Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум --> Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Роман с продолжением
3 апреля 2012 года

Голосовать с первой части

ДЕРЕВЕНСКИЙ ГОРОДОК

- Поэма -

Окончание | Продолжение | Начало

- Поэма -

(Окончание.)

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

Как в каждом русском, более-менее заселенном месте, был в городке и свой дурачок. По прозвищу Нефтяник. Когда-то Арнольд Степанович, инженер. А теперь - Арношка Нефтяник.

С красивой, гордо откинутой назад головой, стремительно проходил он улицами городка, неизменно таская за собой шлейф из хихикающих ребятишек. Лицо его было широко озарено только одной мыслью - н е ф т ь.

Где-нибудь на середине дороги резко останавливался. Смотрел себе под ноги. На пыльные камни мостовой. Падал на колени, прикладывал ухо. Не дышал, слушал. Зло отмахивал рукой с новой силой взнявшееся было хихиканье. И особенно злился и отмахивал потешающиеся сигналы грузовиков: "Тихо! Не мешать! Идет разведка!"

Потом начинал бурить. Указательным пальцем. До крови...

Со временем стал проявлять агрессивность: вскакивал на дурацкие гудки, хватал и кидал камни по дурацким кабинам. Однажды поранил чью-то дурную голову, которая очень уж явно заржала над ним из проезжающей кабины... Его стали убирать с улиц, запрятывать в больницу, но, подержав месяц-другой, выпускали - и он снова бурил. До следующего дурака шофера, до следующего конфликта.

Сумасшествие Арнольда Степановича началось перед самой войной. (Шишокин Алексей Иванович обронил как-то за столом у Ильиных не совсем продуманную еще, туманящуюся мысль, что почему-то перед большой бедой народной... всегда появляется больше сумасшедших. Заметней они становятся...) И началось неожиданно и странно - до этого вполне нормальный тихий человек, он вдруг стал заранее обозначать все свои действия и намерения. Вслух. К примеру, в библиотеке у Нади Ильиной он стал говорить: "Подайте мне вон ту книгу. И я посмотрю на нее заинтересованно и с большой любовью". Надя подавала книгу, и Арнольд Степанович так и делал: смотрел на книгу сперва заинтересованно, а потом с большой любовью... Или на работе: "Пропустите меня к нему! Немедленно! Я посмотрю на него молча, долго и с большой угрозой!" Его пропускали, и он действительно, как обещал, смотрел на непосредственного начальника долго, молча и с большой угрозой... То есть он р а н ь ш е в р е м е н и начал раскрывать все свои карты... А это никуда не годилось, было нехорошо, странно, и это все сразу заметили...

Тогда же, месяца за три до начала войны, он вдруг часами стал ходить по учреждению. С этажа на этаж, по коридорам, из комнаты в комнату. Сосредоточенный, напряженный, зябнуще окутываясь дымом папирос. Не замечая, сорил везде одним и тем же - уже явно маньячным: "В этой войне победит нефть. Только нефть!" "В какой войне, Арнольд Степанович?" - перемигивались сотрудники. "А-а! не скажу-у!" - смеялись сжатые ужасом глаза. И опять ходит, и опять сорит везде пепел и дикие эти слова. "А-а! не скажу-у!.." Потом начал бурить...

Психиатрическая лечебница, или психобольница по-местному, запала в Демьянов овраг, за городом, на полпути от Отрываловки к Бабкиной мельнице.

Из-за обвальных кустов дорога ударялась о внезапные глухие ворота. И, отпрянув в испуге словно бы, становилась сразу дурной, неуправляемой, ненормальной какой-то. Пряталась в ямы, полные воды, в колдобины, в страхе увиливала под кусты, кидалась к заплоту психобольницы, а заплот этот - высоченный, специальный - уходил по оврагу в круг, то есть не имел ни начала, ни конца, а дорога-то за ним вяжется, рядом тру̀сит, ни на шаг в сторону. И вот слева этот заплот чертов в вечернее небо затухающее закруживает, справа, с небес же черемуха белым холодом сваливается, а внизу, под колесами телеги, - она, дорога. По-овражьи затаившаяся, взмокшая, одышливая.

Припозднившийся кержак крадется, крадется вдоль заплота, на лошаденку - только шепотком, неба не видит, от шороха каждого вздрагивает, шарахается, в поту весь, в страхе - и снова к воротам психобольницы выехал... Вот это да-а. Не отпускает дурнина-то... И рот беззубый раскрыл - бороденка вздрагивает...

А тут еще с дубка филин ухнет предночно... А тут еще крик удушаемой бабы из-за ворот резанет... И застегал лошаденку кержак, и запрыгала телега по колдобинам. Пробултыхается весь круг - и опять у ворот!.. Да господи! Куды-ы-ы?..

Случаем Шатка ухватит: "Сынок, в кругу я, в кругу! Пропадаю! С катушек слетел! Спасай! Выводи-и!"

Шатку самому уже страшновато, домой чесать пора, но выведет - в еле приметную дыру в кустарнике кержака всунет. Вот она, дорога-то!.. И стоит еще, слушает в темноте удирающую телегу с колотливым, перепуганным ведром... Потом во весь дух припустит к городку...

Днем с холмов, рассевшихся вокруг оврага, больничный городок - как на ладони, но архаровцы выстраивались всегда внизу, вдоль заплота, у дыр от выбитых сучков. Стояли, ухватив себя за острые колени, выставив тощие зады дороге, как изготовленные для известной игры-потехи... "Вижу! Вижу!" - верещал Валерка Муха. И сразу начинал принимать щелабаны от Саньки: "Чего видишь?! Чего видишь?! Чего видишь?!" "Психических вижу, Саня", - грустно объяснял брату Валерка. "А видишь - так молчи! Так молчи! Так молчи!" (Однажды Санька тоже вот так же заорал. Что "видит"... Тут же получил горсть песка из дыры в глаз и сумасшедший хохот санитара.) Вспомнив Санькин урок, все уже молчком, осторожненько вынюхивали сквозящий из дыр затаенно-сжатый воздух сумасшествия.

Психические ходили кру̀гом по убитой до серости камня площадке перед облезлым бараком в клеймах отвалившейся штукатурки. Человек пятнадцать их было. Мужчины и женщины. Все в одинаковых, пришибленного цвета, халатах - или не по росту длинных, запахнуто-знобящихся каких-то, или, наоборот, - в коротких недомерках, высоко выказывающих усатые подштанники.

Как обыкновенные больные они были. Как во всех больницах. Вот только многие подстрижены почему-то под ноль. ("Волос, поди, мо̀зги нудит..." - предполагал Дыня. С ним не спорили.) Это-то и бросалось в глаза. Сразу ясно становилось, что не обыкновенные они, а явно психические. "Правда, Витя? Психические?" - "Тише ты, Валерка! Смотри лучше..."

Какая-то неестественная, фальшивая озабоченность и деловитость все время виделась в поведении психических. В том, как ходили они - встречными, но не задевающими друг друга кругами. Как говорили, смеялись. Почему-то часто здоровались, желая друг другу "доброго утра", а пройдя круг - уже "доброго вечера". Как снова ходили, и снова слышалось: "Добрый день" или уже: "Доброй вам ночи". И - вежливо раскланиваются, и - поспешно уступают дорогу... Они хорошо знали этот, будто очерченный кем-то, круг. Заучили его. Похоже, им вдолбили его. Но они вроде бы уже его не боялись. Они даже как бы полюбили его... Но ведь они больные... психические... А здоровому как? Нормальному? Он-то, если приглядеться, тоже в круге? А? Пацаны?.. Да вечно ты, Шаток, паникуешь! Ф-философ! Сам-то ходишь где хочешь - какой круг? Нелькин скоро должен выскочить, а ты тут... развел бодягу...

Будто с трудом раскрутив, запустив на ход круг этот, у барака мрачно остывали два тяжелых санитара. Курили. Как мясники оба, в белом от горла до колен, на ногах - яловые кованые сапоги.

На крыльцо быстро выходил психоневролог Нелькин. Как всегда, с засученными рукавами, решительный. Упирал монтерские перчатки в бока. Психические сразу начинали двигаться быстрее. Бодрей летели приветствия и пожелания, чаще вспархивал смех: срочно изображалась полнейшая вменяемость, здоровье, оптимизм.

Резиновым пальцем Нелькин... выстреливал в очередную жертву. Санитары снимались, бежали, сумасшедше вскидывая сапожищами. Выхватывали несчастного из круга, и тот уплывал к крыльцу, как безвольный чебак, вытягиваемый радующимся рыбаком.

Психические переводили дух, скидывали темп. Лишь один Нефтяник не обращал на эти эволюции никакого внимания. Он в центре круга. Но как бы вне его. Он на коленях. Он бурит. Длинный указательный палец-бур гнется, ломается, как береза, но упорно "проходит толщу земной коры". Где-то рядом, рядом уже! Близко! Близко! Еще! еще!.. В городе сразу бы набежала толпа, мешала бы только дурацкими советами Нефтянику, гудели бы идиотские гудки, раздражали бы, злили, здесь же - никто не мешал Нефтянику.

Вдруг он резко повернул голову в сторону забора, к ребятам... Напряженный клок седых волос трепал ветерок... И побежал Нефтяник к забору, и закричал, и кулаками заразмахивал. Архаровцев подняло, мгновенно вынесло на холм. Смотрели оттуда, испуганно хихикая. Вроде - живые. Даже храбрец Валерка. Муха. Обдулся в Надюшкиных. Как водопад развесил. Но тоже: верещит-смеется, пальчонком в далекого теперь Нефтяника тычет... А тот - уже в смирительной рубахе - к крыльцу шагает. Сейчас он - как монах Джордано Бруно - решительный и вдохновенный. Как на костер он сам идет. И санитары только еле поспевают...

Приходил как-то в психобольницу и Подопригоров. С направлением, значит. На "электролечёбу". К психоневрологу, значит. К Нелькину. С некоторых пор у Подопригорова начало потрясывать руку. (Это после одного драматического случая, о котором речь впереди.) Левую. Жалобно так. Изредка, правда, но каждый раз до остановки дыха пугая старика.

Пришел он к Нелькину на своих двоих, а вот ушел...

После первого же сеанса "электролечёбы" он в ужасе задергался к воротам, уволакивая свою ногу. Правую! Под сатанинский хохот Нелькина с крыльца: "Приходи еще! Борода-а! Но-огу выправлю! Ха-ах-хах-хах!"

Больше к Нелькину Подопригор, ясное дело, ни ногой, однако руку колотить перестало. И ногу дома разработал. Пошел. Помолодел даже как-то. Пободрел. Живу-у! Брысь, сазаны, - ерш плывет!

2

В тот день с обеда стало над Поганкой черно, низко, холодно. Вот-вот должно было ударить сверху, обвалиться, хлынуть. Остановились слепцами и оцепенели по-над берегом тополя. Обширно выстеклинило Поганку, и только перевернутая лодка на середине вместе с синими уже огольцами легонько "секла ду̀баря".

Боязливо купальщики поглядывали на табунящуюся вверху черноту: к берегу бы чесануть, пока не поздно-то, каждый думал, но почему-то обреченно и упорно продолжал висеть на угольном горбу лодки, взрывные задавливая в нее дубаркѝ...

