Закрывается то один провинциальный журнал, то другой - исчезают с карты России островки духовности и образования, наконец, исторической памяти народа. "Подъем" является именно одним из таких островков, к счастью, уцелевших, который собирает мыслящих людей, людей неравнодушных, болеющих за русский язык и вековые традиции нашей страны.

ПРОЗА

Валерий КУДРИН

ДВА РАССКАЗА

И ТОЛЬКО ЭТО √ ПРАВДА

Соколовых в райцентре знали многие. Еще бы - главный врач

поликлиники и заведующая библиотекой. К тому же поселились они в Заценске

давно, лет за тридцать. Как приехали вместе после своих московских

институтов, так и прижились, двоих сыновей и дочь здесь вырастили. Да и

пара была импозантная, видная на редкость. Глеб Петрович - мужчина

статный, широкоплечий, чистый гренадер, ну а Виктория Павловна и вовсе

красавица - гордо вскинутая голова, точеная шея, осиная талия, вся

тонкая и звонкая, рядом с мужем словно струна, натянутая на контрабасный

гриф. Просто смотреть на них и то было одно удовольствие, когда они под

руку шли по улице: музыка да и только. А уж любовь между ними была, как

свидетельствовала молва, надышаться друг на друга не могли. Глеб Петрович

по утрам кофе ей в постель приносил, перед выходом на работу пылинки с

платья сдувал и провожал до самой библиотеки, минуя собственную

поликлинику, стоявшую на полпути этой общей дороги, чтобы вернуться потом

назад.

Так бы оно, наверное, и продолжалось, не случись беда: Виктория Павловна

умерла в одночасье от остановки сердца - тромб. Не болела никогда

всерьез, ни на что не жаловалась, и вот...

Глеба Петровича эта потеря прямо подкосила. Он осунулся, посерел лицом,

ссутулился, будто из него столбовой стержень выдернули: старик и старик

сделался. С работы ушел - пенсия ему уже полагалась, и лишь одним

теперь и занимался: целыми днями сидел на скамеечке у могилы Виктории

Павловны, губами бледными шевелил, вроде беседовал с нею, а заметив

поблизости других посетителей, направлялся к ним и принимался

рассказывать, какая у него жена была замечательная и как ему тяжело без

нее.

Ему сочувствовали, поддакивали - такое несчастье, сперва искренне,

от души, и он, не ведая в личной боли предела человеческого

сопереживания, все говорил и говорил, нередко повторяясь и не ощущая в

запале, что люди уже тяготятся его историей и просто изображают

заинтересованность, а когда он надоедал невтерпеж - в конце концов и

остальные сюда не с большой радости являлись, у каждого - горе, и от

него старались отделаться под разными предлогами: кто повоспитаннее по

натуре - намекали на занятость, протирая оградку либо выщипывая

пробившуюся не на месте, кто погрубее - прямым одергом: "Ну, все,

отец, все! Хватит!■, он натыкаясь на неожиданную стену отчуждения,

оборванно умолкал, пожимал недоуменными плечами и, неловко повернувшись,

возвращался на лавочку.

В общем, странноватить начал вдовец, странноватить, да чем дальше, тем

больше.

То слух пройдет, что он к районному архитектору обратился, чтобы тот

стелу ему спроектировал вместо обычного памятника на могилу Виктории

Павловны в виде взлетающей вытянуто звезды, вроде она возносится к

небесам, то - что в газету местную тетрадку принес со стихами

собственного изготовления, на первом же из которых: "Я помню чудное

мгновенье - передо мной явилась ты■ редактор поперхнулся,

закашлялся до слез и долго не мог вымолвить ни слова, лихорадочно

соображая, как бы поделикатнее отказать автору, дабы не обидеть его. Со

стелой, слава Богу, заглохло само собой - архитектор, бывший по

образованию инженером-механиком, а вовсе не зодчим, так и сказал

откровенно, дескать, не умею, других же архитекторов или скульпторов в

районе даже по должности, не то по призванию, не числилось, а вот со

стихами пошло взатяг: ободренный интеллигентским мямленьем редактора

насчет того, что в них, кажется, что-то есть, но надо бы поработать еще в

смысле художественной индивидуализации, избавления от заимствований, Глеб

Петрович зачастил к своему творческому опекуну. Редкий день обходился,

чтобы по пути на кладбище, он не заглянул в старинный каменный особняк

редакции уточнить судьбу отданных накануне произведений и пополнить

количество их отвергнутыми ранее, но уже перелопаченными, которые он

усиленно пропалывал от пушкинизмов и есенизмов, дописывал и переписывал,

благо времени у него было теперь предостаточно - дело двигалось к

зиме, на скорбной лавочке не очень-то засидишься, и он в обнадеженном

вдохновении и вечера, и ночи иной раз прихватывал - все в его доме,

говаривали, порой не гас до зари.

Понятно, что при таком раскладе и дом этот - высокий, глазастый, и

палисадник вокруг, всегда аккуратный, прибранный, постепенно впадали в

запустение, как и сам Глеб Петрович, не уделявший больше прежнего внимания

ни своей внешности, ни гардеробу. Нередко он забывал побриться, мог

показаться на людях в старой, засаленной шляпе, помятом плаще и

неглаженных брюках, а уж о ботинках и поминать нечего - они не

чистились, должно быть, со дня смерти Виктории Павловны. Печать

заброшенности легла на усадьбу и на ее хозяина.

Кто знает, чем бы все завершилось, не обеспокойся судьбой старого доктора

сослуживцы Виктории Павловны по библиотеке. Где-то в конце ноября одна из

них, заведующая отделом обработки Светлана Васильевна, женщина миловидная

и впечатлительная, возвращаясь после утренних проводов сына-отпускника с

нового атвовокзала, возведенного в районе кладбища, случайно заметила

Глеба Петровича, бредущего по противоположной стороне улицы на свое

традиционное дежурство, и обомлела: от былого гренадера осталась

согбенная тень, шаркающая по посыпанному сиротским снежком тротуару. Голо,

сквозисто было вокруг, как обычно в это горемычное безмежье двух времен

года - выломанные ребра штакетниковых оград, черные переплетенья

обнаженных ветвей, открывавшаяся глазу облезлость индивидуальных строений,

и на общем безрадостном фоне особенно неприкаянной воспринималась фигура

одинокого старика.

- Глеб Петрович! - едва опомнившись от замешательства, бросилась

через дорогу Светлана Васильевна. - Здравствуйте!

- А? - удивленно, будто проснувшись, вздернул голову тот, с

минуту непонимающе смотрел на застывшую перед ним нарядную даму в

ярко-красном деми-пальто и таком же ярко-красном берете, затем слабая

улыбка тронула его губы. - Светлана Васильевна? Здравствуйте!

- Вы, вы... - страшно мучаясь и конфузясь внезапно острым

осознанием своей и всейной вины перед этим несчастным человеком,

повторяла Светлана Васильевна. Она, конечно же, слышала кое-что о нынешнем

житье-бытье Глеба Петровича и его теперешнем состоянии, но и подумать не

могла, что перемены достигли подобной степени. - Вы...

- Я - к Виктории Павловне, - на удивление спокойно, словно

чувствуя двойственность ее ситуации и желая помочь ей оправиться,

поскорее прийти в себя, пояснил Глеб Петрович, - Я каждое утро к ней

наведываюсь. Вот, - он легонько похлопал по оттопыренному карману

пальто, - гостинцы несу: печенье сухое и шоколадку. Вы же знаете, как

она сладости любила.

- Да-да, - благодарно встрепенулась Светлана Васильевна. -

Конечно. Мы ее часто вспоминаем. Так ее не хватает...

И оборвалась, опасаясь, что сказала лишнее, коснувшись больного для Глеба

Петровича. Но он, напротив, вроде только и ждал этих слов, оживился, весь

потянулся к ней, просветлел лицом:

- Правда?

И тотчас переступив связующий мосток, заторопился привычно рассказывать

про Викторию Павловну, словно его визави никогда и не знала ее, а была из

числа нечаянных кладбищенских встречных. А поскольку она по личной

мягкости характера и по непреходящему ощущению вины перед Глебом

Петровичем оказалась благосклоннейшим и терпеливейшим слушателем,

повествование его растянулось чуть ли не на полчаса и длилось бы еще

дольше, не спохватись Светлана Васильевна, что уже опаздывает на работу.

