Рассказы
04 мая 2020

Про любовь

из цикла «Женские истории»

Время действия – начало двухтысячных. Место действия – русская деревня на границе с Украиной. Отсюда использование суржика.

1

Через неделю доктор снял тампон и сказал, что подрастить нос можно будет в ближайшее время. Но когда он назвал сумму, у Лизы пропало всякое желание снова ложиться под лазер-нож. Буду жить с тем, что осталось, решила девушка. И тем же вечером села в скорый поезд и, спустя семь часов, приземлилась на станции «Черноземная». А там пару часов на растрепанном «пазике» и еще минут сорок – пешком. И вот наконец она на дорожке, где ей была знакома каждая выбоинка и каждый камешек. И хотя уже смеркалось, Лиза шла без страха. Наверное, потому, что навстречу ей с бугра светил маячок – окошко материнского дома. И это значило, что, как и год, и два, и десять лет назад, Тимофеевна ждала дочь.

– С носом то что? – первым делом поинтересовалась она.

– Упала. Перегородку сломала. Пришлось операцию делать.

– Знаем мы эти операции. И в кого ты только такая уродилась… Горе ты мое горькое…

Поворчав и поохав, Тимофеевна стала собирать на стол. И скоро они уже пили чай с городскими конфетами.

– Как его зовут-то? – спросила Тимофеевна.

– Кого?

– Ну того, кто нос тебе попортил?

– Да никто мне ничего не попортил.

– Хватит финтить, – строго сказала Тимофеевна. – Или я сама молодой не была.

– Альберт, – чуть дыша, прошептала Лиза.

– Редкое имя, – усмехнулась Тимофеевна. – Знавала я одного Альбертика…

Все так и рванулось в Лизе. Неужто отец?..

– …я у него в няньках была, когда жила в Энске. Хорошенький такой мальчик, поладливый. Не то что его мамаша, змеюка подколодная.

Тимофеевна смотрела на дочь холодно, даже неприязненно, и Лиза уже понимала, что вряд ли найдет поддержку у той, которая блюла себя тридцать лет и три года.

– И кто этот Альбертик? Ну чем занимается?

– Он композитор. Музыку сочиняет.

– А жениться твой композитор думает?

– Не знаю… Ничего я не знаю…

Лиза зарыдала и бросилась Тимофеевне на шею:

– Ну почему? Почему я такая несчастная?

Но Тимофеевна, вместо того, чтобы обнять и пожалеть дочь, отстранилась, как если бы та была ей совсем чужая.

– Потому что дура, всем веришь. А он, небось, щас сидит в ресторане с с какой-нибудь кралей да рассказывает, как деревенскую дурочку вокруг пальца обвел. Я б этого паскудника… Да чтоб у него, бесстыдника, зенки лопнули!

– Что вы несете, мамулечка! Я не позволю…

– Не позволит она! А кто тебя спрашивать будет.

Сердитые друг на друга, они молча стали укладываться. Нет, не такой встречи ожидала Лиза. И уже жалела, что приехала.

2

Заснуть она долго не могла. Под старыми, отставшими от стены обоями осыпалась штукатурка, а Лизе казалось, что шуршат мыши, и она воображала, как ночью, когда она заснет, они выберутся на волю и начнут бегать по спаленке, и еще чего доброго, заберутся к ней на лежанку… А еще одолевали черные мысли: «Я не нужна не только Альберту, я не нужна даже собственной матери. На первом месте у нее землица, на втором домик-хатка, на третьем коза Тоська, а я, дочь её единокровная, на самом последнем…»

Она приподнялась и укорливо взглянула на спящую мать.

Неожиданно та подала голос:

– …я что думала: вырастешь ты, станем мы жить двоечкой. А там, может, ребеночка тебе боженька пошлет, воспитаем вместе…

– Да не хочу я жить «двоечкой»… Хочу «троечкой», чтобы у меня был муж, а у ребенка отец.

– Дак и я хочу. Но где они, прынцы?

– Мне Женька предлагает к гадалке сходить. У нее знакомая есть.

– Нашла кого слушать! Эти гадалки только денежки выманивать. Сама-то Женька чиво за своего француза не выходит?

«Французами» Тимофеевна называла всех нечерноземных.

– Не предлагает.

– Как и Альбертик твой.

– Женька очень переживает из-за аборта.

– Раньше надо было думать.

– Она думала, что он на ней женится. Он говорил, что хочет от нее ребенка.

– Говорил! Эка важность – «говорил». Сегодня скажет одно, завтра другое… И расстраиваться нечего. Тем более из-за такой сволочи. А насчет ребенка… Надо было ей рожать. Не для него, для себя.

– Женька говорит, что сначала нужно коттедж достроить и машину новую… Чтоб ребенок ни в чем не нуждался.