С перепугу какой-нибудь кидал клич: "А в нырялки? Пацаны?.." (В "догонялки" - было, в "убегалки" - было, в "заплывалки" - было, теперь вот только "нырялки" остались.) И закипело опять! И завыпуливали на лодку, и сталкивают друг друга в воду, и валятся, и сигают. И выныривают, и подныривают, и уныривают. И орут, вопят, хохочут. Кипит чебачня в черном холоде. Как перед концом света старается. Ур-ря-я-я-я-я-я-я-! Ныр-ря-а-а-а-ай!..

Шаток решил: хватит судьбу пытать - порезал саженками к берегу. Поглядывал на качающийся, как вхлебывающий Поганку берег. На дома с унылыми рожами, на табунок гусей, который испуганно толокся будто на месте на недающейся дороге, словно бежал назад от надвигающегося ненастья...

Внезапно Витька остановил врезы. Завыплясывал руками-ногами в воде - изумленный...

- Братва, зырь - водовоз!..

Как по команде все повернули головы к берегу. И тоже удивленными поплавками закачались... Странный водовоз. Какой же дурак воду из Поганки берет? Нездешний, что ли?..

А "водовоз нездешний" стоит себе на телеге, сапог на бочку задрал - и черпает из бочки да в воду выливает. И только дым от папироски брезгливо выпухивает...

Рудошка Брылястый долганисто высунулся над водой, запринюхивался поверху...

- Братва, да это ж золотарь... - растерянно определил. И заорал утробно: - Полу-ундра! Г.... наступает! Спаса-а-ай-ся!

Все заметались, замахались саженками, к острову, к острову скорей, к тополям! Мигом повыстреливались на берег - и застыли разинуто, истекая водой с трусов... Опомнились, закричали, завыдергивались за злобными своими, вырывающимися кулачонками:

- Ты-ы! Цинка-а-арь! Куда лье-е-ошь!.. Сейчас мы тебя, гада... (Шарили камни.)... Сейчас... Погоди... (Побежали к воде.) Ур-ра-а-а! Бей его-о-о!

Градом забулькали камни. Но куда там! - далеко, не достают Цинкаря, раньше времени в воду плюхаются.

Снова заорали, заподпрыгивали:

- Недоумок! Прекрати лучше! По-хорошему предупреждаем! Смотри-и, доигра-аешься! Сейчас лодку на воду спустим! (Какую?)

Не сказать, чтобы злые ребячьи голоски не покалывали, не покусывали Цинкарного, он нервно похохатывал, почесывался, как от комарья, подмигивал Подопригору на бугре: мол, напищат беды-то... (Подопригор сразу становился как нездешним.) Но в очередной раз коротко взблескивала молния, чуть погодя бурчало, прокатывалось поверху... И черпак Цинкаря снова торопился, начинал летать быстрей...

От ключей плескался с водовозкой Медынин. Уже объезжал Поганку, как по дремоте его вдруг пробежали крики ребятишек. Еще. Уже обратно как бы чешут, кулачонками размахивают... Медынин вздрогнул, выскочил из сна, слюну утер. Повернул голову к крикам. И - рот раскрыл: что за чертовщина! Мерещится ему, что ли?.. "Ах ты, паразит! Ты смотри, чего делает!" Медынин засуетился, кнутишко схватил, вожжами зашмякал: "Н-но-о, Гнедко!"

Старый, "кожаный" уже Гнедко до этого-то везся еле-еле, подталкиваемый оглоблями, а тут и вовсе стал, глаз коричневый на хозяина выкатил: ты чего, Медынин, окстись! Хлестаться надумал на старости лет - и не стыдно?.. "А, черт тебя!" - Медынин спрыгнул с облучка. Выдернул из-под пуза бочки черпак с длинным держаком. Наперевес его - и ударил рысцой к Цинкарному.

- Ты это чего делаешь, мать-перемать! - подбежал, запыхался. - Ты это куда г.... льешь, паразит ты этакой?!

- Проходи, пока цел! - Цинкарный сплюнул папироску, черпанул из бочки, понес к воде, брезгливо морщась: - П-партизан Алтая...

Медынин сделал шаг назад - как храбрости вдернул в себя - и выпадом ткнул Цинкарного черпаком. Под микитки. Как винтовкой: "Н-на!"

Цинкарный замахался, задергался на краю телеги, полетел в воду. Вскочил. Нашарил свой черпак, низко загребая лапой, пошел на Медынина. Ухватил черпак, замахнулся: "У-убью-у-у-!"

Медынин пружинно присел, ружейным приемом отбил черпак Цинкарного, и опять выпадом: "Н-на!"

Лещом улетел Цинкарный, в воду зарылся. Боком, боком, оступаясь, потащил воду вдоль берега, приговаривая: "Ты это, Медынин... того... не надо... хватит..." Выскочил на берег, окованный страхом, прямясь, неуклюже побежал. Медынин - за ним. Догнал - раз! раз! - по горбу черпаком. Ребята заорали, ринулись в Поганку, на подмогу понеслись. "Бей его, Медынин! Бе-е-эй! Мы с тобо-о-ой!"

- Не я, не я! - орал Цинкарный, закрываясь от разящего черпака, оступаясь, падая. - Он! Он! Его! Его добро! - тыкал пальцем на Подопригорова. А тот сдуру все еще толокся на бугре, все еще старался переделаться в нездешнего...

- А-а! Так это твое добро, ты-ы надумал?.. Ну - держись! - Медынин повернул верный черпак, на бугор помчался. Подопригоров побледнел, пустил жалобное сзади, побежал...

3

Как всегда, одетый в свет абажура, сидел у Ильиных Алексей Иванович Шишокин. С убедительностью, с четкой правдой освещенной клеенки, на которой по-хозяйски покоились его руки, говорил спокойно, взвешенно, но несколько иронично:

- ...Что ж, по-твоему, - торговлю запретить? Базары?..

- Как запретить?! Как запретить?! - бегал Николай Иванович. На месте, как Шишокин, он сидеть не мог. Развевал по комнате табак и наболевшее: - Зачем запретить? Торгуй! Но по божеским ценам торгуй! По божеским!.. Вот тогда ты мне брат и товарищ! Вот тогда я приду к тебе и в ноги поклонюсь: ты такой же труженик, как я, спасибо тебе!.. Так ведь ты три шкуры на базаре с меня дерешь! Какой же ты мне брат-товарищ? Ты паразит, а не товарищ. Ты в деревне у меня на хребте сидел и здесь пристроился... Разуй глаза, Леша: кто вокруг нас-то живет? Да всё они. У кого дома справные? У кого коровы мычат, у кого свинки хрюкают? У них. Их вон в деревне в свое время прищемили, а они по окраинам городов повыскакивали. Удавками захлестнули города-то, удавками. Посмотри: в Заульгинке, в Отрываловке, да вот по-вдоль Поганки - всё они. И озеро-то они Поганкой сделали. Они. Все эти Подопригоры. Лет десять назад из него воду брали на питье, ключи били по всему дну, рыбы полно было, лес на острове непроходимый шумел, а сейчас?.. Свалка, яма, помойка!.. Вот и выскакивает иногда красный партизан Медынин. Хоть с одним черпаком, а побежит: на! на! кулацкая морда! п-получай!.. - Николай Иванович смеялся и по привычке махал рукой, как бы договаривая: и смех, и грех! Но тут же торопливыми затяжками сбивал все, продолжал сосредоточенную ходьбу: - А если серьезно, Леша, то ни один из них не работает. Вот в чем дело. Паразиты все...

- Ну, тут ты преувеличиваешь. Работать-то они работают...

- Да где?! Где?! Если ты, здоровенный бугай, заделался, извини за выражение, перданистым сторожем, то ты есть героический труженик? Так, что ли?..

Прямо на полу пыхтел над гербарием Витька. Гербарий этот был заказан ему еще весной. Галиной Опанасовной. Витька примерял, прикладывал к плотным белым листам высушенные полевые цветы, затем обшивал стебли белыми нитками, завязывал узелки, обрезал концы ниток ножницами. Откинувшись, любовался.

- Пап, смотри, - гербарий...

- Ага, гербарий... - как на пенек, налетел на сына Николай Иванович. - Гербарий... Так... Молодец!.. Так вот я и говорю...

Витька приклонился к работе, машинально вязал узелки и думал, чем еще можно остановить отца. Хоть на время отвлечь. Чтоб не бегал, не стенал. Опять ведь ночь спать не будет: контузию-то куда засунет, под какое одеяло?.. Гербарий его не взял. Может, про рыбалку...

- Пап, на Ульге возле крепостного вала соменок поселился. В нашей ямке. Гоня-яет - мелочь на берег высигивает! Может, сходим, поставим жерличку?..

- Ага, соменок... В ямке... Молодец!.. Рисуй, рисуй! Не мешай!

- Да это же гербарий!.. Очнись!..

Но отец уже не слышал - отец снова бегал за своими мыслями. Точно отыскивал их по всем затемненным углам комнаты. А уж потом торопливо озвучивал словами и табаком... "И мать, как назло, не идет, - тоскливо думалось Витьке. - Хоть бы дядя Леша начинал, что ли, говорить..."

Тут же, от света стола в затемненность комнаты, как круги от булькнувшего камня, тихо начинали всплывать слова дяди Леши, и отец, с ходу налетев на них, резко останавливался. А Витька уже смотрел, как засунутая в свет голова мелко потрясывалась, приклонялась здоровым ухом к словам этим, напряженно прослушивала их.

- ...В одном ты, конечно, прав, Коля: все эти паразитические петли вокруг городов - это реальность. И со своими песнями они, не с нашими. И сосут они город - верно. Но поверь, пройдет время, и город растворит их. Исчезнут они. И спекуляция сама собой исчезнет. И цены будут божескими.

- Ой ли?.. - скептически прищуривался Николай Иванович.

- Да, Николай, да. А вот с потомками их что будет - сказать трудно. То ли вольются они, естественно вольются в рабочий класс, в интеллигенцию, то ли выродятся все в тех же бродяг, пьяниц, забулдыг... Обрати внимание: в последнее время в парках наших двух, на стадионе, вокруг кинотеатра, возле базара, по свалкам, по помойкам всяким шакальем рыскают какие-то опухшие рожи. С мешками все, с рюкзаками. И мужского, и женского полу. Что они ищут? Они ищут бутылки. Собирают их. Чтоб сдать. Они, так сказать, волки-санитары города. Вылавливают по кустам обессиленных, остекленелых, так сказать, "зайцев". Кто они? Откуда? Я думаю, все они из Заульгинки или с Отрываловки. Как раз те "хозяева", о которых ты говоришь. Или уже их потомки. Они уже сейчас деградируют. А дальше что будет? Они оторвали себя от земли. Все эти огороды для них - насмешка над крестьянством. Жалкая пародия на пашню. Игра в крестьянство, баловство. Это нескончаемый, непонятный их сон, в который засунуты они были волей сухорукой идиотской руки. Это вырождение, гибель для них. Они спиваются в этих своих огородах. Какая это работа для крестьянина? Они теряют мужицкую хватку свою, ум. Все делают с наскока, не по уму, под настроение. Они и не крестьяне уже, и не горожане. Они - черт знает что! Они просто заульгинские ваньки на привязи у мамок. Впрочем, и мамки некоторые начали запивать, да так, что бери святых - и выноси! Город изнанкой своей давно обленил их, развратил, споил. Их гложет тоска по родной деревне. А ты говоришь: дома справные, свинки хрюкают, коровки мычат... У многих из них только дома и остались... Никаких тебе уже свинок, коровок: пропито всё... И вот стоит в своем выпластанном огороде этот так называемый хозяин. Опаленный зноем водки, мотается, как призрак. Мотается - как все в том же нескончаемом, непонятном ему сне: и как я сюды попал-то? Люди добры? За что?.. А ты говоришь... Они живут теперь одним днем, одной минутой... А возьми их гулянки, бесконечную череду "праздников"?.. Да с отчаянья это, с тоски. Впрочем, у многих уже от разбалованности, испорченности, от червоточины городской...