- Ну что ж, - моментально сник Глеб Петрович, отчего ее опять

окатило волной стыда за собственную неловкость. - До свидания! Всего

вам хорошего!

- И вам - тоже! - механически ответила она, и тут же

опомнилась, что вновь попала не в лад: что хорошего может быть в его

положении, смутилась еще сильнее и резко рванула с места.

Глеб Петрович постоял немного, глядя ей вслед, и тоже двинулся по

обычному маршруту.

Продолжением этой встречи было то, что Светлана Васильевна, влетев с

разгона через вестибюль на первый этаж библиотечного здания, проскочила

мимо стола книговыдач и тематических стендов к тесным рядам стеллажей,

забилась в самый дальний угол за ними, упала на убранный сюда из-за

ветхости стул и разрыдалась.

Естественно, поднялась обычная женская суматоха. Дежурившая на выдаче

круглолицая, бальзаковского возраста толстушка Нинель Григорьевна

бросилась за Светланой Васильевной следом, принялась утешать, еще не зная,

в чем, и расспрашивать, чтобы узнать. На шум выглянула из приоткрытой

двери своего кабинета новая заведующая, бывшая заместительница Виктории

Павловны - дородная матрона, прислушалась, прокуренно гмыкнула и

осторожно, боком, стараясь не задеть тучным телом книжные полки,

направилась на встревожившие ее звуки, трубно восклицая: ⌠Что такое?

Что?■ На ее зычный глас тотчас отреагировали две молоденькие

сотрудницы со второго этажа, где находился читальный зал, прервали свое

раннее от безделья чаепитие, задробили каблучками вниз по лестнице, и

скоро в закутке, где пыталась скрыться Светлана Васильевна, стало тесно и

гомонливо. Женщины, перебивая друг друга, теребили заплаканную Светлану

Васильевну, успокаивали, засыпали вопросами, кто протягивал носовой

платок, кто гладил по плечу, и в этом сумбуре ничего нельзя было

разобрать.

- Тихо! - внезапно перекрыл все бас преемницы Виктории Петровны.

- Тихо!

Все смолкли, застыли на местах.

- Тихо! - повторила еще раз для надежности заведующая и

обратилась к Светлане Васильевне: - Что случилось?

И в наступившей тишине та поведала об уличной встрече, комментируя

рассказ собственными переживаниями и остаточными всхлипываниями.

Впечатление было тягостным. Гнетущая пауза повисла над собравшимися.

- Да-а... - наконец произнесла заведующая. - Дела... Бедный

Глеб Петрович. Как его...

Помолчала чуть, подыскивая подходящее определение, а не найдя, мотнула

головой и продолжила уже иным, самоукоряющим тоном:

- И мы - хороши! Совсем про человека забыли.

И опять сменила тон - теперь на решительный, начальственный:

- Нет, надо что-то придумать, не то пропадет он, совсем пропадет. А

случить что - совесть потом заест.

- А что тут придумать-то? - со вздохом, словно саму себя,

спросила сочувственно придерживающая за плечи поникшую Светлану Васильевну

Нинель Григорьевна. - Что?

- А вот что, - приосанилась заведующая. - Возьмем над ним

вроде шефства. Будем навещать по очереди, помогать, по дому что, порядок

навести, еду приготовить, постирать...

- Искупать, - ехидно вставила одна из молоденьких с верхнего

этажа, по-современному броско накрашенная брюнетка.

Ее подружка, тоже броско накрашенная, но блондинка, прыснула в ладошку.

- Надежда! - грозно зыркнула в сторону первой заведующая. -

Ты оставь свои остроты для другого раза. А тут не тот повод.

- А какой? - с неожиданным вызовом вскрикнула Надежда. -

Какой? Да про это все давно языки поистрепали, а вы только проснулись,

Америку открыли. Шефство установить, по очереди... Так давайте лучше все

вместе тогда, скопом: кто - мыть, кто - стирать, каждый свое,

чтобы хоть знать, где что лежит. А то ведь придется пересменки проводить,

объяснять, показывать. А-а!

Она махнула рукой и демонстративно отвернулась к ближнему стеллажу,

рассматривая корешки разноцветных книг.

- Ну чего ты расхорохорилась? - несколько смешалась от внезапного

наскока заведующая. - Ты посоветуй что-нибудь, а отрицать-то мы все

умеем. Проснулись, скопом... Слова-то какие выскакивают. Ну да, и мне о

нем говорили разное, но - не придавала значения, не верилось

как-то. У нас ведь сплетут - и рядом не лежало. Вот и успокаиваешь

себя - вроде переживает, мучается - такая любовь была. Но чтобы уж

так... Ты-то что предлагаешь?

Но Надежда в ответ только задрала голову к верхней полке стеллажа, словно

узрев там нечто захватывающе интересное, и промолчала.

- Да что, - умиротворяюще вступила вместо нее блондинка. -

Надюшка права: всем по очереди - не дело. Действительно, потом веник

не найдешь, кто где оставил. Надо одному кому-то, чтобы в курсе был -

что и когда нужно. А так - это просто проведать сходить. Толку-то.

- А кому ж - одному? - настороженно, будто выбор уже пал на

нее, спросила Нинель Григорьевна. - У меня, например, своих подшефных

четверо - сам да сыновья. Да работа. От работы, что ли, освобождать

будут? Или в выходные? И вообще, - наткнувшись вдруг на спасительный

ход, взбодрилась она, - почему это мы, а не больничные? Он же -

их. Им и сам Бог велел. Да и народу там сколько.

- Вот-вот, - крутнулась к ней Надежда. - Все правильно. Мы

- на них, они - на нас. Так и будем перетыкиваться, пока старик

совсем не загнется. А потом рыдать станем: ах-ах!

- Ну хватит! - притопнула на нее заведующая. - Тоже мне,

всенародная обличительница нашлась. Ты по сути скажи.

- Так Валентина уже сказала, - дернула острым плечиком Надежда,

- одному кому-то. А самое-самое - Татьяне Захаровне. Она -

женщина домовитая, хозяйственная. И живет бобылкой, и со временем

посвободнее - уборщица. Раза два в неделю сходит, и достаточно. А

здесь мы с Валентиной за нее поуправляемся.

- Хм! - прикидисто кашлянула заведующая, - А что? В этом

что-то есть. По-моему, так-то оно лучше.

Улыбнулась, обвела сослуживиц повеселевшим взглядом:

- Верно, девочки!

На том и решили - поручить заботу о Глебе Петровиче уборщице Татьяне

Захаровне, благо она и в самом деле была аккуратной на зависть, порядок и

дома, и в библиотеке поддерживала образцовый, единственная дочь ее осела

за тридевять земель - на Сахалине, да и характер имела сходчивый -

с любым поладит, ее и уговорить-то большого труда не потребуется.

Однако, как ни странно, все обернулось куда сложнее, чем виделось

участницам импровизированного собрания, и невольным свидетелем этого стала

та же временно подменившая на абонементе побежавшую за провизией для своих

⌠подшефных■ Нинель Григорьевну Светлана Васильевна. Именно при ней

пришла по всегдашнему распорядку ровно в три Татьяна Захаровна -

щупленькая худышка в ношенном-переношенном пуховом платке и затертом до

глянца на рукавах и груди клетчатом пальто с облезлым цигейковым

воротником, поздоровалась, направилась в служебным отсек под лестницей,

где хранились швабры, веники, совки и прочие нехитрые орудия ее труда,

загремела пустыми ведрами. Сразу же на пороге своего кабинета появилась

заведующая, замерла, словно желая убедиться в присутствии уборщицы, и

окликнула:

- Захаровна! Ты здесь?

- Здесь, здесь, Елена Антоновна! - отозвалась та. -

Здравствуйте!

- Здравствуй! - ответствовала заведующая. - Зайди ко мне,

пожалуйста!

- Иду! - Татьяна Захаровна мышкой выскользнула из-под лестницы и,

на ходу застегивая долгополый для нее рабочий халат, мигом проскочила

короткое расстояние до кабинета начальницы и скрылась за дверью.

Светлана Васильевна умиротворенно улыбнулась - сейчас все будет

решено, Глеб Петрович обретет необходимую поддержку; и, перелистнув

очередную страницу лежащего перед ней на столике романа ⌠Унесенные

ветром■ - она обожала любовные коллизии, углубилась в чтение.