– Ну и дура. А ты, если что – роди! Я сама дитя вынячу, сил хватит.

– Мамчик! Я и думать об этом не хочу.

– А пора бы. Дело серьезное.

– Я не хочу, как вы, в нищете жить.

– А без детей не нищета? Смотри: близок локоть да не укусишь.

– Ну не от Альберта же заводить мне теперь ребенка.

– Само собой. Есть же нормальные люди.

– Я без любви не могу.

– Твое дело. Тебе жить.

– У меня такое чувство, будто всё уже давно распределено. И принцы – тоже.

– Такая жизнь.

– Но почему она несправедлива ко мне?

– Я бы сказала, да боюсь – обидишься.

– Не обижусь. Говорите.

– Не нужно было вольничать… Нужно было слушать мать…

– Плохая вам дочь досталась...

– Ну не знаю… Мне Варвара завидует.

– Так уж и завидует?

– А ты что думала. Как увидела твои шторки, чуть в обморок не упала. И правда, избушка теперь вся светится. Я кажный день смотрю на эти шторки и думаю – какая я счастливая.

– Я еще китайский фонарик вам пришлю.

– Не надо, не траться… Ты меня и так задарила.

– Мне хочется, мамулечка… Хочется, чтоб у вас было красиво. Я денежек накоплю и осенью обои красивые поклеим…

– Ладно, давай спать. Утро вечера мудренее.

– Потом, мамчик, выспимся. Может, разговор для меня сейчас самое важное. Я ведь в Энске совсем одна.

– А Женька?

– Да замоталась она со своим бизнесом. И еще Отарик нервы мотает.

– И зачем вам эти французишки! Они же не для жизни. Нужно с самостоятельными водиться.

– Ох, мамчик …

– Ну ладно. Спокойной ночи.

– Спокойной.

И через минуту:

– Доча?

– Что?

– Ты не помнишь – хохлатка белая зашла али я без нее курятник закрыла?

– Мамчик!!!

– Что – «мамчик»! У матери обо всем голова болит. Воровство у нас щас страшное. Вон, у Варвары петух недавно пропал. Ясное дело, украли… Басмачи эти.

– Басмачи?!

– Да алкаши проклятые. Шастают из деревни в деревню… Ко мне тоже как-то ночью на двор заходили… Мухтика чуть не убили… Еле отмолилась.

Лизу затрясло:

– Вот что, мамулечка, кончайте вы со своим хозяйством. Буду перевозить вас в город.

– Щас! Кинулась! А дом куды? А землю? Она ж враз бурьяном зарастет. А кто Гулящую будет хоронить? Мы договорились: я первой умру, она меня хоронит, а если она – я хороню.

– Что вы, мамулечка, задумали такое? Совсем вы уж тут в своей деревне рехнулись. И у тебя, и у Варвары, между прочим, дочери есть.

– Как же – «рехнулись». Дорожка-то неблизкая. Пока узнаешь, пока приедешь… Да билет полторы тыщи... Зря и теперь ехала… Ты бы лучше эти деньги на книжку положила. С каждой зарплаты хоть тысяченку клади. А то так всё и промотаешь на дорогах да подарках. Раз в год приедешь – и ладно.

– Хорошо, мамчик. Спокойной ночи.

– Спокойной…

И тут Лиза наконец поняла, почему Тимофеевна не хочет к ней. Потому что от обеих искры летят. На большом пространстве – в огороде, на лугу… – где можно скинуть чеботы и заземлить всё накопившееся электричество, это безопасно. А в ее однушке… «Нет, права мамулечка, что держится за свободу, – размышляла Лиза. – Может, оттого и замуж не пошла… Сватались же к ней, и не раз. Даже, когда она в годах была, сватались…»

Но это было раньше, – перебила себя Лиза. – Тогда Тишино была густонаселенной деревней, со своей почтой, магазином и даже библиотекой. А теперь здесь страшно. Просто мамулечка бодрится, расстраивать ее не хочет.

…До Лизы донесся шепот. Она осторожно повернулась и увидела, как, стоя на коленях перед домашним иконостасом, Тимофеевна молится. Она вспоминала никогда не виденных Лизой деда, бабку, двоюродных и троюродных… Уловила она в этой молитве и свое имя: «За дочерь мою, Елизавету, прошу вас – Божья Матерь… Миколай милостивый… Агафьюшка-кормилица… Батюшка Серафим Саровский… Помогите… Защитите… Помилосердствуйте…»

И так Лизе стало хорошо и спокойно от мамулечкиной молитвы, такая сладкая нега напала на нее, что впервые за много дней она заснула беззаботным, детским сном и проспала без сновидений до самого утра.

