Романы и повести
29 апреля 2014

Посвящается жене и сыну, без сердечного тепла которых я не написал бы эту вещь

(Князь Алексей Васильчиков)

Главы из романа

Жизнь и смерть Я дал перед лицом твоим,

благословение и проклятие;

избери жизнь, чтобы жить

I

Спина кобылы покрылась испариной. Князь Алексей чувствовал это, даже не ощупывая рукой. Но всё же он снял украшенную изящным рисунком швов кожаную перчатку и, опустив руку, потрепал короткую плотную шерстку на загривке. Её редкой красоты буланая масть - светло-жёлтая с чёрным хвостом и гривой - была предметом гордости всего полка. Лошадь, почувствовав ласку и скосив глаз на хозяина, старательно вытягивалась всем корпусом, широким лёгким шагом преодолевала подъём. Рядом глухо стучали коваными копытами кони штаб-офицеров.

... Подняв глаза князь увидел змею кавалерийской колонны, ползущую вверх по горной каменистой дороге, зажатой цветущими древесными кронами крымской весны. Над мощными крупами идущих на подъём лошадей мерно покачивался строй темно-зелёных мундиров, пересечённых наискосок через спины короткими кавалерийскими карабинами. Но это была не кавалерия. Это были драгуны - пехота, посаженная на лошадей для быстрой переброски и нанесения, спешившись и таясь в складках местности, внезапного, подкрадывающегося удара. Алексей Васильчиков был, вероятно, одним из первых, кто понял тактические достоинства такого соединения функций для ведения новейшей войны в условиях неизмеримо возросшей мощи и губительности ружейного и артиллерийского огня. И когда он, увидев силы внезапно выросшей враждебной коалиции и поняв тяжесть испытания, предстоящего России, отложил свои опыты в области народного образования и подал рапорт о восстановлении в армии, то специально просил главнокомандующего, светлейшего князя Меньшикова, друга его отца, дать ему драгунский полк. С этим полком он провоевал первый год войны в Добрудже и на Дунае, при любой возможности брал в число своих конников людей из специальных войск, так называемых "пластунов", и приучил начальство, что к его шести эскадронам постоянно должны быть приданы одни и те же две сотни терских казаков - умельцев на все руки, хорошо обстрелянных в бесконечной кавказской войне. Получилась отличная ударная часть, и князь был уверен в её силе, в своих людях, как и они, впрочем, были уверены в нём.

Вынырнул из-за поворота приказной унтер в синей казачьей форме - хорошо знакомый князю песенник, резко натянул поводья, так что мерин под ним всхрапнул, и взял под козырёк:

- Дозвольте песню, ваш-бродь.

Князь Алексей, стройный, сухощавый, с элегантной кавалерийской осанкой, в драгунском темно зелёном мундире с узкими полковничьими погонами, оторвавшись от своих мыслей, обратил к подъехавшему своё, так привлекавшее признательность подчинённых, спокойное приветливое лицо, отеплённое едва заметной улыбкой, таящейся под пышными усами. Полуденное солнце, прорвавшись в просвет между кронами, ярко осветило его прямой, почти без углубления переносицы, нос, широкий лоб, прикрытый козырьком походной фуражки, и слегка прищуренные в ярком свете серые глаза. Обменявшись взглядом с окружающими офицерами, командир поднял руку, указывая вверх:

- Да. До перевала можно.

Приказной погнал коня, в несколько прыжков обгоняя драгунский эскадрон и на ходу выкрикивая: "Налимов! Васьков!"

"Чё-ёрный во-о-рон, чё-ёрный во-о-рон" - медленно и плавно поднялись над сине-зелёной змеёй колонны мощные баритональные голоса. "Ты не ве-ейся надо мно-о-й ..." - подхватил строй всадников, втягивающийся по узкой горной дороге в подъём на огромную поросшую лесом гору, завершающуюся далеко вверху гребнем, сваливающимся вправо, туда, где от восхода до заката и от заката до восхода "стонал" артиллерийской канонадой невидимый отсюда Севастополь. "Ты добы-ы-чи-и не дождё-ё-ёшься. Чёрный ворон, я не тво-о-й..."

- Ачкасова ко мне,- сказал князь.

Адъютант резко взял в сторону и поднявшись на стременах раскатисто крикнул:

- Ачкасова к командиру!

- Ачкасова к командиру! - Ачкасова к командиру! - отрепетовали далее вверх по склону взводные ...

Появился казачий подхорунжий на невысокой пегой лошади, поджарый, с чубом, торчащим из-под заломленной папахи, с впалыми щеками, с каким-то голодным блеском в чёрных глазах, в синем, в отличие от драгун, казачьем мундире и в накинутом на плечи, несмотря на тёплую погоду, сером солдатском плаще. Князь кивком указал ему ехать рядом.

- Ачкасов, возьми своих пластунов и греков-проводников. Отправляйтесь прямо сейчас ускоренным маршем до перевала, потом вправо вниз, до пересохшего колодца, где лежит пехота в цепи охранения. Пароль "Синоп". От колодца ещё вправо, по краю леса. Оттуда третьего дня мы с тобой наблюдали "их" форт за балочкой. Под ним ещё на склоне лежат два больших белых камня. Помнишь?- князь скосил глаза на предводителя полковых пластунов. Вблизи Ачкасов совсем уже походил на голодного волка, всегда готового к движению и не знающего устали.

- Так, точно, ваше высокоблагородие.

- Встанешь напротив него и будешь смотреть: нет ли какого особого движения. Когда стемнеет, выйдешь с двумя-тремя людьми под самый форт слушать: не устроят ли секретов. К полуночи вернёшься в лес, мы к этому времени уже подойдём. О том, что я тебе только что сказал, никому ни слова.

- Слушаю.

- Ну, давай. С Богом!

Ачкасов с места поднял лошадь в галоп.

Эта ориентировка уже после выхода, сделанная для человека, с которым столько пройдено разведывательных рейдов, объяснялась тем, что конкретное направление удара до самого конца держалось в строжайшей тайне. У англо-французов были свои глаза и уши в окрестных горах. Впрочем, россияне тоже почти каждый день обновляли свои знания о противнике из рассказов перебежчиков. Обычно, это были люди, попавшие в безвыходное положение во время окопных стычек или желавшие выйти из войны и дождаться её окончания в лагерях военнопленных. Готовясь к операции, князь специально ходил в штаб дивизии присутствовать на их допросах. Не один день пролежал он и в охранной пехотной цепи и не одну ночь ещё дальше - в передовых "секретах", тщательно изучая английские редуты, защищавшие с тыльной стороны полосу войск союзников, охватывавшую Севастополь. Важным было размещение батарей, крутизна оборонительных насыпей, и не менее важны возможные пути подхода, недоступные для огня противника складки местности, средства маскировки. В конце концов, он нашёл уязвимое место - форт Виктории, наиболее выдвинутая часть английских позиций на восток, в сторону поросших лесом гор, занятых русскими войсками. Специально для намеченной операции полку была придана, по просьбе командира, группа крымских греков-добровольцев, знавших местность. Князь хорошо усвоил поучения отца и дядьёв - участников наполеоновских войн: "Воевать надо с головой".

Ещё засветло пройдя перевал, полковая колонна петляющей дорогой спустилась с противоположной стороны к подножию хребта и глубокой ночью достигла кромки леса, обращённой в сторону неприятеля. От него отделяла теперь лишь небольшая долина, поросшая травой и кустарником. Было приказано спешиться и строжайше не допускать никакого огня, ни звона, ни крика. Дальше князь с Ачкасовым и его пластунами пошли пешком и залёгли, завернувшись в просторные солдатские плащи, в секрете на краю кустарника перед самым подъёмом к форту. Нужно было дождаться первых признаков рассвета. Командир хотел сам оценить обстановку, в каком состоянии противник, не ожидает ли нападения. Время от времени в глубине английских позиций высоко взлетали ярко горящие бомбы - брандскугели, - освещая местность. Но конница под пологом леса и секрет в кустах оставались, князь знал это, при таком освещении невидимыми для глаз английских часовых. Конечно, англичане не усилили охранение, потому что уже несколько недель напротив них даже близко не было значительных массивов русских войск. Конницы они не боялись и не думали, что можно перебросить нужный для штурма большой отряд пехоты за 25 вёрст по горам в одну ночь и ударить без всякой видимой подготовки.