Полная тишина, покой и гармония воцарились в двухэтажном здании

библиотеки.

И вдруг из кабинета заведующей донесся ее громовой бас. Светлана

Васильевна вздрогнула, вскинула голову, напрягла слух. Что-то там было не

так.

- Да ты что? - грозно вопрошала Елена Антоновна. - Что? Какие

горшки? За кем подтирать? Он же не старец дряхлый. Тебя просят помочь

человеку, а ты...

Возмущенная тирада оборвалась на половине, наверное, разгневанной Елене

Антоновне, как обычно, не хватило слов, вступила Татьяна Захаровна, но

она говорила, а не кричала, и произнесенного ею нельзя было разобрать.

Однако Светлана Васильевна и без того поняла, что та отказывается от

выполнения намеченных коллективом обязанностей, и негодование обожгло ее:

разве можно быть такой бездушной?

А спор в кабинете продолжался, голоса переплетались, распадались и

сталкивались снова, но теперь фразы вовсе не различались - Елена

Антоновна тоже сбавила напор, видно, штурмом не действовало и пришлось

избрать иную тактику.

⌠Господи! - прошептала про себя расстроенная случившимся сбоем

чувствительная Светлана Васильевна. - До чего же люди очерствели,

если подобное надо объяснять и растолковывать■.

Наконец дверь кабинета заведующей отворилась, в клубах табачного дыма

показалась раскрасневшаяся Татьяна Захаровна, обернулась на что-то

добавляющую ей Елену Антоновну, закивала:

- Да понятно, понятно. Завтра и пойду.

⌠Фу! - облегченно вздохнула Светлана Васильевна. - Слава

Богу, поддалась■.

Это потом, после трагического завершения всей истории с шефством, Елена

Антоновна с горечью будет повествовать, как усовещала Татьяну Захаровну,

а Светлана Васильевна жалеть, что радовалась ее согласию, а теперь...

Теперь она сделала официальное, непроницаемое лицо, чтобы Татьяна

Захаровна и подумать не могла, будто она слышала что-то, тем более, что

довольна благополучным разрешением вопроса. Однако Татьяна Захаровна и не

посмотрела в ее сторону, а понуро побрела в свой кубрик продолжать

прерванную подготовку к уборке.

На вахту она вступила со следующего дня - пятницы, очередным

дежурством определила вторник, для равномерности, и через месяц-другой

подобный график вошел в обычной библиотечной жизни. Татьяна

Захаровна уже перестала предупреждать заведующую и отправлялась в Глебу

Петровичу, как на работу, нехитрые ее обязанности по службе выполняли

Надежда и Валентина, что тоже воспринималось само собой разумеющимся, а

на это время их подменяли поочередно остальные сотрудницы, а иной раз даже

и Елена Антоновна.

И все пошло ко всеобщему удовлетворению.

По словам Татьяны Захаровны, ее подопечный оказался не так уж и плох, как

виделось со стороны, и как, грешным делом, думала и она, просто

потерялся человек в горе и одиночестве, некому было и выслушать его, вот и

опустил руки, решил, что жизнь кончена, а вообще-то мужчина он был

самостоятельный, работящий и мастеровой, все обязанности по дому выполнял

- что печь истопить, что мусор вынести или сне расчистить -

дорожку до калитки пробить, утюг перегоревший починил, кран водопроводный

в кухне отрегулировал, а иной раз и ей помогал в еженедельной генеральной

уборке - коврики выхлопотать-вытрясти, люстру в зале протереть -

по малому росту Татьяна Захаровна до нее не дотягивалась, или еще что, да

и приготовить умел, и постирать не хуже другой хозяйки.

А уж сколько он рассказывал ей про Викторию Павловну, как они впервые

встретились в лыжном турпоходе, оказавшись в каникулы после зимней сессии

со своими студенческими отрядами, он - медиков, она -

библиотекарей, одновременно в какой-то захолустной подмосковной деревушке.

Там и переночевать-то было негде, кроме как в клубе, в котором обе

случайно оказавшиеся здесь в одно время группы предварительно давали

концерт, перемежая по договоренности номера, и Глеб Петрович, сразу же

приметивший среди библиотекарш Викторию Павловну, тогда Вику, смуглолицую

тростиночку, все старался прорваться со своей патриотической декламацией,

нарушая порядок, поближе к ее выступлению - она пела в девичьем

квартете, чтобы тоже быть замеченным ею, но смуглянка, и внимания на него

не обращала. А потом была ночь, девчонки - и медички, и библиотекарши

- устроились на сцене, где потеплее, а парни внизу, под рампой, на

полу в зале, сдвинув к задней стене зрительские скамейки, а он все никак

не мог уснуть, ворочался в спальном мешке, представляя близкое

присутствие Вики и как утром он заговорит с нею, познакомится и... Но это

хорошо было фантазировать ночью, в темноте, наедине с самим собой, а

утром, увидев ее еще более красивой, чем вчера, он так и не осмелился

подойти, все откладывал в предпоходной суете, оправдывая собственную

нерешительность придуманной занятостью - вот сейчас, вот, пока обе

лыжные команды не разъехались в разные стороны.

Тем бы все и кончилось, однако судьба благоволила к нему - уже

потом, спустя месяц, в Москве, он случайно увидел Вику в вагоне метро на

кольцевой станции, ошарашенно, не веря своим глазам, кивнул ей с

платформы, и на, как ни странно, узнала его, ответила кивком же. Он тотчас

переменил маршрут, вскочил в ее уже отправляющийся вагон, пробился

поближе, и, на удивление себе, бойко заговорил, вспоминая тот поход, и

деревенский клуб, и концерт, и она тоже припоминала подробности их

выступления, вроде того, как не учтя мизерности сценической площадки

деревенского клуба, после отчаянного кульбита рухнул в зал их коренастый

институтский физрук, и представляя это оглушительно падение, они

смеялись, уже перебивая друг друга, уточняя детали, и вышли из вагона как

давно знакомые. Он проводил ее до дома, выпросил свидание и ...

Глеб Петрович мог бесконечно излагать всю историю своей любви - и

четырехлетнее, иногда, казалось, безнадежное ухаживание за Викторией

Павловной, и их свадьбу на последнем курсе, и приезде в Заценск, и Татьяна

Захаровна внимательно слушала его, ни разу не перебив, понимая, что

человеку надо же, наконец, кому-то выговориться, освободиться от

переполняющих его эмоций, передать хоть частицу былого счастья и

теперешнего горя другому.

Правда, иногда он пугал ее, впадая посреди разговора в какую-то

прострацию, умолкнув внезапно и уставясь в одну ему только видимую точку,

и лицо у него в эти моменты делалось отрешенным, застывшим, и глаза,

вроде он уже не здесь, а Бог весть где, но она, встревожившись, тотчас

старалась вернуть его к действительности, спрашивая что-нибудь, и он

вздергивал голову, будто вынырнув из глубины, с минуту смотрел на нее

расплывчатым взглядом - кто она и зачем, а сообразив, смущенно

улыбался и торопливо переводил речь на что-нибудь иное. В подобные минуты

он был как ребенок, застигнутый на чем-либо предосудительном, и она жалела

его.

Жалели старого доктора, слушая ее, и библиотечные женщины, ощущая вместе

с этим и ласкающее чувство собственной причастности к доброму делу, и

утешая друг друга тем, что, Бог даст, Глеб Петрович оправится совершенно

- время все лечит, тем более, что Елена Антоновна, видевшая его как-то

на улице, свидетельствовала о явных переменах к лучшему даже во внешнем

облике - было заметно, что он опять стал следить за собой да и

выправкой приблизился к себе прежнему.

В общем, дело повернулось на просвет, теперь можно б было несколько

успокоиться за Глеба Петровича, который оказался под надежным крылом, как

вдруг, а подобное всегда бывает вдруг, по райцентру пошли пересуды про

некоторую двусмысленность его взаимоотношений с Татьяной Захаровной.

Говорили, что она стала очень уж усердствовать со своими посещениями,

бывала чуть ли не каждый день и задерживалась допоздна, что их встречали

прогуливающимися в парке, а однажды даже наблюдали, как она выходила из

его дома за полночь, так что, возможно, они не только уборкой да готовкой

там занимаются, а и чем прочим сопутствующим.