3

Утром, когда Тимофеевна чистила картошку для любимых Лизиных драников, а та еще нежилась на вытопленной с вечера лежанке, слушая родные с детства звуки: кудахтанье кур, кряканье уток, голос петуха, лай Мухтика… – в дверь заколотили.

– Явилась не запылилась, ведьма чертова, – заругалась Тимофеевна. – Увидела дым – значит, пора к Матрене, самой можно и не топить. И, правда, зачем топить? Днем у меня, а чуть стемнеет – навалит на себя перину – и спит… Ну уж нынче не дождется… Нехай сама топит…

Вот уж действительно, лед и пламень, – усмехнулась Лиза. – Одна – монашка, другая – гулящая. Одна – постница, другая – скоромница. А ведь тянутся друг к дружке!

Лиза соскочила с лежанки, накинула шаль и выбежала в сени – впустить Варвару.

Пока она возилась с тугой из-за осевшей избы задвижкой, Варвара Гулящая за дверью умильным голосом бормотала:

– Картошечки сварила, зернышка бросила… – усех накормила… Як маты… Ну думаю, теперя пийду, понаведаю куму…

Наконец Лиза открыла дверь:

– Здравствуйте, Варвара Гавриловна.

– Ой, Лизанька! Мамку провидать приихала. А моя-то Женька и носу не каже. Загордилась як богатая стала.

Она внимательно посмотрела на Лизу:

– А штой-то у тебя с носом? Был нос как нос, а теперь вроде пришлепки какой.

– Сломала. Операцию делали.

– Понятно, – многозначительно сказала Варвара.

Опираясь на клюку и на Лизину руку, Варвара трудом перекинула через порог свои разбухшие, слоновьи ноги в безразмерных онучах.

Тимофеевна мрачно смотрела на гостью. А та, тяжело дыша, уже громоздилась на лавку у двери. И Тимофеевна не выдержала:

– Ты зачем давеча у калитки крестилась да землю в мою сторону бросала?

– Господь с тобой, Матренушка! Почудилось тибе. Можа, я навозец подбирала.

Лиза ушла в спаленку одеться. Но и сюда доносились голоса подружек. Тимофеевна, как всегда, поучала:

– А ишшо в церкву ходишь, богу молишься…

– Молюсь…. За усих молюсь… И за тибе, Матренушка, и за дочу твою, и за Женьку мою непутевую. Тока ходить далэко… А як не ходить… Батюшка говорить – ходи, пока ноги ходють. Дюже багато грехов у тибе, Варвара… А у церквы-то больно добре… У Миколы Угодничка устану – прямо благодать идеть. Даже ноги проходють. Ты бы тоже сходила, Матренушка, а то бабы спрашивають, чивой-то Тимофеевна давно не была?

– Ага, сходила! Туды пустой не пойдешь.

– А як же… Бог, он тоже подарки любить.

– Да идешь подарков этих напасешься? Туды десятку, туды… А мине чевой-то никто не дарит.

– Да вы вся в подарках, мамулечка, – улыбнулась Лиза, выходя из-за дверей. – Только вы ничего не носите.

Она стала накрывать на стол, пригласила Варвару:

– Садитесь ближе, чай будем пить.

Тимофеевна не поднимала глаз, и хмурость с ее лица не сходила. Варвара ерзала, не зная, как ей быть: то ли придвигаться к столу, то ли погодить. Разговор испарялся, как ручеек в жару. И тут Варвара сказала:

– Слышь, кума, по радио передали: Ельцин умер.

– Ну и пусть умер. Я его не любила. Я Ленина… Сталина… люблю. Они себе ничего не брали – никакого капитала. А нонешние? Все захапали, –яростно толкла Тимофеевна только что сварившуюся картошку.

– Правда твоя, Матренушка. Вон, мы с тобой скоко на ферме баглили. У мине места живого нету. У голове холод, свист… Вишь, Лизанька, -- показала Варвара на свою голову, – кака на мине шапка… Из шерсти собачьей… Я у ней даже ночью сплю… А рученьки… Уж до чòго ноють... Як ноють… – любовно рассматривала она свои набрякшие, толстые пальцы, словно видела их впервые.

– … И ноженьки еле ходють… Под коровками-то благо было сидеть…. А мы двадцать пять годиков сидели у белых халатиках и резиновых чобитках. Ревматизму заработали. Теперя ни во что не влезаю кроме онуч. Ты подывысь, подывысь, Лизанька, сколь на мне шерстяных чулок да носок… – и Варвара задрала юбку, чтобы Лиза получше рассмотрела ее чулки и носки. – А усё согреться не можу. Усё ноги як ледышки. Як мой последний чоловичок помер, погреть больше некому. Да и он не больно грел, самого грелками обкладывала после перепою.

– Вам бы в больницу, Варвара Гавриловна. Полечиться, – посочувствовала Лиза.

