь единственным революционным классом, а рабочих уже интегрированными в общество и неспособными на революцию. Марксист считал его лишь ревизионистом Маркса, ошибочно пытающимся приспособить Маркса для современного момента (чистая правда - не надо и пытаться)... И так вот унизив Маркузе, лектор вдруг заявил, что он теперь расскажет правду, и стал говорить вещи совершенно противоположные, например, как он видел Маркузе в Штатах в 69-ом году. Тогда советская делегация пришла на его лекцию в черных костюмах и галстуках, и вдруг появился Маркузе, в джинсах, взобрался на стол, что-то рассказал и всех поразил.

Я бросил учебу четыре года назад, но, вижу, здесь мало что изменилось. Даже на кафедре физкультуры семинар по поводу съезда.

Анжела хотела было предложить тему для курсовой о контркультуре на Западе, но не стала и пробовать, потому что работа должна была бы содержать в себе обязательную критику с марксистских позиций.

Когда она готовилась к экзаменам и читала "классиков", то совершенно шизанулась и могла говорить только их языком и в их манере. Дело кончилось психиатром, который лечил ее гипнозом, и в конце концов дал академ.

Факультет глубоко партийный. Тем, кто не ведет общественной работы, грозят отчислением. Все лезут в партию и на руководящие посты. Им разрешено свободное посещение. Если бы у нее был партбилет, по окончании она могла бы работать учителем. А так она боится, что вообще останется без работы.

В унисон раздаются ритины признания, что универ отбил у нее охоту читать. В полгода они должны были пройти всю античную, потом всю средневековую литературу, в голове путались сюжеты, имена. А тут еще их штампы: "прогрессивный", "реакционный", "сочувствующий революции", если не нашей, значит французской, или освободительной борьбе, или еще какой-нибудь хреноте.

Рассказала, как за ней бегал комсорг курса со своими приспешниками, обещал поблажки - за то, что она перестанет быть "бельмом на глазу" в их отчетности о 100% комсомольском составе курса.
 
 

Вчера за костром вспоминали забавные памятники совкового маразма. Алиса припомнила лозунг, увиденный, кажется, в Татарии: "Ленин тыг, Ленин дыг, Ленин тыг дыг дыг."

Пес же на границе Украины и Белоруссии видел плакат: "Хай живе родняньска батькивщина!" А с другой стороны границы висело: "Нихай живе родняньска батькивщина!"

Рита вспомнила два родных столичных лозунга: "Советские люди вечные строители коммунизма" и "Солдат - охраняй в бою родину, Мать твою".

Шуруп рассказал, что видел при въезде в Москву по смоленскому шоссе: "Москва - центр мира". И про то, что в районе Донбасса на субботнике висел плакат: "Все коммунисты - в шахту". Пес, проезжая по Украине, узрел: "Ленин нам завещал: учиться, учиться и учиться. Л.И.Брежнев". Я вспомнил рассказ Маркела, как на одной из веток московской электрички над покосившимся и полуразвалившимся сараем висел транспарант: "Простые советские люди повсюду творят чудеса".

Шуруп рассказал про питерского Лукича с сорокапуговичной ширинкой. Женя из Баку вспомнил, как бакинские власти, чтобы угодить Москве, в одну ночь сняли портреты государственных деятелей, развешенные у них на всех углах. При этом в спешке поступали с ними довольно просто: обрезали веревки, и огромный портрет с грохотом рушился на мостовую.

Я вспомнил про памятник в Костроме, где Ленин поставлен на царский пьедестал. Пес рассказал про огромного симферопольского Сталина и Горького из Ялты, предлагающего кепку и пальто.

Базар не утихал. Анжела прочла поэму "Перента и бейбики", слэнговый вариант вечной темы отцов и детей.

Мы с Псом совместно вспомнили любимые кошины стихи про трех герлиц:

Если волосатые выражают себя в каком-либо жанре, то, принимая жанр, они не утруждают себя принимать и законы этого жанра. В их руках любой жанр становится чем-то другим, и они считают это нормальным.

Даже если "жанр" - волосатость. Здесь так же нет законов и догм. Поэтому наивно говорить волосатому, что ты, мол, волосатый, значит, должен ночевать в парадняке, а не вписываться на флэт. Это все равно что сказать птице: ты должна летать и не садиться на землю. Система - это терапия необязательностью и жизнедеятельность без цели и принуждения к следованию каким-нибудь патентованным правилам.

Так мы проводим ночи. И Кераук в Лос-Анжелесе мечтает "...to show how abstract the life in the Talking Class to wich we all belong..."^*
 
 

Слишком много совдепа вредно для здоровья, поэтому во мне они должны ценить оздоравливающее влияние Америки (пусть не реальной Америки, а "Америки" нашего внутреннего мифа, как Белозеро или Египет для раскольников). Я боюсь быть похожим на них, я боюсь, что они могут принять меня за своего - наивного или циничного обывателя, лишенного каких-либо дорогих и обременительных идеалов, чудовищно защищенного самим своим безразличием и потому способного голосовать за кого угодно, терпеть любую подлость и считать справедливым любой режим, при котором ему довелось жить.
 
 

На вершинах, в диком необжитом краю, где хранители гор задирают в небо свои циклопические профили, где двухколейные дороги на глазах исчезают и превращаются в две овечьих тропы, скачущие вверх по склону, когда красное солнце садится среди голубых волн вздыбленных горных цепей, - вдруг находишь в себе присутствие острого религиозного чувства, будто Творец еще не покинул эти пограничные миры, и Его дыхание еще лижет изгибы его гигантских изваяний.

Поражают не скалы, не обрывы, не пики, но пластика гор, цвет, шершавая, ноздреватая кожа, мерцающая бороздами стремящихся вниз потоков и горизонтальной сеткой овечьих троп, меж которых растет чахлая шерстка горных трав.

Я понимаю, почему Волошин избрал местом своего "успокоения" вершину Енишара. Если идти на восток по горной лощине, Енишар вдруг превращается в удивительно правильную пирамиду с почти симметричными сторонами, вздымающуюся высоко в небо.
 
 

Было уже темно, когда с дороги нас ослепили фары и оглушил милицейский мегафон:

- Всем оставаться на месте! Проверка документов!

Меня словно током шибануло - от сильного сходства с прошлогодним винтиловом в Пицунде. Неужели опять этот пограничный бред, выселение, арест!..

И все же, если для нас эта перспектива была со знаком вопроса, то Коше спецприемник светил очень отчетливо: для начала у него не было этих самых документов. Не долго думая расторопная Анжела предложила ему сканать за ее мужа, а про паспорт заявить, что находится на прописке. Коша стал поспешно учить свою новую фамилию и имя, а так же адрес и имя своего годовалого ребенка, оставленного в Москве.

Менты начали с львовских туристов, потом им попался Женя, потом наступил наш черед. Последним очередь дошла до Коши. Менты выслушали уверенную телегу Анжелы и попросили Кошу назвать свое имя и фамилию. Коша спокойно это сделал.

- А отчество? - спросил мент.

Наступила тревожная пауза. Мы напряглись, изо всех сил пытаясь подсказать ему как на уроке, но менты следили за нами зоркими недобрыми глазами.

- Ну, Эдуардович, - наконец говорит Коша уже торжествующему менту.

- Что же ты молчал? - спросили мы его потом. Он признался, что отчество из головы как ветром сдуло.

Менты заявили нам, что стоять здесь нельзя, и мы должны сворачивать свои палатки.

- Почему? - задаю я риторический вопрос.

- Потому что здесь погранзона, - лениво отвечает мент.

- И что, вот сейчас ночью мы будем собираться, а потом пойдем неизвестно куда ночевать - с детьми?

- Здесь есть кемпинг.

- Туда людей без машины не принимают, - говорю я совершенную правду.

- Есть турбаза.

- Там нет мест, - отвечает за меня Шуруп. Это и проверять не надо.

- Ну так снимите квартиру.

- У нас нет денег на это.

- Так чего вы сюда приехали?

- Как чего - пожить, отдохнуть, посмотреть на волошинские места, порисовать.

- Художники?

- Да.

- Ладно, сегодня ночуйте здесь, а завтра уезжайте. А то потом будут неприятности.

Завтра, естественно, мы никуда не уехали. И менты больше не появились, хоть мы их и ждали. Чувствовалась в этих ментах какая-то слабина: что не очень-то и хотят они нас арестовывать и выселять. Мы обсудили ситуацию и решили, что скорее всего они предпочли бы урегулировать вопрос деньгами. Но и денег у нас не было. Если бы они приехали опять, мы бы уже не сплоховали и скинулись бы на какой-нибудь презент, чтобы от нас отстали.

- Дадим им пару бутылок водки - будет нормально, - сказал Женя.
 
 

Большинство людей не хамят и не грубят на каждом шагу потому, что опасаются получить по мозгам. Вот и меня сегодня прямо перед домом Волошина чуть не замочила урла, толкающаяся на лодочной станции. Как и у всякой урлы, их лексика была предельно лаконичной, компенсируясь богатым запасом матерной фени. Помимо известных выражений - для моего обозначения нападавшие использовали почему-то слово "бычок" - и все старались утащить к себе на станцию, куда меня совсем не тянуло. Скоро перешли к урловским приемчикам: "Ты чего, мне угрожаешь?" - пузырился молодой парень в майке и махал перед лицом ножницами. Они обещали сразу и постричь, и закончить дело смертоубийством, о чем и свидетельствовали опасные полеты ножниц, движения корпусом и кулаками. Выродок с ножницами считал, что я позорю их город, на что я ответил, что это они его позорят.

- Почему это мы позорим? - полюбопытствовал парень.

- Нарушаете закон гостеприимства.

Был бы это не такой урод, я бы добавил: "считавшийся у греков священным".