Библиотечные сперва с сарказмом восприняли это поклеп - в Заценске и

впрямь, как выражалась Елена Антоновна, такое сплетут, и рядом не лежало,

не разберешь, где правда, где - кривда, уж кто-кто, а они-то отлично

знали и Глеба Петровича - вернейшего мужа и однолюба, и Татьяну

Захаровну - женщину скромнейшего поведения, просто подумать про

которых подобное было кощунством, но к первоначальным наветом

прибавлялись новые и новые факты: Глеб Петрович совершенно потерял интерес

к оставленным в газете стихам, а другие, должно быть, уже не писал, так

как давно не показывался в старинном каменном особняке, по поводу чего

несказанно довольный этим редактор с наигранным сожалением шутил в узком

кругу, что придется, наверное, самому приглашать автора, так как без того

в творческом процессе образовалась какая-то брешь, потерялась тропинка к

Пушкину; да и на кладбище, констатировали тамошние завсегдатаи, вдовец

наведывался реже, хотя дело двигалось к весне и потеплению; и все это

вместе взятое уже подрывало полную уверенность в непогрешимости попавшей

в центр общественного интереса пары, пробуждало сомнения, в свете которых

происходящее преломлялось, приобретало иные черты и выглядело,

действительно, странно и подозрительно. Стоило, например, повнимательнее

присмотреться к Татьяне Захаровне, как тотчас обнаружилось, что она будто

помолодела, посвежела лицом, сделалась даже повыше ростом, и в осанке

ее появилась какая-то потаенная горделивость. И одевалась она по-другому

- откуда-то взялись норковая шапка и нарядное пальто с норковым же

воротником - некоторые даже предполагали, что их презентовал ей

старый доктор, на что другие, правда, возражали, что видели ее в этом

гардеробе и раньше, только не повседневно, как теперь, а лишь по большим

праздникам. А тут еще Глеб Петрович при встрече с одним из давних

приятелей-коллег, спросившим по-свойски, что же в самом деле у него с

Татьяной Захаровной, разоткровенничался и сообщил с наивной

доверительностью. ⌠Вы знаете, я впервые почувствовал себя настоящим

мужчиной, которого любят. Понимаете - меня любят, меня!■ - о

чем уже с иной доверительностью были проинформированы приятели приятеля, и

через день стало известно всему райцентру, в том числе и библиотеке.

Негодованию здесь не было предела - Татьяна Захаровна совершила

двойное предательство: опошлила дорогу каждому легенду о настоящей любви,

и не книжной, а действительной, наглядной, и извратила сам смысл

благородной затеи с шефством, нанеся оскорбление коллективу.

Более других переживала Светлана Васильевна, считавшая себя виноватой в

случившемся - с ее подачи все началось.

- Господи! - вздымая руки, восклицала она. - Такую песню

испортили! Ну, он, ладно, с ума тронулся от горя, потянулся к теплу, а

она-то, она! Этакая тихоня, и - на тебе!

- Ну, не скажите! - возражала ей Нинель Григорьевна. - Не

такая уж и тихоня, как вам кажется. Слышала, у нее, когда она в райпо

работала, шумный роман был с тамошним председателем.

А Елена Антоновна припомнила давнюю историю недолгого первого и

последнего замужества Татьяны Захаровны, причиной краткости которого

была, как полагали тогда, тоже какая-то побочная связь.

В общем, облик вырисовывался совсем другой, не привычный - обделенной

судьбой одинокой женщины, а напротив, коварной соблазнительницы,

таившейся под личиной невинности и кротости. И снова надо было что-то

предпринимать, дабы спасти старого доктора и уберечь от дальнейшего

осквернения образ нетленной любви, существующей, к разочарованию, видимо,

только в человеческом воображении да в его литературно-киношном варианте.

И первое слово опять было за Еленой Антоновной.

- Ну что ж, - раздумчиво произнесла она и прибавила с

язвительностью, - надо убирать эту уборщицу оттуда и заниматься самим,

как и намечали сразу, до того, пока кое-кто не встрял со своими идеями.

Она уничтожительно глянула на двух юных подружек - Надежду и

Валентину, которые, считая, в свою очередь, что именно их предложение и

привело к нежданному исходу, притулились чуть в сторонке, у окна

(разговор происходил в абонементном зале) и при словах Елены Антоновны

потупили глаза.

- Ладно, - будто оставляя их на потом, после главного, обратилась

Елена Антоновна к остальным. - Я сегодня же объяснюсь с ней и схожу к

Глебу Петровичу, сориентироваться, как там и что. Надо же знать,

действительно, где веник лежит.

И вновь посмотрела на совсем уже сникших подружек у окна.

Елена Антоновна была человеком дела, и если решала что-то, непременно

доводила до конца. Не изменила своему правилу она и теперь - в тот же

день, как только Татьяна Захаровна явилась на смену, не дав той

переодеться, вызвала ее и устроила такой разнос, какого библиотека не

ведала, должна быть, с самого своего основания. Громоподобный голос ее

сотрясал стены, отдавался даже на втором этаже, в читальном зале, где

Надежда с Валентиной переглядывались в неловкости за этот шум перед

невольно прислушивающимися к нему посетителями и в унизительном

предощущении грядущей расправы и над собой; а уж про первый этаж и

говорить нечего - находившаяся в этот раз, как ей и положено, на

книговыдаче Нинель Григорьевна живописала в дальнейшем, как заведующая

костерила Татьяну Захаровну, уличала во лжи и распутстве и требовала

оставить Глеба Петровича в покое. А потом сказала что-то Татьяна

Захаровна, все смолкло, виновница скандала возникла на пороге

начальственного кабинета с вызывающе поднятой головой, мимолетом глянула

на дежурную, хмыкнула и прошествовала через вестибюль. Выскочившая следом

Елена Антоновна так и осталась с раскрытым ртом, не успев дослать

приготовленные к залпу опоздавшие слова. Оказалось, так объяснила после

сама заведующая, Татьяна Захаровна в ответ на ее ультиматум заявила, что

их взаимоотношения с Глебом Петровичем никого, кроме их самих, не

касаются, и запретить ей встречаться с ним никто не вправе, а напоследок

бросила на стол листок с просьбой об увольнении по собственному желанию,

добавив: ⌠Пусть кто другой за вами окурки убирает■.

Все ранее ведомое и предполагаемое полностью подтвердилось: Татьяна

Захаровна совратила бедного доктора и полна решимости продолжать свое

черное дело, что идти к нему теперь не имело смысла, а следовало принимать

совсем иные, причем самые кардинальные меры.

- Но зачем, зачем ей это? - восклицала Светлана Васильевна. -

Зачем?

- А, может, у них правда любовь? - предположила лишенная в

последнее время голоса Надежда, и тут же была вынуждена раскаяться в

досрочной самореабилитации.

- Что? - с неожиданным возмущением, будто сказанным было нанесено

личное оскорбление ей, вскинулась Нинель Григорьевна. - О чем вы

говорите? Любовь... Знаем мы эту любовь на старости лет. Сами не первый

год замужем. Небось домок его присмотрела, вот и расстаралась. А домок

- ничего, заметный...

- Да бросьте! - резко оборвала ненужную дискуссию Елена

Антоновна. - Надо о человеке думать, а вы... Хотя, - она как-то

спохватилась, глянула на обиженно поджавшую губы Нинель Григорьевну. -

Может, вы и правы. А вдруг... Не втюрилась же она в него, действительно.

Давайте-ка напишем его детям, так, мол, и так, с отцом нелады, срочно

приезжайте. Пусть сами и разбираются.

Дальнейшие события развивались с мельтешением сцен, фигур и просвистом

звуков ускоренно запущенной кинопленки.

Елена Антоновна по праву старинной подруги Виктории Павловны, с

малолетства знавшей ее детей, тут же отправила обоим сыновьям и дочери

Глеба Петровича по посланию с кратким изложением сути случившегося:

подробности - при встрече. На третьи сутки примчался старший -

рослый, в отца, полковник из Москвы, прямо с поезда явился в библиотеку,

где Елена Антоновна посвятила его во все детали происходящего, не забыв

упомянуть и про дом; днем позже прибыл автобусом младший, директор одной

из волгоградских школ, тоже габаритный мужчина, но этот в штабе спасения

не отмечался, а сразу направился в родительское гнездо; не отреагировала

только дочь - солистка областной филармонии, то ли по болезни, то ли

из-за отсутствия по причине гастролей. Но и от приезда сыновей пользы

большой не последовало - судачили, что на следующее утро разгневанный

Глеб Петрович с криком выпроводил, чуть не вытолкав, обоих на порог:

⌠И чтоб ноги вашей здесь не было!■ и они, два здоровенных мужика,

стараясь не привлекать чужого внимания, сконфуженно нагнув головы, как

нашкодившие мальчишки, выскочили в калитку, спорым шагом направились в

сторону главной улицы и стремительно скрылись за поворотом. Потом их

видели на кладбище у могилы матери и на автовокзале, где они сели в

райцентровский ⌠ЛУАЗ■ до областного города.

