Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум --> Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Рассказы
25 марта 2024 года

Валерий Осинский

В действительности дело было так!

Миронов заглянул в магазин женской одежды, чтобы присмотреть подарок супруге на их очередную годовщину свадьбы. Заглянул прицениться, пока рабочий день ни закончился и людей в магазине мало. Павел Андреевич еще не решил, что именно купит. Да и денег то у него не было. Он перебрал кое-что из верхней одежды. Посмотрел вещи на полках. Долго всматривался в ценники, вертел их так и эдак, словно от того, что он недоверчиво разглядывал цифры на бирках, эти цифры уменьшились бы. Затем заплатил на кассе за крем для обуви, еще раз обежал безнадежным взглядом залы магазина и ушёл.

А через полторы недели к нему в «мастерскую», то есть на квартиру матери, где Миронов был прописан, явились четверо.

Павел Андреевич ждал заказчика с деньгами за картину – именно на эти деньги он рассчитывал купить подарок жене – поэтому, не спросив, впустил посторонних.

Уточнив его имя – говорил щупловатый белобрысый коротышка с папочкой; он же предъявил удостоверение – четверо ввалились в прихожую и, не разуваясь, в комнаты.

Пока белобрысый завершал формальности, – имя, возраст, прописка, постоянное место жительство, место работы – трое с любопытством разглядывали картины, расставленные по углам и развешенные на стенах. (У Миронова даже мелькнула надежда, не привел ли покупатель своих друзей что-нибудь выбрать, но – нет!) В основном это были полотна на военную тему. Судя по форме солдат и одежде гражданских – картины об афганской войне прошлого века.

– Это вы нарисовали? – спросил поджарый крепыш, рассматривая горный пейзаж.

Миронов пожал плечами, мол, он «нарисовал». А кому же еще!

– Прям Верещагин. Одни отрубленные головы и гробы, – с кривой ухмылкой сказал самый «старый» из всех, на вид лет сорока с ёжиком седеющих волос и в кожаном пальто. Заложив руки за спину, он изучал картину, где солдаты грузили на борт самолёта цинковые ящики. Затем вытянул шею и, прищурившись, разглядывал мёртвые головы, нанизанные на шесты. Картины были натуралистичные и от того страшные. Обежав взглядом экспозицию, «старый», наконец, скептически покривил губы и недовольно помял ладони.

– Вы что же – воевали? – спросил поджарый крепыш.

– Да. Из института забрали. После первого курса.

Голос у Миронова был густой.

– Какие-то они у вас не патриотичные, картины ваши! А? – осклабился «старый».

После его слов белобрысый окинул быстрым взгляд полотна, и его унылое лицо оживилось, будто он нашёл, что искал. Казалось, именно «непатриотичность» картин приободрила его. Его розовая кожа под белыми волосами и бесцветные ресницы показались Миронову особенно неприятными, как у крысы-альбиноса.

Между тем белобрысый спросил, заходил ли Миронов в отдел женской одежды в такой-то день в такое-то время. Миронов не сразу сообразил, о чём речь. Павел Андреевич с неудовольствием думал о сравнении его с Верещагиным. Уже не первом таком сравнении. Сначала от коллег по цеху. Теперь вот от … черт знает от кого. Для художника нет хуже сравнения с кем-то. То есть, нет хуже, когда художнику отказывают в самобытности. И главное, Миронов знал, что все те, кто сравнивали, правы! Он не художник, а лишь способный имитатор. Самоучка без специального образования.

И всё равно обидно услышать от случайных людей нелестный отзыв.

Миронов вспомнил и подтвердил, лишь когда белобрысый повторил вопрос. Павел Андреевич решил, что в магазине что-то стряслось. Он готов был помочь – рассказать, что знает. Но когда белобрысый предложил ему проехать с ними, Миронов опешил.

– С какой стати! Мы разве не можем поговорить здесь? – удивился он.

– Послушайте, мы ведь с вами разговариваем по-хорошему! Хватит дурочку то включать! – теряя терпение, вмешался четвертый, приземистый и плотный. – Сейчас пригласим понятых. Найдем наркоту, и загремишь ты, дядя, на полную катушку! Так что говорите, как дело было. Отделаетесь условным сроком. И рисуйте свои картинки дальше.

– Да в чём дело то? – густые седеющие брови Миронова удивленно взметнулись.

Большой и сутуловатый, в дубленой гуцульской жилетке, которую ему некогда из Карпат привезла супруга, он растерянный стоял посреди комнаты. Редкие, с проседью волосы Миронова были зачёсаны на косой пробор, а на макушке торчал хохолок, отчего Павел Андреевич напоминал долговязую птицу-секретарь.

Миронов перетрухнул. Перескакивание грубияна с «вы» на «ты» и обратно обескуражило его. Он уже вообразил черти что. Чуть ли не то, что к нему вломились грабители. (Если б в доме было что брать!) «Братки»! Вона – все как на подбор, в черных куртках, с неприметными лицами!

– Не нервничайте! – снисходительно осклабился белобрысый и с укором покосился на коллегу грубияна. – Вы подтверждаете, что были в магазине в названое время?

Миронов, растерянный, кивнул.

– Ну вот, видите! Почти признались!

Вслед за тем белобрысый рассказал, что камеры видеонаблюдения в отделе женской одежды, куда заходил Миронов, зафиксировали, как он подменил четыре ценника на товарах на провокационные тексты, порочащие нашу армию.

– А это уголовно наказуемое деяние! – добавил белобрысый.

Миронов слушал с кривой ухмылкой и не верил своим ушам. Он решил, что это какой-то глупый розыгрыш, сейчас в комнату войдёт кто-то из друзей, и все рассмеются.

Он забормотал оправдания, но белобрысый перебил его:

– То есть вы утверждаете, что никаких надписей не видели и ничего не меняли?

Тут Миронов припомнил, как на обороте ценника одного или двух пальто он заметил написанный мелким шрифтом и от руки текст, мешавший рассмотреть цену. Павел Андреевич решил, что это пояснение – без очков он не мог разобрать написанное, – не стал читать и отправился в другой отдел. Об этом он сказал белобрысому.

– А что же вы не сообщили о надписях охраннику или менеджеру? Несостыковочка получается! – вежливо осклабился белобрысый.

– Так что говорить то? Я же без очков был. А там мелко написано. Не видно. Пусть сами разбираются, кто у них что пишет!

– Вот и разобрались! Гражданка заметила и проявила сознательность! В отличие от вас! К тому же картины у вас всякие! – укоризненно покивал белобрысый и осмотрелся.

– А что картины? – ощетинился Миронов. – Ваш коллега верно сказал – картины под Верещагина. А Верещагин – это классик. Так их легче продать.

– Ну вот видите! Говорите, что воевали, а сами черти что рисуете, в то время как страна всё отдаёт победе! – вздохнул белобрысый. И от его интонации Миронов почувствовал смутную вину, хотя виноватым себя не считал. – Ваши показания нужно записать. Не здесь же это делать! Согласитесь, Павел Андреевич, – заключил белобрысый.