Он посоветовал мне побыстрее исчезнуть из города, чтобы не получить пи...ы. Проходящая публика, впрочем, не мешала сделать это прямо теперь, так как меня по прежнему крепко держали, и их было шестеро. Урловские примочки лились как из рога изобилия, в основном крутясь вокруг волос и того, что неугодные обществу элементы должны быть уничтожены.

Я спросил, что это у них такое за общество? Низенький чернявый мэн наклонился, покривлялся и произнес какое-то странное название, состоящее из слов на "б..." и на "х...". Парня с ножницами, который больше всех хамил и выпендривался, я спросил, сколько ему лет, и с позиции старшего начал учить его жизни. Самый старший из них, с большим крестом под шеей, спросил у меня по-ментовски имя и фамилию, на что я поинтересовался его собственной. Тогда он спросил грубо - не поп ли я?

Следующий раунд был посвящен Москве. Узнав откуда я, все тот же с крестом спросил - почему в таком виде?

- А там так принято, - съязвил я.

- Умный что ли?

- Умный.

- Не видно.

- По вам тоже не скажешь.

- Это почему?

- Потому. Не зная, кто я, вы осмеливаетесь меня оскорблять.

- Кто же ты? - спросил с крестом. - Объясни.

- Пусть он меня сперва отпустит, - сказал я, имея в виду крепкого парня с угреватым лицом и в шапке, который держал меня за петлю для ремня. - Я не привык так разговаривать.

- Зато я привык, - ответил парень.

- Ну, вот когда ты будешь говорить, тогда и держись.

Разговор зашел в тупик.

- Ну, что, тебя тащить что ли, если ты своими ногами не хочешь? - спросил урел в шапке.

- Попробуй.

Он рванул. Я удержался, а на штанах что-то треснуло. Я почувствовал свободу и быстро зашагал от них прочь.

- Стой! - закричали они

- Хватит, поговорили! - отрезал я.

Преследовать меня они не стали.

А в магазине очередь за пивом, поэтому нельзя ничего купить. Хорошо, что какой-то полуголый человек, которому не продавали пиво, поставил меня вместо себя - почти перед прилавком.

А потом я зашел в книжный и не нашел ни одной художественной книги на русском языке.
 
 

Происшествия бывают не со мной одним.

Наутро Рита пошла в город позвонить и зацепить хавки. Я видел, как она стопанула проезжающий по дороге газик и уехала.

- Знаете, какой был со мной прикол! - объявила она, вернувшись. - Представляете, сажусь я в газик. Там мужик в майке. Я как ни в чем не бывало начинаю с ним болтать по своей привычке, а потом гляжу случайно вниз - а у него ниже майки ничего нет. Я страшно перестремалась. Думала, сейчас увезет куда-нибудь, придется на ходу прыгать. Но виду не подаю, болтаю, как ни в чем не бывало. Он, по-моему, даже хотел обратить мое внимание на свой туалет, а я делаю вид, что ничего не вижу. Так и довез меня до города, наверное, обломался.

- Повезло.

- Я тоже думаю. Могло быть хуже.

- Главное избрать верную тактику. Ты правильно сделала, что стала его убалтывать, - говорит Анжела.

- Это чисто спонтанно. Инстинкт.
 
 

Погода испортилась. Стал дуть изрядный "мистраль" с украинских степей.

Наша колония распадается. Хиппари сказали, что снимаются: сперва в Феодосию, потом в Керчь, оттуда на пароме в Тамань и дальше стопом в Пицунду, где останутся, может быть, до конца лета. Там теплее. Мы позавидовали и расстались.

Женя у поредевшего костра рассказывает про жизнь в Баку.

Я сказал, что в прошлом году видел ее со стороны, и она мне не понравилась. Он сказал, что все так и есть. Одно время в Баку не было даже спичек. Весь город искал эти спички, именовавшиеся теперь по мотивам "Кин-дза-дза" - "КЦ".

Он кончил строительный, работает по близкой мне архитектурной специальности. Рассказывает, что родственник Алиева - главный архитектор Баку. Ни один проект не утверждается без внесения его имени в число авторов и без учета его замечаний.

Потом рассказывает про альпинизм, как чуть не умер в горах, пережравши с голодухи черной икры. И о том, что туристские карты намеренно испорчены. С этим он несколько раз сталкивался в своих путешествиях по Кавказу.

Потом - об асе Хиджиани, ходившим в паре с Анищенко и разбившемся в середине 70-х в Италии. Лучший советский альпинист - в начале 60-х, когда совдеп впервые стал платить валюту за участие наших альпинистов в международных соревнованиях по скалолазанию - поехал в Англию и обставил всех западных альпинистов. С тех пор и чуть ли не по сей день считается лучшим альпинистом в мире. Приехал в Англию с брезентовой палаткой, брезентовым рюкзаком, в галошах и поношенных штанах. Королева Англии вручила ему орден "тигр скал", который имеют всего человек десять в мире. Покоритель вершин 6-супер, самых сложных для восхождения. Одна такая - под Эльбрусом: четырехсотметровая нависающая стена ледника, покоренная лишь им. Сам Эльбрус не идет с ней по сложности ни в какое сравнение.

Он из сванов, особой свободолюбивой народности, живущей в труднодоступных горах и подчинившейся совдепу, как говорят, только в 37-ом году.

Чтобы улучшить свою экипировку, наши альпинисты выменивают ее у западников на титан. Те охотно меняются: у них титан страшно дорог и идет в основном на обувь и на крепления, которым нет износа.

Я вспомнил про алтайское селение, где падают третьи ступени с Байконура, и где этого титана, как грязи.

Львовцы тоже рассказывают что-то свое. Они оказались очень славными ребятами, с неплохим чувством юмора. Не попав ни в диссиденты, ни в хиппи - эта генерация людей уже не была овечье советской.
 
 

Почти пятнадцатичасовой дождь на всю ночь и весь день. Тяжелый опыт испытания подводной лодкой, в которую превращается одноместная палатка на трех человек, протекающая и задуваемая со всех сторон, несмотря на целлофан, пришпиленный сверху. Протекание началось по краям - через землю, постепенно расширяясь к центру палатки. Вещи набрасываются друг на друга в последовательности их промокания. Люди набрасываются друг на друга в последовательности уличения их в пренебрежении законами терпящих бедствие.

До трех часов дня дождь продержал нас почти безвылазно в палатке, здорово подсадив нервы и отравив отношения. Чтобы восстановить их и подбодрить Малыша, пели Моррисона, Hair, "Христа". Рита даже пропела Gaudeamus igitur и шутливую песенку на французском.

В одну из коротких вылазок под дождь увидел полуголого босого человека, который стал просить у меня доску, чтобы согреться на приготовленном из нее костре. Вид его был так жалок, что я дал ее ему, хотя, по справедливости, распоряжаться ею мог только Женя, притащивший ее вчера с вершины Хамелеона, где она недавно составляла часть казенного забора.

Сама вероятность разжечь костер под дождем вызывала во мне сильное сомнение, пополам с состраданием к нему и жалостью к себе. В этом я нашел полное понимание с палаточным соседом снизу, мокрым, в промокшей пограничной панаме, который стал выпрашивать у меня бензин для разведения того же костра. Мне эта затея в тот момент показалась просто бредовой. Да и бензина у меня не было.

И когда после нашего пятнадцатичасового бедственного дрейфа мы поднялись наконец с последней сухой полоски нашей палатки и вылезли наружу - нас встретил ураганный ветер, на который мы повесили сушить наши пожитки.

Море, сильно отошедшее от берега, было офигительного цвета: по речному желтое вдоль берега от сдутого в него песка, оно становилось после зеленым, потом опять желтым, а дальше угрожающе фиолетовым, с белыми, убегающими от берега барашками пены. Спальники как привидения летали на ветках.

Ни одна советская сволочь из весьма потерявшей авантажность польской палатки не поинтересовалась, каково людям после дня дождей, насквозь промокшим, может быть, больным, с детьми и т.д., безвыходно застрявшим в этой бухте? Не дай Бог попросят их помочь добраться до города. Ни один собственник не захочет уделывать свой дорогой транспорт в жидком дерьме, в которое превратилась почва. Да и шансов доехать у него немного. Тем более мог безбоязненно поинтересоваться, будучи защищенным в своей машине лучше нас.

Появились львовцы и Женя, мокрые, истерзанные, но полные куражу развести костер из мокрых дров.

Мы решили сматываться отсюда. Дождь висел в воздухе. Я отправил Риту с Малышом вперед налегке - поесть и забить место в автобусе в Феодосию. Собрался довольно быстро. Обменявшись адресами и пожеланиями с Женей и львовцами, я уже под дождем отправился в путь.

Немедленно по выходе из лагеря я угодил по колено в яму, полную воды и грязи. Дальше стало хуже. Дорога представляла из себя страшное зрелище раскисшей земли. Она не держала, предательски скользя из-под подошв, ноги уходили в нее по щиколотку, и я в миг изгваздался до колен. Я попробовал идти по траве, но она была щедро напоена водой, земля же под ней была столь же эфемерна. Извозившись по уши, навесив на кеды огромные плюхи грязи, я в конце концов разулся, очистил на скорую руку кеды, исхитрившись сделать это не снимая рюкзак, который некуда было положить, - и зашагал босиком по перевалам - до самого Коктебеля.

В Коктебеле я сходу залез по колено в море, долго мылся и стирался, бросив рюкзак на чистые прибрежные камешки.

Никого вокруг не было, накрапывал дождь.

Я выбросил уже совершенно негодные носки, надел мокрые кеды и отправился дальше - к столовой, где меня должны были встретить Рита с Малышом, и где их не было, и о трудностях перехода которых я мог только догадываться. Здесь я съел подгоревшую и весьма несвеже выглядевшую запеканку, гарнир из риса и чай с кренделем. В середине трапезы появилась Рита. Она удивилась моей задержке. Они, оказывается, уже давно поели и сидят на автобусной остановке. Автобус будет через двадцать минут. Мне пришлось поторопиться.

