Прошли обещанные пол- и еще, наверно, часа четыре, прежде чем железная дверь наконец отклеилась от стены.

- Сюда, Константин Сергеевич, проходите. Вот сюда, на стул. Извините, что заставил ждать. Кофе? Тогда чай. Не холодно? В вашей комнате, я имею в виду? Зима-то в этом году не подарок. Ну да ладненько. Сразу к вашему... к нашему делу. Это не допрос. Вы превратно истолкуете мою роль, если решите, что в этой папке у нас лежит какое-то дело. На вас. Есть, конечно, вопросы. Видите, я достаю, открываю... Альманах " Строфы " , страница тридцать восемь. Одно большое стихотворение. Или поэма? Вы заметили, я не веду протокола, хотя не буду скрывать, что наша беседа пишется. Итак, альманах " Строфы " , ╧ 1, 1994, и в нем мы находим ваше стихотворение. Или поэму? Возьмите, возьмите, считайте, что это авторский экземпляр. Продолжим. А продолжим мы тем, что... Взгляните.

Из пакета плотной черной бумаги скользнуло полдюжины фотографий, в разных ракурсах, разных увеличений. Она, она, она. Есть и вид сверху. Ее лицо - крупно.

Я сглотнул наждачную сухоту в горле.

Комната была полным повтором той, через стенку, смежной, в которую меня затолкнули четыре часа назад. Та же дээспешная мебель (сам ее древесно-стружечный вид подразумевал ДСП - для служебного пользования), те же казенного вида обои, те же невероятные жалюзи. Такие, наверно, монтируются на полицейских бронемашинах, выдержат любой камень. Только здесь жалюзи прикрывали окно изнутри. Крепкие стальные пластины поворачивались на втулках, вмонтированных прямо в бетон.

- Вы ее знаете?

Эта комната отличалась лишь тем, что кровати в ней не было, вместо нее стоял еще один стол, канцелярский. А, в общем и целом, как ни гляди, получался двухкомнатный гостиничный номер из пары комнат-близняшек, причем одна проходная.

Я не знал, на что еще можно было смотреть. Разве что на компьютер. Я еще таких не видал. Но знал, что это " лэп топ " . Работай, что называется, хоть на коленке. И еще на столе стоял телефон, и лежала папка, обычная канцелярская папка, с тесемками, да еще стояло два чая в алюминиевых подстаканниках. Больше на столе ничего не было. Кроме ее фотографий. И на всех она была неживая.

- Вы знаете эту девушку?

Болела изнанка нижней губы.

- Ну, хорошо. Давайте познакомимся обстоятельней, - сказал человек и раскрыл папку. - Вы у нас будете ... Константин Сергеевич Смирнов? Так?

Я кивнул. Буду.

- А меня зовите просто Клавдий Борисович.

Я прокашлялся.

- Клавдий ...

- Борисович, - повторил он.

- Клавдий Борисович ... - интонация у меня получилась оборванная, а от этого вопросительная, и поэтому он повторил еще раз, утвердительно, как проштамповал:

- Клавдий Борисович.

Казалось, он вот-вот добавит: " Вам что, еще и фамилию? А какую? "

В нем было что-то от старого хитрого ученого барсука. В очках. Жидкие зачесанные назад волосы, две обширных, слоновой кости, залысины. Глаза широко расставленные, но и сильно уменьшенные стеклами в хороших диоптриях. Большой, хрящеватый и при этом заметно курносый нос - трамплином. Напрочь срезанный подбородок - акулий. Очень странный рот. Только что кончики губ угрюмо свисали вниз, как тут же подкидывались вверх - подпирая рыхлые, но уже изрядно подсушенные щеки курильщика. Это у него, вероятно, обозначало улыбку. Скобка - вверх, скобка - вниз, скобка - вверх. Рехнуться можно.

- Клавдий...

- Борисович, - снова подсказал он.

- А она?.. Она у вас?

Клавдий Борисович сделал ртом " скобку вверх ":

- У нас.

- А можно?..

- Можно. Все начать по порядку и побыстрей закончить. У нас не так много времени, Константин Сергеевич. Я тут кое-чего придумал, чтобы и вам было легче, и проще мне. Одну методку.

Клавдий поднял крышку компьютера, нажал, внутри что-то пикнуло и захрюкало.

- Не поленился, настучал ваши свидетельские показания... простите, ваше сочинение на компьютере, и разбил текст на блоки. У вас в руках альманах, а на экране вы видите мой вопрос.

Он развернул компьютер, и я увидел экран. Там было набрано:

Она являлась. ...........

Это было начало стихотворения.

1а

- Ну, счастливо. Ни пуха, ни пера!

Деликатность Санькиного соседа я оценил. Он мог сказать и ехидней: " ни дна тебе, ни покрышки " . Было бы ближе к истине. Дна-то этот жигуль, собственно, не имел. Так, нечто прогнившее. Да и покрышки, лысые совершенно, смахивали на дутики очень нереактивного самолета.

- Счастливо тебе , - буркнул я, хорошо понимая, по какую сторону нашей сделки легло больше счастья: Санькин сосед получал какие ни какие, но деньги, а я взамен получал машину, хоть с виду еще приличную, но годную лишь на то, чтобы дальше и дальше, через мартен, вращаться в замкнутом круге железной своей сансары. Впрочем, если Санька решил кого-нибудь осчастливить, спорить с ним было трудно.

Первая скорость сразу же не включилась. Потом включилась и тут же вылетела. В зеркало заднего вида я видел, как приближаются Санька и Санькин сосед.

- Э... забыл сказать, - сказал сосед, наклоняясь к окну и дыша мне в лицо моим паленым " Приветом " , которым они вместе с Санькой обмывали мою покупку. - С первой у меня бывали проблемы. Но ты не жалей сцепления, диски новые, трогайся со второй. А мы тебя подтолкнем. Давай, Саньк.

И они вместе с Санькой уперлись руками в багажник. Пробежав за мной полдеревни, они, наверное, протрезвели и оттого злились и ругали меня за то, что я не умею ездить.

- Санторин! - кричал я назад. - Чтоб разорвало тебя, Санторин! И чтоб следующей твоей картиной был " Взрыв Санторина "!

На миг я подумал, что если бы Саньку разорвало перед холстом, это был бы великий абстракционим, хотя не в манере его письма.

С Санькой у нас были сложные отношения. Многие из наших знакомых подозревали меж нами легкую неприязнь, но ошибались. Временами неприязнь была сильная. Вот и сейчас, набирая скорость, я был стопроцентно уверен, что Санька не просто так открывает рот. Благословляет, разумеется, на дорожку, но только не теми словами, которые мне хотелось услышать: " ни гвоздя тебе, Костя-друг, ни гаишного жезла ".

Я выехал из деревни, где Санька строил свой дом, еще засветло. И еще посуху. Далеко заполночь, под нудным осенним дождем катил уже по Москве, стараясь держаться зеленой волны светофоров, но если не получалось, всегда находилась какая-нибудь иномарка, что пролетала под красный свет впереди меня. (После каждой остановки на светофоре у меня появлялось чувство, что я не скорость включаю, а вконец изможденной, вконец уработавшейся на пахоте кляче вновь и вновь сую в зубы железные удила. И в запахе горящего сцепления мне чудился запах предсмертного конского пота).

Гаишный жезл возник ниоткуда.

Я полез за правами, куда уже были вложены деньги, но рядом с гаишником возникла большая фигура. Это была действительно большая фигура, фигура большого и серьезного человека. Такие фигуры, подумал я, ездят только на мерседесах и не всегда за рулем. Фигура отстранила руку гаишника, что уже потянулась к моим правам.

- Спасибо, лейтенант. Я сам.

И он вставил в мои права свою стодолларовую бумажку.

- Отвезите, пожалуйста, девушку, куда скажет, - сказала затем фигура и, шагнув к жигулю, по-хозяйски открыла дверцу. Девушка села, дверца захлопнулась. Еще раз проверив на честность мое лицо, фигура всем корпусом развернулась к гаишнику:

- Ну, пошли.

И они пошли. Просто взяли и отошли под дождь. В десяти метрах, в самом начале петляющей от перекрестка улочки стояла машина ГАИ, и таранил столб мерседес.

От этого ли, от чего-то другого, но в моем жигуле вдруг включилась первая скорость, и мне удалось благородно тронуться с места. Увы, но в ту ночь это было в последний раз. Потом я просто пытался отвлечь внимание пассажирки.

- И куда вам?

- Большая Грузинская.

- Большая Грузинская? Да?

- Да.

- Вы там живете?

- Да.

- Здорово. Я тоже там живу. Дом со сберкассой, над зоопарком. А вы где?

- Я покажу.

Сидела очень прямо, даже слишком для своей сутуловатой фигуры, и все время как будто подавалась телом вперед. Я подумал, что это, наверно, из-за капюшона плаща.

Конечно, я был не настолько воспитанный человек, чтобы всю ее сразу не рассмотреть: от тугих, обтянутых лайкрой коленок до шляпы, черной стильной шляпы, если и женской, то сильно смахивающей на мужскую. Та затеняла узкий безбровный лоб и глубоко посаженные глаза. Лишь потом, присмотревшись, я понял, что и лоб и глаза нормальные. Просто брови росли по самой кромке глазниц. Глаза я толком не видел, но ощущение было такое, будто они затянуты пленкой, странной прозрачной пленкой, сродни третьему веку птицы ...

Пленка слетела на пустом ночном перекрестке возле метро " Краснопресненская ".

- Большая Грузинская там, - она показала рукой налево, когда я свернул направо.

- Здесь нету левого поворота.

- Вы не дальтоник? Вы опять едете на красный!

Глаза ее полоскали по мне сверху вниз и слева направо.

- Это в последний раз.

- Вы пьяны?!

- У этого зеленого змия лицо Бенджамина Франклина. Но вас я уже привез.

- Куда вы меня завозите? Мне не сюда! - она зыркала из-под шляпы глазами психованной кинозвезды, пока я рулил под арку к себе во двор.

- Нет, - успокаивал я ее, - мы вас привезли почти что сюда. Это Большая Грузинская, вот мой дом. Но на сегодня с извозом все. Дальше я вас провожу пешком.

Заглушив мотор, я попробовал вытащить ключ зажигания, но, как оказалось, тот выходил из замка лишь с энной по счету попытки.

- Да вы не волнуйтесь. Я покатаю вас завтра ...

- Как это понимать!

- Завтра в это же время, а, именно, в двадцать девять часов девяносто восемь минут по большому грузинскому жду вас на этом месте. Обещаю весь день быть вашим личным шофером, но желательно на вашей машине.

Разумеется, она не дослушала до конца. И - хорошо. Последняя фраза была пошловата и могла все испортить. А так ... Когда же, так и не вызволив ключ из замка, я спешил вслед ее небольшой сутулой фигурке (сутулостью-то меня вдруг и резануло, хотя понимаешь, что может сделать с женщиной плащ, если он с таким капюшоном), с того момента нам предстояло еще провести вместе ночь, а потом год.

- Значит, вы не мне верите? - догнал я ее на улице, и она почти убегала по пустынному тротуару все дальше от зоопарка. - Ну, вот вам мои часы. Взгляните сами, сейчас ровно двадцать девять часов и девяносто восемь минут. Да стойте же вы, куда вы бежите? Вот, посмотрите.

- Останьте от меня!

- Я не вру!

Я совал ей под нос часы, но она отбивалась от них рукой, и, по-моему, злилась. От этого белорусского " камертона " я и сам что ни день заряжался злостью: у его электроники наблюдалась стойкая водобоязнь. Стоило сполоснуть руки (не отстегнув заранее ремешок), как циферблат поначалу гас, а потом начинал мигать самым диким набором цифр, чередуемых, как правило, двумя буквами " Е " и " Г " . Но все же один характерный момент я заметил: когда, наконец, на табло устанавливалось стабильное 29:98, это значило, что завтра с утра можно смело ставить точное время, и часы опять пойдут, как часы. Главное, забыть навеки о гигиене и не попадать под дождь, как сегодня. Это я пытался ей объяснить.

- Дайте же мне пройти, - протестовала она. - Нет, не надо меня провожать!

- Упаси меня Бог провожать вас в такую погоду. Да еще ночью, - пытался я поддержать беседу.

- Слушайте, вы!.. - полоснула она глазами. Интуитивно я чувствовал, что сейчас она скажет то, после чего никаких отношений уже не бывает. Спасло проезжающее такси.

- Шеф! Отвезите, пожалуйста, девушку, куда она скажет!

Таксист быстро ощупал мокрую стодолларовую купюру, распахнул дверцу. Мне оставалось только ее захлопнуть. Такси не успело проехать и десяти метров. Зажглись стоп-сигналы, машина свернуло направо, тут же налево и замерла у подъезда семиэтажного дома, это через два дома от моего.

Она вышла и быстро вбежала по ступенькам крыльца. Хлопнула наружная дверь. Потом вторая, внутренняя, в тамбуре.

Выезжая обратно на улицу, таксист вновь увидел меня и такого дал газу, что колеса с визгом пробуксовали, а от сырого асфальта пошел дымок.

Сам не пойму почему, но почему-то тогда уже мне пришло в голову, что она является той, что является только раз в жизни. И она являлась. Она является и теперь, как являлась тогда - всю длительность того времени, что я стоял у дороги, курил сигарету, и до сначала глухого, а потом громкого хлопанья двух дверей, сперва внутренней, а потом наружной, когда она появилась вновь.

Постояла. Пошла к дороге. Увидела меня. Остановилась. Снова пошла и тоже встала на тротуаре. Мимо подряд пронеслись две машины, одна даже сбавила скорость, но она не проголосовала. Достала из сумочки сигареты. Я подошел, вынул из коробка спичку, но рука дрогнула, и коробок упал в лужу. В зубах у меня еще тлел бычок.

- Один мой знакомый так боялся подхватить СПИД, что даже не мог прикуривать от чужой сигареты.

- Я не боюсь, - сказала она и прикурила от моего бычка.

Ночные воры моей машиной побрезговали. Ключи оставались в замке, а забытую дверцу все утро качал дворовый сквозняк.

2

Клавдий, наконец, догадался собрать и убрать в пакет все ее фотографии. Все ее фотографии мертвой и почти голой, на какой-то лесной поляне, у самой кромки еще дотаявшего весеннего снега.

- Я сейчас попрошу принести еще по стаканчику чая. А, может, присовокупим бутерброд?

Значит, она у них. Где-нибудь в морозильной камере. И этот Y-образный шов от паха до ключиц, наскоро стянутый грубой ниткой ...

- Вообще-то я бы поел, - неуверенно проговорил я, продолжая следить за черным пакетом. - Чтобы первое, второе и третье. Горчица и лук.

Это было старое мое правило: когда не знаешь, что делать - делай то, что меньше всего ты хотел бы делать. Ну, а больше всего мне хотелось - это встать и идти. Только встать и идти, и идти ...

Клавдий снял трубку:

- Таня, мы будем обедать.

То ли горничная, то ли секретарша, молодая-немолодая женщина в белом переднике вкатила сервировочный столик с судками, выкатила, и вот уже Клавдий пригласил меня пересесть к другому столу, обеденному.

Суп был щи.

- Как вы меня нашли? - спросил я, проворачивая в щах ложку.

- Как нашли? К сожалению, в нашей конторе редко читают литературу. Так что, случайно, совершенно случайно. И не я.

- А что у вас за контора? КГБ?

- КГБ, как вы уже знаете, нет.

- Ну, ФСК.

- А милиция не устроит?

- А вас?

- Меня устроит и милиция. Ну, хорошо. Вы некоим образом человек уже посвященный. - Клавдий, не доев котлету, принялся за кисель. - В каждом обществе, Константин, государстве, есть служба, как бы это сказать, хранения молчания. Глубокого молчания. Если хотите, так и называйте - Эс-Ха-Гэ-Эм. Служба хранения глубокого молчания. Есть вещи, обнародование которых, может вызвать некоторые нестроения в обществе, спровоцировать нездоровое любопытство, ажиотаж, смуту, шум, хай, ор... Ну, в общем, наша контора...

- Контр ора.

- Как вам будет угодно. Я бы сказал, мы своего рода кунсткамера. А сам я хранитель музея. Мы и храним, как вы поняли, молчание. Молчание как таковое, по определению, молчание собственно. Поэтому молчать я умею. И о нашей контроре, как вы сказали, тоже. Вы скажете, молчать - это не профессия. Не знаю. Но, возможно, призвание. Вспомните о молчальниках, исихастах. О Тютчеве: " мысль изреченная ..." Есть, наконец, и теория дополнительности, где ясность высказывания дополнительна его истинности. Противоположности суть дополнительны. Воам, как поэту, может быть, ближе Тютчев, но мне - Нильс Бор. Чем яснее мы выражаем мысль, тем дальше она от истины. И наоборот. Чем ближе к ближе к истине находится наше высказыванием, тем меньше мы его понимаем. Отсюда вывод, всякая истина лежит в не-высказывании, то бишь, молчании. Применительно к вам, поэтам, отсюда следует лишь один вывод: истинный поэт тот, кто не пишет стихов.

- Значит, я не истинный?

- Но вы не молчали. Не промолчали. Не выдержали, не выдержали.... не устояли перед соблазном о ней написать. Хотя бы и так, под прикрытием флера воображения, вуали поэтической выдумки ...

Он отнял от губ кисель и жестко взглянул на меня упор:

- Бреда?..

У меня было чувство, что он добавит " сивой кобылы " . И вообще, за ним, кажется, это водилось: все время что-то не договаривать, то так ясно и четко, что ты не верил своим ушам, которые ведь действительно ничего не слышали.

Нет уж, бредом сивой кобылы свои стихи я бы не назвал. Может, я комплексун, но не настолько самокритичен.

- Вам видней.

- К сожалению, у нас ограниченный штат, каждый ведет сразу несколько тем. К счастью, я вышел на вас почти сразу. Редкий случай на моей памяти. Да-да, не прошло и полгода. Альманах, как видите, оказался кстати. В принципе, я мог бы до пенсии разрабатывать эту тему, а потом передать преемнику. А что мы так плохо едим-то, а? Учтите, теперь до ужина.

- До ужина? Вы хотите сказать ...

- Я хочу сказать, не напечатай так скоро вы это ваше признание. Да, это ваше признание. Признание без названия.

И тут на его лице появилась сытость. Даже не от еды, которую поглотил, а от тех слов, которых наизрекал. Он даже запел.

- Три точки, три точки, три точки, - нараспев протянул он и двумя пальцами выудил из вазы салфетку. Мне послышался даже скрип - с такой силой тер он свои губы этой дешевой рыхлой бумажкой.

Я прополоскал за нижней губой остатками киселя и с легким стуком поставил стакан на стол.

- Три звездочки.

- Прошу прощения?

- Это три звездочки. Полиграфических.

- Я оговорился, Константин, конечно, это три звездочки. Поэтому и считаю, что ваше стихотворение без названия. Что еще они могут обозначать?

Он попросил меня пересесть на стул перед его канцелярским столом, занял свое место и сам. Предложил курить.

За окном смеркалось. В тот момент, когда Клавдий включил верхний свет, жалюзи бесшумно закрылись. Сколько же здесь телекамер? Мне вдруг показалось, что они всюду и пронзают все помещение, словно душ Шарко. Но сколько бы их тут не было, к ним можно смело прибавить еще целых две. Глаза Клавдия.

- Вы что-то хотели сказать?

- Я? Да. Может быть, эти звездочки обозначают классность вашей гостиницы?

- Да уж, - Клавдий хитро изогнул губы вверх, - на четырех-, пятизвездочный отель, посетую вам, не тянет. Да и вот коньяк... - он перегнулся назад и, открыв в стенке бар, достал одну из бутылок. - Гм? Коньяк у нас тоже... ан-нет, как раз и пять звездочек. " Белый аист " . Вы не находите, что у молдавских коньяков какой-то мыльный привкус? Еще в студенчестве, помню, как прилип этот привкус к вкусовым рецепторам, так и сидит во рту.

Не знаю, хотел я сказать, а вот когда я стираю носки, особенно земляничным мылом, то почему-то сильно пахнет грибами.

Он явно играл со мной, этот лысоватенький, брюшковатенький тип с устремленным на рытье носом. Хранитель музея хренов! Музея хренов... СХГМ. Контрора.

- А ваше звание случайно не старший прапорщик? Тогда бы совпало...

- Что?

- Три звездочки.

Он мигом среагировал. Карие глазки весело хохотнули, но скобка рта свисала остриями вниз.

- Гм-гм.

- Генерал-полковник?

- Ну да. Но так мы далеко не продвинемся. А уже много времени. Я лично скоро должен буду уйти. Моя методка, я уже говорил вам, состоит в поэтапности, в-в-в фрагментировании нашего с вами подхода к искомой истине. К истине, должен подчеркнуть. К истине. Никакая правда меня не устроит. А уж тем более - литературная. Чтобы взять на хранение вашу истину, или скажем прямо и откровенно, чтобы замолчать эту истину, мы должны быть по меньшей мере уверены, что она истина и никак не менее.

Он разлил коньяк, закурил.

- Я намерен прочитать ваше стихотворение вместе с вами. Я буду читать отдельный кусок, вы комментировать, а вместе мы - обсуждать, осмысливать, если хотите, обмусоливать. Представим, что мы в садах Академии, и гуляем по аллеям ее вместе с Платоном. Или в Ликее с Аристотелем. Перипатетики, так сказать. Герменевтики. У вас еще есть синонимы? У меня нет. Нет, есть - буквоеды. Мы будем поедать букву за буквой, слово за словом, фразу за фразой. И отдельно и вместе взятые. Так что, эти три звездочки вместо названия, они как часть поэмы, они тоже наша еда.

Не надо двух пальцев в рот, чтобы отправить всю эту его еду, вместе с Платоном и Аристотелем, куда надо. Какой все-таки отвратный мужик! Я не стал раскуривать сигарету.

- Это три звездочки не вместо названия. Они и есть название. Три звезды - это пояс Ориона. Пояс Ориона в созвездии Ориона. Я даже просил редактора, чтобы тот разметил их уступом вверх.

- И?

- Он сказал, это заумь.

- Любопытненько. Ну, вот видите, какие мы молодцы! Еще, считай, не подошли к тексту, а уже кое-что прояснилось. Погодите минуточку.

Он застукал двумя пальцами по клавиатуре, роняя на нее пепел с дымящейся сигареты и чертыхаясь, когда попадал не в ту букву. Допечатав до конца, он прочитал, вновь чертыхнулся, и исправил ошибку. Потом вскинул то, что Бог повелел Адаму именовать подбородком, и, сощурившись, взглянул на меня из-под век.

- Откройте журнал. " Константин СМИРНОВ " набрано другой гарнитурой. А это чья вина? Художника?

- Нет. Это псевдоним.

Ногтем большого пальца он поправил на переносице очки и прокатился им по трамплину носа.

Мы помолчали. Наконец, он достал из стола еще одну канцелярскую папку и развязал тесемки:

- Ваше свидетельство о рождении?

Действительно, мое свидетельство о рождении, едва не разваливающееся по сгибу.

- Ваш паспорт?

Мой паспорт.

- Где же тут псевдоним?

- Мой прадед был греком из города Смирны. Смирнов и есть псевдоним. Просто мой псевдоним совпадает с моей фамилией .

Он сильно дунул в клавиатуру компьютера, выдувая из букв сигаретный пепел, и снова что-то набрал. Я вытянул шею. Начало выглядело теперь так:

Константин СМИРНОВ

* * *

Она являлась. ....................

Он пытал меня до самого позднего вечера, что да как. Потом закрыл компьютер, но оставил его на столе. В стол убрал только папки и - демонстративно - кинул туда же сам альманах, экземпляр которого предлагал мне взять и считать " авторским " . Всем видом он показывал, что уходит. Поднялся, причесал волосы, сунул в карман сигареты и зажигалку, вытряхнул в пластиковую урну пепельницу. Остановился надо мной, посмотрел сверху вниз и снова ногтем большого пальца поправил очки.

- До завтра, Константин. Завтра вы скажете, что мы земляки, потому что у нас у обоих римские имена.

И предложил проводить меня в соседнюю комнату, за железную дверь. Показал, как включать телевизор, магнитофон, где стоят кассеты, где книги. Все было исключительно под мой вкус. В какой-то момент мне даже показалось, что это мои личные кассеты и книги. Но нет. Тютчев был другого года издания, а "Pale Fire" Набокова - вообще на языке оригинала.

Странно, что в этой комнате я провел четыре часа, но ничего из этого не заметил. Вот и сейчас, едва дверь за " римлянином " закрылась, я снова начал впадать в то странное состояние, какой-то оцепенелый кайф, едва ли не наркотический ступор, который смазал начало дня и привел меня в эту комнату. Хотя в принципе, мне давно уже все равно, куда и как приходить. Но есть вещи, которые я переношу плохо. Не люблю, когда стоят за спиной. Я включил телевизор и пошел в ванную, и вот там это, что за спиной постоянно кто-то стоит, а, вернее, сидит - вероятней всего сидит! - где-то за монитором, и следит за каждым шагом моим движением, достигло своего пика.

Нервы лопнули.

Весь день я словно спускался на тяжелом грузовике с крутого горного перевала, и вдруг - педаль тормоза провалилась. Я сдернул со стены шланг, открыл оба крана на полную мощность и, как был, в одежде, стал поливать водою и стены и потолок, крича, и пиная ногами стены, и пытаясь залить, ослепить невидимую телекамеру. Очень скоро я вымок, продрог, поскольку напор холодной воды был сильней, чем горячей, выскочил вон, сбросил на пол одежду, залез голый под одеяло, согрелся, а потом, вероятно, заснул.