4

На праздники в городке гуляли на все. В полной демократичности уравнивая советские с церковными. К маю подгоняли Пасху, к Ноябрьским - вот тебе, бабка, и Юрьев день. В День шахтера вспоминали про Лаврентьев день (день Лаврушки). Ко Дню физкультурника соседили какое-нибудь Успенье. Ну а после Нового года "по новому" - не забывали про Новый год "по старому"... Словом, была бы охота. А охота была. И всегда - большая. Еще дню-то не выстояться, утро-то вот только промыло голубые глаза свои, а от Поганки, побросав все свои корабельные и прочие дела, уже метется стайка ребятишек: "Гуля-а-ют! У Лавру-ушки! День Лаврентия! Бежи-и-им!"

Как опившийся пасечного сахару доверчивый шмель, беспомощно зудит, топорщится геранями Лаврушкин дом - и не взлететь теперь ему, и зуд не остановить: бери его голыми руками, в любой гербарий накалывай... А если через сени ребятишкам потихоньку пройти да в комнату заглянуть, то покажется уже им, что сжато-голый свет от лампочки под потолком словно завесил по окнам всю гулянку. Как отрезал ее от голубого напоенного сентябрьского утра. Погрузил, провалил в нереальность подземелья, колодца, желудка...

В красный угол - как икона измученный и традиционный, - посажен Лаврушка. А вдоль вытянутого стола с уже полностью побитой закуской - гости. Колготят. Накаленные, потные. У каждого умишко уже дыбком бьет, игогочет в стойлице, требует ипподрома, скачки, ветра, потому как у Лаврентия день ангела сегодня. Его сегодня день. А также всех шахтеров мира. А Лаврентий-то - тоже шахтер, если разобраться. Хх-хехх! А как же! Тоже кайлит. В поте лица, можно сказать. Вон он - черный. Одни глаза и остались. Совсем придавили налоги беднягу. Хибарку-то, поди, и прикрыть скоро придется. Да-а, все мы шахтеры. Если по большому счету-то. Точно! Н-наливай!

Как прощальные всплески уносимого рекой утопающего, доносился голосок Лаврушки: "Налегай, гости дорогие... Закуси не жалей-ей..." - "А где? На что налегать-то? Шахтер!" - "Жена-а, мечи-и..."

Пашка бегает, мужу злобу мечет, а уже гостям - одно только бодрящее: кушайте, кушайте, гости дорогие! Не стесняйтеся! Пустую тарелку схватит со стола, умчит в кухню и забудет там навек. Соображает лихорадненько: чего б еще подать? Хвать! спасительницу стеклянную пузатую потную - и в комнату с ней плещется. Бух! ее на стол - трехлитровую, цвета желтенько-младенческого. Гости в рев: вот он-на-а! Косорыловка-а! Сюды ей-е-о!.. А Лаврушка все последние всплески дает: "Налега-ай... мечи-и..." И все с тоской на мать через стол взглядывает. На Бабариху. С обидой, с надеждой. Дай (денег)! Отдам ведь! Выручи!..

Нестареющая Бабариха уводит к винегрету на тарелке угольные глаза, гигиенично - двумя пальцами - вынимает из него массивную старинную дорогую брошь, куда та нечаянно попала. Озабоченно оглядывает ее, отряхивает, слюнит палец, пытается оттирать. Как собаку на цепь - на место, на черную грудь сажает. И только тогда уж переходит к скромненькому селедочному хвостику. Начинает обсасывать его. Как бы отвечая неудачнику-сыну: ничего, ничего, сынок, походи пока так... без денег-то оно спокойней... походи... С зятем, сам знаешь, не повезло мне... вон он... Кинстяньтин... сидит... Представитель... дурак дураком... на френч только и позавидуешь... ну, а ты, Лаврушенька, одно слово - "мастир"... уронила я тебя... в младенчестве еще... головенку-то и оплюснуло... мой грех... Одна надежда - Анатолий... войну перестрадал, бедный... кочегаром... зато теперь воздалось... при ОРСе... при самой Кувшинкиной!.. правая рука!.. далеко пойдет... подальше меня-то, подальше... спокойная теперь я... Ну, а ты, Лаврушенька... походи, походи, сынок... авось поумнеешь, шелковым станешь... "Так куда шелковей-то? А? Старая ты жлобовка? Дай!.." - "Ничего, ничего, походи, походи..." "А, да растудыт-твою-туды! Налегай, гости дорогие! Пашка, мечи-и! Все одно уж..."

- Молодец, Лаврентий! - со стаканом косорыловки выплеснулся к Лаврушке Подопригоров. Чокнулся. Выпил. Отчаянно, единственным зубом - в зубы, поцеловал. Разрешающе махнул рукой: - Бей антихристов, Лаврушка! Седни твой день! Все могешь! Не запрещаю! - Жена задергала его, взялась испуганно урезонивать. - Цыц! Старая клизма! - Упал на место - и к соседу: - Нет, ты мне ответь: когда такое было? А? В какой год? Чтоб в июне, в июне! - и яблоню цветом не брало? А? Когда?.. - Улей его вдруг скосорылило - и коротко, обильно, отжало слезой. Мотал головой, зажмурившись, приходя в себя. Выталкивал: - Сирень... сирень... бедняжка... ча-ахлая... как слезы... как слезы моей мама-а-ани... Ыы-ыхх! - Рукавом сдернул мокрядь с лица - и снова вспыхнул: - А? Когда? Ответь! А все оне. Оне-е. Антихристы. Конец скоро, конец света. Правильно поп талдычит. К краю подвели. К самому краю!

- Ты б потише, сосед... А то вона - Кинстяньтин... Опять же Генка-милиционер...

- А плевать мне на всех Кинстяньтинов!.. Ну-ка, погодь... Счас я ему... Эй, Кинстяньтин, а ну - как на духу: будет реформа али не будет? Ответь! Представитель!

Огрузлый, задумавшийся Кинстяньтин вздрогнул. Однако привычно напыжился, потянул из папиросы, окутался сизой на глаз государственностью:

- Дезинформация.

- Чёй-то?

- Дезинформация, говорю!.. Обман несознательного элемента.

- О! Несознательного! - поднял палец Подопригоров. - Нас, значит. А я че говорил? Обман, сосед, кругом обман. Значица, скоро пойдем. С сумами. Да-а... Как жить, сосед? Посреди антихристов? Скажи! Недаром яблоня-то... Недаром... Понимала она, чуяла... Плакала только, бедная, а сказать... а сказать нам ниче не могла... Ыы-ыхх! А мы, пеньки, ниче не чуем, ниче не понимам. Эх, пей, соседушка, пей! Все одно уж с сумами... Завтра... На заре...

Э-да весело-о-о, э-ды весело-о-о,

Э-ды на душе-е-е у мене-е-е-е-е... Ыы-ыхх!..

Гулянка входила уже в тот градус, когда - что? где? как? зачем? - эти и другие жизненные апостолы (апостолы, правда, гипсовые, на коих и покоится в конце концов повседневная трудолюбивая вера нормального сознания) безжалостно вышибались, крушились боем водки, теряли всякий смысл свой и значение. В образовавшейся шумящей пустоте осталось и черным лоскутьем летало только одно: а на хрена попу гармонь? Или: да пропади-то оно все пропадом! Душа - распахнувшаяся - полностью, расхлябанная - красно гудящая душа - требовала стона, надрыва, слезы. Требовало больного, сладкого - до крови - пошкрябывания. Почесухи. И везде уже возникали неистребимые монологи.

О Градова - как о церкву с громадной колокольней - зажигательно чиркался, чадил обиды Клоп:

- ...Я ему, гаду, и говорю: ты, гад, кто такой есть? Может, пред тобой бывши красны командир стоит? А? Может, я тоже кровь пуща... проливал, то исть? А? Ты откель, знаешь? Свино ты рыло? Может, у мене вся грудь...

Градов Клопа не слышит - колокольня его в заоблачной вышине. Сама плавит вспоминающие звоны:

- ...Городишко - вшивенький, но на вокзале - интеллигенция. Всегда. Толпятся. Ценители. Цветы там пошли, речи. Ну как же - без этого нельзя. А нам бы, бедным, пожрать чего, выпить... А они кукарекают, - один с речью, второй, третий. "Животворная сила искусства"... "Божественная Корнелия Ивановна"... Да господи, когда конец-то вам! Ведь революция в брюхе, пожар! А вы, черти, чирикаете. К столу ведите скорей! К графину!..

Так и идут они - один вблизь, другой вдаль. И не толкаются, и не мешают друг другу:

- ...Может, у мене вся грудь в орденах? А? Я государственное лицо - инкосятерь! А ты кто? Мозоль на ж...? Я при исполнении. И ты - мне - уво-олю?.. Я те, гад, уволю! Я те...

- ...Ну, там купчишки. Тоже - тянутся. К "культуре". Больно уж им наши шлюхи "завсегда ндравятся". Но без купчишек - никуда: пить-то на что будешь?..

- ...Уво-олю?!.. Я т-те уволю! Хошь? Вот хошь - я тебя уволю? Тебя, гада? Самого?.. А-а, не хошь, чернильно рыло, а-а!.. А я хочу? Я, красны командир, хочу?..

- ...А уж если купчишка загулял, тут, брат, не зевай: месяцами, бывало, пили. Да-а, какое время было. Эх, слезу только утереть... Ну, давай, что ли, - будем!.. ... ... Крха-кха-кха-кха! Кррха-кха, пши-и... Да не по башке!.. Э-кррха-кха-кха-кха!.. По горбу, дуррак!.. Крр-ха!.. По горбу бей!.. Кр-ха-а-а-а-а!.. Не в ту лузу, стерва, пошла...

И дальше плавились звоны в вышине, и дальше чиркалось, бегало, спотыкалось понизу:

- ...Идешь, бывало, по бульвару - молодой, красивый, кремовая тройка на тебе, канотье, тросточкой фикстулишь - Аполлон! Больведерский! Бабешки млеют, тают, плавятся. Глянешь направо - начинают ложиться. Налево - уже лежат! Любую бери! Тысяча и одна ночь! Рай! Блаженная Аркадия!.. Где все это? Куда улетело?..

- ...Это ты так с мужем разговаривать? Так свово законного позорить? Так с красным комиссаром?.. Да я т-тя... Где мой ка̀бур?.. Не знаешь? А ну ищи, стерва! Апосля кончать тебя буду!.. Она в ноги: да миленький, да хорошенький, да больше ни в жизнь ногой!.. Вот так - с бабами-то... Таперча приехал, лошадь поставил, в дом - бутылка на столе. Огурец там, шки... С устатку, разлюбезный муженек! И кланяется. Во как выучил! А то, бывало, и воняет, и воняет... Где кабур, стерва? И - точка!..