По дороге на автобус мы встретили львовского Олега, который совершил бросок за нами - напрямик и всего за сорок минут, так что даже успел в город до закрытия магазинов...

Каково же было наше удивление, когда у Димы и Наташи встретили Володю Честного с бывшей принцевой женой - и еще одну волосатую чету из Москвы: одноногого человека, бывшего хиппаря, вероятно, еще из Первой Системы, с какой-то шлюховатой на вид женой-парикмахершей.

Снова пошли разговоры и бесконечные чаи. Мы сохли, насыщались, наслаждаясь комфортом, и рассказывали о житье в Коктебеле. Честный - о военной кафедре и армейских порядках, когда проходил послеинститутские месячные сборы и испытание матерной жизнью. Оправдание ужасного в том, что, преодоленное, в руках мастера оно становится страшно смешным. В этом есть какая-то справедливость: никто не живет так ужасно и весело, как мы. Читали только что опубликованный "Котлован" - и смеялись опять.

В свое время экс-хиппи сильно квасил, и по этому случаю потерял под электричкой ногу. Свой протез он называет "мой стриптиз".

- Ну, снимаю мой стриптиз, - говорит он, готовясь ко сну.

Его страшноватая жена-парикмахерша оказалась довольно добродушной и общительной бабой. Рассказала про дочь, которую недавно водили в мавзолей. Вернувшись, та сказала, что в мавзолее лежит Ленин, который ждет, когда ему вставят мозги обезьяны, и тогда он оживет и будет жить вечно. Боже избави!

Пришел Толик, починивший Рите сломавшееся кольцо, и одна феодосийская пара.

Все очень трезво, скромно и в культовом смысле - не по-американски. Кое-как разместились на ночь в прихожей впятером.
 
 

Три раза я совсем уезжал из Коктебеля, и три раза возвращался. Вчера я уехал в последний раз. Я выехал из Феодосии и уже через двадцать минут был на развилке на Коктебель и Старый Крым у "Насыперов" (поселок Насыпное). И там вдруг сдался. Очень скучно в три часа дня стоять на жаре в самом начале неизвестного и, в общем, не самого прикольного пути, тогда как поезд, на котором поедут Рита с Малышом, предоставляет мне исключительную возможность задарма проехать полторы тысячи километров и завтра быть в Москве. Я понял, что глупо манкировать таким случаем, и мой стопный дух резко угас. Я несколько раз вяло поднял руку, готовый проклясть водителя, пожелавшего остановиться. Затем я перешел дорогу и стал стопить обратно в Феодосию. Это мне быстро удалось. Драйвер-частник оказался словоохотлив. Сперва он поинтересовался откуда я. Потом прошелся матерком по поводу попавшегося пьяного. Я подал реплику: "Воскресенье". Он возразил: "Выборы".

- Ах, да, - вспомнил я. - Хороший повод.

- Раньше мы так и выбирали. Кто же на выборы трезвым пойдет? Везде вино продавали, даже на избирательном участке в буфете. Законное дело. А теперь их х... кто выбирать станет. Теперь они сами с урнами приходят.

- На дом, - съязвил я.

- На дом, - поддакнул он. - А-а, один х..., все равно 99 и 9 десятых будет.

- Да, - засмеялся я. - Именно. Без разницы.

Он тоже засмеялся.

- Это во Франции или в Америке выборы что-то значат.

- Конечно, - сказал я. - Такого даже в ЮАР нет.

- Да ну?

- У нас правом выбора реально обладают шесть процентов населения. Это теперь, после Горбачева. А раньше хуже было.

Он опять засмеялся.
 
 

Пока рисовал на набережной особняк 14-го года - подошел наголо стриженный фотограф, по-видимому, из столицы. Попросил поснимать меня. Разрешил. Долго снимал, назвал пялящуюся на меня толпу дикарями - явно мне в угоду. Спросил, откуда я. Услышав ответ, предроложил не из Суриковки ли?

Любопытно, что и драйвер грузовика под Насыпным тоже про меня все сразу понял: "Просто так ездишь? Пишешь, рисуешь, да?" Приятно, что тебя не считают за бандита или бродягу, и престиж волосатых довольно высок.
 
 

В Крыму, судя по Феодосии и Коктебелю, очень любят писать на стенах и ходить в тиры. Телефонные автоматы и автобусы изрисованы и искарябаны, словно выдающиеся исторические достопримечательности. И там, где в любом нормальном городе было бы кафе - устроены тиры. В Феодосии есть даже тир-вагон: автомашина с длинным прицепом, представляющим собой стрелковую шахту...

По дороге на вокзал мы сняли и увели с собой всю их тусовку "под часами" во главе с Кислым - интересным, очень настоящим панком, который прямо на улице стал развлекать нас пантомимой, великолепно изображая не то олигофрена, не то разведчика, вызвав наши аплодисменты. Его двухцветный краснозеленый галстук был "украшен" коллекцией одиозных советских значков: Ленины, красные знамена, пионерские звездочки и т.д. Голова, как полагается, обесцвечена перекисью. Но волосатых в тусовке не было. Быть панком в Феодосии считается менее зазорным, чем быть хиппи. Кажется, многие просто не понимают, что они делают со своей головой. Но идя по главной улице, мы представляли грозное зрелище, не оставившее никого равнодушным.

На вокзале с Риты потребовали детский билет, и она понеслась по платформе в кассу. У меня билета вовсе не было, и я не сделал шагу, чтобы его приобрести.

Панки были с нами до самого отправления поезда. Войдя все вместе в вагон, мы так поразили проводницу, что, когда панки вышли без меня, этого никто не заметил.

Я спал, где и полагается спать нищей русской интеллигенции - на третьей полке. Утром меня схватили за ногу, как Гефеста, и спустили вниз. Ради несчастной премии они были готовы буквально убить человека. Жирный бешеный начальник поезда взвинтил себя совершенно до озверелого состояния. Меня ссадили на Лозовой, в 110 километрах от Харькова и в стороне от трассы. Штраф и менты остались угрозой, но в поезде продолжали ехать Рита и Малыш, которых они запросто могли использовать как козлов отпущения.

Благополучно не попавшись ментам, я сделал круг по станции и попытался выехать электричкой до Харькова. Она отправлялась буквально вот-вот, но стоила дорого и шла, самое печальное, три часа.

Решил ехать стопом. Час я выбирался пехом из города и ничего не застопил. Вернулся: электричка уже ушла. Поездов нет и стоят двенадцать рублей в плацкарте. Хуже, что попался милиции. Одному не понравилось что-то в документах, другой стал выспрашивать, откуда и как попал в Лозовую. Тут я сдуру сказал, что прибыл 104-ым из Феодосии. Они могли слышать о высаженном безбилетнике. Они мурыжили меня долго, все хотели увести с собой, проверять документы. Я забалтывал их и упирался. Внезапно они меня отпустили, чего я уже никак не ожидал, лишь пожелав, чтобы я немедленно исчез из Лозовой. Я был не против.

В поисках междугороднего телефона прошел мимо комнаты начальника вокзала. В спину окрик:

- Вы куда, молодой человек, чего вы там рыщете?

Вообразив, что он снова вызовет ментов, естественно, тех же самых, я кинулся вон с вокзала. Теперь мне безальтернативно оставалась лишь трасса.
 
 

Основа жизни в обществе - это разобщение между желаниями человека и его обязанностями, усмиряющими желания в процессе их реализации. Человек не может жить в обществе не теряя существенной части жизни, то есть переводит в продукты неуловимую часть своей живой индивидуальности. Общество ужасно припадком деятельности и строгим взимание дани с любого живого объекта, появившегося на его горизонте.

Люди, не желающие терять ни частицы своего бытия на посторонние цели, преследуются обществом, как паразиты и сумасшедшие. Но тогда всех остальных надо назвать самоубийцами.

Лишь художник в какой-то степени освобожден обществом от насилия над собой. Общество готово принять от него тот продукт, который он хочет произвести под именем искусства. Поэтому каждый желающий быть свободным всеми правдами и неправдами записывается в художники, обретая более пластичные и широкие рамки принуждения, хотя бы в виде госзаказа.

Не всякий может стать "художником". За место "художника" идет драка. Признает "общество" человека "художником" - он художник, поэтому ест за двоих. Не признает - гонит со всеми на службу или преследует нищего и оборванного со всей силой своей карательной мышцы. В обществе, где есть место только труженникам и казенным художникам - нет места свободе. Купленное искусство не несет свободы, потому что свобода антиобщественна. Человек - принудительный творец несвободного "счастья". Современный "счастливый" и преуспевающий мир ненавидит свободного. Общество еще не умеет осуществлять счастье через свободу. Мир у них, как во времена Упанишад, держится жертвой. И так как этот мир "для людей" - то жертва тоже человеческая. Советский человек достоин трудиться, но не достоин наслаждаться результатами. И он не достоин свободы, даже если способен выдержать нищету и отсутствие крова.
 
 

Верхнелюбажская больница Фатежского района - последний аккорд в кошачьем концерте моих стопных приключений.

Я был неожиданно быстро подобран неким Юрой с азиатским акцентом под мемориалом Курской битвы, где мне пришла мысль остаться и погреться у огонька. Небо заволокло тучами. Я озяб и устал, а вокруг уже смеркалось. И все же с помощью Юры я совершил хороший ночной трип и сильно улучшил свой стопный дневник.

Но у него же в машине я обнаружил у себя все признаки инфлюэнцы. Под дождем на дороге или в палатке я провел в это лето не один час. Дождь, который начался под Серпуховом, продолжился в Джанкое, преследовал меня от Судака до Коктебеля. В Тихой бухте он лил два последних дня с ураганной силой. И когда здесь под Курском на возвратном автостопе он нагнал меня снова - мое здоровье наконец треснуло.