– Охо-хо-шеньки… – вздохнула Варвара и, достав из глубин тулупа серую тряпицу, звучно высморкалась. – Хто ж нас, старух, туды возьметь. Да я и сама не пийду. Дюже там страшно. С койки – прямо на погост… Лучше золотого уса попить. Он от усех хворей. Я на дню раза три прикладываюсь.

– Землица вылечит. И вылечит, и выпрямит… Как срок придет, – сурово заметила Тимофеевна, лепившая драники.

– «Э-э-х, пить будем и гулять будем, а срок придеть, помирать будем…» – весело взвизгнула-запела Варвара, поводя над головой руками.

– Ага… Тибе бы тока пить и гулять… И усю жизню так, – буркнула Тимофеевна.

– Не ругайся, Матренушка. Я тебе што ишшо кажу… На рынке гутарили, будто состав с собачками у Москву пошел. Собачки все сытенькие, гладенькие…

– Ну и к чему ты это?

– А к тому, что колбасу из них будуть делать… У тебя Мухтик тоже съестной… Дюже ты хорошо яго кормишь.

– Типун тебе на язык! Несешь что ни попадя.

– …а энтот, из Туркмении, баша, кажись, называють, про яго тоже передавали. Мол, казначей ево куды-то делся. Ишшут, никак найти не могуть. С грошами али без грошей – про то не балакали… А у баши памятник из чистого золота… У этом памятнике яго и хоронили. Гутарили: як живой он там… Вот бы и нам так, кума…

– Спаси и сохрани. Я и тута устала жить, а чтоб ишшо вторую смену баглить… Ой, нет, не надо мне этого, – поставила Тимофеевна сковородку с драниками на огонь.

– Да… От смерти ничем не откупишься, ни грошами, ничем… – горестно качала головой Варвара. – Вот ночью лежу и думаю – что делать-то будем, як придеть она с косой? Тибе, кума, хорошо, Лизанька к сибе забереть. А мине никто не забереть. Я Женьке написала: куды мне деваться, доча, скоро ноги совсем откажуть? А она: ну не знаю, мáмо, у мине негде.

Лиза с восхищением смотрела на Варвару: врет – и ни в одном глазу. На самом деле Варвара не писала Женьке и от нее ответа не получала. А однажды ни свет ни заря заявились к дочери без всякого предупреждения. Тимофеевна, которой Варвара поручила своих несушек, потом рассказывала Лизе, как отговаривала подругу: «Куды тибе несет? Дорога дальняя, ишшо окочуришься. А если кто увидит, какая у Женьки мамка… Она ж со стыда сгорит…»

Женька, и впрямь была в шоке и по телефону делилась с Лизой: «…Как снег на голову свалилась. Морда от пьянки опухшая, синяк под глазом… Дескать, на зиму к тебе, доченька, приехала, ты, говорит, моя последняя любовь. А я – ей: “Нет, дорогая мамочка, раньше надо было про любовь…” Накупила ей продуктов, шмоток, денег дала да и отправила обратно…»

– …Можа, Лизенька, ты меня пристроишь? – продолжала развивать сиротскую тему Варвара. – Скажешь своему начальству, мол, есть у деревни Тишино такая старушка, никому не нужная…

– У нас, Варвара Гавриловна, все теперь ненужные.

Лиза имела в виду закрытие социалки, где она работала, и свою собственную неустроенную судьбу.

Варвара не сводила с Лизы хитрых глазок:

– Так можа дома останешься? Я думала, мамку твою паралитик разобьеть, як она по осени картоху убирала.

– Что-о?! – крутнулась Лиза к матери. – Я зачем вам деньги посылала? Чтоб вы в кубышку складывали? Вы же обещали нанять работника. Вон, их сколько по деревням ходит!

– Ходют… да не заходют, – переворачивала драники Тимофеевна, собрав губы в скорбную гузку.

Нетрудно было догадаться, что Тимофеевна и не думала брать работника: отдавать «грошики» в чужие руки для нее всегда была мука-мученическая.

– Мамка тибе ждала у эту осень, ой як ждала, – подливала масла в огонь Варвара. – И чиво вам усем надо, чиво вы бежите у этот город… У нас один воздух… Дышишь – не надышишься… Оставайся, Лизанька, будем втроем тута коротать. Скоро картоху сажать…

– Ну уж нет! Меня увольте… Мне ваша картошка и сошка – вот где – чиркнула Лиза пальцем по горлу. – Не хочу я вашей етишкиной жизни.

– Это что ишшо за «етишкина»? – нахмурилась Тимофеевна и сняла драники с огня.

– Будто не знаете, – процедила Лиза. – Известное народное выражение.

– Мы таких выражениев не знаем, – посмотрела на Варвару Тимофеевна и нервно закрутила в руках кухонное полотенце, свивая из него что-то вроде жгута, каким она время от времени охаживала Лизу за непослушание в ее юные годы.