Было тихо. Лёгкий ветерок приносил нежные запахи наступающей весны. В тёмно синем небе мерцали звёзды - неотступно кого-то манили с необъятных высот. Утром разъясниться, к кому обращены их призывы. Умереть сейчас, в славном бою, прославляемым потомством - не было лучшего удела, утверждённого жизнью многих поколений, семейным преданием, впитанным князем Алексеем с детства. Задача заключалась лишь в том, чтобы провести бой с наибольшим искусством. Князь осторожно поднял голову и оглядел окрестность. Силуэт английского форта проступал уже чуть яснее, чем полчаса назад. С противоположной стороны, откуда пришёл их полк, также заметно резче обозначилась на фоне неба верхняя кромка гор. Заря неслышными шажками подбиралась к горизонту с востока. "Встала младая с перстами пурпурными Эос" - всплыли в памяти знакомые со школьной скамьи гомеровские строки. Вокруг была та же земля и то же море, связанные тысячами нитей с русской душой. "Идите и спасайте место, где Россия приняла крещение",- сказал вчера преосвященный Иннокентий, благословляя перед выходом полк. Мы сумели здесь прошлое соединить с настоящим, и так оно должно быть и дальше.

Лежащий рядом Ачкасов чуть-чуть шевельнулся. Князь встретился с ним взглядом. Все тело командира пластунов было напряжено, как у пантеры, готовой к прыжку, и ожидало приказа. Васильчиков кивнул. Ачкасов тут же сел и достал из вещевого мешка факел и огниво. Один из пластунов развернул за его спиной, обращённой к неприятелю, широкий солдатский плащ. Ачкасов высек огонь, и факел тут же ярко запылал, невидимый противнику, но хорошо видимый со стороны лема. Ачкасов чуть приподнял его, всё так же оставляя под прикрытием плаща, и медленно поводил из стороны в сторону. Буквально через полминуты князь почувствовал первые вздрагивания земли. Они быстро усиливались. Конница шла лавой. На гребне форта захлопали разрозненные выстрелы часовых. В ложбине под откосами крепости всадники, особенно казаки, соскакивали с лошадей почти на ходу. У некоторых в руках были короткие штурмовые лестницы. Люди Ачкасова с привязанными на спинах кусками белой ткани, вели за собой к самым удобным лазам наверх. Только когда первые драгуны были уже на гребне, в английском лагере ударили барабаны тревоги.

В числе других, сопровождаемый штаб-офицерами, князь, рывком преодолев лестницу, с двумя пистолетами в руках оказался на верхнем валу. Рукопашный бой шёл по всему форту. Англичане бежали в разных направлениях. Многие из них были полуодеты и некоторые без оружия. Рядом с князем какой-то драгун, отбросив заклинивший карабин, схватился за ружьё, которое с другой стороны двумя руками держал рослый англичанин. Оба завалились вместе, причём драгун оказался сверху и впился зубами противнику в лицо. У противоположной стороны форта кто-то из английских офицеров пытался организовать сопротивление и начал собирать солдат. Взвод драгун справа от князя под командованием капитана Сабурова дал с колена залп через плац по этому скоплению и тут же - второй. Английский строй развалился. Последняя надежда на организованное сопротивление провалилась. Бой был решён. Лишь небольшая часть англичан бежала через горжу к своим. Ни одна из пушек форта так и не успела выстрелить.

Пленных, по приказу Васильчикова, стали переправлять по лестницам через бруствер, чтобы очистить территорию. Теперь дело было за российскими артиллеристами и настоящей строевой пехотой, вооружённой гораздо более дальнобойными и мощными ружьями, чем драгунские карабины. На позиции уже вливался поток подошедших частей второй волны. Они разворачивали пушки, отодвигая трупы своих и чужих. Получив замену, драгунский полк скатывался назад по склону в ложбину, из которой начал атаку, уводя пленных. Там ждали коневоды, каждый зажав в кулаках поводья доброго десятка лошадей. Земля уже тряслась от ударов английской артиллерии с соседних фортов. Конница, покинув низину и вытягиваясь лентой, двинулась вверх по открытому склону к лесу. Ядра, которые противник теперь мог посылать только с более отдалённых батарей, сюда уже не достигали. В помощь артиллерии из глубины английских позиций стали подниматься в воздух новинка войны - боевые ракеты. Но не обладая точной наводкой, прочертив небо огненными хвостами, они прошли высоко над головами. Колонна уже втягивалась в лес.

К середине дня полк, передав пленных пехоте, снова был на перевале и остановился на отдых. Полковые провиант-мейстеры раздали доставленные из лагеря на двуколках мешки с овсом для корма лошадям, и мешки с хлебом и салом для солдат. Драгуны, перекусывая, забились под кусты и деревья, хоронясь от солнца. Взяв подзорную трубу, князь неторопливо двинулся за пределы бивака, чтобы сверху взглянуть на обстановку на месте утреннего "дела". Какой-то солдатик, покуривая трубку-носогрейку, негромко напевал монотонную песенку рязанской стороны:

Прощай де-е-е-вки да прощай ба-а-бы,

Нам тяпе-е-ерича а-ах ни до вас...

- Больно за сердце берёт,- сказал его товарищ, сидящий рядом.- Петров её любил, которого убили сегодня. Так бы и полетел, говорил, домой!... Ан, чёрт англичанина нанёс!..

За большим кустом с другой стороны, где расположилось несколько офицеров, раздавался уверенный голос:

- Дураки! И они хотят, чтобы такая армия, как наша, положила перед ними оружие! Просто хохот берёт! Если бы они знали какой дух и какая готовность у нас, то несомненно оставили бы всякую надежду и возвратились бы вспять...

Пройдя через полосу цветущего шиповника, Васильчиков вышел на небольшой скальный выступ. Лес здесь отступал, и с образовавшегося контрфорса открывалась грандиозная картина моря сразу и на юг и на запад. Ближе, прямо под ногами, лежала невиданная по красоте и широте живая красочная карта осаждённого и величественного Севастополя. Затейливо переплетающиеся гряды окружающих его холмов, словно молоком убелённые в солнечном свете дымом выстрелов, как сказочные змеи-горынычи пытались огненными языками свои орудий слизать с лица земли вражьи силы заморских пришельцев. Выстрелы сливались в сплошной гул, то и дело перекрываемый зычным ревом огромных крепостных орудий. Этот вольно раскинувшийся обороняющийся город сжимали как мощные кольца удава концентрические полукружия редутов англо-французской осады, тоже полыхавших огнём. И дальше, поддерживая их, на внешнем рейде у Северной бухты и на внешнем и внутреннем рейдах Балаклавы и в самом море, почти до самого горизонта, тянулся лес парусных мачт и дымящих труб гигантского флота союзников.

Князь Алексей долго стоял над панорамой, ни разу так и не подняв подзорную трубу, чтобы разглядеть детали. Дело было - он хорошо видел - не в деталях, не в воинской доблести, не в мастерстве операций, вообще не в конкретике войны. Масштаб происходившего, древний как мир животный пароксизм схватившихся чудовищ, в котором безнадёжно тонули человеческие возможности, холодили мысль и сердце.

Мрачным вернулся командир на стоянку и велел адъютанту поднимать людей.