На дармака объевшаяся Клоповна имела вид каменного идола из ковыльной степи времен зари человечества. Однако молниеносно била мужа по потной духарящейся головенке. Клоп счастливо косел какое-то время, затем падал Градову под мышку.

Но растревоженному воспоминаниями Градову скучно, тесно, душно в этом сборище первобытных людей. Воздуху, воли, молодости былой хочется ему глубоко вдохнуть... Убирает резко Клопа... Однако еще долго слоновьи ворочается в тесной комнате - никак не может наладить себя к выходу. Во дворе, отпав наконец от болтающейся воротины, тяжело, пьяно идет через дорогу. Идет к дому Зинки Грызулиной. Где так и прозябает в пожизненных квартирантах. Где давно уже нет Аграфены, давно уже нет отдохновения для души. Где ничего нет. Где поджидает его теперь только старческая неизбывная тоска. Теперешняя его верная сожительница. Эх-хх!

Такой же поникший, отрешенный, сидел в гулянке Кинстяньтин. Курил папиросы - одну за другой. Давно уже не работал он в военкомате. От заульгинских заимел непонятное, обидное прозвище Представитель. ("Представитель чего? Кого? Мамаша? - стенал он в тоске теще своей, Бабарихе. - И не стыдно вам? Повторяете за отсталым элементом, а сами не знаете - понятия не имеете! - что это такое!" - "Да уж знаем, знаем... Представитель!" - подмигивала дочери Бабариха.) В свое время его выдвигали, передвигали, задвигали и даже вышибали. Но не забывались старые верные кадры: с год вот как кинули его на культуру. К Суковаткиной. Замом. По времени же был пошит когда-то стального тона френч, под галифе - вкрадчивые сапоги, на голову - твердая фурага. Однако все это как-то поблекло на нем, потеряло тон, опало, усохло. Выцвело. И былой настырности чуба - как не бывало: повял чуб, по мокрому лбу младенческим размазался. Что-то сломалось в Кинстяньтине, порвалось. Невеста его, томная Тамара, в женах стервой оказалась отъявленной. По утрам, едва глаза продрав, скребла его, пилила. Как милостыню, десятик скупердяйский швыркала на пачку самых что ни на есть вшивеньких папирос. Детей у них не получилось. В чем, понятно, винили его, Кинстяньтина. И доченька, и мамаша. Да в две-то, да раззявленные кошелки: проходимец! мерин! представитель!.. А кто ж не знает, что угрястая - сама фистулка пуста? Все и знают. Выйди на улицу, любого мужика спроси - ответит... От этого всего да от того еще, что и всерьез-то его в доме не держали - в дело старая жлобовка не вводила, в долю не брала, а так он только: для гостей, вот как сейчас, для куражу, как графьенок какой завалящий (тоже - отсталый элемент, а туда же - в благородных хотит походить, старая хищница!)... Словом, был теперь Кинстяньтин не тем Кинстяньтином, что когда-то беззаботно пил-ел вечерами у Бабарихи, с азартом хлястал картами по столу, жевал в темноте невесту, как бутылку с непонятной сигнатуркой: бальзам или яд?.. Осунулся, постарел. Вроде б и ростом убавился. В писарях-то бравей ходил. И ноготь ростить на мизинце перестал. Зараза Суковаткина остричь велела. Ты, говорит, теперь на культуре: не положено. Военному человеку - и не положено. Я ей было... А она: и чтоб в полушубке своем не сидел - ты не на конюшне, а в помещении культуры. Эх, уходили сивку-бурку крутые горки! Только и осталось-то что дерябнуть. А ну, нальем-ка!..

- Я те налью! Я те потянусь! А ну поставь графин!

- Ты - мне - Представителю - замечание?.. Ладно - дома поговорим...

Неожиданно для себя дернул песню. Начало:

Шумел камыш...

Испугался, хотел прекратить в себе и с ужасом потащил, закатывая глаза и трепеща ресницами:

...дере-е-е-е-эвыя-я гну-ли-и-и-и-ись...

И в третий раз - уже будто склоняя девицу к тайному, запретному:

...а ночика те-е-еомыная-а бы-ла-а-а...

Гулянка закрыла глаза... и согласилась:

Адына возлю-бленна-а-а-ая па-ра-а-а,

Усю ночь гуля-я-ла да-а утра-а-а...

А в это время на огороде, из той самой ямы, на которую Лаврушка так и не перетащил уборную, привычно торчали головы Толяпы и Рудошки Брылястого. Головы блаженно кучерявились табачным дымом, выстилали его на пожухлую грядку огурцов. Лет уж по семнадцати головам-то стало. Долдонистые головы. Казалось, они так и вызрели здесь. В этой яме. На всяком мусоре ее, костях домашних и диких животных. А что и "диких" - так не удивишься: Лаврушке однажды ружье попалось в починку. Ну, семья и отведала "мяса дикой козы". Коза блаженно объедала сочный кустарник на острове. Коротко взблеивала подругам своим через Поганку, призывно приглашала. Ну, Лаврушка и скрал козу. Стрѐлил. Правда, пришлось потом бежать, отбиваться от Подопригорова. Зато на другой день был селезень. Иссиня огненногрудый. Матерый. Он еще плавал тогда у самого берега. С большим удивлением смотрел на лаврушат и на длинный ствол ружья... Ну, с которым Лаврушка-то из куста к нему вытягивался... Вкусным оказался он тогда зажаренным, этот селезень!..

Головы курильщиков убирались куда-то вниз, снова выныривали. По очереди запрокидывались с трехлитровой банкой. Покачивались, отсасывали. Как из болтающегося коровьего вымени. Отрывали себя от банки, проявляя волю. Вытирали губы, в восхищении поматывались: здорово шибает, чертовка! Видать, с табачком!..

Как всегда неожиданно на краю ямы появлялся Муха.

- А-а! Курельщики! А-а! Спрятались! - Он уже четвероклассник, но "не стареет". В пожизненных Надюшкиных. Как синеньким оптимизмом поддутый. Сучит черными лапками: - А-а! Попались! Косорыловку украли! А-а! Скажу-у!..

Косорыловцы привычно шарят камень...

- У-уйди, гад!

- А-а! Скажу-у!..

И опять полная отсеченность от естественного ясного дня, опять электрическая нереальность комнаты, опять муторность подземелья, желудка...

Гулянка поникла, повяла. Осовела. Все выпито, съедено, спето. Сознание еще не выпрыгнуло окончательно - сознание выжидающе, тупо остановилось у края...

И - как последним озареньем, последним ярким звуком - ударило гулянку, качнуло, на улицу выплеснуло.

Остервенело, как пасечник дымокуром, захукал гармошкой Лаврушка. Хрух-кух! Хрух-кух! Ты подгорна! Ты подгорна! Хрух-кух!

Гулянку тесно сбило, знойно зазудело - она яростно затопоталась. Бить в пыль пошла присядки, замахалась поверху платочками: их! их! ать! ать! мать! мать!

Клоповну вскидывает, встряхивает. Белая, перепуганная она. Подгорная все время будто догоняет ее, подпинывает, кусает зло. За пятки, за голяшки. Клоповна ойкает, взвизгивает, вся как студень трясется. "Ой! ой! ой! Ты, Лаврушенька, постой! Я тя на пол повалю - губы на-абок сворочу! Ой! ой! ой!"

Генка-милиционер выскочил. Завыделывал коленца. Гоголем, гоголем вокруг Клоповны. То переломится - по сапогам, то перенесет дробь рук на пузо. Вдруг как наизнанку вывернулся - и заперекидывался ванькой-встанькой, лупя руками пятки сапог: вот он я-я-а! Ешь мень-ня-а! А Клоповна от него, от него: ой настигнет, ой покроет! Ой маманька! "Ой, ой, у Геннадия в паху всё заспа-а-алось на боку! Ой! ой! ой!" - И еще перепуганней студни трясти! И визжать: и-и-ихх! их! их!..

Тут же мешался, ходил кругами Подопригор. Как-то понизу старался. Как добычу скрадывал. Норовил под чей-нибудь подол забраться. Изредка притопывал.

Кинстяньтин плясал от всех отдельно. И даже не плясал он - он несгибаемо, валко переставлялся. Вне всякого жара пляски. В фураге, во френче, с прижатыми к бедрам ладонями. Прямоуглый и строгий, как гроб. (Вот эт-то плясун!) Все время зажевывал щекой левый глаз, пытаясь сохранять государственность в освинцевелом правом. Вдруг высоко завесил одну галифину - и как на арфе заиграл. Закрыл глаза и повалился. Гулянка смешалась, сбилась с ритма. Кинстяньтина со смехом подняли. Подвели к столбу с висящей воротиной. Приставили. Стой, Представитель! Ты - на посту!

И вспомнил кто-то с удивлением:

- Лаврентий, ить твоя очередь... Ну-ка, дай дрозда!

Лаврентий - как после пьяного, себя не помнящего бега. Стоит, гармонь раззявил. Куда бежал? Зачем?.. Однако оживился и тут же забежал на вторую, валяющуюся воротину. "Импроверзированная сцена, граждане!" Как пуделя за ногу швырнул Клопу гармонь. Клоп поймал, мгновенно сорганизовался. Будто на задние лапки встал: чего изволите, Лавруша? "Ва̀лес! Ва̀лес-чачотку!" Поспешно-услужливо захрукало на басах. "Ой, ва̀лес!" - сомлели бабы. Лаврушка откинул "польку" назад, упер руки в бока - и начал... Он ритмически отталкивался от воротины и точно стряхивал с носочков сапог что-то очень культурное, явно недоступное простому глазу и уму. Соплю ли там, невидимую соринку какую. Попеременно. То с правого, то с левого сапога. Раз-два-три! Раз-два-три! Или подошву припечатает - и как утюгом назад проведет. Другую - и опять прогладит: шшшшшшшыхх! И руками в это время балансирует, как бы всю эту культурность разгребает... Господи! Красавец! Писаный! Держите мене - задушу! Клоповна в слезах - как в удое. Рвется к Лаврушке. Лаврене-е-е-ок! Однако Лаврушка не видит экзальтации - Лаврушка весь в танце: раз-два-три-пшшихх! Хрух-кух-пшиииииииххх!

Жена Пашка тупо смотрела. На выпендривания мужа, на рвущуюся к нему Клоповну... Не выдержала, кинулась. Остреньким кулачком клюнула Клоповну в глаз. Раз, еще раз!.. Клоповна ослепшей белугой взревела. А Пашка уже на воротину выметнулась, заорала революцией:

- А ну, кончай тянуть кота-а-а! Доло-о-о-ой! - И размашистой оплеухой смела супружника с воротины. - Клоп, а ну - нашу!

И призывно каблучками: ать-мать! И руками: тили-мили. Каблучками: ать-мать! И руками: тили-мили...

И под новую, сумасшедше заигравшую гармонь, заскочила на воротину гулянка и затопалась, и в присядки пошла. И застонала, и завизжала, и заулюлюкала. И закружило ее, и понесло, как на сумасшедшем плоту по сумасшедшей реке. Да в самые что ни на есть распоследние тартарары: а-а-а-а-а! ать! ать! их! их! ыть! ыть! а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а-а!..

У давно опустевших валяющихся ворот так и продолжал чугунеть Кинстяньтин. Под уже низким красным вечером силуэт его напоминал согнувшийся уличный фонарь, жестоко ударенный кем-то по затылку.

