Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

БОЛЬШАЯ БАНЯ

О к о н ч а н и е. Начало в N 8, 2005 г.

Бежать от железнодорожной бани до еврейской было всего ничего, метров триста-четыреста, ну самое большое - пятьсот, полкилометра, по Красной городской площади мимо хозяйственного, всегда заманчивого для Василия Ивановича магазина, где можно купить гвоздей, шурупов и всякого прочего инвентаря; мимо главного городского сквера с памятником вождям революции, где Василий Иванович всегда любил посидеть в тени высоких осокорей, вдоволь набродившись по магазинам и базарам; мимо дома Соломона Яковлевича с крылечком, похожим на паперть, напрочь заросшим диким плющом и хмелем, где Василий Иванович тоже не раз сиживал после банных испытаний с гостеприимным хозяином; в главное, мимо парикмахерской-цирюльни. Соблазнительно, конечно, было забежать в нее, узнать, что там и как сейчас, почем стрижка-бритье, занять очередь. Но и опасно было: в парикмахерской очередь займешь, а в бане пропустишь. Нет, уж лучше вначале определиться в бане, а потом назад в цирюльню, где очередь идет все же побыстрее, чем в бане: Соломона Яковлевича, "своего", единственно верного мастера дожидаться теперь не надо, садись к любому, в любое кресло.

Василий Иванович так и сделал. На парикмахерскую-цирюльню даже не посмотрел, а скорее задами, удачно срезав, спрямив угол через скверик, вокруг которого по новейшей моде не было никакой, самой ничтожной и низенькой ограды, выскочил в переулок Свободы, а потом и на саму улицу Свободы, где в окружении мелколистных осин всегда и стояла еврейская баня. Позволил себе Василий Иванович по дороге во время скоростного бега взглянуть лишь на крылечко-паперть (да и то вполглаза) Соломона Яковлевича, не сидит ли он там, не дожидается ли нечаянного гостя, товарища своего и вечного клиента Василия Ивановича, Василька? Но того что-то не было, видно, обретается еще по утру в доме или во дворе, если только жив, конечно.

Василий Иванович наметил себе, что к Соломину Яковлевичу он заглянет после парикмахерской и бани, может, даже с бутылочкой хорошего вина, чтоб посидеть в чистоте и порядке, никуда не торопясь и не поспешая. А пока недосуг, пока надо занимать очередь, поприглядней заметить впереди стоящего человека, чтоб потом, когда сбегает в парикмахерскую, не ошибиться, не вступить в нечаянный какой-нибудь спор и огорчение.

Улица Свободы была широкой, прямоезжей, и, чтоб перейти ее в положенном месте, надо десять раз оглядеться по сторонам, нет ли какого транспорта, моторного или гужевого, действительно ли она свободна для пешего да к тому же еще и такого робкого и непривычного к городской суетной жизни человека, как Василий Иванович. Он и огляделся со всей бдительностью и осторожностью возле перехода с разноцветными фонарями: красным, желтым и зеленым, по-совиному глазастыми, попеременно мигающими, дающими верный и определенный знак, когда можно перебегать на другую сторону, когда свобода и безопасность, а когда лучше повременить, постоять на тротуаре, будто в заточении.

Василий Иванович мгновение для перехода уловил точно: едва мигнул в последний раз желтый фонарь и зажегся зеленый, он широким, почти бегущим шагом пересек улицу, потом свернул чуть вправо за здание почты, уже явственно слыша да и видя поверх почтовой крыши, как вызванивают на ветру и переливаются на солнце всеми цветами радуги стойкие, не опавшие еще под первым морозом осиновые узорчатые листочки.

И вдруг Василий Иванович помертвело замер. Все до единой осины стояли на месте, а никакой бани под ними не было. Вместо нее провально зияла бездонная пропасть: не то котлован для будущего какого-то строительства, не то остатки старого фундамента, запорошенного снегом. Василий Иванович не поверил поначалу этому видению и думал, что, может быть, в поспешности своей вышел не туда, не к еврейской бане, а в какое-нибудь совсем незнакомое место. Но нет же, все здесь ему было знакомо и привычно: слева, за невысоким зданьицем почты - базар, справа - синагога, а посередине должна была стоять еврейская баня. Но она куда-то бесследно исчезла, словно провалилась сквозь землю.

Как в это можно было поверить?! Да скорее мог исчезнуть с лица земли, мог быть разрушен весь чудо-городок с его крепостью стеною, куполами, островерхими шпилями и минаретами, чем исчезнуть еврейская, обоснованная, может быть, даже раньше самого городка баня.

По тротуару мимо остолбеневшего и совсем потерянного Василия Ивановича проходили, а то и пробегали утренние городские жители, поспешая по всяким конторам, которые прозываются теперь офисами, и другим начальственным местам, администрациям, банкам, дорогим магазинам с мудреными, почти сплошь нерусскими названиями. Вид у всех горожан был тоже начальственный, недоступный, и Василий Иванович не решился никого остановить, и не столько потому, что так уж боялся начальственной этой городской строгости, сколько опасался насмешки и небрежения. Глядя на его деревенскую телогрейку, стеганку, подпоясанную морским ремнем, на не заглаженные в стрелку и прямую линейку брюки, на дерматиновую не первого срока носки сумку (а на лисью дорогу шапку, поди, не взглянут), скажут: "Ты что, деревня (именно так и скажут - "деревня"), ополоумел, не было тут никакой бани, тем более, еврейской! Уйди с дороги!" А то, может, и чего похлеще произнесут, с матерком и злобой, нынче такие времена, что злоба и матерок отовсюду слышатся, и особенно, если поперек дороги кому встанет такой вот неприглядный с виду, мешающий всем человек, как Василий Иванович.

Нет, тут уж надо до всего своим умом доходить, своей догадкой, а коль спрашивать, то у людей самых верных, все обо всем знающих, которые объяснят ему подробно и достоверно, что тут в чудо-городке происходят за беды, злоключения и злосчастия. А то, что они происходят, Василий Иванович уже не сомневался: не могла же просто так, за здорово живешь железнодорожная крепостная баня преобразиться в подозрительный какой-то "Аквацентр", где стоит на часах неусыпный стражник, а за краткосрочную помывку берут две сотенные; не могла и без всякой причины и злого умысла исчезнуть, провалиться сквозь землю еврейская, всегда гостеприимная баня.

Самые знающие и осведомленные люди, по разумению Василия Ивановича, были, конечно, в парикмахерской, в цирюльне. Вотчина эта с начала веку еврейская, тут всегда работали коренные, потомственные евреи, и уж им ли не знать, куда подевалась еврейская родовая их баня.

Постояв еще минуту-другую одеревеневшим каким-то истуканом возле бездонной пропасти, заглянув даже в нее с самого обрыва, словно хотел удостовериться, а не виднеется ли там хотя бы оцинкованная крыша ушедшей в подземелье бани, Василий Иванович повернул назад к переходу.

На этот раз перебежал он улицу Свободы не так удачно: замешкался на тротуаре, пропустил мигание фонарей, и красный волчий глаз застал его на самой середине проезжей части. Тут же на голову Василия Ивановича посыпались крики, отборный, хорошо налаженный матерок, автомобильные гудки; с гужевой, похоже, цыганской какой-то подводы на резиновом ходу кучер замахнулся на него кнутиком и крикнул, как того и следовало ожидать:

- Ты что, деревня, не видишь?!

- Вижу! - оборонился и все же не дал себя в обиду Василий Иванович. И мало того, что не дал, так еще и ответно упрекнул нерадивого возницу: - Чересседельник подтяни, коня загубишь!

Пока они так препирались, каждый отстаивая свою правду, зажегся зеленый свет. Василий Иванович прошмыгнул на него, а цыган, натянув вожжи и с трудом удерживая норовистого абы как запряженного коня, вынужден был прижаться к обочине и уступить дорогу.

Парикмахерской, цирюльни Василий Иванович поначалу тоже не признал. Сложенная из того же самого, иссиня-красного обжигного кирпича, что и крепостная стена и баня, она в прежние год сущим мавзолеем стояла на исходе городского сквера, глядя фасадом, дверью и двумя неширокими окнами-бойницами на Красную площадь. Теперь же, как показалось (или почудилось) Василию Ивановичу, цирюльня была чуть развернута по периметру и стояла к Красной площади бочком. Дверь в ней была совсем иная (не железная, правда, смахивающая на ворота, как в железнодорожной бане, но и не деревянная, филенчатая), сплошь из стекла, вставленного в алюминиевый ободок. Она насквозь, бесстыже просвечивалась, и за десять метров, с самого центра Красной площади можно было видеть, что там творится, как стригут, бреют, прямо-таки мордуют перед тысячами зеркал ни в чем не повинного человека. Окна в парикмахерской были теперь расширены, превращены в витрины, и в них тоже бесстыже красовались на метрового размера фотографиях полуголые девицы и мужчины с непроходимо-густыми, похожими на проволоку волосами, каких Василий Иванович никогда в жизни и не видел. Не было и прежнего крылечка с двумя удобными, раскидистыми лавочками, на которых в ожидании очереди к "своему" мастеру всегда удобно было посидеть, покурить цигарку из только что купленного на базаре, отборного табака, побеседовать о жизни со знающими в ней толк мужиками, о видах на урожай, на предстоящую зиму или лето, на перемены к лучшему. Вместо этого крылечка было совсем иное, идущее полукругом от одной витрины к другой, с винтовыми ступеньками-лестницей, выложенными скользкими кафельными плитками. Никаких лавочек на этом крылечке-постаменте не просматривалось: похоже, нынче ни у кого из жаждущих постричься-побриться у "своего", испытанного за долгие годы мастера не было, иди к любому без разбора и норова. А коли так, то и сидеть на лавочке, курить добротный табак или махорку и, тем более, вести разговоры о жизни и переменах к лучшему было незачем, да, может, и непозволительно. Само собой, что и название над перестроенным заведением было новое, перестроенное, не "Парикмахерская", а "Салон красоты "Элен".

Василий Иванович даже засомневался, заходить ему в эту стеклянно-витринную цирюльню или не заходить. Вдруг и там где-нибудь за дверью стоит, скрывается неусыпный охранник с дубинкою и наручниками за поясом, и еще неизвестно, чем и как закончатся с ним разговоры. Но и иного выхода у Василия Ивановича не предвиделось. Уж если не сладилось у него пока с помывкой, с баней, то надо хоть постричься, побриться, привести себя в божеский облик, а там видно будет. Может, пойдет он прямым путем к Ксюше да и помоется у нее в ванной, сполоснет с себя накопившуюся за лето усталость, пот, ржаные остюки и пыль, а заодно и едкий, режущий глаза и ноздри импортный одеколон ("Красной Москвы" теперь, поди, и не производят), если только у Ксюши будет вода, а то она часто жалуется, что с водоподачей у них перебои. Известное дело, не из сруба-колодца, который в трех шагах от дома или даже во дворе выкопан, ее черпают, а из водопровода. Затем это казенная, государственная и от человека, хозяина дома, ни на вот столько не зависит.

Конечно, ванна, даже самая горячая и глубинная, не баня, баловство одно, ребячество, ни парилки в ней, ни веников, ни соседей-доброхотов на полках. И главное, нет праздника. А Василий Иванович в баню за десять километров-верст как раз и шел, снаряжался ради праздника.

Но, может, все еще и поправится. Омолодится он в цирюльне, в салоне красоты по названию "Элен" (глядишь, и вправду закрасивеет), потом сбегает к Ксюше, перехватит у нее сто рублей и назад в "Аквацентр", под высокие его своды и охрану Ивана-царевича. Василий Иванович немного повеселел от этих утешительных мыслей и довольно смело поднялся по крутым и скользким лестничным ступенькам, цепко придерживаясь рукой за металлические крученные в три прута перила. У порога он тщательно вытер, остучал ботинки о пластмассовый пупырчатый коврик (старая деревенская привычка: перед заходом в дом непременно вытереть, обстучать, а если зимой, то обмести веником сапоги, ботинки или валенки". Стеклянная насквозь прозрачная дверь, похожая на зеркало, поддалась ему с трудом, туго удерживая наверху хитроумным каким-то гидравлическим приспособлением. Пришлось Василию Ивановичу приналечь на нее плечом: надо же, стекло и алюминий, а какая тяжесть, какая твердость.

Одолев дверь, которая тут же сама по себе и закрылась за ним, захлопнулась, словно предупреждая, что назад хода нет, Василий Иванович первым дело поздоровался, хотя поблизости вроде бы никого и не было, ни парикмахеров-мастеров, ни посетителей-клиентов, ни охранников - один только многооконный блеск зеркал на стенах, потолке, а возле кадки с какими-то колючими, неузнаваемыми цветами так даже и на полу, да непомерно яркий, слепящий глаза свет разновеликих фонарей. Лишь в самом крайнем, у стены, кресле (когда-то там всегда работал Соломон Яковлевич) заметил Василий Иванович клиента, дородного, рано отяжелевшего мужчину, вокруг которого суетилась парикмахерша, такая же дородная девица в ярко-красном фартуке-переднике (а во времена Соломона Яковлевича все мастера ходили в белых накрахмаленных халатах, почти больничных - оттого и строгость такая была и внимание к клиенту, словно к заболевшему человеку). Фартучек-передник девице был явно тесноват (или так задумано, чтоб тесноват), на весь запах его не хватало да и держался он на одном только честном слове: тоненькой ниточке-хомутике на шее и такой же ниточкой-паутинкой повязан на поясе. Когда девица, хлопоча над клиентом, поворачивалась к Василию Ивановичу спиной, то обнаруживалось, что под этим фартучком ничего, кроме двух ниточек-паутинок, и нету ни вверху, ни внизу, и она бесстыже смущает всех посетителей полуголым своим видом. Но, судя по всему, это тоже было так задумано, чтоб смущать, приманивать клиентов, и в первую очередь таких, как этот дородный мужчина в кресле, который пришел не столько затем, чтоб постричься, сколько за тем, чтоб поглядеть на незапахнутый передничек, держащийся на ниточках-паутинках, готовых в любой момент оторваться.

Василий Иванович немного даже растерялся, не зная, к кому тут обращаться насчет стрижки-бритья. Все по той же деревенской неизживаемой привычке он снял с головы шапку и, ухватисто придерживая сумку в руках, заоглядывался по сторонам. Девица у дальнего кресла никакого внимания на него не обратила, все так же услужливо ворковала возле богатого, должно быть, клиента, поблескивала голой спиной и голыми, доступно, с готовностью выпирающими из-под фартучка грудями.

Василий Иванович хотел было попятиться назад к двери, подальше от всей этой взаимно продажной и покупной красоты, от соблазна и посягательства, но вдруг из боковушки, которую он поначалу и не заметил, вышел, вынырнул, словно из какого-то зазеркалья, молодой парень в белой рубашке с галстуком-бабочкой на шее. Был он по-грачиному черный, горбоносый, но совсем не еврейского вида, не то грузин, не то армянин, а может, даже и какой чеченец.

Увидев Василия Ивановича, переминающегося у порога, парень цепким, кошачьим взглядом окинул, охватил всю его фигуру с ног до головы и вдруг сказал строгим, требовательным голосом, но чисто по-русски, без всякого акцента и заминки:

- Ноги вытри!

Василий Иванович сопротивляться ему не стал: замечание, требование грузина-чеченца, похоже, хозяина всего заведения, было в общем-то справедливым. Подорожного песка и грунта Василий Иванович за один раз с ботинок без веника и какой-никакой сапожной щетки не смел и теперь мог, идя к креслу, наследить на блескучем полу, тоже выложенном вразлет сине-зеленой, цвета морской волны, кафельной плиткой. Поборовшись несколько мгновений с неподатливой, упрямой дверью, он опять вышел на крылечко и повторно, с удвоенным прилежанием вытер ботинки, ставя их то на носок, то на пятку, то на боковое ребро. Но без щетки, веника или хотя бы какой-нибудь палочки ботинки очищению поддавались слабо: во многих местах на них оставался засохший грунт, и Василий Иванович забоялся, не погонит ли его чистоплотный, с галстуком-бабочкой на шее хозяин "Элены" в третий раз на доочистку. У него даже промелькнула было мысль, а не плюнуть ли ему на всю эту цирюльню, не обойти ли ее десятой стороной и сразу отправиться к дочери, к зятю Володе, к внукам. Уж коль не получилось у Василия Ивановича с баней, так чего теперь так хлопотать о стрижке и бритье. Ксюша за милую душу обкарнает его ножищами, а побреется Василий Иванович Володькиной безопасной бритвой на тоненькой журавлиной ножке.

Но как все-таки заманчиво было Василию Ивановичу посидеть в парикмахерском кресле перед зеркалами и люстрами, царственно и вальяжно, по-королевски понежиться, полностью отдавая себя во власть мастера-цирюльника. Конечно, он рассчитывал на праздник полный и вполне заслуженный. Но раз не вышло полного, то теперь так мечталось Василию Ивановичу украсть, урвать хоть самую малую его толику, крошечную частичку - постричься, побриться в настоящей парикмахерской, пусть она даже нынче называется по-иному: "Салон красоты "Элен".

Одна только была у Василия Ивановича опасность: не начнет ли вокруг него куражиться девица с голыми грудями и голой спиной, досаждать ему своим бессромным видом, ничуть не заботясь о том, чтоб пострижен и побрит Василий Иванович был так, как ему хочется - затылок скобочкой, виски прямые, борода перед бритьем отпарена чистой белой салфеткой, смоченной в горячей воде-кипятке, потому что двухнедельной давности его щетина - дратва дратвой, без отпаривания ее не возьмешь, обязательно приключится болезненное раздражение кожи. Соломон Яковлевич когда-то все эти привычки и особенности Василия Ивановича знал без всякого напоминания: и скобочку делал ровненькой, хоть циркулем меряй, полукруглой, виски прямые, вровень с основанием уха, а уж подбородок и щеки отпаривал так, что после опасная зингеровская бритва скользила, летала по ним совершенно неслышимо.

Соломона Яковлевича теперь, конечно, не было и не предвиделось, но и отдавать себя на поругание бессромной девице, которая, может, и бритвы толком в руках держать не умеет, Василий Иванович не был намерен, тут уж он затребует себе мастера-мужика и будет стоять на том насмерть.

С этим твердым, непреклонным намерением Василий Иванович и вернулся назад в парикмахерскую. Грузин-чеченец осмотрел его еще раз внимательно и придирчиво, насквозь, словно каким рентгеном, пронизывая грачино-черными своими глазами. Ботинками Василия Ивановича он остался вроде бы доволен, никакого замечания по их поводу больше не высказал, но спросил так, как прежде при Соломоне Яковлевиче клиентов в парикмахерской не спрашивали, будь даже они самого неприглядного вида:

- Чего тебе?!

- Да вот, - чуть искательно, как всегда и говорил с городским начальством, будь то в парикмахерской, бане или поликлинике, отозвался Василий Иванович, - постричься, побриться хочу.

Он вознамерился было для верности и убедительности, по-свойски рассказать грузину-чеченцу о том, что первобытно зарос, ощетинился во время страды (можно было и о самой страде сказать, какой жаркой и порой она в этом году вышла, какой выдался урожай, и как удачно они с Лешкой Мальцом его выхватили до осенних дождей и слякоти), но еще раз глянув на галстук-бабочку, который топорщился на шее у парня, словно угольно-черные усы хищного, разбойного кота, и поостерегся. И кажется, правильно сделал, потому что грузин-чеченец, хозяин заведения, действительно вдруг повел себя хищно и по-разбойному нахально.

- Сто рублей! - сказал он, как отрубил, неожиданно выдавая кавказский свой акцент.

- Сотенную?! - изумился Василий Иванович, но поступил совсем не так, как поступил с охранником возле бани.

Он поставил сумку на пол, безбоязненно стряхнул на пол с шапки снежные соринки-порошу, уже кое-где превратившиеся в капельки воды, и сказал грузину-чеченцу во всеуслышанье, вразумительно и ясно: все-таки тот человек нерусский и, наверное, не все понимает в русской жизни, в русском природном человеке:

- Да меня Соломон Яковлевич (знаешь, кто такой Соломон Яковлевич?!) здесь стриг за два пятьдесят и брил за двадцать копеек!

- Не знаю я никакого Соломона! - еще больше проявляя кавказский акцент и топорщась галстуком-бабочкой уже не по-кошачьи, а по-рысьи, ответил чеченец и сделал по направлению к Василию Ивановичу два мягких, почти неслышимых шага, которые делает рысь или какой иной хищный зверь перед нападением, перед смертельным своим прыжком.

Сотенная в кармане у Василия Ивановича имелась, и нисколько ему не было жалко отдать ее за хорошую, праздничную стрижку и бритье, и нисколько он не забоялся этого чеченца-грузина, который, только сядь к нему в кресло, может стать, тут же и полоснет тебя по шее бритвой или повяжет на эту шею какой-нибудь пояс шахида, а взыграла вдруг в Василии Ивановиче непреклонная гордость и честь, и он не сделал в сторону от чеченца ни единого шага, не покачнулся даже. Глядя ему встречь в туманно-черные глаза своими небесно-голубыми, он лишь еще раз, теперь уже со всей отмашкой и силой встряхнул на блескучий пол лисью дорогую шапку, так жалко ему вдруг стало нежного ее осенне-пепельного меха: намокнет и подпортится, полиняет. Была у Василия Ивановича, русского человека, такая привычка, водилась в его характере и натуре такая твердость, что, если крепко его достать, то вдруг укреплялся он на земле, словно на каком поле Куликовом, Бородинском или на другом-ином ратном поле необъятной русской державы, питался от нее силой и крепостью духа, и никто тогда не мог победить Василия Ивановича.

Он и сейчас сквозь заморский скользкий кафель чувствовал эту силу и опять безбоязненно, как у себя в деревенском доме, еще раз и еще отряхивал на блескуче-ледяные плиты лисью добытую в честной охоте сыном Ваней шапку.

Грузин-чеченец, должно быть, не ожидая от Василия Ивановича такого упорства, вдруг заоглядывался по сторонам, будто ища откуда-то подмоги, подхода тайных, может, даже и переметнувшихся на его сторону прежде стоявших в русском войске полков. Василий Иванович упредил этот подход. Он в последний раз взмахнул шапкой, надел ее на голову чуть набок, наискосок - два пальца от брови, как надевал бескозырку в заграничных плаваниях и походах, и произнес твердо, хотя немного и иносказательно:

- С деньгами к нам придешь, от денег и погибнешь!

Пока грузин-чеченец размышлял над этим иносказанием, Василий Иванович легко, всего в один рывок открыл такую неуступчивую раньше дверь и вышел на улицу.

Теперь ему путь лежал только к Соломону Яковлевичу. Прежде чем идти к дочери, к зятю, к малолетним внукам, нести им свою неудачу, расстройство и огорчение (а уж огорчение было из огорчений - так хорошо задуманный и так трудно заслуженный в летнюю и осеннюю страду праздник вдруг ни за что ни про что сломался, обрушился), хотел Василий Иванович отвести душу, выговориться (дочери, зятю и внукам всего не скажешь - пожалеешь им, пощадишь по-родительски), обсудить обстоятельно и разумно, как же ему теперь быть дальше, как жить всей русской державе без праздника, без великого победного торжества?! Одним ведь лишь трудом, пахотой, посевной и уборкой, сколько ни будь они заманчивыми, не выдюжишь, русская душа не выдержит. Так она устроена, так создана Богом, может, одна-единая душа на всей земной тверди да и на море тоже.

Никакого иного человека, кроме Соломона Яковлевича, с которым мог Василий Иванович поговорить начистоту, со всем откровением и правдой, в городе не было. Он и отправился к нему, обойдя парикмахерскую-цирюльню, словно какое прокаженное место, далеко окрест, семью дорогами, семью мосточками, семью муравьиными тропинками, семью птичьими перелетами.

И угадал как раз вовремя, к сроку да, похоже, и к месту. Соломон Яковлевич в зимнем кожушке-кацавейке, в валенках и с палочкой в руках сидел на крылечке-паперти под не опавшими еще листьями дикого винограда, плюща и хмеля и словно специально ждал, высматривал Василия Ивановича.

- А, Василек... - дружески-приветливо сказал он, ничуть не удивясь его появлению, а, наоборот, как бы даже и укоряя немного, что тот неведомо где подзадержался и опоздал на заранее договоренную встречу.

Ее, конечно, лучше всего было бы провести, организовать на знаменитом железнодорожном мосту, чтобы обоим им, и Соломону Яковлевичу, и Василию Ивановичу, весь их вседержавный городок с церквами, мечетями, костелами-кирхами и синагогами был виден и осязаем, как на ладони. Но это уже было не в силах Соломона Яковлевича - он и на крылечко-то вышел, похоже, с большим трудом.

- Здравствуйте, Соломон Яковлевич, - в ответ на его дальние еще, только призывные слова откликнулся Василий Иванович.

- Здравствуй, здравствуй, - словно наперед зная все его жалобы и кручины, произнес Соломон Яковлевич и указал палочкой на место подле себя. - Садись, рассказывай!