К концу дня полк был почти дома. У самого лагеря их встречал начальник дивизии храбрый генерал Семаков, фигура почти легендарная, творец ряда из тех немногих побед, что принесла эта тяжёлая война. Верхом, как всегда, на нестроевой приземистой казацкой лошадке, надёжной на горных тропах, с нагайкой в руке, при шпаге и с генеральскими эполетами, прикреплёнными прямо на простой сюртук, в сдвинутой почти на затылок фуражке, он выехал в окружении нескольких офицеров за пределы лагеря вперёд на большую покатую поляну навстречу возвращавшимся драгунам. "По-о-л-к! Ст-о-о-й!",- раскатисто пропел полковой адъютант. Васильчиков отрапортовал. Семаков, широко улыбаясь, обнял и расцеловал командира: "Поздравляю и от всей души благодарю, Алексей Ларионыч. Георгий на шею - ваш", затем выехал перед колеблющимся строем, только что остановившихся всадников и поднял руку: "Братцы, вы возвеселили сердце царя нашего, и я сегодня же отправляю курьера, очевидца ваших трудов и подвига. Выберите из своей среды по пять человек от каждого эскадрона самых достойных для представления к наградам. Сейчас отдыхайте, восстанавливайте силы, чтобы и дальше послужить нашей любимой России. Ура!". И, переждав прокатившееся по рядам "ура", громко продолжил: "Полк на два дня на отдыхе. Сейчас каждому по чарке от меня!". И, обращаясь к окружающим, уже тише, но так же торжественно добавил: "Алексей Ларионыч, прошу вас и господ офицеров сегодня вечером ко мне в шатёр для разбора операции".

Васильчиков отдал необходимые распоряжения и, тронув коня, в сопровождении ординарца, направился в расположение полка, к своей трофейной турецкой палатке. Теперь, когда всё закончилось, глубокая усталость овладела им. Но не только усталость, а и чувство какой-то досады и недовольства собой, будто он совершил непростительный промах. Патриотический подъём, охвативший всех, и несомненный героизм, проявленный его солдатами, никак не хотели совмещаться с утренней резнёй, которая теперь казалась нелепостью и преступлением, в котором он принуждён был участвовать. Может быть, это от того, что англичан застали врасплох и порубили, перестреляли в первые же минуты - безоружных, полуодетых, растерянных и беспомощных,- когда они меньше всего походили на врагов и даже просто на солдат. Но на это любой участник войны, хоть русский, хоть англичанин, сказал бы, что таков ход дел, и тут нет виноватых.

Предоставив лошади самой выбирать знакомую дорогу к дому, князь ехал в глубокой задумчивости, совсем утратив обычную элегантную кавалерийскую осанку. Уже у самого лагеря его нагнал штаб-офицер граф Вельегорский, весь день прикрывавший с казачьей сотней обратный марш полка и только сейчас соединившийся с основными силами. Ещё подъезжая, он обратил внимание на опущенные плечи и необычную грузность знакомой фигуры и понял, что командир в беде. Они знали друг друга с Кавказа и, несмотря на разницу в возрасте, очень дружили. Их лошади пошли рядом, и Вельегорский, наклонившись, заглянул князю Алексею в лицо.

- Ба!- негромко и в подчёркнуто юмористической интонации сказал он,- полк победил, а командир печален. Быть может, мало врагов повержено?

Васильчиков поднял голову и встретил дружеский и деликатный взгляд из-под запылённого за день похода козырька офицерской фуражки.

- Да я уж и не знаю, Михаил Юрьевич, что лучше: больше поверженных или меньше. Сегодня пережил странную раздвоенность. Когда я видел, как наша пуля попадала в англичанина, то радовался. Но в следующий миг, когда он падал и за одну минуту терял всё, что принадлежит человеку в этом мире - зрение, руки, ноги, друзей, родных, положение в обществе, все надежды и, наконец, кровь и самую жизнь - клянусь, я смотрел вокруг с отвращением,- Васильчиков устало махнул рукой.- Кажется, мы утратили уверенность отцов, граф. Похоже, за 40 лет тишины, пролёгших после больших наполеоновских войн, цивилизация многого добилась: теперь мы слишком хорошо понимаем, как много теряет погибающий, потому что он - это я, и - главное - почти уверились, что теряет он всё это зря: нужные отношения успешно налаживаются и без всякой стрельбы.

- Но, князь, ведь вы же не можете бросить оружие, как какой-нибудь пацифист, и сказать, что в этом не участвуете. Всегда найдутся грубияны, назовём их так, которые воспользуются этим и вытеснят вас из жизни. Как же вам не стрелять в противника, если он стреляет в вас!?

- В том-то и особая глупость, что в эту пещерную ситуацию мы загоняем друг друга сами. Как марионетки, - Васильчиков горько усмехнулся.- Сегодня, на обратном пути, глядя с отрога. я увидел нечеловеческую картину. Эх, Михаил Юрьевич, не шекспировские страсти определяют события - ни погибших сегодня на рассвете англичан, ни ваши, ни мои, ни светлейшего князя Меньшикова или лорда Раглана. Эту борьбу, как и ту, так называемую революционную, что после известных событий 25-го года глухо идёт в нашем отечестве, готовясь при первом удобном случае вырваться наружу, направляют доставшиеся нам в наследство древние животные законы, возвышающиеся над каждым отдельным человеком. И потому, чтобы обуздать их, наш ответ должен быть обязательно общим - не партийным, не национальным, не индивидуальным!

- Вы знаете ответ?

- Пока нет. Потому-то вы меня и застали в таком "разобранном" виде, - князь Алексей посмотрел вдаль, прищурил глаза.- Но, похоже, я знаю, где его искать.

Их лошади остановились перед палаткой. Ординарец уже спешился и возился у коновязи. Кругом под ласковым майским солнцем, клонящимся к закату, лежали невысокие поросшие лесом горы, похожие на спины сгрудившихся гигантских ящеров . Во многих местах лесные заросли прорезали струйки сизого дыма от армейских кухонь. Раздавались голоса, звенели солдатские фляжки, вёдра и оружие. Машина войны продолжала своё движение.

- Командир дивизии приглашает нас сегодня вечером в свой шатёр для разбора операции,- сказал Васильчиков.- Конечно, не обойдётся и без поздравительного тоста. Поэтому покорнейше прошу вас, граф, прибыть в парадной форме.

Офицеры козырнули друг другу и разъехались.

Через месяц Семаков, возглавивший к тому времени штаб армии, добился повышения князя в чине и перевода его непосредственно в Севастополь, для командования южным сектором. По этому направлению россиянам противостояли главным образом французы. На следующий же день Васильчиков прибыл в свой блиндаж близь 7-го бастиона, "с видом на Балаклаву", как шутили в гарнизоне, - главный порт снабжения союзников. Начались ежедневные обходы позиций, спаньё не раздеваясь, война подкопов, атаки и контратаки, вражеские штурмы и артобстрелы - всё более частые и упорные. Здесь каждый миг жизни нес с собой риск, а со стороны князя ещё иногда и сознательный риск. Чтобы прямо глядеть в лицо людям, посылая их под пули, а иногда и на смерть, как того требовала война, он не допускал даже возможности отделять себя от солдат, от их судьбы, и хотел, чтобы солдаты это знали.

Через каждые два-три дня в боевых действиях делался перерыв. Стояло жаркое лето, и обе стороны были согласны в том, что надо убирать трупы. В какой-то из периодов затишья над русским или французским бруствером выдвигался белый флаг. Появлялись парламентёры, встречались посредине и намечали демаркационную линию. Тут же с обеих сторон на склоны укреплений и перерытые взрывами углубления траншей и ложементов нейтральной полосы как муравьи высыпали русские и французские солдаты, конечно, без оружия, и начиналась носка трупов: своих - за бруствер, неприятеля - к демаркационной линии, где их подхватывали носильщики противной стороны. "Эх-ма! Только что отошёл, царствие ему небесное!",- говорили севастопольцы, если труп был ещё тёплым, и, крестясь, на секунду склонялись над погибшим, без различия, француз то был или россиянин. У демаркационной линии сходились пообщаться. Молох войны отступал, и получал возможность проявиться человеческий интерес этих людей друг к другу. Офицеры беседовали, впрочем, довольно натянуто, а солдаты, не зная языка, объяснялись жестами, угощали друг друга французскими сигарами, русским трубочным табаком, а иногда и выпивкой из фляжек. Затем горнисты возвещали конец перемирия, и стороны, разойдясь, снова принимались уничтожать друг друга.