На огороде, в яме, бессловесными кутятами слепли в своей рвоте Толяпа и Рудошка Брылястый. И не было над ними ни бога, ни отца, ни матери...

5

Еще накануне декабрьское небо было чисто, тихо, спокойно. Взятая высоким серебристым инеем тополей, уходила вдаль по Диктатуре сухая морозная синева. Там же вдали, над Иртышом, колыхало и сваливало на лед стаи ворон. Закутавшись в изморозь, как в сладкий сон, подремывало солнце. Повсюду длинно и матово раскуделивались ввысь дымы из печных труб.

Охлопываясь плоскими рукавицами, пингвином топтался на перекрестке Генка-милиционер. Показалась полуторка. Со стороны Иртыша. И вдруг непрерываемым сигналом зазудела окружающую тишину. "Что такое?" - насторожился Генка.

В кабине прыгал паренек в фэзэушной шапке. Сумасшедший, радостный, давил и давил на сигнал. Бибикал. Генка поспешно выказал ему здоровенный кулак: "Ия тебе побибикаю, байстрюк! Ия тебе побибикаю!"

Грузовик - как рот разом захлопнул. И, словно руками зажимая вырывающийся смех... как на цыпочках прокрался по разгневанному перекрестку... И дальше помчался, и забибикал, и да на всю-то ивановскую!.. "В первом самостоятельном рейсе, поди..." Генка улыбался, сдергивал наледь с усов...

И опять все вокруг казалось покойным, незыблемым, вечным.

Но уже на другой день с утра стаи воронья мотались над городком с грязными хриплыми криками: рефор-р-рма! Кар-р-р! Рефор-р-рма-а! Кар-р-р-р!.. Словно глухим, душным одеялом накрыло городок. И заметались все жлобишки и спекулянтишки, завопили беззвучным ужасом, как во сне. Все многочисленные магазинчики-хибарки-павильончики - на базаре, окрест базара, по Диктатуре, на Урицкой, по всем улицам - словно затрещали по швам: внутри, как в стеснительных сурдинах, шла глухая возня. Хватали что ни попадя - весь годами лежалый товар. Только б деньги спустить, только б успеть!

Казалось, что и городок-то вдруг составился в одни только магазинчики. И жлобишки пошли по ним бегать, тараканами в них заруливать. В ненормальных, всклоченных ушанках, красные, потные, не чующие ни мороза, ни под собой ног.

Сшибанутся двое каких на улице - один в войлочных самокатах в пах, другой - в коротких унтишках, как в драных собачонках. "Кольша, ты?!" - "Ия, матьии!" - "Игде брал тазы?!" - "А на Кирпичной, матьиоо!" - "Есть ишо?!" - "Конча-аются!" И побежали в разные стороны - один на Кирпичную за тазами, другой с тазами - домой.

Из "Скобяного товара", охватив руками вязанку длинных половых щеток, точно зубами вцепившись в свой "шанец", растаращенно выбежал Подопригоров. Неузнавающе метнулся туда-сюда - и ударился напрямки к дому.

Клопа вытолкнули из двери - на шее хомут, в руках битыми тетеревами связки маслянистых вил и лопат. Тоже пошел наметывать по улице, снежной пылью за собой взвихривая.

Следом за ним появилась Клоповна. Но как сама по себе. Как не знающая Клопа. С длинной гирляндой ночных горшков через плечо и с ведрами, вставленными одно в другое. Загремела с крыльца, упав. Ведра выдвинулись по снегу резким тостом: ваше здоровье! Клоповна возится в горшках, в ведрах. Как в кучке войны из черепков и касок. Подняться надо, а не может. Зад вздергивает, а грудища вперед перетягивает. Поднялась, наконец. С волосами - дикими. Но убирать некогда. Ведра снова сдвинула, горшки маханула за плечо - и запыхтела, и затряслась к дому. Какая-то совершенно небывалая для улицы. Какая-то экспериментально громыхающая, молотящаяся - искры сыплются во все стороны...

И все домой, домой бегут! Успеть, успеть стараются! Запрятать скорей ухваток, запрятать и... и... и снова бежать, вытаращив глаза!

Мимо "Скобяного" проходили дядя Ваня Соседский и Медынин. Оба в "нормальных" ушанках. Спокойные, достойные самих себя. С вениками под мышками. В баню проходили. "Глянь, Иван, совсем куркулишки умом тронулись. До трех-то (до трех часов, когда прекратится обмен денег) не то что барахло - магазины по дощечкам растащат!" - "Это уж то-очно!" Унесли паркий смех с собой.

Генку-милиционера с поста на Диктатуре давно сдуло. Из двойных дверей Культтовара на барахолке дергает он, срываясь с крыльца, длиннющее бамбуковое удилище. Весь судорожный, дикоусый. Удилище издевательски выгибается, ползает где-то внутри магазина, из Культтовара ни за что не хочет уходить. "Помоги!" - шипит жене, воровато оглядываясь.

Но Клавка-Крант оглушенно стоит - и ничего-то она не понимает. Рассолодевшая вся от слез - как пиво, хорошо разбавленное водой. Выглядывают из-под мышек у нее два удивленных утиных чучела. Подсачек на палке из кулака торчит. И два новых кожаных ягдташа на бедрах висят... Почто это все на мне? А, Гена? На охоту нам теперь осталось?..

"Помоги, шалава!" - орет, никого уже не боится Генка. Клавка - к нему... "Да куда лезешь? Куда-а? Двери иди раскрой, две-ери! Ду-у-ура!"

А двери-то и не раскрываются. Одну раскроешь - другая захлопывается. Другую - так первая... "Шато-очек..." Шаток помог, вызволил удилище.

Сам Шаток уже поучаствовал в обмене. С утра ходил в Госбанк. Прямо к отцу Зеляя. К директору. Со всеми своими сбережениями.

В кабинете, вокруг стола, как-то обеззвученно, зло размахивали руками отец Зеляя и Большой Супчик, главбух потребсоюза. Они тянулись через стол, готовые схватить друг друга за глотки. Вдруг, точно мальчишки, начали выказывать фиги. Дразниться. У Супчика фигушка маленькая из пухлого кулака получалась, тощий Зеляй-отец заворачивал фиги длинные, ехидные... Разом обернулись, увидев Витьку. "Кто пропустил? Чего тебе?.."

Бодрое приветствие Шатка недовольно прокинули куда-то за спины. Уставились на трешницу, выложенную Витькой на стол. Точно ждали: вот сейчас оживет она - и сиганет им на грудь лягушачьей, отвратительной зеленью... "Что это?.."

Тогда Витька достал еще сорок две копейки монетами разного достоинства. Добавил к трешнице. "Вот - тоже на обмен..."

Зеляй и Супчик немо разинулись друг на друга... В диком хохоте один отбросился, припадочно заколотился в кресле. Другого заподкидывало по кабинету, как слона. Он еле успевал смех стравливать, чтобы не лопнуть!..

Шаток собрал деньги. Вышел. Прижал ухо к дутопузырястому дерматину ("Вот... На обмен... То-о-оже-е! Ха-ах-хах-хах!" "Хо-ох-хох-хох!")... "Козлы!" - определил Витька. Постоял. Машинально надел на голову треух со вздыбленным ухом. Тихо вышел в операционный зал и встал в общую очередь. Стоял задумчивый.

Уже на улице, на углу у горсовета, мимо Витьки пробежал Исай Моисеевич. Провизор. На нем прыгал мешок с какой-то ветошью. Под мешком прыгал большой глаз. "Вот вже чьто делают с людьми проклятые деньги, Витя! Они, как тигры, кушают человека! Как тигры!.."

Через час от него самого, из его аптеки, вышел на крыльцо высокий худой старик, опираясь на палку. И диким, невероятным видом своим словно ударил, отбросил Витьку от крыльца...

Старик был весь увешан стеклянными колбами, эмалированными полуплоскими сосудами (кружками Эсмарха). Колыхались на разной высоте грелки, будто его печени и сердца. И вдобавок, точно артериями, опутан весь тонкими резиновыми шлангами... Старик был как в разрезе. Как анатомия! Как экспонат!..

Однако не до шуток бедняге: качается, глаза затуманиваются, блуждают: человеку явно худо, сознание вот-вот потеряет!.. Витька взбежал на крыльцо, хотел подхватить под руку, помочь, но глаза старика, как по команде, вернулись на место, он перестал качаться, по-офицерски четко сказал: "Ничего, сын. Я - сам!" Сошел с крыльца и пошагал. Пошагал, словно натягивающаяся на колок, но тут же срывающаяся с колка струна. Натягивающаяся - и срывающаяся... И сразу испуганно забултыхались все эти грелки и колбы, заклацали идиотские эмалированные сосуды, а старорежимная палка старика словно напряженно завыговаривала на снегу: ниччего... перреживем... ниччего... перреживем... не такое ввидели... перреживем... ниччего...

Кто он такой? Откуда? Где плесневел все эти годы?.. Витька никогда не встречал его в городке.

Забыв про мороз, в одном халате вышел на крыльцо Исай Моисеевич. Сунув короткие руки в большие карманы халата, сутулился, как попугай, глядел вслед старику... Тихо опять повторил: "Вот вже чьто делают с людьми проклятые деньги, Витя..."

И они смотрели на удаляющегося старика, слушали его палку, поворачивались друг к другу и не знали: то ли смеяться им, то ли "вже начинать плакать".

А поздним вечером, когда в высокий небосвод просунулась краюха луны, со льда Поганки плакал, взлаивал к матери на берегу Лаврушка. Взлаивал, как к еще одной - маленькой черненькой луне. "Что-о, наелась? А-а? Что-о? Теперь ка-ак? Куда пойдешь? А мы куда, а-а?.."

Но с берега вдруг замерцало липким, смеющимся, явно издевательским: "Уронила я тебя... головенку-то и оплюснуло... мой грех..."

Ничего не понимая, Лаврушка какое-то время сдергивал к переносице глаза: ка-ак? Значит, ты-ы?..

Бабариха уже смеялась откровенно. Потом отворачивалась от разинувшегося сыночка, по-старушечьи цепко выкарабкивалась к кипящим в лунном свете снегам. Глубилась в вертикальные тени от тяжелых, спящих в серебристой изморози тополей. Отирала выбитую смехом и морозом слезу. "Лопушок, как есть лопушок! Прости, господи!" Бодро шла к себе домой. В Заульгинку.

Еще за неделю до реформы - за неделю! - всю денежную наличность Бабариха пустила в оборот. Везли к ней и днем, и ночью. И на санях, и машинами. Голодные подвалы у Бабарихи, кишкастые - все заглотят, все зажрут... На обмен в Госбанк приковыляла с палочкой, в драном зипунке. Прямо нищенка-странница. С единственной замузганной тридцаткой непонимающе торкалась в очереди: "Где тута меняют-то? Люди добры? Подскажите!" Сумела отжать одну, но крокодилью (большую) слезу: ох, на старости-то лет... гос-по-ди-и!..

Людям в очереди стало немного веселее стоять.