Миронов утвердительно кивнул. Он решил, что это недоразумение. Времени, конечно, жаль, но ехать придётся. Павел Андреевич с досадой посмотрел на ручные часы: скоро должна вернуться Настя, и нужно поторапливаться, чтобы быть дома ко времени.

Миронов позвонил заказчику и передоговорился на «попозже».

Жене и матери он расскажет всё, когда вернётся.

Впрочем, матери – не стоит. Она считала, что мужчина должен зарабатывать, и была категорически против его «художеств». Из-за этого она почти не разговаривала с сыном и практически круглый год жила в деревне. В их маленьком «фамильном» домике. От стыда подальше. Только чтобы не видеть мазню, развешенную по стенам квартиры, и не разговаривать с соседями по подъезду о совсем свихнувшемся сыне.

Миронов был согласен с матерью, что мужчина должен зарабатывать. Но после того, как закрыли проектное бюро, где он трудился, найти работу в небольшом областном городке в его пятьдесят с небольшим было не просто. Охранником и вахтёром не брали – блатные места давно заняты, и такие, как он, с образованием, держались за них зубами. На рынках и в сетевых магазинах заправляли приезжие.

Миронов пробовал было открыть своё проектное бюро – окрест кучно строились зажиточные москвичи, – но для своего дела нужны деньги, а взять негде.

Жена все понимала, но от этого в семье денег не прибавлялось. Настя горбатила на трёх работах, чтобы доучить младшую дочь в колледже. От хронической нужды она постарела и от былой красоты супруги осталась лишь высокая грудь и густые волосы.

И выхода не было! Никакого! Хоть в петлю!

Тогда-то Миронов вспомнил о своём увлечении живописью в молодости. Когда-то он даже хотел поступать в училище живописи, ваяния и зодчества в Москве. Мать отговорила. Убедила получить профессию инженера. А там делай что хочешь!

Миронов закончил политех и «рисовал» для себя. Как он сам называл – «лубки». Он давно понял, что художник из него не получится. Но друзьям и знакомым его мазня нравилась, и он щедро раздаривал им свои поделки. Когда же «подпёрло», Миронов выбрал три самые удачные, как ему казалось, свои работы, взял у приятеля взаймы деньги на дорогу и повёз картины в Москву на вернисаж на Крымской набережной.

Если бы Миронов знал, сколько таких же, как он, бедолаг, толкаются в очереди, чтобы «одарить» мир своими шедеврами и получить за это хоть какую копейку, он бы остался дома. Но ему повезло, как везёт одному на миллион: Миронова не прогнали с пустовавшего в тот день места под навесом, и какой-то «лох», гулявший по набережной, купил его яркую и броскую мазню, едва Миронов распаковал картины. Больше Миронов в тот день ничего не продал. Вырученных денег едва хватило, чтобы вернуть долг за проезд и прикупить продукты. Но Павел Андреевич был горд собой: всю дорогу назад, в электричке и в автобусе, он мысленно поглаживал в бумажнике купюры за картину – свой первый гонорар! – и представлял, как отдаст своей любимой Насте деньги.

Позже его московский приятель, художник, за бутылочкой растолковал Миронову, как устроен «художественный» бизнес в столице, о подводных камнях этого рынка!

Миронов присмотрелся к тому, что предлагают его соратники по ремеслу, новому для него, и прикинул, что в нашем вечно политизированном обществе с его оппозицией всему, конъюнктура пользуется спросом, а новое – это всегда хорошо забытое старое. Страна воевала из десятилетия в десятилетие. Поэтому Миронов решил попробовать заполнить нишу, некогда занятую великими. Пусть не мастеровито, как это делали они, зато на злобу дня. Он чуть сгустил и перенёс на полотно свой личный боевой опыт, и получилось жутко. Как раз то, что, во мнении Миронова, нужно обывателю. И угадал!

Следуя советам приятеля и, чтобы не тратиться на переезды, Миронов стал предлагать свои картины везде, где можно: Ярмарка мастеров, Авито, Gallerix, в разных сообществах Вконтакте. Получалось по-разному. Как-то в «Картинах по дружеским ценам» ему за месяц удалось продать с десяток работ, чем Миронов очень гордился. Иной раз он ничего не продавал. И подобные «качели» «когда густо, а когда пусто» нервировали Миронова: как большинство людей его поколения, он привык к стабильной зарплате. Но постепенно его дела налаживались. Мать помалкивала. Профессионалы обвиняли его в дилетантизме. А Миронов не спорил: он не считал себя художником! Ему просто нужно было выживать! В городе, где другой работы для него не было!

И вот теперь эта идиотская история!

Миронова повезли в управление. Павел Андреевич, чтивший закон и нарушивший раз лишь правило уличного движения, не разбирал, куда именно повезли – в прокуратуру, следственный комитет, милицию, федеральную службу безопасности или еще куда. Его усадили во внедорожник и доставили в большой старинный особняк.

Белобрысый беседовал с Мироновым часа два. В комнате на втором этаже. За окном ветер беззвучно шевелил первые жёлтые листья клёнов вдоль дороги.

Фамилия белобрысого оказалась Вадимов. Даниил Алексеевич. Следователь.

Вадимов говорил, поглядывая то на простую шариковую ручку, которую продольно вертел в пальцах, то уставившись в грудь Миронова, так что Павел Андреевич украдкой глянул, не заляпал ли он свитер и рубашку, когда наспех перекусывал йогуртом перед приходом заказчика. Лишь изредка Вадимов бросал быстрый взгляд в глаза собеседника, словно проверял, внимательно ли тот слушает его. Миронов слушал внимательно. Он готовно кивал и поддакивал, лишь бы его побыстрей отпустили.

Но в рассеянности подозреваемого Вадимову мерещилось притворство и интеллигентское высокомерие к следственной работе.

Ничего! Сколько таких он заставил себя уважать!

В разговоре Вадимов не столько расспрашивал о том, зачем Миронов пришёл в магазин или действительно ли он хотел присмотреть что-то для жены и всё такое, сколько нудил, что такие, как Миронов (ну, пусть даже не Миронов), своими необдуманными (или, наоборот, обдуманными) поступками вредят обществу. И вместо того, чтобы вносить вклад в общую победу, совершают противоправные действия.

Прислушавшись, Миронов с возмущением понял, что следователь говорит о нём.

– А свою страну нужно любить! – вкрадчиво выводил Вадимов.

– Ну, я вообще-то воевал за эту страну! – потеряв терпение, с вызовом и усталостью в голосе ответил Миронов и сердито, исподлобья, зыркнул на следователя – какой-то тридцатилетний сопляк читал ему проповеди!

– Это еще ничего не значит! Самые отъявленные бывают как раз из отвоевавших! Отсидится такой при кухне и при штабе, а потом отрубленные головы рисует, – не отводя от Миронова немигающего взгляда, сказал Вадимов.