Силы неприятеля всё прибывали. Князь хорошо видел из амбразуры своего блиндажа недосягаемую для нашей артиллерии, ещё недавно такую уютную, заботливо укрытую природой балаклавскую гавань, посёлок греческих рыбаков на берегу, спускающиеся по горному отрогу полуразрушенные стены и башни средневековой генуэзской крепости, свидетели былых битв. Теперь причалы были завалены штабелями ящиков, мешков и бочек, и у пирса разгружалось по 20-30 судов союзников в сутки. Буквально через несколько недель после высадки англо-французы провели узкоколейную железную дорогу прямо от моря к тылам своих позиций, окружавших Севастополь. По ней миниатюрные паровички с вагонами ежедневно перевозили много больше боевых зарядов, военных материалов и живой силы, чем доставляли обороняющимся тысячи телег, растянувшихся по русскому бездорожью из глубины России. Судьба наций теперь определялась не доблестью отцов-командиров и не мужеством и самопожертвованием солдат. Это было во всяком случае ясно.

Перевес противника в артиллерийских и дальнобойных ружейных стволах всё возрастал. Во время больших бомбардировок в воздухе неслась какая-то сплошная масса из ядер и пуль, порождая звук, подобный рёву мощной горной реки, знакомый князю по Кавказу, но только раздающийся не у ног, а над головой. У россиян уже не хватало зарядов, чтобы давать равноценный ответ. Потери, в начале обороны составлявшие 40-50, теперь перевалили за тысячу человек в день. Наступал последний акт осады. Казалось, какое-то тупое, одуряющее состояние овладело людьми. Но форты держались, дезертиров было днём с огнём не сыскать, исполнение обязанностей оставалось безукоризненным. Солдаты, офицеры сражались и гибли, гибли и сражались безропотно, почти спокойно. Ибо так было надо. Так нашему брату приходилось испокон веков, от дедов-прадедов терпеть жесточайшие испытания - то от холода, то от голода, то от врага-супостата. И где бы мы теперь были, если бы стали от всего этого бегать. И князь Алексей, как и все его предки, каждый в своё урочное время - всё прошлое и всё будущее отринув, без великих мыслей и душевных взлётов - просто встал со своим народом в одном строю.

Убитых стали оставлять на местах их гибели, и скоро выросли порядочные кучки. Не могло быть и речи о том, чтобы отвлекать по четыре солдата для транспортировки каждого трупа в гавань. Раненых, русских и французов, когда смеркалось, растаскивали по казематам. Когда был потерян Малахов курган, на военном совете было решено оставить Севастополь. На переднем крае были выставлялись небольшие боевые прикрытия, поддерживающие хоть и редкий, но систематический пушечный и ружейный огонь, чтобы маскировать отход. Васильчиков, с небольшой командой задержавшийся для уничтожения документов, уходил в числе последних.

Войска, напоминающие скорее растянувшуюся на вёрсты перевязочную команду, отступали ночью, по разгромленным многомесячными обстрелами улицам Севастополя. Продвигаясь навстречу им вдоль линии домов, специальные отряды матросов, споро работая в полутьме, насыпали из бочек пороховые дорожки, протягиваемые от гавани вверх через весь город к артиллерийским погребам бастионов. На берегу у незадолго перед тем сооружённого наплавного моста на Северную сторону сгрудились отступающие части. Князь отвёл своих людей дальше по берегу, где они, зайдя по пояс в воду, погрузились в большой гребной баркас, двинувшийся через бухту.

Было необычно тихо для севастопольской ночи, лишь где-то вдали изредка бухала пушка, мерно скрипели уключины, и урчала вода под вёслами. Завернувшись в плащ, князь предался невесёлым мыслям и очнулся от громких криков солдат: "Ваше высокоблагородие! Француз бочонки пустил!". Резко обернувшись, Васильчиков увидел огненные клубы дыма. Это матросские команды зажгли пороховые дороги. Огненные змеи поползли по улицам города, дошли до бастионов, и земля задрожала. Громадные огненные снопы поднялись высоко в небо и разразились страшным треском. Бомбы и гранаты рвались в воздухе, осыпая всё кругом осколками, с шипением долетавшими даже до баркаса. Все, что могло гореть в городе и в бухте, горело. Итак, Севастополь пал. Героических подвигов, даже самых беспримерных, оказалось недостаточно.

В боевых действиях наступило затишье. Обе стороны не имели ни сил, ни уверенности для продолжения. Вскоре князь, как исполнявший обязанности начальника штаба севастопольского гарнизона в самом конце обороны, был послан с докладом к новому императору. "Поезжайте, - сказал ему Семаков,- вы сможете разъяснить царю всё дело по справедливости. Совесть наша, людей маленьких, чиста перед государём и отечеством".

II

Столица встретила Васильчикова в угнетённом состоянии, мрачными лицами. Не прошло и года с тех пор, как всевластный Николай I, умирая завьюженной февральской ночью на складной походной кровати в одной из отдалённых комнат Зимнего дворца, прошептал, передавая сыну страну: "Сдаю тебе команду, но, к сожалению, не в таком порядке, как желал, оставляя тебе много трудов и забот". Впервые за 200 лет Россия оказалась неспособной изгнать врага с собственной территории.

Доклад князя Алексея был выслушан с вниманием, но без особых эмоций. С его выводами охотно соглашались, но князь уже по прошлому опыту знал, что сановники обычно на всё соглашаются, но тем не менее ничего не делается. Казалось, жизнь вокруг текла по инерции в том же русле. Но толстый слой лакировки, покрывавшей Россию, стал давать трещины, пополз. Одно за другим всплывали факты чудовищного казнокрадства и взяточничества губернаторов, генералов, министров. Но главная беда была даже не в казнокрадстве. Тридцать лет попирания человеческой самостоятельности даже в среде правящего класса привели к тому, что люди, желающие сохранить достоинство, отошли от дел. Оставался у рычагов власти преимущественно другой тип деятелей, старающихся вообще ничего нового не делать. Алексей был потрясён, когда узнал, что производство металла - этого главного материала войны - выросло за последние полвека в России едва вдвое, а в Англии в 15 раз! А во времена войн против Наполеона и у нас, и у островитян производство было примерно поровну. Какая же солдатская доблесть эту разницу выдержит! Оказалось, что как раз на этот период пришлись большие сдвиги в технологии: была усовершенствована доменная печь, способ выплавки стали, получили массовое применение паровые машины для привода металлообрабатывающих станков. И свободный британец - самостоятельный, уверенный в себе, умеющий и имеющий чем вести дело - быстро стал концентрировать ресурсы на этих новых направлениях, и производство ушло далеко вперёд.

Совсем иначе в России. Здесь командиры производства были защищены полученными от государства привилегиями, монополиями, ограждены от конкурентов таможенными тарифами, а то и прямо были чиновниками, руководившими государственными заводами. Они и неподвижными задами высиживали вполне удовлетворительные доходы. А для других, хоть и самых толковых, приступить к производству было невозможно. В итоге, к началу войны англо-французы имели уже паровой флот, который сразу добился господства на море. Их армии сплошь были вооружены винторезными ружьями, а у русских только каждый двадцатый, а остальные - гладкоствольными, бившими недалеко и неточно. Это потому бессчётно полегли наши солдатики, что на пути улучшений стеной стояли чиновничьи порядки. Мир менялся, а Россия стояла на месте. Несвобода граждан стала грозить несвободой стране. "А мы думали столкнуть с Земного Шара "гниющий Запад"!- думал Васильчиков, вспоминая расхожее словечко минувшего царствования.- Зачем?! Сталкивать надо нашу косность, плодящую паразитов"...

Князя перевели на высокую должность в военное министерство. Громкая слава служилого рода Васильчиковых и его личные боевые заслуги в Восточной войне обеспечивали прекрасные возможности для карьеры. Вскоре князь Алексей получил пост товарища министра и вплотную занялся анализом состояния русской армии. Но когда он стал раскапывать злоупотребления военной верхушки, молодой император, не желавший обострений, велел ему положить расследование под сукно. Дух истины покинул прежний путь. По старому уже ничего нельзя было сделать. Сам, недавно такой прочный, человеческий материал , потеряв уверенность, крошился в руках зодчего. И исправить это было не во власти ни государства, ни самодержца, ни тем более чиновничества. Доверие к прежнему способу достижения правды было потеряно. Всё было не то и не так.