- Так что рассказывать, - покорно и с радостью сел Василий Иванович, через кожушок-кацавейку Соломона Яковлевича и свою крестьянскую стеганку чувствуя, как взаимно обдало их теплом и приветом. - Вот в баню шел, в парикмахерскую, а ничего нету, разруха кругом. Праздника нету!

- Известное дело, - лукаво затаился Соломон Яковлевич, - какой нынче праздник!

Умел он так вот затаиться, прищуриться, молчать долго и выжидательно, думать над каждым словом и даже частью этого слова, будто какой мудрец в пустыне. Умел (года к тому уже клонили) и Василий Иванович рядом с ним помолчать, подумать. Иной раз они и целыми часами-столетиями могли сидеть молча и понимали друг друга много больше, чем самые говорящие и несдержанные в речах люди.

День совсем уже выбился на простор, разгулялся; солнышко, проводив журавлиный встретившийся Василию Ивановичу по дороге ключик в дальние чужестранные края, теперь встало высоко в зенит и настойчиво заглядывало на крылечко под осенне-хмелевые заросли. Соломон Яковлевич поймал один его лучик палочкой, повел за собой вдоль всего укрытия, по древним щелочкам в лавках, по дверным косякам и клямкам и по самой двери, тоже древней, иссеченной щелями и морщинами, но еще нерушимо крепкой, и вдруг передал Василию Ивановичу, хотя у того не было никакого посошка, а лишь голые нахолодавшие на подорожнем ветру руки. Но он безбоязненно принял этот лучик, согрелся им, и тот сразу свернулся в клубочек и затих в ладонях у Василия Ивановича. Так бы и сидеть ему долгие часы, греться лучиком-клубочком, лучиком-котенком, солнышком, переданным Соломоном Яковлевичем, молчать и думать. Но не вышло. Отпустив солнечного котенка на волю, Василий Иванович вдруг вздохнул и, пробуждая Соломона Яковлевича к разговору, сказал с горечью и обидой:

- И вашей бани тоже нет!

- Известное дело - нет, - заученной поговоркой опять повторил Соломон Яковлевич и действительно пробудился к беседе. - Увезли.

- Куда увезли? - не понял его Василий Иванович и даже засомневался, а не заговаривается ли Соломон Яковлевич в полусне и старости - как это можно было увезти стоявшую века на одном и том же месте баню.

- А то ты не знаешь - куда, - обиделся на его непонятливость Соломон Яковлевич. - В Землю обетованную. По камушку, по кирпичику разобрали и увезли на пароходах и самолетах. Одна пропасть осталась.

За Соломоном Яковлевичем и раньше водились всякие такие вот иносказания (Василий Иванович, может, у него им и научился). Любил он да и умел рассказать на досуге какую-нибудь сказку-легенду. И до того достоверно и твердо, что никак нельзя было разобрать - сказка это, иносказание или сущая жизнь и правда. А Василий Иванович умел и любил слушать. Так они и ладили: один рассказывает, уходя мыслями то в прошлое, то в будущее (и чаще всего обходя настоящее), а другой слушает, научается и молчит.

Но сегодня у Соломона Яковлевича не получалось долго рассказывать, а у Василия Ивановича долго слушать. Соломон Яковлевич не уносился замыслом ни в прошлое, ни в будущее; был он весь в сегодняшнем, настоящем дне, сидел в коротенькой кацавейке на крылечке-паперти, опирался изможденными руками в стариковских веснушчатых пятнах на палочку и одиноко печалился:

- И кладбище еврейское скоро увезут! Помереть бы, а то не успею.

- Живите! - остановил его в этих намерениях Василий Иванович, совсем уж не поверив старому своему товарищу: баню, строение, и вправду можно разобрать по кирпичику и перевезти в другое место, а как перевезти кладбище?! Это ведь что - каждую могилу надо раскапывать, останки и кости предков тревожить, - так их там великие тысячи на века накопилось. Всех не потревожишь. А потом - осины, без которых городское еврейское кладбище и помыслить нельзя?! Они, поди, в Земле обетованной, в безводных пустынях и не растут.

- Нас тут теперь всего два еврея и осталось, - печалился дальше о своей жизни Соломон Яковлевич. - Я да Зяма. Помнишь Зяму, который вот там, на той стороне Красной площади галантерейную лавочку держал?

- Конечно, помню! - с поспешностью и охотой отозвался Василий Иванович.

Как ему было не помнить Зяму?! Сколько раз Василий Иванович в детские и юношеские годы подходил вначале с отцом-матерью, а потом уже и самостоятельно к дощатой его лавочке-закуточку, где полным-полно было всякого галантерейного товару: шпилек, булавок, любых размеров иголок и наперстков, пуговиц, гребней и расчесок, но главное - по весне кепок-восьмиклинок. Все окрестные мужики отоваривались у Зямы, выбирали себе обнову по вкусу и размеру, примеряя перед старинным зеркалом, а больше перед ясными очами самого Зямы. Не одну и не две кепочки-восьмиклинки примерил перед теми очами и Василий Иванович. Купил он там и первый подарок Анюте, тогда еще невесте: расписанную цветами, чистейшего шелка шаль на хрупкие ее плечи. Шаль эта до сих пор хранится у Анюты, и накидывает она ее на эти плечи (не такие уже, правда, хрупкие от долгой жизни и тяжкой работы) лишь по самым большим праздникам, но случается, что накидывает и в будний день, если Василий Иванович о том ее попросит.

- Теперь Зяма у нас за раввина, - перебил мечты-воспоминания Василия Ивановича Соломон Яковлевич. - Больше некому. Приходит иногда ко мне, сидим вот тут на крылечке, соревнуемся, кто раньше помрет. И каждому хочется опередить товарища.

- Чего ж так? - опять не до конца понял Соломона Яковлевича Василий Иванович.

- А так, Василек, - вздохнул, переменив на палочке руки Соломон Яковлевич, - что похоронить по древнему еврейскому обычаю будет некому.

- Ну а дети ваши, сыновья? - как бы даже и укорил Соломона Яковлевича за такую тяжелую мысль Василий Иванович. - Что ж, не похоронят?!

- Дети?! - распрямил вдруг спину и откинулся далеко на косую опору лавочки Соломон Яковлевич. - Дети все там! Была бы дочь, может, и осталась бы при отце. А сыновья все уехали. Живут, богатеют. Я им говорю иногда: "Дети мои, зачем вам столько денег, зачем вам столько счастья?"

- И что же вам отвечают дети? - во всем понимая тоску-кручину Соломина Яковлевича, вставил в его рассказ слово Василий Иванович.

- Смеются, - помрачнел, вмиг темнея лицом до серого, землистого какого-то цвета Соломон Яковлевич. - Грозятся меня тоже увезти. И ведь увезут, Василек, живого или мертвого. А ты говоришь - баня...

Как, какими словами и утешениями ответить на эту кручину Соломона Яковлевича, Василий Иванович не знал, не случалось у них прежде подобных разговоров. Он сидел молча, жалея, что упустил из рук солнечный, согревающий его лучик: теперь вот и ладони озябли, и запястья, и по всему телу побежал холодный болезненный озноб. Ни лисья меховая шапка, ни стеганка-телогрейка, надежно подпоясанная морским ремнем, тепла не удерживали.

- А я ехать не хочу, - тоже, должно быть, озябнув, поплотней запахнул на тощей груди кожушок Соломон Яковлевич. - У меня здесь - Родина, Земля обетованная. В земле этой лежат мои отец, мать, жена, мои замученные, потопленные в реке сестры - как ехать, как бросить их в тоске и одиночестве?! Я эту землю люблю, может, сильней иного русского человека.

Василий Иванович продолжал молчать, боясь каким-нибудь неосторожным словом оборвать печальные мысли Соломона Яковлевича. Беда его, кручина куда тяжелей, чем у Василия Ивановича. У того праздник отняли, торжество души, а у Соломона Яковлевича Родину хотят отнять. Отечество, за которое он столько страданий перенес, столько крови пролил. И кто хочет отнять: дети родные, сыновья, на этом земле им рожденные. И ведь отымут, у живого или мертвого Мертвому ему будет даже больней.

Теперь Соломон Яковлевич не посмел прерывать молчаливые, но зримо понятные ему мысли Василия Ивановича. Он сидел, нахохлившись, как старая отяжелевшая птица - ворон или ястреб, прежде (совсем еще недавно) такого высокого полета и кружения, но нынче упавшая на землю, на пустынные камни и пески. Казалось, жизнь в нем безвозвратно замерла, ушла из тела в раскаленные эти пески и камни, и впору было звать к Соломону Яковлевичу на последнее свидание раввина Зяму. Но оказалось, что это не так. Соломон Яковлевич вдруг встряхнул совсем было упавшей на грудь головой, опять распрямился на лавочке и сказал Василию Ивановичу, быть может, самые заветные свои слова:

- Нет, Василек, не умеют люди жить друг с другом как соседи, как родичи! Не умеют и не хотят! Вот я говорю своим детям, сыновьям: "Вы полюбите русского человека, как любите самих себя!"

- И что же они? - едва слышимо спросил Василий Иванович.

- Смеются. Говорят, пусть вначале русские полюбят евреев, как самих себя, а может, даже и сильнее.

"Полюбят", - встрепенулся было сказать Василий Иванович и не смог, хотя слово это (может быть, самое великое из человеческих слов) уже трепетало у него на устах, рвалось из души и сердца наружу. Рвалось, но не вырвалось. Сам же Соломон Яковлевич и упредил его порыв.

- Полюбит, Василек, но не сегодня. А вот когда начнут нас всех без разбора опять топить в реках крови, жечь в огне, распинать на крестах, тогда мы и вспомним про любовь. Да будет поздно. Попомнишь мое слово, Василек, предсмертное слово старого еврея.

Нечего было Василию Ивановичу сказать на это Соломону Яковлевичу. Нечего было и тому добавить. Так и застыли они опять в молчании, два давних, теперь уже почти сравнявшихся в возрасте друга-товарища, породненные одним солнцем, одним ветром и одной землею, не обделенные вроде бы и взаимной любовью на этом занесенном опадающими листьями, похожем на склеп крылечке. Разъединяла их лишь крошечная какая-то, почти невидимая песчинка, занесенная сюда, в склеп попутным ветром, раскаленная докрасна пронзительно-острым лучом солнца, незримая, невидимая и оттого неуловимая, застящая стариковские их глаза.

Несколько раз Василий Иванович отмахивался от нее, отмахивался и Соломон Яковлевич, но она упрямо носилась по крылечку, гулко ударяясь то в дверь, то в резные столбы-опоры, то в лавочку, мешала разговору и дружбе Василия Ивановича с Соломон Яковлевичем.

Наконец они оба истомились борьбой с ней, и Василий Иванович решил оставить песчинку без всякого внимания. Носится - ну и пусть себе носится. В полях на пахоте и жатве, в заморских походах-плаваньях не такие пески-ураганы приходилось ему встречать лицом и грудью и ничего - одолел, выдюжил и жив покуда. Жив, слава Богу, и Соломон Яковлевич, еще с пещерного своего времени песком и глиной овеянный навеки. Василий Иванович смахнул песчинку под самый потолок, в заросли плюща и дикого винограда (пусть там поблудит среди пожухлых листьев, может, и найдет себе где пристанище), глянул в выцветшие дружески-печальные глаза Соломона Яковлевича и вдруг спросил его о самом обыкновенном, о самом простом и ясном, как не раз за долгие годы и десятилетия их дружбы спрашивал:

- Может, пострижете меня. Соломон Яковлевич, побреете? Больше ведь некому.

Соломон Яковлевич, кажется, давно ждал этой его просьбы, несколько раз опытно поглядывал на выбивающиеся из-под шапки длинные, с завитками на концах космы-волосы Василия Ивановича, на железной крепости седую щетину на скулах, которая сама просилась под трофейную зингеровскую бритву. Давно, с самого первого шага Василия Ивановича под своды крылечка ждал Соломон Яковлевич заветной этой для них обоих просьбы, давно знал на нее и ответ.

- Нет, Василек, - глубоко и устало вздохнул он, - не постригу и не побрею! Плохо - не приучен, а хорошо - уже не могу, силы нет, дыхания.

- А как же мне быть? - тоже не сдержал в груди своего огорчения Василий Иванович.

Мечталось ему, что хоть тут, рядом с Соломоном Яковлевичем обретет он для себя малую толику замысленного великого праздника. Посидит, окутанный простынею, пусть не в роскошно-мягком кресле, а на самом обыкновенном жестком табурете, но зато весь во власти и обиходе Соломона Яковлевича. Ощутит у себя на голове и подбородке его всегда верные руки, безотказные ножницы и бритву, вдохнет всей грудью ни с чем не сравнимый запах послевоенного одеколона "Красная Москва", который у запасливого Соломона Яковлевича где-нибудь да хранится. Но вот и эта надежда Василия Ивановича на самую малую долю праздника обрывалась, гасла, и никакие уговоры тут не помогут: старые, изработавшиеся руки Соломона Яковлевича часто подрагивали на палочке, словно посмертно уже сложенные крест-накрест. Тревожить эти руки и возвращать назад к работе было уже никак нельзя...

Ничего больше не говоря Соломону Яковлевичу, Василий Иванович начал суетно наращивать у подножья крылечка подорожную свою и опасно завалившуюся набок сумку. Оставалось ему теперь одно-единое: отправиться к Ксюше, посидеть так часок, не обременяя ее ни помывкой, ни стрижкой да и наладиться в обратную дорогу.

Но Соломон Яковлевич, несмотря на свою полудрему, заметил его поспешные сборы, опять понял и легко разгадал невеселые мысли Василия Ивановича и вдруг улыбнулся ему по-стариковски мудрою улыбкой и сказал так, как говорят только в сказках:

- Ты вот что, Василек, не печалься. Иди в эту самую "Акву", дай охраннику сто рублей (есть у тебя сто рублей?).

- Есть, - честно признался Василий Иванович. - А возьмет?

- Возьмет, возьмет, - успокоил его Соломон Яковлевич. - Они теперь все берут. Скажешь только, что ты от Соломона Яковлевича. Он меня должен помнить, я его еще вот такусеньким стриг.

Василий Иванович стал прикидывать в уме, как и какой это разговор у него может случиться с парнем-охранником? За всю свою жизнь ни разу Василий Иванович и никому не давал таких вот потаенных, неправедных денег. Но, видно, времена вконец переменились, и надо приучаться, кривить душой, иначе не выживешь.

- А как возьмет, - все с той же легкой, сказочной усмешкой научал его дальше Соломон Яковлевич, - так сразу и впустит тебя в баню. Есть там у них, сохранен пока для таких, как мы с тобой, нищих да убогих, закуточек один, пещерка. В парилку вряд ли проникнешь, а помыться помоешься.

Василий Иванович слушал Соломона Яковлевича внимательно и прилежно, но сам все еще сомневался и сомневался: идти не идти, и склонен был все-таки - не идти. Да пропади они пропадом со своей "Аквой", выживаем как-нибудь, отпаримся и отмоемся дома возле печки из чугунка-корыта под присмотрел Анюты, самой верной парильщицы и банщицы. Впервой, что ли?! Она же и пострижет его чугунно-тяжелыми домашними ножницами ничуть не хуже, чем в салоне красоты, а уж побриться как-нибудь сам сладит.

Но Соломон Яковлевич сказал вдруг последние свои слова:

- А как помоешься, выправишься, то приходи ко мне. По рюмочке выпьем (у меня есть в запасе), попрощаемся, Василек.

Не произнеси этих роковых слов Соломон Яковлевич о прощании и вечной разлуке (а похоже, дело к тому и клонится), Василий Иванович все ж таки не пошел бы ни в какую "Акву", не стал бы поганить душу свою, тайно проникать в банный закуток-пещерку, где, поди, темно, угарно, и неведомо, вернешься ли оттуда живым. Но Соломон Яковлевич зовет его на прощание, будто уже на поминки. А на прощание надо являться чистым душой и телом, смиренным, как после исповеди и покаяния.

- Ждите! - дал твердое обещание-клятву Василий Иванович, подхватил сумку и уже хотел было сбежать с высоких ступенек на землю, но вдруг оборотился к Соломону Яковлевичу и спросил его тоже почти как в сказке: - А кто такой Вениамин Карлович, не знаете?

- Кто ж его не знает? - переменил на палочке окаменевшие вдруг руки Соломон Яковлевич.

Василий Иванович застыл перед ним, будто рыцарь на раздорожье, надеясь, что Соломон Яковлевич сейчас доподлинно расскажет и объяснит, что это за Вениамин Карлович такой, который после обеда сам-един будет мыться во всей "Акве", загнав остальной черносошенный люд в закуток-пещерку. И уж после этих слов-объяснений Соломона Яковлевича Василий Иванович точно будет знать, куда ему идти: налево, направо или прямым-прямехонько на верную свою гибель. Но Соломон Яковлевич тайны не выдал, зачем-то сохранил ее под сводами крылечка-паперти. То ли по забывчивости, старости и дремоте, то ли для пользы самого же Василия Ивановича, которому лучше всей правды и не знать, иначе никакого прощания у них не получится. Он лишь, торопя Василия Ивановича, махнул ему вновь задрожавшей рукой, мол, иди, Василек, иди, ничего не бойся, скажи только, что ты от Соломона Яковлевича.

И Василий Иванович пошел. Легко и охотно, будто кто невидимый подталкивал его в спину, будто несли его вдоль крепостной стены паруса-крылья, обещая скорый, так долго, все лето и всю осень, ожидаемый праздник.

Пока сидели они с Соломоном Яковлевичем в уединении, пока предавались воспоминаниям и дружбе, солнце уже одолело зенит и полдень, перевалилось через все церковные маковки, через все остроконечные кирхи, костелы, через мусульманские серпы-полумесяцы на минаретах и даже через синагогу, в которой читал сейчас только одному ему ведомую еврейскую молитву раввин Зяма, и стало медленно скатываться за крепостную стену в поля, луговые разливы, леса и перелески, до изнеможения и упадка истосковавшиеся по нему.

Василий Иванович вприщур поглядывал на полуденное солнышко, ни на миг не упуская его из виду, словно в самый разгар трудового дня, когда только о нем и думаешь: успеется ли тебе до полного солнечного заката сделать еще круг по ржаному полю, добрать несжатую полоску или допахать последний клинышек. Все шло к тому, что вроде бы успеется. В баню он попадет до обеда, до захвата ее и оккупации неясным этим Вениамином Карловичем (да может, его и вовсе не существует, одна выдумка и молва). Тревога Василия Ивановича была теперь совсем об ином: как сладит он с парнем-охранником, с русоволосым этим Иваном-царевичем? Несколько раз Василий Иванович прямо на ходу доставал из кошелька сотенную бумажку, перекладывал ее из руки в руку, но и в одной ладони, и в другой ей было тесно и как-то липко, она комкалась там и мялась, и Василий Иванович никак не мог представить, как он и с какими словами передаст эту вконец измятую и, наверное, уже порванную бумажку. Парень в таком виде ее, поди, и не возьмет...

Подошел к "Акве-Посейдону" Василий Иванович совсем в маете, притаился за колонной и стал выглядывать парня, стараясь по виду его и по обличью понять, в каком тот нынче настроении: добром, расположительном или, наоборот, в грозно-неприступном, когда лучше обойти его десятой дорогой.

Но все сложилось и обошлось как нельзя удачно. Парень сам заметил Василия Ивановича за колонной, подошел к нему нешироким, мирно-гражданским шагом и спросил, как старого знакомца и почти товарища:

- Ну что, добыл деньги?

- Добыл, добыл, - радуясь простоте и обыкновению разговора, бодро откликнулся Василий Иванович и раскрыл во всю необъятную ее широту и даль ладонь. - Вот, возьми сотенную. Я от Соломона Яковлевича.

При имени Соломона Яковлевича парень не то чтобы вздрогнул или насторожился, но как-то по-цыплячьи вытянул шею, будто готовясь к тому, что невидимо стоящий за ним Соломон Яковлевич сейчас туго, в два обхвата повяжет на этой цыплячьей шее белоснежную простынь и после уж, хоть плачь, хоть не плачь, хоть тысячу раз оборачивайся к стоящей в дверном проеме матери, а стричься все равно придется, от Соломона Яковлевича никуда не ускользнешь и никуда не скроешься.

- Ладно, отец (вишь, сразу Василий Иванович и отцом ему стал), - потеплел душой парень и, вбирая в плечи, словно наголо уже, под "ноль", с коротеньким только, пионерским чубчиком, остриженную голову, приоткрыл железную дверь-ворота. - Одежду спрячь в предбаннике, а сам ныряй вот туда, в боковую дверь, после постучишься - я открою.

При этом он ловко снял с ладони Василия Ивановича, которая точь-в-точь как после жаркого трудового дня горела-пылала негасимым огнем-пожаром, сотенную бумажку, заученно расправил ее на колене, посмотрел на свет, не фальшивая ли, не поддельная, ли, и, сложив пополам, спрятал в нагрудный карман камуфляжной охранной своей формы, который, кажется, специально и был пришит только для того, чтоб прятать в него такие вот сторожевые, с оглядкой добытые деньги.

Дважды давать наставления Василию Ивановну не надо: человек он все-таки флотский, опытный, без повторных подсказок понимал, что раздеться надо, как по тревоге, спрятать одежду в таком потаенном месте, чтоб после никакой старшина или мичман ее днем с огнем не отыскал, а самому - в боковую дверь под запор охранник, и - вот она, вожделенная баня, пусть даже и закуток-пещерка, пусть даже и темно, и угарно в ней, но вода горячая, струйная, да, поди, и парилка есть и веничек (не может не быть - на то и баня), так что живем, Василий Иванович, празднуем, обмываем все грехи души и тела.

Он и вправду стал раздеваться, как по тревоге. Впрочем, по тревоге одеваются, а раздеваются даже на флоте уж как придется, вальяжно и не торопясь - надо ведь форму, будь она рабочая, повседневная или парадная, сложить складочка к складочке, ниточка к ниточке, чтоб тот же старшина-мичман не придрался и не послал вне очереди драить гальюн. Но нынче была тревога на раздевание, словно перед кораблекрушением, когда матросу надо выпрыгнуть за борт налегке, с одним только спасательным кругом, чтоб не потонуть от намокшей тяжелой одежки и набухших ботинок, которые двумя свинцовыми гирями утащат тебя на дно во владения Посейдона.

Шапку, телогрейку и обе рубахи, верхнюю и нательную, Василий Иванович снял в две секунды. Засунул их за кадку с громадным цветком, похожим на помесь пальмы и фикуса, которую наметанным глазом сразу углядел, выхватил возле двери-боковушки. А вот с ботинками и брюками пришлось повозиться подольше. Впопыхах Василий Иванович потянул на левом ботинке шнурок не за тот кончик, и он захлестнулся крепким, почти морским узлом. Рвать добротный, на совесть сделанный шнурок (для армии, для флота даже в нынешнюю разруху все не абы как делается) Василию Ивановичу было жалко, и он начал выпутывать его из крючков-зацепов неразвязанным, надеясь как-нибудь высвободить ногу (развяжет потом, при одевании, когда с временем будет посвободней). Нога, нахолодавшая на осеннем ветру и морозце и оттого уменьшившаяся в объеме, действительно высвободилась, хотя и с трудом, наперекосяк, едва не разорвав ботинка. Со штанами тоже получилась задержка, и все из-за проклятой этой молнии на ширинке-гульфике. Терпеть Василий Иванович не может всех этих молний-бегунков. На флотских брюках-клеш вон как все умно придумано, без всяких гульфиков-прорезей на клапане, и ничего, моряки обходятся, не сетуют на неудобства. А в сухопутных войсках и на гражданке понавыдумывали черт знает чего. Раньше хоть пуговицы были, все сподручней, а теперь кругом одни только молнии, которые то сами по себе расстегиваются в стыдно-неподходящий и неприятный момент, то, наоборот, никаким макаром их не распустишь, хоть рви пополам штанину.

Но с Божьей помощью справился Василий Иванович и с брюками, сложил как можно аккуратней и прикрыл ими все остальные одежки. Издалека теперь и понять было трудно: одежки за кадкой лежат или какой половичок, оставленный рачительной уборщицей. Туда же, к самой стенке, впритык с отопительной батареей (тоже схрон надежный и неузнаваемый), под широкие пальмово-фикусные листья приспособил Василий Иванович ботинки и хозяйственную Анютину сумку, выудив из нее только мочалку и мыло. Теперь Василию Ивановичу оставалось снять последнее: нижние нательные штаны, подштанники, которые он с ранней осени, оберегая больную свою, радикулитную спину, всегда начинал носить. Но парень-охранник продолжал стоять в дверном проеме, готовясь поскорее закрыть, защелкнуть Василия Ивановича в баньке-пещере. Раздеваться при нем до последнего, до полной наготы Василий Иванович постеснялся: оно хотя и парень, мужчина, но все-таки молоденький совсем, в сыновья Василию Ивановичу годится, видеть ему стариковские телеса в предбаннике ни к чему. В самой бане, в горячем ее пару и тумане - это иное дело, там стеснения уже никакого нет, они бы с парнем этим и спинку друг другу взаимно потерли. Но парень на службе, на карауле, о бане и о парилке у него речь пока не идет.