А с Глебом Петровичем в тот же день, случился удар, по-научному говоря,

инсульт. Во сколько - неизвестно, так как даже Татьяна Захаровна,

знавшая о приезде сыновей и опасавшаяся встречи с ними, явилась в этот

раз к своему подшефному лишь вечером, вероятно, после того, как по

каким-то своим приметам убедилась точно, что гости отбыли, и застала Глеба

Петровича распростертым на полу посреди зала. Как она умудрилась

перетащить его, почти недвижимого, в спальню и уложить в постель, Бог

весть, но примчавшаяся по вызову ⌠Скорая помощь■ застала

трогательную картину - сидевшая у изголовья Глеба Петровича Татьяна

Захаровна держала его ладонь в своих руках, а он смотрел на нее и плакал.

Ее, понятно, тут же оттеснили, отодвинули в сторону - чего мешать,

принялись мерить давление, делать уколы и прочее обязательное в таких

случаях, Но это вроде бы спасительное тормошение, должно быть, только

усугубило ситуацию. Глеб Петрович внезапно потерял сознание, дыхание его

стало прерывистым, хриплым, лицо побагровело, пошло пятнами, глаза

закатились. Врач ⌠скорой■ позвонил в больницу, вызвал

специалистов, тотчас была собрана бригада медиков - главный терапевт,

кардиолог, нейрохирург - целый консилиум, но, осмотрев больного, они

только молча переглянулись и вышли в зал - обсудить ситуацию, хотя

что было обсуждать, когда положение оказалось совершенно безнадежным.

В ночь Глеб Петрович скончался. На мгновение пришел в себя, обвел глазами

спальню, дремлющую на стуле дежурную медсестру, увидел притулившуюся в

уголке Татьяну Захаровну, зашевелили губами, требовательно свел брови,

словно хотел сказать, что, она тут же встрепенулась, бросилась к нему,

схватила безжизненно повисшую руку, и он, удовлетворенно улыбнувшись,

будто этого только и желал, глубоко вздохнул, потянулся всем телом,

вздрогнул и замер.

Татьяна Захаровна закричала, припав к изголовью; вскочила, опрокинув

стул, медсестра; в дверях спальни возник оставленный на всякий случай

кардиолог, но все было уже поздно.

А наутро началась совершенно иная полоса - с телеграммами,

междугородными, приездом родственников и прочими траурными атрибутами.

Хоронили Глеба Петровича, по христианскому обычаю, на третий день.

Народу в процессии было много, да и на тротуарах толпы по всему маршруту

стояли - выходили служащие разных контор проводить доктора -

скольких он вылечил, скольким помог, да и просто был душевный, свой.

Шествие получилось внушительное, на целый квартал, с венками,

орденами-медалями на красных подушечках, рыдающим оркестром и вытирающим

слезы женщинами. Впереди, за машиной с гробом, взявшись под руки, шли,

скорбно понурившись, дети Глеба Петровича - оба сына и дочь,

приехавшая на этот раз, за ними - руководство района, почтившее

вниманием заслуженного врача, потом - больничные и библиотечные, а

дальше - прочая публика: знакомые, соседи и просто пристрявшие из

сочувствия или любопытства.

И все было чинно, соответственно моменту, пока не остановились для

традиционного прощания возле здания поликлиники. Ожидавшие здесь сразу

двинулись с машины на приготовленные табуретки гробу, сомкнулись кругом

возле него, смолкла музыка, и вдруг в наступившей тишине, оттененной

вздохами и всхлипами, раздался пронзительный женский вскрик: ⌠А ты

куда лезешь, подлая?■ - и в ближней к обочине половине

образовавшейся человеческой чаши возникло какое-то движение,

перерастающее в вихрь, резко вытолкнувший наружу маленькую, худенькую

женщину в старом клетчатом пальто и сбитом на затылок платке. То была

Татьяна Захаровна. Загнанно оглянувшись, словно ища, куда спрятаться, она

бросилась к разверстым воротам поликлиники и исчезла в глубине

заснеженного двора.

Гроб тут же подняли на машину, заиграл оркестр, и колонна двинулась

дальше, будто ничего и не случилось. Но торжественность и пристойность

уже нарушились, появилось что-то отвлекающее, мешающее сосредоточиться на

главном, ради чего и собрались люди - отдаться полностью печали и

мыслям о бренности всего сущего и о неизбежности конца. Над шедшими

витало имя Татьяны Захаровны, весть о ее неожиданном появлении

передавалось из уст в уста, обрастая новыми подробностями, и связывалось

оно непременно с осиротевшим домом покойного, ибо все уже все - не

остались втуне слова Нинели Григорьевны про ⌠домок■, не застряли в

библиотечных стенах, тогда же растеклись, рассеялись по райцентру не без

участия ⌠лоцманов книжных морей■, и теперь всплыли, проклюнулись в

самое время. Рассказывали, что Татьяна Захаровна якобы никуда не убегала

и не скрывалась, а, напротив, прорвалась к гробу, ухватилась за край и

принялась дергать его, раскачивать, восклицая: ⌠А дом? Дом где?

Дом!■, - будто пытаясь достучаться до Глеба Петровича, дозваться

его. Видно, совсем обезумела заблудшая, потеряв надежду на ценное

приобретение. Люди возмущенно ахали, уточняли детали, и к хвосту строя

версия превратилась в ужасающую сцену, где Татьяна Захаровна бросалась уже

на детей Глеба Петровича, требуя от них показать завещание, в котором

должно было быть обозначено ее право на богатое наследство. Слава Богу,

прибавляла сведущие, кто-то догадался вызвать милицию, которая забрала

хулиганку и определила в КПЗ. Туда ей и дорога, иначе могли бы испортить

всю церемонию - от такой чего ждать.

И все же самые бдительные позыркивали вокруг - не объявится ли где

смутьянка, чтобы предупредить возможное новое замешательство. Активнее

других была, конечно, Елена Антоновна. Раза три за оставшийся путь она

выходила из рядов и с высоты своего роста оглядывала идущих мимо - не

затесалась ли изгнанница, и у кладбищенских ворот стояла, ждала, пока не

пройдут последние провожающие, но Татьяны Захаровны нигде не было, и Елена

Антоновна, успокоившись, направилась за всеми к месту погребения.

И все прошло, как положено, с горестно-уважительными словами, слезами и

вздохами, и ничто не перебило больше должного настроя. Все с подобающими

моменту чувствами вернулись к ожидавшим на дороге автобусам, расселись в

них и отправились к точке поминальной трапезы - в сахзаводскую

столовую, единственное в райцентре заведение подобного типа, способное

принять такое множество народа.

А когда погост опустел, из-за густых зарослей отдаленной сирени

показалась Татьяна Захаровна. Осмотревшись - не осталось ли кого их

посторонних, она медленно подошла к заветной могиле, шагнула внутрь

оградка, аккуратно, на цыпочках, обогнула надгробницу Виктории Павловны и

со стоном рухнула на свежий земляной холм, раскинув руки, словно пытаясь

объять его весь.

Такой и увидел ее на следующее утро совершавший свой традиционный обход

похоронный рабочий. И это была уже только правда.

МОСТОК

Отец приехал неожиданно, сюрпризом. Он вообще любил устраивать сюрпризы

из своих визитов, словно находя какое-то не соответствующее почтенному

возрасту удовольствие в производимых собственным внезапным появлением

растерянности и даже ошеломленности хозяев. Николая же, напротив,

раздражали эти налеты: или нельзя предупредить по-нормальному, чтобы люди

подготовились, встретили с подобающей радостью, а не застывали

истуканами, разинув рты и растопырив руки. У каждого же личные планы,

задумки, а тут бросай начатое, перекраивай намеченное. Да и в целом с

подобными возникновениями отца ломался весь устоявшийся порядок в доме.