6

Крепко потрепала реформа Саашку (товарища Саакова - директора ресторана "Веселый Иртыш"), но уже к лету он удвоил свой капитал. "Кто ранше встает - тот болше несет!" И с утра товарищ Сааков - в ресторане, в зале. В сопровождении несущейся свиты шустро балалайкает ножками в широких штанинках. В бабочке на дряблой шейке, при застегнутом пиджачке - куцехвостенький, как селезненок. По-прежнему Саашка бодр, подвижен, полностью доволен собой. Летят направо-налево приказики: "Смэныт! Поставыт! Задвинут!" Кастелянша со стремительным рыльцем стерлядки - и та не успевает записывать!

Резко Саашка останавливается. Свита чуть не опрокидывает его. "Эт-то что такой? - в ужасе выкатывает глаза яблочками. - Кто лезгинка танцевал на скатэрт?.. - И, зажмурившись, топает ножкой: - У-убрат! Ным-мэдленно!" Строг он сейчас. Очень строг. Армию он сейчас свою муштрует. Но как не дано человеку знать час своей смерти, не знает, не ведает, бедняга, что через год сидеть ему на скамеечке да рядышком с Бабарихой и Кувшинкиной и что умрет он после суда на целых пятнадцать лет... А пока - командует, указует, вещает...

С открытием ресторана - ровно в двенадцать дня - в зал, тяжело опираясь на стариковскую палку, входил Берегите Папу. Садился всегда за один и тот же светлый столик - у окна с пропитанной солнцем шторой. Изменился Берегите Папу неузнаваемо: постарел, как-то тоще обрюзг. Года два уж как спровадили его "на покой" - стал он глуп, слезлив и вислокож, как совсем постаревший удав. Ему сразу приносят норму: сто грамм в графинчике и четыре кусочка селедочки в блюдечке, обсыпанные колечками лука. Мгновенными покрывшись слезами, он очень длинно, словно через весь ресторан, кланяется товарищу Саакову - сердечно благодарит. В свою очередь товарищ Сааков тоже прикладывает руку к груди: пей, закусывай, Берегите Папу. Дорогой! (Когда-то, как оказалось, не зря Берегите Папу тиснул статейку: "Горный орел-джигит на тучных пастбищах Алтая!" (Это еще когда Саашка работал заготовителем по скоту) - и фотографию "горного орла-джигита", где тот, в стаде понурых баранов, лихо закручивает левый ус... Став даже товарищем Сааковым, Саашка добро не забыл: "Пынсыныр Берегите Папу - сто грамм и селедочка. Каждый день. Пожызнынна!"

Ну, ежедневный благодарственный церемониал соблюден, можно бы уж и пустить в себя рюмочку-полрюмочки и зажмуриться от удовольствия, но Берегите Папу из последних сил оттягивает удовольствие. Беспокойно оглядывается к двери. Поминутно спрашивает у официанток, который час.

Наконец ровно в десять минут первого дверь приоткрывается и, спотыкаясь неуверенными, сохлыми уже ногами о дорожку, в зал входит о н а... И каждый раз они точно вскрикивали глазами. Точно ударялись друг о друга... Качнувшись, поборов себя, Суковаткина проходила вперед, садилась через два столика от Берегите Папу спиной к нему.

За столиком сидела напряженная, как палка. Задавливались и снова проступали красные пятна по лицу - точно короткие выдохи и вдохи ее. Берегите Папу, утирая слезы, счастливо улыбался. Шептал: "Пришла... Алевтина... милая... Теперь можно и умереть..." Тут же наливал. Начинал медленно "умирать"...

Суковаткиной приносили комплексный обед. Приносили разом: жиденькие щи, биточки с гарниром грязненького цвета, мутный, как деготь, компот. Но Суковаткина не понимала: что это? зачем принесли? - и все вспыхивала красными пятнами.

В этот ранний для ресторана час посетителей больше не было. И вроде бы широко и покойно вокруг, но тяжелый, какой-то закоренелый отстой вечернего респектабельного ресторана - отстой шума, алкогольных паров, табака - давил и сейчас. Тяжеленные шторы по окнам имели вид вислопузых монахов, виснущих друг на друге после обильной, пьяной трапезы. Резкая - как запах хлорки - теснилась высоко по фронтону лепнина всего земного сельхозизобилия. По потолку, на фреске Колотузова, как вздернутые за шкирки в голубой советский рай, толпой висели колхозницы со снопами пшеничными, шахтеры с серьезными отбойными молотками, ученые с рейсшинами, циркулями и пробирками, строй красноармейцев маршировал в стальной осоке штыков, надутощекие пионеры закидывались с долгими архангельскими горнами... И все это - перед одним человеком. Перед мудрой его, указующей трубкой...

Берегите Папу с тоской смотрел на недосягаемую фреску: эх, снова бы в единый строй - и четко, четко, в ногу!.. Затем, закатывая глаза, начинал выцеживать.

В эскадронах столиков "конюшили" озабоченные официантки. Без конца перекидывали "попоны", добиваясь их умеренной белизны. Совали, будто сено, - цветы и салфетки. Как от паутов, отмахивались от музыкантов оркестра: не дам! Отстаньте! Нет у меня! У Саашки просите!..

Музыканты выжидательно - очень - смотрели на товарища Саакова. Были они сейчас не вечерние розовые алкоголики оркестра, были они сейчас - дневные, утренние, и поэтому - серенькие, трепетно-легонькие: дунь - и улетят...

Подсчитывая карандашом в блокноте, Саашка щелкал двумя пальцами метрдотельше: проводи! Метрдотельша шла от него, бухтя как разгневанный колесный пароход: сколько можно! Алкоголики! Пьянчужки! Шваль!

Гуськом, потирая руки, следом шли музыканты. Откидывали портьеру в буфет. Немели перед стеклянным - во всю стену! - лучезарным! - алтарем... Скрывались.

Минут через десять - порозовевшие, как гирьки вновь налившись тяжеленьким достоинством, - стойлово рассаживались на приподнятой сцене. Весело переговаривались, смеялись, начинали раскрывать футляры. Сейчас начнется репетиция: продуваются трубы, пробуется на звук тромбон, как рубахи раскидываются на тумбы ноты. По-прежнему смех, разговоры. Наконец, точно утренняя, неуклюжая, но уже захмелевше-веселая телега - поехали.

Трубач - тот самый трубач, который игрой своей когда-то выбивал слезу даже у самых отпетых граждан, - трубач этот давно пропил талант, зубы. Со вставными челюстями невнятно фурчит чего-то, квакает. Как от стыда, весь красный, в поту. То одна его щека пузырем надуется, он хлопнет ее ладошкой - а пузырь уже из другой щеки ползет... Трубач, как говорят у музыкантов, "потерял свой амбушюр"... Да и другие духовики - задыхаются, недотягивают, обрывают фразы. Пропускают целыми кусками, устраивают себе паузы. Они явно "недобрали". Еврей-скрипач бросал глодать скрипку, отмахивал смычком: ша, ребята! Оркестр поспешно уходил за заветную штору. После разучивания какого-нибудь разухабистого шлягера, в перерыве, в сознании оркестрантов всегда неожиданно проступали далекие очертания невероятных этих двух людей в пустом зале. Мужчины и женщины. Каждый за своим горестным столиком - они точно слепли. Напряженные глаза их были устремлены куда-то за оркестр, дальше, выше, где, казалось, слышали они свою, только им одним понятную, дорогую, горестную мелодию... Куда шептали они друг дружке о своем одиночестве, безнадежности, тоске...

Оркестр молчал, боясь спугнуть этих флейту и фагот несбывшейся любви... Потом очень тихо, мягко начинал выдыхать блюзом из кинофильма "Серенада солнечной долины":

Там-а, тагда, тагда-та-а,

Таратам-тагда, тагда-та-а-а,

Таратам-тагда, таратам-тагда,

Тара-ра-ра, ра̀-а-а!.. -

И в едином дыхании саксофонов, как в едином потоке солнца, зеленым просветленным листочком задрожал, завибрировал кларнет:

...Та-а!

Ри-и-и-и-и, тара-ри-и-и-и-и...

Охватив голову руками, плакал, трясся за столиком мужчина; по щекам женщины сбегали, торопились исчезнуть в платке слезы... Сорокапятилетняя, засушенная партийной дисциплиной женщина и шестидесятидвухлетний, ничего уже не могущий дать ей спившийся мужчина...

Плавными щетками ласкал на барабане ритм ударник... а зелененький листочек все дрожал и дрожал, просвеченный солнцем:

...Та̀-а!

Ри-и-и-и-и-и, тарари-и-и-и-и, тара-ри-и-и-и-и-и...

Долго играли эту вещь музыканты - играли для мужчины и женщины, играли для самих себя. Блюз уходил, снова тихо возвращался... уходил... как сон возвращался... Наконец откладывали инструменты. Не глядя друг на друга, шли за портьеру.

Суковаткина сидела, сглатывая ежовый ком. Потом начинала торопливо рыться в лаковой черной сумочке. Вдруг снова замирала - и только из кулачка ее на стол разжимались скомканные деньги... Быстро шла к выходу, почти бежала, зажав платочком крик, и Берегите Папу зажмуривался - словно слышал этот крик.

Заплывший слезами, вытянув вперед на стол руки, он в бессилии сжимал и разжимал отекшие кулаки вокруг крохотного пустого графинчика...

Через полчаса подымался, тяжело нес себя к двери.

Швейцара глыбастого в вестибюле давно уже не было: погиб, бедняга, прямо на боевом посту. И со всеми своими шнурами и лампасами. С год назад привычно и бесстрашно ринулся он в свалку - и сразу получил убойный удар бутылкой шампанского в лоб. Замену ему проницательный Сааков нашел в лице черненькой старушонки-подростка. Которую вдели в швейцарскую куртку погибшего, подвернули рукава и с большим недоверием... поставили у входа... "В случае чего... кричи, что ли..." Однако вечером, когда старушонка заюлила мышкой в вестибюле меж гостей, когда запорцкал одеколон и неуследимо замелькали щетки по пиджакам и по крутым спинам дам, когда пошла она подпрыгивать и сдергивать с клиентов рублевки, как листья с удивляющихся деревьев, - Сааков, окружив себя свитой, назидательно вознес волосатенький указательный пальчик: вот, товарищи, как надо делать работа!.. "А если буйство, драка? А? Варткес Арутюнович?" - "Цэх! Первый кобчик на свой коммуналка!" И старушонка тут же подтвердила это: к забуянившему клиенту прибежала и вцепилась в руку так, так запѝскала - мили-иция! мили-иция! - что клиент мгновенно ожелезнел. И - серьезный - ожидал милиционеров, протоколирования и последующего отвоза в отрезвитель... Да, у этой и впрямь не забалуешь: натуральный кобчик!

Берегите Папу спускался по каменным ступеням, огибал пальмочку и фонтанчик, которые так и продолжали шептаться о чем-то очень интимном, шел и привычно засовывался в швейцарскую. Длинно покачиваясь, закрывал глаза и широко раскрывал рот. Старушонка-швейцар хватала одеколон, с шипом давала долгую струю в разверстую пасть. Подхватывала под локоток, почтительно провожала гостя к окончательному выходу: наше вам! Заходите!