Сперва это выразилось в кошмарной усталости и охватившей меня меланхолии, усугублявшейся мелким противным дождем, который беспрерывно лил за окном. Я уже представлял, как выхожу на дорогу, ищу в мокрой темноте место для ночлега, ставлю палатку... Потом пришел озноб, заболела голова, заныл живот. И болезненно засвербило в легких. Начались зрительные и слуховые галлюцинации, напомнившие мне психоделический трип. Я боялся, что начну бредить и перепугаю водителя. Одну за одной - съел целую упаковку сульфадемитоксина, который всегда таскаю с собой.

Ехали медленно из-за тумана и дождя. Я последовательно надевал все теплое, что у меня было, но это не помогало.

Около одиннадцати мы наконец встали на ночлег, но вписать меня Юра не мог - в его КАМАЗе не было спального места. Я пытался объяснить свое состояние и убеждал в своей неприхотливости, то есть готовности спать внизу, между педалями. Но это не помогло, разбившись о его твердую уверенность в невозможности там спать.

Я поблагодарил и вышел из машины. Невдалеке стоял МАЗ или "татра", в темноте не разобрать. Водитель еще не спал. Я сделал знак, он открыл дверь, и я повторил свою просьбу. Водитель попался добродушный, но у него тоже не было спального места.

- Что же тебе сидеть всю ночь?

Я был согласен и на сидеть, и все же решил по его совету поискать другую машину. Но другой машины не было, а я чувствовал себя все хуже.

Недалеко от стоянки тускло горели окна какого-то склада. Я пошел туда. Это оказалось что-то вроде небольшого цеха по переработке сена. Дюжина людей работала, несмотря на ночь, перекидывали сено из кучи в кучу. Пробравшись между повозками с этим сеном я дерзко влез в самый эпицентр работы и повторил ту же просьбу. Они поглядели на меня круглыми глазами - какие-то темные немолодые женщины в темных грязных халатах. Начались расспросы: кто, что, почему? Рассказываю. Они отвечают: нет, ночевать здесь нельзя, может быть пожар. Я сказал, что я не курю и даже не имею спичек. Просто полежу где-нибудь в копне, если вы не против. Они направили меня к местному пожарнику, которого я нашел в полном одиночестве в огромном машинном зале. Здесь было тепло, и это место мне чертовски подходило. Но пожарник даже не захотел меня слушать. Нет, это завод, и быть здесь запрещено. Нажим на человечность и ссылки на болезнь не возымели действия.

- Иди в больницу, - сказал он. - Тут недалеко.

- Да кто меня сейчас примет, ночью! - возразил я.

- Примут. У них там ночное отделение есть. Постучишься, примут.

- Ну, куда я сейчас попрусь в больницу? Я бы здесь прилег, у меня с собой все есть, а рано утром я уйду.

- Нет, нельзя. Не положено.

- Да чего вы боитесь? Я вам паспорт дам.

- На кой мне твой паспорт!

Он взялся за телефон. Я гадал: звонит ли он в больницу или в менты? Но из звонка почему-то ничего не вышло.

- Иди в больницу.

- Да как я ее найду?

- Пошли, я тебе покажу.

А по дороге он все твердил про завод, про то, что он сам как на иголках...

На улице я заметил, что от него неслабо разит. Несмотря на то, что было "недалеко", он полчаса водил меня по тропинкам и вывел опять на шоссе.

- Вон, - махнул он в темноту, - дорожка за знаком. Туда и иди. Будет одно здание трехэтажное, а потом второе. Это и есть больница.

Мне ничего не оставалось делать, я пересек шоссе и стал искать дорогу, которая оказалась просто грязной колеей, выводившей к большому трехэтажному сооружению. Больше никаких зданий я не видел. В темноте я разглядел сидящих на парапете людей. Они целовались. Я осмелился их потревожить вопросом: что это за здание?

- Это школа.

- А где мне найти больницу?

- А вон туда, направо, по дороге. Там будет трехэтажное здание.

Я поблагодарил, пошел и нашел трехэтажное здание с какими-то прямыми корпусами и попытался войти. Но на мой стук никто не отозвался. Я обошел здание. Вновь заморосил дождь. Это оказалось заброшенным домом с настежь раскрытыми пустыми окнами.

Я хотел уже влезть вовнутрь и переночевать там. Пока даблился, увидел идущую парочку. Спросил, где больница? Они сперва растерялись, потом мужчина сказал:

- Вот по этой дороге и направо.

- Налево, - сказала женщина.

- Направо! - настаивал мужчина. - Ах, да, налево. Там увидите. У нее окна светятся.

Перелез забор и пошел, куда они указали. Какие-то мужики возились у распахнутых настежь дверей неживого кирпичного здания с трубой. Направо, конечно, никаких зданий. Зато налево среди деревьев довольно далеко пробивался свет. Я прошел мимо нескольких частных домов, в которых еще светились окна. Решил, что если откажут в больнице, то постучусь к добрым людям бедным замерзшим путником. (И они отправят меня в больницу или еще куда подальше.)

Больница была окружена стеной, и когда я попал во двор, был неприятно поражен сходством этой больницы с московской, где недавно лежала Рита, очень неприятной и вспоминаемой без любви. Внутри следовало ожидать столь же неприятный прием.

Дверь была открыта, и там горел свет. Я вошел в совершенно голый, если не считать четырех деревянных стульев, холл, где никого не было. Но за второй дверью, увешанной объявлениями, были слышны голоса. Я постучал, но не получил никакого ответа. Я рванул дверь и вошел.

Это была приемная комната со столом, шкафом и кушеткой, накрытой целлофаном. Здесь сидели две женщины: усатая и чернявая, оказавшаяся фельдшером, и молоденькая сестра. Обе, естественно, возрились на меня круглыми глазами, словно на приведение.

- Я бы хотел, чтобы вы оставили меня на ночь. Я болен, у меня высокая температура.

- А почему мы должны вас оставлять? - спросила усатая.

- Но вы больница или что?

- Мы больница, а вот вы кто?

- Вам паспорт показать? Пожалуйста.

Начался прямо ментовской допрос: кто, куда, откуда, где работаю? Долго и внимательно врачи листали паспорт.

- Вы бы мне термометр дали. Паспорт можно посмотреть, пока я буду мерить.

Я еле держался на ногах и, не дожидаясь их приглашения, сел. Посмотрел на сестру. Она кивнула: мол, все фельдшер решает.

- Дойдем и до термометра, - сказала фельдшер, продолжая листать. - А взять мы вас не можем.

- Вы хоть температуру смеряйте.

Задав все "кто и что", а так же "почему и зачем" (зачем я к ним пришел, и что они могут вызвать милицию, и кто его знает, кто я такой, и что, вообще, у них трасса), она все же дала градусник. Села и снова стала рассуждать и задавать вопросы. Я-то чувствовал, что со мной, поэтому скоро сказал: "хватит", вынул термометр, и, не глядя, отдал его фельдшерице. Фельдшерица взяла его, надела очки и так и этак стала крутить.

- Тридцать восемь, - сказала она. (Я ожидал гораздо большего.)

Лишь после этого она спросила, что болит? Я ответил, что голова, живот и легкие, предлагая им сделать вывод по собственному опыту. Фельдшерица сказала, что вызовет врача. Пусть он решает и смотрит.

В ожидании врача я прилег на кушетку, подложив под голову куртку. Сами они мне этого не предложили. Врача не было минут сорок.

- На танцульках наверное, - пошутила сестричка.

Пришла женщина со стетоскопом, пожилая и полная. Процедура дознания началась снова. Я поделился предположением о воспалении легких, которое у меня уже случалось. Было заметно, что не верят, придираются к ответам, что-то подозревают (наркотскую ломку что ли?). Потом врач меня ощупала, посмотрела горло, дала две таблетки аспирина и сказала, чтобы я шел себе.

- То есть человека с температурой 38 вы выгоняете ночевать на улице? - поразился я.

- Ну, это не очень большая температура. Сейчас лето, не холодно.

За окном шел дождь.

Но они же дали мне две таблетки аспирина, оказали первую помощь, и теперь я могу спокойно отправиться в гостиницу - за десять километров.

- Как будто там меня возьмут, - возразил я.

- Возьмут, - настаивала врач.

- Как же, даже если вы не берете, хотя обязаны.

Ехать я должен обратно в сторону Курска, ночью, на несуществующих попутках.

- Попросите ГАИ, - говорят мне.

Но почему я должен просить гаишника, и с какой стати он будет мне помогать, если я просто болен? И зачем мне еще куда-то тащиться, когда я и сюда еле дошел?

Исчерпав все аргументы, я спросил их: знают ли они такого драматурга Олби? Они не знали.

- Ну так вот - у него есть пьеса про великую негритянскую певицу Бесси Смит, которая попала в аварию, и ее не приняли в больницу для белых. И она умерла.

Рассказ вызвал на лице врача некую задумчивость. Но у них не было коек, не было матрацев. Поставить кровать в коридор они не могут. Не могут и дать мне ночевать на полу, как я просил. Я сам предложил, что буду спать на этой кушетке, если не помешаю им. Врач готова была разрешить, но вмешалась фельдшерица:

- Где же тогда я буду спать?

Потом вроде нашлась и вторая кушетка.

- Согласен спать в вестибюле? - спросила врач.

- Я на все согласен, - ответил я. - Хоть на полу.

Выволокли кушетку в вестибюль и установили прямо перед предбанником. Здесь было гораздо холоднее, чем у врачей, но все равно лучше, чем на улице. Попытался поднять спинку кушетки, чтобы сделать из нее что-то вроде подушки. Она оказалась сломана.

- Ничего страшного, - сказал я. - Я подложу вещи.

