В ХХ веке искусство предприняло беспрецедентные по неутомимой старательности попытки "досказать человека". С предельной тщательностью и скрупулезностью в литературе выписывается каждое прожитое и пережитое героем мгновение, каждый изгиб интимной мысли или мгновенный ее скачок к другой, также недолгой и эпизодичной.  Литература, не удовлетворившись художественно достоверными выборками душевной жизни, ринулась в "белый шум" ее мгновенного существования, предпочтя взвешенной алгебре безумие произвольной арифметики. "Поток сознания" рисовался ошеломляющим и точным оттиском души, ее полным . по числу мельчайших деталей . слепком в границах отмеренной автором хронологии (от секунды икс . до секунды игрек). Но вот беда: человек опять ускользнул, вновь оказался недоговорен; внешний мир поместил его в иные обстоятельства . и вчерашний блестящий художественный опыт отчего-то поблек и увиделся зряшным.

Так происходило постоянно, литература ловила человека, а он, казалось, уже пойманный, ускользал вновь. Можно сказать: это ведь было всегда . искусство погружалось в человека, и он представлялся ему неисчерпаемым, новый день приносил иные открытия, и так . беспрерывно. Все верно, но атомизация человеческого существа, патанатомия его духовной жизни медленно, но неуклонно отрывали человека от надчеловеческого, от мирового, совокупного и, одновременно, . от божественного, сердечно-тайного и принципиально безграничного. Взятый как объект замкнутый и самодостаточный (а именно такой статус чрезвычайно удобен для окончательного высказывания о человеке), герой произведения вдруг выпадает из художественного космоса в сферу квазихудожественного анализа: он автономен теперь, может пойти туда или сюда, может лечь и заснуть, а то и застрелиться . какая стихия найдет... Исчез мотив, продиктованный необъятным внешним миром и связанный, так или иначе, с присутствием в этом мире Бога.

Однако сегодняшний автор едва ли скажет, что его герой живет собственной жизнью, лишь отчасти подконтрольной сочинителю, чья рука не в силах переменить судьбу заглавного персонажа... Теперь такого почти не встретишь, зато в избытке мелкая деталировка произвольных сюжетных узелков, когда герой не вписан в мир, но помещен на условную сцену, над которой автор даже не всевластен, но поистине . всемогущ. Потому-то стали ненужными в литературе пейзаж и его удивительная связь с человеческими чувствами, что почти невзначай увязывало жизнь человеческую в одно целое с божеским миром  (ибо совсем необязательно возводить глаза в небеса . образно говоря, небо начинается у горизонта и смыкается с человеком через пейзаж). И как неизбежное следствие . литература потеряла высокое созерцание, как-то отвыкла от него. В итоге, настоящее время, в котором как будто живет герой, стало подменным; даже не сменилось на закамуфлированное под текущее мгновение прошлое, но словно перестало быть временем вообще.

И здесь вполне закономерен вопрос: коли нет времени, каким же образом герой живет? Или так: вычерченная литературно жизнь . она всамделишная? И наконец: герой, вообще-то, живой или его можно определить как-то иначе? Последнее вопрошание . ключевое, и оно, очевидно, имеет ответ: герой современной литературы, по существу своему, есть человек мертвый. Только такой он удобен для всестороннего и холодного анализа, в который катастрофически превратилась нынешняя художественная литература.  Став духовной самоубийцей, потерявшись в непроглядности душевного, она парадоксально соединила в себе роли и мертвого тела, и его анатома. Как ни странно, подобное дикое положение показалось ей удобным. Так, в лингвистике только мертвый язык поддается всестороннему и полному описанию, в отличие от языка живого, загадочного и непредсказуемого. Живое раздвигает границы своего документального очерка, постоянно опережает любую фиксацию, делает ее частной привязкой к быстротекущему времени. Только художественный мир, по определению, способен удержать в себе живое, и только дух может оживить прах земной. А потому, в их отсутствии, с железной закономерностью: с мертвыми . на мертвом языке.

Преодолеть эту гибельную энтропию, тягостное отсутствие взлетов и падений возможно лишь единственным образом . через духовный подвиг художника: забыв себя, посмотреть на мир, умилиться ему сердечно и, не боясь быть смешным и неловким, сделать шаг навстречу наивной красоте, беззащитности и доверчивости. На языке мертвой литературы пусть назовут это "новой волной" или желчно обругают "вчерашним днем", на самом деле . это возврат к жизни.

Проголосуйте за это произведение