Проснулся я оттого, что чей-то противный голос словно рашпилем тер по моим мозгам: телевизор продолжал работать. Он был старый, еще советский, и не умел выключаться сам. В душевой гудела вода. Вся одежда моя валялась вразброс по полу: мокрые брюки, рубашка, майка, носки, свитер, тьфу, трусы. Кровать почему-то стояла наискосок, чуть ли не посредине комнаты и мешала открывающимся дверям.

В дверной проем боком протискивалась какая-то женщина. Я не сразу сообразил, что это, должно быть, была та вчерашняя Таня, и скосился на телевизор, не мексиканский ли все это сериал?

- Вам что-нибудь будет нужно до завтрака? - сказала она.

Надо было еще подумать, что тебе нужнее всего, когда ты лежишь голым на скрученной жгутами постели и видишь перед собой незнакомую женщину в белом переднике...

- Я привезла вам кофе и булочки. Вы не привстанете?

Ее голова исчезла, а я, упираясь в постельный сверток ногой, выволок из его нутра покрывало и, кое-как прикрывшись, ступил на холодный пол. Первым делом запнул трусы под кровать, вторым - подвинул кровать на место, но тут уронил покрывало, и оглянулся на дверь в тот самый момент, когда ее голова появилась снова. " Ой " прозвучало как целая фраза: " Ну вот, так и знала, что загляну и увижу то, на что непременно полагается сказать " ой ".

Я сел на кровать и закутался.

Женщина вкатила сервировочный столик, закрыла дверь, и подкатила его к тумбочке. Поставила на нее блюдце, на него чашку, налила кофе. Ловко взрезала ножом булочку, будто вскрыла ракушку, и намазала обе ее половинки маслом.

- Кушайте на здоровье. Я сейчас.

Вернулась она с сухим комплектом для ванны и сказала: что отвернется, чтобы я мог накинуть халат.

- Вы, кажется, это Таня?

- А вы - это Костя?

Познакомились, подумал я. Если здесь и в самом деле какое-то учреждение, то персонал тут, наверно, проходит особую проверку на непосредственность. По сравнению с ней я чувствовал себя человеком в футляре. Мне даже стало немного стыдно, что здесь всего одна чашка, и я не мог предложить ей кофе. Предложил сигарету. Она закурила, выпуская из себя синий, женский, не дошедший до легких дым.

- Не беспокойтесь, я найду вам что-нибудь из одежды, или, если хотите, постираю вашу, - она кивнула на мокрые мои тряпки.

Лицо у нее было принапудренное, глаза и губы подкрашенные, но кожа на шее и в вырезе платья очень тугая и ровная. И все же ей было около тридцати пяти. Что делало ее привлекательной, так это глаза: верхнее веко изогнуто луком, нижнее натянуто, как тетива. Когда-то она умела пускать хорошие стрелы. Через пару затяжек потыкала сигаретой в пепельницу и принялась за уборку.

Когда верхний свет погас и жалюзи развернулись, за окном я увидел верхушки сосен с грачиными гнездами, в них горками лежал снег. Из-за деревьев торчала труба котельной, красная и бездымная, на снегу угадывалась тропинка примерно в том направлении.

От нечего делать я поднял трубку телефона. Там словно ждали, ни щелчка, ни гудка, сразу голос:

- Мы слушаем вас, Константин Сергеевич.

Вздрогнув, я посмотрел на трубку, потом на Таню.

- Это моя дочь. В школу ей во вторую смену, а с утра она подрабатывает. Начальство не против.

- У вас что, семейный подряд?

- Н-ну конечно! Нет.

- А то я вдруг даже подумал, что этот Клавдий... ваш муж.

Она хохотнула:

- Скажете!

- Знаете, а он говорил, что тут у вас что-то вроде секретной службы. СХГМ.

- Как?

- Эс-Ха-Гэ-Эм. Служба хранения... глубокомысленного молчания.

- Н-ну конечно! Клавдий Борисович, он всегда всего напридумывает. Нет, он брат моего мужа. - Взгляд ее проскользил сквозь окно и уперся в трубу котельной. - Клавдий Борисович, он очень душевный, и специалист замечательный, его все у нас любят.

- А все-таки? Если честно. Я где?

Она улыбнулась и пустила глазом стрелу:

- Ну, я не знаю, чего вы там натворили.

- Ничего я не натворил. У меня всех грехов только превышение скорости да привод в милицию с формулировкой " за подстрекательство к незаконной коммерческой деятельности путем посягательства на подрыв конституционного строя " . Посягательства на подрыв.

- Что?

- Мои ученики сидели в переходе метро, поставив на пол коробку, а в руках держали плакат: " "Сбор средств в поддержку антинародной политики Ельцина и его преступного режима". За красную пропаганду.

Она расмеялась:

- Вы придумали.

- Придумать-то придумал, да хватило ума им о том сказать. А им хватило ума на том заработать.

- Нет, правда? - удивилась она.

- Правда, - раздалось сзади. В дверях появилсяКлавдий Борисович. - И се орел летяша на перии своем, - проговорил он, оглядывая меня с ног до головы.

Таня засновала туда-сюда, и наконец принесла одежду: черные трусы, белую майку, новенький шерстяной спортивный костюм прямо в целлофане, шлепанцы и шерстяные носки грубой домашней вязки. Переодевшись, я почувствовал себя человеком обжившимся, а поэтому уже прямо прошлепал к столу и сел на вчерашнее место.

Судя по пепельнице с окурками, Клавдий давно уже сидел за столом.

- Долго спим, Константин. А я тут тоже поговорил с вашей Музой.

Монитор компьютера отблескивал, но все равно на плоском его экране я мог разобрать все ту же свою фамилию, три звездочки, и " Она являлась ".

- Из Пушкина, - сказал Клавдий. - Являться Муза стала мне. Вы любите Пушкина?

- Нет.

- Нет?

- Нет.

- Что-то диковенькое. Ну ладно, приступим?

Мы приступили. Он слушал, ничего не записывая, руки больше были заняты сигаретой, но иногда мышью. За ночь его компьютер обзавелся не только лишь внешней мышью, но и сетевым портом, черный кабель бежал под стол.

- Ну так все-таки, как же она являлась? - повторял он уже устало, несмотря на начало дня.

- Обыкновенно. Как люди.

- А люди - как?

- Что - как?

- Приходили.

Как? Как, действительно, ко мне приходили люди? Да тоже - обыкновенно. Но, слава богу, и то, что Клавдий, наконец, согласился, что она приходила .

- Клавдий Борисович, вы полагаете, она должна была влетать в окно? Через вентиляционную отдушину? Она была человек.

- И это, мы полагаем, факт < >

В конце его высказывания по всем законам грамматики полагалось поставить точку, либо восклицательный, либо вопросительный знак. Однако, жутким, инфернальным образом в конце его высказывания не стояло ничего.

- Факт, - сам я предпочел утверждение и заглянул в экран.

Противоречий не оказалось и там:

Клавдий Борисович кликнул мышью.

Ее приход мой гнусный квартирант

- На этом фрагменте я бы не останавливался, - поморщил нос Клавдий Борисович. - Вот только при осмотре квартиры, однокомнатной вашей, должен заметить, квартиры, " кабинета " мы не нашли. Я не думаю, чтобы этот кот мог писать в бюро. Было бы очень жаль. Ведь такой раритет в наши дни стоит очень серьезных денег...

2а

На нем едва умещалась портативная пишущая машинка. Слева могла еще притулиться пачка бумаги, и справа ручка. Те графья, что писали на его столешнице письма или вели пространные дневники, конечно, не знали наших проблем. Бюро нам с женой досталось при обмене квартиры. Бог знает, когда и как пронесли его через дверь. Вероятно, тогда еще просто не существовало стандартов на дверные коробки.

Когда жена выменяла эту квартиру, бюро вполне походило на пульт органа в какой-нибудь кафедральной кирхе после взятия оной русским штрафным батальоном в самый канун Победы. Нам удалось убедить хозяев не выносить его по кускам на помойку. Те очень переживали, что столь грязный тяжелый труд они бессовестно возлагают на плечи молодоженов да еще с маленьким ребенком. Бывшие хозяева квартиры были народными интеллигентами. Растрогавшись, они подарили нам и кота.

Я сразу остался в квартире за няню, поскольку жена не могла расстаться с работой. Дочка прекрасно спала на кухне под стук молотка, ширк пилы и шарк рубанка. (Теперь я не сомневаюсь, откуда в ней музыкальный слух.)

Потом мы с женой развелись. Нет, никакой кошки меж нами не пробегало, мы и ссорились в году раз двенадцать - в полном соответствии с лунными циклами. Более того, мы, собственно, и не расходились. Просто она понеслась прописываться в квартиру ее пожилых и прихварывающих родителей. Но главная причина, по-моему, заключалась в другом: ее институт, известный " почтовый ящик " , неожиданно переместили из Москвы загород. Короче, они уехали с дочкой обе, оставив вместо себя кота.

На первых порах наезжая в центр города, она еще ночевала (венгерская, мореного дуба софа-сексодром все равно оставалась на моей территории), а потом выбрасывала из серванта все книги и возвращала туда всяческое стекло (до следующего раза), да и сам я частенько к ней наезжал, но не столько чувствуя за собой супружеский долг. Отцовский - да, тут я менее грешен.

Через несколько лет раздельный наш быт добил брак окончательно, но лишь после того, как в ванной прорвало воду и я всю ночь ликвидировал наводненье ее халатом, интимные наши сношения сменились дипломатическими. Считалось, " моя " квартира остается за мною вплоть до того, пока дочь не выйдет замуж, а вопрос алиментов плавно сместился в плоскость арендной платы за снимаемую жилплощадь.

Жена ничего не понимала в стихах. " Стихи " и " работа " в ее сознании близко не могли стоять рядом. Душою она жила в своем институте, да и телом не могла жить от него вдали. А район новостройки был тем и хорош, что электричка обтирала платформу прямо под балконом ее родителей. О своей работе она говорила скупо, но мне хватало того, что она работает по специальности - фармакологом.

Я тоже, боюсь, не очень что понимал в стихах. Но я их хотя бы писал. Гонораров, естественно, на семью не хватало. А поэтому я работал в школе, учителем, преподавал немецкий. Хотя это слишком громко звучит. Ибо всего три часа в неделю. По запасам свободного времени я был почти свободный художник, по заработку - почти безработный, если бы редкий не бросали за замену вечно болеющих англичанок, да и английский я все-таки знал получше - как никак за плечами был англофак, пусть и Вологодского пединститута. Бывало, с похмелья в моей голове путались два языка, но я вполне владел языком учительских жестов, а поэтому, когда на уроке немецкого начинал говорить на английском, ученики все равно послушно вставали, садились, и открывали учебники. Правда, на перемене на доске появлялось ехидное " Привет землянам с Бодуна! " , и количество этих надписей в точности совпадало с числом задушевных наших бесед с директрисой в ее кабинете. Но мы с ней любили друг друга.

С поэтических гонораров и учительских денег жить еще было можно, но поить и кормить поэтическую тусовку - нельзя. Для этого нужно было все время что-то переводить. Сначала стихи, фантастику, потом детективы, потом женские романы ... Да и Санька все время требовал в долг; он без конца строил дом в деревне, якобы на проданные картины, но картины его не покупались совсем, а холсты и краски стоили денег, и ко всему прочему он любил поэтессу.

Мы познакомились с Санькой бог весть когда, еще в Плесецке, на вокзале. Оба поздние осенние дембеля, но с разных космодромных площадок, я ждал поезд на Ленинград, он - на Москву.

" Сигаретки, брат? "

Я достал пачку, в ней оставалось две сигареты. Одну взял он, я сунул в рот вторую, тут же щелкая газовой зажигалкой и, предлагая ему огня, и совсем не заметив, что он уже упредил мой жест, и перед кончиком моей сигареты появилось красное пламя его бензиновой зажигалки. Так мы и закурили - на брудершафт.

По характеру мы были противоположны во всем, а по жизненным целям - вообще встречные: он, коренной москвич, всей душой и по зову предков рвался в деревню, я, после института, продолжал свой путь из деревни в одну из столиц. В уме держал Ленинград, но поехали мы в Москву.

Это сейчас Санька с виду был чистый поп, на худой случай, Распутин, (впрочем, таких типажей преизрядно не только в художнической среде), но я-то видел его без бороды и знаю, что под ней прячется нежный розовый подбородок, разделенный на-пополам, как попка младенца.

Когда у меня появился ребенок, Саньке тоже возгорело жениться. И так вот не повезло, что он сразу же порешил взять в жены поэтессу и, по слухам якобы лесбиянку. Сафо натуральную. Но я думаю, она была просто динамо.

Эта парочка уже много лет крутила такую дурную любовь, что сил моих уже не было. Я оставлял их вдвоем в квартире, говоря, что иду провожать гостей до метро, и, возможно, поеду к ним в гости сам. Но и утром заставал их за тем же самым - за разговорами.

Как-то раз я набросился на него: " Ну и святоша ты, Сань-Себастьянь! Чтоб взять ее в дом молодой женой, для начала ты должен ее просто взять! Нарисуй ее голой. Пусть она не пойдет к тебе в мастерскую, нарисуй ее здесь. На неделю я исчезаю. Кормите кота ".

Это было невероятно: она отпозировала ему часов пятьдесят. Увидев ее на картине в той изогнутой позе, на моей софе-сексодроме, я готов был схватиться за нож, распластать этот холст вдоль и поперек, а потом заколоть Саньку. " Все, парень, все, уноси свои краски, девку ты потерял " . И точно. Не прошло и полгода, как позвонила другая знакомая поэтесса: " Сафо живет с американцем и собирается от него рожать, но так ей и надо, потому что ничего лучше родить все равно никогда не сможет! "

Мне оставалось только собрать все деньги и идти в магазин за ящиком водки. А потом затоварился колбасой и стал ждать. Санька в общем-то не мешал. Это был уникальнейший человек хотя бы уже потому, что, если ему создаешь условия, он может пить один. Он практически молча пил, практически молча спал. Кот часами сидел у него на груди, карауля, как мышь в норе, свой кусок колбасы, выпадающий из его бороды. Так они провели на кухне полтора месяца. Я сидел за бюро и стучал на машинке, переводя книжку. Перевод был готов, когда Санька уже выходил из запоя.

- Продалась, - была его первая трезвая мысль. - Так я ее тоже продам! -

И он продал картину. И он так хорошо ее продал, что с этой продажи возвел дом под крышу, достроил баню и начал усиленно сватать мне соседского жигуля, говоря, что теперь будет ждать меня каждые выходные у себя " на этюдах ".

Вот тогда я возьми и грохни весь гонорар за книжку на покупку этого жигуля.

3

- Да вы не волнуйтесь, Костя. Бюро, конечно, вещь ценная, но за квартирой мы приглядим. И цветы будем поливать, и Писателя мы, конечно, будем кормить, если он придет ...

- Убежал?

- Не уследили.

- Он, наверно, шляется в зоопарке. А насчет цветов это вы загнули, там один кактус. Кстати, и кота зовут не Писатель, а Граф. Писатель его призвание.

- Да, - удивился Клавдий. - А из текста не следует.

Господи, если бы все только следовало из текста!

Я прикурил сигарету с фильтра, обжег химией гортань и долго отплевывался. Но все равно в горле еще стоял этот едучий привкус - как тогда, когда в детстве курили тростниковые веники. Их впервые тогда завезли в сельпо и хорошо ломались на " сигаретки " . Курили мох, ольховые листья, чайную заварки, собирали бычки и курили их вместе с фильтром ...

- Вы о чем-то задумались? - сказал Клавдий и развернул компьютер. - "... И пшикал вслед "?..

Клавдий Борисович запрокинул голову и посмотрел на меня из-под нижнего обреза очков. В темных пещерах его ноздрей поблескивал золотом волосок. Низкое предзимнее солнце, пройдя сквозь жалюзи, нарезало пространство комнаты сочными розовыми пластами. Сиреневый воздух искрился желтыми пылинками и недвижно висел загадочным струящимся малахитом. Рисунок дыма затейливо, прихотливо менялся. Впрочем, пропиленный сборкой теней, всякий его фрагмент звучал независимо от других. Никаким камнерезам ни для какой Грановитой палаты не подобрать уже было единственно гармоничного перехода для всей картины. Стыки, стыки, стыки и еще раз стыки.

Молчание затягивалось. Искусанная изнанка нижней губы распухла и кровоточила. Я попробовал опять закурить, но измазал фильтр кровью.

- Ну так что же, Константин Сергеевич, - сказал Клавдий.

3а

И все-таки она ушла, как открылось метро. Я машинально поднял с пепельницы ее окурок. Всего на две или три затяжками. Понюхал - с ментолом. Обгоревший кончик был тверд, но само сигаретное тело мягкое и скрипучее. Отпечаток помады, цвета - как там они говорят? - гнилой вишни. Губы мои сами собою разомкнулись. Фетишист, только успел я подумать, как перед носом вспыхнула зажигалка, и я медленно пропустил через легкие весь тот дым, что она оставила мне. Загорелся фильтр. Его почему-то я долго не знал куда деть. Выбросить вместе с другими окурками в мусорное ведро не поднималась рука.

Кактус попался мне на глаза совсем невзначай. Единственный цветок оставшийся от жены. Да потому что и не цветок вовсе. Палец мой едва не сломался, покуда в твердой земле не просверлилось достаточное отверстие. Я сунул туда окурок и присыпал землей.

В зоопарке было темно, лишь фонари выхватывали кое-какие вольеры. Где-то там гулял сейчас Граф.

Ей в руки он так и не дался. Лишь позыркивал из-под серванта глазищами. Потом подошел к дверям, сел и мяукнул. Я его выпустил.

От окна несло холодом. По кривому обводу улицы, огибающему дом, проскакивали невидимые автомобили. Простонал первый троллейбус.

Я мог не провожать. Она пришла только с этим условием - не провожать. Никогда не провожать! Эта резкость меня слегка покоробила. Но в прихожей, уже уходя и меняя мои старые шлепанцы на свои туфельки, она все-таки не сказала категоричного " нет " , когда я просил, увидимся ли еще.

Задернув шторы, я пошел на кухню и стал мыть чашки. И ту, с помадой, тоже. Холодильник трясся и рокотал, стоящий на нем телевизор преподносил скрипучего Бурбулиса. Я знал, что мне не уснуть, а поэтому не насиловал свою природу. А полдевятого уже стоял перед классом и, начав с "Guten morgen!" , предложил всем "Sit down".

А назавтра меня явилось чудо: кактус выбросил длинную мохнатую стрелу, увенчанную на самом конце огромным пурпурным цветком. В нежно-молочной его утробе нудистски нежился белый пестик с раздвоенною головкой - в хороводе тычинок, стройных и загорелых, и во французистых шляпках чуть набекрень.

Вернувшийся из ночного дозора Граф (он меня и разбудил) присаживался пред цветком на задние лапы, а когтями передних легонько хватал бутон. Натешившись, снова вытягивал нос, нюхал и чихал. На фоне окна он вырисовывался абсолютно черным силуэтом. Короткошерстный с маленькой головкой, он был жуткий аристократ. Если поднять его за передние лапы, а их кончики белые, как в перчатках, можно было увидеть и белый воротничок, и что самое характерное, такую же " накрахмаленную " манишку на его выпуклом животе и даже две белые стрелки отстреливали в бока. Кот удивительно походил на Георга Отса в " Принцессе цирка ".

Весь этот день - уроков у меня не было - я то сидел у цветка (говорят, яблоня зацветает от закопанного под него топора, а вот кактус зацвел от окурка), то слонялся во дворе того самого семиэтажного дома, куда она приезжала позавчера, и день наконец закончился.

Потом настал еще один день. Отпахав положенные часы на ниве народного просвещения, я проспал свою остановку автобуса и очнулся только тогда, когда доехал аж до Музея изящных искусств. А там, бесцельно бродя по залам, наткнулся на мраморный бюст Гюго. Лоб его блестел, как от пота. Гюго отвлек меня почти на час. Под пристальным взглядом служительницы я так и эдак изучал мрамор. Крохотные его кристаллы, чешуйки отражали и преломляли свет. Под конец мне уже казалось, что бюст и в самом деле вспотел от такого к нему внимания. В другое бы время, возможно, я начал стихотворение. Но вместо этого пошел в магазин за вином и за колбасой.

- Привет, - сказала она и с подпрыгом скользнула в дверь. - Смотри, у меня аотлетел каблук, едва только вышла из метро, а у тебя лифт не работает.

Лифт, и правда, весь день не работал. Я хотел помочь ей раздеться, но вовремя вспомнил и отступил назад. Той самой ночью, два дня назад, я тоже изображал джентльмена, за что и получил по рукам, когда я вздумал помочь ей освободиться от плаща с капюшоном. Без плаща она казалась еще сутулей. Лопатки сильно выпирали назад, и линия позвоночника как-то круто, с уступом, срывалась вниз к талии. Люди, что ни говори, существа плоские. Она, конечно, была человеком, но очевидно, что плоским существом не была.

Перешагнув через шлепанцы, она в одних колготках пробежала в ванную и щелкнула шпингалетом.

Я пошел на кухню.

Вот и первый раз, той самой ночью, она сразу полезла в ванну. И дурак же я был тогда, истолковывая все это вполне однозначно!..

4

- И долго будем молчать? Так мы далеко не продвинемся. Может быть, начать мне?

Я помотал головой, но он продолжал:

- Примерно на сто-двести тысяч человек рождается один с весьма любопытною генетической патологией. Я консультировался в Академии медицинских наук. Через нее мне с великим трудом удалось выйти на одного восьмидесятилетнего старичка-профессора. Тот живет в Чите, и своими глазами видел нечто подобное. Еще до войны у него был пациентка с добавочным позвонком типа " бабочка " . Такой атавизм в литературе описан, но наблюдается крайне редко. Его описывают вот этой формулой.

Он подтянул к себе листок бумаги, что-то черкнул, потом толкнул его мне. Действительно, формула. Смахивает на химическую - L₅S₁.

- Хотя слово " бабочка " имеет какое-то отношение к крыльям, все же некоторые ученые более склонны к мысли, но здесь, скорее всего, рудиментарные не крылья, а ножки. Ведь большинство насекомых имеет шесть конечностей, в отличие от животных, которые с четырьмя. У нас есть видеокадры, на которых вы можете видеть теленка якобы с парой маленьких крылышек на спине. Но на самом деле это, конечно же, крошечные ножки...

Ножки! Пошел бы он и еще раз взглянул, какие это ножки у нее на спине!

4а

Можно себе представить, как я был ошарашен, когда впервые два дня назад, увидел у нее эти штуки. Уже не под плащом, но еще под одеждой. Раздвоенный горбик.

" Что это у тебя? " - подавшись назад, я чуть не повесил себе на шею висевший в коридоре велосипед.

" Крылья ".

" Чьи? "

" Мои. "

" А зачем? "

" А зачем твоей кошке хвост? "

" Это кот. "

" Ну тогда зачем твоему коту хвост? "

Черт его знает, зачем моему коту хвост. Тут много всяких зачем.

" А ты знаешь? "

" Знаю. "

" Тогда зачем? "

" Гм. Значит, так. Когда Большеум навсегда покидал планету, он окинул ее просторы и спросил несчастных своих малоумов, которые навсегда на ней оставались: " Что вам нужно, для того, чтобы быстро бегать? " " Смотря для чего, - ответили малоумы. - Если убегать, то длинные ноги. А если догонять - длинный хвост " . Так на Земле появились зайцы и лисы, а в Африке - антилопы и леопарды. "

" Но Граф не лиса и не леопард. "

" Но он ведь тоже кого-нибудь догоняет? "

" Он догоняет крыс в зоопарке, а у тех хвосты длиннее, чем у него.. "

Потом мы пили чай, и она опять через слово ссылалась на Большеума. А когда я спросил, да кто ж он такой, то надолго задумалась.

... Из ванной донеслись, наконец, энергичные хлесткие, хлопающие звуки. Через пять минут щелкнул шпингалет.

Как и в прошлый раз, она прямо из ванной прошла на кухню, щелкнула кнопкою телевизора, села на кресло-кровать и достала свои сигареты. Как и прошлый раз на ней был мой банный халат и на голове чалма-полотенце. Как и в прошлый раз я оставил плиту на ее попечение и пошел в ванную сам.

Со стен текло струйками, потолок блестел каплями, на полу слой воды. Тряпка, конечно, пахла кошачьей мочой - у Графа свои аристократические недуги. Когда я кончил вытирать, на плите уже булькало.

Она сидела на кресле-кровати, поджав ноги, и смотрела телевизор. Все же какая бледная, как и в первую ночь. Бледный ангел. Ангел Блед.

Я был готов молиться ее Большеуму, лишь бы только она не ушла так рано и так внезапно.

- Противный кот, - сказала она.

Граф лежал на телевизоре и сердито махал над экраном хвостом, словно по лобовому стеклу машины ходил одинокий " дворник ". - Какой вредный кот, - повторила она, ожидая, что я сниму кота с телевизора. - Больной и старый.

- Старый? Да кто его знает. Но иногда мне кажется, что он вечный. Кошачий Агасфер. А что до больного... так я его лечил. Лечил. Но это, видать, хроническое. Тут и Кашпировский не поможет. Я ведь прямо к экрану его прикладывал, искры так и летели... Но только руки зря исцарапал. Боюсь, он родился без какого-то клапана в мочевом пузыре.

- Кашпировский - малоум. - сказала она. - А кот все равно противный.

- Ну, такая большая птичка и боится такого маленького жив...