– Не знаем… – подтвердила Варвара и бросила на Лизу заискивающий взгляд: мол, подневольная я, что прикажут, то и говорю.

Лиза засмеялась:

– Ну блин! Живете етишкиной жизнью и даже не знаете, как она называется… «Ишшо… куды…» – передразнила Лиза. – А небось, семилетку кончали… «Родную речь» читали…

– Да як же не читали… – в припухших глазках Варвары сверкнул огонек. – «Травка зеленееть, солнышко блестить, ласточка с весною в сени к нам летить…»

Она зашмыгала носом:

– Э-э-х… Чому мине, боже, ти крылец не дав…

Горькая улыбка набежала на лицо Варвары, и, закрыв глаза, она прохрипела-прошептала:

– Позарастали стежки-дорожки, где проходили милого ножки…

Скупая слеза выползла из полузакрытого глаза Варвары. Она смахнула ее и уже бодрым голосом обратилась к подруге:

– Налей-ка стопочку, Тимофевна. Выпьем за наши молодые годы… За утех хлопчиков, что плакать нас навчили.

– Ишь ты… «Налей…» Тебе что, ресторан тута… – презрительно бросила Тимофеевна и повернулась к Лизе:

– А ты чево, доча замолчала? Поучи нас, поучи старух неграмотных, что это за такая «етишкина жизнь»…

Лизе тут бы остановиться, но привычка к городской вольнодумности заставила ее высказаться по полной:

– Происходит от етишкина корня. А раз есть «етишкин корень», то должна быть и «етишкина мать», и «етишкина жизнь». Фольклор, значит.

– Ах ты… – Тимофеевна даже взвилась от ярости. – Я тебе покажу фолклор… Я тебе покажу етишкину… Я тебе покажу блин… В нашем роду ни одна баба не матюкалась, – хлестала она дочь полотенцем, а та лишь закрывала лицо руками, но не отворачивалась, а только приговаривала, перейдя от волнения на родную мову:

– Мамо, ну успокойтесь… Успокойтесь, мамо… Давление пиднимется… Хворати будете…

Наконец, Тимофеевна угомонилась и бессильно опустилась на лавку.

– Охо-хо, Матренушка, – завыла-запричитала Варвара. – Да что ж это деется… Вона, як наши детки с нами разговаривають. А ты жизню свою на нее положила... Ни одного мужика до себя не допустила…

– Чивой-то ты к моей дочери привязалась? Ты к своей привязывайся, – перекинулась Тимофеевна на Варвару. – Молодым у городе надо жить, понятно? У нас родить и то не от кого.

– Верно, Матренушка, – тотчас согласилась Варвара. – Гулять можно с разными, а родить от хорошего. Телочку запускаешь, и то про быка усё узнаешь: якая мать, скоко молока давала, не бодлива ли…

– Глупости всё это, – не выдержала Лиза. – Бык… Телка… Прямо пещерный век… А есть еще любовь…

Тут Варвара прямо зашлась от смеха, а вместе с ней и Тимофеевна. Они тыкали друг в друга пальцами и кричали наперебой:

– Любов… Ой, тримайте мине, люди добри...

– Мы теперича даже родным детям не нужны... – укорливо смотрела на Лизу Варвара. – А ты – «любов»… Заместо любови – гроши. Вот, мол, тибе, мамка, на старость…

Тимофеевна не согласилась:

– Э-э, нет… Любов, она как раз на денежках и построена. Кто больше платит, тот и больше любит.

– Что вы такое говорите! – вознегодовала Лиза. – Значит, если я вам шлю мало денежек, то я вас не люблю?

– Дак у тебя их у самой мало, – дала задний ход Тимофеевна. – А вот если бы было много, а ты слала мало, тогда другое дело.

Варвара пригорюнилась, заохала:

– О-хо-хо-хо… грехи наши тяжкие…

И запела, запричитала:

За горамы горы высоки,

За горамы солнце горыт,

Поихав мий мылый далэко,

За ным мое сэрдце болыт.

Вин пыше, что я оженився,

Забудь же, забудь про меня.

А як я про его забуду,

Як в мэне дэтына мала…

Она снова пустила слезу и, достав тряпицу, завытирала глаза.

– Вот я курочек кохаю… Утром иду к ним як к деткам своим. Они меня окружать, из рук клюють… Совсем ручные… Но раньше-то я коров кохала. Ох, як кохала. Помнишь, Маня, мою Красотку?

История Красотки

– И в кого она така, ума не приложу: отец – черный, мать – коричневая, а она вона як вышла! Сама беленька, подбой рыжеватый… Ну я её «Красотка» и назвала.