В конце концов сунули какой-то ящик, и спинка стала держаться. Свет продолжал гореть. Врачи скрылись в свой кабинет и долго запирались от меня. Я распаковался, закутался в спальник, согрелся и уснул, мечтая только о том, чтобы завтра смог встать и убрести отсюда своими ногами.

Ночью я несколько раз просыпался. Проснувшись в последний раз - почувствовал, что мне стало лучше.

В шесть утра потный, вялый, но живой я вновь собрался, сходил в дабл, где была разбита раковина и вода текла непосредственно в уже переполненное ведро и растекалась по полу. Выпросил еще таблеток, которые мне щедро отсыпали, и пошел к трассе, прикидывая в уме шансы повторить вчерашний ночной путь. Но все обошлось: я с первой попытки выбрал верное направление.

Больше часу никто меня не брал. Я объяснял это себе тем, что рановато, рановато, водители еще не встали. Я тихо умирал на обочине, приветствуя приближение машины вставанием, поднимал ослабевшую руку и снова садился на рюкзак, как она проезжала. В глазах от света такая резь, что я даже плохо мог ее рассмотреть, ориентируясь более по звуку. Момент ее движения распадался на дискретные отрезки: то далеко, то уже близко. А вот уже и нету. Драйверы опасливо глядели на меня, словно на зачумленного.

Потом поехал, вяло и недалеко. Начались мои обычные мытарства. В начале одиннадцатого утра я был только под Орлом, сменив три машины. И вчера и сегодня меня преследует какой-то безмазовый стоп. Ждешь по часу, чтобы проехать двадцать километров. Я даже вывел некую статистику: берет одна из пятидесяти или больше машин. Водителей-интеллигентов почти нет, а возьмет ли простой пипл - это бабушка на двое сказала.

До Орла везли какие-то охломоны. Сперва рассуждали об урожае: как косить, так дождь. Потом пошли о политике. И не понимают, бедняги, что повторяют именно то, что в них закладывают. Безапелляционно говорят о странах, которых не видели. И еще с великодержавными нотками: да они, западники, на нас молиться должны! Их от Гитлера спасли (и Чингисхана). А они войну хотят развязать. Рейган оружием торгует...

Два очень веселых драйвера из Питера окончательно исправили мой стопный дневник. Но зачем и они рассуждают о политике?! Для них Малюта Скуратов, Меньшиков и Берия - люди одного порядка, освобождавшие в общем-то неплохие правительства от ответственности за перегибы. Вот, оказывается, в чем трагедия русского государства: плохие помощники. Не знаю насчет Меньшикова, но Малюта и Берия были точно яблоко от яблони.

- До Берии был Ежов, - говорю я. - При нем был 37-ой. Сталина окружали идиоты и людоеды. Поэтому, наверное, он ангел.

Введенные в задумчивость этой элементарной логикой, драйверы молчат.

Начав трип в таком фиговом состоянии, с приближением к Москве я заметил в моем самочувствии проблески. Словно конь, почуявший конюшню, я становился бодрее и веселее, хотя сутки назад собрался умирать, и к вечеру въехал в Москву почти здоровым человеком, не приняв за весь день вовнутрь ни крошки еды. Это было странное превращение, почти чудесное исцеление. Хорошая погода, близость цели и необходимость ехать вылечили меня. Я лишь чувствовал ужасную слабость, рюкзак казался неподъемным, хоть волоком его волоки. Со стороны я, наверное, выглядел патриотом, возвращающимся из фашистского застенка, или Сизифом, доволокшим свой камень, с которым ему запретили расстаться.

Свобода - вещь тяжелая. Но я уже не могу переучиться, сжегши за собой все мосты. Я уже не цветочный человек, украшающий скамейку своей целенаправленной беззаботностью. Я несу тяжелый горб за спиной, меня толкают, но я не слышу слов. Мне хочется уйти подальше от трассы, осесть в мирном домашнем болоте и там по новому постигнуть Идею.

И я знаю, что впереди месяц-два, а потом отъевшись, наболтавшись, начитавшись, натусовавшись, я вновь почувствую зуд трассы, я вновь буду поднимать руку перед встречными колесами, узнавать и рассказывать истории, избрав новую точку стремления в нашей такой подходящей географии.

И тогда Крым ворвется в мою безоружную память - готовым снимком, чьим-то стихотворением, рукоятью скифского лука. В нем будет и сладкое солнце, и бисер овечьих троп, и вечный ветер. А вокруг амфитеатром будут стоять вымазанные охрой вершины. И под ними будут играть актеры, смешные на своих котурнах-ходулях, но видимые ясно и издалека.

В ТЕНИ ЧУДЕСНЫХ ЗАБОРОВ
 
 

Трудно признать, что твое лето уже кончились, а ты, еще в июне истратив свой двухнедельный отпуск, полагающийся у нас пролетариям, задыхаясь в московской жаре, тщетно смотришь за край горизонта и мучаешься, как от неразделенной любви. Однако, работая на трех постах на подменах ушедших в отпуск старушек, я правдами и неправдами наскреб себе к середине сентября еще недельку с небольшим.

"Человек есть его свобода", - сказал Сартр, и я мчусь в электричке в Каширу навстречу этой свободе, листая атлас дорог, "стопник", как самую интересную книгу, рассчитывая просто жить - трезвея от нашего чумного пира.

Я совершенно спокоен. Для таких, как я, трасса - самое спокойное место. А город, скверно напоминая казарму, не может удержаться от окриков и соблазна испортить фейс. Мое настроение растет пропорционально разделяющему нас расстоянию.

В Кашире выходим на трассу. Застопленный после недолгих ожиданий драйвер спрашивает, куда едем?

- Пока в Воронеж, - отвечаю я.

- Москва - Воронеж, фиг догонишь! - смеется он.

Наша первая с Ритой остановка в Воронеже, пятьсот от Москвы: очень хорошо для стопа. Могли бы и больше, но у нас здесь есть, где найтать, а это немаловажное обстоятельство. Здесь мы еще засветло оказываемся у двоюродной ритиной бабушки. Нормальная еда, нормальная постель, обычные городские разговоры под чай: редкие удовольствия в того рода экспедициях, в которые мы отправляемся.

Я знаю, что бабушка - оголтелая коммунистка, и я готовлюсь сдерживать себя, чтобы не проявить неучтивость, ввязавшись в обидный для хозяев спор. Но все обошлось. Оказывается, всегда можно найти приемлемые для всех темы, прощая нам, как родственникам, наше индивидуальное безумие, не впадая, как иногда бывает, в панику: ах, что скажут соседи, случайно увидав в замочную скважину мои патлы и джинсы в заплатках.

Утром ритин двоюродный дядя Алик ведет нас на остановку автобуса, который вывезет нас на окраину. Алик - неплохой человек, но жизнь его тосклива. Он ехал на работу, мы ехали на трассу. Мы снова свежи и нам нипочем любое количество километров.

Наш первый грузовик под Воронежем: образок Николая Чудотворца на лобовом стекле среди наклеек с бабами и марксистских значков.

А за окном серебряный Лукич, обращенный к шоссе спиной, поднятой рукой указующий прямо в окно стоящего перед ним серого кирпичного школьного куба.

И далее всю дорогу разрушенные соборы. Не перестроенные, не снесенные вовсе, а именно как бы оскверненные.

Под Воронежем вдоль дороги очень много яблок, картошки и грибов. Какие-то зеленые и желтые помидоры. Тыквы с футбольный мяч.

Отсюда кажется, что в деревнях проживают исключительно старухи. Скрюченные, обвязанные платочками стоят они между ведер картошки, привалившись на кривые клюки.
 
 

Водители делятся на тех, кто везет молча (меньшинство), признавая твое право выглядеть как хочешь, и тех, кто задает вопросы: кто, что, зачем волосы? Для таких надо придумывать обтекаемые и доступные ответы. Конечно, это достает. Хотелось бы раз и навсегда всем сказать: хиппи for stupids - симпатичные молодые люди, бродяги и миролюбцы. А волосы затем, чтобы у Анны Карениной не было шанса увидеть уши.
 
 

Пицунда началась для меня с надписи на стене электрички Сочи-Гагра: Love for Peace. Moscow people. Piziunda. И рядом большой пацифик, как положено.

До этого на темной сочинской платформе к нам прикололся вор (как он нам представился), с трудовыми руками и страдающей душой. Звали его Володя. Он сразу украл для нас пачку сигарет в подарок - "Стюардессу", дамских на его взгляд. Он был слегка пьян и все просил обратить его в нашу веру, чтобы он бросил воровать и пить. Рита посоветовала ему читать Неустанную молитву. Он сказал: не поможет, потому что не верит.

- Это не имеет значения, - обнадежил я.

На фланирующую по вокзалу публику из него прет страшный агрессив. Для них у Вовы есть одно наименование: козлы и проститутки. Выкрикивает он это довольно громко, нарываясь на фейсовку.

- Если вы мне не поможете, - кричит он, - пойду кого-нибудь бить!

Отправился провожать нас на электричку. По дороге ему в голову пришла светлая идея: поехать с нами.

- Мне все можно! - храбрится Вова. - Я могу делать все, что захочу!

И все порывается нам чем-нибудь помочь. Кончил тем, что не поехал, и у дверей электрички его свинтили менты. Заодно проверили и мой докэ мент.

Вскоре его выпустили. Заговорщически сообщил, что помогла одназаписка. И вдруг он совсем раскис и стал настойчиво просить меня послать его сестре в Донецкую область телеграмму о том, что его больше нет. Это надлежит сделать в том случае, если мы с ним больше не встретимся (в чем он не сомневается, так как пойдет сегодня на большое и экстренное дело). Он упрашивал меня об этом до самого отправления поезда.

- Больше я тебя не о чем не прошу!

Может быть, я не прав, что этого не сделал.

