Чудак-человек

Мой дед Андрей был мастер шить полушубки. Полушубки он шил марийской иглой с большим ухом на суровую нитку. Ну и дошился. Дошло до того, что перед домом пришлось поставить полевые ворота из жердей, а это считалось в то время верхом бесхозяйственности.

Дед, по рассказам матери, был черен, как головешка, худ, разговорчив и удручающе весел. Бывают в России такие люди, веселость которых вовсе не от хорошей жизни, даже не от острого ума, а, скорее, от вечной серости и скуки, оттого что тошно жить на белом свете.

Обычно на промысел дед уходил осенью. Клал в котомку каравай ржаного хлеба, портняжные принадлежности и отправлялся на всю зиму в Сибирь. Так у деда было заведено. Что он делал в Сибири, где плутал - никто не ведает, только возвращался он оттуда в конце апреля, кажется, еще более худой, веселый и вдобавок ко всему - вшивый. После его возвращения все жители Пентюхина старались заглянуть к деду в гости. Сегодня одни, завтра другие, послезавтра третьи. Дед всегда приносил домой кучу новостей, много разных историй про купцов, царей и веселых жуликов. Послушать деда люди приходили с ручной работой. Бабы обычно пряли, а мужики плели лапти. Дед же чесал языком до полуночи, курил, кашлял и сплевывал на пол. И при этом в его рассказах купцы почему-то были похожи на жуликов, цари на купцов, а воры населяли большую часть территории России.

Однажды под осень занемогла бабка Тоня и не отпустила деда полушубки шить. Сказала: "Пожалей хоть меня, если детей своих не жалеешь. Они, считай, без отца выросли и поэтому такие недомовитые. У людей-то дети всё в дом прут и волокут, а у нас - из дому. Останься хоть одинова, помоги по хозяйству, богом тебя прошу".

И дед остался, только в ту же осень смахнулся с цыганами, стал у них лошадей выменивать, а потом ещё и покупать. Наберет, бывало, кляч разных, больных да побитых, поставит их у себя в хлеве и кормит до весны отборным овсом. Лечит своих лошадей, холит, ухаживает за ними, как за детьми. Бывало, ночами не спит - все ходит возле них, с каждой разговаривает, гладит по теплым бокам. У него и лекарство для лошадей было только одно от всех болезней - мазь из дождевых червей. Накопает их по осени где-нибудь на огороде, там, где земля пожирнее, и поставит в печурку поближе к загнете. Черви за две недели в горячей печурке совсем растворятся. Вот этим и лечил.

За зиму дед, бывало, всё из амбаров выгребет под метлу, но лошадей к весне на ноги поставит, потому что у него была такая цель в жизни. А весной, как только земля отужает после первых дождичков на тонкую синеватую травку, дед уже начинает на ярмарку собираться в Уржум. Каждый день выводит одну из лошадей к тарантасу, сбрую тащит, супонь на хомуте затягивает что есть силы худыми руками - запрягает. Сегодня одну поставит в оглобли, завтра другую. Послезавтра третью. Седелко на холку наденет, проверит, не шевелится ли чересседельник, подпруга не слабо ли? Правую вожжу на гуж, левую под гуж, как положено. Потом в тарантас запрыгнет как молодой и айда - пошел вдоль по деревне красоваться. Лошадка его шею выгнет, копытом бьет, лоснится вся от упитанности, и тихо идти ей томительно - она бежать норовит, а деду только это и нужно, чтобы народ увидел да подивился. Он вожжи натянет, сделает вид, что старается удержать её норовистую, раскраснеется весь и повторяет весело: "Ну, пошел же, ради бога! Небо, ельник и песок..."

Перед Троицей мужики навоз начинают возить в поле, - и дед с ними. То на одной лошади повозит, то на другой, то на третьей. Ребятня пентюхинская только к нему и лезет, чтобы прокатиться. С ним ехать одно удовольствие: лошади у него идут ходко, легко, нигде не остановятся.

Но вот кончают мужики возить навоз, сеют яровое, и уезжает дед на ярмарку в Уржум. Уезжает, как в Сибирь, недели на две или три. В Уржуме самый большой конный базар. Цыгане едут сюда за сотни верст, татары из Казани, мордва, марийцы, удмурты. Народу собирается - водоворот. Уезжает дед с тремя лошадьми, а возвращается с базара на одной, зато бесчувственно пьяный.