И Алексея снова властно поманила иная тропа, неизведанная, но манящая новыми возможностями, на которую он почувствовал тягу свернуть с фамильной служилой дороги ещё в молодости. Это он стоял юнцом-корнетом в небольшой толпе несколько часов подряд на снегу, когда вышли из известной квартиры на Мойке и сообщили, что Пушкин умер. Алексея увидел там кто-то из знакомых и доложил отцу. Отец, виднейший вельможа, председатель Государственного совета, в молодости - главный гусар России, даже побывавший несколько дней комендантом Парижа, когда туда вступили русские войска в 1814 г., вызвал его к себе. Алексей помнил гневный взгляд отца на обрамлённом уже поседевшими кудрями лице, возвышавшимся над шитым золотом мундиром, почти сплошь увешанном сверкавшими российскими и иностранными звёздами и крестами наград. Он сказал тогда отцу: "Русские не могут оплакивать своего соотечественника, сделавшего им честь своим существованием?!", и пригрозил подать в отставку. Грозный генерал отступил, и молодой князь пошёл поклониться поэту в гробу в той же квартирке, ставшей вдруг очень тесной от беспрерывного потока посетителей. Тело вынесли ночью. тайком и отпевали не в первоначально объявленном величественном Исаакиевском соборе, а в небольшой церкви в присутствии узкого круга отобранных лиц. Какие-либо публичные хвалебные отзывы, а тем более в печати, не поощрялись. Власть чувствовала свою уязвимость: поэт освещал более широкий горизонт жизни, чем артикул, в который загнали Россию. И это был ещё один очевидный признак того, что правда ушла из этих мест. Но Алексей тогда не понимал этого так ясно, как теперь.

Конечно, армия необходима. Но не ею и не в кабинетах решается судьба страны - а если и решается, то лишь временно, как отсрочка. Несомненно, у России есть свои интересы, которые породила история. Но пусть она защищает их не тем, что отгораживается от других частоколом штыков. А тем, что даст народным силам выход в мирное процветание, а россиянину к свободе и достоинству. Тогда отпадёт надобность во всех этих сковывающих китайских стенах вокруг страны и внутри неё. Человек - свободный, самостоятельный - должен почувствовать себя хорошо в России. И тогда он - со всей добытой им силой, убеждённостью - сам возьмёт её под свою защиту, и это будет надёжнее любых штыков.

Получив запрет расследовать злоупотребления, Васильчиков подал прошение об отставке, и в связи с этим был вызван к царю. Александр принял его в своём кабинете на втором этаже в так называемом "английском коттедже" под Петербургом. Дверь на балкон была открыта, и за нею совсем близко лежала водная гладь Финского залива, на котором маневрировали паровые военные суда. Император был явно огорчён - ведь они с князем знали друг друга с детства. Сидя за бюро, Александр ещё раз медленно перечитал прошение, держа его на расстоянии, как неприятное насекомое, потом поднял на Васильчикова усталые глаза.

- Мы создаём новую армию,- сказал он и кивнул в сторону панорамы на заливе.- Твой отец был первым слугой и другом моего отца, и я надеялся...- император приостановился, как бы ожидая, что Алексей передумает. Васильчиков понимал сложность положения государя и сочувствовал ему. Но если даже царь не в силах был провести нужные преобразования, потому что понимал, какой под ним "шевелится хаос", то тем более тут ничего не сможет сделать он, князь Алексей, став винтиком этой завязнувшей в трясине бюрократической колымаги. Его место было не здесь. Нужно было менять само общество, саму почву, а для этого надо было открыть дверцу и шагнуть в хоть порой и покрытое нежными цветами, но таящее бездонные омуты болото повседневности.

- Всегда счастлив служить вам, Ваше величество, всем, чем могу,- сказал князь, резко опустив в поклоне голову и тут же выпрямив её.- Но я думаю, что буду более полезен России как частное лицо.

Император в некотором удивлении поднял бровь, подумал и чётким почерком вывел резолюцию. Генерал-лейтенант князь Васильчиков был отправлен в отставку.

- Что вы собираетесь дальше делать, князь?- спросил его спустя несколько дней Вельегорский, когда они встретились в Благородном собрании на ежегодном весеннем балу, который давал петербургский генерал-губернатор граф Ипатьев.

- Землю пахать, - ответил князь и, остановив взмахом руки разносчика-лакея, взял бокал с подноса.- И пахать её как можно лучше. Пожелайте мне в этом удачи.

Вельегорский крутанул ус, но ничего на это не ответил. Они выпили по бокалу бордосского за успех начинания.

Князь специально пришёл на этот бал, чтобы встретиться с несколькими наиболее известными сельскими хозяевами, как называли теперь помещиков, Северо-Запада и завести нужные знакомства. Но случилось так, что на этом же балу у него произошло ещё одно знакомство, которое сильно повлияло на его жизнь. Впрочем, вначале всё шло в соответствии с деловой программой князя, и даже с некоторым перебором. Они ещё допивали бокалы, как Алексей заметил некоторое напряжение во взгляде Вельегорского, направленном куда-то в бок. Васильчиков оглянулся и увидел, что к ним подходит министр внутренних дел. Высокий, сухощавый, в долгополой визитке, с расходящимися фалдами и звездой святого Станислава на отвороте, недавний выдвиженец уже нового царствования, с умными глазами, уверенным выражением лица и походкой человека, который знает ответы на все вопросы. Ему стало известно об отставке князя, сказал министр и, извинившись перед Вельегорским, увлёк Алексея в сторону для серьёзной беседы. Министр сказал, что Россию ждут большие перемены, и она как никогда (он подчеркнул это, подняв палец) нуждается в решительных и опытных администраторах "с идеями". Он предложил занять на выбор любой из нескольких вакантных губернаторских постов в различных регионах. Или тех, что вскоре станут вакантными, добавил министр, презрительно сощурившись на всплывшие при этих словах перед его мысленным взором обличья подлежащих изгнанию чиновников. В ответ князь со всем возможным тактом, но тем не менее упорно, отказывался, в основном напирая на свою севастопольскую контузию, необходимость отдохнуть в деревенской тиши или даже подлечиться на водах в Европе.

Едва расставшись с министром, Алексей тут же заторопился под колоннаду, где стоял, беседуя с несколькими мужчинами, один из желанных для него собеседников в этот вечер - известный крупный сельский хозяин Шаталов, с заметным брюшком в чёрном фраке и несколько старомодным ослепительном жабо, оттенявшем загорелое и обветренное лицо "ветерана полей". Про него рассказывали, что отпустив на волю крепостных крестьян и выделив причитающуюся им долю земли, он в оставшейся части имения за несколько лет утроил - даже на тощей почве Нечерноземья - производство, благодаря, как подчёркивалось в рассказах, "рационализации хозяйства и вольнонаёмному труду". "Рационализация" - новое словечко - было у всех на устах, как волшебное "сим-сим" восточных сказок, отворяющее все ворота. Шаталов и князь встречались на съездах Сельскохозяйственного общества ещё до войны и остались весьма довольны друг другом. Сейчас помещик приехал в столицу с широким проектом экстренной коммерческой прокладки железнодорожных линий из глубинки России в порты Балтики для массированного выхода на европейские рынки. Они всласть поговорили с Васильчиковым об обнадёживающих результатах применения только появившихся искусственных удобрений, о новых системах севооборота, о необходимости замены по всей России сортов возделываемых полевых культур и пород скота на более продуктивные, о благах специализации.

- У нас помещики привыкли выращивать всего понемногу,- говорил Шаталов,- немного ржи, немного пшеницы, немного овса, немного овощей, немного фруктов. А я вам скажу, князь: растите лён! Для него прямо созданы ваши места - и климатом, и почвой. С ним буквально можно творить чудеса правильным возделыванием и, главное, правильной потом обработкой на волокно.