По стеснительной этой причине Василий Иванович решил, что белые зимние подштанники, с атласно-серебристым начесом, он спрячет за дверью в помывочном зале и спрячет в сухом по возможности месте. Высоко вскинутой рукой он дал знать охраннику, мол, все, готов - ныряю, можешь закрывать, задраивать дверь наглухо. С неудержимой, обуявшей его с ног до головы радостью, что вот еще одна секунда, одно мгновение - и он уже там, в горячей, очистительной купели, Василий Иванович схватился за дверную латунную ручку, по-морскому начищенную до солнечного сияния и блеска (службу тут, в "Посейдоне", похоже, знают!). Оставалось сделать лишь последний, не очень уж и широкий шаг, чтоб переступить порожек и сгинуть, затеряться в сумерках пещерной парилки, где ни одна живая душа его не отыщет, тем более - под надежным запором и охраной верного Ивана-царевича.

И вот в это самое радостное и самое торжественное мгновение, в эту серебряно-быструю секунду, когда до заслуженного трудом и потом праздника очищения души и тела оставалось даже не полный шаг, а всего полшага да и то воробьиного, мелкого, откуда-то сверху, с крутой лестницы, которая вела на второй этаж, где, судя по всему, и были основные апартаменты помывочной "Аквы", вдруг раздался грозный, поистине посейдоновоский голос:

- Это что еще тут за чучело?!

Василий Иванович невольно вздрогнул, задержал шаг и увидел на верхней ступеньке лестницы громадного роста голым-голого мужчину со смолянисто-черной, в завитках и колечках бородой до самого пояса. Глаза у него были навыкате, нос крутой, горбатый, грудь и плечи сплошь поросшие непроходимо-густой шерстью, прямо-таки какой-то Абиссинец. Но, главное, какой был у этого Абиссинца живот! Такого живота, такого пуза Василий Иванович в своей жизни сроду не видел: в два, а то, может, даже и в целых три ведерных самовара, и блестело оно, лоснилось тоже по-самоварному. Это сколько же надо есть и пить, сколько надо не работать, лежать в безделии на пуховых полатях, чтобы вырастить, вынянчить и выпестовать такое пузо?! Не объявись это пузо, Василий Иванович, может, насмерть испугался бы грозного посейдоновского голоса, курчавой (смола-смолой) бороды, крутого, горбатого носа, воловьих навыкате глаз, но пятиведерный живот-пузо, глядя на который нельзя было сдержать усмешку (а то и ухмылку), спас его, сохранил от страха. Василий Иванович отпустил дверную ручку, оборотился к Абиссинцу в полный оборот, лицом и грудью, и сказал просто и обыкновенно, защитил себя, как и привык всегда защищать от недоброго слова и обиды:

- Почему это - чучело?! Человек!

Абиссинец с изумлением посмотрел на него сверху вниз, шевельнул, похоже, в негодовании бородой и носом, так что по предбаннику из одного его конца в другой пронесся холодно-зимний сквозняк, потом свел воедино густые, кустистые брови и громче прежнего крикнул парню-охраннику:

- Иван! (надо же, успел подумать Василий Иванович, все-таки угадал - Ваней зовут парня). Откуда он здесь?!

- Не знаю, Вениамин Карлович, - сразу забыл весь уговор с Василием Ивановичем Иван-царевич, заробел и вытянулся по стойке "смирно". - Просочился как-то...

Абиссинец угрожающе колыхнул животом, так, что в нем даже что-то забулькало, заклокотало, и спустился на ступеньку ниже, кажется, раздумывая, над кем ему в первую очередь чинить расправу: над просочившимся в "Аквацентр" в неурочный час Василием Ивановичем или над караульным охранником, который позволил ему просочиться. Было похоже, что в первую очередь достанется, конечно, караульному Ивану-царевичу. Он ведь для того здесь и поставлен, ему за то и деньги платят (может, и немалые), чтоб никто сюда ногой не мог ступить, чтоб ни единая пташка, ни единая пчелка и комар не смели залететь, пока моется-парится, отдыхает утомленным животом-пузом Вениамин Карлович. Василию Ивановичу жалко стало парня, и он приготовился уже защитить его, взять всю вину на себя: мол, это он самовольно проник в "Аквацентр", и казнить надо его. Но в это время, должно быть, услышав громкие, возмущенные крики Вениамина Карловича, со всех сторон верхнего этажа на ступеньки лестницы и на неширокий балкончик, нависающий над предбанником, начали валом валить голые его собанники и сопарильщики, бессоромно вперемешку мужчины и женщины. Был тут народец всякого вида и всякого наречия: такие же горбоносые и волоокие, как Вениамин Карлович, Абиссинец, такие же и толстые, мясистые, с ведерными животами. Но вдоволь мелькало и других: то русоволосых и голубоглазых, то кареоких и по-южному решительных, чем-то похожих на хозяина цирюльни грузина-чеченца, а то и с глазами косенькими, вприщур.

Увидев Василия Ивановича, стоящего, словно на юру и плахе, в старомодных своих подштанниках, они вдруг стали безудержно, обливаясь слезами и потом, хохотать над ним, тыкать в него пальцами, улюлюкать, забавляя сами себя, а больше Вениамина Карловича, кричать что-то нехорошее и обидное. Но Василий Иванович особого внимания на это не обращал: может, и правда, он выглядел сейчас для этих разноплеменных людей смешным огородным пугалом и чучелом. Заботило его совсем иное: как бы выручить парня-охранника, Ивана-царевича, который поник, кажется, духом и уныло, хотя и все так же по стойке "смирно" стоял у железно-каменной двери. Василию Ивановичу что, посмеются над ним еще малость, потешатся от души да, поди, и выпроводят восвояси, а вот парню каково. Похоже, несдобровать ему за такое упущение и промах.

Василий Иванович поспешно искал в умел и памяти какие-нибудь оправдательные, защитительные для парня слова и, кажется, уже нашел их, но вдруг откуда-то из верхнеэтажного закоулка вынырнула грудастая голая девка (ну точь-в-точь сподручница грузина-чеченца из парикмахерской, или все они теперь на один манер, грудастые и голозадые?). Она прилепилась всем телом к Вениамину Карловичу, для начала тоже хохотнула вместе с многоликим сборищем над Василием Ивановичем, а потом нежданно-негаданно в задоре и неудержимом веселье крикнула на всю посейдоновскую "Акву":

- Да что вы глядите на него?! Бейте!

Публике клич этот и призыв понравились, пришлись по душе и сердцу; она в предчувствии новой забавы захлебнулась на мгновение в хохоте и вопросительно посмотрела на Вениамина Карловича, на Абиссинца. Тот взгляд этот перехватил, понял и, по достоинству оценивая вожделенное желание собанщиков, усмехнулся и не столько губами, которых за непробиваемо-черной бородой и усами и видно-то не было, сколько опять колыхнувшимся из стороны в сторону семиведерным животом:

- А что, и правда! Давненько мы никого не били!

И тут же вся вдохновенная призывом, жаждущая побоища и мести толпа стала обтекать по ступенькам и лесенкам Вениамина Карловича и сосредотачиваться в предбаннике, чтоб с победным криком, со стягами и знаменами, с барабанным выстуком и трубным воем кинуться на грозного врага. Но Вениамин Карлович на мгновение задержал ее и, как и полагалось по древнему военному искусству, вызвал на поединок с притаившимся возле кадки с пальмой-фикусом врагом, самого смелого и надежного ратника:

- Иван!

Ратник понял приказ и призыв с полуслова. В два широких, разгонистых шага оказался рядом с Василием Ивановичем, невидимо размахнулся (Василий Иванович успел еще заметить и оценить, какой ловкий, какой заученный, вытренированный годами сторожевой службы был у Ивана-царевича замах) и ударил его под дых, под ложечку и сопатку с удвоенной и утроенной силой, как будто в один раз, одним ударом хотел искупить всю свою вину перед Вениамином Карловичем. Когда же Василий Иванович под тяжестью этого удара согнулся, сломался пополам, теряя дыхание и свет в глазах, Иван-царевич подловил его на слове и с новой, теперь уже, может, и удесятеренной силой ударил в лицо и подбородок. Кровь сразу хлынула у Василия Ивановича изо рта, носа и даже из ушей, передние зубы, похоже, были выбиты, глаза затекли багровыми синяками и опухолью.

- У-у-ух! - возликовала от этого удара Ивана-царевича, а еще больше от вида и запаха крови готовая к битве и расправе толпа.

Теперь уже, ни в чем не слушая своего предводителя и вождя Абиссинца, она самовольно накинулась на Василия Ивановича, который, к ее немалому удивлению, все-таки на ногах устоял, привалился лишь спиной к мраморно-белой, во многих местах обагренной его кровью двери.

Этой стойкости толпа простить Василию Ивановичу не могла, в два-три совместных удара свалила на цементно-кафельный пол и принялась бить под великий крик и задор, кому как придется и кому где достается место. Били лежачего всем миром и всем, чем ни попадя: кулаками с резкого, точного размаха согласно учению каратэ, дзюдо, у-шу, русского кулачного боя, ногами и коленками, попавшимися под руку шайками, витыми железными массажерами и еще Бог знает чем.

- По морде его, по сусалам! - слышались разъяренные сражением призывы.

- По печени!

- По почкам!

- По селезенке!

- По я...м! - визжала, заходясь в истоме, полногрудая парикмахерша и старалась ударить Василия Ивановича в пах неведомо как и когда оказавшейся у нее на ноге остроносой туфелькой-копытом.

Ей помогал, удар в удар, Иван-царевич, отрабатывал свою вину и провинность, бил кованым солдатским ботинком и в пах, и в живот, и в грудь, но больше всего целил Василию Ивановичу в лицо и голову.

Никогда в жизни никто не бил Василия Ивановича. В детские, младенческие годы отец с матерью пальцем его не тронули. Не за что было. Мальчишкой, парнем он рос послушным, ответственным и трудолюбивым. За что же его можно бить-наказывать? Никто и в школьные, юношеские годы Василия не тронул, как это случается со многими другими ребятами, когда подходит им пора ухаживать-дружить с невестами. У Василия с Анютой со школьных лет еще все сложилось взаимосогласно, и никто не смел встать между ними, ни свои, деревенские ребята, ни чужие какие-нибудь, заезжие и залетные: все понимали, что Василия и Анюту ни зазорным словом, ни кулачным боем, ни водой студеной не разольешь и не рассоединишь.

Никого не тронул за всю свою жизнь пальцем и Василий Иванович. Не было к тому случая. Драчунов каких-нибудь разнимал, конечно, но не столько кулаками, не флотским ремнем (флотских, известное дело - не тронь!), сколько добрым, вразумительным словом. Уже годам к восемнадцати был он парнем крепким, рассудительным и во всем справедливым, не Васькой, не Васильком (это только Соломон Яковлевич по отечески так прозывал его), а Василием, Василием Ивановичем, таким остался и поныне.

И вот теперь, лежа окровавленный на полу, он за прежнее то свое небитие, за ту прежнюю свою справедливость и расплачивался. Били его наплывами, то, притомившись, чуть затихая, то наваливались с новой силой, каждый выхваляясь своими особо метким и ловким ударом, вконец пьянея от вида и запаха крови. Спасением для Василия Ивановича было бы провалиться в беспамятство. Но память, сознание не уходили от него, не покидали его, будто затем, чтобы он сохранил все разъяренные крики и все удары не только в изуродованном донельзя теле, но и в душе, которая оставалась чистой и нетронутой. Он свернулся калачиком, поджал ноги к самому подбородку, руками обхватил голову, доставляя побойщикам неудобство при расправе, и не издал ни единого слова, ни единого звука, повторяя в чистой этой, неизуродованной душе, не больно стойкий прежде в вере, клятвенные, молитвенные слова: "Бог на крестном своем распятии терпел, и нам надо терпеть". Иногда, правда, в полный голос хотелось ему сказать разгневанным своим побойщикам совсем другие, зримые, земные слова: "Я от Соломона Яковлевича!" Но разбитые его, окровавленные губы, распухший язык не могли выговорить ни слова. Бессловесное, безропотное его молчание (ни жалобы, ни стона) приводило побойщиком еще в большую ярость и остервенение. Опять слышались за каждым ударом все те же воинственные крики и призывы:

- По морде его!

- По печени!

- По ребрам!

Один лишь Вениамин Карлович во всем побоище не участвовал. Он царственно стоял на верхней ступеньке лестницы, свысока оглядывал поле битвы, где все шло вроде бы к полной и неопровержимой победе. Но чем-то он явно был недоволен, чего-то ему явно не хватало для полного торжества и ликования. И он сам все-таки решил вмешаться в ход сражения. Несмотря на неподъемно-тяжелый, самоварный свой живот, Вениамин Карлович легко соскользнул с лестницы и, разбрасывая во все стороны уже заметно ослабевших бойцов, в потусторонней какой-то ярости и негодовании крикнул:

- Разве так их бьют?! Разве так их убивают!?

В одно движение, холеной и будто даже когтистой рукой-лапой он подхватил Василия Ивановича за окровавленную шею с пола, прижал обмякшее его тело к двери, а потом без всякого замаха ударил точно в переносицу, в глаза таким выверенным и страшным ударом, каким и вправду не бьют, а сразу убивают насмерть.

Голова Василия Ивановича от этого удара безвольно дернулась, слетая, кажется, со всех шейных позвонков, и он наконец провалился в темное, глухое беспамятство, словно в подводные посейдоновские владения, откуда нет уже и не может быть возврата...

Но не так-то легко, оказалось, убить русского православного человека. Очнулся, пришел в себя Василий Иванович глубокой, всевластно расстилающейся по земле и небу ночью. С трудом и болью открыв заплывшие стеклянно-каменными кровоподтеками глаза, он увидел высоко над собой звезды. Они светили тихо и мирно, как будто ничего страшного не произошло, не случилось, как будто внизу далеко окрест укрепился благословенный покой: осенней живородящей прелью пахнет земля; журчит где-то поблизости ручей; сонно колышутся и скрипят под напором ветра деревья. Весь мир спит и радуется своему отдохновенному сну. Сколько раз в жизни так вот путеводно светили Василию Ивановичу прямо в глаза высокие голубые звезды: и в детские ранние годы, когда он вместе с другими ребятишками (а чаще с отцом) пас в ночном колхозный лошадиный табун; и в морских походах и скитаниях, когда их подводной лодке удавалось вынырнуть на поверхность, и матросы по очереди выходили на шаткую палубу, чтоб вдохнуть полной грудью свежего океанского воздуха (а как истомилась по нему эта грудь, только морякам-подводникам и известно!) да хоть мельком, хоть ненадолго взглянуть на звездное живое небо, которое столько раз снилось в душных подводных кубриках на подвесных, похожих на детские колыбели-люльки кроватях. А как светили ночные глазастые звезды Василию Ивановичу на полевом стане во время жатвы, словно крошечные какие птицы-жаворонки поднимаясь все выше и выше в небо, чтоб к утру упасть оттуда на скошенную хлебную ниву! И совсем уж нельзя забыть Василию Ивановичу звездного охранного сияния, когда встречался он с Анютой в потаенном месте под густой вербой-ракитой над речным обрывом!

И вот теперь светили ему те же самые звезды, кучно сойдясь в созвездия: Большую и Малую Медведицы, Стожары, Весы, Кассиопею; он глядел на них, стараясь различить каждую звездочку по отдельности, и никак не мог понять, жив он или давно уже мертв, и все это ему просто чудится из могильной провальной темноты.

Но вот выкатила на небо, словно из какой дневной еще засады, круглолицая, полная луна. По-матерински раздвигая изумрудно-нахолодавшие звезды (иные так и гася), она встала точно напротив Василия Ивановича, как не раз вставала на полевом стане, когда они вели с Лешкой Мальцом задушевные свои разговоры. И Василий Иванович мгновение за мгновением утвердился в мысли, что все-таки он еще на этом свете и все-таки жив. Звезды в избитой его, набатным гулом гудящей и почти оторванной голове могли, конечно, почудиться, привидиться и примерещиться по малой своей величине (не горячие ли искры в глазах от последнего удара Абиссинца?!), но широколицая и чуть даже как бы скуластая луна привидиться не могла: слишком ярко, прозрачно и устойчиво светила она, слишком требовательно тормошила и пробуждала Василия Ивановича к жизни: вставай, мол, нечего лежать, нежиться, пора думать-промышлять о завтрашнем дне. Василий Иванович во всем подчинился живительному этому, бодрящему взгляду и говору луны. С трудом поворачивая по-воловьи взбухшую шею, он огляделся по сторонам и с удивлением обнаружил, что лежит, оказывается, за крепостной стеной на крутом поросшем черным уже к зиме бурьяном склоне. Лежит весь окровавленный, синюшный, в одних только изорванных нательных подштаниках. Судя по всему, побойщики в веселье своем и отваге выбросили его беспамятного (а они, поди, думали, что уже и мертвого), взяв за руки, за ноги, через широкое заново прорубленное в "Аква-Посейдоне" окно.

Осторожно и опытно, как это делал всякое утро во время радикулитной своей болезни, Василий Иванович пошевелил вначале хребтом-позвоночником, поясницей, потом ногами и руками, проверяя, поломаны они, покрошены вконец или только побиты. Первые движения дались ему с великим усилием и болью, а потом - ничего, притерпелся и даже возликовал: позвоночник, руки-ноги вроде бы целы, послушны; ребра в нескольких местах, похоже, поломаны или пошли трещинами, но это переносимо - заживет и срастется. Нет и еще раз нет, не так-то просто сломать становой стожильный хребет русскому человеку, даже если навалиться на него всем миром. Веками он складывался в неодолимую свою силу, креп; случалось, конечно, что и гнулся, и кренился, словно терпящее бедствие в буревом океане судно, но ни разу не сломался пополам, когда уже и нечего думать о том, чтобы распрямиться и встать в полный рост. Вот и нынче он с Божьей помощью выстоял, и Василию Ивановичу не к лицу впадать в отчаяние, надо помаленьку подниматься и думать-гадать, как быть дальше. Для начала он со всеми предосторожностями, кое-как удерживая в голове набатно-колокольный звон и гудение, сел в бурьянах, чтоб еще раз и теперь уже повнимательней оглядеться вокруг. И как же он опять возрадовался, когда обнаружил, что побойщики помилосердствовали и вслед за мертвым его телом выбросили вон из "Аква-центра" за крепостную стену и какой-никакой скарб Василия Ивановича. Перевернувшись на живот, он по-пластунски, по-мересьевски дополз, дотянулся первым делом до походной своей, гостевой сумки, которая сиротливо темнела под высоким кустом полыни. Увы, ничего в ней Василий Иванович не обнаружил. Ни съестных несенных им в дар Ксюше и внукам припасов: курицы, сметаны, яблок (может, позарились на них сами побойщики, порядком изголодавшись во время битвы, или какие иные, смелые люди уже здесь, в бурьянах, обойдя стороной бездыханно-мертвое тело Василия Ивановича. Но, может, и не побойщики, может, вовсе и не люди (чего грешить попусту!), а, скорее всего, бродячие закрепостные собаки-псы растащили все съестные дарования, так обильно политые вожделенной для них кровью). Жаль, конечно, было Василию Ивановичу съестных этих припасов, старания Анютиных рук, но еще больше было жаль ему, что не достанутся деревенские, домашние лакомства внукам, Анечке и Сереже, которые, поди, ждали сегодня деда, ждали, да так и не дождались, легли спать в обиде и слезах.

Не было в сумке и чистых, переменных одежек Василия Ивановича: ни морской, отборного хлопка и двойного пошива тельняшки, ни снежно-белых отглаженных Анютой подштанников, ни самих штанов-брюк, ни флотского, побывавшего в стольких походах вместе с Василием Ивановичем ремня, ни лисьей его знаменитой шапки (вот уж беда так беда: как огорчится да, может, и обидится на Василия Ивановича Ваня - не уберег, не сохранил дорогого сыновьего подарка). Обнаружил Василий Иванович лишь рядом с сумкой за соседним колючим кустом дурнишника незаменимую свою телогрейку-спасительницу да один ботинок (как раз тот, на котором Василий Иванович впопыхах никак не мог развязать захлестнувшийся морским узлом шнурок). На телогрейку, видимо, никто не позарился по причине ветхости и неприглядности, а ботинок - чего ж его брать, коль он один, беспарный.

Поднявшись с живота и груди на колени, Василий Иванович с долгими перерывами и отдохновениями, едва-едва шевеля изувеченными руками, надел телогрейку прямо на голое тело, прикрыл и грудь, и живот, и поломанные ребра. И только теперь он с изумлением осознал и удивился, как же он не замерз здесь, в бурьянах, в одних только подштанниках, ведь вчера были уже и мороз, и пороша, и зябкий, ледяной почти ветер. Но, видно, Бог смилостивился над ним и тут: пока били его, убивали в "Аква-Посейдоне", пока выбрасывали за крепостную стену и делили богатые мужичьи пожитки и съестные дары, Бог отодвинул, услал в другие края, за долы и леса и мороз, и порошу, и ледяной ветер, а сюда в одночасье вернул теплую листопадную осень, когда в земле идет еще животворящая, неумирающая жизнь: в лесу за одну ночь вырастают грибы-опята; в полях наливаются соком и крепнут зеленя; в реках и озерах играет на заре, по-молодому бунтует рыба.

Сумку на произвол судьбы Василий Иванович решил в бурьянах не бросать: все будет отрада Анюте, что сумка, к которой она так привыкла за долгие годы употребления, уцелела, сохранилась. А вот как быть с ботинком, Василий Иванович в бедственном своем положении никак не мог сообразить. Бросать его тоже, конечно, было жалко: ботинок по-морскому крепок и ладен, сшит в расчете на многолетнюю носку не только в мирных, но, может быть, и в боевых походах, к тому же, опять-таки, подарок Вани. Но и обувать его на ногу, чтоб после идти, шкандыбая и переваливаясь со ступни на ступню, было и неприглядно, и неумно, да, поди, и больно от каждого толчка, далеко при таком инвалидском ходе не уйдешь. Тут уж ровненько надо пробираться, по-кошачьи, выверяя и ощупывая ступнями всякий изгиб тропинки, всякий бугорок на ней и выступ. Конечно, Василию Ивановичу стоило бы поискать второй ботинок: может, скатился куда-нибудь в сторону и таится теперь в кустах полыни и нехворощи, но никаких сил у Василия Ивановича на этот поиск не было, да еще в темноте, ведь, как ярко ни сияй луна, как изумрудно ни разгорайся звезды и созвездия, а все ж таки не дневной это свет, и ничего полуслепыми своими, затекшими кровью глазами Василий Иванович не высмотрит. Поэтому он решил ботинок оставить под кустом полыни: глядишь, кто-нибудь обнаружит по свету оба ботинка в паре, и будет тому человеку большая радость. Но прежде чем сиротливо оставить ботинок под кустиком, Василий Иванович на всякий случай нырнул рукой внутрь его - не затаилось ли там чего? И вышло по надежде Василия Ивановича - затаилось, да еще какое необходимое ему сейчас, какое важное: два шерстяных связанных Анютой носка, которые он, разоблачаясь в предбаннике, сунул впопыхах комком в один ботинок. Идти в обратную дорогу в этих носках он не намеревался, в сумке были запасные, чистые, но они тоже безвозвратно исчезли. Может, сам Вениамин Карлович на них позарился: носки были еще ненадеванные, только-только с проворных спиц и крючков Анюты, белой овечьей шерсти, с двумя красными ободками по щиколоткам. В таких носках не стыдно на любом приеме-празднике появиться, хоть здесь, в городе, хоть в области, хоть в самой Москве в Кремлевских Грановитых и прочих палатах, где Вениамин Карлович, без всякого сомнения, и бывает. Кому же там еще и бывать, если не таким абиссинцам с самоварно начищенным животом, с курчаво-рослыми бородами до пояса и ниже. Они нынче правят державой да, может, и всем миром. Пусть на здоровье носит, пусть помнит об Анюте и вспоминает о Василии Ивановиче, если только носки эти придутся ему по ноге.

А Василий Иванович обойдется и старыми, ношенными. По холодной ночной земле ему будет идти в них и тепло, и мягко.

Вот только куда идти нынче, куда пробираться Василию Ивановичу? Разумнее всего, конечно, было бы пойти к Ксюше. Она живет не так уж чтоб и далеко отсюда, от крепостной стены, за железнодорожным мостом и базаром, и уж как-нибудь Василий Иванович доковыляет до нее, доползет. Но ведь и никак нельзя ему туда идти, нельзя появляться перед дочерью, зятем и малолетники внуками в таком побито-безобразном виде: что они подумают, что помыслят об отце и деде?! Сколько лет потом ни пройди, а Анечка и Сережа будут помнить деда именно таким, окровавленным, страшным, в одних только нижних штанах и телогрейке на голое тело. Нет уж, подобного видения и подобной памяти внукам Василий Иванович по себе оставить не должен и ни за что не оставит.