Миронов покраснел. Белобрысый, очевидно, знал своё дело и умел вывести из равновесия подопечных. Павел Андреевич понимал это, но не сдержался.

– Допустим, на кухне или при штабе я свой долг родине отдал. Да и лет мне уже много, чтобы снова в окопы лезть. Поэтому жених моей младшей дочери вместо меня сейчас там добровольцем. А вот ты здесь, что делаешь, моль белая, когда ребята там гибнут? – вдруг с неожиданной для себя злостью проговорил Миронов.

Глаза белобрысого мстительно вспыхнули, но тут же в них заплясали торжествующие искорки. Раскрылся-таки! Он, Вадимов, все же оказался прав! Перед ним если не враг государства – пока! – то его личный враг. Враг системы, интересы которой Вадимов защищал. Теперь главное: додавить эту интеллигентскую гниду.

– Я выполняю работу, которую мне доверило государство. Защищаю страну от скрытых врагов и предателей, как ты! – враждебно отчеканил белобрысый, и Миронов струхнул. Его запал иссяк, и неожиданно для себя Павел Андреевич промямлил:

– Извините!

Он потом много раз корил себя за минутную слабость. За то, что растерялся и лебезил. За то, что подписал какие-то бумажки, которые ему подвинул следователь. Подписал только для того, чтобы показать лояльность и загладить свою грубость.

Лишь в переполненной камере, среди равнодушно уставившихся на него людей за столом и на двухъярусных койках, Миронов осознал, что произошла катастрофа. Но он всё еще не верил, что это стряслось с ним. Еще утром дома он праздно размышлял о пустяках, которые теперь не имели значения, а сейчас, растерянный, стоял посреди людной комнаты с зарешеченным окном. Он подумал о Насте, которая сходит с ума от неизвестности, и едва не зарыдал. Миронов узнал о себе, что он не герой. Он уже не раз пожалел, что дерзил следователю. Если бы он признался, может, его бы отпустили домой, а потом бы разобрались. Он не заплакал в камере при людях лишь потому, что какой-то мужчина, как потом выяснилось, смотрящий за хатой, как выражались на местном языке, отвлёк его и показал Павлу Андреевичу свободную койку.

Позже, пообвыкнув, Миронов пробовал отнестись к случившемуся философски. Опричнина, тридцать седьмой год, маленький человек, все несправедливости, которые из века в век творились на Руси и о чем он и люди его круга на досуге праздно рассуждали как бы между прочим, не особо задумываясь над чужой бедой, – всё то, что веками происходило с другими, произошло с ним. Произошло потому, что он не лучше тех несчастных, по ошибке или за дело попавших сюда. Он даже подумал о Боге. О том, что наказание приходит за неправедные поступки, какие вольно или невольно совершает человек, и ему воздалось за его грехи. Но как не старался, ничего в своей обыкновенной жизни гадкого, за что его нужно было бы примерно наказать, Миронов не припомнил. Как ни уговаривал себя Павел Андреевич, что случившееся с ним имеет какой-то высший смысл, смириться с этим не мог. Это была его жизнь! И ничего преступного он не делал! Если бы он переходил улицу и его сбила машина, он бы объяснил это судьбой. Но сейчас всё существо Миронова бунтовало от обиды. Всю жизнь он послушно исполнял, что ему скажут. Теперь же он ненавидел систему в лице белобрысого ничтожества, которое растоптало его жизнь. Миронову теперь дела не было до идеи великого государства, мессианства страны или политической воли лидера, о чём он любил до хрипоты умненько поспорить в узком кругу. Ему было наплевать на великие идеи, если это за его счёт, если он пыль, которую походя отряхнули и не заметили. Но самое обидное, что кто-то совершил подлость и молчал, когда наказывали невиновного!

Миронову предъявили «обвинение». Показали запись на видео, где якобы он – Миронов не узнал себя со стороны! – долго перебирает одежду, загородившись от камеры спиной. Ему дали повидаться с женой, которая принесла необходимые вещи и со слезами спрашивала, «зачем ты это сделал, Паша»? Настя рассказала, что его мать ругалась и говорила, что ничего другого от Павла не ждала! И слова матери ранили Миронова.

Он рос без отца. Мать, жесткая и волевая женщина, сделала для него больше, чем кто-либо в его жизни, и, как он считал, воспитала его правильно. Поэтому он расстроился, что мать не верит ему. И значит, многие теперь думали, как думала она, что он виноват.

В камере СИЗО вместе с Мироновым сидели двадцать человек. Обитатели камеры по-разному отнеслись к нему. Крестины не устраивали, сразу определив в «терпилы». Кто-то из бывалых решил, что «дядя родину не любит», и первые недели на него пробовали давить. Не разрешали ему есть в перерывах между завтраком, обедом и ужином – ни на кого больше эти правила не распространялись. Запрещали пользоваться холодильником, а еду велели хранить под кроватью «старшего». Каждый день заставляли перестирывать одежду, мол, от него плохо пахнет. Миронов, раздавленный свалившимися на него обстоятельствами, считал, что таковы порядки для всех новеньких.

Когда в камеру перевели такого же, как Миронов, ветерана Афганистана – тот дожидался суда за убийство по пьянке, – он объяснил всем, и новенького оставили в покое, а еще подсказали: здесь «никто не виноват», но это надо доказать. Докажет лишь хороший адвокат. Потому как если дело завели, то доведут до суда, потому что «следаки» не любят признавать свои ошибки – это брак в работе. Так что за что-нибудь, да посадят.

Впрочем, может быть, пронесло бы и до суда дело не дошло. Промурыжили б и отпустили. Мало ли, кто чем недоволен! Но случай с Мироновым оказался особым!

С началом войны умники побряхивали на власть, и чтобы обуздать ретивых, по новой уголовной статье штрафовали всех бездельников, кто вякнет первый раз. А не мешало бы припугнуть! Хорошо припугнуть! Тут то бдительная пенсионерка как нельзя кстати заметила необычный ценник с длинным наименованием товара. Прочитанное возмутило пенсионерку, и она доложила о мерзости охраннику и кассиру магазина. Те отмахнулись: иди, мол, мать, не мешай! Пенсионерка отправилась к участковому. Тот возиться с ерундой не стал, услал бабку в «инстанцию». В «инстанции» бдительную гражданку похвалили. Проверить заявление поручили Игнатову. (Тому, кого Миронов назвал про себя «старым».) Тот изучил записи камер наблюдения в магазине. Проверил по банковским картам покупателей в тот день. Когда же через специальные сайты выяснили, кто Миронов, и увидели его картины, художник стал главным подозреваемым.

Но для Игнатова вина Миронова не была очевидной. Достоверно разобрать, менял ли ценники подозреваемый или нет, было невозможно – он стоял к камере спиной и на следствии запросто мог отпереться. К тому же стандартный размер бумажного ценника в магазине – семьдесят два на сорок два миллиметра – примерно на таких листках написали несколько антивоенных высказываний, разобрать было трудно: шрифт мелкий и не бросался в глаза. Заявление же «свидетельницы» прямого отношения к художнику не имело. Но потому, как записи с видеокамер за предыдущие дни не сохранились, и художник со своими художествами оказался единственным удобным подозреваемым, Игнатов по опыту знал, если историю раздуют, то на следствие станут давить. Поэтому от дела отказался, заявив, что привык работать, а не выслуживаться.

