Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум --> Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Дни мягчайшей симферопольской зимы, обыкновенно, однообразно серы. Три раза за зиму выпадает снег, но редко держится дольше недели или дней пяти; и город, так сильно оживляющийся летом, кажется еще провинциальнее и глуше под этим непрочным тонким слоем снега. Солнечные дни, как снег, случаются довольно редко, а большей частью с обложенного облаками неба моросит почти что непрерывный дождь; от этого провода высоковольтной линии, протянутой за нашим домом, раскаленные электричеством, трещат и днем и ночью. Этот треск мне глубоко понятен и приятен, поскольку проходит сквозь всю мою странную и сумрачную жизнь, она стоит передо мной загадкой без ответа, но этот треск; как сад без листьев, в свое время сильно пострадавший, как печка, которую я помню с детства, создает мое домашнее тепло, в те дни, когда я одинок, и дождь струится по скользкой глинистой земле, лишь отчасти, неглубоко проникая в нее. Запах глины прочно связан в моей памяти с запахом дождя.

Земля эта белого цвета, на ней растет только жесткая, невысокая трава и колючий неприступный куст татарника, как бы головой, увенчанный лиловым, поистине восхитительным цветком. С самых ранних лет, узнав о постигшем нас когда-то монголо-татарском иге, я считал своим долгом поражать татарник; обычно, взяв палку, я ограничивался отсечением головы, но в случае упорного сопротивления, по необходимости, прибегал к четвертованию.

Окрасив палку его зеленой кровью, я срубал его под самый корень, думая об иге враждебной нам орды, я мысленно стирал ее с лица земли, борясь за жизнь, которая для меня могла быть только русской - Пушкин, Гоголь, Достоевский и Толстой представлялись мне молчащими атлантами, прочно занявшими мир за детскою спиной, я умел так беззаветно верить им, что если бы они узнали о моей к ним детской вере, то, несомненно, ужаснулись бы от тяжести ответственности, которую я возложил на них. Мысль о русском прочно въелась в мое сердце и, проникнув в кровь, сочилась потом - я радостно стирал его со лба.

От соседей к нам сама собой пришла малина, ее заросли под северным окном в это время года представляют собой несуразные и жалкие прутки, с редкими свернувшимися лоскутками листьев. Также и кусты татарника, что летом разрослись на пустыре под линией электропередачи, вот уж ползимы стоят под снегом и дождем, с поднятыми кверху, как будто жестяными, светло-коричневыми лапами, цветы их отцвели и пустотой своей теперь напоминают черепа, набегающий ветер раздувает, гнет их ряды и снова, стихнув, отпускает; по утрам, когда бывает сухо или подморозит, слышно, как они от этого шуршат.

Наш дом построен из ракушечного камня, это местный материал - желтый камень из крепко слежавшихся ракушек и песка, по своей структуре напоминающий сухарь, некоторые ракушки сохраняются в нем целиком, и можно без особого труда их выковырять и рассмотреть со всех сторон, но по большей части это битые ракушки. Ракушняк, как попросту его здесь называют, нарезают большими прямоугольниками, размером примерно в шесть обычных кирпичей, и кладут из него стены. В этом доме со мною жили люди, которых я знал всегда, которых я помню ровно столько, сколько помню самого себя.

На фронтоне нашего дома выложена надпись - 1958, от дождей и солнца изначальный его яично-желтый цвет превратился в бледно лимонный, он покрыт плоской черной крышей залитой битумом. Вода, стекающая с таких битумных крыш, пока они еще свежи после очередной поправки, всегда бывает желтоватой, пенится и пахнет нефтью. Он был задуман как четырехквартирный, но заводское начальство, посчитало, что такое жилье для рабочих выйдет слишком дорогим, и, прикинув все как следует, приказало из четырех квартир нарезать восемь с комнатами размером в корабельную каюту. Новоселам - бывшим обитателям живописных коммунальных двориков, дом с отдельными квартирами показался раем на земле: электричество, водопровод, привозной газ, - остальные удобства во дворе. Рабочие и служащие табачного завода, заняв квартиры, насадили вокруг дома свои палисадники и зажили новой жизнью на глухой окраине, бывшей раньше военным полигоном. На моей памяти эта окраина была уже только отдаленной, но не глухой, поскольку "полигон" начали застраивать, и рядом с нашим домом быстро образовалось несколько запутанных кварталов, состоявших из частных построек.