Вот и на сей раз самому Николаю пришлось срочно звонить коллеге-фермеру в

соседнюю Каменку, извиняться, что не сможет сегодня, как договаривались,

привезти семена на обмен; жене Наталье - откладывать составление

годовой декларации по хозяйству для налоговой инспекции; ребятишкам -

повторение уроков на завтра. Впрочем, они-то всегда были рады любому

поводу выскочить из обычного ритма, налаженной колеи, а уж здесь -

особенно: как же, дед пожаловал, рванулись из своих комнат через зал к

двери прихожей, увидев в ее проеме долговязую фигуру, скособочившуюся от

тяжести объемистой дорожной сумки, и прилипли, не отступая ни на наш, что

старшая - Марина, что первоклассник Илья.

Все в один миг порушилось, смешалось. Наталья, осторожно повязав фартук

на приметно обозначившийся третьими наследником живот, встала у газовой

плиты, дети валтожились в ожидании подарков возле усевшегося в зале деда,

который, не торопясь, с томящей замедленностью распаковывая свою поклажу,

Николай поспешил в магазин за спиртным и прочими причиндалами для

парадного обеда, благо, все остальное в доме имелось в избытке.

Правда, пока он ходил туда-сюда, выбирал что позатейливее, деликатесы

разные: сыр, сервилат, копчености - гость есть гость, первое

недовольство несколько улеглось, и он уже смирился со свершившимся, а за

столом, размягченный выпитым, и вовсе определил - быть отдыху,

выходному и себе, и Наталье, коль уж так сложилось, или они не заслужили,

горбатя с утра до ночи, потянулся за баяном, стоявшим здесь же, на

тумбочке в углу зала - сыграть, попеть, душа просила выплеска, как

вдруг отец, словно вспомнив что, вскинул от тарелки голову, глянцевито

блеснувшую лысиной под включенной по зимнему времени люстрой, и обратился

к нему:

- Коль, а у тебя молоток, гвозди есть?

- Есть, - машинально ответил Николай, приладил баян на колени,

поправил ремни. - У нас все есть.

И тут же насторожился - зачем отцу этот набор, не из любопытства же

он интересуется, и уточнил:

- А что?

- Да что, - замявшись, вроде от сомнения - говорить ли, нет,

хотя, про себя наверняка решил уже что-то наперед, Николай знал эти

разгоночные зачины, продолжал отец: - Шел я сейчас к вам с автобуса

низом, через речку, по мостку, а он расхлябанный вконец, неустойчивый,

доски ходуном ходят, а тут скользко еще, зима вон какая ростепельная

выдалась, того и гляди, в воду ухнешься, и уцепиться не за что -

перила в двух местах выломаны, прожилины болтаются. Закрепить бы их.

- И - прямо теперь, - снисходительно усмехнувшись наивной

прозрачности отцовского комментария, уже в середине него догадавшись, что

тот задумал, со скрытой иронией подхватил Николай, сразу постановив

притормозить несвоевременную затею - так хорошо было за уютным столом.

- Ну а когда же? - невинно, словно не заметив подколки, пожал

плечами отец. - Февраль ведь, стемнеет скоро, а утром мне назад -

районная ветеринарная конференция.

- Да-а, - разочарованный настырной непонятливостью отца,

чувствуя, как исподволь закипает давешнее раздражение, протянул Николай.

Такого у них еще не случалось. Разное бывало, но чтобы среди гостевого

застолья бросать все и бежать ремонтировать какой-то паршивый мосток...

Глупее не вообразишь - бзик да и только. Но не скажешь же этого -

унизишь благородный порыв. А так, действительно, не хотелось расставаться

теплой расслабленностью, портить праздник. И он, еще надеясь остановить

нелепицу, попытался свести все на шутку. - А на кой он тебе нужен,

мосток-то? Упасть, что ли, боишься? Так я завтра провожу тебя, подстрахую,

на руках перенесу, если, что, силенок хватит.

И, словно в доказательство, распрямился на стуле, расправил крутую грудь,

улыбнулся. Чем не богатырь?!

Однако отца трудно было свернуть с намеченного.

- Да разве я о себе? - с той же заводящей невинностью, будто

нарочно не вникая, о чем Николай, опять пожал он плечами. - Я -

что, переберусь как-нибудь, а то и верхом пройду, по дороге, разок-то. А

вот вам, ребятишкам вашим, - он кивнул на притихших напротив детей,

- каждый день такие крюка делать к чему? Или впрямь оскользнется

кто, в речку плюхнется, а - не лето, до греха недалеко. А вам некогда

- скотина, птица, вот я и...

- А почему ты-то? - не выдержал, взорвался Николай. Достал-таки

отец своей неуступчивостью. - Почему мы? Там вся деревня ходит, и

что-то никто еще с молотком не суетился. У нас власть есть -

сельсовет, пусть он этим и занимается. Чего лезть не в свое дело? На

каждую поломку не набегаешься. Их, ломателей, вон сколько развелось.

- Вот-вот, - удрученно закивал отец. - Потому-то у нас все и

рушится, что друг на дружку да на власть перетыкиваем, а сами пальцем о

палец для общей пользы не ударим. Ломателей сколько... А ты поправь,

восстанови, а потом - еще, они, может, и усовестятся, уймутся. А

так-то, возле своего корыта, забором отгородившись, куда проще.

- Ну, началось! - вскочил Николай, плюхнул баян на стул. Каждый

приезд все повторялось: попреки, укоры - закопались в собственном,

частном, а остальное пропади пропадом, только б нам хорошо было, а что

кругом творится - до лампочки, пусть хоть потоп. Вот и теперь...

- Коля! Коль! - умоляюще вскликнула Наталья, уцепила его за рукав

рубахи. - Ну что ты? Куда?

- А туда! - вывернул он руку. - За инструментом. Сейчас

будем мост в коммунизм возводить. Большой рухнул, так мы свой, маленький,

в отдельно взятой деревне сгондобим.

Рванул в прихожую, пинком распахнул дверь в кладовку, схватил с верстака

ящик с гвоздями, бросил в него молоток, клещи, метнулся назад.

Все сидели за столом, смотрели на него, напряженно ожидая, что будет

дальше. Один отец не отреагировал на возвращение, не повернулся, дожевывал

что-то, склонясь над тарелкой, только оттопыренные хрящеватые уши

двигались вверх-вниз.

- Вот! - грохнул звякнувший металлом ящик рядом с ним на стол

Николай. - Полный комплект строителя светлого будущего.

- Ну, зачем ты так, сынок? - распрямился отец, поднял к нему

недоумевающее лицо. - Я же по-хорошему, для вас, а ты...

Укоризненно вздохнул, заглянул в ящик.

Все шло по его манере: сам заведет, а потом удивляется - чего ты

нервничаешь, вроде он ни при чем. И говорить с ним дальше было

бесполезно, только себе во вред.

Николай махнул рукой, опять направился в прихожую, по сути сдернул с

вешалки телогрейку, вышел на веранду, потом - на крыльцо. Сразу обдало

сырым холодом. Он поежился, натянул телогрейку. Внезапная усталь

навалилась на него, тяжесть разлилась по всему телу.

"Господи! - выдохнул он. - И что это за человек такой?

Обязательно надо испортить все, искорежить. Ну, приехал, приветили тебя,

сиди да радуйся. Нет, непременно надо найти какой-нибудь повод,

прицепиться, затеять свару. Вот и тут. Дался ему этот мосток. Сколько

ходил - ничего, а сегодня ...■

Николай прервался, непроизвольно глянул через высокий дощатый забор,

огораживающий всю усадьбу, на речку, в сторону мостка. Тот хорошо был

виден отсюда, с пригорка, на котором стоял дом, пересекал черной

поперечиной незастывшее русло. Ну и что? Мосток как мосток, временное

сооружение, его каждую весну, даже в теперешние хилые полуразливы, сносит,

это нынче, после бесснежной зимы, может, и устоит, а так-то... И из-за

него сыр-бор затевать? И прожилины вроде на месте...

Николай всмотрелся попристальнее. Нет, одна, ближняя, и впрямь уткнулась

концом в отмель, а дальше не разберешь, сколько ни напрягайся, все

сливалось воедино на темном водном фоне.