- Птичка, - рассердилась она. - Побыл бы сам в моих...

- Перьях?

Она рассердилась пуще того. Замолчала и уставилась в телевизор.

К счастью, она ничего не знала про действительно плотоядную страсть кота. Прыгать с подоконника на ногу, если утром, не дай бог, высунешь из-под одеяла ступню и нечаянно шевельнешь пальцами.

Я выключил газ, открыл консервы и разложил еду. В телевизоре расплывался Егор Гайдар. Кажется, он был даже доволен, что перед ним так услужливо машет кошачий хвост - какое-никакое опахало.

Я отодвинул стол и встал перед ней на колени. Взял руку и положил себе на затылок.

- На, пощупай, я сам такой. Как ты. С атавизмом. Чувствуешь эту косточку? Это собачья косточка. У животных такой отросток прикрывает шейные позвонки. Я сам, наверно, собака.

Медленно я коснулся носом ее бедра, выждал и положил всю голову. Было приятно, когда ее пальцы ожили и стали ощупывать низ моего затылка. Порывшись в волосах, она, наконец, ухватила косточку щепотью, потерла, потом скинула мою голову со своей ноги.

- Никакая это не собачья косточка. Читай Ламброзо. Это шишка низменных наклонностей. Ты классический первертный тип. Из-вра-ще-нец.

Она взяла меня за нос и убедительно потрясла.

5

- ...Факт есть факт, и от него никуда не денешься. Установлено, что природа ее человеческая. Правда, найден один измененный, мы склонны думать, изменившийся ген. Институт биологии гена его сейчас расшифровывает. Возможно, мы туда съездим .

- А что от меня хотите?

- Ну вы, во-первых, свидетель.

- Хорошо хоть не обвиняемый.

- Во-вторых... А вот, кстати, при вас... она - как бы это сказать, - летала?

- Нет. Она ходячая.

- Н-да, - задумался Клавдий Борисович. - Первым делом, конечно, я вспомнил Пигмалиона. Не удивляйтесь, в нашей работе бывает, что я вынужден брать как научно доказанный факт даже то, что Земля, действительно, была создана семь тысяч четыреста пятьдесят два года назад, в течение шести суток, плюс сутки на системный анализ. Но вы согласитесь, что версия с Пигмалионом здесь не проходит. Ибо есть нарушение причинно-следственных связей. Взаимоподмена субъекта с объектом. Я поясню. Царь Кипра Пигмалион, человек высокой морали и нравственности, избегал всех доступных женщин. Речь не о проститутках, храмовых или светских. Царю по определению доступны все его подданные женского пола. Но как человек очень умный и проницательный, он видел все несовершенство доступного. А поэтому, мечтая о совершенстве, вынужден был мечтать о недоступном . И вот то ли из теплой слоновой кости, то ли из холодного мрамора он ваяет прекрасную статую. Потом же в нее влюбляется. Конечно, ваяя, он вкладывал в нее душу. А, вложив в Галатею душу, он как бы вдохнул в нее душу. Он бы мог оживить ее сам. Только по законам античности делать это ему не по чину. В этом красивом спектакле требовался рояль в кустах. Им стало третье лицо - Афродита, классическая deus ex machina. Пигмалион обращается к ней с мольбой, и та, тронутая его любовью к бездушному куску мрамора, оживляет несчастное изваяние. Итак, мы здесь видим двух демиургов - плоти и духа. Пигмалиона и Афродиту.

Но есть другая версия того же мифа, где Пигмалион создает уже образ самой Афродиты. И, ваяя, опять же вкладывает всю свою душу. Ну, и тоже в нее влюбляется. Но, увы, для бедного древнего грека Афродита уже изначально была самой что ни на есть настоящей реальностью. Данной нам в ощущениях. Как сейчас для католиков - папа Римский. Боги были реальны, как люди, или даже реальней, чем люди, ибо боги управляли людьми. Что же тогда мы имеем с Пигмалионом? Ваяющий наущаем ваяемой. Сама Афродита превратила себя в акт творения? Это сложный вопрос, могут ли демиурги творить самое себя, но кого-то же они сотворили! Кого же они сотворили?

Я не очень понимал, куда он клонит. Но мог поклясться, что сама интонация этих его рассуждений мне кого-то напоминала. Клавдий продолжал:

- Остановимся лишь на том, что мы имеем как факт. Факт ожившего произведения искусства. И нам не столь уж важно, верил Пигмалион в богов и была ли Афродита богиней. Нас пока уже не волнуют ни тот, ни другая, мы ходим вокруг и, не веря глазам своим, мы щупаем ожившую статую. Мы возим на рентген, на томограф, на кардио-, на энцефалограмму, берем анализы и прочее, прочее. Мы имеем дело с фактом. Фактом, который, может быть, есть в природе, но отсутствует в нашем сознании. И будет отсутствовать. Пока не найдена третья сила. Или вы мне ее назовете?

- Большеум.

- Кто-кто?

- Большеум.

- Понятно. Кто-нибудь вроде Зевса?

- Возможно.

- Зевс. Ну что ж, Константин, поехали дальше.

- И что она вам о себе рассказывала? Я вынужден буду настаивать. Слишком достоверен портрет. Надеюсь и на дальнейшую достоверность в вашем рассказе. Рассказывайте, я жду. Ну, ладно, я понимаю. Завтра... Но завтра, прошу, соберитесь с мыслями. Вспомните, что можете вспомнить. Это в ваших же интересах. Ее прошлое - ваше будущее.

5а

Она была еще раз, а потом ее не было полтора месяца. И все эти дни я спешил после школы сразу домой и старался уже никуда надолго не выходить.

Лишь ближе к вечеру тридцать первого декабря я решил мыть ванну. Не потому что еще мог надеяться на ее приход, просто грех перед Новым годом не вымыться самому. Ведь покуда я мыл в ней запчасти. Накануне наш дворовый механик наконец-то снял коробку и двигатель с моего жигуля, и с помощью алкаша-соседа мы притащили все это домой. Тракторист-сеновоз из зоопарка одолжил мне ведро солярки. Теперь половина двигателя лежала и сохла на подоконнике, к большому неудовольствию Графа. Но на улице было еще холоднее, а стекло покрывали мохнатые морозные пальмы.

Каждые пять минут я выскакивал из ванной, чтобы отдышаться - извел уже бутылку растворителя, но большая часть эмали все еще оставалась серой и маслянистой.

Странно, но она сперва позвонила:

- Это ты?

- Это Граф.

- Тогда дай мне тебя. Теперь это ты?

- Теперь это я.

- Чем занимаешься?

- Мою ванну. С наступающим тебя.

- И вас. Граф дома?

- Он только что с тобой говорил.

- А-а.

Мы еще долго так говорили. Когда я впервые приехал в Москву, такие телефонные разговоры меня убивали. Так обнюхивают себя в пустыне два одиноких варана. Разве, что Москва не пустыня. Да нет, пожалуй что, и пустыня...

За эти два месяца, она словно забыла мой запах и теперь принюхивалась ко мне через телефонную трубку - тот я или не тот. Я боялся, что смешанный дух солярки и ацетона вдруг отобьют у нее обоняние.

- А как ты будешь справлять Новый год?

- Как все. А ты?

- А ты не уходишь?

- Нет.

- А к тебе кто-нибудь придет?

- Ты.

- Хорошо.

И я уже не знал, что делать дальше - домывать ванну или проветривать комнату. Сам-то как-то принюхался, но имел основания подозревать, что воняет здесь, как в боксе колхозного гаража после окраски стен. Я открыл все форточки, включил обогреватель, распахнул настежь дверь на лестничную площадку, а сам заперся в ванной, высыпав туда полную пачку стирального порошка.

- Граф, Графчик, Графченочек, прогнали тебя, бедного-несчастного.

Она сидела на корточках на лестничной площадке и чесала Графа за ухом. Холодный воздух вываливался из комнаты и зримо катился по лестнице вниз. На ней была большая дубленка, а у той, конечно же, капюшон. Ее стиль.

Надменный Граф шел к ней в руки сам. Но когда она распрямилась, в одной из рук у нее оказалась сумка.

- На, - сказала она, - возьми.

Она держала сумку на вытянутой руке. Я взял ее и чуть не уронил. Килограмм десять. Ничего удивительного: у птиц - как у пловчих. Очень сильно развит плечевой пояс.

- Чем у тебя так несет, что ты делал? - удивилась она.

- Разбирал вечный двигатель.

- А Большеум говорит, вечный двигатель - это жизнь. - Она обогнула меня в дверях и зашла в прихожую.

- А что еще говорит твой Большеум?

- Он говорит, что только живое может жить вечно, а мертвое умирает еще до рождения.

- Слушай, чего-то ты путаешь, - я прошел в комнату и закрыл форточку, - все мертвое было когда-то живым, иначе как бы оно смогло умереть?

- Все когда-то было живым, - вздохнула она, но слишком много хватила ртом воздуха и закашлялась, прикрывая ладошкой и нос и рот одновременно. Она была в деревенском грубовязаном свитере и все в той же короткой черной юбке. Ноги обтягивали шерстяные рейтузы. (Не совсем, конечно, новогодний прикид, но, как я уже понимал: единственная одежда, которую она признавала вне улицы, это была халат.)

Достав из сумочки расческу, она расчесала перед зеркалом волосы, каштановые, густые, с крупной волной. Потом взяла их на затылке в хвост, при этом высоко поднимая локти. Я ужаснулся, каким огромным стал ее горб. Чуть виновато она улыбнулась и опустила руки по швам. Я подошел. Рук, кажется, едва хватало, чтобы ее обнять. Я погладил ее по ложбинке меж крыльев. Те поддавались нажиму и чуть слышно поскрипывали внутри себя. Она все держала руки по швам, лишь качнувшись вперед и опираясь лбом на мое плечо. Я нашел ее руки и поднял к своему лицу. Холодные. И не гладкие, нет, все в морщинках, в мелких, коротких, хаотично разбросанных по всей ладони морщинках. Странно, такое чистое тугое лицо и такие мятые лапки.

За дверью мяукал забытый Граф.

Потребовалось время, чтобы, пустив во всю мощь горячую воду, нагреть ванную. Газ на кухне давно горел во все четыре конфорки.

- Эй! Эй! Ты где? - кричала она из ванны, когда я вернулся после того, как выбросил все растворители, ветошь и щетки в мусоропровод. - Эй! Эй! Ты где?

- " Эй " уже тут, - проговорил я в дверь.

- Эй, это ты? Я слышала, хлопнула дверь. Это ты, да? А слушай, как тебя зовут?

Челюсть мою потянуло к земле. Она в третий раз забывала, как меня зовут.

- Костя, - прокричал я в дверь, перекрывая шум воды.

- Что?

- Меня зовут Костя. А тебя?

- Что?

- Ты помнишь, как зовут тебя,

- А я Настя, - прокричала она. - Ты не находишь, что у нас одинаковые окончания?

- И о чем это говорит?

- Это говорит, что наполовину мы одинаковые.

Если бы у нее не было крыльев, может, на половину я бы и согласился .

- Ты здесь?

- Да.

- Я испачкалась. Тут, на кафеле, какая-то черная гадость.

- Помочь?

- У тебя есть детское мыло?

- Я могу сходить к соседям, у них есть дети.

- А сода есть?

Сода была: от курева и сухомятки во мне постоянно резвилась изжога.

- Я принес.

- Что?

- Я соду принес.

- А-а.

Напор воды стих, выстрелил шпингалет, из ванной хлынул влажный горячий воздух.

- Быстрее входи.

Чего я не ожидал и застыл в проеме дверей.

- Да закрывай же ты двери, горе!

В этой грязной, в серых разводах ванне, она плыла как белая яхта. Нет, как огромный парусник. С одним поднятым, но сломанным на взмахе и с другим, опущенным вниз, крылом, она занимала собою почти все пространство. Наваждение не спадало, даже когда она махнула крылом, прогоняя из края в край ванной волну влажного воздуха. Волосы на мне шевельнулись.

Нет, она не была ни Венерой с острова Милос, ни такой же Венерой, но под именем Афродиты с картины Сандро Боттичелли. Но божественность линий угадывалась во всем: и в изящной голени, и в длинном сильном бедре и даже в мякоти подколенной ямки... Только разве что в плечах она напоминала спортсменку - чемпионку по плаванью или гребле. Не знаю. Но девушек с веслом не ваяют из мрамора.

- Ну, и долго ты будешь так стоять? - она обернулась и подвела крыло к моему носу, вода капала мне на грудь. Два маховых пера были сильно измазаны чем-то черным. Чем-то. Понятно чем.

- Теперь отмывай, - как-то даже слишком ехидно сказала она и снова включила воду.

Бог ее знает, чем можно было отмыть весь этот мазут, кроме как не бензином или растворителем.

- Была бы сила - не надо мыла? - снова съехидничала она когда я, немного остервенев, изводил на крыло последние полщепотки соды.

- Это что тоже, твой Большеум?

- Народная мудрость.

Одно перо, к счастью, само грязное, вдруг осталось в моей руке. Она вздрогнула и, даже не обернувшись, будто вновь обратилась в мрамор.

- Ты все-таки выдрал, - сказала она так тихо и ровно, что едва из-за шума воды можно было понять слова. И от этого словно бритвой полоснуло меня по всем позвонкам снизу-вверх .

Я держал на растопыренных пальцах это длинное сильное, серое наполовину перо, и никогда еще большей тяжести я в руках не держал.

- Иди. Я сама, - только и сказала она, по-прежнему не оборачиваясь. - Иди. Спасибо.

Я долго не мог найти, куда положить или даже спрятать перо. Убрал сначала в шкаф, в одежду, потом положил в самый нижний ящик бюро, выкинув оттуда ворох черновиков, потом вдруг - то ли в пику своему перепугу, то ли из какой-то позы, - взял и сунул его в майонезную банку, что стояла на самом верху бюро, в компанию к карандашам и ручкам.

Оно еще долго покачивалось. Высокий и острый парус крейсерской океанской яхты...

После Нового года пошли звонки.

Собственно, начала их Настя. Прыгнув через всю софу и упав на живот, она стала накручивать диск стоящего на полу телефона. Скрестив в воздухе ноги, прострекотала:

- Пап, привет. Поздравляю тебя с Новым, тысяча девятьсот третьим годом. И я желаю тебе... Да, я в гостях. Да. У нас тут компания, - она прищурилась на нас с Графом. - Ты их не знаешь. Нет, приличные люди. Ты как? Сердце не качало? Не забудь выпить на ночь пустырника. Ой, ну, конечно, на утро. Когда будете с ней ложиться спать. Алле Саввишне приветик и самый земной поклон. Лобызаю ее лодыжки. Ну, ладно, пока. Целую.

Она чмокнула в трубку. И этим как будто пробила какую-то пробку, затор с того конца линии. Телефон мгновенно затренькал, она сняла трубку, внимательно выслушала, затем передала трубку мне:

- Эт-ты, Пещерное Кострище?

Я отвел трубку подальше от уха. " В кор-рягу " было самым ласковым из Санькиных выражений. Это был первый наш Новый год, который мы с ним не встречали вместе.

Были еще звонки. Один мужской голос формально был очень дружественен, а женский пообещал, что теперь поцелует только в гробу, и в лоб, и только через платочек. Дольше всех я разговаривал с дочерью.

- А родителям ты не будешь звонить? - с укоризной скосилась она на меня, наворачивая с тарелки свое оливье с набросанными поверху маслинами и кусками селедки.

- Оставь мне селедки.

- На, глотай, жадина, - она положила кусок мне в рот. - Наши Кости едят и кости. И запивают их водкой. А водку заедают, - ее рука поплавала над столом, - зефиром в шоколаде.

У нас был приличный стол. Когда надо, Настя умела готовить быстро и... но главное, быстро. Она выкидывала с кухни Графа и гоняла меня в магазин. Сначала за хлебом, потом за маслинами. Сосед мой, Коля-алкаш, стоял у входа в метро и заунывно просил купить у него высокую и костлявую елку. Цена вызывала у любопытных веселое настроение. Увидев мой взгляд, нацеленный на эту зеленую жердь, Коля тут же прислонил елку ко мне, вытряхнул из моих карманов всю мелочь и заспешил прочь, не забыв отобрать устную подписку в том, что в течение ночи ему всегда " будет " , если " не хватит ".

Елку я укоротил вдвое, а нижние ветки пустил на подмогу верхним. Во всяком случае, когда к нам за луком заходила соседка (я ее звал Мать-двоих-детей, потому что муж так на нее ругался: " н-ну, м-мать-ть-д-двоих детей! " ), она сразу же догадалась, что это елка. Соседка была в годах, простая и добрая женщина. " Красивая " - сказала она, нянча в ладони луковицу и маня меня в коридор. " Только вот ведь, Бог-от не пожалел... Ничего, ничего " - она погладила меня по руке, " главное, чтобы хозяйкой была и любила, а детям это не передается. " Под этим она понимала горб.

По телевизору, как всегда, показывали нечто клинически новогоднее. Настя сидела на софе по-турецки, с голыми ногами, в халате, и словно в шалашике из накинутого на голову пледа. Я сидел в кресле, посередине - забитый едой и бутылками, тесный, как остров Манхеттен, журнальный столик. Что на нем не уместилось - заняло все бюро. Я просил ее отмечать на кухне, там было гораздо и теплее и, конечно, без запахов промозглого гаража, но она воспротивилась: праздник должен быть праздник. Хотя и не знаешь, что стало причиной этому празднику.

- Ты позвонила из-за отца? Из-за того, что он с этой женщиной?..

- Аллой Саввишной? Нет, Алла Саввишна - душка. Просто она всех спасает. А сейчас дошла очередь до отца. Ей только в МЧС работать. Да она бы самого Шойгу заловила на Северном полюсе и согрела между своих белых грелок.

И она на себе показала, какие у Аллы Саввишны " грелки ".

- Нет, они с друзьями. Н-ну ... если не считать Аллы. Они с первого класса дружат, ты представляешь? С самого первого класса. И как соберутся, выпьют, так начинают друг друга " мужик " называть. Это умора. Каждое второе слово " мужик ". " Справедливо, мужик! " " Правильные речи, мужик! " " Освобождай тару, мужик! " И еще букву " ж " на французский лад произносят, ну, как в toujours. Они несколько раз в году собираются - на Новый год, на окончание школы и еще на что... забыла.

- А кто он?

- Отец? У-у, он большой человек...

- Это он Большеум?

- Дурачок. Большеум - это Большеум. А отец, он просто большой такой ум. - Она взмахнула руками, показывала насколько большой ум и сбросила плед. Лицо ее раскраснелось, вино начинало греть. - По автоматизированным системам. - И добавила с легким нажимом, - в пищевой промышленности. Поверишь, я в школе каждый божий год писала сочинение, когда на свободную тему, " Мой папа " . И лишь однажды " Мой отец " . И тогда мне поставили тройку...

- А мать?

Она нахохлилась и принялась гонять по тарелке ускользающую маслину.

Звонок в дверь прервал эту тему.

Коля-алкаш явился вместе с подругой, побитого, синюшного вида. Придержав их на лестничной клетке, я взял с бюро резервную бутылку и, подкидывая ее на ладони, пересек лестничную площадку, открыл дверь в квартиру и поставил бутылку на пол прихожей. Иного способа отвязать от Коли мир не придумал.

Дом гулял. Музыка, и уже где-то наверху топот. Во дворе бабахнули из ракетницы, освещая зеленым светом окно, истошно вопила автомобильная сигнализация.

Вернувшись в квартиру, я запер дверь на замок, принес из кухни стул и отсоединил проводок от звонка. В последний раз я это делал, когда дочь была еще маленькой и спала днем. Отключил телефон.

За окном снова шарахнули из ракетницы, над зоопарком долго висела рождественская звезда.

- Забаррикадировались, да, теперь только отстреливаться? - спросила она, уже совсем разогревшись. - Да тебе наверно и нечем. Могу дать попользоваться.

Она вскочила, порылась в сумочке и нацелила на дверь изящный газовый револьверчик. Вороненый, с латунными пипками капсюлей.

Ретивое взыграло - я мог утереть ей нос. Не ахти уж чем. Но все же полез на шкаф и снял оттуда старый пыльный пылесос " Ракета " с рваным, замотанным изолентой шлангом - наследство от жены. Не знаю, сохранились ли у кого такие. Внутренности я из него давно вытащил, приспособив под своего рода сейф. Открыв переднюю часть, достал из него завернутый в старые джинсы обрез малокалиберной винтовки.

- Видала?

- Фи, у папы настоящий карабин, весь в чеканке и с гравировкой на прикладе. Дали в нагрузку к какому-то ордену.

Она протянула руку и легко поймала этот тяжелый обрез. Мало того, держала его на вытянутой руке, будто детское ружьецо. Но еще неожиданней было то, как она передергивает чрезмерно тугой затвор.

- Испугался?

- Пятка у бойка еле держится. Всего на паре витке резьбы. Там отверстие есть под штифт, по нему обломилось, поэтому и затвор тугой ...

Вполуха слушая мои объяснения, она нажала на курок и ударила затвором назад, выбив заднюю крышку затворной коробки. Покачала пятку бойка, покачала затем головой и вернула затвор на место. Потом примерилась, куда пальнуть.

- А патроны есть?

Из пылесоса я вытащил пачку патронов. Она поймала их в воздухе, затем, пробежав по софе, сняла с гвоздика верхний угол ковра, висевшего на стене.

- Угу? - спросила она.

Я только развел руками.

Она прыгнула на другой конец комнаты (и во время прыжка крылья чуть порвали халат изнутри), с лязгом закрыла затвор, сломала при этом свой красный лакированный ноготь, но тут же его отгрызла и выплюнула, а потом закивала: давай мишень! Я повесил на гвоздик пустую катушку от пишущей машинки и прибавил громкости телевизору.

Комната провоняла порохом, но катушка висела, как ни в чем не бывало.

- А кто там живет у тебя за стенкой? - запоздало спохватилась она, когда на изнанку ковра уже густо сыпалась кирпичная крошка.

- Они в Африке. Артезианы бурят бушменам. А квартира на охране в милиции. Нет, ты стреляй, стреляй ...

- Не-ет, мне это не нравится. А ты сам когда-нибудь попадал?

- Нет.

Она положила обрез на бюро, набулькала полный фужер лениво пошипевшего шампанского, и залпом выпила все. И потом, лениво и волооко глядя куда-то мимо, словно собралась зевнуть и вдруг вскинула руки и мощно резко ударила крыльями! Халат, белым куполом парашюта, еще долго выгибался под потолком...

В дверь еще несколько раз стучали, телевизор ворчливо поддерживал последний работающий канал, из лифта прошагали пожарные и высадили дверь в квартиру Коли-алкаша.

Кажется, я проснулся первым. Из прихожей через щелку дверей пробивался свет, торя в комнату расширяющуюся дорожку. Настя лежала ничком (человек, который не может спать на спине), отвернув лицо к стенке. Отстегнутый угол ковра прикрывал ее сверху высоким треугольным балдахином. Но едва я поднялся на локоть и перегнулся через всхолмление ее крыльев, как она резко сжалась в комок, вскинулась на колени и снова, шалашиком, накинула на себя одеяло:

- Спали, да? - провела по лицу ладошкой, потерла шею, и зевая: - Сколько сейчас?

- Еще самая ночь. Пепси?

- Сока. Ой, не включай свет ... Голова... Ой, как же у тебя пахнет!

Я принюхался: аристократ опять поступил крайне неблагородно. Туда-сюда гоняя через ноздри воздух, я учуял еще несколько запахов - пороха, мазута, растворителя, табака, елки и этот, теплый, истекающий от нее...

Подтянув ближе журнальный столик, я, как и она, забрался под шалашик своего одеяла.

Она пила сок, морщилась, будто болело горло, но глаза по-детски утренне улыбались. Не знаю, как долго сидели мы так, похожие на разваленный пополам сугроб, пока щель меж нами не сделалась совсем узкой, и, не исторгнув пластиковый стаканчик, не исчезла вовсе.

- Тут тоже нечем дышать, - проворчала она в темноте, - водя носом по моей переносице , - обещай, что ты больше не будешь курить и отдашь кому-нибудь своего кота...

Мое одеяло начинало сползать, но она, подняв крылья, навесила над нами свое.

- Боже, - вдруг прошептала она, - какой ты шкелет! - И согнутым указательным пальцем подхватила меня за ребро: - Сущий Кощей...

У нее получилось " сушший Кошшей " и она еще раз с удовольствием прошептала:

- Сушший Кошшей. А ты жнаешь, как будет по-украински Кошшей Бешшмертный? Жнаешь? Чахлик Невмирущий! - в голос выкрикнула она, отбросила одеяло и еще звонче: - Чахлик Невмирущий! - И чмокнула прямо в нос. Затем вскочила и простучала пятками в туалет. Вернувшись, она включила верхний свет и боком-боком прошла к валявшему на полу халату.

- А почему ты ничего не хочешь говорить о жене? - Взгляд ее отчуждался и схлопывался, как желтая речная ракушка. - Почему ты не говоришь, что как со мной у тебя еще ни с кем не было?

- Не знаю. А я был должен это говорить? Я говорил. Но, может, по другому ... И вообще, у каждого попа свой устав. И потом, это мужчинам полагалось бы спрашивать, лучше они или нет.

- Откуда ты знаешь?

- Знаю.

- Есть опыт, да?

Она ушла на кухню и встала к окну:

- Ты так со мной это специально? - сказала она. - Ты мне специально грубишь ... чтобы не замечать?..