По второму случаю и прикидке, можно было пойти к Соломону Яковлевичу, он живет еще ближе Ксюши. Человек опытный, в прошлом военный, видывал Соломон Яковлевич на своем веку людей побитых и изуродованных много хлеще и неузнаваемой, ничем его не удивишь, ничем не испугаешь. Он и сам бывал в жизни не раз таким же побитым и убогим, прятался от человеческого глаза по глиняным пещерам, лесам и буеракам.

Но не получалось Василию Ивановичу идти и к Соломону Яковлевичу. Ну как он поднимет, взбудоражит среди ночи больного, немощного человека, у которого бессонные мысли сейчас совсем об ином: как бы умереть на родной, политой собственной кровью земле и как бы остаться навечно лежать в этой обетованной для него супеси. Да и как рассказать Соломону Яковлевичу всю правду о побоище в "Аква-Посейдоне"?! Ведь он тут же начнет виниться перед Василием Ивановичем, укорять себя со слезами и стенаниями, что послал его туда на страшные, изуверские побои и верную гибель, что не открыл ему запретную тайну о Вениамине Карловиче, об Абиссинце, хотя и знал ее доподлинно. И дострадается Соломон Яковлевич, довинится к утру до того, что выйдет в кожушке-кацавейке на заросшее плющом крылечко-паперть да и упадет там замертво.

Оставалась у Василия Ивановича в запасе еще милиция. Но туда он не пойдет уж и подавно, туда по нынешним временам ходят с деньгами и подношениями, а не с побитыми обличьями. И если даже Василий Иванович доподлинно укажет на Вениамина Карловича и других его сподручных-побойщиков, правды за ним все равно не будет, потому как деньги (и притом большие и пребольшие) за Вениамином Карловичем. Никто Василию Ивановичу в милиции не поверит, никто даже и слушать не станет. И мало того, что не поверить и не станет, так еще и посчитает его за какого-нибудь беспутного пьяницу и бродягу, вытолкает в три шеи за порог и для острастки добавит резиновыми своими дубинками и шомполами.

Нет, в милицию, в правосудие дороги Василию Ивановичу никакой не предвидится, потому как никакого иного правосудия сейчас в мире, кроме Божьего суда, не отыщешь. На то и будем уповать...

В общем, одна-единая предстала Василию Ивановичу в ночи дорога: домой, в родное свое село-селение Житний Колос, к бессонно ждущей его Анюте. Стыдиться ему перед ней нечего, знает его душа Анюта вдоль и поперек, примет, какой ни есть, обмоет и горячей водой, и горючими слезами.

Но прежде чем отправиться в дорогу, предстояло Василию Ивановичу подняться с полулежачего своего положения, с колен если не в полный рост, то хотя бы в полроста, на шаткие, непослушные ноги. Распрямив скомканные, скрюченные носки, Василий Иванович принялся ладить их на ноги, потянулся дрожащей, опухшей рукой, но оказалось, что сделать это не так-то просто. Поясница у него не гнулась и не слушалась, ноги не подвигались к коленам, а были где-то необозримо далеко и как будто отдельно от Василия Ивановича. Подобная немощь случалась с ним и раньше, во время радикулитной болезни, но тогда всякий раз рядом была Анюта, она надевала Василию Ивановичу и носки, и домашние войлочные тапочки, и кирзовые сапоги, если ему хотелось и мечталось выйти на свежий воздух. Но сейчас Анюты не предвиделось, сколько ни кричи, сколько ни зови, а не дозовешься ее, сидит она одна-одинешенька в горнице, ждет-печалится, куда это запропастился Василий Иванович, всегда такой точный в обещаниях, в уходах и приходах, уж не загулял ли где после бани, не завился ли куда с развеселой, буйной компанией? Получалось, что загулял и завился и не искупить теперь ему вины перед Анютой.

И все ж таки с носками он и в полной своей беспомощности сладил: кое-как прислонил коленки к груди и, на ощупь захватив носком пальцы, натянул вначале один, а потом удачно, с малой лишь болью перевернулся с боку на бок и справился с другим уже как бы и попроворней. Ногам сразу стало по-домашнему тепло и томно, будто были они в не одних только изношенных, со следами ремонта и штопки носках, а еще и в мягоньких привычных валенках или даже лежали на горячей печи под пуховой подушкой.

Василий Иванович совсем воспрянул духом и принялся подбадривать себя в душе неслышно-простодушными словами: "Ничего, Василий Иванович, ничего, не такое переживали, не такие напасти и разорения переносили - перенесем и эти". От утешительных, идуших из самых глубин сердца, бодрых слов, он почувствовал, как к нему возвращается, приливает во все члены напрочь было ушедшая сила. Василий Иванович стал подниматься на ноги, но как только сделал первое движение, так сразу и понял, что прилив этот пока обманный и что без какой-либо побочной опоры, палочки или клюки (захватить бы Василию Ивановичу в дорогу свой испытанный болезнями костылик, так ведь и не думалось о таком приключении) ему не встать ни в полный, ни в половинный рост. Василий Иванович опять лег на живот и грудь и начал шарить вокруг себя, искать, нет ли где поблизости этой опоры-помощницы. И надо же, Бог смилостивился над ним и здесь: нашел себе Василий Иванович подмогу да еще какую прочную и неломкую - лыжную ухватистую палку с острым шипом и колечком на одном конце и с пластмассовой ручкой и веревочной петелькой - на другом. Должно быть, еще прошлой зимой какие-нибудь ребятишки, а то, может, и взрослые физкультурники, катаясь здесь с горки, обронили ее в глубоком снегу и никак не нашли. А летом искать забыли, да и как ее тут найдешь в непроходимых зарослях полыни, лебеды и дурышника. А вот Василий Иванович нашел, и теперь - куда твой лыжник - можно вставать на ноги, будто со снежной пелены, в которую ты при спуске с горки неосторожно свалился на вираже и повороте. Палка была легонькой, но вправду неодолимой крепкой, сделанной из какой-то специальной пластмассы или алюминиевого сплава. Долгое лежание в снегу, в талой воде, а после в бурьянах нисколько палке не повредило. Василий Иванович лишь обтер ее, новую свою подружку и спасительницу, рукавом телогрейки, укрепился чуть наискосок шипом в податливую землю и, безбоязненно опираясь на нее всем телом, всего в два движения - вначале с живота и груди на колени, а потом с колен на ноги - поднялся во весь рост и возликовал: "Ого-го, живем, дышим!"

Но как раз дышать Василию Ивановичу и было совсем невмоготу. В груди, избитой, может быть, много сильней всего остального тела, что-то опасно заклокотало, зашлось нестерпимой болью, горлом вдруг изобильно пола кровь, и Василий Иванович едва-едва удержался на ногах, чтоб не упасть на землю, и теперь, скорее всего, замертво. Удержала его все та же лыжная палка: он оперся на нее сразу двумя руками, стараясь глотнуть сквозь кровь и мокроту как можно больше осеннего чистого воздуха. С третьего или четвертого раза ему это удалось: кровь под встречным напором воздушной струи перестала идти, побежала по верно указанной ей дороге, по венам и артериям, по самым маленьким возвращающимся к жизни сосудикам и капиллярам. Василий Иванович дал ей время как следует разогнаться, а потом, подобрав с земли сумку, осторожно, с шатанием и почти земным поклоном сделал первый шаг, точно такой же, как делал его в начальный день жатвы, поднятый по тревоге к комбайну Анатолием Николаевичем.

И - ничего - пошел. За первым шагом последовал и другой, и третий. Тело, конечно, все нестерпимо болело и стонало, и особенно побитые ребра, но обретало жизнь, привыкало к движению, привыкало и к боли. Василию Ивановичу повезло: дорога до самого мосточка-кладки через ручей скатывались все время под уклон, все вниз и вниз, облегая ему шаг и как бы подталкивая в спину. Мешала Василию Ивановичу лишь Анютина сумка. Совершенно пустая, опорожненная до самого донышка, она казалась неодолимо тяжело и, наверное, по здравому рассуждению, ее надо было бы оставить, припрятать где-нибудь в бурьянах, чтоб после, уже по здоровью, прийти и забрать нетронутую, припорошенную опавшими листьями, а может, уже и снегом. Никто на нее не позарится, никто не тронет, мало ли каких ненужных, износившихся вещей, почти что хлама выбрасывает окрестный люд сюда, на крепостной склон. Но, опять-таки, как жало было Василию Ивановичу Анютиной сумки: она хоть и тяжелила ему попеременно руки, изуродованные и обессиленные, но как согревала все тело, как укрепляла его в вере, что домой он непременно дойдет и вернет Анюте сумку в полной целости и сохранности. Перекладывая сумку из ладони в ладонь, меняя ее местами с опорной палкой, он ощущал на дерматиновых ручках следы и вмятины от Анютиных пальцев, терся о них своими, окровавленными, с содранной почти до костей кожей, и от Анютиного тепла раны на увечных этих пальцах, казалось, сразу заживали, переставая саднить и кровоточить.

Чудо-городок оставался все дальше и дальше за спиной Василия Ивановича, и он ни разу не оглянулся на него: на золоченые маковки-купола, на высокие шпили костелов и кирх, на соперничающий с луной мусульманский полумесяц, на синагогу и пагоду. Нечего ему теперь было оглядываться на них: все они тонули в непроглядной темноте и мраке, да, может, и вовсе их там не было, за спиной Василия Ивановича, укрытой одной лишь побитой ветром телогрейкой.

На мосточке-кладке Василий Иванович дал себе первый отдых. Вначале сел, а потом и лег на шаткие его доски. Внутри все горело, пылало стоградусным огнем, и надо было этот огонь хоть как-то загасить, иначе он испепелит все дотла, останутся вместо души и сердца одни только обугленные головешки. Ручеек был хоть и мал, но к осени всклень наполнился подземной и дождевой водой, и теперь она клокотала, манила, звала к себе Василия Ивановича почти вровень с настилом. Он изловчился и по-звериному, будто пораненный какой и уходящий от погони волк, окунул в нее тоже горящую огнем-пожаром голову. Холодная ключевая вода сразу остудила ее, оттянула на себя жар, промыла заплывшие опухолью глаза. В подводном исцелительном положении Василий Иванович держал голову несколько минут, пока хватило дыхания, а потом, с трудом разжав иссеченные, вздутые губы, начал пить затяжными, долгими глотками. Но загасить в груди и ниже, во всем нутре огнедышащий пожар и жажду ему до конца не удалось. Холодно-резкая, с крупинками не растаявшего еще вчерашнего льда ручейная вода так полоснула Василия Ивановича по выбитым зубам и обнаженным деснам, что он опять чуть не потерял сознания и не провалился в беспамятную темноту.

Когда же в в голове у Василия Ивановича немного прояснилось, он принялся пить теперь в полглотка, осторожно, и робко, не столько даже пить, сколько просто смачивать губы и утолять жажду лишь маленькими капельками воды, которые проскальзывали в гортань, минуя выкрошенные зубы.

И все-таки после водяной купели и омовения Василию Ивановичу стало много легче. Всем тем же прежним манером, уже почти заученным, он поднялся с живота и груди вначале на колени, а потом при помощи палки и в полный рост, хотя назвать согбенную его фигуру полным ростом, опять-таки, никак было нельзя. Доведись кому-нибудь видеть сейчас Василия Ивановича издалека, то принял бы он его в лучшем случае за ночного пришедшего на водопой зверя, а худшем за нищего, бездомного бомжа, который уже всякого зверя, потому что человеческого облика в нем уже нет - одно привидение. На человека в Василии Ивановиче указывала лишь Анютина дерматиновая сумка, мятая, в пустоте своей почти невесомая, пахнущая домашними родными запахами: хлебом, молоком, яблоками. И пока эта сумка с Василием Ивановичем, пока держит он ее со всей крепостью, которая только осталась в руке, пока ощущает содранной кожей вмятинки от Анютиных пальцев, Василий Иванович все ж таки человек, а не зверь, и ему надо идти-торопиться домой.

Дорога за мосточком была сухой, песчаной. Вчерашнее предзакатное солнце не только растопило нестойкую еще порошу, но и выбрало из грунта всю влагу, словно заранее знало, что Василию Ивановичу придется идти по этой дороге в одних только шерстяных изношенных носках, которые очень податливы к любой мокроте. Василий Иванович радовался этой сухости и теплоте в ногах и, хотя в его нынешнем положении ни о каких иных болезнях думать не приходилось, он все же мгновениями и думал, заговаривал и суеверно, будто бабка-шептунья, предостерегал себя от возможного радикулита, который только и сторожит, когда ты по неосторожности и небрежению промочишь ноги.

Но радости Василию Ивановичу хватило ненадолго. Сколь ни опирался он на палку, сколько ни поддерживал ею шаткое свое тело, а каждый шаг давался ему в великим трудом и болью. В глазах Василия Ивановича опять темнело, и тогда все вокруг становилось непроглядно-черным, как обугленным: и тучные зеленя вдоль дороги, и березовые, с утра такие снежно-беленькие, чуткие перелески, и даже сами звезды и луна виделись ему уже не ярко горящими в ночи и свисающими над дорогою угольками и окружным полымем, а черно-могильными навечно потухшими головешками. Не в силах больше сделать ни единого шага, Василий Иванович в изнеможении опускался, а вернее, падал (иногда так и со всего размаха) на тропинку, долго лежал на ней, невмочь пошевелить ни ногой, ни рукой и помня лишь об одном - с ним ли Анютина сумка. Подняться, встать на ноги у него никаких сил и вовсе уже не было, а главное, не было желания. Наоборот, ему хотелось лежать и лежать на этой сухой песчаной тропинке да, может, так и умереть на ней.

Но каждый раз, когда Василий Иванович без всякого сожаления и вправду готов был умереть, ему вдруг слышался высоко в небе, поверх обугленных звезд и созвездий призывный журавлиный вскрик. Василий Иванович вскидывал голову и зримо видел, как прямо над ним тревожно бьется крыльями и курлычет тот, последний, самый малый журавушка, вслед за которым Василий Иванович так спешил утром в чудо-городок по белой заметенной порошей тропинке. Крошечный этот журавушка-черточка, должно быть, почуял приключившуюся с Василием Ивановичем беду и вот, оставив уносящийся в теплые края, в вырий клин, вернулся назад, чтоб указать в ночи попавшему в несчастье товарищу дорогу, довести его до родного дома, до родного крылечка. Обмануть верного этого и преданного в дружбе журавушку-черточку Василий Иванович не мог. Он расстегивал телогрейку и припадал голой грудью вначале к песчаной сухой тропинке, а потом к целебным росным травам на ее обочине. Они оттягивали из его умирающего тела, брали на себя сорокаградусный жар, немощь и слабость духа, а возвращали трехжильную силу и стойкость: каждая травинка, каждый корешок, каждый не засохший еще к зиме цветочек отдавали ему капельку-другую лекарственного своего снадобья. Василий Иванович пил его и окровавленными губами, и обнаженной грудью, вдыхал все до единого целебные запахи. Сознание возвращалось к нему, и тогда он подавал знак журавушке на журавлином, так понятном им обоим, птице и человеку, языке:

- Иду, иду...

И действительно поднимался и шел, ни на мгновение на выпуская из виду журавлиную черточку, держась за нее взглядом, будто за путеводную вновь возгоревшуюся на темном небе звездочку-уголек.

Так и дошел Василий Иванович до околицы Житнего Колоса. Здесь он опять прилег на землю, притаился, дал устояться дыханию, приладиться друг к другу ребрам, а когда поднялся и оперся на палочку, то благодарственно, по-дружески сказал журавушке:

- Ну теперь возвращайся к своим, догоняй. Я сам как-нибудь.

Но верный журавлик не оставил его, повел дальше, правда, не по широкой деревенской улице, а по-за огородами, по рыбацкой торной дорожке. Василий Иванович во всем согласился с ним. В ранний этот, предрассветный час идти ему по улице было, конечно, рискованно. Не дай Бог, кто-нибудь встретится, увидит его полуголого-побитого, испугается до полусмерти и, сгоряча не признав Василия Ивановича, подумает, не тать ли какой ночной объявился у них в селе, не вор ли, не поджигатель ли, поднимет крик, ударит в набат. А если признает, так и того хуже: не хотелось Василию Ивановичу никому показываться в таком неприглядном, опоганенном виде.

Поэтому он безропотно покорился журавушке и стал пробираться к дому по рыбацкой, местами так и сырой дорожке, но теперь уж чего беречься, дом вон там, за высокими вербами-ракитами, что тянутся вдоль речной уремы. Возле них надо взять чуть левее к своему огороду, а дальше мимо стожка сена, мимо копешек соломы-обмялицы и аира, заготовленного Василием Ивановичем на подстилку скотине и всякой другой дворовой живности, пробраться к сараям и задним воротам. Пусть совсем уже вроде бы близкий, сотни и тысячи раз хоженный, а дался Василию Ивановичу с великим упорством и замедлением. Окончательно он выбился из сил и возле ракит опять залег в побитый вчерашним морозцем аир, теряя из виду проводника-журавушку, которого так по неосторожности отправил раньше времени в обратный путь. Нет уж, без журавушки последние эти метры он не одолеет, надо было держаться за него до самого крылечка, а потом уж и отпустить с Богом и благодарностью, попросив, конечно, предварительно Анюту, чтоб приманила его во двор, напоила свежей колодезной водой, посыпала вдоволь зерна, проса, пшеницы, а лучше ржи, жита. Сытней жита нет на земле злака и растения, оно возвращает скорей всякого иного пропитания растерянные, утраченные в труде или в дороге силы. А уж силы журавушке, чтоб догнать далеко улетевший родительский клинышек, нужны и удвоенные, и утроенные, и удесятеренные.

Отдохнув и опять высмотрев в небе путеводного журавушку, подлинного своего Ангела-спасителя, который, оказывается, нет, не улетел, а вьется над самой головой, Василий Иванович одолел крутой взгорок, подъем от речной уремы через грядки к стожку сена и копешкам соломы и наконец увидел дом.

Свет в нем горел по всем шести окнам: в горнице, на кухне, в спаленке и даже на крылечке-веранде. Сердце у Василия Ивановича вначале охолонуло, а потом вспыхнуло горячей неудержимой болью. Не спит Анюта и, должно быть, не спала всю ночь, дожидаясь его, во всем непутевого, загулявшего.

И только теперь Василий Иванович по-настоящему испугался, как же он появится перед ней в таком виде, что скажет в свое оправдание и свое искупление. Привалившись всем телом к стожку сена, пахнущего луговыми живительными травами: овсяницей, осокой: гусятником, он стал лихорадочно искать в душе эти слова, но никак не находил их. Кругом Василий Иванович был виноват перед Анютой и лучше всего ему, наверное, войдя в дом, помолчать в покаянии и стыде. А вот для журавушки Василий Иванович необходимые слова нашел.

- Ну, прощай, брат! - сказал он почти в голос. - Спасибо тебе за все!

Журавушка слова эти услышал, несколько раз приветно взмахнул крыльями-черточками, но не улетел догонять материнский и отцовский клин, а опустился на землю где-то за копешками, словно нарочито затем, чтоб доглядеть, как Василий Иванович войдет во двор и поднимется на крылечко.

Томить дальше и себя, и журавушку Василий Иванович не посмел. Он, как мог, пригладил рукой всклокоченные, со сгустками запекшейся крови волосы и приступил к воротам. К удивлению его и к радости, они оказались незапертыми. Похоже, Анюта специально не закрыла их на щеколду и крючок, ожидая Василия Ивановича именно с этой, тыльной, стороны дома. И не ошиблась, учуяла все как есть: отсюда, с речной уремы, он и явился.

Незапертой, а лишь плотно притворенной, чтоб не побило ее ночным ветром, обнаружил Василий Иванович и дверь на крылечке-веранде. Но открыл он ее не сразу, а вначале по-хозяйски поставил в уголок подорожную лыжную палочку, обтер о половичок все ж таки насквозь промокшие носки, и лишь после этого потянул на себя легонько скрипнувшую, будто ойкнувшую створку.

И сразу, в тот же миг на веранду из дома выметнулась Анюта. Несколько коротеньких мгновений они смотрели друг на друга в полном, немом молчании, и каждому было видно и понятно, сколько страданий и боли оба они вынесли за эту длинную страшную ночь. Наконец Василий Иванович протянул Анюте сбереженную сумку и, усилием разжав запекшиеся губы, сказал:

- Вот, возьми.

Анюта приняла ее из рук в руки, как самую большую драгоценность и награду, целую и нигде не поврежденную, разве что всего в двух-трех местах тронутую песком да травяной зеленью. Когда же сумка оказалась в ее ладони и привычно нашла вмятины на ручках, Анюта вдруг не выдержала и зашлась в тяжелом, несдержанном плаче. Но был он совсем недолгим, всего секундным, потому что Василий Иванович уже падал в полном изнеможении Анюте на грудь и на руки. Она подхватила его на лету, обняла, подставила плечо и повела в горницу в дивану. Так, наверное, вели в незапамятные ратные времена с поля брани раненых своих, а может, уже и полумертвых мужей, братьев и отцов, Ивана, Петра, Тихона, жены, матери и сестры милосердия: одних к выздоровлению и жизни, к славе и почету, а других к смертному одру.

И привела. Диван был широко расстелен, распахнут, судя по всему еще с вечера, ждал, манил к себе Василия Ивановича белизной простынь, пуховых подушек и пододеяльника. Ложиться на него надо было в чистоте тела, в послебанной радости и отдохновении души, оттеняя белоснежные эти простыни-подушки голубой, как морская штилевая вода, тельняшкой. Но не вышло на этот раз, не получилось, и Василий Иванович не посмел даже прикоснуться к лебяжьим пуховикам не то что рукой, но даже взглядом. Он из последних сел уперся возле дивана, и Анюта мгновенно поняла его, как всегда и понимала в любых домашних делах-обиходах. Быстрым широким движением она отодвинула в сторону к изножью дивана празднично-белую постель и уложила Василия Ивановича на один лишь холщовый половичок, хотя и тот, может быть, надо было бы сохранить, уберечь от соприкосновения с грязно-окровавленным одеянием Василия Ивановича: телогрейкой, подштанниками и черно-мокрыми носками. Но это было уже не в его воле: теперь всем командовала и распоряжалась Анюта. Без единого лишнего слова (только тихие вздохи и придыхания), без единой слезы, как и полагается сестре милосердия, она принялась обихаживать Василия Ивановича. Первым делом сняла носки, потом подштанники, от которых остались одни только ленточки-лоскутики, а потом и телогрейку, умело, как будто всю жизнь только тем и занималась, что врачевала больных и раненых, перевернув Василия Ивановича с боку на бок. Когда же он остался лежать на холщовом половичке, словно уже на смертном одре, совершенно нагой и голый, ожидая последнего в своей жизни омовения, Анюта вдруг подхватила с изножья дивана белопенные простыни, стала пеленать в них, в белые эти одежды Василия Ивановича, как малого неразумного ребенка, дитя, чтобы они вобрали в себя из его изуродованного тела и всю грязь, и всю кровь, и всю боль. Он во всем покорился Анюте, стесняясь не столько своей наготы, сколько изуродованного этого, жалкого тела. Анюта, кажется, догадалась о его страданиях и теперь, нарушив молчание, тихо и ласково повторяла утешительные, оберегающие слова:

- Потерпи немножко, потерпи.

Он и терпел, стараясь быть послушным больным и раненым, не доставлять сестре милосердия излишних хлопот. Но когда Анюта, укутав его до самого подбородка одеялами, ушла зачем-то на кухню, Василий Иванович не выдержал и застонал, как только и может стонать в беспамятстве смертельно раненный боец и матрос. И ему вдруг причудилось-послышалось, что вместе с ним застонал и старенький, расшатанный диван, на котором Василий Иванович лежал, и весь дом, и вся земля под ним и дальше, на огородах, на речной уреме, на густо-ковровых зеленях - так больно ей сейчас стало и так непереносимо.

Анюта вернулась через несколько минут, и не с пустыми руками, а с полным, налитым всклень стаканом водки. Приподняв голову Василия Ивановича над подушкой, она твердо и требовательно приказала ему:

- Выпей!

Василий Иванович и тут безропотно подчинился Анюте, понимая, что ему надо сейчас выпить водку до самого донышка, до капельки, что это необходимо и исцелительно, но он боялся, сможет ли разжать губы и сможет ли вытерпеть боль, которая непременно возникнет, взметнется, коснись только водка разбитых десен с остатками зубов. А сестра милосердия уже подносила стакан к губам, опять просила и требовала от бойца, солдата и матроса:

- Потерпи немножко, потерпи.

От этих ее ласково-требовательных слов губы у Василия Ивановича разжались сами собой, и он, легко одолевая режущую, разрывающую десны боль, принялся пить водку долгими, затяжными глотками, будто за праздничным, величальным столом, и сразу стал проваливаться в сладкую темноту и истому, но прежде чем провалиться окончательно, успел прошептать Анюте в полубреду и в полусне:

- Там, за копешкой журавлик. Накорми и напои, ему лететь далеко!