Наш дом стоит над севастопольской железной дорогой, раньше, в лучшие дни флота, на Севастополь постоянно шли длинные составы из черных цистерн, наполненных соляркой, из Севастополя цистерны катились порожняком, и порожние составы, которые были еще длинней, чем полные, казались бесконечными, когда по нескольку минут, торопливо стуча колесами, они тянулись мимо нас на север. От тяжелых поездов дом ходил ходуном, в шкафах позвякивала посуда, сдержанно покачивалась люстра. Камчатские родственники, раз в три года приезжавшие к нам в гости, чтоб провести три месяца отпуска под жарким южным солнцем, говорили, что это настоящее землетрясение в два-три балла. - Нас в Петропавловске, - добавляли они, - каждую неделю так трясет.

Жильцы любили рассказывать друг другу, как прораб Шейер строивший дом, узнав об этой тряске, все молился своему еврейскому богу, чтоб дом не рухнул раньше, чем он уйдет на пенсию, говорили, что фундамент был заложен тяп-ляп и ракушечник, из которого сложены стены слишком рыхлый - лет через десять после постройки, дом и правда дал небольшую трещину по северной стене, но на этом все и закончилось. Шейер спокойно ушел на пенсию, осев, дом только прочнее врос в землю, и новых квартир со всеми удобствами так никому и не дали.

Из дворовых детей самая маленькая разница у меня была с Сашей, он был старше меня на три года, но мы вместе катались на моем детском велосипеде, вместе ходили к ручью под железнодорожный мост, куда категорически запрещалось ходить нам обоим, вместе, как то раз, курили в туалете ароматизированные сигареты "Золотое руно" и девчонка из нашего двора, догадавшись, чем мы там занимаемся, быстро застучала нас обоих. Когда Саша стал ходить в школу, наша тесная дружба прекратилась, но все равно, время от времени он общался со мной, опекая в разных сложных вопросах детской жизни, в своей семье он был младшим, и ему нравилось быть старше кого-нибудь.

Сашина мать рано умерла от энцефалита, он к этому времени еще не успел выйти из детского возраста, его старший брат рано женился и Саша остался жить вдвоем с отцом. Его отец - видный и крепкий мужчина, твердо распределил свое время между работой, женщинами и вином с друзьями, со стороны казалось, что между собой они живут скорей, как братья, а не как сын с отцом.

Саша после школы стал ходить в спортивный зал "Трудовых резервов", там он занимался дзюдо, он был трудолюбивым и крепким парнем и быстро добился успехов, стал ездить на соревнования и сборы, заработал спортивный разряд. От нечего делать я тоже начал ходить вместе с ним в "Трудовые резервы".

На тренировки съезжались мальчики со всего города, после разминки мы отрабатывали броски, захваты, боролись между собой. Из уважения к родине дзюдо, на тренировках постоянно употреблялось несколько японских слов: мате, хаджиме и что-то еще в этом роде, очки за удачные броски тоже давались не в цифрах, а обозначались специальными японскими словами. Законы дзюдо сразу пришлись мне по душе, мне нравилось, настороженно уступать под напором силы и сбрасывать с себя противника, сбросив нравилось побеждать его болевым приемом или удушающим захватом, нравилось одним движением выходить из невыгодного положения, не позволять перехитрить себя в борьбе. Мудрость дзюдо была житейской и живой.

По правилам дзюдо разрешается душить противника, удушение в дзюдо - это один из главных способов добиться победы, душат мягким воротником от кимано, до тех пор, пока противник не сдастся. В это время судья, согнувшись, стоит над борющейся парой и следит за удушением, поскольку многие, надеясь вырваться, не сдаются, и судья следит, не захрипит ли удушаемый борец. Хрип, как признак потери сознания равносилен сдаче, и поединок прекращают. В это время смерть весьма близка к побежденному, он проваливается в ее кружащиеся черные лапы и забывает про себя. И если судья упустит этот момент потери сознания, победитель, ожидая сдачи, в горячности схватки, может его вовсе задушить.

Осенью, когда воздух становится прозрачней, хорошо бывает виден Чатырдаг, в душные летние дни он стоит над городом, как далекий легкий силуэт, действительно похожий на палатку, что и отразилось в его татарском названии, и в старинном гербе Симферополя, где над синим палаточным силуэтом Чатырдага висит четырехконечный белый крест. Но осенью можно хорошо рассмотреть его светло коричневые склоны, обе вершины, зеленые луга на его просторном плато и лес, окружающий его со всех сторон. Гряда округлых крымских гор по сравнению с Чатырдагом кажется значительно ниже, хотя на самом деле это только обман перспективы.

