Только что вернулся с пикета у Литературного института
анонсированного вчера в Ленте Новостей. Народу было всего ничего -
человек 10.
-ато было солнышко и градусов прилично морозцу. Подробности будут позже,
а сейчас впечатления.
Вопрос ясный - музей Платонова должен быть и желательно
в его комнатах - здесь, на Тверском.
Что насторожило:
Крайности в требованиях пикетчиков (в пределе - "закрыть Литинститут")
и отсутствие студентов. Поговаривали, будто ректор института обещал
студентов репрессировать... Может быть и так. А, кажется, совсем другое.
Кажется, что студентам сугубо наплевать на платоновский вопрос,
иначе
собрались бы давно да и сделали музей своими силами. Не собрались и
не сделали.
Следовательно что-то не так с культурой в этом культурном месте,
даже не с культурой, а с мировозрением (по-русски - менталитетом).
Вспоминаю, заехал я как-то, лет десять назад, на Тверскую 25
к знакомому писателю Вадиму Панову (очень таланливо человек писал - а где сейчас - не знаю).
Сидели мы в той самой платоновской комнате, чай пили. Студентки забегали
продвинутые. И что характерно - очень они свободно русский язык употребляли,
то есть заборный язык. -наю как легки студенты на слова, сам живал в общежитиях -
но такого раскрепощения даже на молочных фермах не слыхал.
То есть полное отсутсвие ханжества в атмосфере. Вот, думаю, ребята
каким чистым воздухом дышат, хотя и в центре Москвы...
Короче, стерильность в душах ослепительная. И простота и близость
к истокам...
И испытал я что-то близкое к чувствам героя из
хлумовской повести "Прелесть", которую - не могу удержаться
-
и процитирую:
"... Так и летел, не разбирая московских пробок, пока не нагнал свою душу на Тверском
бульваре. С одной стороны на него, скрестив руки, внимательно смотрел Александр
Сергеевич, а с другой из-под насупленных бровей строго следил Лев Николаевич. Не
случайно в этом месте стоял инженерный институт по человеческим душам. То есть
сначала, когда он, блуждая по коридору, попал в курилку Литературного Института,
ему показалось, что он ошибся дверью, как ошибся однажды в Париже на Монмартре.
В углу у плевательницы стояли три аккуратных девчушки и громко матерились.
Воропаев даже остановился, и пару раз кашлянул, мол, девушки, разрешите
интеллигентному человеку приблизиться. Одна, правда, обернулась, поглядела на него
будущим писательским взглядом, и со словами е... вашу мать, затушила окурок и
смачно сплюнула на пол дирол без сахара. Ее подружка, с хорошим простым лицом,
все допытывалась:
- В чем, ... фабула ... нет, я понимаю ... тот ... этого старого ... с размаху .... пестиком
по ... но какого ... он в ... Чермашню ... ?
Воропаеву даже показалось, наверное, под напором последних событий, что девушки
чего-то репетируют, что-то из классики, правда он никак не мог вспомнить из какого
именно произведения сия чудная риторика. Но потом к ним подошел красивый
молодой человек, и сказал в точности то же самое слово, что и девушка с диролом,
правда, прибавил к тому, что надо бы идти на семинар по средневековой германской
мистике, и еще такое прибавил, что даже у Воропаева покраснели уши. Наверное, это
от избытка языковой культуры, подумал Воропаев и, набравшись Смелости, спросил
где у них архив.
- Старик ... по лестнице, потом, .... на лево ... и ... потом .... вот тебе ...и .... архив ... .
В архиве он попросил работы Вадима Георгиевича Нечаева. Получив три папочки, он
спросил у пожилой, но еще крепенькой старушки, напоминавшей мать из -ахаровской
постановки "Чайки", отчего так матерятся в этом храме культуры?
- Не колются, и ладно, - добродушно ответила хранительница молодого русского слова..."
ВМ