С первого дня она меня полюбила – усё, бывало, бышкается о плечо, усё норовить языком лизнуть, никогда не брыкалась… Я ей между рожками почешу, слов усяких наговорю – она сама не своя от щастья. Животному-то в перву очередь треба ласка…

– В перву очередь животное жрать хочет да чтоб уход хороший: подстилка сухая, хлев теплый… – перебила Тимофеевна.

– А я добрэ кормила Красотку, у нее даже бока лоснились, – с непонятной горячностью отреагировала Варвара на слова Тимофеевны.

– А чего ж Кузьмич вязать не разрешил? В ее возрасте всех вязали.

– Я сама не захотела. Думаю, хай подрастэ, вес набереть… А то, як у Милки, помнишь?

«Милку» Лиза тоже хорошо помнила. Резвушка и проказница, она была таким же ребенком, как и они, деревенские дети, с которыми Милка бегала наперегонки по зеленому бугру. Но, соблазнившись хорошим быком, приведенным в деревню, Варвара отдала малолетку Милку на вязку, и у той при родах разошлись тазовые кости. Погибли и Милка, и теленок... Ох, и ревела же тогда Лиза по своей подружке.

– …тока и жили благодаря Красотке, – продолжала рассказ Варвара. –

Сосочки у нее прямые, нежные, молоко само лилось. По двадцать пять литров давала. И сами пили, и на базаре продавали, и на маслозавод сдавали – и усё хвалили – до чóго смачнэ. Телятки тоже доход приносили… Кажный год Красотка была с приплодом. Я думала, она у мать свою, Розку: та восемнадцать раз телилась. А у нашей усего десять теляток.

– Десять – это ишшо хорошо, – вставила Тимофеевна. – Щас уже и пять – редкость. Кажуть, из-за какой-то экологии… Правильно я, доча, выразилась?

– Правильно, правильно, – в тон Тимофеевне ответила Лиза, отлично зная эти материнские подколы.

– Да… Скоро коровы совсем телиться перестануть, – горевала Варвара. – Попробуй найди теперь быка! У церкви сказывали, что даже на бойню люди идуть, за ради бога просють – не убивать быка, отдать для приплода. Вот до чóго дошло. То ж и у людины… Чого наши девчата без приплоду? Да потому, что бычков хороших нету.

Она замолчала, и, казалось, вся ушла в свои думы.

– Чего молчишь? Раз начала – досказывай, – окликнула подругу Тимофеевна.

И Лиза в который раз удивилась их отношениям: то не разлей вода, то словно кошка черная между ними пробежала. Но она никогда не вмешивалась и ничью сторону не брала: откуда ей, уже давно законной жительнице Энска, знать, что происходит между подругами, живущими бок о бок долгие годы. Приезжает накоротко, а тут нужно столько кровных обид учесть, столько нюансов…

– А чóго досказывать? – уставилась в пол Варвара. – Як мой Петька усе прóпил, решила я продать Красотку. Продала, а она на следующий день мычить у ворот. Я ее снова отвела. Она снова вернулась… И так целый месяц… Ну хозяйка и говорить: отдайте деньги, забирайте вашу кралечку. Она кажный день у мине плакала. Я ее доить, а она отвернется – и плачить… Ну и забрала я… А расплачиваться чем – половину-то денег уже растратили?

Эх, думаю, была не была! Запущу ишшо разок, по последней. Тока почему-то вязка не получилась. Да и бык мне не понравился – уж больно грубóй. Попросила Кузьмича подыскать другого. Через двадцать один дён – снова вязали… Телочку принесла… Тильки после отела мастит у нее развился – ни есть, ни пьеть… Я Агафье-скотнице молиться: помоги, Агафьюшка… Не опростай хлева, поставь на ноги Красотку…» Полночи молилась, тока не помогло, наутро ей хуже стало, видно, общее заражение крови пошло… Кузьмич посмотрел, говорить: надо на бойню весть. Я пришла в хлев…

Тут голос Варвары прервался, и она снова полезла за тряпицей.

– Ну будет, будет… – уже подобревшим голосом успокаивала ее Тимофеевна. – Сколь годов можно помнить.

Лиза не была бы дочерью Тимофеевны, если бы не поняла весь ход ее мыслей, может быть, даже Тимофеевной до конца не осознаваемых. То и дело меняющейся интонацией, репликами Тимофеевна хотела подвести подружку к раскаянию, мол, нечего было жадничать, сама ты и загубила и Милку, и Красотку.

– Подняла она головку, – шмыгала покрасневшим носом Варвара, – а из глаз ее слезы льются. И усю дорогу до бойни она плакала… Эх, кабы нонешним умом жить… Не надо мне было запускать ее, старовата она уже была для этих дел…

И Варвара завыла-запричитала:

– «Ой, как трудно….