Осенью отец Саши завел себе какую-то завитую бабенку, она стала частой гостьей в их квартире, так что даже все соседи стали с ней здороваться как со своей. Сашу это мало трогало, когда поздней осенью зарядили дожди, начались соревнования борцов, городские потом областные, потом еще какой-то кубок в Одессе, Саша усердно боролся, выкладываясь в схватках и на тренировках, не утруждая себя какими - то лишними мыслями, к которым он и так был не склонен. После Нового года Саша уехал еще на какие-то соревнования в Ялту, а может быть, это были сборы, стояла бесснежная, "никакая" погода - было не холодно и не тепло, не было ни ветра, ни дождя, ни солнца, небо было закрыто ровным нигде не разрывающимся слоем облаков, деревья неподвижно стояли над сухой землей, подняв к небу свои голые ветки.

Саша разминался в зале, он вместе со всеми бежал по кругу, чтоб разогреться, тренер поманил его рукой.

- Пойдем в раздевалку.

В раздевалке, прямо посмотрев ему в глаза, он протянул ему телеграмму: "Умер папа срочно приезжай Елена", - гласил ее лишенный знаков препинания текст. Среднего роста, но широкий в кости, Саша беспомощно держал в руке маленькую белую бумажку, возвещавшую ему круглое сиротство; его широкая, красная от бега, грудь глубоко дышала, поднимаясь из-под белой ткани кимано. Его лицо, тоже красное от бега, выражало тупую остановку мысли перед внезапно происшедшим горем.

Тупое выражение его лица выглядело тем более разительно, благодаря тому, что его черты от природы были и тяжелыми, и грубыми. Массивный длинный нос не казался вызывающе огромным на фоне тяжелой нижней челюсти, широких скул и небольшого, покатого и толстого на вид, лба, тяжело нависшего над маленькими бесцветными глазами. Его тонкие бледные губы замерли в унылой и скорбной складке, на толстой, накачанной шее борца проступали и исчезали напрягаюшиеся жилы. В отличие от щуплого и тонкокостного брата, который пошел в мать, Саша, как говорится, был копией отца. Из зала доносились звонкие удары по татами, размявшись, борцы стали отрабатывать броски. Бледный от волнения тренер, подавший ему телеграмму, стоял с ним рядом, прислонившись к стенке. Переждав минуту, он сказал: "Езжай, Саша, домой". По отечески прижав его одеревенелую голову к груди, он похлопал его по спине и вышел.

Казалось, что вечер, в который постучалась в нашу дверь соседка Вера, ничего не предвещал. Во всяком случае я не помню чтоб потом, хоть кто-то из соседей рассказал, о том, что он что-нибудь предчувствовал. Я сидел на диване в дальней комнате и что-то читал, работал телевизор - его смотрела бабушка и дед, вернувшийся с работы, в комнатах, горел уютный нижний свет, мягко освещавший книги на большом стеллаже, картины моего прадеда и кавказский ковер на стене.

Робко постучавшись и тут же приоткрыв дверь, она запиралась у нас только на ночь, Вера, полусогнувшись, глухо запричитала из темноты подъезда. - Лиза, Леня, Николай повесился. - И тут же тихо зарыдала. Дед, не сказав ни слова, встал с дивана и вышел в подъезд, где уже стояли, стеснившись на лестничной площадке, насмерть перепуганные обитатели нашего дома.

Побежали за милицией, побежали к Лене, сестре Колиной жены, чтобы Лена сообщила племянникам. Телевизор в тот вечер работал до тех пор, пока не кончились все передачи, но его никто не смотрел.

Весь следующий день тоже был очень хлопотным, собирались родственники, знакомые, друзья. Николая, вынутого из петли, одели в хороший костюм и положили на стол, ждали Сашу, который приехал только к обеду, оформляли похороны, покупали водку и закуску для поминок. Я боялся увидеть покойника и не стал подниматься на второй этаж. В доме говорили об иголках, о магните, которые надо было куда-то положить, чтоб лицо не распухало. Выйдя во двор, я встретил там Сашу, мы встали вместе с ним под яблоней-ровесницей дома, росшей посреди двора, он достал из кармана спички и пытался закурить, но спички, не загораясь, ломались об коробок, на котором, для экономии, состав для зажигания был нанесен не сплошным слоем, а редкой коричневой сеткой.

- Вот и нету бати. - Сказал он мне, когда в конце концов, одна из спичек, вспыхнув, дала трепещущий слабый огонек.

Николай лишил себя жизни необычным способом, затягивающуюся петлю, для мягкости обмотанную толстым слоем бинта, он привязал к ручке двери. Сложив руки за спиной, он наклонился вперед, и когда петля затянулась, оставался в этом положении до потери сознания, а потом до смерти. Дверь он не запер, и Вера так и нашла его, стоящим на коленях, с вывалившимся изо рта синим языком.

Утром следующего дня, под размеренные удары барабана и медные звуки духового оркестра, Николая унесли.

Я сидел в своем углу, за окнами весь день серело небо - такое, каким оно всегда бывает во время симферопольской зимы.

Алексей САГАНЬ