- Накормлю и напою, - пообещала Анюта, поплотнее укрывая Василия Ивановича одеялами.

... И больше он ничего не помнил и не слышал...

* * *

Проснулся Василий Иванович, когда в окнах сияло тихое осеннее солнце. Сколько он спал, ему было неведомо: всего несколько часов или, может быть, несколько беспамятных суток? Время теперь текло как бы помимо Василия Ивановича, то окончательно замирая и останавливаясь, то, наоборот, безудержно уносясь вперед. Течение времени было ведомо только одной Анюте. Она сидела рядом с диваном на стуле, часто меняла на голове Василия Ивановича холодный, остужающий компресс и еще чаще вздыхала тайным своим вздохом сестры милосердия и сострадания. Василий Иванович долго, исподтишка, из-под полуприкрытых век смотрел на нее, не выдавая своего пробуждения, и никак не мог насмотреться, такой царевной-невестой она показалась ему в эти первые минуты возвращения к жизни. Наконец Василий Иванович не выдержал и подал знак, что и вправду живой, что не умер от злых побоев и увечий. Он улыбнулся ей, спасенный в жестокой битве Божьим промыслом, как улыбался, может быть, только долгие годы тому назад на первом их стеснительном еще свидании. Анюта улыбнулась ответно, поменяла на голове Василия Ивановича марлевый компресс и вдруг сказала так, как могла сказать тоже лишь в молодые их годы, когда важны не сами слова, а то, что таится за ними:

- Ох, Вася-Вася! Ох, горе ты мое и печаль!

Но не заплакала, как того можно было ожидать, а, скрестив руки на груди, безотрывно смотрела на Василия Ивановича, хотя смотреть на его изуродованное лицо, наверное, было и страшно.

Он незаметно отвернулся, будто бы затем, чтоб поглядеть в окошко (что там нынче за день, что за солнышко, что за ведро?), а на самом деле - чтоб хоть ненадолго скрыть эти увечья, эти побитые, порванные губы, затекшие неразличимые глаза, рассеченные скулы. Таким Анюта его еще ни разу не видела, и он не хотел, чтобы она его таким видела.

Побойная ночь, казалось, ничем Василию Ивановичу не запомнилась, разве что одним только журавушкой-черточкой, приведшим его к дому, и Василий Иванович вознамерился было спросить Анюту (лишь бы отвлечь ее от неминуемого разговора-расспроса, как это, и как это, и за что это расправился с ним в городе), напоен ли, накормлен ли журавушка, летел ли он догонять своих сородичей или до сих пор отдыхает за копешками соломы, клюет зерно, пьет колодезную студеную воду?

Но ни о чем этом он Анюту не спросил, все это вдруг в одно мгновение отошло, отлетело от Василия Ивановича, будто ничего и не было, и он, поворачиваясь к ней всем лицом и даже намереваясь спустить с дивана на пол ноги, сказал совсем иное:

- Вот что, Аня, позови-ка ты Лешку Мальца и Анатолия Николаевича.

- Зачем это?! - словно сторожевая какая птица, встрепенулась на стуле Анюта.

- Зови, зови, - уже не попросил, а прямо-таки приказал Василий Иванович, как, может, и редко когда приказывал ей за всю совместно прожитую жизнь. - Дело есть, разговор!

В какой иной момент Анюта, наверное, и воспротивилась бы Василию Ивановичу, нашла бы свои резоны, что ни Лешку Мальца, ни, тем более, Анатолия Николаевича сейчас звать никак нельзя, что у Василия Ивановича на сегодняшний день одно-единое дело - лежа-лежать на диване, обретать хоть какие-то начатки жизни, и уж если звать, то звать надо врача или, на худой конец, сельского их фельдшера. Но взглянув на него еще раз, она верно учуяла, что много больше, вдвое и втрое нельзя в эти минуты вставать поперек Василия Ивановича: надо звать всех зовимых, иначе он опять впадет в беспамятство, потеряет и дар речи, и дар жизни.

- Только не поднимайся! - попросила она Василия Ивановича, уже на ходу надевая повседневную свою домашнюю телогрейку.

- Да куда там подниматься, - твердо заверил Анюту Василий Иванович и самостоятельно вернул ноги на прежнее место, только теперь ощутив, что они у него помыты и облачены в новые шерстяные носки.

* * *

... Первым на мотоцикле, словно вихрь и ураган, примчался к Василию Ивановичу Лешка Малец.

Влетев в дом и еще с порога, не подходя близко, взглянув на поверженного своего наставника и учителя, он с угрозою и решительностью закричал:

- Кто, Василий Иванович?!

- Люди, Лешка, люди, - спокойно и тихо, стараясь унять его решимость, ответил Василий Иванович.

Потом появился на "газике" и Анатолий Николаевич. И точно так же, как Лешка Малец, слово в слово спросил Василия Ивановича:

- Кто это?! А?!

Но и ему Василий Иванович ответил все так же уклончиво, хотя и во всем правдиво и верно:

- Люди, Анатолий Николаевич. Кто же еще - люди!

Лешка не находил себе места, бегал из угла в угол горницы, кипятился, все больше и больше загораясь мальчишеской отвагой и решимостью, и было видно, что только скажи, только намекни ему Василий Иванович, кто же это, на самом-то деле, так изуродовал, искалечил его, и Лешка, схватив монтировку: немедленно бросится в одиночку, без всякой подмоги и товарищества мстить врагам и убийцам. И ведь отомстит, победит их всех до единого - такая в нем была сейчас сила и смелость.

Анатолий Николаевич вел себя, конечно, более рассудительно и предсказуемо. Он сел на табурет у ног Василия Ивановича, долго теребил в руках председательскую свою кожаную кепку, гонял на скулах желваки, то впивался взглядом в лицо Василия Ивановича, то отводил глаза в сторону, в окно, как будто это именно он был повинен в том, что Василий Иванович попал в такую беду и переплет. Ведь мог бы и предвидеть подобную беду и подобный переплет, не пустить Василия Ивановича в город, задержать какой-нибудь срочной, неотложной работой. На то он и председатель, на то и руководитель, избранный сельским народом, чтоб все предвидеть и все предусмотреть. Наконец Анатолий Николаевич попридержал в руках кепку и сказал твердо, как всегда и говорил, когда внутри себя, после долгого обдумывания и сомнения, принял окончательное председательское решение:

- В милицию надо заявлять! Скорую вызвать!

- Какая там милиция?! - неожиданно вмешалась в разговор Анюта. - Приедут, водки напьются и никого не найдут.

И это была сущая правда, которую Анатолий Николаевич знал не хуже Анюты. Сколько раз, случалось, вызывал он милицию, когда обнаруживал пропажу, воровство (а без этого в последние годы не обходилось, чего тут скрываться, народу вольного, вороватого развелось хоть отбавляй, и своего, сельского, и городского, и приезжего, налетчиков и бандитов), и что же?! Действительно, приедут милиционеры-дознаватели, следователи, попьют водки до потери погон и околышков и с правыми, и с виновными, а большей частью со свидетелями, которые боятся их пуще правых и виноватых, да так ничего и не отыщут: следов, дескать, нет, доказательств и улик.

"Скорая", может, и приедет, а может, и нет. В районной больнице под это неотложно-спасательное дело определено всего пяток машин, латанных-перелатанных, напрочь побитых, они и по городу-то еле передвигаются, а уж в село по корявому, щербатому асфальту проникают и вовсе редко, бензин экономят, покрышки. Да и то сказать, деревенский человек - живучий, стойкий, своими подручными средствами привык обходиться, на Бога больше уповая, а не на "скорую помощь". В райбольнице это хорошо усвоили и едут в село только в крайнем случае, когда уж совсем помирает человек, и сколько раз бывало: приедут, а он уже на лавке лежит, и свечка в руках.

- Давай я тебя сам отвезу! - вызвался Анатолий Николаевич, зная все эти истории и предыстории. - "Газик" со мной.

- Куда ему ехать на "газике", - заупрямилась Анюта. - Ему лежать надо. Не пущу!

Василий Иванович слушал всю эту их перебранку, весь этот их консилиум с затаенной улыбкой, потому что наперед знал, как все будет. Он все ж таки пока живой человек и вправе распоряжаться своей жизнью по собственному замыслу и решению. А оно вызрело-созрело у него еще ночью, когда он пробирался домой то в полный человеческий рост, опираясь на подорожную лыжную палку, то в половинный, звериный, а то и правду совсем уже по-мересьевски, ползком, страшась лишь одного - упустить из виду неутомимого журавлика-черточку.

Улучив минуту, когда спорщики замолчали, сомневаясь, на что решиться, как быть с Василием Ивановичем, как определить горькую его судьбу и участь, он вдруг выдал им свой замысел:

- Давайте мы лучше устроим баню!

Все трое сразу осеклись, с недоумением посмотрели вначале на Василия Ивановича, потом друг на друга, должно быть, приняв тихие его слова за болезненное забытье. Анатолий Николаевич даже попробовал урезонить Василия Ивановича, угомонить:

- Какая там еще тебе баня?!

- Большая баня, русская! - настаивая на своем, пошел поперек его Василий Иванович.

А Анюта уже все поняла, загорелась: действительно, самое верное сейчас лечение Василию Ивановичу - баня. Дедовская их и прадедовская баня на две половины, мужскую и женскую, с чугунно-медным котлом, с паровозной почти топкой, с каменком-парилкой, с березовыми и дубовыми вениками, с осиновым столом-братиной в предбаннике.

Вот за эту понятливость и решимость и любил Василий Иванович Анюту. Он только еще о чем подумает, только помыслит, а она уже все схватывает на лету, все понимает по одному лишь взгляду Василия Ивановича без всякого приказа и понукая. Поняла и сейчас и готова уже баню растапливать, доставать веники, полотенца-утиральники, нательное белье, засомневалась, правда, на мгновение насчет котла: там ведь дырочка обнаружилась в спичку-карандаш величиной, как с ней быть, как затворить, заладить?! Василий Иванович тут же это сомнения Анютино и разрушил.

- Ребята, - поманил он к себе поближе Анатолия Николаевича и Лешку, - там дырочка в котле, в поддоне объявилась, надо бы заклепать.

И Анатолий Николаевич с Лешкой все свои колебания отбросили (Лешка, похоже, даже согласился отложить месть на завтра или послезавтра), вспыхнули, заговорились точно так же, как и Анюта, готовые сейчас выполнить любую просьбу-приказ Василия Ивановича, который иначе, понятно, не работник, лишь бы он поскорее поднялся на ноги, поздоровел, ожил. Василий Иванович порыв их и подвиг по достоинству оценил, одобрил, подсказал лишь:

- Там на полочке и заклепки лежат. Анюта покажет. Я заготовил.

Но эта подсказка была, наверное, уже и лишняя. Анатолий Николаевич и Лешка мужики с пониманием, с разумом: что они, заклепки не найдут, не спроворят?! Да они под этот момент новый котел в четыре руки отольют, склепают, новую баню срубят в "лапу", или в "ласточкин хвост", под черту и драчку, мхом болотным проложат и проконопатят, колодец новый выроют, воды в котел наносят и огнище такое под ним разведут, что за тысячи верст в небесах будет видать солнцеликое то зарево. И все с одной мыслью, с одним желанием, чтоб Василий Иванович как можно скорее помылся-попарился в обновленной бане и вышел из нее, как Емеля-лапотник из кипящего молока, добрым молодцем царь-царевичем, которого хоть сейчас под венец с Анютой.

- Лежи! - уже командовал, распоряжался Анатолий Николаевич, непоколебимо уверовав, что в этой счастливой мысли Василия Ивановича насчет русской большой бани и есть теперь для всех их одно, общее спасение.

Василий Иванович хотел было еще что-то подсказать ремонтникам о молотках-кувалдах, о водяном насосе и шланге, которые режет у него в мастерской за верстаком, но их уже и след простыл. Оно и ладно, Анюта сама им все подскажет, все объяснит: как шланг закинуть в колодец, а еще лучше бы в реку вперевес через кладку-мосточек, как запустить мотор, а Василию Ивановичу действительно надо сейчас полежать, понежить все свои боли и увечья, побороть обиды за вчерашний день, которые больней любых болей и ран острой занозой засели в его душе.

Он и лежал, подставив побитую голову и лицо, совсем какие-то чужие, отторженные от тела, тихому осеннему солнцу, тайно проникшему в окошко с смертному или почти уже смертному одру Василия Ивановича. Соглашаться, правда, с этой унылой его мыслью солнце никак не хотело, щекотало Василию Ивановичу глаза, веки, просвечивало острозаточенными своими лучиками, словно рентгеном, голову и утешало, поругивало добровольного смертника: рано ты собрался помирать - работы еще вон сколько недоделано, жизни еще вон сколько недожито, может, и десять лет, а может, и все двадцать. Под эти солнечные утешения и укоризны Василий Иванович даже стал незаметно задремывать, удерживая себя от полного провального сна лишь одним запоздалым сожалением, которого не успел высказать Анюте, чтоб она детям, Ксюше с Володей, а тем более Ване в Ленинград-Санкт-Петербург ничего не говорила, не писала, не названивала по телефону о его приключении. Если Бог как-нибудь помилует Василия Ивановича, возвратит к жизни, так он сам им и наговорит, и напишет, и прозвонит. Анюта же по материнской свое жалости может обронить и что-нибудь лишнее.

И вдруг Василий Иванович услышал первые удары молотка, доносящиеся от бани. Вначале они показались ему какими-то глухими и нестойкими, будто поминальными, но потом начали нарастать и нарастать, крепнуть и разноситься в звуке подлинным набатом, и ничего не было в них поминального, скорбного, а один лишь песенный призыв и повеление:

- Вставай, Василий Иванович, вставай! Не время помирать!

И он в то же мгновение сбросил с себя всю дремоту и полупровальный сон: нет уж, под такой набат и призыв Василий Иванович лежать на пуховой постели и добровольно готовиться к смерти не будет, не к лицу ему это и не к чести. Он дерзко, сколько позволяли побитые ребра, сгреб с груди одеяло, потом спустил с дивана ноги в тепло-шерстяных носках, а потом и сел.

Разнеженное в лежачем положении тело опасно хрустнуло костями и суставами, колыхнулось даже было назад на подушки, но Василий Иванович удержал его и грозно укорил за непослушание: "Ну еще чего!" И тело наладилось, окрепло и уже не клонилось ни назад, ни со стороны в сторону, а только рвалось вперед на набатные перезвоны-перестуки молотков. Потеплевшими ногами Василий Иванович нашарил под диваном войлочные тапочки, надел их, опробовал на полу, потом начал медленно вставать, опираясь на боковушку дивана. И ничего - встал! А коли встал, то надо было ему теперь одеваться в рабочую одежку и идти к мужикам: помощь не помощь, а хозяйский его глаз им пригодится.

Рабочую свою одежу Василий Иванович обнаружил на вешалке возле порога, куда добрался тоже в общем-то терпимо, всего с одной остановкой возле стола. Штаны и рубаху Василий Иванович надел почти что и проворно, хотя и пришлось присесть ему на табурет, как во времена радикулитных немощных страданий, а вот с сапогами дело не заладилось. Спина не гнулась, стонала, руки до голенищ едва-едва дотягивались, а про портянки, которые полагалось бы намотать поверх носков, и вообще говорить не приходилось.

Помучившись минуты две-три с увертливыми этими, все время норовящими завалиться на сторону, в лежку, сапогами, Василий Иванович оставил их в покое, хотя, конечно, и обидно было: штаны-рубаху надел, а с сапогами не справился. Нет, все-таки до Емели-царевича, до Елисея-королевича ему еще далеко. Но и в отчаяние от этой неудачи Василий Иванович не впал. Вместо сапог он легко, не наклоняясь даже к полу, не ломая спину, надел глубокие калоши-выступцы, бахилы, в которых обычно выходил в грязно-дождевую распутицу к сараям, когда долгой работы там не требовалось, а всего лишь минутная, получасовая: бросить корове сена, курам зерна, поросяте поставить кормовое корытце или взять какую-нибудь необходимую вещь, инструмент в мастерской, чтоб после управиться с ним в доме при тепле и свете. Тратить на такие краткосрочные выходы сапоги было жалко (только-только очистил возле крылечка о скобу) да и недосуг возиться с портянками. Нынче было и досуг, и не жалко (работа предстояла долгая и кропотливая), но сапоги не дались, словно предупреждая, что ни к какой работе Василий Иванович пока непригоден. Ну да ладно, не дались так и не дались: и калоши сгодятся, вон какие просторные и теплые, с соломенной стелькой-устелкой внутри (Анюта будто предвидела, что калоши Василию Ивановичу понадобятся, и положила в них новые стельки из золотисто-мягкий ржаной соломы). А насчет работы мы еще поглядим: ноги Василия Ивановича не шибко несут, а руки вроде бы действуют, да и голова кое-что соображает - не добили ее окончательно бандиты.

Рабочая телогрейка Василия Ивановича после вчерашних его походов к носке пока была непригодной. Анюта повесила ее сушиться на жердочке возле печи, надеясь после как-нибудь вернуть к употреблению, хотя, может быть, и стоило бы телогрейку вовсе выбросить, чтоб она лишний раз не напоминала Василию Ивановичу о рябиновой его, грозовой ночи. Но и то верно - выбросить всегда успеется. Вместо телогрейки Василий Иванович надел рабочий летний пиджак, а поверх него брезентовый непромокаемый плащ-дождевик. В солнечную нынешнюю предпокровскую погоду он был, конечно, ни к чему, не ко времени, но куда деваться - коль растратил настоящую одежу, ходи теперь в чем придется, действительно чучело, пугало огороднее. Шапку Василий Иванович надел кроличью обтерханную и тут уж загоревал не на шутку, вспомнил лисью, отороченную хвостом - вот уж потеря так потеря, вот уж огорчение так огорчение.

За дверь, на крылечко-веранду Василий Иванович вышел короткими, осторожными шажками, все время придерживаясь за косяки и притолоки, а на крылечке повеселел. Солнышко опять брызнуло ему в глаза живительным теплом и светом, а тут еще от бани доносились гулкие удары-перезвоны молотков Анатолия Николаевича и Лешки (на свежем воздухе и на широком просторе действительно набат и сполох!). Как не повеселеть?!

Василий Иванович подхватил в уголочке подорожную свою лыжную палочку и заторопился к бане шагами уже куда как пошире и потверже.

- Дзинь! Дон! - звенели в бане молотки.

- Ох! Ух! - тяжело, словно через силу отзывался на них чугунный котел, устав за последние годы от бездействия, пустоты и увечья.

- Ох! Ух! - вторил ему, вздыхал и увечный Василий Иванович, а на "дзинь-дон" сил у него пока не хватало.

И все-таки на огород он выбрался, хоть и слабый телом, но приободренный духом. Оглядевшись, хотел было сразу наладиться на тропинку к бане, но возле соломенных копешек не выдержал и, будто мальчишка какой, завернул за них - посмотреть, удостовериться, нет ли там журавлиных легких следов. И что ж ты думаешь - обнаружил. Среди множества галочьих, сорочьих и куриных (куры, бестолочь такая, хоть ты головы им отруби, обязательно выберутся со двора к копешкам пожировать недомолоченным каким зернышком в колоске) отличил какие-то совсем иные следы размером побольше, шагом пошире и принял их за журавлиные, решил - пусть будут журавлиные, хотя доподлинно журавлиных следов Василий Иванович и не знал. Птица это тайная, укромная, всегда на недоступных болотах скрывается, да и не живет она в их серединных местах, перелетом лишь бывает, откочевывая подальше - на север. Но как хотелось Василию Ивановичу, чтоб ночной журавушка-черточка сторожил его здесь до самого рассвета за копешками, переживал, тревожился, как, мол, неудачливый его попутчик: обретает ли жизнь, тепло и дыхание? И Василий Иванович без всякого сомнения укрепился в мысли: был тут журавушка, ходил в тревоге, вышагивал за копешками, ждал рассвета, когда пробудится Василий Иванович ото сна и обретенным этим дыханием, тихим взглядом даст ему знать - жив, не помер. Только после этого и улетел журавушка догонять своих сородичей, родительский курлычущий клинышек. И совсем уж удостоверился Василий Иванович, что именно так оно все и было, когда вдруг обнаружил возле копешки продолговатое атласно-нежное перышко, совсем не галочье, не сорочье и тем более не куриное, а, точно, журавлино-журавушкино. При разбеге и взлете специально обронил он его на память и дружбу Василию Ивановичу, мол, храни и береги его пуще хрустальной зеницы глаза. Прислонившись к копешке, Василий Иванович долго глядел на перышко, долго любовался им, а потом бережно спрятал в левый нагрудный карман пиджака: пусть греет и согревает это ангельское перышко возрождающуюся к жизни его душу и тело.

С журавлиным перышком на груди Василию Ивановичу стало совсем легко и уверенно, как будто минувшей лунно-зоревой ночью ничего опасного с ним и не случилось. Василий Иванович даже подорожной палочкой опирался через шаг, сбивал ею, озорничал, утреннюю росу и паутину запоздалого бабьего лета со стерни, густо проросшей травой тысячелистником и пастушьей сумкой. Но Анюта, завидев Василия Ивановича возле бани, только руками всплеснула:

- Да ты что, Вася?!

- А что? - совсем взбодрился Василий Иванович. - Гуляем! Анатолий Николаевич и Лешка, перестав на минуту стучать молотками, тоже пошли в подмогу Анюте:

- Да мы сами, лежал бы!

- Понятно, что сами, - вроде как поддался им Василий Иванович. - Но посмотреть охота.

Он присел в предбаннике на лавочке и действительно стал лишь смотреть и слушать, как Анатолий Николаевич и Лешка управляются с молотками, как Анюта ворошит на жердочке дубовые и березовые веники, но какое это было глядение, какое слушание, о том знал только один Василий Иванович, уже почти побывавший на том свете и вернувшийся назад, к теплу и солнцу, к родной дедовской баньке, к родным, во всем понимающим его людям. Ради этого возвращения, может, и помереть стоило...

Но нашлась работа и Василию Ивановичу. Вернее, не работа, а лишь совет его, без которого все ж таки ни Анатолий Николаевич, ни Лешка, ни Анюта обойтись не могли. Когда заклепали они злополучную дырочку, отряхнули от пыли веники и вздумали заполнять котел водой (для пробы пока - течет не течет), Василий Иванович объяснил, им, как лучше опустить шланг по вешкам и мосточку-кладочке в реку, как подключить водяной насос и вообще как обустраивать дедовскую вековую баню. Тут уж Василий Иванович главный был всему знаток и правильщик.

Раскинули шланг, подключились насосом и опробовали котел (молодцом, ребята, не течет, не промокает, нигде на поддоне ни капельки, ни росинки!) Анатолий Иванович с Лешкой всего в полчаса, а потом предстали перед Василием Ивановичем в предбаннике, словно перед царем каким, повелителем, сняли кепки-фуражки, стряхнули ими со лба и чела набежавший от молотобойной работы пот и задались вопросом, вопрошанием: что дальше? как быть и чему следовать?

- А дальше вот что, - не без усилия, но все же улыбнулся побитыми губами Василий Иванович, - ты, Лешка, заливай котел всклень и кочегарь, а ты, Анюта, и ты, Анатолий Николаевич, созывайте людей-гостей в баню.

И опять Анюта в единый миг, в единое дыхание во всем поняла и во всем одобрила Василия Ивановича. Все миром, всем сбором надо сойтись им в русскую дедовскую баню, смыть с тела и души всю вековую накипь и всю вековую усталость, всю кровь, тоже вековую, все слезы тысячелетние. Хотел Василий Иванович после великой хлебородной страды великого праздника, торжества, так оно только и может быть соборно, молитвенно и коленопреклонно. Горячие раны Василия Ивановича, горючие слезы его и обиды затянутся в этой очистительной купели, омытые живительной серебряноструйной водой.

- Вы идите, - напутствовал дальше Анатолия Николаевича и Анюту Василий Иванович, - а я посижу тут, при Лешке, погреюсь на солнышке.

- Погрейся, - помогла Василию Ивановичу выбраться из предбанника и усесться на лавочку Анюта, вся уже в дороге, вся в созыве и вся в тревоге (хозяйка все-таки, господня), как сложится, сладится праздник, все ли званные придут или, может, кто и погнушается, вспомнит старые обиды.

На пристенной лавочке, опираясь лопатками (хотя и болью отзывалось каждое прикосновение) о потемневшие, все в расщелинах бревна, сидеть Василию Ивановичу было и покойно, и тихо. Нет, это все-таки хорошо устроено в Божьем мире, что есть высоко в небе солнышко, горячее и такое всегда желанное, что под его лучами растет, вытыкается из земли любая, самая мелкая травинка, возносится дерево, плещется река, летит птица, ходит зверь, плавает рыба, живет человек: и всем есть место под ним, будьте только в ладу друг с другом, в мире и соучастии.