Дело передали Вадимову. В управлении коллеги недолюбливали Даниила Алексеевича. Туповатый карьерист он работал грязно, по приказу начальства мог слепить статью из ничего. Поэтому большинство его дел в суде разваливалось. Но это не мешало руководству считать Вадимова «перспективным» сотрудником. Еще раз посмотрев на сайте картины Миронова, Вадимов решил художника «брать». Разбираться, какую войну он «рисует», не стали. Дело художника поставили на «особый контроль». Игнатов поехал с группой взглянуть на подозреваемого. Когда же выяснилось, что тот действительно воевал и награжден «Медалью за Отвагу», Миронову посочувствовали.

– Что ты привязался к мужику? У тебя против него ничего нет! Записи с камеры, показания свидетельницы – всё это туфта. Ты сам не веришь, что он это сделал! – сказал Игнатов Вадимову. Двое перекуривали на лестничной клетке у распахнутой форточки.

– Пусть посидит! Научиться людей уважать! – равнодушно ответил Вадимов. – Все они гоношистые, пока жизнью не наученные. Иначе все станут бошки на палках рисовать.

– Опять выговор схлопочешь! – ухмыльнулся Игнатов. – Мужика жаль. Сидит зря. Лучше бы помог ему выкарабкаться и настоящих придурков поискал.

– Сань, только не делай из меня монстра! Сам я, что ли, его прессую? Ты то чего от дела отказался? Чистеньким захотел быть? – досадуя, проговорил Вадимов. Его кожа под светлыми волосами на голове покраснела. – Молчишь? Все мы умные со стороны! А я не такой принципиальный, как ты. Мне сказали – я делаю!

Игнатов не смутился. Его черные глубоко посаженые глаза быстро ощупали коллегу. Взгляд стал колючим. Тонкие губы под крючковатым носом презрительно дрогнули.

– Ну так спусти на тормозах! Первый раз, что ли? – сказал он.

– Да как спусти? Сам Латышев приказал! Где я другого подозреваемого возьму?

Генерал Латышев возглавлял управление.

Игнатов глубоко затянулся и, задрав голову, выпустил дым вверх.

– Не хрен было высовываться! – сказал он.

Вадимов, обиженный, замял окурок в пустой консервной банке и ушёл.

Он сам уже думал, как бы закруглить бесперспективное дело! Но сложилось иначе!

На работе супруге Миронова кто-то посоветовали обратиться к правозащитнику. Её мужа знали, как смирного человека, и то, что с ним стряслось, во мнении людей на «госизмену» не тянуло. Срок же, который ему грозил – чудовищный, как за убийство человека! – многим казался фантастичным. Никто не верил, что Павла «упекут».

Но рассуждавшие здраво, советовали, пока не поздно, нанять хорошего адвоката. Хороший адвокат стоил денег. Денег не было. Настя надеялась, что разберутся и отпустят.

Она вернулась из магазина, где мыла полы. Вечером надо было идти в другое место. Затем еще в одно. Не раздеваясь, без сил, женщина села в прихожей на табурет и облокотилась о колени. В отражении зеркала она видела лишь верхнюю часть своей головы: седеющие локоны из-под косынки, поперечная морщина на лбу и усталые глаза.

В гостиной через открытые двери мать Насти переключала пультом телевизионные каналы. Из прихожей за высокой спинкой дивана виднелся седой пучок её волос на макушке. Мироновы жили вместе с матерью Насти: свою квартиру Галина Петровна отписала внучке, старшей дочери Мироновых, где та жила с семьей.

На экране кривлялся какой-то телевизионный шут в концертном пиджаке; по другому каналу сытые мужики по очереди жевали одну и ту же жвачку о войне; по следующему – прилюдно лаялись крикуны на телевизионном судилище. Всё было так, словно где-то там, далеко, не гибли люди и жизнь шла своим чередом, беспечно, как пять и десять лет назад. Настя вспомнила, как Паша ворчал, что за муру по «ящику» платят, чтобы отвлекать людей и те не задавали вопросы.

Теперь ему, наверное, припомнили и эти его неправильные мысли, решила она, и хватилась своих глупых страхов: «Боже! О чём ты! Не за это ведь»!

Настя вдруг осознала, что далёкая и чужая беда, которую они здесь, в глубине страны, не знали, имеет к ним с Пашей прямое отношение. И то, что с ними стряслось, не случайность, а плата за равнодушие. В этом была их главная вина. Настя заплакала от обиды и несправедливости. Так жили все! А ответили за всех они с Пашей. Сейчас Насте казалось, что с тех пор, как она окончила институт и вышла замуж, в их жизни не было ни одного спокойного дня, а лишь борьба с обстоятельствами. Она вдруг осознала, что беда уже стряслась! Никто им не поможет! Нужно что-то делать. Иначе будет поздно!

Настя созвонилась и на следующий день отправилась по адресу, который ей дали знакомые. Она подкрасила губы яркой помадой и перекинула поверх пальто цветастый шарфик – Паше он очень нравился.

Идти к уполномоченному по правам человека, как правильно называлась должность, она остерегалась. Она слышала о правозащитниках лишь по телевизору и считала, что те баламутят людей. А отправляясь жаловаться, Настя как бы признавала, что в их городе что-то не так, что она не согласна с порядком, по которому все живут.

Но она со всем согласна! Она хочет, чтобы все было как всегда! Дочки, внучка, мама, свекровь, дом, работа, в магазинах всё есть, и жить можно! Трудно – но можно! Все так живут! Лишь бы Пашу отпустили, и всё было бы как прежде! Не надо лучше! Поэтому надо сходить к правозащитнику, у него всё хорошенько узнать и действовать. Может он окажется полезным человеком, всё уладит и адвокат не понадобится!

На первом этаже старинного купеческого особнячка в небольшой комнате Миронову ждал пожилой дядечка с бородкой и с настороженным взглядом за толстыми стеклами очков. На мужчине был поношенный аккуратный костюм. На столах лежали толстые папки, так словно контору срочно эвакуировали, а сотрудники разбежались.

– Переезжаем! – пояснил дядечка и махнул рукой на стул, приглашая присесть.

Расселись через стол. Мужчина выслушал. Затем сообщил, что фонд занимался такими делами. Суды наказывали людей за пацифистские надписи и символы на одежде или на рюкзаке. За подписи на билбордах с изображением военных и на мусорных контейнерах. За надписи на автомобилях. Один «пацифист» даже заплатил штраф за то, что, проходя мимо, от нечего делать снимал на видео пикет другого «пацифиста» – суд решил, что оба готовили запись для размещения в интернете, и назначил наказание в тридцать тысяч рублей каждому. Это, конечно, перегибы! От неистребимой привычки чиновников выслуживаться и перестраховываться. Сейчас фонд занимается делами призывников. По решению суда фонд закрывают, – Настя разочарованно вздохнула – и на перерегистрацию уйдёт время. Но Мироновым помогут. Нужно написать заявление и указать обстоятельства дела и конкретные факты несоблюдения свобод и прав человека.