7

Часа в четыре приходил обедать Веня Глушенков. Располнел Веня, стал вальяжен, в глазах его утвердились белесые две дольки властности. Поэзию, лопоухую собаку Джимми, гражданскую жену Неонилу Шустову - всё это из дому давно, решительно изгнал. (Курительную трубку оставил.) Кучерявые волосы его непонятным образом распрямились, он стал стричь их в скобку. Постоянно, даже в жару, носил берет. Смеяться стал - только хрюкающим смехом. Долго искал пенсне, но не нашел настоящего. Выпросил у Исая Моисеевича в аптеке старые очки - обломал в пенсне. Пить почти бросил. Словом, человека явно потянуло на прозу. Несколько его рассказов и одна повесть были уже опубликованы в областной печати. Естественно, взял себе псевдоним - Вениамин Заалтайский. Сейчас засел за роман "Любовь в Подерѝнке".

Жестоко кинутая в одиночество, поэтесса Неонила Шустова жила теперь в полном затворничестве. Прочернела до цвета болотной ужихи. Незаметно подкралась к ней и стала душить астма. Бросила курить, но уже не помогло - приступы шли чередой и дальше. Не стала выносить дневного света, солнца, все время просила квартирную хозяйку не открывать ставен. В полутьме комнаты, пугая пожилую эту хозяйку, часами сидела с остановленными, плоскими глазами. Если изредка выходила в магазин, то шла - будто зажимая, пряча на груди ознобливый кусок льда. А кирзовая пустая сумка на сгибе локтя, болтаясь, сипела черной ее, задыхающейся астмой: не подходите! Не спрашивайте! Не трогайте!..

Но знакомые подходили, останавливали, с деликатной бесцеремонностью спрашивали: как? Как ее теперешние отношения с Веней? Что новенького в этом плане?..

Неонила проглатывала одышку и, как все та же черная змея с болота, ядовито "коротѝла": "Ренегат!" И начинала вся черно трепетать. Откуда-то из складок платья выхватывала перочинный ножичек с уже раскрытым лезвием и шилом. Тряско сжимая его в кулачке, выкатывала на него глаза насмерть перепуганным безумием. Будто сгорая, начинали капать слезы. Она зажмуривалась, с подвываниями горько плакала.

Знакомым становилось не по себе. Торопливо успокаивали ее, старались как-то подбодрить, уводили с собой. Веня, однако, холодного оружия бывшей жены побаивался всерьез и на глаза ей не попадался.

Почему-то всегда после солянки Веня не мог с тем же аппетитом отдаться шницелю. Полностью сосредоточиться на нем не мог. Попилит-попилит ножом - и остановится. Попилит - и опять замер, блуждая взглядом... Мешало что-то ему всегда после солянки, нудило. Что-то внутреннее, явно творческое. Нет, так невозможно обедать! Веня выхватывал записную книжку, вечное перо, яростно задумывался. И решительно изливался: "Вошла женщина пятидесятого размера при низком росте. Глаз голубой, сама с волоса - черная. И с большой теплинкой сказала: "Здравствуйте!"... Вот! Вот как надо писать, черт подери! Лаконично, мускулисто, точно!

Веня отирал творческий пот, поправлял берет и - успокоенный, удовлетворенный - продолжал обед.

Скромненько подходил Сема Глоточек. Почитатель. Совершенно лысенький уже, без зубов, гармошковый. Под глазами - желтенькие мозольки. Три раза за эти годы полыхал он в белой горячке, прошел все "электролечёбы" Нелькина, остался жив и, несмотря на козни злыдня Никифорова (директора кинотеатра "Ударник"), умудрился ускакнуть от органов на пенсию. А с пенсионера какой навар? Живи...

Вот и сейчас - этакий скромненький пенсионерик стоит. Со своей бутылочкой пива, как с микстуркой алкоголика старичка. И "с большой теплинкой": "Можно к вам, Вениамин Иванович?.."

Веня, прожевывая, очень демократично отодвигал стул: прошу. Сема торопливо плескался пивом в фужеры. Веня протестующе вытягивал к своему фужеру руку. Но пиво начинало прямо-таки вырываться из бутылки!

Тогда Веня щелкал официантке. Приносили - пять бутылок. "Нет, Вениамин Иванович, обижайтесь не обижайтесь, а не согласен я про Дарью! Не согласен!" Сема обсыпа̀л солью край фужера. "А что так?" Веня отхлебывал пива, пускал вслед пиву большой кусок шницеля. "А не мог ваш Дробовозов так с ней, не мог! Не верю! И с Глистовым тоже..." Сема хмурый. Он - обижен на автора. Он - переживает "про Дарью". (Глоточек не прочел из Заалтайского ни строчки, а тарабарил все со слов самого Вени - слов, сказанных тем вчера, неделю, месяц назад.) В груди у автора теплело, он торопливо, трепетно начинал объяснять свою прозу.

Еще подсаживались почитатели. Двое. Один откровенно сизоносый, другой - не придерешься. Веня постоянно щелкал, приносили пиво, скоро весь стол был уставлен бутылками. Опорожненные ставили прямо на дорожку. Пробегающие официантки удергивали их за собой всегда, как неожиданные, надоевшие призы. А над бутылочной густотой на столе, точно наглядно выпуская из нее духи Дробовозова и Дарьи, расшаманивал курительной трубкой Вениамин Заалтайский: "...Дробовозов навскидку стрѐлил - Дарья рухнула. "Убил!" - испуганным вихрем пронеслось у Дробовозова в башке. (От нечеловечески напряженного взгляда Вени пенсне его словно бы перекорежилось, покрылось потом.) Зачем? Зачем убил? Какой же я, Дробовозов, негодяй! Как? Как жить теперь?.. Дробовозов с большой печалинкой смотрел на молодую жертву своей глупости. Скупая, мужественная слеза пала в снег..."

Автор скорбно снимал пенсне, хукал на него, протирал скомканным носовым платком. Почитатели вздыхали. То ли от услышанного, то ли от пива. Не выдерживали, по одному отваливали. Подходили другие, занимали места отпавших. А Веня вышаманивал над бутылками: "...Злющая молыния-стерва расколола мрак. "Чур! Чур меня!" - вскричал Дробовозов, пятясь и закрываясь руками. (Ружье он еще раньше кинул.) Чур! Спасите! Не надо!.." Но никто не слыхал уже голоса его взыгравшей совести - всё в Подеринке с угрозой молчало..."

Часов в одиннадцать вечера, дав злую отмашку оркестру, сдернув к чертовой матери пенсне и берет, Веня бунтарно орал уже в полный рост:

А водку мы всё пьем и пьем,

Наследники прямы страны Алкоголеи.

Закусывать?

К чему закусывать -

Закусывать мы не берем -

Так бела стерва бьет точней и злея!..

За светлыми столиками поталкивались, перемигивались, в предвкушении скандала потирали руки; то тут, то там стихийные возникали аплодисментики.

Под столом валялся и, как кутенок, вздрагивал во сне Глоточек. Два других ценителя раскачивались на стульях уже ничего не соображающими остолопами. С большой укоризной, обличающе Веня говорил им:

Как луковки раздрызганы, буяним, плачем,

Похмельными звезда̀ми бо̀шки рвем,

На пиво у жены рублевки клянчим...

И снова пьем, и пьем, и пьем!..

И уже с неудержимыми рыданиями большого бегемота ревел всему ресторану:

Куда теперя мне? В каки страны̀ податься?

Давно пропил я совесть и очаг,

Когда в башке моей пропащей... троят три смерти!..

И тремя похмельно косами бренчат?..

Куда теперя мне?

В каки страны податься?..

За столиками бесновались: "Еще, еще, Веня! Запрещенное! "Зоопарк"! "Зоопарк"!

Автор не заставил себя упрашивать:

Я по зоопарку больше не гуляю -

Вид животных в клетках мне теперь противен...

Вы - гиены, выдры, страусы, фламинго!

Вы - гиппопотами, тигры, леопарды!..

Заячьи теперь вы души!

Вы теперь - рогато-вы̀ми!

Вы ли это?

В том я сильно сомневаюсь ныне...

Разломайте клетки! Разорвите цепи!

Выбегте на волю - дружно обнимитесь!

Надзирателей своих - беспощадно рвите!

И тогда приду к вам: "Звери, я вас уважаю!

Только заодно и мне вы глотку соловьину не порвите!.."

Перед закрытием ресторана, после последнего ухода "за портьеру" оркестр долго отупело молчал. И вдруг как сваи начал бить:

ИсСтамбу̀л! ИсКонстантинопль!

ИсСтамбу̀л! ИсКонстантинопль!..

И задергались, и завихлялись во все стороны перед сценой буги-вуги. Из-за столиков выскакивали и выскакивали танцоры, колошматились с партнершами, как грешники в аду на сковородке. А оркестр бил и бил. Упрямо, меднолбѝсто:

ИсСтамбу̀л! ИсКонстантинопль!

ИсСтамбу̀л! ИсКонстантинопль!

Та-да-ра-та, та-да-ра-таа-а-а!

Потеряв пенсне, в чьей-то жеваной панамке высоко на сцене впереди оркестра сидел на стуле Веня. Судорогой вцепившись в колени, как бог весь в слезах, хлюпая трубкой, глядел он вниз на адову свистопляску: куда пляшете, люди? А снизу к нему, к неземному, к недосягаемому, сбитый бесами с ног, полз, плакал, рукой тянулся Глоточек:

- Ве-ня-а! Спаси-и-и-и!..

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

1

Летом, отправляясь к парому, к дяде Коле Шкенцы, или за мясокомбинат на рыбалку, или вообще за Иртыш, Шаток всегда шел крепостью. Не низом - пыльно-одеяловой дорогой, а именно выбравшись на вал и унырнув в котловину.

Попадал сразу в открытый двор механического старенького заводишки. Шарашки - по-местному. Кругом ржавые бухты проволоки, штабеля ржавых болванок, жжено-ржавые клубки стружки; даже лужи - и те желтовато-маслянисто-ржавые. Внутри плоского зданьица что-то скрежещет, штампованно ухает: там варганят кровати железные односпальные, а также лампы керосиновые под условным названием "летучая мышь". Вот и продукция вся. Но бодрится старичок-заводишко, ветеранно попукивает дымком, раза два на дню возникает седеньким гудочком: жи-ву-у-у-у-у! Тружу-у-у-у-у-усь!..

В войну штамповал он каски и котелки - необходимейшие на фронте вещи. Весь двор был уставлен касками. Стояли они, одетые друг на дружку, ровными шеренгами. Как уже скорбящие воинские почести... Но попробуй подойди, просто тронь - двое часовых. С винтовками... Тетя Катя Соседская только и сумела принести одну. Работала она там тогда. Каска, правда, бракованной оказалась. Но настоящей солдатской. Она, верно, не штампанулась как надо. Имела вид оплюснутого тазика. Шаток называл ее "английской". Долго носил. И звук она издавала как тазик. (Это - когда Витька гордо проходил в ней по улице, а из-за чьего-нибудь заплота прилетал меткий любознательный камушек.) И кирпич на кумпол брать в ней было запросто. Пробовали с ребятами. Не раз. Кирпич - на куски, а на английской даже вмятинки не обнаруживали. Крепкий металл.

Тоже в крепости, посаженная на бугор, сидела и думала слепая тюрьма. Лет пяти Шаток частенько декламировал стихотворения у ее кованых глухих ворот. Он стоял, вытянув руки по швам, и восторженно-радостно кидал рифмы вверх, в смеющиеся туркменские или грузинские лица:

...Кто стучится в дверь ко мне с толстой сумкой на ремне?

Это он! Это он! Ленинградский почтальон!..