Я поставил на огонь чайник, потом встал с ней рядом, опираясь на подоконник. Поверх инея на стекле весь зоопарк, в новогодней иллюминации, лежал как на ладони. Я знал его наизусть, мог и с закрытыми глазами показать каждому и круг для катания ребятишек на лошадях, и пруд с зимующими утками, и клетки с медведями, и площадку для молодняка, и загон для зубров, и бассейн для моржей. Но сейчас я видел только вон те, высокие, с натянутою над ними сеткой, вольеры для птиц ...

Что я мог ей сказать? Что я у нее не первый? Что она не девушка? Что нет такого слова " орнитофилия " ? Я вырвал бы себе горло, если б только почувствовал на голосовых связках какую-либо вибрацию.

Пока я молчал, она начала плакать и повернулась ко мне спиной в той самый момент, когда я сам повернулся к ней и попытался обнять.

- Ну, ладно. Не надо. Не надо.

Мне удалось ее развернуть и прижать к себе.

- Ну, ладно. Не плачь. Настюха...

Она напряглась, но тут же обмякла. Боясь за крылья, я не мог прижать ее крепче. Когда мы опустились на пол, она рыдала уже в голос, взахлеб, с хрипом и стоном в горле, и так сильно запрокидывала назад голову, что острые жилы на шее ее белели, и так же резко белели меж них полудужья гортанных хрящей.

Прошло, наверно, минут пятнадцать, прежде чем она успокоилась, и я смог отнести ее на софу.

Чайник на кухне, наконец, выкипел, с треском стала отлетать эмаль.

- Мы спали, да? - вдруг проснулась она, в точности повторив недавнюю фразу. Принюхалась: - Горим? - И снова уткнулась мне в шею. - Хорошо.

Потом ее рука скользнула мне на грудь, бедро шевельнулось...

Потом мы лежали, я на спине, она на боку, и палец ее собирал пот с моего живота, сгоняя его в пупок. Затем она обмакнула палец поглубже и медленно поводила им по моим губам. - Чей это пот? - сказала она, а потом лизнула палец сама. - Это наш пот.

Когда я вновь посмотрел на нее, Настя уже спала, и палец лежал у рта как забытая соска. Я накрыл ее одеялом и пошел ликвидировать начинающийся пожар.

6

Таня-горничная вкатила свой столик чуть свет, чуть зимний морозный свет, а, выкатив столик, тут же вкатила взамен его пылесос. При этом она разговаривала охотно. А под шум пылесоса, как мне показалось, даже излишне охотно.

Невероятно, с какой легкостью шла она навстречу расспросам - вплоть до того, как долго работает здесь, нравится-нет, какая зарплата, премии, что говорил ей вчера кардиолог, и какие оценку по физике принесла вчера ее дочь. Не знаю, как принято у других спецслужб, но здесь откровенность была в почете. Конечно, до известных пределов.

- И даже есть отдел по НЛО? - я никак не мог ей поверить.

- На них сидят три человека.

- На них? А в них? В НЛО этих кто-нибудь сидит? Или сидел? Вы не знаете?

- И вас интересует лишь это? - посмотрела она на меня, потом на окно и, выкатив пылесос, прикрыла за собой дверь. Я постоял у окна, поразглядывал небо, лес, еще раз подивился мертвой трубе котельной и, вжимаясь всем лицом в жалюзи, пытался высмотреть, куда ведет та тропинка.

Вскоре Таня вернулась и молча положила стопку газет.

- Клавдий Борисович еще не пришел? - я задал вопрос.

- Он придет попозже, - она ответила на вопрос.

Прошло уже много времени. Газеты я прочитал, их стопка сейчас разбухла и завалилась набок, когда вдруг потянуло воздухом, и я увидел, что дверь открывается.

На сей раз учинен был форменный допрос. И длился он несколько часов кряду. Клавдий почти не курил и бил по мне вопросами, как батарея осадных гаубиц по Кенигсбергу. Не давая отдышаться, он вновь долбил в одно и то же место.

- Простите меня, Константин Сергеевич, но такого не может быть: чтобы один человек видел крылья, а другой - горб! - Клавдий повышал голос.

- Но вы ведь тоже могли их видеть! Иначе, простите, зачем я здесь нахожусь!

- Хорошо. Зайдем с другой стороны. Итак, вы сказали, что первый раз она пришла в ноябре, а последний раз вы ее видели в июне. Шесть месяцев, полгода - большой срок, когда можно многое узнать о человеке. Вы так и сказали: " Я много знал о ней " . Так что же вы знали о ней кроме лишь того, что она родилась где-то в засекреченном городке, вероятно, военном, но каждое лето проводила в деревне. Я спрашиваю, в каком городке, в какой деревне? И что я слышу в ответ? В какой-то, где-то, у кого-то. Ладно. Перейдем на допущения. Допускаю, что летом она не купалась, не загорала. Допускаю и то, что она не мылась ни в какой бане, не проходила диспансеризацию в школе, никогда не была на приеме у врача в поликлинике, не лежала в больнице. Я даже допускаю, что крылья видели только вы один. Вот такое вот чудо. Никто не видит, а вы такой исключительный.

- Вы тоже ...

- Не надо обо мне!

Мне показалось, он стукнет сейчас кулаком по столу, но он лишь поправил очки.

- Допустим, я с этим со всем соглашусь. Как соглашусь и с тем, что двум близким людям не всегда не обязательно обращаться друг к друг по имени и фамилии. Вы ведь с ней обращались на " эй " , не так? Потому как за целых полгода не изволили выяснить даже имени?

- Я правда не знаю, как ее звали. Просто в голову не приходило спросить. Она была для меня " она " , когда ее не было рядом, и " ты " когда была... А когда надо было позвать, я просто говорил " слушай " . И она тоже.

- Не в моих правилах заставлять человека говорить против его воли. - Рот его, скобкой вниз, изобразил тонкую, но стальную дужку замка.

- Не в моих , - повторил он и замолчал.

Металла в этом долгом его молчании было достаточно. Наконец, он выудил из пачки сигарету и, не прикуривая, зажал ее между прямыми пальцами. На какой-то миг для меня в этом жесте мелькнула латинская "v" , но уже в следующий момент я зримо увидел гидравлические кусачки, ползущие к этой дужке замка его рта. Их стальное противостояние не длилось и мгновения, он кашлянул и, глядя в упор на мои глаза, закурил. Нет, он не буровил меня, не пытался проникнуть в мое нутро, просто взгляд его будто обрывался на роговице моих глазных яблок. Я впервые почувствовал, что такое мороз по коже. Однако ничего не случилось, и Клавдий продолжал говорить сухим и бесстрастным голосом:

- Вы, может, не знаете, Константин, что существуют методики, позволяющие, пусть приблизительно, но определить, когда именно произошел разрыв девственной плевы. Ну, так вот, получается, что в этом повинны не вы...

Я молчал.

- Конечно, это вопрос деликатный, и я мало рассчитываю на то, что вы мне поможете...

- Нет.

- Что нет? Ах, не-ет. Да я особо и не рассчитывал. Тем не менее, получается так, что за вычетом наших пляжа, бани или больницы, была еще одна ситуация и как минимум еще один человек, который не мог не заметить особенностей строения ее тела. Вот ведь какая история. Так что, версию с Пигмалионом мы отвергаем. Хотя бы в той ее части, где Галатея с ним остается. Возможно, оказавшись доступной, она утратила для него совершенство. А, может, он даже выгнал ее на улицу! И она пошла по рукам!..

Нога моя дернулась совершенно непроизвольно, и грохот, которым ответила тумба стола, совпал с метнувшейся вправо рукой Клавдия, однако, на полпути рука сменила направление и заботливо попридержала качнувшуюся панель монитора.

Потом он снял очки, щелкнул пару раз дужками, почесал одной из них под браслетом часов и снова надел очки.

- Ну что ж, раз она ничего не рассказывала, а это " сама рассказывала " есть ваша поэтическая вольность, то и не будем на этом зацикливаться. В том же плане я буду понимать и эти слова: " А сад наш был, как лес, весь дик и девствен... "

- Нет, она много говорила про сад.

- Про сад? Про какой?

- Про райский.

- Про райский? Любопытно.

- Хотите послушать?

И я поспешил рассказать легенду, которую действительно от нее слышал:

- Значит так. Легенда про семечко. Когда Адама и Еву изгоняли из райского сада, Ева вернулась к дереву и нашла в траве то самое яблоко. Она выковыряла из него одно семечко и, спрятав за щеку, унесла с собой. Но семечко оказалось невсхожим. Или земля ... (я слушал ее рассказ лишь на слух, и не понял с какой " земля " буквы, с большой или маленькой) ... оказалось неподготовленной.

По наследству семечко дошло до Ноя. Тот держал его в скорлупе от грецкого ореха, склеенной смолою дерева ситтим. Ной завещал своим сыновьям владеть этим по сорок лет каждому и по очереди. И если за сорок лет семечко не прорастало у одного, то его полагалось передать другому. И так по кругу и по кругу, пока, наконец, где-нибудь у кого-нибудь оно не прорастет. Пока были живы сыновья Ноя - Сим, Хам и Иафет - семечко кочевало мирно, проводя свои сорок лет то в знойных пустынях юга, то средь северных холодных лесов, то в высоких горах, разделяющих юг и север. Но потом начались жестокие споры. Именно из-за этих сорока лет. " Сорок лет " для древних евреев - это то же самое что " сто лет " или " век " для русских, и каждый хотел оставить себе это семечко " на век " . О дальнейшей его судьбе известно не так уж много. Большинство легенд связано с тем, где его прятали. Моисей, например, сплетал в глубине своей бороды небольшую корзинку-гамак, где оно и лежало невидимое снаружи, под подбородком.

Но знали о семечке не только одни посвященные. Потому что со временем в языке утвердилось понятие " семя " - как род, племя, колено, страна и так далее. Сперва в семени Симовом заговорили, что это семечко от древа познания добра и зла изначально принадлежало и должно принадлежать только им, но вскоре сходные идеи утвердились и в семени Иафета. Его мудрецы говорили, что еще Иосиф Прекрасный выкрал его у своего фараона-иафетятина, из династии гиксосов, бывшего когда-то вождем одного племени с берегов Дуная, но плененного хеттами, однако, возвысившегося там и ушедшего затем в поход на Египет. Сходная легенда появилась и в Хамовом семени, у эфиопов.

Вот отсюда и пошли войны.

В более позднее время легенда о семечке напоминала о себе всего лишь несколько раз, один раз в апокрифе о снятии с креста и перенесении в гробницу Иисуса: семечко выкатилось тогда из его бороды, но Мария из Магдалы незаметно его подняла и вложила в отверстую рану в боку Спасителя. С тех пор христианский мир о семечке ничего не слышал и не услышит, пока Христос не вернется на землю. Но судить людей Христос будет именно по этому семечку, держа его на ладони. И про каждого это семечко скажет, сколько он сделал в жизни добра и зла.

Также в одной из суфистских школ существует предание, что халиф Осман, зять Мухаммеда, нашел это семечко в Коране и повелел оставить его там навеки.

У тибетцев же своя версия. Тот глаз Будды, огромный рубин, который в заоблачном гималайском монастыре сверлили тростинкой девять поколений монахов, был высверлен именно для того, чтобы положить туда райское семечко. Вот так. Все религии его прячут, сказала она ...

- Гм, - сказал Клавдий, опять сняв очки и проскользив обеими дужками по вогнутой переносице. - И что же она еще вам сказала?

- Она сказала, что люди просто забыли, что нужно было просто не уставать сажать это семечко в землю.

- Да, - сказал Клавдий. - Умная девочка. Сама садик посадила, сама буду поливать. Ну, что же, - он щелкнул клавишей. - " Она училась ".

высветилось на экране.

- И где же она училась? Вы, конечно, не знаете?

- Не знаю.

- Это у вас прием такой, поэтический, чтобы было о чем писать?

- Наверно.

Клавдий утробно гукнул и снова щелкнул клавишей.

6а

Она прожила у меня всю зиму.

Отношения с Графом у них оставались натянутые, а к весне испортились окончательно. Кот все чаще сидел на подоконнике и караулил, когда она высунет из-под одеяла ступню, и, тут же, вздрожав всем телом, затяжно прыгал и впивался зубами в большой палец ноги, а потом падал на бок и драл подошву ступни когтями своих задних лап. Самое печальное было то, кто к моим ногам он совсем охладел. Наверно, стали казаться чересчур грубыми. По несколько раз на неделе я просыпался еще до будильника - от ее взвизга и плача. Граф делал в воздухе кульбит и летел на пол и, тут же напуская на себя оскорбленный вид, шествовал из комнаты вон. Последнее, что я видел, это гордо вкинутый хвост, а под ним, словно желваки, раздраженно ходили яйца. Для меня считалось удачей достать их еще в дверях шлепанцем или книгой. Ближе к марту у кота появились другие заботы, и домой он не показывался. В те же случайные дни, когда утром под дверью раздавался его хриплый мяук, Настя сбивалась под одеялом в комок и умещалась, казалось, вся на подушке.

С Графом и раньше мы никогда не жили на широкую ногу, ремонт машины требовал все больше денег, да и Настю мне хотелось побаловать. Я снова сел за переводы. А она рано села за курсовую работу. Он вообще была показательная студентка, п посещала все лекции и семинары, а вечерами готовила чертежи. Она охотно показывала мне свои ватманы и объясняла, где должна быть расположена стрелка, и за сколько от нее метров полагается воткнуть семафор; где первый путь, где второй, где тупик, как необходимо расположить здание станции и откуда подавать ток на контактную сеть.

- Насть, - в который раз удивлялся я, - ну, какого же черта понесло тебя в железнодорожный?

На это на почему-то хватала линейку и легонько стукала меня по губам линейкой, словно я рассказал пошлый анекдот .

Потом я узнал, что она мечтала поступить в Строгановку, но не получилось. А однажды призналась, что чертить ей нравиться больше, чем рисовать. Порой мне казалось, что она относится к учебе слишком серьезно, и даже подначивал:

- Ты что, так и будешь всю жизнь втыкать свои семафоры? " Семафор ты семафор, желтоглазина, время нового зовет " ... Или, как там " молчали желтые и синие, в зеленых плакали и пели " . И еще ты, наверно, Некрасова любишь? Как там у него? Про косточки вдоль железной дороги...

- Некрасова я не люблю.

- Ну тогда извини. У Пушкина про железную дорогу ничего нет.

- Я и Пушкина не люблю.

- Пушкина-то почему?

Она подняла голову и очень спокойно сказала:

- Он писал гусиными перьями.

И тут она чуть сильнее надавила на карандаш. Тот, чирикнув, сломался. Она схватила точилку, но грифель неожиданно вывалился. Она держала карандаш на весу, обиженно поджав губы, и готова была расплакаться.

- Да брось ты, было б из-за чего! Сейчас мы найдем другой, - я забрал у нее карандаш и кинул в майонезную банку, в ту самую, где по-прежнему развевалось ее длинное маховое перо.

В тот день я унес из квартиры стихи всех поэтов, которые писали гусиными перьями, и всю сессию провожал ее в институт со словами: " Не хвоста, ни чешуи! "

7

Впервые нас перебили.

Вошла Таня и передала Клавдию кассету:

- Вам, Клавдий Борисович. С первого этажа.

Теперь на ней не было этого мексиканского передника горничной. На ней сидел строгий темно-бордовый костюм деловой, даже слишком деловой женщины - с облегающей бедра юбкой. Костюм слегка подсушивал ее фигуру, но старил лицо.

- Спасибо, Танечка. Да и передайте армагеддонам, что я к ним сейчас загляну.

Таня вышла, мы оба смотрели ей вслед. Разрез на юбке был явно завышен.

- Кто эти ваши армагеддоны? - мне стало интересно.

- Я прошу, Константин, перейти вас минут на десять к себе.

Завалившись на койку, я готов был уже заснуть, когда Клавдий Борисович снова появился в дверях и сделал приглашающий жест.

На мониторе высвечивались последние строфы стихотворения, но Клавдий тут же вернул те строки, которые мы обсуждали прежде. Он был явно не в настроении и сразу ткнул сигаретой в экран, там стояло:

- А вот здесь, - Клавдий показал мне кассету, которую принесла Таня. - Здесь записана часть беседы с вашим приятелем. Не хотите взглянуть?

- Вы про которого?

На это Клавдий достал из папки хорошо знакомую мне фотографию. На ней Санька у куста, на берегу заросшей кувшинками старицы, с удочкою в вытянутой руке, и заглядывал куда-то за куст. Санька был без штанов, босиком и стоял на ворохе вытащенных из воды кувшинок. Подпись, сделанная моею рукой, гласила: " Беспортошному Санкюлоту, прикрыть наготу своих помыслов. Твой Костоеда ".

- Не могу не отметить печальную тавтологию, Константин - сказал он. - " Санкюлот " и значит " бесштанный " . Должны бы помнить из школьного курса... Нет? Но это неважно, к слову. Мы видели картины вашего друга. Да, он рисует только ее лицо. Ни одного поясного портрета, тем более ни одной картины в полный рост. Только одно лицо. И это тем более странно, что именно он расписывал церковь в Верхнем Городке. Вы там были?

- Был.

- Тогда скажите мне, Константин. Нет, сначала подумайте, а потом ответьте. Где Александр изучал анатомию ангелов? Где, в каких исследованиях изложена теория перераспределения мышечной массы и описана функция затрат мускульной энергии человека на единицу веса для полета с помощью птичьих крыл? Где, откуда он это взял?

- Он художник.

- Никакой художник не сможет нарисовать то, что не видел.

- Когда он расписывал церковь, она еще ко мне не приходила.

- К вам! К вам, Константин Сергеевич! Если вы меня понимаете?

Не понять его было трудно.

- Клавдий Борисович. А вот это, по-моему, это уже подлость, если вы меня понимаете. Он не тот человек, чтобы лишать ангелов девственности. Или вы не это хотели сказать?

- А вы хотите меня устыдить? Напрасно. И, главное, не за что. Александр только рассмеялся, когда ему сообщили, что, по вашим словам, вы уж нас извините, он может подтвердить, что у нее были крылья. Он воспринял все это как глупый розыгрыш. И не более. Нет, пожалуй, и более. Он обещал проткнуть вам ноздри и вставить туда берцовую кость. Мне кажется, он не врал...

- Насчет кости?

- Насчет того, что у вашей девушки не было никаких крыльев. С ним долго беседовал один наш посредник. Надеюсь, вы не будете возражать, если для общей пользы вам тоже придется с ним побеседовать.

- А можно?..

- Вы можете посмотреть кассету.

7а

У нас вошло в привычку гулять по вечерам перед сном. И чем более неспокойно становилось на улицах, тем больше мы гуляли. Часто мы ходили на набережную Москвы-реки. Признаюсь, я немного бравировал близостью Дома Советов, называемого с недавнего времени Белым Домом, и рассказывал ей про ГКЧП и про эти три ночи августа девяносто первого. Она старательно и с улыбкой кивала, как экскурсантка гиду, и старательно округляла глаза. Не думаю, чтобы август ее волновал. Когда я сказал, что Ельцин все же вошел в историю, она сказала, что Большеум никому не советует торопиться входить в историю. Никсон считал, что вошел в историю тем, что первым посетил Китай. А когда я спросил, откуда Большеум знает Никсона, она рассмеялась и начала откровенно заговаривать зубы. В тот день она рассказала мне большеумовскую легенду о райском семечке.

Но сколько бы ни гуляли с ней по улицам Пресни, мы даже близко не проходили мимо почти соседской семиэтажки.

К середине апреля мне вернули жигуль с наконец-то подваренным днищем. Мы катались все ночи по сухим, без снега дорогам, пока не налетели на нас сразу две машины с мигалками. Вскочившие с автоматами молодцы Настю, слава богу, не тронули, но забрали ее газовый револьверчик. С той поры я стал плохо видеть на правый глаз, и мы уже не катались ночью. Может быть, и поэтому с машины сняли два колеса. Но наш дворовый автомеханик нашел-купил мне другие, возможно, тоже снятые у кого-то.

В конце апреля вокруг зоопарковских фонарей, дотоле запрятанных в редкую паутину веток, начала роиться мелкая молодая листва. Погода прела. В один из таких вечеров вечер Настя просила меня показать созвездие Бабочки.

- Бабочка? - я задумался. - Нет такого созвездия. А зачем тебе?

- Но какая-нибудь-то есть? Бабочка?

Я что-то помнил, в общежитии пединститута мы делили комнату с физиком. Над его койкой висела карта звездного неба. И он говорил о звездах с совершенно необычайно страстью. Со страстью, боюсь, позднее недополученной его сельскими учениками.

Я достал из серванта подаренную мне книжку " Сокровища звездного неба ".

- Да. Вот. Есть. Бетельгейзе. " Бабочка " по-арабски. Смотри, вот она, альфа Ориона.

Настя помотала головой:

- На небе.

- Настя, сейчас весна, а Орион созвездие зимнего неба. Да из города тем более его не увидишь.

- Ну, тогда поехали за город. Ну, поехали! Поехали! Окей ? - заволновалась она. - Да или йес ?

- Ну. Ну, в общем-то, мы на майские с Санькой собирались на нашу старицу, за карасями.

- Хорошо, - сказала она. - До майских.

За последний месяц она несколько изменилась. Ее желтые глаза-ракушки все чаще захлопывались передо мной, когда я пытался в них заглянуть. Она порой останавливалась посередине комнаты и глубоко вздыхала. Несколько раз я успевал увидеть в руках какой-то флакончик с таблетками. Она не стала переносить табачного дыма и гнала меня с сигаретой на лестничную площадку. Гулять перед сном стало вовсе железным правилом.

В подъезде ее уже знали многие. Даже Коля-алкаш, успевший продать квартиру и усиленно пропивавший доллары, запил еще горше и говорил ей, что это из-за нее. Вернувшиеся из Африки соседи-гидрологи подарили ей страшно колдовской амулет бога Цагн с засушенным кузнечиком-богомолом. Ну, а Мать-двоих-детей, соседка, та в ней просто души не чаяла. Настя часами просиживала в их галдящей квартире.

Совсем неожиданно у нее оказалось довольно много подруг. По пять-шесть штук они собирались на кухне, пили чай и ели конфеты. Я старался туда не входить, но Настя порой звала, и я чувствовал их оценивающие взгляды. Изучали меня, как какой-нибудь фрукт на рынке. Что интересно, в такие моменты и Настин взгляд, за компанию, полнился той же покупательской озабоченностью.

Как-то жена позвонила от зоопарка и сказала, что они сейчас, возможно, заглянут.

- Ну, чего ж, заходите, мы будем рады.

Настя оторвала голову от учебника.

- Они, да?

- Да. Дочка ведь, считай, выросла в зоопарке, она и спала там в коляске...

Настя встала, порылась в шкафу и прошла в ванную. Вышла оттуда - хоть на подиум для показа французских мод. Запах духов почувствовал даже Граф, хвост его раздраженно мел пол.

Вечером, перед сном, когда мы вышли на обязательную прогулку, Настя почему-то спросила:

- Костя, ты не обидишься? Не знаю, ты, может, обидишься?..

В принципе, мне уже было ясно, что она скажет. Провожая жену до лифта, я знал, что Настя слышала последнюю ее фразу: " ты никогда не умел выбирать себе женщин " . Только Настя не знала и не могла знать, что жена это говорила в первую очередь о себе.

8

Кассету с записью Санькиного допроса Клавдий не дал тогда досмотреть. На столе зазвонил телефон, и Клавдий, выслушав, сказал в трубку " да " . Затем он закурил сигарету и молча вывел на монитор строфу:

- А вы сами не заметили, Константин, что он рисует только одно лицо, лицо беременной женщины?

8а

Утром я откровенно проспал.

За долгую зиму привычка спать на " автопилоте " утратила всякую остроту. Обычно, чтобы утром встать на рыбалку, мне достаточно было с вечера подержать перед глазами руку с часами и мысленно представить положение стрелок, каким оно будет, когда ты должен проснуться. И утром, открывая глаза, ты первым делом видишь собственную свою руку, что жутким образом плавает над тобой в воздухе, как рука утопленника в воде.

Но, возможно, я проспал потому, что ночью долго не мог не уснуть.

Вечером, как всегда, мы пошли гулять. Немного понуро, но без тени явного недовольства иль нетерпения, она ждала меня во дворе, пока я лишний раз заглядывал в машину. Все было в порядке. Утром в нее оставалось кинуть только удочки и рюкзаки.

Я уже запирал дверцу, когда Настя двинулась со двора. Шла она медленно и сутуло. Плащ казался явно не по погоде - стояла редкая для конца апреля теплынь, и вообще, нам казалось, уже начиналось лето.

Закурив, я смотрел ей вслед, испытывая совсем неожиданное, совсем нехорошее и совсем необъяснимое желание не догонять, а дать ей уйти. Она оглянулась, постояла и пошла дальше. Он пошла тем же путем, как уходила со двора в ночь нашего знакомства.

Спустилась вниз по пристенной лестнице на тротуар и, неспешно перебирая ногами, двинулась от зоопарка по тротуару. Она уходила.

Конечно, мы с ней иногда не понимали друг друга. Она, например, ни за что не хотела вытирать за котом и никогда его не кормила сама. Она не любила готовить еду, если не испытывала к тому вдохновения. А она его не испытывала. В последнее время она могла запереться в ванной и просидеть там, не откликаясь, сколько угодно времени, пока я не брал монтажку и не начинал выламывать дверь. Ей стала мешать настольная лампа, и ночами мне приходилось работать на кухне. Были и другие моменты. И даже весьма неприятные, но только настоящего повода, зачем она шла к семиэтажному дому, того я не понимал в упор.