Ой, как трудно

Расставаться…

Ой, глазки смотрят,

Глазки смотрят,

Слезки льются…»

Лиза попыталась разрядить обстановку:

– Сами сочинили?

– Не-е-е, это Тамара Горяинова. Дюже стихи у нее хороши, все бабы списывають.

– Да помню я, помню. Она у нас в школе выступала.

– Теперь она на инвалидности – заметила Тимофеевна, ставя тарелки на стол. – Три операции перенесла, двух сынов похоронила… Одного бандиты убили, другой под машину попал… Но она молодец, духа не теряет. Собрала в кучу старух, ну вроде нас с Гавриловной, и поет с ними возле церкви. Вот послухай…

«Инвалиды мы давно,

самые бедовые,

Мы с утра всегда болеем,

К ночи мы здоровые...»

Варвара подхватила:

«Инвалиды, инвалиды,

Самый лучший наш народ,

Болям вы не поддавайтесь

Выходите в хоровод…»

Похоже, подруги вошли в раж и, забыв о городской гостье, пели, глядя друг на дружку:

Варвара:

Ни свеклы, ни ржи, ни проса
В поле нету ничего,

Заграничные банкирчики

добились своего.

Тимофеевна:

Раньше только снег сойдет,

засевай поля скорей

А теперь поля пустые

и растет на них пырей.

Варвара:

Власти оголтелые!

Что же вы наделали –

Деньги получаете,

А жизнь не улучшаете.

Тимофеевна:

Все спешат у депутаты,

Там зарплата хороша,

А за нас, простонародье,

Не болит у них душа.

«Эх ты, ах ты, все мы космонавты…» – выбивала дробь Тимофеевна, а Варвара отстукивала в такт ей клюкой.

– Ну что, понравилось? – остановилась Тимофеевна, переводя дыхание.

– Понравилось, – кивнула Лиза, слегка ошарашенная дуэтом. – Только что-то вы больно в критику ударились.

– А у нас и патриотические есть, – подмигнула Тимофеевна Варваре.

И подруги звонко запели:

– «Мы пойдем по полюшку,

Встретим свою долюшку,

Доля наша ясная

Самая прекрасная!»

«Ой калина, ой малина, черная смородина,

Слава Богу, что об нас не забывает Родина…»

– Да у вас тут настоящая художественная самодеятельность, – рассмеялась Лиза.

– А то что ж! – снимала шапку с полуголого черепа и тулуп разопревшая Варвара. – Теянтиры к нам не ездють. Сами себя веселим…

4

Тимофеевна смазала драники маслом и поставила на стол.

– Бери, соседушка, не стесняйся.

Но «соседушка» и не думала стесняться:

– До чого ж я люблю драники… Бывало, натрешь картошечки, вобьешь туды яичко да стаканчик мỳчки… И-и-и, як хорошо… А нонь не могу тереть, руки дрожать. Мань, не нальешь стопочку? За гостьюшку-то надо выпить.

– Нету, нету у меня, все выпито… – ворчала Тимофеевна, а сама уже доставала из буфета графин с темной жидкостью.

– Бальзам? – с вожделением смотрела на графин Варвара, пока Тимофеевна разливала настойку.

– Тебе-то не все равно.

Варваре, конечно, было все равно. Выпив, она снова завела частушки:

– «Милый — мой, а я — твоя,

Куды хошь девай меня.

Хоть взамуж меня бери,

А хоть живую хорони…»

– Э-э-эх! – била она клюкой об пол.

«Две березки стоять рядом,

Обе завиваются.

По три годика гуляють,

Тоже расставаются…»

Лиза знала, чьи частушки поет Варвара – Поленьки-Аккуратистки, что жила на краю деревни. Ее историю Тимофеевна рассказывала дочери неоднократно. Можно сказать, на таких житейских историях Лиза и выросла.

История Поленьки-Аккуратистки, как ее запомнила Лиза

Пятнадцатилетняя Поленька была единственной дочерью матери-одиночки Лукерьи Тишиной. Никто лучше нее в деревне не танцевал кадриль и не бил дробь, ни у кого не было такого звонкого и чистого голоса.

Лукерья гордилась дочерью и, как и все матери на свете, мечтала выдать ее за принца. Да только где они, эти принцы в военном сорок третьем? Одних на Финской поубивало, а другие, как председатель колхоза Василий Карасев, потерявший ногу на Курской дуге, вернулись инвалидами.

Да и не беда, что инвалид, главное – мужик. Тем более, у Василия еще до войны образовалась семья – жена и двое ребятишек, мальчик и девочка, о которых он заботился, вернувшись с фронта. Однако, будучи председателем, не забывал и деревню, старался поднять настроение ее сплошь женскому населению: не скупился на шутки и похвалы, и особенно Поленьке, когда та на деревенских праздниках пела и плясала.