<195>Тьфу ты!■ - досадливо сплюнул Николай. И от туда же, по

отцовскому следу. Действительно, есть же сельсовет, пусть и думает. А то

понавыбирают властей, кандидатов-депутатов, а толку-то - одна болтовня

да обещания. Нет, каждый должен сам за себя отвечать, свое дело вершить.

Вот он - фермер, не ждет же ни от кого помощи, крутится белкой в

колесе, никто не подсобит. Так и надо, чтобы каждый отдельный человек мог

себя обеспечить, свое личное существование, а уж власть - общее:

дороги, мостки и остальное разное...

За спиной скрипнула дверь. Николай обернулся - отец. Оделся уже:

потертая шапочка, кургузое, в обтяг, пальто - истинный проповедник

райской жизни. С ящиком подмышкой, с молотком в руке. И тут же за ним

выпрыснули ребятишки, на ходу застегивая куртки.

- А вы куда? - встревожился на них Николай. - А ну, домой!

- Коль! - просяще тронул его локтем отец. - Ну, пусть со

мной сходят, подсобят, если что.

- Некогда им! - отрезал Николай. Не хватало еще, чтобы отец и их

к своей блажи приобщал. - Им уроки готовить надо.

И притопнул на замерших в нерешительности детей:

- Я кому сказал? Домой!

Оба - и Маринка, и Илья с последней надеждой зыркнули на деда, но тот

беспомощно вздернул плечи, и они, понурившись, поплелись друг за другом

обратно.

- Зря ты так, Николай, - осуждающе приговорил отец. - Я их

плохому не научу. И ничего бы не опоздало, успели бы и помочь, и уроки

подготовить.

И, укоризненно покачав головой, зашагал по ступенькам крыльца вниз.

Николай промолчал - надоело дискутировать, глянул вслед выходящему за

калитку отцу и вдруг услышал протяжный коровий мык.

⌠Ну вот! - саркастически усмехнулся он. - Труба зовет.

Погуляли, пора и честь знать■.

Тоже спустился с крыльца, повернул налево, за угол, где была пристроенная

к дому с проведением газа топочная, она же раздевалка-хранилище рабочего

гардероба, чтобы не носить в жилье грязь и фермский запах.

Здесь было тепло от котла и бойлера с душевой установкой - обмыться

после трудов праведных.

Облачился в привычное: свитер, комбинезон, кирзовые сапоги, притопнул для

удобства и направился наискосок через ребристый от едва прикрытых

сиротским снежком борозд огород к ряду сараев с живностью.

Начал с дальнего, где обреталась позвавшая его Машка, корова-трехлетка.

Посмотрел в застекленный глазок над дверью - Машка стояла к нему

круглым боком, мордой - в кормушку. Словно почувствовав хозяина,

подняла голову, повернула к окошку.

Николай растворил широкую дверину, шагнул вовнутрь, включил свет.

Смешанный дух сена, навоза и молока обволок его, и он, будто окунувшись в

родную стихию, сразу ощутив бодрость и уверенность, вскинул руки,

потянулся для разминки: ⌠Эх!■ и, достав с потолочины вилы и

совковую лопату, принялся за дело - скоблить, сгребать, кормить,

поить. Теперь, с беременностью Натальи, и ферма перешла на него. А как

же: ее дело - наиважнейшее, обережения требует.

Закончив у Машки, похлопал ее по крепкой хребтине и перешел в следующий

сарай, к свиноматке Поле.

И закрутилось: Поля, кабанчики-подростки, куры, индоутки...

Работал он азартно, с удовольствием, все было близко и привычно,

конкретно и ощутимо на результат - чистоту и порядок. А закончив в

крайнем отсеке, у гусей, вышагнул на улицу, обвел взглядом пройденный

строй и удовлетворенно выдохнул: готово.

Уже смеркалось, густеющей синью наливалось небо, в черные пятна смыкались

корявые очертанья голых деревьев. Надо было спешить, до полной темноты

обойти по заведенному чину всю усадьбу, убедиться - везде ли ладно, не

нарушено ли что.

Двинулся по обычному кругу, вдоль забора, параллельно которому здесь

же, внутри двора, был разбит сад в три шеренги яблонь и груш. Проверил

ворота, выходящие на улицу, - закрыты, подергал замки на гараже,

ангаре, складе - заперты, и повернул назад, вдоль другой стороны

забора, ближней к речке. Из-за него кое-где задорно торчали заметные и в

сумерках острые, как копья, верхушки сосенок, посаженных им снаружи, в

первый же год новоселья.

Как ему не советовали тогда строиться тут, в конце улицы, у самого уклона

к пойме да еще на излучине: подмоет, мол, подточит вода основу. А он не

послушался, словно предчувствуя, что потребуется много места для будущей

усадьбы, а его здесь, на отшибе, было немеряно, да и река год от года

мелела, даже в полую пору редко занимала прежнее пространство, но все же

на всякий случай, чтобы укрепить склон, засадил его сосенками, и теперь

там, за забором, снаружи, поднялся минилесок, опять же свой, им

возделанный.

Да, что ни говори, а все в руках человеческих, и если захотеть, всего

можно достичь. Только самому, ни от кого не зависимо. А если сообща...

Николай вспомнил, как приехал почти пятнадцать лет назад, после

института, сюда, в Зыряновку, по направлению, агрономом в колхоз, как

гонял за трактористами, которые катались по полю, едва царапая землю

плугом, чтобы пахали на нужную глубину, как проверял сеялки на точную

норму, как тормозил комбайны, оставлявшие за собой нескошенные гривки.

Объяснял, ругался, просил. Мужики, а они почти все были вдвое старше его,

слушали, виноватились, обещали впредь не допускать, с деланной

озабоченностью принимались регулировать, настраивать агрегаты, но стоило

ему чуть отъехать на своем ⌠пирожке■, тут же втыкали скорость и

продолжали по-старому. А что: учет - по обработанной площади, и оплата

- за нее же. Кому нужно качество - только гектары. Конечно, были и

совестливые, старательные, истые хлеборобы, но в основном... А потом

сетовали на плохой урожай, низкий заработок. А откуда хорошему-то

взяться при таком отношении? Коллективный труд безо всякой личной

ответственности и заинтересованности в качественном исполнении. Чего

упираться, если другие халтурят, все равно в среднее сложится, в

незавидное.

Мучался он мучался, а когда начали фермерство пропагандировать, плюнул

на все, вытребовал свой земельный пай и вышел из колхоза.

Одному, конечно, тоже не мед, крестьянская работа роздыха не позволяет,

но здесь хоть все - от тебя, от личного старания, и итог - тоже,

что потопаешь, то и полопаешь.

А потопать довелось немало, особенно поначалу - и с расширением

усадьбы, и с приобрел. И теперь - все свое, и не надо ни за кем

бегать, укорять, воспитывать.

В этих размышлениях он подошел к топочной, с удовольствием поплескался

под душем, переоделся и, умиротворенный, вернулся в дом.

Его уже ждали. В зале на столе сиял никелированными боками электрическим

самовар, высились двумя круглыми башнями блины, блестели вазочки с

вареньем и миски со сметаной, чашки-блюдца.

Наталья с ребятишками сидела перед телевизором - смотрели какое-то

кино, отец устроился чуть в сторонке, в кресле, читал газету. Первым

заметив Николая, оживился, заулыбался.

- Ну что, управился?

Будто ничего и не было.

Николай кивнул, дескать, управился, а про себя с укором отметил: хоть бы

сходил, посмотрел из любопытства - что да как. Нет, ему без интереса.

Свое дело сделал - и доволен.

Оглянулась Наталья, затеребила детей:

- Все-все, папка пришел, вечерять будем, чай пить.

Эта ничего не спрашивала, все без слов понимала, умница.

Поужинали молча - вдосталь наговорились, попили чай, досмотрели фильм

и - на боковую. Отцу Наталья постелила, как всегда, на диване в зале,

ребятишки разошлись каждый к себе, Николай отправился в спальню. Лежал,

смежив веки, без движения, но сон не шел в голову, мысли возвращались к

сегодняшнему, к отцу. Вот ведь натура... Вечно лезет, куда не просят,

порядок навести, а сам-то... Мать-покойница, добрая душа, сколько раз,

бывало, напомнит - то изгородь надо поправить, то утюг починить, а ему

- недосуг: комиссии, рейды, совещания. Всю жизнь проработал простым

учителем, а занят был, как министр, проверял-указывал, судил-рядил. На

него, сына, а он, Николай, был единственным в семье ребенком, и то часа

не хватало. Раз в неделю посмотрит дневник, узнает у матери, как он тут,

вроде сам приехал откуда издалека, прочитает нотацию, если что не по его

- вот и все общение. Хоть бы на рыбалку вместе сходили, да просто так

поговорил бы... Нет, некогда. Может, потому и большой близости меж ними,

отцом и сыном, не получилось.