На обратном пути объявляет каждому встречному, сколько он за лошадей барыша взял, скольких цыган вокруг пальца обвел, сколько вина в кабаках выпил. Потом пьет еще неделю, скупает вино у местных шинкарок, сидит на завалинке целыми днями, играет на двухрядке и поет что-то заунывное своим тонким голосом. Бабка Тоня выйдет из дома, сядет рядом и скажет тихо:

- Хоть бы уж шел нето в Сибирь, чем меня на всю деревню срамить. Люди-то уже пар допахивают, а мы еще не начинали... Дай хоть копейку от барыша, прощелыга.

Дед глядит на бабку Тоню из-под густых бровей ясными глазами, прячет в них ехидную искорку и отвечает заученно:

- А вот тебе шиш - не барыш.

- Шел бы уж в Сибирь, говорю, - снова повторяет бабка Тоня униженно и, кряхтя, возвращается в дом.

- А чего ты меня посылаешь туда? Чего? - кричит дед ей вдогонку. - Я тебя тоже послать могу... Оторвали человека от дела, а я к другому пристрастился. Осенью опять лошадей приведу, вот увидишь.

А бабка и не сомневается, что приведет. Что поделаешь с дураком. Век живи - век майся.

- Оторвали человека от дела, - бормочет дед, не глядя на бабку. - А может я бы сейчас для генералов полушубки-то шил, али для купцов. Может я портновскую мастерскую открыл бы. Эх вы, ушкуйники! Ни ворота вам, ни полушубка. Лучше меня ни кто шкуры кроить не умеет. У меня из пяти шкур на попа борчатка выходила. Вот как!

Осенью дед лошадей не привел. Овес, посеянный поздно, не вырос, да и лето выдалось сухое, а осень пришла холодная и дождливая, промозглая. И заморозки слишком рано ударили, как обухом по голове. Ко второму Спасу уже снег выпал, да так и не растаял.

Правда, и на этот раз недолго дед погоревал - придумал в старой бане самогон выгонять. Целый завод организовал. В то революционное время водка была в дефиците, поэтому потребность в зелье у местного населенья была большая. Как у кого в Пентюхино свадьба или гости дальние пообещались приехать, так Андрею Николаевичу поступал заказ на нужное количество спиртного.

А у деда уже все готово: брага в котле на печи, змеевик в колоде с ключевой водой, сторожа на березе возле дороги. Сторожили обычно внучата Лёнька и Генка. Как только полоз железный по снегу заскрипит, так ребята на березе запоют что-нибудь знакомое. Обычно пели про бродягу с Сахалина, который до дому пробирается звериной узкою тропой. Санки, шиненые железом, были в ту пору только у районного милиционера Толи Самарцева. И пистолет у него тоже был. Толю знала вся округа, и все боялись его как огня.

Толя, надо отдать ему должное, быстро про деда пронюхал, стал перед большими праздниками с проверкой приезжать, змеевики ломал, самогон конфисковывал и уничтожал его посредством выпивания с начальственным звеном. Пьяный же любил затянуть про того же бродягу с Сахалина, потому что ничего иного не знал.

Как-то перед самым Крещеньем Толя в очередной раз деда накрыл за производством, но неосмотрительно рано. Дед еще не успел произвести то, что нужно было участковому к празднику. Что тут поделаешь: не заставлять же нарушителя закона перегонять брагу в присутствии начальства. Надо закон соблюдать, и вообще - неловко как-то. Пришлось забрать у деда суррогат в дубовом бочонке. Забрать-то Толя его забрал, но что с ним делать дальше, не знает. Положил рядом с собой в санки и повез в город. А дорога ухабистая, брага только что с печи, да еще растрясло, взбаламутило брагу-то - вот и рванул бочонок как раз перед самым въездом в город. Толю из саней вышибло в снег, лошадь от неожиданного хлопка понеслась вперед как бешеная, собаки всполошенно залаяли на городской окраине и сонные местные вороны лениво взлетели с высоких заборов, с насиженных мест.

Через три дня деда забрали. Он плакал, говорил, что не виноват, что самогон, конечно, продавал, это правда, но никогда хорошо не жил. За что же его в тюрьму? Это несправедливо. В тюрьму надо тех сажать, кто на собраниях орет шире всех. Всё равно от этих крикунов никакого проку.

Когда Толя Самарцев посадил его рядом с собой в санки, дед перестал плакать, снял шапку и посмотрел на бабку Тоню с детским отчаянием в глазах. Бабка Тоня перекрестила его прощальный взгляд: "Бог с тобой".

Дали деду десять лет. Он прожил только пять. Старик был, что поделаешь, чудак-человек.

Проголосуйте
за это произведение