Мы молча шли рядом, бок о бок, не касаясь друг друга. Перед подъездом она так же молча остановилась, и я не сразу сообразил, что мне полагается быть мужчиной и открыть дверь. Она прошла в темный тамбур и только тут посмотрела на меня. Спиной я держал наружную дверь, пропуская внутрь свет. Но все равно серый ящик кодового замка был едва виден.

- Я забыла, какой здесь код, - и по скрипу двери, наверное, догадалась, что я только пожал плечами.

Она повернулась и, не задев меня, вышла снова во двор. Выбрав скамейку возле песочницы, села на самый край, обернув колени полами плаща.

- Не кури, ладно?

Прошло полчаса, прежде чем я снова услышал ее голос:

- Может, вы завтра поедете без меня? Хорошо? Костя.

- Хорошо... Настя.

Утром разбудило меня пощелкивание дверной ручкой. Раз-два-три, раз-два-три. Санька все еще помнил то время, когда в этой квартире днем спал ребенок.

- Вы что, еще не одеты! В кор-рягу! - ругливо прогудел он, стукая пальцем по запястью и снимая свой неподъемный рюкзак. Я приложил к губам палец и прошептал:

- Ей нездоровится, поедем вдвоем.

Санька раздумно огладил свою черную бороду и кивнул. Сапоги слезали с его широченных лапищ со скрипом и хлюпом, и он озабоченно поглядывал на дверь в комнату. На цыпочках мы прошли на кухню и поставили чайник. За окном только-только светало. Санька был ниже меня всего на полголовы, но вдвое шире в плечах. Это был пень, и как всякий хороший пень - с жилами и узлами в конечностях, а когда напрягается, на его вены вообще было страшно смотреть. Урождает же бог таких москвичей.

- Как добрался? - добавил я голоса.

- Нормально. Одевайся давай, в корягу! - В отличие от меня, Санька никогда не ругался матом. " Коряга " была самым грубым его ругательством и, наверное, самым страшным ругательством для когда-то заядлого спиннингиста.

Налив ему чая, я проскользнул в комнату и сгреб в охапку одежду. Настя не шевелилась. Впрочем, она и всегда спала бездыханно, иногда мне хотелось взять зеркало и поднести к губам. Вот и сейчас каштановая прядка волос, лежавшая на чуть приоткрытых губах, даже не колыхнулась.

Закрывая дверь, я еще раз на нее оглянулся: было чувство, что не увижу ее не только в течение этих двух дней...

Мы допивали чай и заливали кипятком термос, когда она проявила себя на фоне темной прихожей - одной рукой отводя с лица волосы, другой толкая дверь в туалет. И вдруг замерла, застыла, увидев нас. Она стояла немного боком, в белой, на бретельках рубашке, оставлявшей голыми плечи, и с белыми крыльями, мягко отведенными от спины назад. Это было как чудо на фоне темной прихожей. Она блазнилась, именно блазнилась (мозг не отказывался считать ее человеком) некой белесой трехмерной тенью, сошедшей с церковной фрески. Во мне на пол-ударе остановилось сердце, на половине прихлеба окаменел Санька.

Но ...

- Пчхи! - вдруг чихнула она, зажав ладошками нос и забавно скосившись на нас.

- Чпок! - вылетела пробка из термоса.

- Будь!.. - вскочил Санька, уронил на колени чашку, зацепил полотенце и смахнул со стола заварной чайник. Тот негодующе всхлюпнул и раскололся. Граф подлетел на полметра вверх, со стуком ударился в пол, выгнул спину и боком, как краб, пошел по кухне, потом метнулся и с грохотом врезался в холодильник.

- Будь здоров, Наськ! - растерянно повторил Санька.

Из туалета доносились непонятные звуки, но лишь когда Санька издал " бум-бум-бум " , я понял, что Настя хохочет. Звончей и заливистей - по эту сторону неба - клянусь, еще никто так смеялся. Ну, а по ту... Разве когда на спевке юных ангельских дарований какой-то курносой и конопатой хористке вдруг падает в рот щекотная, перхучая и икучая, занесенная в райский сад баламутным космическим ветром смешинка...

Сборы были быстрыми.

Был месяц май, но уже как лето. Над обочинами дороги ранними облачками толклась молодая листва, в черных полях копошились божьи коровки оранжевых тракторов, первые насекомые-камикадзе врезались в лобовое стекло. От деревень душевно пахло навозом, от городов - асфальтом, от леса - в машине свежело, в полях - припекало солнцем, ветер свободно гулял по салону и что-то насвистывал, шоссе шипело под шинами.

Жигуль бежал.

За последней деревней с хорошим названьем Рыбалово асфальт кончился и - через черное разливанное море навозной жижи от фермы - началась бетонка. Она проносилась через речную пойму и шла почти до самого горизонта, но нам уже вскоре сворачивать в грязь и ползти по краю вспаханного поля.

На высоком берегу старицы было голо и, к счастью, безлюдно. Лишь на той стороне, на самом дальнем краю водяной подковы стоял мотоцикл с коляской.

- Местные. Ночевать не останутся, - махнул на них Санька и присел на траву отдышаться. Последние двести метров он толкал машину без остановки, и его хорошо прокоптило под выхлопной трубой.

Настя растерянно осматривалась вокруг.

- Что это? - удивленно она протянула руку. Совсем рядом, пересекая обширную ровную, как столешница, черную и парящую на солнцепеке пахоту поймы, бесшумно скользила высокая белая рубка речного буксира.

- Москва-река.

И, словно в подтверждение этому, высокий буксир, толкавший невидимую для нас баржу, протяжно гудукнул, и солнце отпрыгнуло зайчиком от его стекол. Барже и буксиру оставался еще один крутой поворот, а дальше река напрямую шла к шлюзу. Осветительные его мачты его было видно невдалеке.

- Так близко? - сказала Настя. - Пойдем посмотрим, а?

- Может быть, ты одна? - я ревниво отметил, что Санькин прищур изучал то же самое место на прогалине меж кустов, которое я хотел застолбить своим рогульками. - И не подходи близко к берегу, там его подмывает. Держись поближе к деревьям! - крикнул ей в спину. Она помахала рукой и пошла дальше, огибая подкову старицы.

С этой старицы мы почти каждый год открывали сезон. Санька, тот еще несколько лет назад хаживал на подледный лов, но потом это дело забросил. Он так и говорил: " я это дело забросил " чиркая себя большим пальцем по горлу. И то: какая зимой рыбалка без водки, а Санька, с тех пор как продал картину с Сафо, стоически от вина воздерживался.

Рыбачить с ним вместе было одно наказание.

- Есть! С первым! - заорал он, подводя карася к болотистой ленте меж собственно берегом и водой. Из кустов на той стороне с резким гнусавым кряком вылетела чета перепуганных уток. Но карась был хорош, на полкило, темно-медовый, в крупных сотах чешуек.

С какой скоростью Санька разматывал удочки, и как заскорузлостью своих пальцев мог так ловко привязывать тонкую леску к совсем ничтожным крючкам - это было непостижимо. Пока я разбирал свои удочки, отбирал червяков и мял в пальцах геркулесовую кашу, и второй его поплавок, длинный, гусиный, красный, закачался, раз-два слегка утопился и, резко выпрыгнув из воды, шлепнулся набок.

- Подсе.. - крикнул я, но Санька уже подсек и, выгнув дугою удочку, подводил карася к берегу. Слава богу, этот был меньше.

- Тьфу! - чтобы не расстраиваться, я побежал искать место и, наконец, веером забросил три удочки. Между мной и Санькой были далековато, из-за кустов я его самого не видел. Но гусиные красные поплавки было видно издалека. Они подпрыгивали и падали, будто их кто выталкивал из воды. С горя я закурил, и тут один из моих поплавков начал медленно подниматься и лениво лег на воду.

И все-таки жизнь началась!

К обеду наши спины уже обгорели на солнце, мы ходили в одних только плавках и сапогах, даже Настя осталась в одной только длинной почти до колен футболке.

- Ну как? - пробралась она меж кустов на чавкающую под ногами полоску условной суши. - Сколько?

- Не наступи! - я кивнул на откинутую на берег удочку. - А у Саньки что?

- У него давно не клюет.

Не клевало и у меня. Я вытащил из воды садок.

- У Саньки больше, - сказала она.

- У меня зато вот, - я показал на лаптя под килограмм. - И такой же еще ушел. Вместе с поплавком.

- Большой, - согласилась она и взяла карася под жабры. - Дай я покажу Саньке. Ой!

Удар хвостом - и карась запрыгал у нас под ногами. Она бросилась мне на помощь, дернулась лежащая на земле удочка, и среди прочих хрустов веточек и былинок послышался еле внятный щелк. Из-под ее кроссовки задирался вверх обломанный кончик красного гусиного поплавка. Карася я успел втоптать в жижу, не дав попрыгать ему до воды. Затолкнув его обратно в садок, я зачавкал обратно на берег. Настя сидела на корточках и пыталась выправить сломанный поплавок.

- Хана, да? - виноватый глаз смотрел исподлобья.

- Ладно, пошли.

Мы еще продирались через кусты, когда:

- Соль!!! - громыхнуло возле машины.

Через минуту, Настя чуть не плача, показывала кулечек из целлофана, доказывая, что соль она не забыла.

Санька сердито водил плечами и не желал ни с кем разговаривать.

Виноват был я. Две пачки крупномолотой соли остались дома на подоконнике.

- Вот и повялили карася, - вздохнул, наконец, Санька. У его ног на траве лежал битком набитый садок. Карась к карасю и все, словно калиброванные, размером в его ладонь. - Пропадут. Ну, езжай, Басурманские Ночи Константинополя. И чтобы без соли!..

Когда я приехал с солью, Санька дожаривал на рыбу, а Настя расстелила палатку, резала хлеб и расскаладывала еду. После обеда Настя запрыгнула в машину и начала вить там гнездышко, позевывала уж и у костра.

Мы уложили оставшихся карасей мы уложили в пластиковый мешок и густо, слоями, пересыпали солью. Сверху мешок придавили камнями. Фирменный способ сухой засолки: сколько дней солишь под гнетом, столько часов отмачиваешь в проточной воде. Конечно же, мы не думали запастись воблой с одного раза, сезон только начинался, тем более что Девятое мая мы всегда посвящали плотве. Но все-таки было здорово сознавать, что в этом мире ты уже что-то сделал.

Мы валялись под солнышком на палатке, следя за двумя танцующими в воздухе бабочками, их красно-пестрые крылья смежали Санькины веки.

- Так о чем вы с ней говорили, пока меня не было? - не давал я Саньке уснуть.

- О чем говорят друг с другом подруга друга и друг, когда другой друг в другом месте? - сердито отвечал тот. - О погоде. Потом о политике, потом о политической геометрии. О коммунизме.

- Ну?

- Ее Большеум говорит, что коммунизм - это неизбежное зло человечества.

- Ну?

- Отвяжись. Сам иди говори, если хочешь.

Я не хотел. В период многопартийного бума мы тоже с Санькой создали партию, она называлась Партия самодеятельного народного устроения. Сам он больше всего занимался вербовкой членов, а на меня взвалил меня труд писать устав и программу. И я почти написал, пока не обратил внимание на аббревиатуру ПСНУ. Мы разругались. Он не хотел менять название партии, я отказался быть членом ПСНУ.

Так что в принципе, большеумовские идеи политической геометрии мне были уже известны. Треугольник монархии, трапеция демократии и квадрат коммунизма. Первое и третье абсолютно устойчивы. Как ни катай их, они остаются сами собой. Только в первом случае на народ проецируется воля одного человека, медианой из вершины на основание. Во втором случае воля всех проецируется на всех. Это политический строй " ванька-встанька " . А вот трапецию демократию Большеум никогда " валять " ее не советовал, он ее переходным периодом, потому что она " поваленная " трапеция сразу превращается в треугольник. А что насчет коммунизма, то после него, наконец, наступает божественное устройство мира. Оно же круг.

Эти мысли клонили в сон, но нам для вечерней зори надо было еще подкопать червей. В полукилометре отсюда, прямиком через поле, имелась старая силосная траншея.

Когда мы возвращались назад, земля прогрелась настолько, что над пахотой заструился воздух. Солнце жгло. Было градусов двадцать пять. Ни малейшего ветерка. И уже было видно машину.

Настя стояла у задней дверцы, она была без рубашки, и оба крыла были задраны высоко вверх, словно она с наслаждением ими потягивалась. Потом вдруг несколько быстрых и сильных взмахов, и до нас донесся первый свистящий всхлоп ударивших по воздуху перьев, казалось, вот-вот, и она поднимется над землей...

Но тут она нас заметила, быстро спрятала крылья за спину, погрозила нам кулаком и нырнула в машину.

И в тот миг я подумал, что она это что-то такое ... непонятное и в то же время очень понятное, технически очень понятное ... как выскочивший шарик подшипника из того вселенское колеса, ось которого - Бог и на ободе которого мы рождаемся и по спицам которого держим путь к оси колеса, чтобы, как сказал монах Дорофей, вместе встретиться в Боге. Но, что даже если мы представляем, что она есть такое, что она это просто выпавший шарик из того обязательного подшипника, называемого " ангельский круг " , то ведь что мы, в сущности, можем сделать, да и кто мы такие, чтобы чинить вселенское колесо? И как? И тут я отчетливо понял, что не хочу даже думать как, что я ее не отдам назад, даже если вселенная заскрежещет и слетит со своей оси. Даже если сама захочет вернуться ...

- Ты куда собиралась лететь?

- Ты чего? Да нет, - Настя, уже в футболке и джинсах, выскользнула из машины обратно. - Никуда. Просто хорошо, - весело сказала и, как цыганка, поводила плечами. Потом, усиленно моргая ресницами, с улыбкой проснувшегося китенка, попеременку подавила в углах своих туго растянутых губ протяжный и, словно бы, нарочито сладкий зевок. - Хор-рошо, - повторила она. Только жарко. Пока вы не ушли за своими червями, все никак не могла уснуть. Бубнюки вы такие! Потом сморило.

Она потерлась о мою грудь своим помятым от спанья ухом и с какой-то загадочной хитрецой обратилась к Саньке.

- Сань, а, Сань, ты не поставишь чайник? А за это мы тебе с Костей принесем много-много дров. Пошли.

Едва мы зашли за поворот старицы, как она убежала вперед, развернулась и, сдернув с себя футболку, подкинула себя крыльями мне навстречу.

Она запрокидывала назад свою голову, длинные красноватые волосы метались меж ее белых крыл, а те все качались и качались над нами, и только чуть вздрагивали, как в парящем полете, и, собственно, только они помогали нам в том долгом кружение не упасть.

Потом я составил ее на землю. Как во сне она одевалась. Как во сне что-то говорила. Она почти спала на ходу и качалась из стороны в сторону. Губы млели тихой сонной улыбкой и были облеплены волосами, она все пыталась их обтереть о плечо.

Мы возвращались в обнимку, все еще немного пошатываясь, правой рукой я тащил за собой длинную ольховую сушину. За Настею по земле волочилась сухая тонкая веточка.

- Экие вы... - посмотрел на нас Санька. - Тьфу на вас!

Солнцу еще оставалась треть дневного пути.

9

.........................

Это Клавдий прощелкнул текст на одну строчку дальше.

9а

Чай мы пили вприкуску с хохотом.

Смешинки роем носились над головой Насти, она то и дело прыскала в кружку и махала на себя и нас руками. Дурачились мы отменно, и вдруг захотели есть. А, вскрывая тушенку, Санька порезал палец об крышку. И это вызвало новый приступ веселья. Санька держал свой палец, наполовину красный у себя перед носом и обыгрывал им поплавок.

- Тюк, - приговаривал он, сведя к переносью глаза и дергая палец вниз, - тюк! Тюк-тюк-тюк! Бу-у-у-у, - и поплавок-палец медленно выползал из " воды ", - быц! - вдруг подпрыгивал и шлепался на бок.

Тут Санька и сам падал на траву и языком ловил с пальца новую каплю крови. Он смеялся, что поить землю кровью, его суперкровью его супепервой группы, чем он очень гордился, " чересчур жирно будет ".

Потом он, держа палец во рту, отбивался от Насти, пока та скакала вокруг него, полоща в воздухе бинтом и таская его за бороду, чтобы он развернулся к ней.

Отдав, наконец, ей палец, Санька крикнул мне:

- Слушай, Коськ, дай мне взаймы твоего гусиного. У меня один пересох и треснул. Воды набирает...

Это была еще одна катастрофа. Оказалось, что Санька забыл пенал с поплавками, а у меня из гусиных оставался только один, очень легкий и тонкий.

- Не, легок, - совсем сошел с лица Санька. - Далеко такой не забросишь, а крупный карась, он сейчас не подойдет к берегу, сколь ни сыпь ему, гаду, пшена. Да ведь, ты слушай... А?

Мы с ним переглянулись, а потом посмотрели на Настю. Та замерла.

- Вот вам фиг! - и она поплотнееаг запрятала под футболку крылья.

- На-асть... - в голос протянули мы, делая собачью стойку на дичь. Если б она вздумала убегать, мы, наверно бы, бросились и завалили ее. Это было бы в духе того хохотного дня. Но она сидела насупленно, неподвижно.

- Да, ладно, не обижайся, мы ведь так... просто в шутку подумали.

- Нормальные люди такого не думают даже в шутку .

Вот так всегда. Скажи, что мы только что все смеялись - и не поверишь.

Наверно, мы с Санькою походили на двух несчастных собак.

- Да не могу я смотреть на вашу несчастные морды! - через минуту с отчаянным криком вскочила Настя, задрала на спине футболку и присела на корточки: - На! Дерите! Злодеи! Видеть вас не могу!

Мы подобрались к ее спине и, толкаясь локтями, принялись выбирать:

- Это!

- Это нельзя, это маховое!

- Тут все маховые. Сам щипай себе пух, если хочешь.

- Куда?! Это слишком большое.

- Кому большое, а кому в самый раз. Мне надо вот это. Тебе не больно, Наськ? Потерпи, еще парочку и конец.

- Ты вот это, это тащи!

- Сам его и тащи, это лыжная палка!

- Да чего ты как морковку тянешь! Больно же человеку! Надо как зуб. Чтоб раз и готово!

- Есть!

- Иди готовь, только ости не обрывай, а легонько бритвочкой, а пушок лучше зажигалкой...

- Учи-учи, Конституционалист! - с завидной дикцией ругнулся Санька.

Он ушел к рюкзакам, а Настя продолжала сидеть, как и сидела, утыкая в ладони лицо. Я попытался отнять ее руки, но она замотала головой и еще сильней прижала их к глазам. Меж пальцев блеснула влага.

- Насть, тебе было больно? Ты, прости, Насть. Дураки же мы, мы их сейчас выбросим...

- Еще чего, - глухо донеслось из-за ладоней.

С трудом удалось ее успокоить, растормошить, и даже вызвать детскую плаксивую улыбку. Остатки бинта пришлись очень кстати - утереть ей лицо и высморкать.

И, наверно, все бы на этом закончилось, не появись Санька с пучком очищенных и обрезанных перьев. Палец его опять кровоточил и он в задумчивости окрашивал им в красный цвет пузырьковый конец пера.

Настя лишь отшатнулась, но взглядом не открывалась от этого действа. Только что пылавшее жаром, зареванное, лицо ее побелело. Вчера, ровно сутки назад, выпросив лак для ногтей, я перебирал снасти и подкрашивал гусиные поплавки. Вчера она еще вынесла.

Настя бросилась в машину, все там перевернула, нашла сумочку, выхватила оттуда лак, выскочила и бросила в нас пузырьком. Убегая по комковатой пашне, оступаясь и падая, она кричала:

- Вы нелюди, звери! Ненавижу! Не ходите за мной! Не ходите!

Но, видно, ее Большеуму было угодно, чтоб этот день продолжался. Когда я нашел ее в теплой и пахнущей теплой землей борозде и нес на руках обратно, она утыкалась мне в ухо и то целовала, то всхлипывала:

- Я дура, да? Нет, ты скажи, я ведь не совсем?

Сашка шел на нас походкой каменного гостя. Боюсь, он даже не понял, как грубо оттолкнул меня от нее, и, взяв ее руки в свои ладони и хриплым, совсем необычным голосом произнес:

- Настя. Я тебя люблю. Все! В кор-рягу!..

Настя поцеловала его по обе стороны носа, туда, где не было бороды, и сказала:

- Я тебя тоже, Саша. Костя, сделай лицо попроще!

Мы выдохнули из себя воздух и поспешили к своим рогулькам. Близилось время вечерней зори.

К вечеру поднялся ветер. Зашуршало в кустах, острая рябь забегала по воде. Солнце спустилось за купы дальних деревьев. Красный, с бурыми подпалинами закат растекся по всей дуге старицы, поплавки на воде почернели. Еще клевало.

Она спустилась ко мне, уже одетая в водолазку, в накинутом на плечи бушлате.

- Покажешь? Что обещал.

С востока двигалась плотная темная синь, уже проколотая кое-где звездами.

- Конечно. Если найду.

Черт его знает, где и когда поднимается созвездие Ориона. И поднимется ли, останется ли под горизонтом?

- Так зачем тебе?

- А затем.

Когда стемнело и остатки заката догорели в костре, а Санька уже забрался в палатку и притворялся, что спит, мы вышли с ней в поле. Рядом с нами, с воркотней дизелей проплыли над поймой топовые огни какого-то теплохода. Южный край неба оказался засвеченным. На шлюзе, вниз по реке, с высоких мачт светили прожектора. Земля испускала еще мягкую теплоту, но холод небес съедал ее где-то на уровне не выше колен.

- Насть, это где-то там. За подсветкой. Надо ждать, когда небо провернется и созвездия взойдут выше.

- И ничего нельзя сделать?

- Ничего. Мы же сами не можем подняться выше этого шлюза. Или надо ехать куда-нибудь в сторону по бетонке...

- А я бы сама сумела ее найти?

- Наверно. Надо найти три ярких звезды, это пояс Ориона, выше еще две, вместе они образуют такую кривую перевернутую трапецию. Там есть еще одна трапеция, внизу, с Ригелем. Все вместе это почти весь Орион. На правом плече у него - Беллятрикс, на левом - красноватая, и есть твоя Бабочка-Бетельгейзе. Считается, что она такая большая, что в хороший телескоп даже возможно увидеть диск.

- Диск?

- Ерунда. Слишком далеко. А зачем она тебе? Опять что-нибудь Большеум говорил?

- Нет. Я в детстве слышала сказку. Там была звезда, и вокруг нее летала планета, а на ней жили бабочки. А звезда была старая и остывала, и на планете уже стало холодно. А у бабочек были дети. И поэтому, чтобы дети жили, их родители улетали на эту звезду. И звезда опять разгорелась за счет их крыльев. Если бы я умела летать ...

- А ты никогда не летала?

- Нет. Я ходячая.

- Как в больнице?

- Я ходячая как в больнице. Но другие в твоей больнице лежачие.

- А я тоже лежачий?

Она обхватила меня за шею и зашептала мне в рот.

- Ты тем более. У тебя операция на открытом сердце.

- Глупость.

- Если бы я полетела на звезду бабочек, я бы тебя донесла.

- Чтобы сжечь? Нет спасибо, у нас свои крематории.

- Ты не понимаешь. Мне в детстве казалось, что я никогда не решусь полететь на эту звезду. Ведь чтобы сама ... Это страшно самой улетать на смерть. А сейчас ...

- Что сейчас?

- Я сначала должна на нее посмотреть, а потом я решу. Ну и где она?

- Я не вижу. Надо ждать осени.

- Осенью я и так все сама увижу. А нельзя раньше?

- Если только поехать на север или подниматься вверх над землей. Скажем, на ракете.

- А где взять ракету?

- На Байконуре или Плесецке.

- А где лучше?

- В Плесецке. Он ближе к нам. Да и к северу тоже. И у меня там мощные связи, я там служил.

- Расскажи.

- А тебе обязательно смотреть на звезду?

- Я должна решить. Расскажи про Плесецк.

Мы еще постояли, обнявшись, потом вернулись к машине. Палатка поодаль чуть колыхалась от храпа.

Настя залезла в машину и сразу уснула. Я накрыл ее одеялом, бушлатом и подоткнул углы, а сам еще долго смотрел на звезды сквозь потекшее влагой ветровое стекло.

Санькины пальцы тотчас забарабанили по крыше машины. В салоне было молочно светло: рассвет пробивался сквозь белую пленку влаги на стеклах. Пора забрасывать удочки.

Насти не было. Одеяло откинуто на рулевое колесо. Бушлат, которым я укрывал ей ноги, лежал на мне. Большой целлофановый пакет с ее вещами распотрошен, откуда вываливалась всякая женская всячина.

Несколько часов кряду сломя голову мы носились по пойме, заглядывая во все поливочные канавы, болотистые ложбинки и впадины, прочесывая гривки кустов и деревьев. Мы не теряли друг друга только благодаря силе Санькиного голоса. Он ревел " Настя! Настя! " то далеко справа, то еще дальше слева, то совсем далеко впереди, почти у самого шлюза. Много раз мы выскакивали на дорогу, чтобы засечь друг друга, это было самое высокое место, поскольку бетонка лежала на насыпи, и всматривались в поля. Но только белые чайки - и ничего более.

Ветер дул не переставая и помалу нагонял облака. Сверху брызгало первой и еще теплой моросью.

На то белое пятно я бежал будучи уверен, что все-таки - чайки. Не знаю, каким уже краем зрения видел и бегущего Сашку. И даже когда подбегал, а чайки не улетали, я все еще не верил глазам и гнал из сознания ту слышанную когда-то фразу: " На спине спят только мертвые птицы " . Это были не чайки.