Пока Василий Иванович грелся на все выше и выше восходящем солнце, размышлял о правильном устройстве жизни, Лешка, кочегар кочегаром, колдовал и орудовал возле подкотельной топки: носил мимо Василия Ивановича березовые полешки из-под навеса, закидывал в широко раскрытый зев печки, складывал про запас штабельком, следил, прислушивался, как урчит насос, гонит по гибким шлангам из реки в котел воду. Но когда из трубы повалил первый, робкий еще дымок, Лешка оторвался от своих дел и подошел к Василию Ивановичу с обеспокоенным вопросом:

- Вам ничего не надо?

- Не надо, - улыбнулся ему Василий Иванович. - Присядь!

Лешка послушно присел рядышком, но не успокоился, а исподтишка поглядывал на Василия Ивановича, на его кровоподтечное, почти черное при свете яркого солнца лицо, опять возгорался негодованием против обидчиков своего учителя и наставника и опять с его уст готов был сорваться требовательный и во всем справедливый вопрос: "Кто?!" Василий Иванович чувствовал и почти соприкосновенно ощущал, как в не больно широкой груди Лешки клокочет и рвется наружу праведный гнев мстителя.

- Как Катерина? - пригасил этот гнев Василий Иванович. - Плачет?

- Плачет, - нескрываемо вздохнул Лешка.

- Это хорошо, что плачет, - похвалил Катерину Василий Иванович, вспомнив вдруг ночной свой разговор с Анатолием Николаевичем об Анюте, которая тоже, поди, плакала в беспокойной разлуке с ним во время жатвы.

Лешка сцепил между колен замком тяжелые для его мальчишеского тела руки, всегда натруженные, в задубелых мозолях и частых ссадинах. Трудно даже было представить, что вот этими грубыми, с детства так изработавшимися руками он берет нежную девчоночью ладошку Катерины, и что она безбоязненно отдает ее им, чуя в этой грубости и в этих мозолях особую, ни с чем не сравнимую мужскую ласку и преданность.

- Ты позови и Катерину, - подсказал Лешке Василий Иванович. - Пусть приходит.

Тот сразу вспыхнул, загорелся осенней рябиновой ягодой, может, по-юношески представил Катерину в горячем банном пару, будто в дымке. Оно и хорошо, что представил.

Задушевная беседа между Василием Ивановичем и Лешкой (не последняя ли уже перед расставанием, перед призывом Лешки в армию?), наверное, наладилась бы и дальше, потекла по наторенным извилинкам и канавкам. Уж что-что, а беседовать они с Лешкой умели и постоянно желали того и при ярких ночных звездах, и при ярком дневном солнышке, да и в любую иную погоду или непогодь. Побеседовать им было о чем, несмотря на столь заметную разницу в возрасте: о земле, об урожае, о машинах и механизмах, потом еще о Катерине и Анюте (тоже не обходили их стороной). Лешка перенимал у Василия Ивановича опыт, корневое, прочное понимание жизни, а Василий Иванович напитывался от Лешки молодого, гибкого ума, молодой силы, зоркого, не истраченного еще временем взгляда на новое обустройство и в селе, и в городе. Конечно, напоследок всего не переговоришь, всего не обсудишь, но вдруг вспомнится что-нибудь самое главное, чего они раньше не приметили, что упустили и не выговорили. А надо бы выговорить, сказать, иного раза у них уже может и не подвернуться. У Лешки сейчас пойдут трудные круговертно-колготные дни: застольные проводы, прощание с отцом-матерью, с Катериной, с друзьями, взаимные печали и слезы, не до Василия Ивановича ему будет.

Разговор этот непременно случился бы, но Лешка вдруг чутким ухом уловил в работе водяного насоса какие-то перебои, соколенком метнулся к нему, а потом в предбанник к печке, чтоб подкинуть в топку полешко-другое, и Василий Иванович не решился его останавливать. Даст Бог, они улучат еще минуту для главного своего разговора: или сегодня после бани, или на проводах, когда встанут из-за стола и выйдут на крылечко подышать свежим воздухом, или в самый последний миг, перед расставанием возле военкомата, когда прощально пожмут друг другу руки. Им-то и сказать надо, может, всего два слова. Но как выловить эти два заветных слова в памяти, как отличить среди множества других, необязательных, неглавных, - вот загадка и тайна.

Василий Иванович поднялся с лавочки и, думая над этой загадкой, тяжело вороша побитую свою память, пошел по тропинке к дому. Пусть Лешка тоже в одиночестве подумает над ними, не смущаясь увечным видом Василия Ивановича. Ему сейчас самое время подумать о главном...

В доме Василий Иванович хотел было опять прилечь на диван, чтоб передохнуть после дальнего похода к баньке (вот уж никогда не помышлял, что путь-дорога к ней через огород будет столь дальней и почти непреодолимой), набраться силы перед скорым помывочным праздником. Но уже снимая шапку и калоши, он вдруг остановил себя. Нет, отдыхать будем потом, после бани, а сейчас надо помочь Анюте и Анатолию Николаевичу, пойти тоже по людям, не по дальним, конечно (куда ему сейчас по дальним!), а по ближним, по соседям, которых Анюта и Анатолий Николаевич, поди, оставили на последнюю очередь, когда будут возвращаться назад.

Василий Иванович опять облачится в бахилы и шапку, приспособил к руке палочку и вышел-выковылял за калитку на улицу.

В первую очередь он пошел к левому своему соседу, Петру Наумовичу, старому, седобородому старику, ровеснику отца Василия Ивановича.

Петра Наумовича и востроносенькую его, юркую, будто курица, бабку Таню он обнаружил во дворе, при деле. Ухватисто и бодро они пилили на козлах дрова, заготовляли их на зиму. В какой иной момент Василий Иванович непременно подменил бы бабку Таню, помог бы по-соседски старикам. Но сегодня помощник из него был слабый, негодный, и Василий Иванович, совестясь этой своей негодности, лишь поздоровался с ними и застыл возле козел.

- Здорово! - ответил с придыханием дед Петро (не для него уже была эта лесопильная работа) и остановил вжикание пилы.

Бабка Таня тоже вскинула на Василия Ивановича глаза, тоже поздоровалась:

- Здравствуй, Василий Иванович, - и вдруг всплеснула в испуге руками: - кто это тебя так?!

- Люди, - немного помедлив, ответил Василий Иванович, как не раз уже отвечал сегодня на сочувственно-скорбный этот вопрос.

А дед Петро, старый вояка и герой войны, ничего не спросил: сам не раз бывал в переделках, поди, похуже, знает - нечего тут теребить раны, они и без того болят и ноют.

Василий Иванович воспользовался его молчанием и, склонив голову, сколь позволяла опухшая, негнущаяся шея, попросил старика и старуху:

- На праздник зову, в баню!

Дед Петро сразу оживился, находя возможность поскорее забыть хоть и сострадательные, но, на его характер, глупые, куриные вопросы бабки Тани:

- То-то я слышу, у тебя в баньке перезвон стоит. Котел клепали?

- Котел! - охотно ответил Василий Иванович, радуясь и тому, что котел наконец починился, и тому, что дед Петро так сразу его во всем понял, загородил от состраданий бабки Тани.

- Дровишек не надо? - опираясь на пилу, словно на цепок, увел еще дальше от опасных разговоров участливую бабку Таню такой понятливый во всем и такой надежный сосед Василия Ивановича, с которым полжизни двор в двор, огород в огород прожили его отец с матерью, а он сам так и всю жизнь от самого дня рождения и вот тоже уже до седых волос и старости. Дал бы Бог всем людям жить так вот во взаимной выручке и поддержке, как живут они с дедом Петром и бабкой Таней.

- Нет, не надо, - поблагодарил стариков Василий Иванович. - Своих с запасом.

- Ну гляди, - ответил дед Петро, хитро тая в пепельно-белой бороде улыбку. - А то могу подсобить.

Василий Иванович лишь вздохнул. Уж кто-кто, а дед Петро по-соседски знал, что нерадением своим запустил он баню, довел ее до полного упадка, и вот результат: в городском "Аква-Посейдоне" чуть не убили его до смерти. Так и поделом! Храни и береги пуще глаза то, что досталось тебе от отца, деда и прадеда, не зарься на чужое и совсем тебе ненужное.

И все-таки походом к деду Петру и бабке Тане Василий Иванович остался во всем доволен. Пусть посокрушались они (кому ж в беде не по сердцу участие?), пусть и укорили (кому ж укор не в пользу и покаяние?), а душа окрепла, возликовала: человеком он опять себя почувствовал, а не чучелом, как в проклятом этом "Аква-Посейдоне".

Еще раз преклонив перед стариками голову, еще раз пригласив их в баню, будто на свадьбу, на крестины или на престольный, храмовой праздник (и получив согласие), Василий Иванович, бодрясь всем телом, торжествуя всей душой, пошел через дорогу к другому своему соседу, Игнату Лукичу, потом к третьему, Кузьме Федотовичу, потом к третьему, деду Павленко, потом к бабке Федосье и так до самой реки, до церкви и школы. И всюду его встречали (тут уж куда деться!) встревоженным и участливым вопросом:

- Кто это тебя так, Василий Иванович, и за что?

И всегда он уже заученно, но всегда честно отвечал:

- Люди! Кто же еще?

А за что и про что - это одному только Богу ведомо.

Когда же Василий Иванович стал возвращаться домой, то еще издалека приметил возле своего двора подводу. Доподлинно не узнавая полуслепыми глазами седока, он сразу узнал (и сердце у него вздрогнуло), чья это подвода. Да и как было не узнать! Сколько помнит себя Василий Иванович, такой вот рябой (красное с белым) конек был во всей округе только у одного-единого человека - у Зямы-галантерейщика, а теперь по бедности еврейского раввина. Нынешний конек, конечно, уже не первого, не второго и даже не третьего и не четвертого поколения (отец покойный рассказывал Василию Ивановичу, что еще до войны был у Зямы подобный конек). Похоже, пращуры его перекочевали вместе с евреями сюда, в серединную Россию из Польши, а в Польшу из Палестины, из Земли обетованной. Как продолжался и хранился их род, никому не известно, но как только старый, немощный уже конек, на котором Зяма доставлял из базы в галантерейную свою лавочку товары, а в базарные дни, четверг и воскресенье, отправлялся на выездную торговлю, начинал терять силы, путаться ногами, через каждые десять метров приставал в дороге, Зяма менял его на точно такого же пестро-рябого (красное с белым), но молодого и резвого, настоящего скакуна и трудового безотказного возчика. Рядом с ним молодел и сам Зяма, креп голосом, заводил новый картуз и любого и каждого посетителя галантерейной нескудеющей лавочки встречал заинтересованным цепким вопросом:

- Что вы хотели?

Хотели многого, и особенно женщины, главные его покупательницы. И все у Зямы было: рябой неунывающий конек, верная помощница Сара, галантерейная лавочка и галантерейный павильон на базаре, а в них все, что твоей душе угодно. Нитки и иголки любых номеров и размеров (в том числе и патефонные, самые дефицитные), резинки, булавки, шпильки, наперстки, всяких сортов материал, от сукна до крепдешина и шелка, мужские картузы, кепки-восьмиклинки, шапки и шляпы, женские ридикюли, опять же, дамские шляпы и шляпки (заметьте, летние и демисезонные) и т. д. и т. п. И это только на виду, на прилавках и многочисленных полочках, а что у Зямы под прилавком и в подсобке, то покрыто тайной и завесок, о том и сам Зяма иной раз, говорят, не знал.

Но нынешний рябой конек, похоже, у Зямы последний, хотя и не старого он еще возраста. По человеческим меркам, лет двадцать пять ему, тридцать, в самой поре и силе. Но совсем старый и ветхий, как "Ветхий завет", Зяма (давно ему, ох, как давно за восемьдесят!) и конька этого он уже не переживет...

В своем узнавании Василий Иванович не ошибся. Конек, уныло стоящий возле его подворья (сердце у Василия Ивановича опять нехорошо вздрогнуло) был действительно Зямин (чей же еще мог бы быть?!). Чем ближе подходил Василий Иванович к подводе, тем узнавание это становилось все определенней и определенней: знаком был Василию Ивановичу и легоньки, на железном ходу возок, и упряжь, старенькая, но всегда ухоженная (понятное дело, свое, не колхозное), хомут, гужи, чересседельник, ременные вожжи, подпруги на латунной узорчатой пряжке (только у Зямы теперь такая и осталась); хвост у конька к зиме обрезан высоко (мухи и комары уже вывелись), так их тоже никто колхозно-артельным коням не обрезает, зимой и летом ходят обросшие, длинногривые и длиннохвостые, полудикие.

Зяму Василий Иванович обнаружил в тени подводы на призаборной лавочке. Сидел он, низко, почти к самой земле обронив худые, все в старческих родимых пятнах руки и еще ниже обронив голову в черной широкополой шляпе, которую завел себе с тех пор, как превратился из галантерейщика в раввина.

- Здравствуйте, Зиновий Сидорович! - обходя подводу, негромко поздоровался с ним Василий Иванович, и сердце совсем у него обмерло - нет, не зря приехал к нему под сегодняшний день Зяма.

- Здравствуй, Василек! (он его вслед за Соломоном Яковлевичем звал Васильком), - тяжело, будто чугунную, поднял голову Зяма, и даже не столько голову, сколько одну лишь чугунно-черную шляпу и скрипучим, тихо-упавшим голосом подтвердил все предчувствия Василия Ивановича. - С плохими я к тебе вестями.

- Какими? - минуту потомил и себя, и его молчанием Василий Иванович, стараясь хоть на малый срок оттянуть эти известия.

- Соломон умер, - не пощадил его раввин Зяма.

- Когда? - едва сдержал в груди побитое, все в ссадинах и кровоподтеках сердце Василий Иванович.

- Вчера пополудни, - опять склонил к земле чугунную голову тот. - Вышел посидеть на крылечке - и умер. Теперь лежит в морге, в пещерке, дожидается, когда заберут в Землю обетованную.

- А что, все-таки заберут? - с трудом удерживая палочкой свое израненное, ослабевшее вдруг во всех частях тело, переспросил Василий Иванович.

- Заберут, - и во второй раз не пощадил, не поберег его Зяма. - Сыновья уже в дороге, - и вдруг заплакал тяжелыми стариковскими слезами: - Ах, Соломон, обманул, не уважил, умер вперед меня...

Утешать Зяму Василий Иванович не стал. Да и как можно было утешить, какими словами и какими заговорами, ветхозаветного этого, последнего в их чудо-городке еврея, который теперь сам себе и прихожанин и раввин. Пусть поплачет...

И тот действительно плакал долго и безутешно, как только может плакать человек, переживший всех своих сверстников, всех людей своего возраста, понимания и племени и теперь остающийся в чужом и непонятном ему молодом мире. Не дай Бог никому обрести такую тоску и отчаяние!

Плакал и Зямин конек. По крайней мере, Василию Ивановичу так показалось в полуслепом своем положении. Крупные, величиной с вишню слезы одна за другой выкатились из бело-коричневого лошадиного глаза и упали на осеннюю холодную землю. Изредка конек поворачивал голову к Зяме, и тогда Василий Иванович безошибочно видел в широко раскрытых этих глазах, что оплакивает он не столько покойного Соломона Яковлевича, которого, конечно, знал и любил, сколько своего черно-печального и одеянием, и душой хозяина. Но какие молодые это были и живительные слезы! Казалось, сейчас на том месте, где они упали, вырастет из земли, несмотря на предзимнюю пору, вишенка, выкинет листочки и рясно зацветет белокипенным цветом, оденется в подвенечные свои белые одежды, не знающая еще никакой печали. А может, и не вишенка, может, голубенький цветок-колокольчик, или желтый лютик, или красный королек, или простодушные многоцветные анютины-глазки. Знал бы то старый Зяма, не плакал бы, не печалился бы, а радовался бы молодой, обновляющейся жизни.

Он и вправду перестал плакать. Насухо вытер глаза веснушчатыми своими кулаками-ладонями, а потом вдруг поднялся с лавочки и сказал Василию Ивановичу уже твердым и привычным голосом, которым когда-то зазывал покупателей в галантерейную лавочку, а теперь читал еврейские тайные молитвы.

- Я тебе подарок от Соломона привез. Завещание.

Василий Иванович поостерегся спрашивать Зяму, какой это подарок, какое это завещание, а стал терпеливо ждать, пока тот достанет его из кармана длиннополого черного плаща.

И вот Зяма достал его, подарок и завещание, бережно (чувствовалось, еще самым Соломоном Яковлевичем) замотанное в белый чистый лоскутик и перевязанный ниткой. Еще не разрывая нитку и не разворачивая лоскутик, Василий Иванович сразу догадался и понял, что это за подарок и какое это ему завещание от Соломона Яковлевича. В том лоскутике хранилась запрятанная в твердо-кожаный футляр зингеровская трофейная бритва Соломона Яковлевича, единственное его обретение в войну. Ничего ценнее у Соломона Яковлевича не было в жизни. Бритва эта почти шестьдесят лет кормила и поила его, обустраивала в жизни, учила неразумных детей-сыновей разуму. И научила: теперь они мчатся на быстрокрылом самолете через моря и пустыни к мертвому, заточенному в пещерку отцу, чтоб забрать, выхватить его оттуда и унести на стальных этих крыльях из страны родной в страну обетованную.

Точно так же, как и рябых Зяминых лошадок, Василий Иванович помнит бритву Соломона Яковлевича с детства. Не всякого и не каждого клиента брил, обихаживал трофейной своей заветной бритвой Соломон Яковлевич, берег ее только для людей самых достопочтимых, преданных ему и верных, которые готовы были сидеть в очереди хоть полдня, лишь бы попасть в руки и кресло к Соломону Яковлевичу, под неисточимо-острую его бритву. Но Василька, будущего Василия Ивановича, он уважил с самого первого раза, испробовал и еще нетвердую в парикмахерском искусстве руку, и немецкий, зингеровской выделки бритву на тоненькой его, почти младенческой шейке и на худеньких височках-заушьях, предварительно спросив, как у взрослого, чинного мужчины: "Прямые или косые?" Шею Васильку подбрил, подравнял "скобочкой", а височки обозначил по подсказке бдительного отца прямые, пионерские. Василий Иванович до сих пор помнит первый тот стальной холодок у себя и на шее, и на висках, помнит частое дыхание Соломона Яковлевича, ласковые его слова, от которых голова у онемевшего Василька плыла и кружилась, словно в высоком каком, птичьем полете. Помнит Василий Иванович эту бритву и уже в более поздние времена, когда она неслышимо скользила от юношеского его окрепшего виска по щекам и подбородку, как искусно равняла пышно-густые усы, которые Василий Иванович завел на последнем году морской службы для мужества и отваги и которые носил долго и на гражданке, пока они не стали покрываться снежной, метельной изморозью.

По всем правилам и наследствам полагалось бы Соломону Яковлевичу завещать дорогую его сердцу бритву, реликвию и талисман, добытый в честном смертельном бою, сыновьям. Пусть бы берегли память об отце, передавали ее из поколения в поколение, чтоб память эта никогда не угасла и не истерлась. Но вот же, передал Соломон Яковлевич самое ценное и ценимое, что было у него в жизни, Василию Ивановичу, завещал ему хранить и беречь, как частичку самого себя. И было видно и во всем догадливо, зачем и почему так сделал Соломон Яковлевич. Хотел он и желал всем сердцем, чтоб память о нем осталась здесь, в русской черноземной земле, которая от веку была для него Землей и родной, и обетованной.

- Поклонитесь ему, - принимая подарок, вздохнул всей искалеченной грудью Василий Иванович. - Скажите, помню и не забуду!

Руки Зямы мелко старчески задрожали, как будто не хотелось ему отдавать завернутое в белый печальный лоскутик и бережно перевязанное ниткой завещание друга своего и великого мастера Василию Ивановичу, как будто он опасался и в последний раз задумывался, а верно ли по смерти поступает Соломон. И все же отдал, не посмел нарушить воли покойного, сам уже давно готовый уйти вслед за ним (и много раньше его) в подземные безвозвратные пещеры, последний в округе еврей, последний прихожанин и раввин в опустевшей синагоге.

И только когда беломраморный, словно поминальный сверточек оказался в руках у Василия Ивановича, Зяма поднял на него подслеповатые свои выцветшие от древности глаза и спросил о том, о чем спрашивал сегодня Василия Ивановича всякий и каждый:

- Кто это тебя так, Василек?

Мгновение Василий Иванович помолчал, набираясь решимости произнести горестный свой, выстраданный за всю побойную ночь ответ, но многоумный Зяма вдруг перебил его и добавил еще два слова, которые только и мог добавить старый, испытанный временем и страданиями еврей:

- Свои или чужие?

- И свои, и чужие! - тоже чуть отличимо от прежних ответов отозвался Василий Иванович.

Зяма отзыв его принял, как принимают покаяние, когда одна душа очищается, а другая берет на себя все грехи кающегося, отпускает их именем Бога, чтоб самой после страдать под тяжестью этих грехов. Худенький, тщедушный Зяма, галантерейщик и еврейский раввин, доживающий последние страдальческие дни, добровольно и безропотно принял на себя все неискупимые грехи и "своих", и "чужих". Для немощного его, иссушенного тела они были совсем уже неподъемными, Зяма гнулся под их тяжестью всей спиной и грудью и, казалось, вот-вот упадет на землю. Но душа его была крепкой и чистой, все впитывала в себя и все выносила.

- Не держи на них зла, - молитвенно произнес он и опять едва не заплакал.

Как хотелось Василию Ивановичу порадовать старого Зяму, облегчить непомерные его страдания, взять и на себя часть доставшихся ему грехов, сказать с облегчением сердца: "Да я и не держу", но то было бы великим обманом и великой неправдой: ни душой, ни избитым до полусмерти телом не был Василий Иванович пока еще готов к таким словам и таким прощениям.

Он опять замолчал, не в силах побороть самого себя (и кажется, Зяма все понял и не стал торопить Василия Ивановича, пусть ответ вызреет в его душе и окрепнет, чтоб произнестись без всякого на то принуждения), а потом вдруг, будто проснулся и заговорил с большим напором и неотказной просьбой, на которые в любой иной момент был неспособен:

- Праздник у нас сегодня, Большая баня - оставайтесь!

- Нет, не останусь, - все-таки отказался Зяма. - Спасибо. Мне к Соломону надо. Хоть последние часы побудем вместе.

И так он это сказал, так безотрадно, так предсмертно закачал со стороны в сторону совсем отяжелевшей, по-неземному уже черной головой, что Василий Иванович настаивать на своей просьбе не посмел.

- Прощай, Василек! - сказал ему Зяма, бережно, лишь кончиками пальцев прикоснулся к зажатому в руке Василия Ивановича поминально-белому свертку, и вдруг лицо его озарилось такой счастливой улыбкой, которые бывают только во сне у младенцев, когда им чудится недавняя безмятежная жизнь (уже жизнь!) в материнском лоне.

- Прощайте! - поддался его улыбке Василий Иванович, хотя ответить надо было бы совсем по-иному, по-обыденному: "До свидания!"

Но теперь что ж, теперь уже переиначивать было поздно. Зяма повернулся к рябому своему коньку, отвязал захлестнутые за штакетину вожжи и неловко, в два приема, опираясь на ступицу, взобрался в передок телеги. Конек стронулся с места сам по себе, без всякого понукания и окрика, приученный к такому взаимопониманию с хозяином за долгие годы службы. Вначале он шел укороченным, разминочным шагом, еще только приноравливаясь к движению, а потом незаметно как-то устремился на бег, на широкую разгонистую рысь, зазвенел удилами; высоко поднимая голову, заржал, засмеялся и все набирал и набирал ходу. Василий Иванович невольно залюбовался его легким, стремительным бегом, его смехом-ржанием, перезвоном посеребренной уздечки, гулкими ударами копыт, никогда не знавшими подков, которыми выстукивал, выговаривал за каждым шагом, что так бегут не навстречу смерти, а навстречу молодой, обновленной жизни...

С зажатым в руке белым сверточком, неоценимым подарком и завещанием Соломона Яковлевича Василий Иванович зашел в дом и поначалу хотел было его спрятать в заветный ящичек стола, где у них с Анютой хранились документы и фотографии (ничего крепче береженого в доме и не было), а самому все ж таки прилечь на диван, потому как ходьба по соседям, вопросильные разговоры с ними дались Василию Ивановичу с трудом и стенаниями, а свидание с Зямой и вовсе обескровило его. Надо было в тишине и покое полежать хотя бы полчасика, принять в себя и пережить страшное известие о Соломоне Яковлевиче, который в побойный час Василия Ивановича, словно по Божьей подсказке, заступил его собой, принял смерть от невидимого удара под самое сердце.