Девичья душа, жаждавшая сердечных волнений и мужского внимания, благодарно откликалась на похвалы, и скоро между Поленькой и председателем завязался тайный роман. «Грешили» на лугу у ручья, когда Поленьке выпадала очередь пасти коров.

Через какое-то время девушка поняла, что беременна. А узнав, что и жена председателя на сносях, захотела наложить на себя руки. Но желание жить оказалось сильнее. На очередной деревенской вечеринке Поленька и спела сочиненную ею частушку:

Милый – мой, а я – твоя,

Куды хошь девай меня.

Хоть взамуж меня бери,

А хоть живую хорони!

Девушка носила плод столь аккуратно, что никто, даже мать, не заметили изменений в ее фигуре. Ведь если бы стала известна правда, то председателя непременно посадили бы за совращение несовершеннолетней. Так же аккуратно Поленька и родила: ночью, в хлеву. Но младенцу не суждено было жить: Поленька тут же «приспала» своего первенца. А потом аккуратно положила в заранее припасенную коробку и схоронила за хлевом.

В год своего совершеннолетия Поленька вышла замуж за сверстника из соседней деревни. С ним она родила семь детей. «Но что интересно, – рассказывала Тимофеевна, – всех до одного рожала в хлеву, никогда в больницу не обращалась».

В памяти деревенских Поленька осталась «негреховодной» (не вступала в споры и ссоры с соседями) и гостеприимной. «Редкая аккуратистка была, – хвалила Тимофеевна, – и все-то ей к лицу, ну чистая луковка…».

Умерла Поленька, когда ей было уже за восемьдесят. Перед смертью призналась в своем грехе. Но пела до самого конца. Так и умерла с песней:

Кто бы, кто бы покосил,

Я б тому поджала.

Кто б про горюшко спросил,

Все бы рассказала.

5

Воспоминания о Поленьке и ее песнях снова вернули Лизу к Альберту. Она с трудом сдерживала слезы.

– Концерт закончен! – объявила Тимофеевна и убрала со стола графин с бальзамом и миску с драниками.

Варвара сигнал поняла, натянула шапку и тулуп, схватилась за клюку:

– Ну, Матренушка, пийду я. Нагрелася у тибе, теперича и топить нэ треба.

Дверь захлопнулась. Тимофеевна выглянула в окно:

– Пошла… Теперь в церкви всем растрезвонит – и про нос твой и как ты матюкалась… Мать обзывала…

– Да не обзывала я вас... У нас, в Энске все так говорят… У нас даже писатели так пишут, и еще похлеще, если хотите.

– Писатели пусть, а ты будь повоздержанней. Нечево язык распускать. И что вы все там как с ума посходили… Нос и тот сломали… – жалостливо смотрела на дочь Тимофеевна. – Ладно… Выбрось ты своего Альбертика из головы. Давай лучше обсудим, что с собой в дорогу возьмешь.

– Не возьму я ничего. Из вашей глухомани и без вещей-то трудно выбраться.

И Лиза представила – как по черноземной грязи… Сначала пешком, потом на «пазике»… А уж только потом ту-ту-у-у! – поезд! Ковровые дорожки, чай с лимоном, напомаженные проводницы… И ты сама будто заново народилась. Радуешься как ребенок и ковровым дорожкам, и хрустящему белью, и музыке по вагонному радио… Словно ты побывала не в родном доме, а на краю света, где всё еще сучат нитки перед керосиновой лампой и воду носят из колодца. Где ложатся и встают по солнышку и молятся землице…

…Утром Тимофеевна сунула дочери в руки сумку с гостинцами, и она отправилась по хоженой-перехоженой дороге к автобусной остановке.

Лиза уходила все дальше и дальше от дома. Закусив до крови губу и глотая горячий комок, она уговаривала себя – «не оглядывайся, не оглядывайся, не оглядывайся…» Ну не видела она в умирающей деревне Тишино будущего для себя.

Но в какой-то момент не выдержала – оглянулась. Увидела на бугре худенькую фигурку с развевающимися по ветру тонкими серебристыми волосами. Фигурка махала ей рукой и крестила воздух, то есть Лизу. А сама, казалось, вот-вот улетит в небо из-за своей невесомости.

«Мамчик!!! – бросила Лиза сумку и что было сил пустилась назад. К той, что когда-то в муках рожала ее и с заботами растила… К той, кто не знала мужской ласки тридцать лет и три года…

Тимофеевна бежала дочери навстречу. Где-то посерединке они обнялись.

– Что случилось? Уж не забыла ли чего? – задыхаясь, спросила Тимофеевна.

– Забыла, – улыбалась Лиза сквозь слезы. – Забыла, сказать, что люблю…

Проголосуйте за это произведение

Copyright (c) "Русский переплет"