Она лежала на спине, одна нога подогнулась и обнажала колено. Губы еще были теплыми, когда я прижал к ним рот, и до стона, до треска внутри себя, стал вгонять в нее воздух. Потом у рта меня сменил Санька, и я так сильно, качками, давил ей на грудную клетку, запуская сердце, что от крыльев осталось лишь серое растрепанная мочало, но оно-то и спасло спину от острых комьев засохшей глины.

- Дышит! - заорал Санька и вновь навалился на ее рот. Но она неожиданно выгнулась, и нас едва не отбросило в стороны.

Мы бежали, передавая ее друг другу и на бегу прислушивались к ее дыханию, но из-за собственных хрипов, сипов и свистов, так ничего и не слышали. Она открыла глаза у меня на руках, когда я споткнулся и падал, но Санька вовремя ее подхватил. На последнем отрезке бега, через пахоту, Санька ушел со своею ношей так далеко вперед, что я не смог их догнать. А когда дотянул до машины, то Настя уже лежала на заднем сиденье, завернута в одеяло, под головой бушлат, а крышка от термоса раздвигала ее серые губы.

На сборы ушли минуты, жигуль взвыл как резаный.

В следующем за Рыбалово сельце был медпункт. Но едва я притормозил у низкого развалившегося крыльца, как Настя открыла глаза и твердо сказала:

- Нет.

На черном бушлате ее лицо было белее смятых, размолотых и спрятанных где-то там, в одеяле, крыльев. Это " нет " было столь категоричным и взвешенным, что ничего не оставалось, как снова стукнуть по газу.

На шоссе мы выскочили с резким заносом и сильным ударом в заднюю часть - белая " волга " зашлась в истерике и километров пятнадцать пыталась нас обогнать, взыскуя за разбитую фару и закрученный кверху ус переднего бампера.

На въезде в Москву нас остановили, но Санька бросился к офицеру, потом к машине, распахнул заднюю дверцу и показал на Настю:

- В больницу, брат! Христом Богом тебя прошу, в монастырь уйду, молиться за тебя стану.

Гаишник внимательно посмотрел на бескровное лицо Насти. Потом разогнулся и отер платком мокрую от дождя руку.

- Права и документы на машину.

- Костя! В корягу! Давай права!

Я бы так и уехал, без прав, но гаишник свистнул, и указал жезлом на заляпанный задний номер: - Протрите, - и на покореженный зад. - Когда?

- Записывай чего знаешь, но во имя Христа, отпусти нас, брат, - сказал Санька совсем уж тихо.

Когда мы сорвались с места, к посту ГАИ приближалась " волга ".

На всякое слово " больница " Настя твердо повторяла категоричное " нет ".

Граф получил пинок и улетел под бюро при первом же своем " мя ..." Едва я хотел ее положить, как она мотнула головой и сказала: " сначала в ванну " . Бурое пятно на белье бросилось в глаза сразу же и требовало быстрых решений, Санька умчался в аптеку, а Настю я уложил на софу. Она сама захотела лечь на спину. На той не было ни одного живого пера - так, мятые измочаленные лохмотья.

10

Вечером, уходя в свою комнату, я попросил Клавдия все же дать просмотреть кассету с записью Санькиного допроса. Тот, как мне показалось, был даже рад, что я не забыл, и попросил посмотреть эту запись внимательнее. Как только закрылась дверь, я бросился к магнитофону. Тот сразу, с утробным всхлюпом, ее проглотил, но прошла еще вечность, прежде чем на экране возникла картинка и появился звук.

Да, говорил Санька, неотрывно глядя в чьи-то невидимые мне глаза, я ее знал хорошо. Да, я встречал много раз у Кости. И они были у меня много раз... Да, у меня в мастерской. Нет, мастерская у меня на двоих. Мы снимаем вместе с другим художником. Нет, его не было. Он редко бывает. Нет, но почему крылья? Горбик, да. Конечно. Его нельзя не заметить. Иконы, да. Я раньше писал... потом поддался мирскому... Крылья? Не... я понимаю. Крылья это ... у этих... птиц. Нормальная девушка. Совершенно. Без одежды, хотите сказать? Да, один раз, на рыбалке. Спина как спина, лопатки. Горбик же, говорю...

Я вынул кассету и положил ее под подушку. Это внушало какое-то чувство надежности. Так очкарик кладет под подушку очки, а шпион - пистолет.

Наутро Клавдий лишь походя, вскользь поинтересовался, как мне работа какого-то их посредника. Какого посредника? Почему посредника? Между чем и чем? Между правдой и истиной? Как сказал ее Большеум: " Безумен, кто ищет истины в правде; вдвойне безумен, кто через правду желает дойти до истины ".

- Работать, Костя, работать!

.............................................

- Не выводит быт как явление из бытия как явления или все же не выводит быт за скобки бытия?

Эти расспросы выматывали. Клавдий пытал, что означает эта строка, а что это слово? Почему запятая, а не тире? Буквоед, контрорский червь. Древоточец.

- Работать, Костя, работать!

10а

- Вы что, с ума сошли! - набросилась на меня соседка, когда я попросил ее взглянуть на Настю. - К гинекологу и в больницу! На сохранение, везите на сохранение! Да выкидыш же будет! Я сейчас скажу своему, он отвезет ее в женскую консультацию. В каком районе она прописана? Где живут ее родители?

Я сказал, у нее нет прописки в Москве, что она из другого города. Мать-двоих-детей посмотрела на меня недоверчиво. Но с другой стороны, я не мог же знать, о чем они секретничали на кухне.

- Она не может поехать в больницу, - говорил я. - У нее эта... это такое нервное ... неа ... декватная реакция на врачей, идеа... о... синкрезия такая, как это называется..., ну, в общем фобия такая на белые стены, халаты и больничные запахи. С ней плохо бывает, припадки, истерика, паранойя и все такое. Это очень редкое психическое расстройство, я не помню, на языке вертится...

Врал я долго и стыдно. Не хватало каких-нибудь умных научных слов, не хватало уверенности в себе и чувства правого дела. Мой лепет, конечно, не соседку убедил, она бегала туда-сюда, как угорелая и грозила меня прибить за то, что я " сгубил такую девку " и что сама позвонит на " скорую " . Наконец, Настя взяла ее за руку и попросила никуда отсюда не увозить. После этого Мать-двоих-детей побежала к соседям, африканским гидрологам, и о чем-то просила гидрологиню. Вскоре та позвонила в дверь и подала бумажку с лекарствами и телефон, по которому их можно было достать. Все они были импортные и дорогие. Таких денег не было.

К вечеру я нашел покупателя на машину, но за ночь Санька уже достал деньги. В последнее время его напарник по мастерской все время предлагал Саньке продать его долю, однако, я лишь много позже узнал, что он продал кровельное железо для своего дома в деревне.

Насте не было хуже, но она долго не поправлялась. Я пытался найти хоть кого-нибудь, кому она дорога, отца, например, но она наотрез отказалась дать его телефон или адрес. В адресном бюро мне выдали целую кипу разных Алл Саввишн в возрасте от сорока до пятидесяти, но уже на втором их десятке, я понял, насколько это пустая затея.

Потом потребовались еще лекарства, те же, что в свое время прописывали жене. Их доставал бывший тесть, замечательный человек и настоящий мужик.

Жена и дочь неожиданно приехали утром в субботу, но вернулись и в воскресенье. И в воскресенье же на журнальном столике перед софой появилась пачка с необходимыми ампулами.

В конце концов, я не мог не сказать ей спасибо. Формально это была ее квартира. Формально она могла иногда наводить в ней порядок. И, опять же, в конце концов, мы никогда с ней друг к другу плохо не относились. Сам про себя я звал ее просто " женой " , а порою даже при других забывал сказать " бывшая " . Да какая, в сущности, разница? Слишком разные существа, мы никогда не пересекались в одном духовном объеме. Вплоть до объема семьи. Вот и сейчас она убиралась, готовила и стирала, словно не замечая меня. Но с Настей зато говорила запросто, как с подругой, рассказывала, как " сохранялась " сама. Результат сохранения бегал по квартире со спиннингом и пытался поймать на бумажную рыбку удирающего от нее Графа.

- Пап, - выскочила за мною дочка, когда я вышел на лестницу покурить. - Глаза у нее округлились, как спелые вишенки. - Как же тетя спит с крыльями, ей же так неудобно!

Я прикрыл ей рот, в это время остановился лифт, но приехал Санька. Он тоже постоял, покурил, пока я разговаривал с дочерью:

- Она артистка, ты понимаешь, - говорил я. - В ТЮЗе, в детском театре. Помнишь, мы ходили с тобой? Ей поручили роль ангела. В одной хорошей и доброй сказке... И для этого дали специальные крылышки, это называется реквизит, их потом надо будет вернуть. А сейчас она их не снимает, чтобы привыкнуть. А то вдруг выйдет на сцену, и все получиться невзправду, и дети ей не поверят. Ведь главное, чтобы верили, или ты будешь со мною спорить?

- Я, конечно же, папочка, буду с тобою спорить, но я тоже хочу играть в какой-нибудь сказке роль ангела. И чтобы с крыльями тоже. Белыми-белыми и во-от такими! А можно я у нее попрошу? Мне только примерить, а потом я сразу верну!

- Ты и так ангел.

Я подхватил ее на руки и поцеловал. Потом поставил и шлепнул по попке. Она убежала, по-птичьи взмахивая руками. Докурив сигарету, ушел и Санька.

Я остался. Закурил новую сигарету. Вызвал лифт. Спустился во двор. Постоял. Покурил. Затоптал сигарету. Пошел к семиэтажному дому. Узнал дверной код. Три-шесть-ноль. Смешно: это был номер моей машины. Двенадцать этажей. По пять квартир на каждом. Кроме первого. На нем четыре. Всего шестьдесят четыре. Которая?

Когда они вечером все втроем уходили - Санька, жена и дочь - над ними витал дух заговора.

- Ничего, Констебль, - уже возле лифта прошептал Санька, - и роды на дому принимают. В корягу!

И подмигнул. А жена посмотрела впервые как будто своя .

Настя не просыпалась до обеда следующего дня.

11

Клавдия волновало, собирался ли я жениться на ней. Не знаю. Я был уже в одном браке, а потом не был. Когда мы ссорились, жена кричала: " иди, посмотри в свой паспорт " . Ей действительно было важно, что там проставлено. Точно так же потом ей стал важен штампик о расторжении брака. Точно так потом будет важен штамп о прописке в квартире дочери, когда та получит паспорт.

Не знаю. Ни под каким гипнозом из меня нельзя было выудить полноценный ответ на вопрос Клавдия. Если бы Настя сама сказала, намекнула или просто обмолвилась...

Но, конечно, по-прежнему Клавдий искал ответа на главный вопрос: кем - даже чем - являлась Настя на самом деле. Он хотел знать все, что между нами произошло, и почему она оказалась недалеко от Плесецка.

Битый час на мониторе светилась строфа:

- Так что же у вас творилось, миленькие мои? - откидывался на спинку стула Клавдий Борисович и тыкал в экран дымящейся сигаретой, (я давно уже предвкушал, как вот-вот дотронется ей до прозрачного пластика.)

- У нас были, конечно же, разногласия, но обычно на почве текста.

- Но, по-моему, эта почва оказалось для вас не совсем плодородной. Я бы сказал истощенной. Тонкий-тонкий слой гумуса, а толстый-толстый слой красной глины... Шучу. Но ничем вы ее, конечно, не удобряли? Почву.

- То есть?

- Например, алкоголем.

- Нет.

- Чем вы обычно опохмелялись? - Клавдий наклонил голову в сторону бара и посмотрел на меня вопросительно.

- Чаем, - ответил я.

Словно услышав последнее слово, Таня принесла чай. А уже вынося пустые стаканы, достала из кармана листок и подала его Клавдию. Тот бегло его прочитал, улыбнулся, скомкал, положил в пепельницу и поднес зажигалку. Но прежде, чем завоняли затлевшие фильтры, и, чертыхаясь, Клавдий замахал рукой Тане, уже собиравшейся уходить, чтобы та поскорее вытряхнула все это вон, я успел прочитать на стоящем торчком уголке горящей бумаги латинское слово "fui".

11а

К лету Настя поправилась, и мы снова гуляли по вечерам. По тротуару она выступала, как пава, в синей ветровке с нейлоновым капюшончиком, и очень по-дамски давала вести себя под локоток.

Больше всего мы гуляли вокруг зоопарка, не уходя далеко от дома. Зоопарк вообще с весны был как бы продолжением нашего дома. Утром, когда кормили зверей, в окно неслись голодные рыки тигров и львов, днем пели птицы, ночью птицы кричали. Больше всех досаждала птица, что кричала как кричит коростель, где-нибудь за деревней, в лугах-наволоках. Словно здесь в зоопарке поселился его экзотический конкурент, но с голосиной погромче и поскрипуче, а главное - неизлечимый заика.

Настя к утру с головой накрывалась подушкой, я захлопывал форточку. Но вот вечером... поздним вечером, после полуночи это была самое благодатное время: прохлада и тишина, изредка простучит тротуаром какой-нибудь чересчур звонкий женский каблук, донесется мужской разговор, проскочит машина.

В тот вечер мы лежали под простыней, поставив телевизор на столик. Свет в комнате был потушен, но дверь в прихожую была настежь, и оттуда светила лампочка в круглом белом плафоне на потолке. Шел один из тех фильмов, о каких говорят: " этот следует посмотреть " . Режиссер исследовал два наложившихся друг на друга неизменной звездой Давида равнобедренных любовных треугольника.

Это " ты знаешь, она все еще тебя любит " , слетевшее с Настиных уст, поначалу я так воспринял - продолжение фильма.

- Кто?

- ...и дочка тоже.

- Но я их тоже люблю... в этом смысле.

- А меня?

- А тебя я совсем в другом... - я как можно телегеничней попытался ее обнять, но она совсем не телегенично отбила меня крылом. Благо, что крылья уже отросли, и все маховые перья лежали теперь как паркетины.

- Я о том... - сказала она, - что у нас с тобой ничего не получится...

- Получилось же, - я погладил ее живот.

- Это и с любой получается.

Назревали слезы.

- Получится, получится, - успокаивал я ее, гладя по голове и отталкивая протестующее крыло. - Получится. Ты только больше не летай. Далась тебе эта звезда.

- Я никогда не верила, что смогу летать. Я же ходячая. Но все очень просто. Только надо быть сильной...

Было тихо. Зоопарк будто вымер, где-то в нем выгуливал себя Граф. Ни машин, ни прохожих. Экран телевизора занимали голубые часы, отсчитывающие последние пустые секунды эфира.

Цокот послышался еще на кухне. Переместился в прихожую. Замер в дверях. И стал приближаться к софе.

- Тсс, - я надавил ей на голову, и скосился в бок. Совсем рядом, вровень с моей подушкой, на паркете, на самой вершине прямоугольника света, падающего в комнату из прихожей, стояла птица. Она таращилась в темноту, задирала куда-то наверх черную блестку глаза, и цокала когтями по паркету. Размером с галку, клюв длинный, черная. Но когда она отскочила назад, среагировав на возникшую надо мною голову Насти, мы увидели, что оба ее крыла были иссиня ... нет, они были просто синими, темно-синими.

- Кто это? - прошептала Настя мне в волосы.

- Не знаю, не шевелись. Это птица. Тс-с.

- Это ворона? Нет, это ворон... Зачем он здесь?

- Это не ворон, тот в два раза больше, а то и в три. И он весь черный, а эта... смотри, с синим. Тс-с. Спугнем.

Птица, цок-цок, отступила подальше, к дверям и оттуда продолжала глядеть в темноту - то одним глазом, то другим. Возможно, на нас, но я не уверен, что она что-то видела.

- Нет, это ворон, - шептала Настя. - Тот самый! С "Nevermore!" Из Эдгара По. Мне страшно.

- Дурочка. Это не ворон. Это, скорее, синяя птица. Смотри, какие синие крылья!..

- Ворон!! - продолжала шептать она.

- Да синяя же, говорю, птица!

Телевизор бликнул и запикал.

Птица в испуге подпрыгнула и взлетела. Она сделала несколько кругов по прихожей, стукая о стены крыльями, залетела в велосипед, но выбралась, потом все затихло.

- Где она? - Настя с коленями забралась мне на спину и вытягивала вперед шею.

- Не знаю. Слезь с меня!

Но и сам я пополз с софы на пол, прижимая к полу щеку и заглядывая на потолок прихожей. Настя схватила меня за плечи и больше не отцеплялась. Будто с раненым бойцом на плечах, я пополз почти до самых дверей, когда она вскрикнула:

- Вон она!

Птица сидела прямо над нами, в самом створе дверей, открывающихся в прихожую, и таращилась вниз черными блескучими бусинками.

- Ворон! - снова испуганно зашептала Настя.

- Сама ты! Сама ты, скорей, ворона ... Синяя, говорю, птица. Из Метерлинка...

- Из Эдгара... - она опять уперлась в мою спину коленом и стала приподниматься, не сводя с птицы глаз и молитвенно сложив на груди руки. Какой-то мифический жест мольбы. Сумасшедшая. Сама голая, с крыльями за спиной, что подняты и дрожат, она просила у этой без всяких сомнений зоопарковской птицы пощады и милости. И почти уже встала в свой полный рост.

Птица резко сорвалась вниз, взмыла вверх, ударилась о плафон и улетела на кухню. Там горел свет, и окно было настежь распахнуто в черный ночной провал.

Настя долго не могла успокоиться.

- Ты думаешь, он точно не ворон?

- Я знаю.

- Но очень похож.

- Нет. Не похож. Тот большой, черный, у него крепкий клюв, он летает парами и говорит " кра ".

- Так ты думаешь, это синяя птица?

- Знаю, хотя никогда не видел. Завтра пойду в зоопарк и спрошу.

- Сходи сейчас.

- Сейчас?

Я выглянул в окно. Освещенные прожекторами часы на башне Дома Советов показывали полвторого.

- Но сейчас там одни сторожа.

- Все равно. Сходи. Иначе мне не уснуть...

Одевшись и заперев квартиру на ключ, я пошел в зоопарк. В сторожке-проходной со стороны служебного въезда обычно всю ночь горел свет. Тут же стоял трактор с тележкой. От нее пахло сеном.

Колотя в дверь, я чувствовал себя идиотом.

- Да есть же звонок, молодой человек, - дверь открыл пожилой мужчина. За идиота он меня не держал. Я объяснил, в чем дело.

- Опять из этого дома. Опять змея приползла? - откуда-то изнутри сторожки вышла женщина.

- Птица.

- Петровна? Ты что-нибудь знаешь? - спросил мужчина за плечо.

- Вроде как у Таисьи снова улетела сорока. - сказала Петровна - Ежели с синим на крылышках, так она и будет. А больше в последнее время у нас и не улетало.

Мы еще немного поговорили, потом я поблагодарил и пошел домой.

- Ну? - сказала она.

Во всей квартире ярко горел свет, и в ванной, и в туалете. Настя даже включила бра.

- Говорят, синекрылая сорока.

- Да? Значит, не ворон.

- Но и не синяя птица. Та дрозд. А эта - сорока.

- Ну, ладно, пусть так. Значит, все же она была...

- Ты давай ложись, не стой у окна, продует.

- Была...

Мы долго ворочались, а потом захотели есть и пошли на кухню терзать на части вяленых карасей. Когда попадался " карась с икрой " , она ее отдавала мне, а я жарил на зажигалке плавательные пузыри и взаимообразно передавал ей. Обожженные пузыри она обожала. Потом, конечно, мы поставили чайник.

- Странно, да, - опять начала она, - была, а как будто не было.

- Ты сама странная. Когда видела.

- Видела. Но как будто и нет. Хоть бы перышко где стряхнула или кучку оставила.

Перышко я уже искал, а " кучек " мне хватит и Графовых. Но она все не унималась, бубня в чашку с чаем:

- Все равно Большеум говорит, что " было " больше чем, " не было " . Нон фуи, сум, фуи.

- Что-что?

- Это по- латыни. Дай ручку. А бумаги? Обойдемся.

Прямо на кухонном столе она скорей нацарапала, чем написала по белому пластику. Шарик ручки проскальзывал, и слова получились полупрописанными. Но боком выгнувшись над столом, я все ж прочитал эти вдавленности: "non fui<sum<fui".

- Каббала какая-то. Твой Большеум сечет по-латыни?

- Никакая не каббала, - пальцем она стерла пасту. - Это значит: " не было " меньше, чем " есть " . А " есть " меньше, чем " было " . Ведь птицы сначала не было? Так? Ведь не было? А потом бац! - и не стало. Но когда ее еще не было, ведь все кругом еще было не так, как-то меньше, пустее... чем стало сейчас, когда она уже побывала. Вот и получается, " не было " меньше чем " была " . И наоборот, " была " больше чем " не было ".

- А " бац "?

- Что бац?

- Ведь так можно и о человеке сказать: не было, бац, был. Бац - это что, вся жизнь?

- Выходит так. Я - бац. Ты - бац... - И вдруг она стала ловить мой взгляд: - А если меня не станет, то... ведь чего-то же для тебя будет больше, все-таки хоть немного больше, чем если бы меня не было?

В ее серые, с прожелтью, ищущие ответа глаза невозможно было смотреть.

- Ты брось эти глупости. То ты собралась лететь на звезду, то ...

- Нет, это не глупости. И все-таки? Больше?

- Больше.

- Я это сразу же поняла. Еще тогда ночью, под дождем, осенью, когда ты ездил на красный свет ... Ты помнишь?

- Да. Помню. Этот твой... с мерседесом ... Ты так про него ничего и не скажешь?

- А ты ревнуешь?

- Ну.

- Он просто богатый. - У нее это прозвучало как " просто человек ". - Знакомый отца.

- Большого-ума-отца?

- Я обижусь. Нет, он просто писал стихи.

- В мерседесе-то?

- Ну и что? Отстань от него. Нет, все-таки ты скажи. Если меня не станет, ну, если вдруг не станет...

- Дура ты, - я взял сигареты и положил локти на подоконник.

- Я знаю, - сказала она.

Далеко внизу под фонарем, медленно переходила дорогу какая-то кошка. Две встречные иномарки ... серый изломанный промельк, резкое рваное " мяв "... и снова тихо. И пусто.

- Что там? - она пыталась перегнуться через меня.

- Ничего, коты дерутся. - И я разжал пальцы и проследил, как падает вниз пачка сигарет. - Сигареты упали. Ложись, я сбегаю подниму.

Когда я вернулся, она уже спала.

Все ночь мне снилась эта синекрылая сорока, восседающая на потном темени мраморного Гюго.

Граф пришел как всегда под утро.

12

- Интересно у нас получается, Константин Сергеевич! Вы говорите, она была, и я должен вам верить. Все мое естество протестует, но я должен вам верить. Только знаете в чем между нами разница? Для вас она " была " , а для меня " есть "!

И он снова вытащил черный пакет с фотографиями, бросил его на стол, несколько снимков выскользнуло. Я взял их, засунул снова в пакет и закрыл клапан. Нет, это для них она в состоянии " была " , но для меня - " есть " , хотелось мне поправить его, но сказал я другое:

- Вы меня поведете в морг? Ведь она ... сохранилась? Я имею в виду ... сохранилась, да? Так ведите, чего вы ждете! Вам нужно ее опознать? Пожалуйста, я ее опознаю! Что еще вы хотите? Какого черта еще вам надо!

Клавдий закурил, потом снял очки и положил на стол. Взгляд мой дотронулся роговицы его воспаленных глаз и тут же отскочил прочь. Мне было проще говорить с Клавдием, когда на нем были очки.

- Не надо так нервничать, Константин Сергеевич. - сказал Клавдий, снова водрузив очки на нос. - Черта нам здесь не надо. Хватит и ангела, если поддерживать образность вашей речи. Вопрос лежит в другой плоскости. Вы видели у нее крылья. Я вижу у нее крылья. Так что вы извините, или мы оба психи, или оба не психи. За себя я ручаюсь, а стало быть, обязан поручиться за вас. Такой логический силлогизм: я видел крылья, а я не псих, вы тоже видели, значит, вы тоже не псих.

- Не знаю. Можно сказать и наоборот!

- Можно-то можно. Если я тоже видел, значит, я тоже псих. Но вопрос, говорю, в другом. Она жила все же не нане... обитаемом острове, а среди людей, и дожила до вполне серьезного возраста! Сколько вы говорили, ей было лет?

- Я не говорил. А она никогда не говорила того, чего не хотела сказать сама.

- Но вы же знали, что у не могло не быть связей с другими людьми?

- И знал и не знал. Она приходила и уходила. Опять приходила и опять уходила. А откуда она приходила и куда уходила - этого я не знал.

- И не спрашивали?

- Спрашивал.

- И?

- ...

- Я имею в виду, вы достаточно были настойчивы?

- Нет. Не было нужды. Мы жили с ней душа в душу.

- Вот это вы называете " душа в душу "?

- А ведь, кстати, она не левша, - закуривая которую по счету сигарету, заметил Клавдий. - Правда, и не правша. Обе руки одинаково сильно развиты. Вам мешает дым?

- Если выйду отсюда, то брошу курить.

- Здраво. Нет, я, конечно, не придираюсь, левша она была или не левша...

- Попробовали бы сами летать, когда одна рука слабее другой...

- Стоп, - сказал Клавдий.

- Я оговорился. Попробовали ли бы летать сами летать с одним крылом сильнее другого. Тогда бы вы летали по кругу. Как кордовая модель самолета.