Услышав о «правах и свободах», Настя пожалела, что пришла сюда: станет только хуже. Но дядечка пообещал подыскать защитника, и Настя написала заявление.

– Что я тебе говорил! – с плохо скрываемым торжеством в голосе сказал Вадимов, подавая Игнатову отпечатанный лист бумаги. – Заявление в суд от Кожина. Жалуется на неправомерные действия! Мне генерал копию вручил. Мало им судебных разбирательств. Ещё хотят. Получат! – мстительно сказал Вадимов.

Игнатов подержал и вернул лист. Он уже читал о «деле Миронова» в интернете.

Правозащитника Кожина считали городским сумасшедшим: никто не воспринимал старика всерьёз. Когда-то борец с перегибами коммунистов, дедок остался на своей волне и бился с ветряными мельницами. Но дело Миронова, после вмешательства правозащитников, принимало иной оборот. Теперь это было не злоупотребление должностного лица, в котором нужно разобраться и наказать виновных, а противостояние системы и тех, кто этой системой недоволен – резонансное дело областного масштаба. Уже раздавались голоса в защиту Миронова. Но больше было тех, кто грубо ругал художника, обвинял в измене и во всех смертных грехах. Миронов неожиданно для всех и для себя превратился в символ борьбы кого-то с кем-то.

Тогда за Миронова взялись всерьёз. Нашли свидетелей «преступления». Его «единомышленников». Стали ковыряться в его прошлом. «Непатриотичные» картины Миронова, несомненно, подтверждали нелояльность художника – в его злом умысле теперь мало кто сомневался: из центрального аппарата уже звонили, интересовались.

Вадимов даже зауважал своего подопечного. Между ними в известном смысле установились доверительные отношения. В конце концов именно благодаря Миронову следователь стал знаменит. Начальство поощряло его усердие. История сулила звёздочки на погоны, повышение по службе. Оставалось передать дело в суд и дождаться приговора.

– Отпусти ты меня! – как-то на допросе взмолился Миронов. – Ты же нормальный парень. В одной школе с моей дочкой учился. На два класса старше. Она тебя помнит. Ты же знаешь, что я ничего не делал. А настоящие напакостили и посмеиваются в сторонке.

– Не могу, Павел Андреевич! – дружелюбно сказал Вадимов. – Даже, если бы захотел, теперь не могу! Вижу, что вы осознали! Раскаялись! Но признайтесь, ведь вы согласны с тем, что там написано! И таких, как вы много! Чуть, что вы тут, как тут! Морды кривите, морщитесь – всё вам не так! И ладно, если бы подсказали, как лучше! Так вместо этого, гадите подленько! Из-за угла! Хихикаете над теми, кто старается, а сами ничего полезного делать не хотите! Словно на другой планете живёте! А нету у нас, Павел Андреевич, другой страны! Нету! И идеального государства не бывает! Вы же с высшим образованием! Понимаете! Так что вы сядете! Чтобы таких, как вы не становилось больше! А то одну страну уже проболтали! Хватит! – убежденного заключил Вадимов.

Он откинулся на стуле и исподлобья посмотрел на Миронова. Художник подавлено молчал. Тогда Вадимов снисходительно добавил:

– Есть у нас такие, которые говорят, что надо помягче с людьми. А знаете, что с вами бы там сделали, если б вы хоть слово против вякнули? А мы церемонимся!

Вадимов облокотился о стол, поигрывая ручкой и моргая светлыми ресницами.

– Брат у меня там. Двоюродный. Ротой командует! – сказал он. – Вот вернётся он. Спросит, а какого хрена я вас отпустил, Павел Андреевич? Что я ему отвечу? Что я отвечу племяннику, который отца каждый день оттуда ждёт? Что я скажу, если он не вернётся?

Вадимов вздохнул и сделал движение головой, мол, так вот, а ты, как думал!

И Миронов смирился.

С обвинением не смирились только родные Миронова. Кожин «нашёл» защитника. Своего друга. Артура Ивановича Конюшевского. Когда-то тот практиковал в столице. Но с возрастом отошёл от дел, купил дом в провинции и брался только за резонансные случаи или защищал по просьбе хороших знакомых. Много адвокат не брал, но услуги его всё равно стоили дорого по местным меркам.

Мироновы наскребли денег сколько смогли: дочь с мужем продали старую машину. Младшая дочь – после колледжа она работала в банке – втайне от жениха отдала деньги, которые откладывала на свадьбу. Жених воевал, и она пока не говорила ему про отца. Домашние не осуждали её за это – ей еще жить. Настя наодалживала у знакомых. Но всё равно получилось мало – знакомые тоже были люди не богатые.

Тогда мать Миронова, Ирина Семёновна, продала их загородный домик. Из-за срочности – продала почти за бесценок. Плюс добавила свои «гробовые».

Забирая пакет с деньгами, Настя вдруг разрыдалась на груди у свекрови. Та, растроганная, приобняла невестку и неловко поглаживала её по плечу сухой ладонью, бормоча что-то ласковое. И вдруг расплакалась сама. Ей было обидно за сына, непутёвого, но честно человека, любившего семью и мать.

Конюшевский, немедля, взялся за дело. Его галстук-бабочка и благородная седина мелькали то в суде, то в комитете, то в местном Союзе ветеранов – там отмалчивались, выжидали. Защитник встречался со свидетелями, ходатайствовал о смягчении меры пресечения. Однако суд отказывался отпустить Миронова под домашний арест, считая, что художник скроется от следствия. Конюшевский снова и снова подавал ходатайства.

Как говорится, нет худа без добра. Картины Миронова пользовались спросом у тех, кто слышал его историю, и как одни – хотели поддержать «борца», или, как другие – покупали его картины из любопытства. Его работы начали приобретать заграницей, что помогло платить адвокату, а родным – вздохнуть свободней. Скандальная известность Миронова пугала семью. Ничего, кроме неприятностей, эта известность не сулила. Главное – замять историю уже не получалось. О деле Миронова писали «оппозиционные» издания. Международная правозащитная организация объявила Миронова узником совести, политическим заключенным, а какая-то телекомпания в Европе внесло его в список «ста вдохновляющих и влиятельных людей со всего мира» за текущий год.

Миронов же по-прежнему ни в чём не сознавался. На допросах угрюмо молчал или отвечал односложно. Интервью прессе не давал. Стал неуступчив. Часто не считал нужным бриться, и на его породистом лице проступала, как плесень, седая щетина.

За полгода в камере к художнику привыкли. Ему сочувствовали. Особенно после того, как графологическая экспертиза подтвердила, что почерк на бирках не его. Но это лишь усугубило вину. У подозреваемого, получалось, оказались сообщники: они написали «провокационный текст», а художник текст разместил.