Но не сдержался Василий Иванович, развязал на свертке ниточку и высвободил на свет Божий бритву, которую Соломон Яковлевич прощально запеленал в белый лоскутик. Она блеснула на солнце стальным остро отточенным лезвием, прочно легла в ладонь деревянной (дерева бука) ручкой-черенком, как шестьдесят лет подряд ежедневно ложилась в ладонь Соломона Яковлевича. На ней хранились неизгладимые следы его пальцев, незаметные ложбинки и выемки, наполненные живительным теплом. Оно передавалось Василию Ивановичу из пальцев Соломона Яковлевича в его израненные и искореженные пальцы, из ладони в ладонь и поманило солнечным блескучим зайчиком к крохотному зеркальцу на подоконнике, возле которого Василий Иванович всегда брился. Еще минуту тому назад он и подумать не смел, чтоб прикоснуться к опухшему своему, в кровоподтеках и кровавых ссадинах паутинкой, так оно все болело и изнемогало. Но сейчас вдруг загорелся, вдруг загодя еще пересилил в себе и всю боль, и все отчуждение и начал священнодействовать на подоконнике. Достал из печи чугунок с горячей водой, наполнил им натру четверти вначале высокий алюминиевый стаканчик, а потом низкорослую мисочку-плошку. Истершийся, истончившийся почти до самого черенка за многие годы верной службы помазок, словно сам собой, подвернулся Василию Ивановичу под руки. Он взбил им в плошке белопенный мыльный раствор и принялся густо и победно намазывать им щеки и подбородок, во всем стараясь повторять движения Соломона Яковлевича (уж он это умел так умел!). Все лицевые ссадины и увечья скрылись под воздушно-кипенной пеной, и Василию Ивановичу уже не так страшно и отвратно было смотреть на самого себя в зеркале. Пугали только глаза, черные в окружьях, почти неразличимые, с рассеченными бровями и вспученными веками. Но это можно было и перетерпеть. Главное, глаза, хоть и подслеповато, а видят, и не только сами себя в зеркале, но и весь Божий свет, весь Божий мир, который для Василия Ивановича так вот в одну ночь помутился было и пал в преисподнюю.

Теперь Василию Ивановичу полагалось бы навести лезвие бритвы о широкий свой морской ремень, всегда висевший для этой надобности на специальном гвоздике за наличником. Василий Иванович и потянулся к нему, но ухватил рукой лишь пустой воздух: не было там больше морского его ремня, четыре года так туго опоясывавшего гибкое молодое тело Василия Ивановича в подводных походах и наземных гуляниях, а после всю жизнь при любой самой тяжелой и неподъемной крестьянской работе державшим его на строгой, несменяемой вахте.

Первое движение бритвой от виска по скуле и ниже далось Василию Ивановичу все же с преодолением, и не столько от ожидаемой боли, сколько оттого, что рука его плохо слушалась, дрожала, и он опасался, как бы к прежним побойным увечьям и ранам не нанести новых, как бы не порезаться глубоко, до самой кости, острее острого без всякой даже правки на ремне опасной бритвой Соломона Яковлевича (на то она и зовется "опасной"). Но как раз бритва и выручила Василия Ивановича, скользила по щеке легко и неранима, обходя, где надо, побитые, болезненные места, а где надо, неощутимо снимая запекшиеся кровавые струпья.

И Василию Ивановичу вдруг почудилось, что это не он сам справляется с фронтовой зингеровской бритвой, а Соломон Яковлевич незримо водит дрожащей, ослабленной его рукой. Василий Иванович слышал у себя за спиной частые шаги-переступы Соломона Яковлевича (всегда обутого в лаковые невесомые туфли), ощущал его размеренное, успокаивающее дыхание; впитывал полной грудью, не чувствуя при этом никакой боли и неудобства внутри, ни с чем не сравнимый запах послевоенного одеколона "Красная Москва", который всегда исходил от Соломона Яковлевича. Голова у Василия Ивановича от волшебных движений и заговоров Соломона Яковлевича, от целебного запаха одеколона кружилась, плыла, как плыла она и кружилась лишь давным-давно, в детстве, когда Василий Иванович был всего лишь Васильком, а Соломон Яковлевич недавно только демобилизованным из армии фронтовым офицером. И докружилась до того, что Василию Ивановичу совсем уж явственно послышался голос-вопрос Соломона Яковлевича, который тот всегда задавал ему (часто с легкой насмешкой и подначкой): "Усы оставлять будем?"

- Будем! - решительно ответил Василий Иванович и действительно двумя-тремя взмахами бритвы обозначил над верхней незаживаемо-побитой, рассеченной и обезображенной губой широкие щетинистые усы. Пусть они, конечно, теперь уже и седым-седые и даже немного вислые, но все же бывшему моряку-подводнику (впрочем, бывших моряков не бывает, они моряки навсегда, довечно), да еще побывавшему в такой ночной переделке, без усов не годится, они для него гордость, отвага и мужество. А без гордости и мужества доподлинного человека не бывает, ни морского, ни сухопутного, поломойная тряпка одна, измочаленная и никому не нужная ветошь. Была у Василия Ивановича и еще одна горделивая мысль насчет усов. То-то Анюта удивится, обнаружив их, то-то обрадуется его обновлению, и может быть, не столько тела, сколько души. Тело его почти что и убили, растерзали, а вот душа, оказывается, жива.

Анюта и вправду удивилась. Войдя в дом, остановилась у порога, долго глядела на его помолодевшее, хотя все равно, конечно, безобразно-отечное лицо, на седые, посеребренные усы - и сразу поняла, что не зря он их обозначил-завел, что знак в том добрый, к выздоровлению и крепости духа. Но не ускользнуло от Анюты и другое. Не могла не приметить она, что бреется Василий Иванович, обозначает себе усы не своей привычной бритвой, которая знакома Анюте вот уже без малого сорок лет (она тоже не раз брала ее в руки, подбривая Василию Ивановичу затылок), а какой-то чужой, незнаемой. И сразу встал перед Василием Ивановичем вопрос, говорить Анюте всю правду о Соломоне Яковлевиче или повременить, скрыть ее хотя бы до вечера, до окончания праздника. Пусть поживет в неведении, в покое и счастье после такой тяжелой для нее, почти непереживаемой ночи.

Но от Анюты ничего не укроешь, ничего не утаишь.

- Откуда это? - указала она рукой на бритву.

- От Соломона Яковлевича, - стараясь не выдать Анюте правды, склонился как можно ниже к зеркалу Василий Иванович.

Обман ему почти удался. Анюта замолчала, должно быть, решив, что Соломон Яковлевич вчера по доброте своей и давней привязанности к Василию Ивановичу подарил ему старенькую зингеровскую бритву, которой сам уже не бреется и не бреет клиентов, и она чудом сохранилась в роковую ночь у Василия Ивановича. Но потом, еще раз взглянув на его угнетенное, слившееся с зеркалом лицо, обо всем догадалась. Не могла не догадаться: вытряхивая поутру телогрейку и вывешивая ее сушиться возле печки, никакой бритвы она в карманах не обнаружила, а других карманов у Василия Ивановича и не было - в одни подштанниках пришел.

- Умер?

- Умер, - дрогнула в руке Василия Ивановича бритва, и он едва не порезался ею широко, вкось подбородка.

Теперь Анюта замолчала совсем уже по-другому, присела на табурет в торце стола, обронила на подол руки и вдруг тяжело закачала головой, и никак нельзя было понять, то ли это она так бесследно, каменея душой, плачет, то ли поняла все до последней капельки, что умер Соломон Яковлевич, ушел в подземную пещерку, заслонив собой Василия Ивановича.

Так они и сидели в безмолвном молчании друг против друга: Анюта, не роняя ни единой слезинки, плакала, страдала и скорбела душой (что ж это творится, что ж это деется в мире среди людей?!), как будто наверстывая все не выплаканное утром по Василию Ивановичу. Сам же он крепился, как мог, молчал и давал себе зарок молчать хотя бы до вечера, не выдать Анюте, что не приюта Соломону Яковлевичу на родной земле, что заберут его завтра или послезавтра в Землю обетованную, и никогда им с Анютой не доведется навестить могилу Соломона Яковлевича с надгробным высоким камнем на еврейском угасающем кладбище.

Тишина в доме установилась поминальная, надмирная. Солнечный лучик косо проник в окно, скользнул по зеркалу Василия Ивановича и зажег, воспламенил на стене лампадку, подлинную свечечку с ярко горящим пламенем.

Василий Иванович и Анюта с изумлением глядели на него, зримо видели и ощущали его трепет, его колебание, его порыв подняться все выше и выше. Он, наверное, и поднялся бы, пересек бы земную черту, чтоб навсегда, навеки уйти в небо, но в эту минуту вдруг возле дома взвизгнула тормозами машина; Василий Иванович неосторожно затронул зеркало, и солнечный лучик, лампадка и свечечка погасли, словно ушли в землю и до поры до времени там затаились. Затаиться им было отчего: широко распахнув калитку, в дом бежала, почему-то держа на руках маленькую испуганную Аню, Ксюша. Все-таки сама собой дошла до них весть (а может, и Анюта не выдержала, позвонила) об отцовском несчастье, и вот теперь Ксюша, охранно зажав на руках Анечку, с тревогой в сердце бежит в дом, не зная, жив еще отец или уже нет его - и все солнечные лучики, все солнечные зайчики, лампадки и свечечки расступаются перед ней, чтоб она поскорее воочию увидела, что жив пока, и они горят-воспламеняются совсем не по нему.

Возле порога Ксюша поставила Анечку на ноги, но не отпустила от себя, а крепко по-матерински прижала к телу и заплакала. Да как счастливо, как неостановимо и безудержно заплакала, и не могла заплакать по-другому: ведь думала и ожидала увидеть отца мертвого, бездыханно лежащего на лавке, а он жив, сидит, бреется возле зеркала, как брился на ее памяти десятки и сотни раз. Когда же наплакалась, нарыдалась вволю, кинулась к Василию Ивановичу, обняла, обвила его за плечи и стала целовать увечное, изуродованное и недобритое отцовское лицо, как целовала только в самом раннем младенческом детстве. А в промежутках между этими целованиями, между высыхающими слезами, между ласками, которых в девичестве и во взрослой замужней жизни по строгому своему характеру всегда стеснялась, повторяла одни и те же вымученные, выстраданные слова:

- А нам сказали - убили!

- Да нет, жив, - тоже ласкал, гладил Ксюшу по волосам, по заплаканному сухими слезами лицу Василий Иванович и уже ничуть не стыдился перед дочерью своего избитого до неузнавания лица.

Маленькая Анечка все это время жалась к матери, куталась в подол ее платья, ничего не понимая в случившемся, а потом вдруг поняла и засмеялась:

- Дедушка, а почему ты такой страшный? Как волк!

И вслед за ней, разумным ребенком-цветочком, рассмеялись и все остальные. И опять же, как счастливо, как неподдельно, как от всей души, вначале, правда, еще вполсмеха, вполголоса, а потом все громче и все заливистей, отстраняя отрадным этим смехом только что пережитые страхи.

На самой вершинке смеха-ликования застал их Сережа. Он вошел в дом по-мальчишески размашисто и смело (та еще порода, дедовская, - законно возгордился им Василий Иванович), застыл на минуту у порога, пытаясь догадаться, почему это все и зачем смеются, когда дедушка вон какой весь израненный и черный, но спрашивать ни у кого о беспричинном смехе не посчитал за нужное, а пробрался мимо матери и веселящейся, прямо-таки пританцовывающей от радости сестренки к Василию Ивановичу, встал перед ним крепким, каменным орешком, некачаемым столбиком, этакий Покати-Горошек, и вдруг сказал отчетливо и ясно:

- Меня тоже били!

- Ну и как? - не прерываясь в смехе, спросил его Василий Иванович.

- Я сдачи дал! - гордо ответил Сережа.

Упрямые эти, твердые слова хорошо расслышали и Анюта, и Ксюша, и маленькая Анечка (расслышала и очаровалась храбрым свои братцем), мгновение помолчали, а потом зашлись новым, еще более неудержимым приступом смеха, когда он уже вышибает счастливые льющиеся ручьями слезы. Засмеялся наконец и сам Сережа, но не так счастливо, как женщины, а сдержанно и настороженно, думая, наверное, что смеются над ним, над его невпопад сказанными словами, хотя чего ж тут невпопад, когда все правда: пробовали Сережу бить в школе хулиганистые его ровесники (и даже ребята много старше, а все из-за Танечки Заволошиной из 5 "В" класса, с которой Сережа все время по дороге, хоть в школу, на уроки, хоть домой), но он от хулиганов-обидчиков оборонился (оборонил и Танечку), дал им сдачи. Теперь Сережа по твердому своему характеру хотел оборониться и от насмешливых женщин, матери, бабушки и сестренки, оборонить и дедушку, над которым они смеялись, может быть, и больше, чем над ним самим, но не успел - на пороге появился его отец, высокий, статный, сразу видно, что директор школы, не Володька, как привык его в глаза и за глаза называть по-родственному Василий Иванович, а Владимир Александрович. Чувствовалось, что он сорвался в дорогу по тревоге, прямо из школы, прямо из школы, может, даже и с урока, не дождавшись переменки. Володька был при кожаной добротной куртке, при такой же кожаной кепке, при белой рубашке и галстуке, но в глазах его читались тревога и испуг за тестя: мужик он был нормальный, свойский, хоть и начальник.

При виде Володьки женщины сразу умолки, обереглись смеяться, и он, не вдаваясь в причину этого совсем неурочного смеха, не выведывая ее, в мгновение ока оценил обстановку и сказал точь-в-точь словами Анатолия Николаевича:

- Милицию надо называть. У меня там зам начальника знакомый!

И тут вдруг взорвалась Анюта. Но не гневно, не пристрастно, а как бы вовлекая и Володьку в веселое, прозрачное настроение:

- Да что вы все заладили: в милицию, в милицию! В баню сейчас пойдем!

Володька, мужик догадливый, к теще всегда льнущий, как и полагается любимому зятю, больше, чем к тестю, призывные слова Анюты оценил, во всем их принял, оценил и смех (раз смеются, значит, есть тому причина) и тоже загорелся:

- А что, в баню - это хорошо!

Он прямо на глазах, в одну секунду, в один поворот вдруг переменился из строгого начальника, директора в обыкновенного молодого еще парня, из Владимира Александровича в Володьку. Кожаная его куртка, кепка и синий умело завязанный галстук вмиг потеряли всякое значение и уже гляделись на нем как-то случайно, будто с чужого плеча.

- Готовь тельняшку! - поддерживая всеобщий восторг и суматоху, возникшие в доме, потребовал от Анюты Василий Иванович.

- Да готова давно! - весело и легко отозвалась Анюта и тут же выложила на стол перед Василием Ивановичем новым-новехонькую (хранила, видимо, а заначке), ни разу еще не надеванную полосато-синюю тельняшку.

Нет, шалишь, брат, просто так, ни про что ни за что, нас не добьешь, не осилишь! Мы при такой тельняшке и таком родовом народе десять раз из земли вылезем и только крепче да злее будем!

Конечно, Василию Ивановичу полагалось бы еще и постричься. Анюта, если хорошенько ее попросить, запросто может обкорнать его не хуже любого цирюльника (разве что один только Соломон Яковлевич был выше ее), но, во-первых, куда же такую бедовую голову, всю в ссадинах, кровоподтеках и струпьях, стричь, ее надо вначале привести в какой-никакой порядок, вымыть, выполоскать, расчесать костяным гребнем. А во-вторых, просто некогда. Народ вон уже идет, стекается во двор к Василию Ивановичу с бельевыми свертками под мышками, со снедью в кошелках, сумках и узелках (после бани крест продай, а выпей, - не один только Василий Иванович знает великий этот обычай и русское пристрастие). Шли и дед Петро с бабкой Таней, и Игнат Лукич, и Кузьма Федотович, и дед Павленко, шли и с этого конца села, и с другого, ехали велосипедами, подводами, мчался вихрем на "газике" Анатолий Николаевич, и всех надо было Василию Ивановичу встретить, всех обласкать хорошим, приветным словом, всех перепроводить в баню - на то и хозяин.

- Куртку давай! - требовательно (или он не старшина, не главстаршина в доме?!) повелел Василий Иванович Анюте, весь уже в походе, в стремлении к бане.

Анюте в таких случаях дважды повторять не надо. Она широко распахнула дверцу шифоньера, высвободила оттуда хрустящую, похожую на морской плащ-рокан куртку и передала ее Василию Ивановичу. Тот самостоятельно разобрался во всех ее хитроумных застежках и липучках, утонул в пуховом тепле, потом, уже у порога, сменил тапочки и калоши на сапоги (тут без помощи Анюты, понятно, не обошлось) и вышел на крылечко, будто какой предводитель перед войском.

Никто его больше не спросил об увечьях и побоях (чего спрашивать: раны есть раны, без них в сражении не бывает). Все выстроились колоннами и шеренгами, и Василий Иванович, вооружась лыжной палочкой, словно маршальским жезлом, повел непобедимое свое войско в конец огорода к бане.

А там, чертенок чертенком, кочегарил, раздувал в небывалую мощь огнедышащую топку Лешка Малец. Вода в котле уже закипала, бурлила водоворотами и подземными ключами. Густой, отяжелевший пар неохватным облаком оседал на стенах, осиновых гладких полках, бился в окошко, застя его и скрывая в полутьме, пытался проникнуть и в предбанник. Но Лешка был на страже, не позволял пару до срока вырваться из заточения, остыть.

На подходе к бане ведомое Василием Ивановичем войско разделилось на две части, на два полка. Один, женский, ушел на свою скрытную половину, а другой, мужской, пробился под присмотр Лешки. В той, женской, половине Василий Иванович приметил вдруг Катерину, стройную и гибкую, как лозинка, в смешной такой, еще почти детской шапочке-берете. Пришла все-таки, не застеснялась, не заробела, не забоялась людского говора, мол, необрученная, невенчанная, а пришла к жениху в такое потаенное место, куда не придет иная и замужняя женщина.

Лешка тоже заметил ее, вскочил на приступок крылечка, тоже безоглядно закричал ей что-то призывное, откровенно-смелое, замахал рукой. И она откликнулась на его призывы, но не словами, не взмахом даже руки - нет, а лишь высоко вдруг и гордо запрокинутой головкой. Ах, Лешка, Лешка, счастье твое немереное в этой гордо запрокинутой головке, в этом любовно-нежном взгляде, в этом летящем ласточкой порыве. Служи в армии честно и скоро, возвращайся еще скорее, чтоб порыв этот не угас, чтоб ласточка эта не пронеслась мимо.

А в мужском полку Василию Ивановичу не хватало, ой как не хватало под сегодняшний день одного-единого человека - сына ему не хватало, Вани, Ванечки, Ивана Васильевича, породненного не только отцовской, дедовской и прадедовской кровью, одним корнем, но еще и морскими просторами, штормами и глубинами. Как бы хорошо было увидеть сейчас здесь и Ваню, сына любимого, надежного во взаимной их отцовско-синовьей любви и привязанности, защитника в старости, продолжателя рода и фамилии. Уж Ваня банщик из банщиков! Сызмальства приучил его Василий Иванович к этой веселой затее, сколько счастливых часов и минут провели они в дедовской бане, сколько вылежали в тропическом жару на полках, сколько нахлестались вениками, сколько выговорились. В малые Ванины годы больше говорил, конечно, Василий Иванович, наставлял его к жизни, учебе и труду, призывал и наказывал любить пуще всего на свете мать, родное село Житний Колос, поля, луга, лесные рощи вокруг него, - одним словом, Отечество, потому как без любви к Отечеству, к Родине то есть, нет для человека счастливой жизни и вообще нет никакой жизни, а одно лишь нищенское прозябание. А потом, с годами, когда Ваня вырос, окреп и возмужал, отслужил положенный ему срок на Тихоокеанском флоте, выучился, они поменялись местами. Теперь больше говорил Ваня, а Василий Иванович внимательно слушал, во всем признавая Ванино первенство и старшинство.

А как им забыть с Ваней походы в березовые рощи и дубняки за банными вениками?! Ваня, словно какая белка, ловкая и прыгучая, вмиг забирался на самую высокую березу или раскидистый вековой дуб и, вооружившись ножиком-складеньком, срезал, не причиняя никакого вреда дереву, тоненькие густолистые побеги. Иногда с ними, отбившись от матери, увязывалась и Ксюша. Цыпленок еще цыпленком, она тоже находила себе работу: подбирала сбрасываемые Ваней с верхотуры веточки, складывала их ровными кучками, пробовала и сама срезать в подлеске понизу веточки, ничуть не боясь раскровянить руку. А потом они, здесь же вот, в прохладном предбаннике, спасаясь от жары, связывали веники гибкими расщепленными надвое лозовыми прутиками. Анюта приносила им, трудолюбивым таким работникам, воды или квасу, сама садилась на порожек, нескрываемо любовалась муравьино-дружным своим семейством и, случалось, тоже подкладывала в веник веточку-другую, и те веники (Василий Иванович в бане сразу угадывал их) казались ему самыми жаркими и целебными.

Жаль, конечно, что Ваня уехал из родного села, из Житнего Колоса, в далеко-неведомый Лениград-Санкт-Петербург, оставил отца-мать, младшую сестренку Ксюшу в уединении, в разлуке. Ничего тут вроде бы и не поделаешь, высокую птицу не приучишь к низкому лету, а все ж таки и жаль, и особенно в такие вот минуты, когда надо бы собраться вместе всей семьей, всем родом, всем большим и малым Отечеством-Родиной. Бросай, Ваня, каменные свои палаты, приезжай сюда, хоть на недолгое время, на свободу и раздолье. Примем тебя по-царски, по-отцовски и по-матерински, посадим тебя в Красный угол как самого дорогого и желанного гостя, нальем полную чашу хмельного вина, вдоволь повеселимся, вдоволь и поплачем после долгой разлуки. А потом смастерим с тобой плоскодонную лодчонку-ладью (помнишь, как мастерили?!) и поплывем вниз по реке тысячествольную березовую рощу, в дубовые дебри за банными вениками. И не будет нам с тобой, старым морским волкам, отрадней и желанней плавания. Только приезжай!

И еще много чего говорил Ване Василий Иванович, звал и манил его домой, сетовал, что теперь он ходит по веники либо один-одинешенек, либо в паре с Сережкой. С ним тоже, конечно, и хорошо, и отрадно. Парень Сережка смелый, отчаянный, на любую березу или на дуб вмиг птицей-дятлом взлетит, уцепится там за самый малый сучок, и только успевай собирать, дел, понизу березовые и дубовые ветки. Но боязно за него, Ваня, ох как боязно, все-таки не сын, а внук, и головой отвечаешь за него уже не перед самим собой, а перед Ксюшей и Володькой. А что это значит, узнаешь, вот только доживешь до внуков...

Хотел было Василий Иванович рассказать Ване и всю правду про грозовую свою, рябиновую ночь, но сдержался, и не то чтобы застыдился сына, посовестился выставить перед ним свою отцовскую немощь и позор, когда не сумел он оборониться от лютого ворога, а просто жаль ему стало даже на расстоянии терзать Ваню долгими этими рассказами, приводить в смущение и обиду. Он мужик горячий, дерзкий, обиды не стерпит (мальчишкой никогда не терпел, а теперь и подавно), сейчас же все бросит и примчится чинить расправу обидчикам отца. Но он под сегодняшний день Василию Ивановичу не для расправы нужен, он для взаимной отцовско-сыновьей любви необходим, чтоб все видели и знали: просто так русского крестьянского рода не переведешь, корень ему заморским позлащенным топором не перерубишь...

Народ в предбаннике, между тем, уже разоблачился. И первым дед Петро: неспешно обнажил белым-белое свое стариковское тело (только по шее и вороту рубахи темно-коричневый от загара окоем), потом Игнат Лукич, Кузьма Федотович и дед Павленко, тоже простынно-белые, высохшие, изработавшиеся, и все четверо в принесенных с фронта рубцах и ранах. Последние жильцы отцовского боевого поколения. В детские свои годы, когда видывал Василий Иванович, Василек, в бане (хоть в своей, деревенской, хоть в железнодорожной или в потаенной еврейской), страшные эти рубцы и раны, он пугался их, робел, но все же таил в душе детскую надежду, что на молодых еще тогда телах фронтовиков они заживут, затянутся. А они, вишь, не затянулись и теперь проступают на старческих убогих костях еще страшней, вечной человеческой болью, страданием и укором...

После мужиков начали раздеваться мужики помоложе, пережившие войну в детском и отроческом возрасте, тоже уже, конечно, старики, но увечья у них не фронтовые (хотя есть, считай, что и фронтовые, военные: у того кисть оторвана, пальцы, у того глаз невидимый - и все от снарядов, мин и патронов, которые на полях сражения они подбирали да по неосторожности и калечились от них), а трудовые, работные, нажитые в тяжкое послевоенное время, когда они были одной-единой опорой матерям, солдатским вдовам. На кого ни глянешь, всюду операционные шрамы: паховые, пупковые и бедренные грыжи, язвы желудка, переломы рук и ног, по-половьи вздутые жилы. Тоже ребятам досталось несладко.