- Стоп, - опять сказал Клавдий. - Кордовая модель летает ... как бы это сказать ... на привязи. И с великой бы радостью куда-нибудь улетела, только суметь разорвать эти две стальные струны, ваш корд.

Он ненадолго задумался:

- Костя, а не хотите выпить? - и не дождавшись ответа, вновь кликнул мышью.

Потом он встал, достал из бара коньяк, нарезал кружками лимон, разломил шоколадку.

- А, может, водку? - неожиданно он обернулся ко мне, уже свернув коньяку латунную крышечку и приготовившись разливать.

- Водку.

- Водку? Ну, тогда другой коленкор, - и он надавил на кнопку. - Таня. Зайди.

12а

Настя вдруг начала пропадать.

Живот ее немного округлился и выпирал мячом. Но чем больше это мяч выпирал, тем чаще она исчезала из дома. И тем чаще ко мне наведывалась жена. Вскоре я заметил закономерность: как только Настя исчезнет - придет жена с дочерью или без. Эти участившие визиты меня беспокоили, да и Настя была на слишком хорошем месяце, чтобы по целым дням не являться домой.

Когда Настя уходила, я тоже не мог оставаться в квартире. Чаще всего я сидел во дворе того семиэтажного дома, прямо на детской площадке. Малышня уже начала воспринимать меня в качестве еще одного, вытесанного из бревна витязя, что стояли дозором в ряд - как истуканы острова Пасхи, а мамаши с бабусями, наконец, посчитали наводчиком шайки квартирных воров и вызвали наряд милиции ...

Несколько раз я решался на слежку, но, как оказалось, просто физически не в силах смотреть ей в спину. Один раз Санька увидел ее на каком-то митинге. И нет, чтобы посмотреть, куда она пойдет дальше, взял да подошел к ней. До ночи они ходили по мастерским знакомых художников, а потом он ее привел и торжественно передал из рук в руки.

Назавтра Настя опять мне сделала пальчиками, а в полдень пришла жена. Сцена вышла короткой.

" Зачем пришла? "

" Я ... а полить цветы. "

" Какие к черту цветы, один кактус! "

" Тогда полить кактус! "

" Тогда забирай свой кактус и уноси его ко всем чертям собачьим! " И выставил ее вместе с кактусом.

" Эта дура тебя погубит " , она прокричала в дверь, потом лягнула ее и ушла. Кактус остался стоять на коврике перед дверью.

Вечером Настя вернулась как ни в чем ни бывало. Как всегда проскочила в ванну, с шумом и фырком плескалась. Потом взвизгнула, когда внезапно отключили горячую воду, потом заругалась, когда ее так же внезапно дали.

На минуту заглянул Санька (завтра мы везли его вещи из мастерской в деревню) и как всегда просидел до закрытия метро.

Тот вечер был последним, который мы провели вместе.

13

В какой-то момент я почувствовал, что Клавдия уже не волнует допрос, и он проводит его для проформы, что у него уже составилось мнение и, вообще, по факту возбужденного дела (если он действительно испытывал возбуждение), приговор вынесен. Он ехидничал:

- Так вы стреляете в белых лебедей? - и сделав " твое здоровье " , чокнулся своим стаканом с экраном.

Там стояло:

- Подуспокоил! Кой-как! Подуспокоил! - потом возмущался Клавдий, разбрасывая вокруг себя сигаретный пепел. - Кто только выдумает такие слова! Ну, да. Разумеется.

После первой он закусывал сигаретой.

13а

Мы проводили Саньку до метро. На обратном пути я вспомнил, что хотел снять аккумулятор и поставить на подзарядку. Но ключи от машины остались в квартире. Тогда я попросил Настю подождать во дворе, еще две минуты подышать воздухом, но она неожиданно заупрямилась.

- Не хочу.

- Ну, пошли вместе.

- Не хочу.

- А чего ты хочешь? Ну, пошли, тогда сделаем еще круг вокруг зоопарка.

- Не хочу.

Топтаться и далее во дворе не имело смысла. Я давно был согласен и просто идти домой и ложиться спать, но и тут " не хочу " оставалось камнем преткновения.

Ее настроение переменилось мгновенно.

- Ну, ладно, ладно, пойдем, - сказала она и пошла. Обернулась и улыбнулась. - Пошли. За ключами.

Когда мы снова спустились во двор, я заметил на плече сумочку, но не придал тому значения, многим ее поступкам никогда не было объяснения.

Я еще откручивал гайку, когда вдруг увидел, что она медленно уходит со двора прочь. Внутри меня все обрушилось.

- Ты куда? - догнал я ее.

- Пойду прогуляюсь.

- Ночью? Одна?

- И одна, а что?

Она не прибавила шага, но и не поколебалась в своей решительности следовать тротуаром далее.

Перед тем самым подъездом семиэтажного дома я вышел вперед, открыл наружную дверь и набрал код. Равнодушно пожав плечами, она направилась к лифту. Из него как раз выходил высокий блондинистый парень с овчаркой на поводке. На Настю, как мне показалось, он смотрел много дольше, чем должно для праздного любопытства. Овчарка хотела Настю обнюхать, но парень ее оттащил.

- Спасибо, - сказала Настя и первой шагнула в лифт.

Мой палец заплавал над кнопками этажей. Она молчала. Наконец, поняла, что мои сюрпризы исчерпаны, схватила мой палец и ткнула им в кнопку с цифрою 3.

На третьем этаже через короткие паузы, стробоскопически, чередовались и свет и тьма. Люминесцентная лампа на потолке с сухим треском вспыхивала и тут же гасла. Свет, и Настя была еще рядом со мной. Свет, и уже отошла. Свет, и стояла у самой левой и дальней двери.

Когда я встал за ее спиной, она рылась в сумочке и достала ключи. На связке их было два, для верхнего замка - длинный, как меч, и короткий, для нижнего. Люминесцентный стробоскоп не унимался - кадр, кадр, кадр. С нижним пришлось повозиться. Личинка замка прокручивалась и не сразу вошла в зацепление.

Замок, наконец, поддался. Она оглянулась на меня в тот момент, как свет снова погас.

В холле было темно. Она пощелкала выключателем. Не горело. Мигающий коридорный свет тускло отсвечивал на голых обоях. Я посветил зажигалкой. На потолке торчали голые провода. Холл был пуст. Стены, пол, потолок и ничего более. Она молча прошла в ближайшую комнату. Там на щелчок выключателя откликнулась одинокая лампочка, повисшая на коротких грубо зачищенных проводах. От яркого слепящего света следы покинутого жилья проступили не сразу. Вмятины на полу от долго стоявшей мебели, а в стенах - деревянные глазки пробок с черными пронзительными глазками от выкрученных шурупов.

По комнатам все неслись и неслись щелчки: Настя ходила по всей квартире и всюду включала свет. Но всюду было голо. Лишь в одной, средней по размерам, оставались самодельные стеллажи, со следами когда-то стоявших книг.

Бродя по этой пыльной безжизненности, мы дважды сталкивались в дверях, пока, наконец, два наших броуновских движения сошлись в одной точке, на кухне.

Здесь тоже горела одинокая лампочка, но в принципе, кроме электроплиты, мойки, мусорного ведра да старого качающегося стула, - то же зияние пустоты.

Она села на стул, подпирая пальцем щеку и все еще зачем-то оглядываясь по сторонам. Удивлена, обескуражена, озадачена? Эти слова к ней не подходили. Она сидела и думала над всем тем, что увидела.

Я открыл узкую боковую фрамугу, составил с подоконника на пол пару пустых бутылок из-под водки, сдвинул в сторону две тарелки с какой-то засохшей закуской, такой же огрызок яблока, два стакана и чашку с отбитой ручкой, смахнул с подоконника пыль, и сел на него, поставив ноги на небольшую и низкую гармошку батареи. Потом я долго выуживать из кармана изрядно помятую пачку и долго еще распрямлял и оглаживал сигарету.

На щелчок зажигалки она среагировала. Как будто щелкнула выключателем еще в одной, только что найденной ею комнате, и вдруг увидела, что все там на месте - и мебель, и вещи, и ... кто-то. Человек, личность, образ, дух, видение, призрак, мираж, но все-таки факт, явление, данность.

Я забыл прикурить сигарету. Видимое на кончике пламени, ее лицо колебалось в струе горячего воздуха, но глаза ее вцепились в мои глаза, и не было сил и возможности сдвинуть с себя этот взгляд. А взгляд был нечеловечески долог, миллисекунда тянулась за миллисекундой.

" Ты? " - спрашивала она.

" Не я ".

" Ты? "

" Не я ".

Кто бы он ни был - тот, что когда-то здесь находился, кем бы он ни был, чем бы он ни. как бы он ни был ей дорог, близок, значим, необходим, это не был я. И не мог быть я. Но глаза ее не отпускали меня. Тянули к себе. Все сильней и сильней. Зримо, вещно и мучительно осязаемо. Я упирался и рвался прочь, но взгляд ее был похож на две тонких стальных струны ...

" Ты? " - настаивала она.

" Не я ".

" Не ты? "

Она была сильнее меня.

" Не я! "

Им не мог быть я, пытался я ей объяснить. Он не я, мы разные люди, мы не тождественны, но я мог бы его заменить, нет, я мог бы попробовать его заменить, но ты только не требуй, только не надо требовать, чтобы я тебя обманул! Но уже было поздно. Она меня закрутила. Так крутят кордовую модель - по всей полусфере над головой, заставляя ее выделывать немыслимые мертвые петли и перевернутые полеты. Ревел моторчик, вздрагивали и провисали, а потом вновь натягивались и скучивались две струны корда. Еще одна такая петля, и они слипнутся, перестанут друг о друга скользить. И тогда - вниз.

" Не ты? "

Это было жестоко. Земля, небо, верх, низ, стороны света, стены, пол, потолок - вихрилось вокруг и ревело и выло на разные голоса.

" Не я! "

" Не ты? "

Она была во сто крат сильнее меня.

" Не я! "

" Не ты? "

Я был ничто по сравнению с ней.

" Не я!! "

" Не ты? "

" Не знаю!.. Не я!!! "

Я бы сверзился с подоконника, если б она не отвела взгляд. Руку с зажигалкой трясло, сигарета скакала в губах, когда я, наконец, прикурил и отнял палец от раскаленного рубчатого колесика.

Она встала и пошла в ванную. Я слышал, как она умывает лицо.

На третьей или четвертой затяжке сигарета закончилась. Я выплюнул ее и схватил следующую, а потом еще одну. Голова кружилась, и сильно тошнило. Я сполз на пол, мне было значительно легче: я знал, что это от никотина.

Она пришла и присела рядом.

- Пойдем?

Вынула из меня сигарету, бросила за окно и медленно поцеловала. Ее губы были мокрыми.

- Пойдем? - повторила она.

И она встала. Я нашел в себе силы закрыть фрамугу. В створе ее лежало маленькое сухое коричневое яблочное семечко. Я надавил на него пальцем. Оно прилипло. Я поднимал уже палец к свету, хотел рассмотреть поближе, но оно отлепилось и упало. Я слышал, как оно чикнуло о линолеум.

Она обернулась и, увидев меня на коленях, ощупывающих руками пол, она тоже присела рядом.

- Ты что-нибудь потерял?

- Да нет.

- А что?

- Ну ... кремень из зажигалки выскочил.

- Я помогу.

- Не надо.

Но она не послушалась и вскоре воскликнула:

- Тут что-то блестит, под плинтусом, посвети!

Я щелкнул зажигалкой. Она посмотрела на пламя, встала и пошла мыть руки.

Выйдя из подъезда, мы столкнулись с бегающей без поводка овчаркой. Издалека она принюхался к нам, глухо, невесело гавкнула. Потом побежал искать хозяина.

Мы вернулись домой.

Утром я перевозил Саньку, с его трудами и всеми орудиями труда. Из мастерской, которой после несложной двухходовой юридической комбинации завладел целиком напарник, - в деревню, где он столько лет строил и все не мог построить дом. Тот самый сосед, что продал мне жигуль, выделил Саньке горницу .

В Москву я возвращался один.

Двигатель заклинило уже в городе.

В метро ругалось и толкалось безлюдье.

Дома ее больше не было.

14

Выпив водки еще, Клавдий ослабил на шее удавку черного атласного галстука и опять закурил. Потом рассказал анекдот про пепельницу, мерседес и нового русского. Рассказывал он смешно, в лицах, с жестами. Казалось, ему давно уже наплевать на компьютер и на то, что светилось там на его экране.

И лишь этот его затаенно-задумчивый взгляд - искоса в мою сторону - отравлял водку.

14ааа

Граф терся о мою ногу.

Я взял его на руки и подошел к окну. Листва за окном была уже серой от летней пыли и зноя, и жухла. Даже кактус весь обметало белым по его худым и острым продольным ребрам. Когда-то я написал стихотворение, представив этот кактус воздушным шаром, который поднимается вверх и своими иглами протыкает на небе звезды.

Мне не нужно было заглядывать в шкаф, где стопкой когда-то лежали и висели на плечиках ее вещи, в сервант, где стояли ее учебники, не нужно было проверять в ванной - зубная щетка, шампуни, баночки и флакончики.

Записки никакой не было. Лишь на убранном и начисто вытертом кухонном столе лежало то самое перо, которое я выдернул из нее в ванной. Наполовину белое, наполовину серое. Это было лучше всякой записки. Спасибо.

Обильно, как никогда в жизни, я полил кактус - пока не полилась на подоконник вода. Подождал, когда она впитается в землю и еще раз полил.

Закрыв все окна и двери, я встал раздеваться, но вспомнил про Графа и выкинул его на лестничную площадку.

Сколько помнил себя, я помнил эту винтовку. Не скажу про первое, но вторым воспоминанием детства было вот это: я лежу с ней в свой кровати, обняв и накрыв одеялом. Мать на чем свет ругает отца, а " мелкашка " , холодная, узкая и тяжелая, так прогибает кровать, что, кажется, это я скатываюсь на нее, а не она на меня. До армии я ходил с ней на белку, племянник же, выкрав, сделал обрез. Сам потом сел в тюрьму, а обрез я забрал с собою в Москву, как умер отец, вместе с вещами на память.

Куда стрелять, было мной решено еще в ту новогоднюю ночь. Настя все щупала пальцем кожу пониже соска. " Смотри " , кричала она в восторге, " тут видно, как бьется сердце! " И, верно, если скоситься вниз, то видно, как кожа между ребер подпрыгивает. " У тебя оно слишком близко к поверхности ".

Тем лучше. Я покатал меж пальцев патрон, несколько сальный и скользкий на ощупь. Патрончик. Черная гильза, серая пулька. Впрочем, путь у нее короткий.

На дульном срезе, грубом, обширканном тупой ножовкой и кое-как подтертом напильником сидело желтое пятнышко ржавчины. Что интересно, у Насти глаза ведь тоже не были чисто желтыми, просто желтые пятнышки на зеленом.

Пулька ушла в казенник, затвор замкнулся с трудом. Когда-нибудь пятка окончательно отлетит, подумал я, и зачем-то поглядел внутрь ствола, словно думал увидеть пульку. Интересно, когда вновь увидит свой белый свет? И кто ей в этом поможет? Мужик в клеенчатом фартуке и в резиновых перчатках по локоть?

К черту! выдохнул я и, подкинув обрез, очень ловко, как мне показалось, поймал его в левую руку, дулом к себе ... - и пчу! - и не сразу понял в чем дело.

Ноздри забило кислятиной. Под левой мышкой что-то чесалось. Я поднял руку и увидел там длинный ровный желобок. По дну его, цепью беленьких звездочек, выстроились точки подкожного жира. Вот уж не знал, что такой жирный. Кровь родничком пробилась на середине и тут же струйкой прыгнула вниз. Вскоре заполнился весь желобок.

Я испугался. Кожа над сердцем сильно запрыгала. Я отдернул затвор, сунул новую пульку, стал закрывать, но рука соскочила. Затвор свободно болтался туда-сюда. Когда мне удалось выбить заднюю крышку, первой оттуда выскочила пятка бойка и покатилась по полу.

Ладонь под мышкой переполнилась кровью, и пока я бежал до ванны, противно плескалась. Открыв холодную воду, я опрокинулся в фаянсовую утробу и начал омывать себе бок. Красная вода с хлюпом и бульком исчезала в слив. Сердце уже вовсю молотило. Я вспотел и одновременно замерз, а поэтому все откручивал и откручивал кран с горячей водой. И лишь потом догадался, что большой напор совсем ни к чему. Вода точно течь лениво и быть умеренно теплой.

Право, нет худа без добра. Так даже проще.

Бедная ванна. Сначала черная, теперь красная. Пока было сил, и голову не начало обносить, я поливал ее борта теплой струйкой, не давая засохнуть буро-красным разводам.

Ничего. Легко отмоется стиральным порошком. Глупо все-таки. Из-за бабы. Хотя и нет... Не из за. Не из за. А, все равно. Как пришла, так и ушла. Велика трагедия. Трагедия - это когда неразрешимо. Да. А это неразрешимо. Стучат?.. Нет, это пятка попала в слив, я опять заливаю соседей внизу... Опять будет ругани на весь дом ... Нет, я бы всплывал... Ну зачем так стучать, сейчас я вытащу пятку ... Да, я слышу, сейчас, сейчас ... Нет, я же помню, тут был ... тут всегда был слив ...

Кажется, я еще помнил ноги, далеко-далеко, километров за двести, которые волоклись по паркету.

15

- Ну, еще по одной! Только камешком. Чтоб начальство не слышало. Оно, брат, и здесь начальствует. Бдит!

Поднятым вверх пальцем он описал протяженный круг по стенам и потолку.

Что в этих стенах и что за ними, я уже не ломал себе голову. И даже больше не подходил к окну. За жалюзи только - зима и солнце. Бешеные зима и солнце. Солнце просто ломило глаз.

- Камешком, - согласился я, и зажав стакан накрытой ладонью, чокнулся с Клавдием донцем стакана. Звук был классический. Будто стукнулись два булыжника.

- Поехали! - Клавдий махом выплеснул в себя содержимое своего стакана. Даже кадык не дернулся. Впрочем, с таким напрочь срезанным подбородком - вливать в себя водку милое дело. Даже шпаги глотать.

- А что, начальство... чем-то недовольно? - я положил на хлеб колбасу.

- Слишком много... - Клавдий тоже сделал бутерброд, - б-бдит.

В последнем слове слышалась буква " з ".

- Даже в СХГМ?

- В Эс-Ха-Гэ-Эм? - он не донес до рта бутерброд.

- Ну, в этой вашей... молчальной службе?

- Да. Молчать на Земле - вредней профессии не бывает. И никакие надбавки за вредность не вернут потерянного здоровья.

Надо ж! А я грешным делом думал: его лицо так изъел никотин...

- Вот вы, Костя, тоже молчите. Мне не то чтобы это было обидно...

- Но я не молчу.

- Молчите.

- Хорошо, я молчу.

- У меня достаточно свидетельских показаний, но никто не видел собственно крылья. Но что еще удивительней, нет никаких вещественных доказательств, что вообще бывала в вашей квартире. Ни единого отпечатка пальцев, ни... а кстати, мне любопытно, почему в рыбацких снастях мы не нашли ни единого поплавка?

Моя рука дернулась. Он понял это, как предложение разливать.

- Ну, хорошо. Еще по джуть-джуть! Все равно мне не с чем идти к начальству, кроме как с ней самой и с вами самими...

15а

На такси принеслась жена.

К тому времени Санька уже перекачал из себя стакана полтора крови. По комнате валялись одноразовые шприцы, остававшиеся от Насти. Он перетянул ремнем ногу, и, поливая водкой себя и меня, выкачивал из себя кровь и вгонял в мою вену. Вот так. Так вот и узнаешь, что твой друг когда-то был наркоманом.

Я лежал так, как лежала Настя. Не знаю, о чем думал Санька, но догадываюсь, какие мысли посещали жену. В панике она вызвала " скорую " , но когда та приехала, сонным голосом буркнула через дверь, что не вызывали. Потом она носилась по квартире, ругалась, и каждое второе ругательство сопровождала словом " ремонт " . Санька вздыхал. Почетный донор Большой Грузинской. Обрез он зашвырнул под софу, но жена, отмывая пол, вытащила его и в ту же ночь унесла, и с концами.

В общем, все вышло глупо и некрасиво.

Иногда я ловил себя на мысли: не затем ли я это устроил, чтобы лишить себя всякой возможности ее отыскать? Ведь еще оставалась куча Алл Саввишн, каких-то Настиных подруг я помнил в лицо, а двух знал даже по именам. Кроме этого, был еще институт, да и не так уж сложно было узнать, кто жил в той квартире... Не знаю. Ответа нет.

Потом жена затеяла грандиозный ремонт, и Санька потащил меня к себе в деревню. (Кузов моего жигуля он нашел через месяц на том же месте, где я бросил машину.) В деревне - на молоке, грибах и свежей убоинке (колхозные стада в эту осень резались как перед концом света) и молодых щучках, которые по утрам мы снимали с жерлиц, - мы прожили до первого сентября. И, расставаясь, рассчитывали не скоро увидеться.

Он так рассчитывал.

16

Я быстро хмелел.

Клавдий тоже казался хорошим. Он помахал над экраном рукой, словно сгоняя муху.

В стаканах опять колыхалось по два пальца водки, и свой стакан Клавдий уже подносил к губам.

- Пропускаешь?

Хрен тебе! Я тоже выпил. Клавдий занюхал водку тыльною стороной ладони. Непонятно было, насколько он пьян, но говорил он так, как будто хотел казаться вдребадан пьяным.

- И вот. Получите товарищ... Клавдий Борисович, девушку с крыльями, распишитесь и вперед! И целых полгода - ни сна, ни отдыха. Вот до этого у меня, Костя, было дело так дело. Пцо! Рахат-лукум. В Душанбе. На улицах митингуют, стрельба, а мы в парчовых халатах на персидских коврах...

Он резко выпрямился и пристально посмотрел на меня, хмеля не было ни в одном глазу.

- Бисмиллахир рахманир рохим лаилаха иллаллоху... - вдруг затянул он, прикрыв глаза: - ... анна мухаммадан абдуху варосулух.

Он снова открыл глаза, внимательно посмотрел на меня, и руками по-мусульмански омыл лицо. Потом опять откинулся на спину стула, глаза его будто начали остывать, но вдруг вспыхнули снова:

- И вдруг на тебе. Гибрид-твою-мать! Девка с крыльями. Что хочешь, то и думай. Вот и подумаешь. Слава богу, аналитика звонит, стакан, мол, с тебя, вышел альманах, а там... А там она, лебедица врубелевская. И нос с горбинкой, и брови изнутри ... глазных орбит. Полный словесный портрет. Ну, а дальше раз плюнуть, собери факты, подшей аккуратно в папочку и... Ан нет. Хоть бы перышко. Хотя бы всего оно реальное доказательство. Увы, Константин, еще и сегодня я вам не верил. Как не верил и Александру. Ибо пакте обзерванте сунт. Договоры должны соблюдаться.

И он снова перещелкнул экран.

- Как не поверил бы и вашему коту. Мне было нечего положить начальству на стол, кроме ее самой.

Я представил, как Настино тело кладут на дубовый совещательный стол перед начальником этого мусульманина Клавдия.

- Ан-нет. Ищите, люди, и обрящете.

Сердце мое провалилось вниз и зарылось в самый клубок кишок.

Перо!

16а

Санька приехал в Москву в тот же день, как был объявлен президентский указ за номером 1400.

Увидев квартиру, Санька только осклабился: так испортил ее ремонт - и сразу отправился к Белому дому. Каждый вечер он приходил ночевать и отъедался за целый день.

Я снова работал в школе, из которой ушли сразу две англичанки, обе на инофирмы. Школа рушилась как колхоз.

В тот вечер, когда Белый дом оцепили войска, Санька не пришел. Но вырвался на следующий день, забил рюкзак чем было в доме, и убежал. Последний раз мы с ним встретились после прорыва блокады и едва успели обняться на площади (он был в полуказацком мундире под портупеей и в сапогах), как он опять убежал со своим товарищем, и только власы развевались по ветру. Белый дом он знал, как облупленный, еще с августа.

На рассвете загрохотало. Днем под окнами стояли автоматчики и шили трассерами небо, отпугивали народ, подпиравший по улице. С какими-то ребятишками я бегал по зоопарку и прятался от милиции. Благо, вид зоопарка сверху навеки запечатлен у меня на сетчатке. Там мы встретились с Графом, но он меня не признал.

Белый дом горел на фоне ночного неба, когда я пробрался домой, тыкая в ОМОН паспортом, будто индульгенцией. Потом всю ночь проходил по квартире, без конца выглядывая в окно.

Утро задерживалось.

Дверная ручка лязгнула. Три раза - пауза. Три раза - пауза.

Назад в прихожую втолкнул меня какой-то толстый хромающий мужичишка, в замызганном болоньевом плаще, в мятой, будто из мусорного контейнера, шляпенции и широченных болтающих штанах. Он быстро запер дверь на замок. " В корягу " было по голосу Санькино.

- Видел? Видал! - дуплетом выстрелил он. Голос шумно шуршал.

- Санька! - выдохнул я. - Борода!

Бороды не было. Он сдернул шляпенцию. И голова была стрижена под новобранца. Если б не голос - Санька был не он. Красные кровяные глаза, лицо состарившегося ребенка. Он скинул плащ, выбросил из кармана рожок автомата и начал раскручивать проволоку, скрепляющие штаны. Когда штаны спали, из-под свитера показалось дуло " калашникова ".

- Думал, все. Не дойти. Этих сук - ступить человеку некуда. А этого надо спрятать. И уходить. В лифте ехал с одним мужиком, он видел, куда я вхожу.