После того как о деле написали СМИ, Конюшевский добился, чтобы Миронова перевели в двухместную камеру. Его сокамерником оказался богатый предприниматель, Рогов Олег Романович. Плечистый лысый человечек. В СИЗО Рогова запихнули конкуренты. Он шутил, что если дела в стране пойдут так дальше, то скоро здесь соберётся приличная компания и выходить в «зверинец» на воле не захочется.

Миронов же думал о своём. После разговора с женой о воздаянии за равнодушие и всё такое – ей что-то открылось однажды в прихожей после работы – эти мысли не выходили у Павла Андреевича из головы.

У Миронова был свой взгляд на войну. Он был уверен, что все конфликты на земле из-за денег, а расплачиваются за них простые люди. Политические же оправдания – это для тех, кто не привык думать, и если воюет за вознаграждение, значит сознательно участвует в опасном коммерческом предприятии.

В широком смысле, возможно, так и есть – воюют, чтобы поживиться! Это с одной стороны! А с другой – как быть, когда между двух жерновов попали невинные люди, вынужденные защищаться, чтобы не убили тех, кто дорог?

Миронов с дворового детства усвоил, что сначала лезут в драку за своих, а потом спрашивают, кто прав, а кто виноват! Поэтому, когда он оказался на афганской войне, его не интересовала правда. Обок воевали такие же, как он, пацаны, которые умерли бы за него так же, как он умер бы за них. По законам войны. Теперь же они все – он, его знакомые, знакомые знакомых – жили, будто ничего не происходит и где-то не убивают людей. Таких же, как они! Тех, кто родился, чтобы жить!

Век человека короток, и нет ничего ужаснее, чем убивать себе подобного! Но еще ужаснее позволить убить другого у тебя на глазах, если ты можешь спасти этого человека! Миронов не знал, убивал ли он людей на той войне – он выполнял боевую задачу и старался уцелеть. А если убивал, то возможно, произошедшее с ним – воздаяние за горе, которое он когда-то причинил другим. Но это было лучше, чем если бы убили его. Он не любил вспоминать те полтора года после учебки, которые должны были разделить его жизнь на «до» и «после». Хотя ничего героического в его жизни «после» не было: учёба, семья, работа, обстоятельства, из которых он выбирался вместе со страной.

За что же он цеплялся, если не мог вспомнить из жизни ничего, кроме суеты?

Павел Андреевич почти убедил себя в своей высокопарной ахинее и был готов смириться с судьбой, если бы не простое и обидное сознание – так живут все!

В какой-то момент он выдохся. Возня вокруг «его дела» перестала иметь для него значение! Ему было всё равно считают его виноватым или нет! Про себя Миронов знал, что виноват в том, что растратил свою жизнь на пустяки, и не попытался ничего изменить. Был он согласен и с Вадимовым, по своему правым, что болтуны, как он, считают себя солью народа, по сути, ничего для этого народа, не сделав.

– Сам по себе как человек ты, Павел Андреевич, никому не интересен. Ни тем, кто за тебя. Ни тем, кто против. Для всех ты – ни рыба, ни мясо! Вреда нет, но и пользы никакой! А государство должно себя защищать. Иначе это не государство. Им надо кого-то посадить, чтобы другим неповадно было, и они посадят. И безмозглое большинство будет орать: «Распни»! Теперь главное для тебя, чтобы поменьше дали. И не измазали! – сказал Рогов.

Они о многом беседовали с ним. Откровенно. Не остерегаясь «последствий».

«Всё равно сидим»! – ухмылялся сокамерник, заложив руки за голову на койке.

С точки зрения Павла Андреевича, Рогов говорил разумные вещи. «Давать волю языку во время войны вредно! – говорил он. – Ругать нас охотники найдутся и там. А здесь сомневаться нельзя»! Тем не менее «квасной патриотизм» – это зло, оно не даёт оценить силу врага. Рогов говорил, что для многих семей в глубинке военный контракт – возможность заработать, и платить солдатам – правильно. Но подвиг за деньги, это не подвиг, а хорошо выполненная работа. Истинный подвиг – бескорыстен! «Вот мой дед, после войны вернулся без ног и в награду поехал подыхать в Валаам»! Случалось, говорил он, и вовсе крамольные вещи: щадить чужих солдат за счёт своих – это преступление, и как бы те, кто затеял войну, с той и с другой стороны, не пожалели, когда с фронта вернутся тысячи мужиков, обученных воевать. Ибо испокон веку перемены у нас случались после войн: с Наполеоном – восстание декабристов; Крымская – крестьянская реформа; русско-японская – первая революция; Первая мировая – две подряд; Афган – страны не стало!

– Регулярные самоочищения! – ухмыльнулся Рогов. – Теперь начали с нас!

И чем дольше Павел Андреевич томился в неволе, тем больше считал себя виноватым! Даже за их разговоры. Значит, он здесь за дело! Не болтай! Не сомневайся! Вадимов прав: опытные сотрудники разглядели врага! Эта мысль примиряла Миронова с чувством несправедливости к нему и оправдывала тех, кто упёк его сюда.

Следом досужие разговоры стали раздражать Павла Андреевича. Как-то он не стерпел и гневно прервал Рогова. Тот внимательно посмотрел на Миронова и замолчал.

Павел Андреевич устыдился.

– Извини, Олег Романович! Похоже, сломали они меня! – угрюмо сказал художник.

Он сидел, понурившись и упершись руками о койку.

– Раз понимаешь это, значит, не доломали! – ответил Рогов и добавил: – Ты на весь свет не злись, Павел Андреевич! Иначе сожрёшь себя изнутри. Никто еще за злое счастлив не был. Одного из тех, кто меня сюда упёк, – Рогов назвал фамилию, – вчера закопали. Инфаркт. Наверху знают, как лучше. Просто так ничего не бывает! Всем воздастся. Если не виноват – выйдешь! Терпи.

Наступила весна. Миронов стал злым и раздражительным. Ему казалось, что все от него чего-то хотят: обвинение, защита, корреспонденты, общественники. И укрыться от них нельзя. Он же желал одного: чтобы, плохо или хорошо, это история закончилась.

В городе о происшествии болтали черти, что! Мол, террористы готовили взрывы, а их бородатый главарь рубил головы солдатам еще в СССР!

Одни верили. Другие нет. В целом – всем было всё равно. Своих забот хватало.

– Стыдно перед людьми, Настя! – как-то устало сказал Миронов жене.

Местный блоггер, в прошлом корреспондент местной газеты – газета закрылась – писавший под псевдонимом Семенов, и сделавший имя на криминальных расследованиях, хотел написать об этой истории. Но жена сказала: «Не суйся»!

Зимой, в самый разгар дела, он по случаю проезжал на машине мимо кладбища.

Посреди заснеженного поля на могилах ветер трепал флаги: трёхцветные; зелено-голубые с желтыми парашютом и самолётами и красной звездой; андреевские с черным крестом и якорем; с мертвой головой…

Огромное поле флагов!