Шурхнула дверь, и в проеме ее, зеленовато обозначившемся от включенного в

прихожей ночника для отца, возникла Наталья. Притворила за собой, в

ставшей словно еще гуще после проблеска темноте приблизилась к кровати,

села на край. Николай отодвинулся к стенке, освобождая пространство.

- Не спишь? - спросила Наталья.

- Да какой уж тут сон! - буркнул Николай. - Бессонница одна.

- Ну, зачем ты так? - Наталья по-матерински склонилась к нему,

погладило по голове. - Все нормально.

- Чего же нормального-то? - ворохнулся Николай - всплеснулось

наболевшее. - Нормально... Всю обедню испортил.

- Ну, такой уж он человек, - прощающе, словно за них обоих,

проговорила Наталья. - Жизнь так прожил, а теперь уж что. Пусть

по-своему и доживает. Не ломать же его. А ты - по-своему, чего

делить-то?

- Да разве я его трогаю? - высвободился из-под ее руки Николай,

сел в постели. - К нему со всей душой, а он сразу: возле корыта,

отгородились... И я же неправ получаюсь.

- Да прав ты, прав, - слышно улыбнулась Наталья, охватила его,

как ребенка, уложила обратно. - И ты, и он. Оба вы правые, просто

каждый - наособицу. Ну и держитесь каждый своей правды, только не

деритесь. Время, оно все само по порядку расставит, образует.

- Что-то ты, мать, не того, - обескураженно крутнул головой

Николай, ожидавший сочувствия, поддержки. - Куда-то не туда.

- Туда, туда, - прижалась к нему твердым животом Наталья,

успокаивающе пошлепала по плечу. - Ты тоже хорош: мост в коммунизм,

комплект строителя... Спи, вояка!

Николай растерянно промолчал. Сколько ни схватывались они с отцом прежде,

Наталья никогда не вмешивалась в их ссоры, не давала оценок. А тут... И

было в ее словах нечто убедительное, хоть и не все. Действительно, отца

уже не переделаешь, поздно, не по нраву ему новое, современное, в том

числе и сыновье фермерство. Но ведь никто его-то в те фермеры не тащит, не

заставляет, не желаешь - и пусть. А вот ему нужно, чтобы все именно по

его было, чтобы все, как он, к единой цели, плечом к плечу. А не встанешь

в колонну, сразу - плох, чуть не враг. Вон как он наскакивает со

своим, не проглотишь. Хоть бы с мостком этим. Что бы ему чуть погодить,

гляди, и он, Николай, с ним пошел бы, помог, и ребятишек прихватили бы, и

все отлично было бы. Но нет, ему требуется прямо сейчас, как только

вздумал, и без прекословий. И что же теперь - подчиняться, и только?

Иначе миру не бывать? Вот и поступай каждый по своей правде, как Наталья

советует.

С этой сумятицей в мыслях Николай и уснул.

А проснулся от какого-то внутреннего толчка, словно выдернутый из забытья

внезапно острым ощущением вины и тревоги, вроде совершил что-то

предосудительное, и теперь надо было держать ответ.

Сел в постели. Натальи уже не было рядом, небось кашеварит на кухне. Или

проспал? Обернулся к окну за спиной. Нет, не похоже, темно еще. Да и не в

этом причина, и не в Натальином отсутствии, чего перед собой-то финтить,

а в нем самом. Ведь зарекался же не сцепляться больше с отцом, не лезть в

склоку. И вот на тебе, не выдержал, сорвался, ящиками начал бросаться, в

словах изголяться. И над кем? Над родным отцом, кровь от крови.

Николай вспомнил вчерашнее, увидел себя - суетливого, дерганого -

со стороны, и жаркая волна стыда окатила его. Связался со стариком... Ведь

действительно права Наталья, человек всю жизнь посвятил одному делу, ни

семьи, ни дома не знал, отдавался главному для себя и для других, как он

считал, а оно оказалось и не нужным никому. Кто поопасливее, потихоньку

отошел в сторонку, затаился в ожидании, куда дальше повернет, другие,

похитрее, в перестройку перестроились, в реформы реформировались и опять

расселись по кустам, да не понизу, а по верхушкам, и командуют

по-прежнему, и остались верными себе и идее единицы-романтики вроде отца.

Николай представил себя на отцовском месте, и острая жалость пронзила

его: таким сиротливым, покинутым возник тот, будто брошенный всеми,

заблудившийся путник в пустыне, И он, сынок, действительно хорош. Приехал

отец в кои-то веки, раз в полгода, а ему все не в лад, все невпопад: и что

без предупреждения, и что планы нарушил. Вместо радости - в тягость.

Что же, отец не чувствует, не понимает? И с мостком... Надо было бы

самому не вскакивать, на заводиться, а по-хорошему предложить

дотрапезничать, а потом вместе сходить и ребятишек взять. А он...

Николай вздохнул, медленно оделся, вышагнул в прихожую, и его словно

осенило: сейчас же наведаться к мостку, избавь бог, кто поломал отцовское

поделье вечером или в ночь, пойдет тот к автобусу, а там - разор, и

вконец расстроится.

Нырнул в кладовку, набрал полный карман гвоздей покрупнее, прихватил

молоток и фонарик, двинулся было на кухню - предупредить Наталью, но

передумал - идти через зал, еще разбудит отца, и осторожно, боясь

скрипнуть дверью, вышел на веранду.

Яркий свет - неужели забыл выключить на ночь? ослепил его, он

зажмурился на миг, замер на месте, и тут же заметил стоящего в уличном

проеме отца с ножовкой в руке - или не все вчера успел? Услышав

Николая, тот обернулся, окинул его взглядом, наткнулся на молоток, оба

мгновенно, с захваченной детской поспешностью запоздало сунули руки за

спины, пряча, будто запретные игрушки, инструмент, глаза их встретились и

словно какой мосток меж ними образовался: каждый представил эту нелепую

картину и до чего несуразный вид был у обоих, и неожиданно для самих себя

они вдруг одновременно прыснули и расхохотались, мотая головами, словно

выплескивая накопившееся и освобождаясь от него.

Поставьте наш баннер

Солнышко светит. Грачи прилетели.
Тают снега на равнинах безбрежных.
Вот и прошли холода и метели,
Вот и минули три месяца снежных.
Белые хаты стоят над оврагом.
Птицы над ними кругами летают.
Будто каким-то охвачены страхом,
Будто чего-то недопонимают...
Может быть, запах грачей удивляет,
Иль тишина не понравилась птицам?..
Бог его знает, чего их пугает,
Что им мешает на землю садиться...
Может быть, сверху они увидали,
Как копошится в навозе старуха,
Или чуть слышные чьи-то рыданья,
Может, достигли их птичьего слуха...
Нынче никто уж могил не копает.
Нынче никто не кричит, причитая...
Полумертвец на крыльцо выползает...
Господу молится полуживая...
Трупы лежат во дворах и в канавах,
Трупы в домах и в грязи придорожной.
Многие - в полузасыпанных ямах,
Полуистлевшие с осени прошлой...
Смрадом, замешанным с мартовским паром,
Хаты полны и проулки кривые.
Двое детей за колхозным амбаром -
То ли уж мёртвые, то ли живые...
А за амбарными теми дверями
Нету ни зёрнышка вот уж полгода.
Был урожай, и довольно немалый,
Да увезли его "слуги народа".
Гнил он на станциях в кучах огромных,
Денно и нощно его охраняли.
А на днепровских равнинах просторных
Тысячи сёл до конца вымирали.
С Буга, с Ингула, с Днепра и с Кубани
Беженцев толпы брели спотыкаясь.
Близких своих зарывая руками,
Женщины выли в снегу, надрываясь...
Те, кто добрались до города всё же,
Или до Киева, иль до Полтавы, -
Полуживые, и мёртвые тоже, -
Все на подводах свозились в канавы.


Дмитрий Воробьевский (1987 г.).