Он прохромал на кухню не раньше, чем были задернуты все занавески.

- Алика... видел со мной? В голову. Вот сюда, - он вставил в глаз палец. - А меня рикошетом в ногу. И, главное, в ту же ... Будь ты неладен, Лихорадка Костного Мозга, - он с шипением засмеялся и вытащил из кармана хрустящую пачку бинта.

Я обстриг ножницами присохшую к ране вату, залил ее йодом и снова перевязал.

Потом Санька ел, пил и рассказывал. Метро давно открылось, за окнами рассвело. Потом открылись и магазины. Он глотал водку, как воду, повторяя лишь одно слово: - Помянем! - и скорбно бычился своим детским лицо. Потом хватал полотенце и громко сморкался.

Он так и уснул на кухне.

Когда он проснулся, я закончил лишь половину дела. С кафелем хлопот было много, но ванну жена сменила на новую и слив еще не успел заржаветь.

Санька возник в дверях, когда я уже заталкивал ванну на место. Пришлось не только все объяснять, но и вытаскивать сверток обратно.

Потом была сцена " прощай, оружие " . Я плюнул и, оставив Саньку сидеть на полу в ванной с его автоматом, и пошел на кухню заваривать чай.

Вскоре он пришел следом.

- Ты его хорошо обтер ?

- Обтер.

- А зря. Не хочу. Дай чего-нибудь... - он подергал рукой. - Чернил.

Наконец, я понял его. Где-то у меня катушка с новой лентой для пишущей машинки. Но перерыв все ящики бюро, я нашел не только ее ...

Санька потер о ленту свой большой палец, затем плотно прижал его к прикладу автомата. Отпечаток пальца был замечателен. Как печать.

Потом он лишь молча, сунув ладони между колен, покачивался из стороны в сторону и мотал головой.

Перо с трудом проходило в ствол, я боялся его сломать. Целиком оно не влезало. Пришлось отводить назад затвор и вытягивать через пасть казенника белый, но теперь зачерненный пороховой сажей стебель. И все равно самый нежный пушистый кончик продолжал торчать из ствола.

Санька помог мне задвинуть ванну на место, потом я проводил его на вокзал, и посадил в электричку, был самый час пик. Впервые в жизни мы на прощание расцеловались.

- Саня, будь.

- Будь, Костя, и ты.

До позднего вечера я устанавливал слив и приклеивал кафель на место. Только если хорошо приглядеться, можно было заметить, что делавшие ремонт мастера кое-где напортачили.

17

Клавдий вытащил из потайного кармана две фотографии, но положил их тыльною белою стороною вверх. Он был трезв как стекла его очков.

- Моя ошибка заключалась в том, что я хотел найти истину. Между правдой и вымыслом. Именно между правдой и вымыслом я хотел найти истину. Не знаю, что говорит там ваш Большеум, но мой Большеум говорит, истина - это голый безлюдный и безжизненный остров посреди безбрежного моря. И толпятся люди на одном берегу, на берегу своих грез, фантазий и заблуждений, на берегу своего неуемного вымысла, и тычут пальцем в линию горизонта и говорят: вон там, на другом берегу, она и лежит, настоящая истина. И толпятся люди на другом берегу того же самого моря и тоже показывают пальцем на горизонт, и тоже твердят, вон там, на другом берегу. Но лишь одинокие дураки, которых мы называем героями, решаются что-то сделать. Бросаются в воду, плывут на своих челнах и добираются, наконец, до неизвестного острова. Взбираются на его вершину и видят вокруг себя лишь одни горизонты. И всюду, они понимают, истина. И к какому бы берегу дураки потом ни причалили, их нигде не считают героями, а везде называют лишь дураками. Потому что все знают, истина, она там. Или там. Но никак не всюду. И только лишь мудрецы, единственные на свете настоящие дураки, берут посох и все шагают, шагают, шагают, шагают по этому бесконечному берегу...

Эти интонации Клавдии мне жутко что-то напоминали, но я не успевал вспомнить, что.

- И, в конце концов, я нашел-таки этот островок истины, но, наверное, лишь затем, чтобы оказаться причисленным к дуракам. Увы, такова специфика нашей службы.

И Клавдий медленно перевернул фотографии. На первой, снятой в каких-то косых лучах, проступало non fui<sum< fui. На второй - тут был снят обычный листок тетрадной бумаги в клеточку - non fui<sum< fui.

- Что это? - спросил я.

- Возьмите, возьмите в руки, сравните. Вам это знакомо?

- Это ее почерк.

- Правильно. " Не было ", " есть ", " была " . И обе эти философские формулы написано одной и той же рукой.

- Ну и что?

- А то, что первую написала у вас на столе, прямо на столешнице, ручкой. Этот снимок сделан в косых лучах. А вот этот снимок ...

Боже мой, и я действительно вспомнил, как она черкала ручкой по пластику. Это было в ту ночь - синекрылой сороки. Не ворона, предрекавшего горе, не синей птицы, обещавшей счастье, а какой-то синекрылой сороки. Господи, какой-то сороки!..

- А вот этот снимок ... - Клавдий забрал его у меня и расправил передо мной, как небольшой плакат. - Как ты думаешь, Константин, откуда мог быть этот снимок?

Я схватил компьютер и опустил его на голову Клавдия, тот упал вместе со стулом, а сверху на них обрушился стол.

Дверь в коридор казалась отлитой заодно со стенами, а круглая ручка - приваренной. Бросив, наконец, разломанный стул, я подошел к окну и, упираясь в подоконник ногами, стал выдирать стальную пластину. Там, за стеклом, на снегу виднелась все та же труба и тропинка, уходя вбок, за окно. Жалюзи, коротко состонав, закрылись. Кисти рук сплющило, в них что-то пискнуло, а потом захрустело. Казалось, я сунул их в топку печки. Наверно, на какие-то секунды я все-таки потерял сознание, потому что, очнувшись, увидел висящие над полом колени и понял, что я вишу на руках, но кто-то пытается помочь встать. И еще я слышал злой голос : " И ты думаешь, я скажу " дурак " и все так оставлю? Нет, парень, теперь пойдем до конца! До конца!.. " Потом я ощутил укол в шею.

Однако, назавтра Клавдий не был злопамятен.

- Ну что, чемпион, - усмехнулся он, намекая на белые тяжелые культи, которые я держал на груди на манер боксерских перчаток. Он был в новых очках и теперь походил на политического обозревателя восьмидесятых. - Присядем.

Он показал на стул. Стол между нами был совершенно пуст. И от этого было как-то неловко. Как неловко было сидеть на стуле, боком к столу, прикрывая лицо перчатками толстых бинтов. От глаз его - тоже. К тому же под носом стоял отвратительный медицинский запах.

- Я не буду вас больше задерживать, - заговорил Клавдий. - Моя работа с вами закончена. Скоро вас отвезут домой. Если дома на первых порах будет трудно с такими руками, скажите сейчас, мы положим вас в городскую больницу. Не в моих правилах было бы вас обманывать, - продолжал он ровно, правда, немного хрипло. - Не в моих правилах и было обманывать. Как-то вы спросили меня: она сохранилась? Да, она сохранилась. Более того, она сохранилась и в другом смысле. Пойдемте.

Из лифта мы попали в большой холл с зимним садом, оттуда в коридор, в конце которого Клавдий нажал на кнопку звонка. Открыла дверь медсестра.

- Халаты, - бросил Клавдий.

В халатах и белых шапочках мы прошли сквозь еще одну дверь и, минуя стеклянный бокс с какими-то приборами на столах и вставшей медсестрой, попали в непонятную комнату. Одна стена была практически окно, а на потолке, то есть, под потолком, под самым потолком висели детские игрушки. Гирлянда детских игрушек. Зто могло быть похоже на убранство к Новому году, если бы тут висели все-таки украшения, а не игрушки. Заглядевшись на них, я наткнулся на спину Клавдия, который не удосужился даже поднять вверх голову.

В остальном же, все здесь напоминало палату детской больницы. Наполовину больницу, наполовину ясли. Даже на три четверти ясли, если бы не приборы и не эта кроватка, больше похожая на саркофаг.

Клавдий поманил меня пальцем.

Под высоким прозрачным эллипсоидным куполом на животе спал ребенок. Двудольная попка, перевязочки на руках-ногах. Ребенок как ребенок. Руки со сжатыми кулачками были прижаты к плечам (примерно в том же положении, в каком я держал свои культи). Ребенок спал, отвернув голову к стене. Ему уже было месяцев пять.

Клавдий, наконец, разогнулся и молча отошел к окну. Я еще раз взглянул на две сморщенные ступни, на крошечные розовые пятки и тоже отступил к окну.

Клавдий смотрел в окно.

Внизу под нами был лес. Он шел почти до горизонта, зимний, хвойный, пересыпанный снегом. Вдали из леса торчали многоэтажки какого-то городка. Но если опустить глаза ниже, то можно было увидеть и знакомую мне котельную, с не такой уж высокой трубой. Сверху на ней лежало заледеневшее колесо снега. Еще отсюда было хорошо видно, как к котельной тянулась нерасчищенная подъездная дорога с тропкой посередине.

- Непонятно? - вдруг повернулся Клавдий. Зрачки его медленно расширялись с дали на близь, пока не уперлись в меня. Шапочка была ему велика и держалась на дужках очков.

У меня провернулось сердце. Так заводят мотоцикл. Бьют ногой раз, другой ...

И в этот момент за спиной послышался стук. Мы повернулись. Ребенок выкинул кулачок и снова стукнул им по стеклу. Сморщился, будто собрался плакать, затем проделал губами несколько сосательных движений, в трубочке губ на миг мелькнул язычок, и ребенок вновь успокоился, лежа на животе. Я медленно подошел. Оперся ладонью на купол и прижался носом к стеклу.

Лопатки, хребетик, ребрышки - все как положено, никаких излишеств. И в ту же секунду тельце вдруг стало ближе к моим глазам. Глаза среагировать не успели, резкость на миг пропала, но тут же восстановилась. А ребенок уже висел в воздухе. И писал. Писка взбухла и твердо торчала вниз, как маневровый двигатель какой-нибудь обритальной станции. Но струйка брызгала косо, и поэтому малыша относило немного назад и вбок.

В аппаратуре что-то мурлыкнуло и мигнуло. Пописав, ребенок перевернулся в воздухе на спину и потянулся, влажно позевывая.

- Потягушеньки, ой, потягушеньки! - сзади появилась медсестра и подвинула меня в сторону. Быстрым движением она опустила какой-то рычаг, выдернула из-под купола пеленку вместе с прозрачной клеенкой, внизу оказался еще один комплект.

- Да вы сядьте, сядьте, - взяла меня за руку еще одна медсестра и усадила на стул.

Несли стуки. Ребенок завис под куполом и время от времени постукивал по нему головой.

- Ну вот, ну вот, - ворковала первая, - разлетались. Как выспимся, так и летаем, так и летаем. Ну, давай, полетай, полетай, налетывай аппетит. Что нам дядя-врач сказал? Сегодня нам можно пятнадцать минут. Какая у нас вчера была ножка, левая? Правильно, маленький, а сегодня правая.

Медсестра подсунула под купол руку, уцепила кривую ножку, подтащила к себе и обхватила какой-то манжеткой с привязанной к ней веревочкой. Потом откинула купол совсем.

Ребенок повисел неподвижно, потом поплыл вверх и направился к середине комнаты, хватая руками и пытаясь засунуть в рот сразу все висящие на потолке игрушки. Особенно ему нравился большой резиновый слон. С хоботом, как носик у чайника.

- А слоника бы не надо, не надо, ты, проказник, вчера его оборвал, - говорила сестра, подтягивая к себе поводок. - Ну-ка, посмотри-ка лучше, какие здесь дяди, какие дяди к нам сегодня пришли.

Ребенок обернулся на Клавдия, повисел перед ним изучающе и быстро выкинул руку, чтобы сорвать очки, но Клавдий был начеку и вовремя отступил.

Потом малыш поплыл на меня. Глаза, губы, подбородок... Глаза, губы, подбородок ... Глаза, губы ... Но губы внезапно скривились, нос сморщился ... Пчхи!

" Будь здоров! " и " Не надо хватать дядю за нос! " - было последнее, что я услышал.

Окончательно я пришел в себя уже в зимнем саду, в утробе мягкого кресла. Таня поддерживала мои руки, которые поддерживали стакан с чем-то сладким и горьким одновременно. Зубы мелко стучали о край стекла.

Мотая головой, я отказывался куда-либо уходить.

Между пальмами висел дым, Клавдий выкурил уже не одну сигарету.

Наконец, Клавдий дал закурить и мне. Сигарета не держалась в губах, и белым оковалком руки я толкнул ее глубже в рот. Сигарета затухла, но запах паленного хлопка привел меня в чувство.

Клавдий слово свое сдержал. " Думаешь, я скажу " дурак " и все так оставлю? До конца! До конца! "

Рассказывал он сухо и скупо.

Новорожденный вылетел из рук акушерки, когда та его встряхнула, чтобы он закричал. Он висел, прилипнув спиной к потолку, орал и болтал пуповиной. Пока бегали за стремянкой, ребенок сорвался. Она оттолкнулась крыльями и успела поймать его в руки. И это было последним его движением.

Клавдий продолжал рассказывать о ребенке, но я уже ничего не слышал.

Тогда он повел меня к ней. Другим коридором, через другую дверь, но в комнату с тем же, во всю стену, окном.

Я готов был увидеть все что угодно. Я был готов увидеть контейнер, стальную капсулу с жидким азотом, стеклянный гроб, наконец, но не эту простую кровать. Пусть и больничную, сложной конструкции, с противопролежневым матрацем, но все же кровать.

За ширмой что-то гудело, вздыхало, пощелкивало.

Она лежала на спине. Она лежала вытянувшись во всю длину, подушка под головой, простыня под самую шею. Это была она. Лишь волосы пострижены коротко. Да глубже стали орбиты глаз. Суше рот. Заметнее на носу горбинка. Две желтые трубочки у ноздрей. В ключицу воткнут катетер. К вискам, под повязку, шли проводки, другие, жгутами, ныряли под простыню. Она лежала на спине. Клавдий поставил для меня стул, а сам отошел к дверям.

- Она жива? - шепотом спросил я, присаживаясь на стул.

- Ну ... - негромко отозвался он.

" Привет ".

- Спит? " Привет ".

- И не спит. Пять операций. Две - еще до родов. " Ну, как ты? " Пыталась приподниматься. " А ты? " Читала. Вносила записи в свой дневник. Она вела здесь дневник. " Как и ты ". " Смеешься? "

- Дневник? - переспросил я.

" Смеюсь ".

- Дневник, - продолжал Клавдий, - но странный. Она ставила дату, а после только три слова: Как говорит Большеум. Первое время она разговаривала. Но это еще труднее, чем с вами. А после родов... " Нет, ты и вправду видишь, как я смеюсь? " " И вправду " . Не видит, не слышит, не говорит, не двигается. " А его ты еще не видел? " Врачи умывают руки. " Видел " . Вам еще повезло, что я быстро вас отыскал...

- А крылья? У нее были крылья! Почему она лежит на спине?

- Крылья начали ... . Короче, их ампутировали. Иначе было нельзя.

" Он вылитый ты ".

- А можно мне с ней посидеть? " Ну, ты скажешь! Он вылитая ты ".

- Отчего ж. " Тебе его приносили? " Я пойду покурю.

" Нет, но я его видела ".

" На потолке? "

" Ага. Он висел, болтал пуповиной и так орал, я думала, умру. Умора. Там до сих пор, наверно, пятно. Ты видишь, как я смеюсь? "

" Вижу ".

" Но, если честно, я испугалась. А помнишь, ты говорил, что тебе все равно, кто родится? Помнишь? "

" Да ".

" Ты говорил: хоть мальчик, хоть девочка - лишь был писка была снаружи? Я улыбаюсь. А что у тебя с руками? "

" Так. Можно, я что-нибудь совру? "

" Соври ".

" Я соврал ".

" Смешно. Я поверила. А как Санька? "

" Ничего. Он тут попал в историю, но его амнистировали. Сидит в деревне и рисует. Знаешь кого? "

" Меня. Он милый. Нет, правда, меня? Ты, в самом деле, видишь, как я смеюсь? "

" В самом ".

" А Граф? "

" С ним все по-прежнему. А как твоя Бетельгейзе? "

" Жалко. Ты видишь, как я вздыхаю?

" Вижу ".

" А сейчас ее видно? "

" Сейчас - день. Но обожди, я взгляну в окно. Точно, отсюда было бы видно. Это южная сторона. И как раз зима ".

" Ладно. Ты не обиделся, когда я ушла? Но ты же сказал, что не ты ".

" Не я ".

" Ты видишь, как я плачу? "

" Вижу ".

" Ты тоже не плачь ".

" Не буду ".

" Ты уже не плачешь? "

" Не плачу.

" Я тебя люблю ".

" Я тебя тоже ".

" Не расстраивайся ".

" Не буду ".

" Ты помнишь то семечко? А я ведь его нашла. Оно прилипло к моей ладони, когда поднималась с пола. Ты знаешь, куда я дела его? "

" Куда? "

" Я его посадила в землю. Взяла авторучку, проткнула под кактусом землю, потом засыпала. Теперь ты его хорошо поливай. И никому не отдавай. Почему ты так смотришь? "

" Так ".

" Что-то не так? Ты его кому-то отдал? "

" Тут у соседки сын ... белобрысый такой, с вихром, да ты помнишь. В первый класс пошел. Утром слышу скандал, он матери говорит, что им в школу велели принести по цветку, а та ему дает какие-то лютики. А тот орет, что не понесет, что это бабский цветок. Прости, но это он сказал " бабский " . Тогда я отдал ему этот кактус. Сказал, что он самый мужской из всех цветок. Потому что его поливать не надо. Ничего страшного. Пойду заберу ".

" Не надо. Пусть так. Значит так было надо. Ты еще придешь? "

" Приду ".

" Ты будешь часто приходить? "

" Часто ".

" Я сейчас немножко поправлюсь и буду встречать тебя уже дальше, еще за дверью, а потом и на улице, а потом ... А в эту сторону и смотреть скучно. Там лишь одни приборы. Они противные и гудят. Тебе без меня было плохо? "

" Нормально ".

" А сейчас лучше? "

" Намного ".

" Ты больше не пишешь стихов? "

" Не пишу ".

" Спасибо. Ты больше никогда не пиши ".

" Не буду ".

" Но приходи ".

" Я приду ".

" Иди. А то Клавдий уже утомился ".

В дверях стоял Клавдий. Он стоял, прислонившийся к косяку, и смотрел в окно.

" Ну давай. Ни пуха... "

" Ни авторучки ".

- Пора? - спросил я. Клавдий кивнул.

" Пока. Ты чувствуешь, как я тебя целую? "

" Чувствую. Пока ".

" Пока ".

Клавдий на миг задержался и что-то сказал врачу.

Прошло еще немало времени, прежде чем с Таней и Клавдием спустились мы в вестибюль. Здесь было голо, бело, безлюдно. На мне была уже шапка и куртка, Таня помогла замотать шарф и застегнуть молнию.

До этого мы втроем пообедали в их столовой, где было людно и зелено. Пальмы, фикусы что-то еще - стояли в кадках повсюду. Петрушка, кинза и что-то еще - лежали горкой на блюде. Столик наш стоял у окна, и я видел трубу котельной. Она была красная, но от нее веяло холодом, что, казалось, в этой столовой, теплой, людной, зеленой, чувствовался даже сильнее. Но входили, ели и уходили .

- Вы что, вот так меня и отпустите? - наконец, спросил я.

- Вот так, - ответил Клавдий.

- А вы не боитесь, что я кому-нибудь расскажу? Вы что, не возьмете даже подписки?

- О чем? О неразглашении? - Клавдий похлопал меня по плечу. - Ты все уже разгласил. А единожды разгласив, кто тебе поверит?

Они еще долго обедали. Они были в общем-то нормальные люди. Они шутили и улыбались. Я пошутил, что у них тут как в санатории. На что они странно переглянулись.

- А что же все-таки там? - кивнул я на кирпичную трубу за деревьями.

- Крематорий, - быстро проговорила Таня.

Клавдий со звяком опустил вилку на край тарелки.

- Извините, Клавдий Борисович, я забыла, что вы не любите...

В вестибюле мы еще постояли.

- Машина сейчас подойдет, - сказал Клавдий, взглянув на часы. - Немного задерживается.

- Можно я подожду на воздухе?

- Пожалуйста. Только не отходите далеко от подъезда. - Через паузу он добавил. - Пожалуй, вот что.

Он достал портмоне, порылся в одном отделении, помедлил, полез в другое и вытащил визитку. Я видел разные визитки, однако, на этой стоял лишь номер и ничего более. Правда, эти семь цифр пропечатаны было четко.

- А правильный телефон в обратном порядке, - скороговоркой сказала Таня и вновь извинилась. Клавдий выдвинул на нее челюсть, как может выдвинуть лишь акула, но визитку не отобрал. Прощаясь, он подержал меня за запястье.

Перед крыльцом находилась большая расчищенная площадка, на снегу было видно следы машин, все - от легковых. Здание уходило вверх - в ровных рядах однотипных окон. Но было похоже, что мое окно, с жалюзи, находились с другой стороны.

Морозило. Я покрутил шеей, поправляя подбородком шарф. Попробовал сунуть в карманы. Не вышло. А под бинтами руки мерзли невыносимо. Пришлось пройтись взад-вперед. Машины все еще не было. Солнце выглянуло внезапно, из-за угла здания. Стоять в тени, показалось мне, холоднее.

Тропинка перемахивала через сугроб и, проходя под окнами цоколя, огибала здание сбоку. Идти по ней было легко и приятно. Узкая, но довольно утоптанная. Солнце так и резануло в глаза, но за деревьями я успел увидел трубу.

Потом я вернулся назад, машины все еще не было. " Ничего, ждал я - подождешь и ты ".

Не оглядываясь, я дошагал до самых деревьев и очутился на засыпанной снегом подъездной дороге. И прошел по ней достаточно далеко, можно было оглядываться.

По третьему этажу шло сразу несколько окон с похожими жалюзи, их серебристые нити блестели на солнце. Седьмой или восьмой этаж и был тот самый - широкая лента стекла от торца и до торца здания. Над ним выступало что-то вроде конференц-зала, но я туда не смотрел. Я стрелял глазом то на трубу крематория, то на ленту стекла, припоминая, под каким боковым углом видел эту трубу оттуда. Прикинув, я понял, что надо пройти вдоль деревьев еще шагов двадцать-тридцать.

Из здания мне что-то кричали, но я нарочно отворачивал голову к лесу и размеренно пробивал путь по снегу, высоко поднимая ноги и методично считая свои шаги. Брючины скомкались вверх почти до колен. Снег был не плотный, но с крепкой прослойкой наста неглубоко от поверхности, и переднюю голенную часть ноги горячо растирало. " Двадцать три ... двадцать четыре ... двадцать пять " . Хватит. Лишь тут повернулся и поднял голову.

Боковым зрением я заметил, что в окне цокольного этажа, открыта верхняя фрамуга, и кто-то в белом стоит в окне во весь рост и что-то кричит. Но смотрел я лишь только на ту стеклянную ленту нужного мне этажа, а тот отсвечивал солнцем. Солнце било прямо в глаза. Сплошная лента огня. Я приседал и шагал то вправо, то влево, закрываясь рукавом от желтого отблеска, и не мог нащупать ориентир. Я почему-то думал, что сразу увижу резинового слона. С хоботом как у чайника.

Окно на первом этаже теперь распахнулось настежь, оттуда выпрыгнул кто-то в белом и сразу пропал в снегу. Кричали теперь отчетливее. Человек встал, а потом побежал по насту, то и дело проваливаясь - в моем направлении. Я видел, что это женщина. Высоко подлетали капроновые коленки, моталась над плечами черная стрижка. И тут я застыл, как вкопанный в снег.

- Костя! Костя! Ты с ума сошел! Как ты сюда попал! Тебя заберут! Сумасшедший! Уходи... скорее! Здесь же режим! У тебя пропуск?! Кто выписал тебе пропуск! Тебя поймают!

Жена бежала и бежала ко мне, не переставая кричать. Бежала и кричала. Падала и бежала.

- Ты что... по воздуху прилетел? У нас же страшный... режим! - приближалась она, хватая ртом воздух, со спазмами, но уже тише, она почти говорила. И почти шла. Нас разделяло несколько метров. Я видел, как расползался с ее коленок капрон, видел босую, с красной кожей, ступню, потом увидел халат, с оторванной пуговицей внизу, и верхний карман на этом халате, с почти выскочившей оттуда ручкой. Черный обрез волос над плечами, лицо и глаза... Она дышала с присвистом. Грудь ходила ходуном, и авторучка наконец выпала в снег.

- Я как увидела тебя на тропинке... Зачем? Ведь я бы сама - Она сделала шаг и привалилась ко мне. - Я бы сама. Ведь я бы... всегда ... - и недоговаривала.

- Ничего, - потом сказала она уже куда-то мне в шарф, все еще задыхаясь и дыханием раскачивая меня. - Я тебя выведу. Я тебя изовсюду выведу. Тут есть тропинка, ты по тропинке. Там... там сосна на проволоку упала. Там ... все ходят на электричку ...

Я положил ей руки на спину, потом на волосы. Потом опять опустил свои культи. Я так и стоял, касаясь своим подбородком ее черных холодных, как лед, волос. И смотрел на окна. Солнце нещадно, до рези, отблескивало в глаза. Я поднял вверх голову.

Ну до чего же чудные дела Твои, Господи!

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"