Семенов остановил машину.

С пузиком и рыжеватой бородкой, никогда не служивший в армии, и считавший всех «вояк» «армейскими сапогами», Семенов, сцепив короткие пальцы на руле, долго смотрел на флаги. Он думал, что под каждым из этих флагов лежал тот, кого он, Семёнов, возможно встречал в городе, пил пиво рядом с ним за соседним столиком на летней веранде, у каждого из них были отец и мать, возможно – семья. Теперь смерть всех сравняла.

Затем, он подумал о художнике. Подумал без вражды и без сожаления. Подумал, что писать о нём не надо. Если Миронов виноват, своим репортажем, он, Семенов, предаст тех, кто лежит на этом поле. А не виноват – оправдают.

Затем Семёнов поехал дальше.

Миронов приходил на заседания суда выбритый и опрятно одетый, чтобы произвести хорошее впечатление на суд – так посоветовал адвокат. Из-за толстого стекла перегородки в переполненном зале среди чужих людей Миронов искал глазами родных – им едва хватало места в уголке на скамейке. Настя, мать, старшая дочь с мужем – они вместе или порознь приходили поддержать его. Ободряюще перемигивались с ним, улыбались. И всякий раз Павлу Андреевичу казалось, что вот он придёт на новое заседание, сверху посыплются конфетти, все встанут и закричат: «Разыграли!» – и его отпустят.

На суде ни один свидетель не дал показания против Миронова.

Друг Миронова, московский художник Луков, отказался от своих слов, заявив, что на допросе после обыска не понял, что от него хотят, сильно волновался, и следователь не так всё записал, а «непатриотичные» картины в квартире Лукова Миронов ему подарил, а не дал для продажи. Объяснить связь картин и «акции» следствие не смогло.

Два других свидетеля обвинения, прапорщик Орехов и сержант Образцов, сообщили, что информация на ценниках ложная, но о самой акции они рассказать ничего не могут: они шли мимо отдела, когда там скандалила бдительная пенсионерка.

– Так вы видели этого человека в отделе женской одежды? – спросил прапорщика прокурор, долговязый желчный мужчина в синем кителе с погонами.

– Первый раз вижу! – ответил Орехов, крепенький, в брюках и спортивной куртке.

Сержант Образцов заявил, что об акции он ничего не слышал, художника не видел.

– Очень хорошо! – недовольно проворчал прокурор, решив, что отказ от показаний свидетелей обвинения – старания адвоката. Конюшевский полу-боком опёрся о спинку стула и ядовито ухмылялся. Старик, надо думать, рассказал военным, что подсудимый воевал и совершить проступок не мог.

Главный свидетель обвинения пенсионерка Худякова изложила всё подробно, но подозреваемого тоже видела впервые и от себя добавила, что срок уж больно большой за хулиганство. «Дали бы пятнадцать суток и ладно»!

В суде долго спорили лингвисты. Кандидат филологических наук, эксперт Нудова подтвердила, что обнаружила в надписях на ценниках «мотив политической ненависти». Это подтверждают слова «цинковые гробы» и «остановите войну». Но эксперт Попова в «цинковых гробах» признала фигуру речи и что нельзя утверждать, будто подозреваемый намеренно отразил в ценниках ложную информацию. К тому же одежда – это не хлеб, к ней могут не подходить месяцами, и ценники могли заменить в любое время. На что судья строго указала, что делать такие выводы не в компетенции лингвистической экспертизы.

Жаркий спор вспыхнул между искусствоведами – Миронов не запомнил их имена. Один, мужчина с залысинами, утверждал, что «плакаты» Миронова – это пропаганда, а не живопись, но недоумевал, причём тут афганская война? Другой искусствовед, женщина, обвиняла Миронова в плагиате и провокации. Родные художника ничего не поняли из перепалки. Зрители в зале заскучали. Миронов ухмылялся: впервые его творчество разбирали так подробно.

Но ничего уже не могло повлиять на исход дела!

Миронов видел это по поведению судьи. Властная женщина в черной мантии с вензелем на воротнике, она обрывала защиту и грубила подозреваемому. Он видел это по повадкам прокурора: тот едва слушал доводы защиты и рассеяно поглядывал по сторонам. И в какой-то момент незыблемое спокойствие растеклось у Миронова внутри. Он не боясь того, что с ним будет, и, не обманывая себя. Он знал: все решено и приговор давно вынесен. Не здесь! А в неведомых кабинетах. Осталось соблюсти формальности.

На последнее заседание за женой и старшей дочерью в зале Миронов увидел младшую дочь Любу и его жениха Ваню. Миронов смущенно поёрзал на скамейке.

Люба и Ваня дружили со школы. Теперь парень приехал «оттуда» в отпуск. Когда ему рассказали, за что судят «тестя», он рассмеялся, представив, как «дядя Паша» меняет ценники на лифчиках. А потом сердито проворчал:

– С жиру вы тут перебесились, что ли!

Ваня отслужил срочную, отучился и год чинил машины. Затем, невзирая на слёзы матери и уговоры невесты, подписал контракт, чтобы собрать деньги на свадьбу и на первый взнос за ипотеку. Оттуда, чтобы не пугать родных, Ваня сообщил, что их артрасчёт далеко от «фронта», а вернувшись, молчал. Сказал лишь, что теперь и «за бесплатно туда поедет»! Мать каждую ночь плакала, а после того, как сосед на улице, вернулся оттуда без ноги, женщина не стесняясь мужа, бубнившего, что воевать должны не мальчишки, а контрактники профессионалы, проклинала все войны на свете и тех, кто их начал.

Отец Вани пижонисто попыхивал трубочкой и отговаривал сына идти на суд.

– Незачем смотреть, как Пашку в грязи валяют! – наконец сказал Усов-старший.

Но сын пошёл.

Коренастый, как отец, и с веснушками, парень настороженно озирался и легонько мял ладонь невесты. Люба горбилась, старалась спрятаться за людьми. Выкрашенные в черное волосы. Нарисованные бровки. Пухлые губки. Оба в «спортивках» с резинками, которые Миронов, подтрунивая над детьми, называл «кальсоны». Детям, наверное, было стыдно за него. Но они держались. Павел Андреевич почувствовал, как сильно любит семью и благодарен родным за то, что они не струсили и пришли.

Когда Миронову предоставили последнее слово, он встал, не зная еще, что скажет. Он лишь чувствовал, как от волнения дрожат руки и кружиться голова.

Позже многие обратили внимание на нездоровую бледность художника.

Павел Андреевич заговорил о том, что передумал за месяцы в заключении. Он говорил о том, что за сиюминутным не всегда есть время подумать о главном, о том, что все они в ответе за свои поступки. Когда же он сказал, что «этот суд не случайность», прокурор и судья подозрительно посмотрели на Миронова, не понимая, к чему тот клонит.

Адвокат покосился на подзащитного с тревожным любопытством.