Став предметом обсуждения в электричке, этот симпатичный вор помог нам познакомиться с художником Сашей из Тюмени, поджарым бородачом сорока лет, диссиденщиком и халтурщиком, едущим, как и мы, оттягиваться в Третье ущелье (вот куда проникла слава о нем!). У себя в Тюмени он изготовляет ленинов и прочую лозунговую дурату.

- А что делать? Мне уже сорок один, надо приобретать положение, иначе поздно будет. Приходится идти на компромиссы, от которых другим никакого вреда - ведь в это никто не верит!

- А кто будет сеять разумное, доброе, вечное? - спрашивает Рита.

- Пускай телевизор сеет, - усмехается он.

За огромный монументальный орден, что сварганила его шарашконтора, ему дали квартиру, которую он не имел ни единого шанса получить. Заказ же на орден достался им лишь за то, что при проверке у его шарашки оказалось меньше приписок, чем у других.

Он много говорил о художниках, погибших, как Минас Аведосян, похожий на раннего Сарьяна, и процветающих проститутках, как Глазунов. В своей Тюмени он имеет достаточно информации: об Эрнсте Неизвестном, встрече Дали и Хачатуряна, о разрушении сорока статуй в Летнем саду кавказскими художниками, не зачисленными за национальность в Академию Художеств и после неудачной жалобы даже как-то наказанных...

В Гагры приехали в одиннадцать вечера по-местному. Автобус до Пицунды уже не ходил. Шура повел нас в некое место на берегу, где мы могли бы без стрема перенайтать. По дороге вытащили из песка застрявшие "жигули" с развлекающимися молодыми людьми.

Место оказалось зарослью тростника в три-четыре метра высотой. Здесь мы распрощались с Шурой, и он нырнул в проделанный в тростнике лаз. Мы полезли следом и стали на ощупь двигаться по петляющим тропинкам, словно вглубь лабиринта. На вытоптанном, с грудой поломанного тростника пятачке, где в другое время, наверное, занимались любовью, мы бросили палатку и решили спать. Тростник трещал под ветром, по нему бегали какие-то животные. Потом нам стало казаться, что сюда ползут люди, доделать недоделанное днем или с иной целью, мы напрягали слух, но в шуме тростника ничего не могли разобрать. Рита вздрагивала и хватала меня за руку.

- Мне здесь не нравится. Пойдем отсюда! - панически вскрикивала она.

Меня не трудно было уговорить. Здесь и вправду ночевать было как-то стремно.

Мы решили перебраться поближе к жилью. Когда мы шли по прибрежной улице, застроенной частными домами, более напоминающими виллы, нас затормозил подвыпивший абхазец, запиравший свои ворота. Сперва он предложил нам спать в своей машине, но мы предпочли в саду. Поэтому он отвел нас на огромную, 8 на 4 метра, увитую виноградом веранду, а для Риты еще принес раскладушку.
 
 

Самое приятное, что есть в волосатых - это стабильное узнавание и приветствование друг друга на улице, причем узнавание подразумевает не личное знакомство, но - родство ментальное, "братство по разуму", и по причинам такого родства подразумевает заочное знакомство всех малых и больших обитателей Системы.
 
 

Утром, отлично выспавшись и попив с нашим хозяином чая, мы скипнули в Пицунду. За два билета до "Рыбзавода" с нас отчего-то взяли рубль.

Знакомая дорога по камням вдоль моря. Солнце, спокойная плещущая вода, жара. Можно ли было вообразить в мутной, уже клонящейся к осени Москве чего-нибудь подобное! Я словно попал в детство, лет на двадцать назад, когда я так любил все эти южные сиропы. Я нагнал-таки убежавшее от меня лето, и меня охватил азарт, я по-мальчишески прыгаю по камням - и разбиваю банку с баклажанной икрой.

Во Втором-с-половиной ущелье встретили первых волосатых: мэн и загорающая нагишом герла. Приветствовали друг друга и обменялись информацией. Узнали от них, что наш друг Леня уже здесь.

С Леней я познакомился этим летом на концерте Сантаны: он, имеющий какой-то липовый пропуск, старался провести нас с Гуру и еще каким-то пиплом через милицейский кордон, что в конце концов и удалось. Я так и не успел его тогда поблагодарить. После мы случайно встретились у метро Сокол, где он жил, а я работал, и он сразу затащил к себе в гости. Дружба произошла у нас бурная, словно влюбленность. Тогда-то я ему и сказал, что собираюсь в сентябре в Пицунду. Он попросился со мной.

В третье ущелье мы попали как-то неожиданно быстро, пройдя через гору, отделяющую второе ущелье от третьего, по пещере, никогда не обещавшей безопасного путешествия, и поэтому не всеми избираемой.

Ущелье забито туристской публикой. Играющие дети, сохнущие трусы, грибы на веревочках, сколоченные из палок столы и стулья, палатки, целлофановые навесы и тенты. В общем, целое хозяйство, мало отличающееся от какой-нибудь подмосковного дачного поселка.

Здесь Лени не было.

Бросили рюкзак у приветливого хозяина одной из таких "дач" и пошли в четвертое искать Леню. Перед четвертым ущельем табличка, которой в прошлом году не было: "Проход запрещен". Безразлично манкируем ею.

Искать Леню оказалось недолго: к нам навстречу уже шел голый человек в огромных туристских ботинках с развивающимся хаером и что-то радостно кричал или пел. Он делал это свободно, как хозяин территории, встречающий дорогих гостей, может быть, даже вручающий им ключи от города.

За эти дни он успел здесь прочно обосноваться. С риском для жизни он облазил все эти "запретные" горы в поисках жилья для себя и нас, настолько надежного, чтобы не нашли ни менты, ни пограничники. Я побывал у него: он жил на самом верху в полупещерке, напоминающей гнездо орла. Вокруг обрывы, сплетения веток и корней - было, где тренировать вестибулярный аппарат.

- Хочешь взглянуть на моего соседа? - спрашивает Леня.

Я недоуменно киваю. "Соседом" оказался мертвый козел, лежащий в такой же, как у Лени, пещерке.

Леня живет без палатки: просто кинут спальник, на спальнике томик Кендзабуро Оэ и коробка с красками. Спустились вниз: жить в соседстве с козлом отказались. Потом купались нагишом в парной воде. Офигительный кайф.

Лазать по горам, как Леня, у нас не было ни обуви, ни терпения. Поэтому, отвергнув столь бескорыстно предложенные ключи, палатку мы поставили в третьем, недалеко от "домика" балерины, за каким-то бетонным надолбом (тут их много валяется, говорят, здесь когда-то хотели вести дорогу).

Вечером пришел художник Саша с вайном и виноградом. Опять побазарили с ним за жизнь. Потом к нам присоединились московский Макс и Леня.

Ночью полезли к волосатым, живущим в третьем на горе. Они сидели у костра и поджаривали незакипающий чайник. Теряли время с толком: беспрерывно стебались и угорали. Тут же перла китайская философия, японский язык и прочие смачные вещи. При этом все произносилось с местным абхазским акцентом, что было приколом этого года. Так до поздней ночи мы пили чай и забавлялись, и я в хорошем настроении вернулся к палатке.

Здесь нас нашел Кисла, наш московский приятель, мы опять развели костер и продолжили обычный пицундский треп. Мы рассказали про стоп, про Вову и Сашу. Потом говорили в основном о Паркере, Штокхаузене, Velvet Underground, и чем он отличается от Grateful Dead (как рок кокаиновый от рока кислотного). В это время сверху орали какие-то перепившиеся люди. Весьма странно, что никто из них не упал к нам вниз.

Утром Леня пришел к нашей палатке с целой кастрюлей только что сваренной гречневой каши. Собираясь заправить ее маргарином, мы обнаружили в нем мертвого скорпиона. Бедняга залез к нам в палатку, но нас не тронул.

Недалеко от нас перекусывают грузинские строители, что сооружают здесь забор, должный отделить третье ущелье от четвертого, включенного в мертвую зону правительственных санаториев, примыкающих к бывшей Сталинской даче. Кайф кончается, все только об этом и говорят, и, может быть, кончается целая эпоха свободы. Но мы еще здесь, не накрытые тенью забора.

- Главное, не построить забор внутри, - утешают себя волосатые.

Искупались и пошли к Федору Щелковскому, старому московскому френду. Он живет с приятелем на горе под целлофановым пологом.

- Добро пожаловать в нашу квартиру, - приглашает нас Федор.

В середине "квартиры" самодельный столик, на нем пустая сковородка: хозяева недавно кончили трапезывать.

- Попросил у туристов пару картошек, - рассказывает Федор. - Сварил, а масла нету. Ну, поплевал на сковородку и размазал картошкой: жиров-то хочется!

Еще рассказал про хипповку с грудным ребенком, которая побирается тут по туристам. Заходит она и к Федору, просит: не осталось ли у вас что-нибудь для ребеночка? Раз зашла, два...

- Ну, я не выдержал. Говорю ей мягко: что-то больно много жрет твой ребеночек!

Я вспомнил про упившихся прошлой ночью, оравших над нашей головой. Федор кивает с гордостью:

- Это я орал!

Оказывается, кто-то притащил вечером из Пицунды канистру чачи, и пол ущелья веселилось.
 
 

Все ущелье жрет грибы. Кроме мидий - это единственная белковая пища здесь.

Не откладывая в долгий ящик, мы втроем тоже отправляемся за грибами. Проходим пару сотню метров вверх по ущелью, густо заросшему кустами и заваленному упавшими деревьями. И тут находим первые опята, весьма относительно напоминающие подмосковные. С сомнением смотрим на них, но все же срезаем и идем дальше. И в изумлении останавливаемся. Перед нами море грибов - здоровые лопухи устилают все склоны балки, плотно облепляют перекинутые через нее стволы. Забили ими все имеющиеся емкости и немного разочаровано идем назад. Часть грибов кидаем в кастрюлю, остальные вываливаем сушиться на расстеленный целлофан, служащий для накрытия палатки в дождь. Теперь каждый день у нас грибной стол. К концу проживания от них уже тошнит. Недоеденные сухие грибы едут с нами в Москву.
 