Но учтите главное, - почтенный агроном сделал секундную паузу.- Конечно, вы должны организовать рациональное производство. Но по нынешним временам этого недостаточно. Вместе с этим надлежит насколько можно точно выяснить и рассчитать, кто ваш лён будет покупать и какую цену за него готов платить - хоть в России, хоть за границей. За границей его, кстати, с руками оторвут. Наш лён - самый дешёвый. Но его слабое место - низкое качество. На качество сделайте упор. За несколько лет отработайте агротехнику, обучите персонал и - вперёд! Лён принесёт вам столько денег, что на них купите всё необходимое и в хозяйстве, и в быту. Да ещё сверх того явится то, что особенно важно для таких, как мы с вами - это послужит примером. И напоследок мой вам совет: не спешите копировать системы хозяйства, описанные в западных книгах как рациональные. Составьте систему, которая будет рациональна в наших, российских, условиях - с нашим народом, нашим климатом. Это будет подлинная рациональность. Это непросто, но именно этот путь приведёт вас к успеху.системы хозяйства, описанные в западных книгах, как рациональные.

Весьма удовлетворённый разговором с Шаталовым князь тут же обсудил с весьма кстати встретившимся новгородским губернатором проблемы и перспективы родного им обоим Северо-Запада. Расстались с обещанием взаимной поддержки. Можно было, пожалуй, уходить. Алексей подошёл к хозяину и хозяйке бала, чтобы сказать несколько положенных учтивых фраз. Но графиня неожиданно задержала его, рассказывая о своей поездке в Европу.

- Couleur locale, - говорила она, щуря умные светлые глаза в сеточке мелких морщин - единственном, что выдавало возраст на её весьма ухоженном лице,- начинается с того, что вы, даже не глядя в окно, безошибочно догадываетесь о переезде из Германии во Францию - по неудобству вагонов и грубости кондукторов. Зато обе страны роднит поражающее обилие наших соотечественников и соотечественниц. На лицах сияет радость: они в Европе! Точно с цепи сорвались... Не знаю... Entre nous soit dit, mon prince, все эти путешествия, осмотры достопримечательностей довольно быстро приедаются и начинает неудержимо тянуть домой ...

Васильчиков слушал и вежливо поддакивал. Этот вывод был для него ясен и без поездок в Европу, но он всё не находил предлога учтиво выйти из пустой светской беседы.

Выручил его Ростислав Иванович Балавенский - дальний родственник, неоднократный напарник по охоте.

- Князь! Князь!- издалека замахал он рукой и, пробравшись через толпу, обратился к хозяйке бала, бывшей его двоюродной сестрой. - Матушка графиня, позволь похитить у тебя Алексея Ларионыча...

И получив милостивый кивок, отвёл в сторону и пожурил его: "Вы совершенно нигде не бываете, ваше сиятельство. Я понимаю, государственные дела, но и родичей не надо забывать. Здесь ваша тётушка графиня Строгонова. Прошу вас идёмте - просила вас привести...".

По пути Алексей вспоминал как тётка Татьяна, младшая сестра его отца, в те времена, насколько он помнил, ещё незамужняя, всегда, когда бывала в их имении, то, посетив взрослых, затем заходила к нему в детскую и часто приносила в подарок коробку его любимых карамелей; как в зарослях за "зелёной гостиной", где прямо под кронами были расставлены каменные диваны и кресла, они с замиранием сердца вместе смотрели на оставшуюся ещё от парковых забав деда, заросшую плющом "пещеру дракона", как с упоением играли в прятки. Она была молода и красива, ужасная хохотунья, гибкая и с белой кожей ... Потом образ её как-то растворился во времени, а пути отдалились. Но она, оказывается, его не забыла ...

Строгонова сидела в дальнем конце, за колоннами, среди других дам, на специально устроенном и заставленном креслами невысоком, но тянущемся вдоль всей длинной стороны зала подиуме. Она протянула ему руку. Так как князь Алексей стоял на ступеньку ниже, взгляды их оказались на одном уровне. Конечно, она постарела, патина времени легла даже на столь тщательно ухоженное лицо, но стан у неё был такой же тонкий и глаза, направленные на него, были, как и прежде, молоды и живы.

- Алексис, познакомься с моими девочками, - сказала она, чуть поведя глазами влево, и, понизив голос, добавила.- С ними Женни Бахметьева, дочь адмирала, что недавно скончался...

И тут он увидел её. Три девушки стояли почти рядом с ними, не слыша, впрочем, их разговора, заглушенного звуками оркестра, и смотрели на танцующих. На переднем плане две сестры Строгоновы, такие же яркие, как и мать, а чуть в глубине за ними сравнительно скромно одетая невысокая девушка с тревожным взглядом больших глаз и чуть заметной горькой морщинкой в углу рта, послушно старающаяся придать своему в чём-то сохраняющему детскость лицу оживлённость, приличествующую балу.

Графиня Татьяна окликнула их, чтобы представить.

Её дочери одна за другой очень грациозно подали ему руки для поцелуя и сделали книксен. Женни протянула руку как-то обречённо и несколько растеряно, как человек, понимающий, что его специально вывезли играть роль, которую он играть не умеет и не хочет, но которую всё же надо играть. Но пока он целовал её руку, невольно замедляя движение, её дарованный природой женский взгляд не мог не остановиться на звёздах наград на его шитом золотом генеральском мундире, на не слишком выделяющемся, но всё же заметном, тянущемся от виска и поверх уха, шраме от осколка, который его контузил, и лицо её стало мягче.

Князь задержал её руку. "Я знал вашего отца, - и он слегка пожал крошечную ладошку в перчатке.- Это был прекрасный человек и солдат". Она уже снова взяла в руку веер, но не отводила взгляд и внимательно слушала его. "Мы последний раз виделись в ту ночь, когда сжигали в Северной бухте пароходы, остававшиеся ещё на плаву". И вдруг он увидел на её лице как будто бы отсветы тех пожаров. Это было какое-то волшебство.

- Вы знаете, сударыня,- сказал Алексей и подивился нежности своего голоса,- граф, хозяин бала, собрал коллекцию макетов судов - участников войны. Я с удовольствием бы вам её показал. Там, сколько помниться, есть и 120-пушечный "Три святителя", на котором ваш батюшка держал свой адмиральский флаг.

- Но удобно ли это?

- Вполне. Коллекция открыта для гостей, а особенно в такие дни больших приёмов, как сегодня.

Они оборотились к тётушке.

- Ma tante, я хотел бы с вашего ведома и позволения показать мадемуазель Бахметьевой макет корабля, на котором плавал её отец.

Графиня чуть приподняла бровь. Быть может, в этом движении таились некоторое удивление и досада на слишком быстро проявившееся предпочтение племянника, но они тут же растаяли в приветливой улыбке:

- О, Алексис, это очень любезно с твоей стороны,- и добавила со смехом.- Но имей в виду, что через час мы уезжаем.

Они неторопливо шли по краю заполненного танцующими зала, а потом через гостиные, где по двое или небольшими группами прогуливались, стояли или сидели за карточными ломберными или уставленными фруктами и напитками столиками гости и беседовали друг с другом. Женни шла молча, и теперь, когда она думала, что на неё не смотрят, лицо её снова стало печальным и каким-то потухшим, и князь твёрдо решил в разговоре не касаться мрачных тем.

- К счастью, мадемуазель, - говорил Алексей,- война это не только кровь, жестокость и смерть. Она приносит иногда забавное и даже весёлое, которое отодвигают страх перед смертельной опасностью, как чем-то малозначащим, и поэтому такие истории без конца пересказывают на бастионах. Одному из таких эпизодов я сам был свидетель и отчасти участник и могу уверить в его достоверности. Было это в самый разгар кампании. На одном из бастионов южного сектора широко был известен командир батареи капитан Фёдор фон Драхенфельс. Краснолицый верзила и силач, рубака и любитель хорошо поесть и выпить. Обычно после дня, полного обстрелов и рукопашных стычек, он любил закусить на закате на открытом воздухе... Располагался под защитой бруствера, вместо стола - пустой бочонок из-под пороха. Ужин запивал красным вином, которое в большом количестве приобрёл его денщик в одном из последних действовавших магазинов в Севастополе. Сидит он как-то раз, пьёт вино, солнце зашло, как всегда в Севастополе прямо в море, небо утратило свои синие и даже багряные, закатные краски, уже сильно смерклось, почти темно, и видит что по проходу вдоль бруствера нетвёрдой походкой приближается какая-то фигура.