– Нынешнее поколение будет долго ненавидеть друг друга за смерть близких. Грядущие – не поймёт, за что дрались. Лишь время расставит всё на места. Но мы живём сегодня. И если бы та милая женщина в магазине не заметила ценники и не настояла на своём, ничего бы из того, что здесь происходит, не было, – сказал Миронов. – Теперь же об этом деле узнали десятки тысяч людей. И каждый из них вольно или невольно сделал свой выбор. С кем он? Либо он с теми, кто за правое дело! Либо он против.

Друг младшей дочери напряженно слушал, поглядывая исподлобья перед собой.

Лишь взглянув на парня, Миронов понял, что должен сказать.

Павел Андреевич помолчал и продолжил:

– Я воевал. Правда, давно. Но я еще полон сил. И прошу суд отправить меня в зону боевых действий, где, я уверен, пригодится мой опят. Надеюсь, многие меня поддержат и тоже сделают верный выбор. В этом и есть смысл того, что здесь происходит.

В зале стало так тихо, что за дверью послышался женский смех. Ни судья, ни прокурор, ни растерянный следователь Вадимов в первом ряду не знали, что делать.

Получалось, судили художника-патриота за гражданскую акцию – так что ли?

Первым пришёл в себя прокурор.

– Это провокационное заявление, чтобы ввести суд в заблуждение и затянуть процесс! – перекрикивая нараставший гул в зале, возвысил он голос.

– Подсудимый, так вы признаете себя виновным? – проговорила судья.

– Нет, не признаю! Признаю лишь только то, что, когда мне предъявили обвинение, я понял, как могу достучаться до людей, – ответил Миронов.

Тут судья, подозрительно вглядываясь в лицо подсудимого, недовольно спросила:

– Вам плохо?

Миронов не ответил. Он завалился набок и сполз со скамейки на пол.

Первой к боксу подоспела супруга. Её оттеснил конвой. Позвали врача. Затем вызвали скорую помощь. У подсудимого случился гипертонический криз.

Заседание суда перенесли на неопределенное время.

А дальше, казалось бы, решенное дело приняло новый оборот.

На очередном заседании адвокат Конюшевский неожиданно потребовал заслушать показания новых свидетелей защиты. Свидетелей было двое. Их вызвали по одному.

Ими оказались двое учащихся колледжа небольшого городка в ста километрах от областного центра. Обыкновенные чубастые парни с бритыми висками, в спортивках и кроссовках с голыми лодыжками. Парни оробели в переполненном зале суда, но держались. Они по очереди рассказали, что с учебной группой ездили в город на экскурсию и в свободное время «решили приколоться»: в трёх магазинах на ценниках написали модные призывы и записали «акцию» на видео, чтобы выложить в YouTube и собрать лайки. В сети внимание на видео не обратили, и пацаны забыли про него.

К показаниям прикладывалось запись, где видны зал и «гыгыкавшие» парни: они выхватывали друг у другу телефон, и сердитый охранник выгнал подростков из отдела.

На заседание парней сопровождали отцы. Всю четверку привёз Игнатов.

Коллеги считали Игнатова жестким, но справедливым: он пёр до конца, если знал, что прав. Начальство считал его неудобным. Но он умел работать. И его ценили. И чем больше нелепостей было в «резонансном» дело художника, тем язвительнее шутил Игнатов о тех, кто «лепил» статью – особо доставалось Вадимову.

О деле Миронова спорили. На совещании у руководства в сердцах Игнатов бросил:

– Милосердней надо быть! А не глушить всех, как воблу о стол! Это же наши люди! Миронов простак! Но не враг! А настоящим врагам вы сейчас даёте повод для упрёков! Это либо большая глупость! Либо умысел!

Когда же Игнатов понял, что от «мужика» не отвяжутся, он, никому не докладывая, снова сходил на место «преступления» и поговорил с персоналом.

Продавщица бутика в торговом центре напротив магазина вспомнила подростков, вертевшихся в отделе за пару дней до происшествия. Охранник решил, что пацаны озоруют: снимают на видео женское бельё и бюстгальтеры, и вывел их.

Игнатов два вечера рылся в интернете, и нашёл, что искал: видеозапись ребят в отделе. Он показал запись продавщице. Она подтвердила: «Да! Те ребята»! Через приятеля из Управления «К» Игнатов пробил телефон и адрес, с которого загружали видео, узнал имена ребят, их место прописки и, отправился туда на машине.

На окраине махонького посёлка, спрятанного за болотом и лесом, Игнатов разыскал зажиточный дом с большим участком и теплицами.

Родители парня пригласили Игнатова в дом. Следователь объяснил, зачем приехал.

– Вот идиоты! – усмехнулся отец, чернявый, жилистый мужик с усами и щетиной на щеках. Игнатов тоже хмыкнул, потому что было не ясно, окрестил так мужчина лоботрясов, из-за которых страдал человек, или тех, кто губил невиновного.

Съездили на другой конец посёлка к родителям второго парня.

Ребята вернулись из колледжа. Это были обыкновенные парни. Родители воспитали в них уважение к старшим и чувство справедливости. Парни учились на трактористов. Ходили в колледж через лес. Зимой, по дороге факелами отпугивать волков. Бывало страшно. Осенью и весной брали с собой ружье и охотились, вместо занятий. Дома помогали родителям по хозяйству. И мечтали после срочной службы в армии, подписать контракт. Дальше не загадывали.

Из развлечений в посёлке был интернет, и компьютерные «стрелялки».

Ребята не отпирались. Они сами не знали, зачем сделали то, в чём теперь обвиняли «деда». О судебном процесс в посёлке никто не слышал.

На всякий случай Игнатов объяснил взрослым, что несовершеннолетних за проступок не накажут: может, наложат административное взыскание.

Затем он созвонился с адвокатом Конюшевским и передал ему материалы.

– Устроили из суда балаган! – прошипела судья Вадимову после заседания.

Ей звонили из Москвы и «поставили на вид».

От руководства Вадимов вышел красный и злой, и жаловался, как «его подставили».

Миронова выпустили весенним утром. Тихо. Без помпы. Поэтому у изолятора Павла Андреевича никто не встречал. Даже родные. Пресса, как по команде, забыла о нём.

Еще через неделю, как обещал, Миронов сходил в военкомат. Ему сказали, что никто с ним больным «там» возиться не станет, а Ваня, жених дочери, дружелюбно добавил:

– Да ладно, дядя Паша, мы там сами!

Картины о войне Миронов больше не писал. Всё больше – пейзажи. Случалось, посреди работы он подолгу смотрел вдаль. Потом, собрав мольберт, шёл домой.

Раз в месяц они с женой собирали посылку Ване и его ребятам. Люба знала адрес.

Адвокат Конюшевский по случаю среди прочих новостей рассказал Кузнецову, что Игнатов, следователь, который первым вёл дело Миронова, «по службе уехал на войну». Старики сошлись во мнении, что Игнатов человек честный. Побольше бы таких.

Проголосуйте за это произведение