 

Из прошлогодних хиппарей здесь только Макс. Но что один хиппи, что другой - это продукт постоянный и качественный, как мясорубка.

Рассказывать о волосатых приколах бесполезно. Пока еще можно - их нужно послушать живьем. Нужно только самому быть в том же автобусе, чтобы тебя признали и не стеснялись. Тогда хиппари могут во всем объеме продемонстрировать свое обаяние и легко спродуцируют, например, такую сцену:

Недалеко от нашего стойбища появился фонарь.

- Леха, это ты? - закричал один.

"Леха" не ответил.

- Это не Леха, - последовал чей-то комментарий.

- Саня, ты?.. Серега, Вовка, Пашка, Генка... - и пошло-поехало перечисление имен, под смех и угарание, к полному смущению неизвестного обладателя фонаря.
 
 

Здешние мои друзья склонны оценивать все явления нашей жизни двумя абсолютно емкими характеристиками: "атас" и "говно". "Атас" - это фильмы Вайды, музыка "Led Zeppelin" и F. Zapp▓ы, стихи Бродского и романы Аксенова, картины Лентулова и Филонова. "Говно" - это весь совок и все, что в нем располагается.

Не изящно, но точно.

Я говорю:

- Те, кто запрещают, тем самым свидетельствуют, что их истины не очевидны и самой жизнью не доказываются, и столь уязвимы для чужих точек зрения, что нуждаются в насильственных средствах для того, чтобы хоть как-то влиять на мозги.

- Хотите анекдот, - говорит Крис. - Брежнев с трибуны: Мы хотим мира, желательно всего.
 
 

Четвертое ущелье - заповедная зона: резвящиеся голые люди, голые совсем и голые наполовину, причем нижнюю. Тогда как наверху рубашки и рюкзак. На границе четвертого сидит бритый голый человек, загорелый до черноты, в одной и той же позе лотоса на руках. Сколько я не проходил мимо него, я ни разу не видел его за другим занятием. Складывалось впечатление, что он не ест и не спит. Чуть дальше на берегу голая девушка, заплетающая и расплетающая свои великолепные длинные волосы. Ее я тоже не видел за каким-нибудь иным делом. Все отдыхают, как умеют.

Бывшие призывники поют пацифистские песни и вспоминают знаменитые выражения из лексикона старшего командного состава: "Тут вам не здесь! Что ты стоишь, как рыба об лед!"

Крис в армейской рубашке и панаме азартно наяривает на гитаре:

Федор Щелковский прогуливается мимо в какой-то брезентовой хламиде а-ля Волошин. У него, впрочем, для нее иное сравнение:

- Помните босого мэна в котоновом прикиде - на суриковской картине? Что, похож? - спрашивает он, и вертится перед нами, как перед зеркалом.
 
 

Если в первые дни море было необычайно теплое, градусов, может, 25, то однажды утром мы нашли его коварно холодным. Чем-либо объяснить данную метаморфозу было трудно: погода стояла сухая и теплая. Теперь с утра мы долго ждали, пока вода согреется на солнце на пару градусов, с избытком запасая тепло в теле, прежде чем найти в себе решимость на секунду броситься в море. Настоящее купание происходило ближе к вечеру. Но утром пытка начиналась снова.

Световой день был короток. В восемь часов солнце пряталось за скалу, и на нас обрушивался зябкий сумрак и ветер. Доставались свитера, разводились костры из запасенных днем дров. И начинали стекаться знакомые.
 
 

Нас приглашают откушать с собой грузины-строители. Они будут возводить здесь забор, потащат его под водой до самой Турции. Наверху горы они его уже построили.

Леня принял обет трезвости, Рита просто не хочет, поэтому отдуваться за всех приходится мне.

Одного из них, самого гостеприимного, зовут Русишвили. Он из Гори. Сочетает в себе ненависть к коммунистам, веру в Христа и любовь к Сталину.

Я заикнулся, что все же Сталин пересажал массу народа.

- Это был великий человек, всей Россией правил. Не нам с тобой судить. А ты знаешь, что он за один час мог целую книгу прочесть?

Беседа спасительно перешла на кухню.

- Кацо, ты что - псих? - обрывает гориец приятеля. - Кто так сациви готовит! Не знаешь - молчи!
 
 

Глядя на пицундских волосатых, которые, если так можно выразиться, жили в оптимальной для себя среде, отчего стали отчетливо напоминать бичей, я врубился, что волосатая культура не эстетическая и уж наверняка не литературная. Это культура болтовни, юмора и диалога. Это культура эмоций и музыкально-медитативных упражнений. Она слишком художественна, чтобы быть рассудочной и интеллектуальной. Поэтому и не будет написано великих хипповых романов, подобных тем, что создавали битники.

Ну и фиг с ними. Зато колорит данных мест за себя постоит: прекрасные нагие гурии, чача, домашний коньяк грузин-строителей, ночные чаепития у костра, у которого полдюжины френдов спасаются от ночного колотуна. И менты!!!

...Они появились неожиданно из-за камней со стороны третьего ущелья: два абхазских мента в белых рубашках с коротким рукавом. Первый приказ: одеть трусы. Второй: предъявить документы.

Удрученно сообщаю:

- С этим будут сложности. Мы здесь, а они там.

- Так пусть кто-нибудь сходит!

- Ладно, я пошел.

- Нет, пусть девушка сходит.

- А у меня тут, - говорит Леня и сложным путем отправляется к себе наверх. Жду, что он там и останется, от греха подальше, нас же с Ритой, как и в прошлом году, повезут в Пицунду.

Возвращается Рита с паспортами, возвращается и Леня. Она уже дала знать волосатым про стрем. Я в это время веду душеспасительную беседу с ментами. Они твердят известный назубок текст, что мы позорим родину, валяясь здесь голыми.

- А вы увидели голых только нас, а обычных туристов не видели? Вон там лежат и вон там.

- Когда мы подошли, они оделись, - говорит мент.

- Это наше самое страшное преступление?

- Здесь вас вообще не должно быть.

- Лично нас или всех, кто живет в ущелье?

- Ты видел там табличку: "Проход запрещен"?

- Знаете, мы тут не первый год отдыхаем, и все время сюда ходили. Сложилась уже традиция.

- Какая традиция, нарушать закон?

- Да перестаньте, какой закон!

- Такой закон, что нельзя ходить, куда запрещено!

- Не надо ущелье закрывать! - Не хотел я это говорить, само вырвалось.

- Ты тут, что ли, самый главный? - спрашивает мент. - Ладно, поедешь с нами.

- Куда?

- В Гудауту.

Вот-те на! В Гудауте я еще не был.

- Чего ради? - интересуюсь я.

- Там узнаешь чего!

- Прямо в трусах?

- Ничего, штаны мы тебе привезем. Пошли.

- Да никуда я не пойду.

- Не пойдешь?

- Вы даже не объяснили причину.

- Ладно, мы тебя и отсюда заберем.

Все это уже было, было! Все это жалкий повтор! Меня уже забирали из пруда в Южном Порту московские спасатели и отвозили в отделение. И мент, глядя на меня, требовал:

- Ваши документы.

А я стоял мокрый, на голом полу, в одних плавках и не знал, смеяться или плакать.

Мент отводит меня подальше от остальной компании, связывается по рации с катером, просит их подплыть.

- Вот что я тебе скажу. Таких, как ты, надо учить. У тебя будут большие неприятности. Это я тебе говорю.

- Какие же?

- Какие? Я сейчас отвезу тебя в Гудауту, там кину в камеру к уголовникам, они тебя вые...т - и тогда ты станешь по-другому разговаривать.

- Ну-ну. Это вы заявляете как представитель закона? Можно, я это всем сообщу?

- А что мне твои все?

- Ничего, ну, чтобы они знали, если со мной что случится.

- А что с тобой случиться?

- Ну, там всякое в вашем отделении.

- Ничего с тобой не случится. - Видно, что он уже пожалел, что так сказал.

Появляется катер. С него отвечают, что подплыть к нам не смогут - камни. Вижу, мент в затруднении. Я понял, что надо сделать шаг навстречу, дать ему шанс выйти из этой ситуации как бы победителем.

- Ну, и зачем вам это нужно? Мы что, секреты военные подсмотрели?

- Надо было нормально себя вести!

- Мы поучимся.

- Чем занимаетесь, работа есть?

- Мы художники, сюда в отпуск приехали.

Ментов я знаю вдоль и поперек. Что нужно менту: чтобы ты унизился, когда ты невиноват, попросил бы: дяденька, я больше не буду, и тогда он согласится разговаривать с тобой как с человеком, снизойдет до панибратства и, в общем, ничего тебе не сделает, хотя и мог бы, как он не преминет показать.

Дальше был общий треп, менты расслабились и в конце концов отпустили нас.

Абхазский мент не знал слова "индивидуалист", но именно это он и хотел инкриминировать нам. Мы не такие, как все, мы не приемлем жизнь такой, как она есть, мы противопоставляем себя, мы индивидуалисты.

Почему индивидуализм - бранное слово для совдепа? Потому что индивидуалист смотрит на сам указующий перст, направляющий коллективный разум миллионов. Индивидуалист - это эгоист, не способный на жертвы ради общего. Поэтому он может смотреть беспристрастно на общественные кумиры. Как сказал Бергсон: эгоизм - это проявление свободы и самосознания. Неэгоистическое общество - это муравейник. Индивидуалист сам находит для себя жизненный интерес, и это приводит в ярость совковых идеологов, видящих в нерадивом индивидуалисте препятствие в распространении их глупых побасенок.

Индивидуалист может ошибаться, но его ошибки куда меньше ошибок распоясавшейся массы. Индивидуалисты принадлежат к той породе, из которой формируются вожди, поэтому реальные вожди не переносят их, как своих конкурентов.
 