- Проклятые траншеи,- говорит фигура по-французски, но с сильным акцентом. - Всё перерыто, я кажется заблудился.

Фигура подходит вплотную, и Драхенфельсу становиться видно, что подошедший немного странно одет (впрочем через несколько месяцев после начала осады все защитники были уже несколько странно одеты) и сильно пьян. И тут бравому капитану, который сам уже изрядно нагрузился, приходит в голову, что перед ним один из гвардейских офицеров, разжалованных, как он слыхал, за какую-то провинность и недавно присланных на соседний бастион. Так вот эти бывшие гвардейцы, чтобы отличаться от остальных, разговаривали решительно только по-французски.

Садитесь, господин офицер,- отвечает Драхенфельс по-французски же.- Отдохните. Подкрепитесь.

И они начинают пить красное вино уже вдвоём. И завязывается дружеский разговор. Сначала они принимаются ругать начальство в Париже и Лондоне (причём, оба охотно), за то, что те послали войска плохо подготовленными, не хватает даже питьевой воды. Затем разговор переходит на Германию, которая мудро воздержалась от участия в этой дурацкой войне. И тут оказывается, что для обоих Германия - место юношеской любви, что оба учились в Гетингене, совершали летние студенческие походы по прекрасному Рейну. Тут же, над бочонком из-под пороха поднято было немало тостов в память об утехах тех дней, и собеседники одно время даже вообще перешли на немецкий. Потом англичанин, - кем на самом деле был незнакомец,- который с пьяных глаз решил, что он попал в расположение союзников-французов и потому с самого начало заговорил хоть и на плохом, но французском, и которого Драхенфельс по-прежнему принимает за русского, решает, что пора идти восвояси. Оба они встают, обнимаются, целуются, называют друг друга братьями, и англичанин начинает карабкаться на бруствер.

- Что вы, что вы, господин офицер!- восклицает Драхенфельс, берёт его за руку и дружески подталкивает в сторону траншеи, ведущей на соседний бастион. И вот в этой траншее через какие-нибудь двадцать шагов его доброго собеседника арестовывает проходивший патруль как "вражеского лазутчика".

- Бог ты мой, - отозвалась Женни, и он внезапно услышал её смех.- Ну и что же дальше?

- Что дальше? Арестованного, как водится, тут же доставляют в блиндаж командира бастиона. Я как раз там был, проверяя, всё ли подготовлено к намечавшейся ночной вылазке. Допрашивать пленного было некогда, да и бессмысленно, пока он в таком состоянии. И только на следующий день выяснилось, что этот англичанин только-только прибыл в Крым на корабле с пополнением. Лишь день провёл на позиции, и, когда офицеры уже в сумерках отмечали прибытие, после первых тостов пошёл прогуляться. Местность на севастопольских холмах вся изрыта траншеями, окопами, воронками, и он сразу же потерял ориентировку и вышел на попивающего винцо на вечернем холодке Драхенфельса. Форма сидящего показалась англичанину немного необычной, и он решил, что попал в расположение французской воинской части, которая стояла рядом, и поэтому заговорил по-французски. Дальнейшее вы уже знаете. Но что самое интересное! Под вечер является ко мне Драхенфельс с рапортом. Он заявляет, что совершил бесчестный поступок - направил доверившегося ему человека, друга, прямо в лапы патруля. Просит в виде исключения отпустить пленного англичанина к своим. Берёт всю вину на себя, готов понести любое наказание, вплоть до разжалования в рядовые.

Рассказывая, князь раз за разом обращал лицо к собеседнице, незаметно разглядывая её. Она шла рядом, держа в одной руке веер, а второй слегка оттягивая и приподнимая подол своего свободно ниспадающего платья роброн, чтобы его короткий закруглённый шлейф не мешал ступать. Несмотря на небольшой рост, она была на диво хорошо сложена, тёмная головка с тщательно расчёсанным посредине пробором и огромные глаза, коричневые с тёмно-зелёным отливом или, как это называли, травичные. Сейчас они снова погрустнели.

- И вот для того, чтобы эти два человека встретились и поняли друг друга, нужна ли была такая бойня?- сказала она, и в глазах её блеснули слёзы.- Сколько судеб переломано. Ведь после того пожара в Северной бухте папа и слёг. Его привезли из самого Крыма на телеге в наше имение в Тульской, и дальше два года до самой смерти он уже не вставал. Вы знаете, я думаю: какая чуждая вещь эта война. Как тяжело отдавать ей близких, дорогих людей. Нужна ли она нам?

Князь Алексей почувствовал, как тёплая волна поднялась у него в груди - подумать только какое совпадение. И он заговорил о том, о чём ещё ни с кем не разговаривал до конца откровенно.

- На таком почётном месте, какое она имела до сих пор в нашей жизни, не нужна. Скажу вам откровенно, сударыня, я сам хочу выбраться на иную дорогу. Оставить весь этот военизированный двор, уехать в деревню, заняться хозяйством, строительством, построить школу ...

- Я люблю деревню,- князь скосил глаза: лицо её сияло какой-то безмятежной, детской радостью, - поля, леса, воду, рассветы, закаты, размеренную трудовую жизнь в усадьбе, какую завёл отец. Теперь это кажется таким далёким и почти невозвратимым. Но моя няня говорит...- продолжила она простодушно и осеклась: что за детский лепет, как это может быть няня у 23-летней барышни.

- Продолжайте, продолжайте,- со смехом сказал князь.- У меня тоже есть нянюшка, Анна Степановна, и я до сих пор называю её "своей".

Женни одарила его благодарной улыбкой.

- Когда-то папа прикрепил её ко мне неотступно, как к девочке хворой. Как я была счастлива, что любимая няня стала полностью моя. Она и сейчас живёт с нами. Она уже старенькая, и теперь уже я при ней состою неотступно и никогда её не покину. Так вот, она, обдумав вопрос, обычно говорит: "Мы это дело перетрём, непременно перетрём. Господь не оставит нас в тяжёлую минуту". Так получилось: у других девочек на первом месте мама, а у меня няня и, самый главный, папа. Я и внешне на него похожа ...

Князь слушал её, и мир и покой опускались на его душу. В своей жизни он отнюдь не сторонился женщин. Но отношения с ними настолько застилалось модным в его молодости романтическим вихрем, что он и не стремился их по-настоящему разглядеть. Да, с ними был полёт на переливающихся радугой крыльях жар-птицы, но полёт в никуда, который постепенно терял силу и заканчивался болезненным и бессмысленным падением. Природа-сфинкс раз за разом предлагала ему загадку, и он лишь постепенно стал понимать, что раз за разом давал на неё поверхностный, бьющий в глаза, ошибочный ответ, и поэтому не получал прохода дальше.

Но эта девочка была ясный, скромно светящийся кристалл, совершенно не имеющий, и не допускающий радужной обманки. А Алексей уже научился различать такие вещи. Она несла в себе гораздо более важное назначение женщины, чем быть партнёром мужчины по любовному приключению или, - как добивались невесть откуда появившиеся суфражистки - стать его соперником по занятию должностей и освоению профессий. Но даже не это самое важное. Он смотрел на неё, и с каждой минутой в нём росла уверенность, что с этой девочкой всё будет - и дом, и семья, и заботливая мать, и преданная жена. Он чувствовал, что, быть может, стоит на пороге самой большой удачи своей жизни. Нет, не большой любви - это не то, да и мало в ней человеческого, в "большой любви", - а на пороге пробуждения гораздо более глубоких чувств, тех, что лишь одни способны вывести на правильный, человеческий путь на этой земле.

"Женщины всё же поразительные существа,- думал он, возвращаясь на бричке домой. - Любящие женщины",- поправил он сам себя. И стал ездить в дом к Пашковым, где родная тётушка приютила Женни Бахметьеву, давно потерявшую мать и оставшуюся теперь, после смерти отца, сиротой. Хотя князь Алексей был очень занят, ликвидируя свои дела в министерстве и подготавливая намеченную бурную хозяйственную деятельность в деревне, он всё же ухитрялся выкраивать немало времени. Ноги сами несли его к Пашковым, и буквально через месяц вопрос был решён.