Когда и эти подстарки скрылись в огненном, жарком пару, настал черед ровесников Василия Ивановича. Все они были еще вроде бы мужики, при силе, при крепости тела, которое бугрилось литыми мышцами что руках, что на груди: кажется, молотом бей - не пробьешь, а все ж таки чувствовалось, что и они уже на излете, что не вечные эти литые бугры, и пора годкам-ровесникам Василия Ивановича передавать косы и вилы, машины и трактора сыновьям. Но из сыновей тех в предбаннике был, почитай, один только Лешка Малец да крутился возле него, словно младший брат возле старшего, Сережка-стручок еще стручком. Вот и вся подмога, вот и вся замена.

- Раздевайтесь! - весело, с задором поторопил Лешку и Сережу Василий Иванович.

- А вы? - попробовал было устоять Лешка, не смея идти в огненное банное пекло поперед Василия Ивановича.

Но тот еще более веселым окриком поторопил породненных страдой и баней братьев:

- Раздевайтесь, раздевайтесь. Я потом!

Лешка - умная, бедовая голова, сразу понял, что противиться Василию Ивановичу ему сейчас не время, надо уступить, оставить его в предбаннике одного, чтоб он разделся последним и чтобы никто не видел при свете дня черного, изувеченного его тела, черней земли и ночи.

В две минуты, как по армейскому отбою, разделся Лешка, сложил на лавке последние свои гражданские одежки (через несколько дней будет ему баня иная - солдатская, без парилки и веника, с кусочком лишь казенного полухозяйственного мыла, будут и другие одежки: кирзовые сапоги, пятнистые брюки и куртка с погонами, фуражечка со звездой; лучше бы, конечно, все флотское: тельняшка, бескозырка, брюки клеш - но это уж как Бог даст и военное начальство). Вслед за Лешкой потянулся и Сережа. Тоже проворно и аккуратно в подражание Лешке сложил рубашонку, брюки, трусы-маечку, и остались они с Лешкой чистенько-обнаженными, юными и хрупкими.

Василий Иванович невольно залюбовался крепенькими этими, нетронутыми еще, не траченными жизнью телами: у Лешки уже мускулистым, натренированным в работе, почти зрелым, а у Сережи еще худеньким, неустоявшимся, как весенняя ранняя былинка, но обещающим к Лешкиному возрасту войти в силу и крепость немалую. Это чувствовалось и угадывалось в мальчишке: плечики широкие, руки цепкие, вязкие, ступни не по годам длинные, объемистые (стало быть, росту он будет высокого, богатырского). Василий Иванович загордился и Лешкой, и Сережей. Один - воспитанник его и надежный помощник в полевых трудах, почти что сын, а другой - кровь родная, наследственная, как не загордиться...

Лешка с Сережей разделись быстро, а вот нырнули из предбанника в баню не сразу. В женской половине за стеной вдруг послышался веселый гомон, смех и даже визг (женщины как без этого могут?!), и Лешка мгновенно насторожился, вскинулся: послушался ему, по-видимому, так голос Катерины (да, наверное, привиделся и образ ее); он выделил и голос ее, и образ среди множества других голосов и видений, приблизил к себе, нежно обнял и даже шепнул что-то тихое на ухо. Катерина ответно прильнула к нему, и так они стояли несколько минут, принадлежащие лишь друг другу, отделенные от всего мира и удивляющие этот мир красотой юных своих тел.

Но вот они отпрянули один от другого, отторглись и спрятались опять каждый на свою половину. Катерина юркнула в женскую говорливую толпу и неузнаваемо затерялась там, а Лешка, обхватив за плечи Сережу, отважно шагнул за дверь и, словно Ангел какой, растаял в дымном паровом облаке.

И вот Василий Иванович остался один. Подоспела теперь уже пора и ему разоблачаться и идти в большую свою баню-купель, будто на второе рождение.

Перво-наперво он снял хитроумную заморскую куртку, опять давясь и долго пробуя на ощупь все ее заклепки, застежки и липучки и опять тоскуя по привычной телогрейке, где все просто, неказисто, а как умно и надежно придумано: и тепло в ней, и сподручно, и никакого шелеста-хруста при движении.

Потом взялся он за сапоги, брюки и рубаху, долго мучился с ними (хоть кличь Анюту из-за стенки), стонал и изворачивался, утишая боль и в плечах, и в ребрах, и в голове. Но кое-как все же разоблачился, завернул старые одежки в лоскутик и положил на подоконник (так всегда делал сызмальства, приученный еще отцом), а новые, тельняшку и белые выглаженные Анютой подштанники, приспособил а лавке, чтоб после бани оказались под рукой. На тело свое Василий Иванович смотреть не хотел, долго удерживал взгляд то на тельняшке, то на подштанниках, то даже просто, бесцельно вскидывал его на окошко. Но в конце концов все-таки взглянул при свете дня и в одиночестве (куда денешься от него - свое, не чужое, с ним жил, с ним и помирать!) и ужаснулся. Действительно было оно все чернее черного, все в кровоподтеках, ссадинах и рваных, едва-едва запекшихся ранах - почитай, мертвое уже тело, потустороннее. С таким телом входить в баню, а тем более в раскаленную до стоградусной жары парилку, хлестать его, и без того исхлестанное почти до костей, веником никак нельзя. Все раны вмиг вскроются, изойдут кровью, возопят нестерпимой болью, и еще неизвестно, чем эта большая баня для Василия Ивановича закончится. Ему бы сейчас, наоборот, в холод, в лед, чтоб оттянул он нутряной, тоже, наверное, стоградусный жар, приглушил кровоподтеки и опухоли, заживил телесные раны. Василий Иванович отшатнулся даже было от двери, но вдруг ощутил он, а потом въяве и услышал, как бьется в этом изуродованном его, почти мертвом уже теле живое и негасимое сердце, как трепещет, не сдается и не хочет умирать душа.

И он встрепенулся, расправил плечи и спину и, со всего размаха раскрывая дверь, сказал и даже пригрозил кому-то невидимому: "Нет уж, эту боль и эти страдания мы выдюжим, не русские мы люди, что ли?!"

А в бане, в затворенной парилке уже неслось, катилось по раскаленным полкам, билось в задымленное окошко:

- Наддай!

- Еще наддай!

- И еще!

Главными закоперщиками, главными парильщиками были бессмертные старики: дед Петро, Игнат Лукич, Кузьма Федотович и дед Павленко. Это они и кричали, это они и требовали плеснуть на камни из ковшика еще и еще хмельного, ненасытного квасу, сами же и плескали его, сами же, вооружась вениками, и взбирались на верхние, подпотолочные полки, где, казалось, ничто живое выжить не может, а они выживали и вперебой опять требовали:

- Наддай!

- Еще наддай!

- И еще!

Василий Иванович тоже подхватил веник, замашной и хлесткий, тоже победно крикнул:

- Наддай - и полез на самую верхнюю полку, чуть тесня деда Петра.

А когда лег на нее плашмя, когда ощутил первые щадящие еще удары дубового веника (дед Петро и вызвался его попарить, похлестать), то вдруг почему-то подумал (не к месту вроде бы и не к желанию, не к счастью своему и не к радости, а к несчастью и угнетению) о покойном Соломоне Яковлевиче. Лежит он сейчас точно так же на лавке, но не в жаркой живительной бане, а в темной бессовестной пещерке, никем не обмытый и необихоженный, да и будет ли обмыт. Небось унесут его сыновья, черные ангелы, в землю чужую, обетованную, не дав даже проститься с галантерейщиком и раввином Зямой, и зароют там в сыпучие пески, на которых не вырастет в изголовье его могилы ни печальная березка, ни мелко шелестящая на ветру узорчатыми листьями осина, а одна лишь смоковница - дерево для него незнакомое и чужое. И такая тоска охватила Василия Ивановича, что хоть слезай с полки и беги в чудо-городок мимо проклятого "Аква-Посейдона", мимо православных церквей, мимо мусульманской мечети, мимо костела и кирхи, мимо синагоги с одним-единым прихожанином и раввином Зямой, чтоб выхватить из пещерки бездыханное тело Соломона Яковлевича, обмыть его речной и озерной водой и похоронить в черноземной, родимой и непреданной им земле.

Но от деда Петра не вырвешься. Он пошел уже нахлестывать Василия Ивановича и вдоль спины, и поперек, не щадя ни ран его, ни увечий, а лишь повторяя и приговаривая при каждом замахе излюбленное свое и роковое:

- Наддай! Еще наддай!

А снизу ему вторили:

- И еще ковшик! И еще!

И наддавали, возвращая Василия Ивановича к жизни. Тела своего он уже не чувствовал, а чувствовал только душу и сердце, и были они такими легкими и неранимыми, будто во младенчестве, когда живет еще человек в раю и Царстве Небесном. На легких же, воздушных крыльях и спустился он с верхней пышущей жаром полки, когда дед Петро чуть притомился уже в банном сражении и отпустил его на недолгое покаяние в предбанник с последним наставительным нахлестом:

- Это тебе от отца! Это - от матери! А это от воли вольной!

В предбаннике Василий Иванович немного отдышался, попил ключевой воды и квасу и, дивясь помолодевшему своему, воспрянувшему из мертвого забытья телу, опять нырнул за дверь и вдруг у самого порога изловил в облачно-кучевом пару Лешку.

- Ну, Лешка, - тронул он его за плечо. - Давай попарю напоследок! Когда еще свидимся?!

- Давайте! - легко согласился Лешка и бесстрашно полез на самую верхнюю полку, где только что так блаженно лежал сам Василий Иванович под веником-секирой деда Петра.

Для начала Василий Иванович овеял Лешку веником, словно каким опахалом, от головы до пят, не прикасаясь еще к вытянутому стрункой его крепенькому тельцу, а лишь прогоняя жаркий, суховейный воздух, чтоб от него расслабились, размягчели у Лешки все клеточки и все жилочки перед настоящим банным сечением. Но что Лешке эти банные суховеи и сечения?! Он в июльскую и августовскую жару, сидя в раскаленной кабине комбайна, переносил угар во много раз тяжелее, когда градусы не видены и не мерены, и не лежа врастяжку, в отдохновении на полочке, а за баранкой и рычагами, весь в пыли, остюках и полове, обливаемый солевым потом. Под ангельским опахалом Василия Ивановича Лешка лишь блаженно постанывал, мурлыкал, словно какой котенок на солнечном припеке, все больше и больше расслаблялся, готовясь к побоищу.

- Держись, Лешка Малец! - весело вскрикнул Василий Иванович, в последний раз прошелся веником-опахалом вдоль черно-загорелого тела своего помощника (на месте лишь узеньких юношеских плавок белым-белая полоска), потом окунул веник в воду, резко, так что рука хрустнула в суставе, встряхнул его на весу - и пошел, и пошел с потягом и пришлепом обрабатывать Лешку, не чувствуя в своем собственном изувеченном теле никакой самой малой боли: даже подломанные ребра и те не давали о себе знать, как будто в единое мгновение навечно срослись и оживились.

- Держусь! - стонал, томился из-под веника Лешка, не прося ни пощады, ни снисхождения.

Ах, знать бы Василию Ивановичу, знать бы и чувствовать, что видит он это загорело-юное тело Лешки в последний раз, что в последний раз прикасается он к нему и веником, и рукой, ерошит за стриженную голову, треплет по-отечески за уши! Всего через полгода ранней апрельской весной привезут Лешку в цинковом запаянном гробу мертвого из далекой пехотной части. Привезут тайно, ночью, бросят гроб у родительского Лешкиного дома, а сами исчезнут, как тати ночные, не найдя в себе ни сил, ни совести взглянуть в глаза отцу-матери погубленного ими солдатика, в исходящие криком и стоном вмиг потемневшие глаза юной овдовевшей до свадьбы и замужества Катерины.

Когда Анатолий Николаевич распаяет гроб, сорвет с него цинковую жестяную крышку, то увидят они Лешкино тело, все изуродованное, искалеченное до неузнаваемости, с глубокими, затекшими кровью ранам и от солдатских кованых сапог, от солдатских же ремней и латунных блях с остроконечной, спарывающей тело до самых костей звездой. Уж кто-кто, а Василий Иванович сразу поймет и определит, что били Лешку всем скопом, гвалтом, били свои и чужие под водительством какого-нибудь армейского Вениамина Карловича, Абиссинца. Они, эти абиссинцы, теперь всюду, по всей русской земле, в малых и больших ее городах, в селах, деревнях и самых заброшенных хуторах. И когда же только русский обескровленный народ восстанет против них, когда же только возьмется за вилы, косы и топоры, чтоб гнать их из русской земли через все ратные поля: через Ледовое побоище на Чудском славном озере, через поля Куликовское, Бородинское и Сталинградское?! Или некому теперь подать русскому народу боевой клич, некому позвать под знамена и хоругви, неужто перевелись в России и Дмитрии Донские, и Кутузовы, и Жуковы?!

Василий Иванович, обливаясь слезами, поднимет на руки изуродованное Лешкино тело, занесет в дом и передаст с неизбывным поцелуем женщинам и старухам, чтоб они в последний, прощальный раз омыли его согретой второпях в печи водой и обрядили в старенькую солдатскую форму (новую отцы-командиры и по смерти Лешке не выдали), будто в саван.

А пока женщины будут мыть и обряжать Лешку, Василий Иванович, сидя на крылечке вместе с другими мужчинами, будет думать и думать горькую свою думу: как же так случилось, что не встретился Лешке в побойный его час легкокрылый Ангел-журавушка, поднебесная черточка, которая спасла когда-то Василия Ивановича?! Почему журавушка пролетел мимо Лешки, почему не прикрыл его охранными своими крыльями?! Или все истратил в рябиновую, грозовую ночь на Василия Ивановича и сам изнемог?! Так уж лучше бы не тратил, лучше бы поберег их для Лешки, лучше бы предпочел молодость старости! Ведь Василий Иванович свое, считай, уже отжил, отгоревал и отрадовался: все, что мог, вспахал, засеял и убрал в закрома! А кто же после него будет и пахать, и сеять, и полнить закрома?! Такой хлебороб, каким обещал быть Лешка в будущем (да и был уже в настоящем), родится еще нескоро, а может, и вовсе не родится...

Но сегодня в банный, священный час Василий Иванович думал совсем об ином. Он торжествовал, праздновал жизнь, нянчил и тетешкал Лешку Мальца веником-опахалом, передавал ему в банной купели от тела к телу, от дыхания к дыханию, от сердца к сердцу всю свою силу, весь свой разум и опыт, чтоб Лешка в армейской службе (хорошо бы на флоте) был крепче других и разумом, и опытом, и клятвой Отечеству и чтоб всего через два года (а Василий Иванович в свое время через целых четыре!) вернулся домой прямо под венец с Катериной, как когда-то вернулся Василий Иванович к Анюте.

- Для начала хватит! - смилостивился он наконец над Лешкой, хотя тот, казалось, готов был лежать на полке и терпеть не больно уж и хлесткие удары Василия Ивановича до самого вечера; он лишь время от времени вскидывал голову и чутко прислушивался к гомону, крикам и веселым визгам на женской половине, легко различая среди множества голосов звонкий голос-колокольчик Катерины.

Почти в обнимку (казнимый и казнящий) они спустились с верхотуры в понизовье парилки и хотели было уже вынырнуть из нее вначале в помывочную, а потом и в предбанник к холодной воде и квасу, как вдруг дорогу им преградил Сережка:

- И я хочу! - с вызовом потребовал он от Василия Ивановича, указывая взъерошенной головенкой на верхнюю никем пока не занятую полку.

- А выдержишь?! - изумился (но с какой гордостью) его вызову Василий Иванович.

- Выдержу! - совсем заупрямился Сережка, вмиг вскарабкался на верхнюю полку и по-лягушачьи распластался там.

- Наддай! - с задором крикнул Василий Иванович (уж если испытывать внука, так испытывать!) и, подхватывая на лету самый легонький веник, взметнулся к Сереже.

Лешка приказание его выполнил в точности и без самой малой задержки. С широкого размаха плеснул на раскаленные камни полный, набранный всклень ковшик квасу и чуть отпрянул в сторону от дымного взрыва. Василий Иванович думал, что Сережка взрыва этого не выдержит, юлой и мячиком скатится с полки, нырнет в предбанник, а то и вообще из бани на свежий воздух. Ведь доподлинно Василий Иванович знал, что в настоящей деревенской бане и в настоящей парилке Сережка впервые в своей жизни, до этого мылся лишь в городской домашней ванне, где ни огня, ни пару. Но Сережка не скатился. Малым лягушонком, ящерицей лежал на полке, а постанывал и охал от удовольствия, как настоящий мужик. И это большое всего радовало Василий Ивановича: с первого раз, с первого захода понял и оценил малолетний Сережка, мужичок-с-ноготок, что значит дедовская русская баня, дубовый и березовый веник. Навсегда запомнит он этот день и, даст Бог, навсегда пристрастится все крепнущей и крепнущей своей душой к русскому отчему обычаю, а значит, и ко всему Отечеству и будет стоять за него победно хоть на хлебном ржаном поле, хоть на поле ратном, Куликовом и Бородинском!

После Сережи парили они всей баней, экзаменовали его отца, Владимира Александровича, Володьку, учили уму-разуму, изгоняли лишний жирок, накопившийся в теле от долгого сидения в директорском кабинете и кресле. На верхнюю полку, правда, Володька не поднялся, запросил пощады, мол, сердце к такой жаре непривычное, прилег лишь на серединной, но и на серединной досталось ему по полной норме и выкладке и розгами, и вениками, и опахалами. Слез с нее, сверзился чуть живой, но донельзя довольный, по-рачьи красный и будто оставивший на полке половину объемно-толстого своего живота. То-то наука, то-то поучение!

Наконец настал черед и Анатолия Николаевича, который до этого в парилку и не заглядывал, теснился в помывочной, ждал, пока попарятся старшие по возрасту, а больше того ждал, пока парилка накалится по-настоящему, до синевы, как сошник в кузнечном горне и на наковальне, где Анатолий Николаевич любил всласть помахать и молотком и кувалдой. Парильщик он был заядлый, хотя, казалось бы, что там и парить - одни кожа да кости, все выпарилось за лето в полях и левадах, да в председательском раскаленном "газике", да в кабинетах у начальства, где парят Анатолия Николаевича всяк кому не лень.

Само собой разумеется, что взобрался Анатолий Николаевич на самую верхнюю полку (забрался бы и выше, да некуда) и лег на нее, словно на плаху, повинившись, как и полагается ему по должности, перед честным народом:

- Повинную голову меч не сечет!

Но как бы не так! Начали сечь несчастного Анатолия Николаевича и в два, и в три, и с четыре веника, да все с наставлениями и попреками:

- Вот тебе за пахоту!

- Вот тебе за посевную!

- Вот тебе и за уборку!

А дед Петро, изловчившись дубовым длинней других веником, вспомнил еще и старое:

- А вот тебе и за трудодни!

Ну насчет трудодней дед Петро, наверное, и зря. Анатолий Николаевич никак повинен в них не был, разве что сам в малые свои, детские годы работал не за живые деньги, а за палочки на конной сенокосилке да на конной же молотилке погонщиком (дед Петро, кстати, состоял тогда колхозным бригадиром и проставлял эти трудодни-палочки в тощенькую "Книжку колхозника" самым надежным своим помощникам, таким мальцам, как Толя, норовя иной раз заветные палочки и укоротить - тот еще был бригадир).

Но Анатолий Николаевич безропотно принял мученическую казнь и за трудодни, от наследства не отказался, не отрекся, такой он был безотказный человек. И если бы кто вспомнил, так Анатолий Николаевич принял бы казнь еще и за сельскую общину, и за столыпинские хутора-отруба, а то, глядишь, и за крепостное право. От века тут, в Житнем Колосе, была его земля, вотчина дедов и прадедов, и за все ему нести ответ, хоть на банной, хоть на кровавой плахе.

А на женской половине в это время, судя по доносящимся из-за стенки крикам, визгам и стонам, разгоралась, закипала своя банная вакханалия. Там были свои счеты, свои примеры и свои поучения.

Лешка иногда на замахе останавливал веник, опять различал в этом гомоне голос-звоночек Катерины, и чувствовалось, и было видно, как хочется и как желается ему увидеть сейчас на полочке ее юное розово-нежное тело с прилипшим где-нибудь на плечике березовым листочком, и как хочется прикоснуться к нему - нет, не рукой и даже не трепетно-дрожащими губами, а горячим веником-опахалом, чтоб от него оторвался еще один листочек и прилип к другому ее плечику. И точно так же хотелось (а как желалось!) и Василию Ивановичу увидеть зрелое, нестареющее тело Анюты, ее женскую величавую стать и тоже поманить ее на огнедышащую полку ( как манил и заманивал не раз) семейно-жарким березовым веником.

Василий Иванович даже вознамерился было постучать о бревно костяшками избитых, но уже заживающих пальцев или, еще лучше бы и громче, черенком ковшика (как тоже не раз стучал), подать знак Анюте и услышать оттуда, из-за бревенчатой стены знак ответный, милей и желанней которого нет ничего на свете.

И вдруг именно в это самое мгновение он увидел сквозь узенькое слуховое оконце, как из женской половины выметнулись табунком и стайкой обнаженно-ликующие парильщицы и все с теми же изнемогающими криками, визгами и стонами (ах, женщины, женщины, всегда-то они впереди, всегда в любом деле первые и всегда с ликованием и стоном!) кинулись с невысокого обрыва в реку.

Тут уж и мужики опомнились - пора ведь, давно пора из горячей, тысячеградусной купели да в холодную, остужающую. Иначе ведь и баня не баня, иначе ведь и зачем было ее затевать!

Толкаясь и опережая друг друга в дверях, они тоже выметнулись из бани и, беря чуть вправо по косогору, чтоб не вспугнуть, не всполошить своим нахальным появлением женщин (да их особо и не вспугнешь в такие минуты!) посыпались, забултыхали в реку. Она сразу вспенилась, вспучилась, пошла бурунами, высоким горячим паром от остывающих тел.

Солнце с изумлением выглянуло из-за кучевого осеннего облака, осветило реку ярко-колючими лучами, норовя смешать и перепутать два чистотелых табунка, две стайки, женскую и мужскую, не видя в том никакого стеснения: когда все число и целомудренно, так какое же тут может быть стеснение и робость?!

И перепутало. Лешка и Катерина сошлись на границе стаек в глубокой, по самую грудь и плечи воде, и застыли, будто две опоздавшие улететь в жаркие страны птицы: два голубя, две ласточки, два поднебесных журавлика-черточки, близко и нерасторжимо сомкнувшись головами - Лешка белой, наголо стриженной, а Катерина темно-каштановой, с разметавшимися по плечам и груди волосами. И никто не посмел из расторгнуть.

А Василий Иванович Анюту в женской толчее, в стотысячных брызгах, тумане, хохоте и веселье никак не мог различить, чему по-ребячьи огорчался и страдал всей душой. По увечью своему и невольной осторожности он спустился с обрыва последним, когда все остальные парильщики уже плавали, ныряли, взаимно - стайками - кричали друг другу что-то веселое, озорное и влекущее, а Лешка с Катериной давно уже сошлись в глубокой объединившей их в единой целое прозрачно-голубой воде.

Василий Иванович в огорчении своем и ребячьей зависти вздохнул глубже и томительней любой самой глубокой воды, но ждать некогда (Анюту он выследит и различит потом) - пока тело горячее, огненное, надо нырять в холодную, остужающую купель, а то оно перегорит, испепелится начисто.

Легко оттолкнувшись на песчаной отмели, Василий Иванович и нырнул по-морскому бесшумно и по-молодому сильно, сразу уйдя на самое дно. Глаз он вначале не открывал, боясь, что, изувеченным и кровотечным, им в глубинной воде станет вдвое больней, чем на свету, но, когда коснулся рукой дна, то все-таки открыл и вдруг воочию увидел, как из мрака и темноты ползет-извивается на него кудлато-седое какое-то, по-самоварному толстое чудище, не иначе как подводный и подземный царь Посейдон, владелец и грозный повелитель всех рек и морей. Василий Иванович хотел было бесстрашно схватить его за бороду, чтоб вытащить наверх к людям и посмотреть на него там всем народом, такой ли он на самом деле грозный и страшный, как о нем говорят. Но в это мгновение через всю толщу воды донесся до Василия Ивановича какой-то высоко-зовущий и требовательный звук, благовест. Посейдон сразу этого звука устрашился, не выдержал его и стал уходить в темноту, сливаться с водой и наконец слился и растаял в ней совсем. А Василий Иванович, наоборот, начал выныривать, идти навстречу радостно зовущему этому, православно-колокольному звуку, навстречу ярко-горячему солнечному кругу, который тоже звал и манил к себе из подводного холодного царства.

Когда же вынырнул, то вдруг увидел, как все званные им на праздник люди, мужчины и женщины, старики и дети, уже выходят из реки, будто заново крещенные возникшим из осеннего кучевого облака Иоанном Крестителем, непобедимые и готовые постоять и за него, оскорбленного Василия Ивановича, и за родное свое село Житний Колос, и за чудо-городок с Красной площадью посередине, и за всю необъятную из Родину-Россию.

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мёртвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зёрнышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сёл до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города всё же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мёртвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).