 

Ночное южное небо, звезд, как на американском флаге. Не хватает только тепла, чтобы созерцать роскошь неизвестных мне созвездий и бледную знаменитость - Млечный Путь, ровно по середине обозреваемого неба.

Кончается сентябрь. Я уже исчерпал весь положенный лимит времени. Хиппари прощаются с нами. Они здесь просидят еще весь октябрь, а кто-то даже останется на ноябрь. Жить так не очень комфортно, но уровень свободы этих людей вызывает во мне глухие сожаления.

Утром мы втроем снимаемся в обратный путь. По дороге в Пицунду знаменитые ленины туристские ботинки развалились прямо на нем. Леня кинул их со скалы в воду и остался босиком.

В Пицунде я впервые в жизни попробовал аскать, выбрав для этого местных абхазов, сидящих на веранде кафе: дайте сколько можете, у человека обувь развалилась, домой ехать не в чем. Хоть какие-нибудь тапочки купим. Они смотрели на меня, слушали и ничего не давали.

Делать нечего: я предложил Лене свои самодельные вьетнамки: кусок кожи с двумя тесемками, специально сделанные, чтобы ходить здесь по раскаленным камням. В них он и сел в поезд.

В поезде Сухуми-Москва нам досталось худшее место - у сортира. Отличный поезд: с неработающим тэном (что стало актуально ближе к Москве) и незакрывающейся дверью в дабл на одной петле.

- С дверью надо как с девушкой, - объясняет мне донецкий житель, наш сосед.

- Много чести. Просто надо кое-что чинить, прежде чем пускать вагон в эксплуатацию.

Невероятное открытие: русские люди продолжают верить. Православие так и не истребилось в них, а живет даже через поколения. Их отцы и деды поменяли веру, но лишь чуть-чуть прошел страх, и люди нашли в себе то, чему их никто не учил. Пусть даже пока, как язычники, они курят и тем и другим: и Христу и Марксу.

На эту мысль навела женщина из Донецкой области. В тринадцать лет она добровольно ушла на работу к немцам, чтобы спастись от голода. Работала под Кенигсбергом. Сперва подметала и мыла служебные помещения за жилье и еду, потом работала на консервном заводе.

- Три раза в день нас хорошо кормили: сыр, колбаса, овощи. После работы шла на чистку картошки, и там кормили опять. Относились к нам нормально. Женщинам оставляли золотые кольца, а после прихода Власова у нас появились воскресный день, и нам стали платить от восьми до четырнадцати марок в неделю. Отпускали в город, где можно было кое-что купить из того, что не отпускалось по карточкам. Работающих на сельскохозяйственных фермах хозяева кормили тем же, что ели сами. На фермах механизация, чистота, хорошо устроенное хозяйство. Сто семьдесят коров и еще более свиней.

"У русских принято воровать, - говорили в сорок пятом немцы. - У нас же это невозможно. У нас этого нет."

И не было ни одной попытки изнасиловать или чего-либо подобного.

Насиловать начали, когда пришли красные. Насиловали девушек всем танком, насиловали насмерть старух. Издевались над задержанными русскими - и их тоже насиловали, свои своих же! Распоряжение Сталина: на территории Германии не церемониться. Германия отдавалась на разграбление солдатам, как какой-нибудь античный Тир. И все считали это справедливым.

Под видом возвращения домой возвращающимся давали двадцать пять лет лагерей. Поэтому люди уходили с немцами, а после капитюляции стремились попасть в американскую зону - чтобы там метаться между желанием вернуться и уйти с американцами. Все это рассказвала нам женщина.

Замечательно! Век за веком побеждая всех своих врагов, не по уму сильные, мы выиграли меньше тех, кто проиграл. Мы просто до предела растормошили свое тщеславие и самодовольно заснули, как Иван на печи, в то время как мир безнадежно ушел вперед. Распластавшийся за окном вид, с нищими деревнями и оголенными полями... сломанная дверь, сломанная полка, сломанный бойлер для воды, - ох, лучше бы мы хоть раз проиграли! А еще пьяный проводник, орущий на нас и учащий меня уму-разуму, предлагающий "сперва привести себя в нормальный вид, а потом требовать нормальных условий". Известно, поезд сделан для пользы и удобства проводника. Он решил выгнать нас из освободившегося купе, не поленился сбегать к начальнику поезда, своему дружбану, и убедил его не давать нам лучших мест. Вместе с проводниками соседнего вагона, тупыми дикарями, оскорблял, угрожал и требовал нашего удаления из купе. В лице новых пассажиров без мест, настоящих плебеев-штрейхбрехеров, нашел себе рычаг и для начала стравил нас с ними. Хамы, не готовые уступить ни грамма удобств, они с готовностью откликнулись на предложение согнать нас, измученных предыдущей ночью, с удобных мест, чтобы занять их самим.

Для них мы были полное дерьмо, чье место, словно в камере, совершенно законно должно быть у параши. Для них наш мир, вероятно, и есть большая камера.

Странно видеть, как некоторые советские люди сводят счеты с так называемой "западной" культурой, к которой, естественно, причисляют и нас, о которой критических статей здесь читают больше, чем видят живьем. Когда она вдруг и мелькнет (она ли?) на улицах наших городов - тут же находятся десятки сознательных граждан, которые без всякого принуждения накинутся на "зло", публично облают и обосрут его. Реакция на "зло" такого рода у советского человека железная - будто оно действительно в течении десятилетий отравляло ему жизнь и активно его затрагивало. Его нетерпимость ко "злу" есть направленное по определенному руслу его собственное зло, используемое в стратегических целях посредством выпускания нездоровых паров. Такая "саморегуляция" отношений давно существует в армии.

В киоске на харьковской платформе усатая украинская тетка в который раз стала глядеть в корень моей предполагаемой безродности:

- Да кто ты такой, да ты наш, что ли? Ты, небось, на у лице ночуешь - забыл подстричься!

Я спросил:

- Что вам надо? Разве я заплатил не советскими рублями?

Да, советских рублей ей действительно было мало. Ей еще хотелось покуражится с чувством морального превосходства.

Я вспомнил, как зимой в кафе на улице Петровка меня отказались обслуживать, посоветовав вначале побрить бороду. Поистине, я стал каким-то белым негром в родной стране, удостаиваясь бессознательной ненависти со стороны взяточников, пьяниц, проныр и прочих честных советских граждан.

Купленное же в том ларьке детское питание в виде "яблочно-клубничного пюре" снизу оказалось наполнено битым стеклом. В отличие от американских банок "с сюрпризом" в тысячу долларов, здесь был сюрприз ценной в здоровье.

Кончилось все это ритиной истерикой и настоящей дракой с наглой растрепанной герлой, раз десять подряд не закрывшей дверь в дабл. После этого мы просто стали заворачивать идущих в сортир людей. А потом я пошел к весело лялякающему с подцепленными девицами проводнику и страшно нахамил ему, обозвав под конец стервой.

А нас еще спрашивают, почему мы путешествуем стопом?! Ведь у нас сервис на том и стоит, чтобы довести тебя до нервного припадка за полученные "удобства".

А в Москве, куда мы, наконец, приехали, шел снег. И по этому снегу Леня невозмутимо попилил домой во вьетнамках.
 
 

В оправдание единственной круглогодично отстреливаемой породы существ:

Волосы - это атрибут святых, художников и бродяг, людей одержимых. И обладатели их прекрасно знают на кого работают, и кем это будет воспринято. Хотя я отлично понимаю, что проводник поезда "Сухуми-Москва", хвастающий не излишком совести, а сплоченностью со своими дружбанами, которая прикрывает любую бессовестность, - этого не поймет. На ощупь обозвав нас "перестройкой", он сам отмахнулся от этой характеристики, видимо, как от слишком лестной, и сказал просто, что нас надо повесить. Помнится, в прошлом году на ступенях пицундской ментовской честная советская женщина пожелала, что таких надо сжигать.

Нас отказываются кормить и отказываются принимать жалобы на плохое обслуживание. Вместо этого нас учат, как жить и как полагается выглядеть, чтобы удовлетворить тонкий эстетический вкус проводника поезда или продавщицы. Мы негры и иностранцы в собственной стране. Так, может, стоит признать этот факт и просто отпустить нас на все четыре стороны?

Объективный мир, воспринимаемый и отражаемый сознанием, есть гипотеза, а не аксиома, как утверждают марксисты. Хорошо, что я не марксист. Будь я марксист, я давно бы повесился!

А я признаюсь в любви к пьяной нищете нашей: нас может излечить только то оружие, которое ранило, нам помогут только там, где нас искалечили, нас поймет лишь тот, кто, как и мы, влип в этот безумный расклад. Существа, погибшие для другой жизни, наше избавление там же, где и наше несчастье, и где мертвая вода, там и живая.

А пока я звоню приятелям и говорю:

- Мы приехали...

Я еще не знал, что это был последний в моей жизни стоп, что это мой последний в жизни неконтролируемый отдых, что пицундский забор - уже выстроен.

А потом хлынувшая через край свобода сметет вообще все заборы, и мы, ничем не связанные, разлетимся в разные стороны, чтобы уже никогда не встретиться - ни в Москве, ни на Гауе, ни в Пицунде. И затянувшаяся молодость кончится. И ты потеряешь моральное право высокомерно проходить мимо, не пачкаясь о ложно устроенный мир, но тоже поддашься соблазну построить его заново, мир, о котором ты всегда мечтал, нарисовать свой безумный орден, ради славы или хотя бы квартиры, потому что это будет твой шанс, наступит твое время. И когда через много лет ты поймешь, что из этого ничего не вышло - ты начнешь искать свой мир, и найдешь его там, где, окольцованные со всех сторон заборами, мы были вместе, любили друг друга, и умерший Крис наяривал на гитаре:

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"