После венчания в Петербурге Алексей повёз молодую жену к себе, в родовое имение Выбити. Ехали на поезде всю ночь и вскоре после Новгорода, уже на рассвете, сошли на ближайшей к цели железнодорожной станции. Там их ждала подстава - щегольская карета с модными плоскими рессорами, фамильным гербом и запряженной цугом, с набором и бубенцами, лучшей в имении четвёркой лошадей, в гривы которых по случаю знаменательного события были вплетены цветные ленты. После десяти вёрст довольно сносной, недавно по приказанию князя специально подсыпанной щебнем дороги экипаж свернул на широкую берёзовую аллею и остановился у ступеней центральной колоннады дедовского дворца. Со ступеней и с террасы между колоннами кричали приветствия и поднимали букеты, съехавшиеся для поздравлений родственники и свойственники, в большом числе живущие в дворянских гнёздах окрестных Новгородской, Псковской и Петербургской губерний, и даже приехавшие с юга, из Черноземья. Дверца открылась, гайдук отбросил подножку, князь быстро сошёл по ступеням и подал руку Женни. Когда её нога коснулась земли имения, капельдинер, Тихон Абрамыч, ещё служивший старому князю, взмахнул рукой, и невидимый за колонами оркестр заиграл свадебный марш Мендельсона.

Последовали поздравления, пожелания, представительства, знакомства. Князь знал очень многих, а там, где его знаний не хватало, их дополняла тётка, младшая сестра его матери, близкая ему по возрасту и бывшая его близким другом почти всю молодость, пока он не поступил в армию. Женни, несмотря на усталость, сохраняла оживлённость, и в глазах все время светилось доброжелательность и участие, так поразившие Алексея ещё с их знакомства. Потом они подошли к краю террасы, под которой собралась дворня. Лица многих в этой толпе Алексей знал с детства, а некоторые были его помощниками и верными слугами всю жизнь.

- Вот ваша барыня,- сказал князь,- Евгения Ивановна...

Оркестр уже играл в зале мазурку, вырывающуюся через окна, распахнутые в жаркий летний полдень.

Лишь через несколько дней, когда последние гости, как следует погуляв на свадьбе, на каретах и бричках отправились восвояси, князь смог осуществить задуманную ещё в Петербурге прогулку.

Был солнечный, но не жаркий, а, скорее, ветреный день. Женни вышла на террасу, у которой их ждали лошади, в летнем сиреневом полупальто-ватерпруфе, одетым на белую атласную амазонку, вышитую редко разбросанными синими и алыми цветами; в шляпке с низкой тульей, обёрнутой полоской кружев, завязанных бантом, с небольшими полями и кожаной лентой, охватывающей тугой узел волос сзади. Князь, взяв в руку маленькую, почти детскую ножку жены, обутую в белый сапожок на высоком каблуке, чтобы вдеть её в стремя, испытал потрясение. Стараясь совладать с собой, он аккуратно подсадил Женни в седло.

Он хотел показать ей свои любимые места, да и вообще в общих чертах поместье, во владение которым она теперь вступила вместе с ним. Они проехали сквозь тенистую рощу к обрыву, за которым открылась луговая пойма с узенькой лентой речки, замыкающаяся в дальнем конце силуэтом церкви, обозначавшей расположение почти не видной за обрамлявшем пойму кустарником деревни. По лугам медленно ползли тени редких облаков, ветер свистел в ветвях деревьев опушки, на которой стояли всадники. Князь, указывая рукой в перчатке, объяснял и, достав из небольшой перемётной сумы подзорную трубу, дал жене посмотреть интересные детали. Беря трубу в руки, она задержалась взглядом на потёртостях её кожаной оболочки, на изношенности латунного маховичка и подняла на Алексея глаза. "Да,- сказал он.- Она была со мной в Севастополе". Женни на миг прижала трубу к груди: это была частичка самых дорогих для неё существ - отца и мужа.

Лошади взяли по тропе вправо, роща закончилась, и князь увлёк жену за собой по просёлку, пролёгшему между возделанными полями. И слева, и справа тучнели овсы, наливалась колосом озимая рожь, густо разрастался пробуемый к освоению в промышленных масштабах в имении картофель, зелёной стеной вставал излюбленное детище князя - лён, принесший, впрочем, и ещё продолжавший приносить немало проблем. За полями потянулись живописные перелески, на опушках которых, князь знал, весной, ещё по талому снегу состязались за самок, токовали, тетерева. Тропа привела их к знаменитому, выходившему одним краем в имение, болоту Лебединый мох, полному живности, ягод и цветов. Болото постепенно перешло в большое глубокое озеро - одно из самых богатых охотничьих и рыбных угодий имения. Всадники постояли у его каменной кромки, созданной когда-то, как и вся местность вокруг, проползавшим здесь миллионы лет назад ледником, послушали лёгкий плёск волн и шелест заполнившего мелкие заводи камыша. По обширному открытому пространству ветер гнал частую тёмную рябь. Под покровом вод нагуливалась рыба, утки с выводками деловито сновали в осоке, выращивая молодняк к осеннему отлёту на юг.

От озера князь ещё раз повернул коня вправо. Местность постепенно повышалась, ель сменялась берёзой, лес светлел и наконец расступился на вершине холма пышной цветущей поляной, поросшей, как говорили редко забредавшие в такую даль крестьяне, шелковистой "райской травкой".

Супруги расположились на снятых с лошадей сёдлах, на траве была постелена ковровая голубая попона. Алексей организовал импровизированный завтрак: белое мясо, мочёные яблоки, вода из ключа на краю поляны и немного очень хорошего коньяка из его фляжки: четверть чарки княгине, полную - себе. Они чокнулись.

- Жизнь так прекрасна,- сказала Женни.- Но и ужасна... Из-за потери самых близких людей, которую нельзя ни устранить, ни предотвратить. Из-за, если подумать, полной незащищённости, из-за бессилия ...- она подняла на мужа полные слёз глаза, впервые в нём ища защиты и примера, которые привыкла получать от отца.

Алексей рывком пересел к жене, прислонился плечом к плечу.

- Сударыня, не печальтесь так. Конечно, смерть страшна, но человек не беспомощен. Он успевает её упредить, если действует, и действует отважно. Если бы он был беспомощен, нас бы с вами не было. И не было всего того, что мы только что видели. Конечно, зла много и оно беспощадно. Но добро, жизнь, постепенно его теснят. Теперь наша очередь действовать. Сделаем всё, что сможем. А можно многое, если правильно приняться за дело...

Он нежно и сильно привлёк жену к себе, и впервые почувствовал, какая она мягкая и податливая:

- Я счастлив, что нашёл тебя, моя дорогая. Я хочу всего: дом - полную чашу, детей, достойное дело, и сделаю всё, что для этого нужно, всё, чтобы это место стало для тебя удобным и желанным.

Голова Женни лежала у него на плече, лицо было повёрнуто к нему, глаза обращены в глаза. Затем она медленно подняла свою почти детскую ладошку и погладила его по щеке, по подбородку. "Женни!"- голос князя рокотал. "Мне давно хотелось это сделать, - сказала она.- С первого же дня",- и уткнулась лицом ему в грудь.

Женни впервые отдалась мужу в тот день. Вообще впервые отдалась мужчине. Когда она лежала навзничь на "райской травке", вся синь сияющих небес вливалась в её широко распахнутые глаза, солнце и большие белые облака водили для неё свой хоровод. Тело её, унаследованное от Евы и от тысяч и тысяч последующих "Ев", отлично знало, что надо делать. В ней бог неба Уран сливался с Геей, богиней-землёю, жизнь сливалась с мирозданьем. Она ничего не боялась и ни о чём не жалела, и ничто не могло её остановить. Они были счастливы в тот день с Алексеем особо.

На обратном пути Женни всё время опиралась на его руку. Лошади их шли рядом, неспешным шагом, направляемые искусной и твёрдой рукой. В тот день был зачат их первенец.

Старая Русса, 2009 год

Copyright (c) "Русский переплет"