Каменная ограда, четырехэтажная стена самой тюрьмы с вывернутыми бельмами окон - все густо замазано известью. Все белое. И позже, когда Витька уже не читал стихи, его всегда останавливали и немо поражали эти запаковано белые, какие-то усохше сжавшиеся ожидание и тоска... Ни разу не видел он, чтобы выводили кого-нибудь из ворот или, наоборот, - привезли и заводили внутрь. Есть ли о н и там? И где они там?.. Но к глухим воротам, подпирая каменную затененность ограды, словно взять на себя стремясь, на плечи свои, хоть частицу всей этой белой му̀ки, всегда стояло человек пятнадцать-двадцать женщин. Впереди себя удерживали они детей и скудные передачки - словно овеществленную тоску свою, надежду... Пониже, на солнцепек, как к давно пустому, мертвому базару, удивленно прибывали телеги с селянами. Кружили непонимающе перед тюрьмой, испуганно ее не узнавая. "Где тута, сынок? Она-то, значит..." - "Да вот же, дедушка!" - "Ага... понятно..."

Часов с двенадцати очередь частями начинали запускать внутрь. "Какая статья, дед?" - "Ась?" - "По какой статье, спрашиваю, сидит?" - "А-а! По пьяному делу, сынок, по пьяному делу. Две бутылки партейного выпил и вот здеся теперь, у вас..." "Ну и бестолковый ты!.. Я тебя спрашиваю: по какой статье, а ты: по пьяному делу..." - "По пьяному, по пьяному, сынок. Партейного выпил..." - "Тьфу!"

А к тюрьме все прибывали и прибывали телеги. "Господи, Ваньша, отпустят-то когда, сынок? Скоро ли? Жить-то нам как без тебя, Ваньша!.."

Как зажатый, освобождающийся выдох - бежал, выпускал себя на крепостной вал Витька - и сразу во все стороны ударял солнечный Иртыш. Заиртышье низко водило хороводы тальников и ракитников, запрятывая протоки и старицы. И к горизонту убегала степь, догоняя там, вдали, уходящий, тонущий за горизонт караванчик гор, подвьюченный облачками... Вольный речной простор бился о Витьку, трепал, пузырил рубашонку... С нарастающим ревом аэроплана Витька бежал вниз - словно безумный изобретатель, ринувшийся на взлет с первыми попавшимися под руку летательными средствами, как-то: котелком и удилишком. Падал животом в толстую пыль дороги. Лежал какое-то время, обдумывая положение, отплевываясь. ("Малолеток! Разыгрался!") Вскакивал, быстро оглядывался. Но все спокойно - никого. Только перепуганная коза ходит на длинной веревке, успокаивает себя, выказывает Витьке укоризненные рожки и дребезжит: бессо-о-овестный! Так напуга-а-а-а-а-ать!.. Витька подбирал удилишко, котелок, шел дальше. Опять серьезный, деловой, босыми ногами приятно отдаваясь плавным мягким вздохам дороги.

Открывался мясокомбинат. Со своими бараками и плоскими сараюшками, весь в бугристых обгрызах льда, сыро укутанного опилками, со своим драчливым, выбитозубым заборишком, издали он - как распластанный, волнисто колыхающийся на голой местности упырь. Воротами заглатывает пыльный густой коричневый рев скота, где-то внутри перерабатывает, переваривает.

Во время войны, по осеням, когда после летнего нагула шел большой забой скота, позади мясокомбината раза два в неделю начинало хлестать отходами из длинной трубы. Полуотгороженный от Иртыша галечной косой обширный залив делался густо-красно-бордовым. Прилетали по ночам из Заиртышья стайки чирков, кряквы, нырковых. Как в станционном быстром буфете метались в реденьких камышинках, крякали, ныряли, лихорадненько бражничали. По разлитым лунам у оконечности мыска, будто по заморским винам, дегустатором ходил журавль. Утонченный клюв введет в луну под ногами, закинется и, закрыв глаза, смакует. На само̀м мыске, на сохлой ветке осокоря, по планомерной паутине выкарабкивается к настоящей, верхней луне паучок. Человечьим, угрюмым мозгом смотрит на него луна. Однако достигает отважный паучок шара, без церемоний выдергивает из него длинный луч, садится верхо̀м и - ухарем вниз! И болтается подвешенно, задохнувшись восторгом. Снова начинает восхождение... Старым баяном без голоса и лада хукает на вершине осокоря филин. Сорвался куда-то, отрясаясь лунной пылью как пустой сапог. А на дальнем болотце сладострастно поджариваются лягушки...

...И опять подленько, трусливой потайкой из-за осокоря медленно вытягивалось подопригоровское ружье. Ствол покачивался - длинный, неустойчивый, старик что-то бормотал, долго выцеливал журавля. Красно-громово распарывало залуненность залива. Будто красным ветром взметало и уносило стайки, как спичечного ломало журавля... Потом старческие трясущиеся ноги никак не решались ступить в осеннюю воду, маялись, галькой поскрипывали. Наконец, высоко выдергиваясь из воды, обжигаясь, начинали торопливо протыкиваться к размазанной по воде птице...

В дни, когда труба хлестала отходами, приезжали на телеге женщины-рыбачки. Шестеро. Бригада. Раздевались до мужских полотняных подштанников и рубах. Заворачивались наглухо платками. Подвязывали на ноги бечевой рваные галоши. А поодаль ребятишки уже расстилали по ветру костер, бежали, сталкивали на воду лодку. И выстраивались голодным терпеливым ожиданием. Кто с домодельной сумкой через плечо, кто с котелком, кто просто так, без ничего.

Трое рыбачек втыкали один кляч невода метрах в десяти от берега, еще на мелководье, стояли, удерживали его; трое других, удаляясь на лодке, споро обметывали плёс неводом. По-женски охали с лодки по грудь, а то и по горло в осеннюю обжигающую воду, крались к берегу, вытягиваясь на носочках из тискающего холода. Где уже было помельче, дружно брались за клячи, ломили невод из черно-бурого нутра залива длинной мокрой неволей. Быстро собирали крупную рыбу в корчажку. Полную почти всегда, тяжелую, - вдвоем несли, вываливали рыбу на телегу. Прикрывали влажным брезентом. Только тогда уж присоединялись к остальным у костра.

Зябнущим, дрянненьким чертом восставал дождь. Рыбачки жались к дыму, к огню - мокрые, в сукровице, в грязи скотского - жадно хлебали табачные затяжки. И не смотрели за спину, где у воды ползали, сшибались лбами, выхватывали друг у друга мелкую рыбешку - дети.

Минут через десять-пятнадцать, дав собраться новой рыбе, снова делали обмет. И опять дрожали у подживлённого ребятишками костерка, опять хлебали табак, опять старались не глядеть на тихо дерущихся детей.

Пускали по кругу четушку. Снова шли к воде - дикие, страшные. Уступая дорогу, ребятишки расползались в стороны, виновато угребали за собой чешую на песке...

Однажды то ли водки выпито было лишку, то ли вид молчаливых голодных детей окончательно опрокинул женщин - все они разом, как по команде, заплакали, зараскачивались. Мертвяще начали выть в голос - подобно волчицам на нескончаемом, безысходном ветру. Рвали с себя платки, скорчивались, катались по земле, охватывая головы руками. Вдруг одна кинулась к телеге и... сорвала брезент. Торопясь, начала выбалтывать на голец крупных рыбин. Ребятишки стояли, раскрыв рты. "Да берите же! Бери-ите!"

Один стронулся с места, другой. Присели, подобрали. Все стали бегать, подбирать, совать в сумы, за пазуху...

Точно спасаясь, бросились остальные женщины, тоже выкидывали, торопились. Пугая лошадь, пытались опрокинуть телегу - чтоб скорей! Скорей! Чтоб всем! Всем досталось!..

Шаток ухватил здоровенного сазана, бросил банку с мелочью, помчался домой, удерживая рыбину под мышкой, как полено. Подопригоров узрел. "Геолух, где дают?" "А в Заульгинке!" - не сморгнул "геолух". - "Почем?" - "А даром!"

И выстреленное это "даром" оглушило старика, разом одурило. Он исчез за воротами. Снова появился. С громадной плетеной корчажкой. И - дураком - помчался в Заульгинку. "Давай, чеши!" - мстительно ухмыльнулся Витька, забегая в свой двор.

Вечером вокруг рыбного пирога все светились - как вокруг давно забытого, но вот неожиданно и счастливо обнаруженного именинника. И дядя Ваня Соседский со своей тетей Катей, и мать, и отец, и дядя Леша Шишокин. Ну и сам Витька, понятное дело. Был он свежевымыт с мылом, в чистой косоворотке, сшитой матерью из желтой шелковой шторы. Как и взрослые, старался есть не торопясь, деликатно. Говорил, что еще притащит. Леща, пожалуй. Жареха из него лучше...

Но другим днем с рыба̀чками уже приехал какой-то желчный старикашка. Чуть не по горло проваленный в резиновые сапоги. Сразу разогнал ребятишек, начал было распинывать костер, но одна рыбачка постукала себя по голове, показывая ему, кто он есть. Старикашка подумал, понял, что дурак, больше костер не трогал. Однако за рыбачками подбирал до последнего малька... Ребятишки дружно осыпали его галькой. А когда он взнялся за ними в идиотских своих сапожищах, полетели к крепости так, что дух занялся.

2

- Анфимьевна, глянь - гонют...

Анфимьевна подошла к заплоту, и сразу жалостливо подперлась рукой, зараскачивалась:

- Гонют...

От Поганки по дороге колыхалась длинная колонна призывников. Впереди в плащ-палатке шагал маленький офицер в непомерно большой для роста его и сложения офицерской фуражке. Казалось, фуражка и колокол плащ-палатки плывут сами по себе, не имеют никакого отношения к худенькому офицеру, к его узкому, словно в одну морщину, усталому пожилому лицу.

Подопригоровские глазенки остренькими блохами скакали по грязно остриженным веселым головам. На языке старикашки вертелось, никак не могло спрыгнуть убийственное, в одно слово, сравнение: "Идут, как... идут как..." И сплюнулось неожиданным: "Идут - как полуфабрикаты!.. Мать их расшиби!.. Но ничо-о, там стружку-то быстро сымут, бы-ыстро..."

А Анфимьевна все качалась, причитая:

- Гонют... Бедненькие...

Мимо один, навстречу колонне, и от этого резко заметный, проходил Шаток.

- Эй, Шаток! - крикнул Подопригор. - Чай, тоже скоро потопаешь? Смотри, какая мелочь идет - навроде тебя!.. Сколь лет-то тебе, геолух?..

Шел май пятьдесят второго, Витька заканчивал шестой класс, а ростом и впрямь - послевоенный шкет. Но подошел к заплоту. Приподнявшись на носочки, с интересом заглянул в ульевый рот старика... Ничего не сказав, под испуганный хохот пошел дальше.

Вдруг увидел здоровенного парня с девственно-белой, как кочан, головой.

Намного выше других призывников, да еще сбоку колонны, парень вразвалку шагал какой-то отдельный от всех, не вязался с другими - низкорослыми, по-мальчишески тщедушными, послевоенного образца.

Как человечья голая нога, через плечо парня - вперед - взбалтывался домотканый длинный сидор. И, встретившись с белобрысо-глупыми глазами парня, услыхав будто их дурной крик: "Держи хвост пистолетом, байстрюк!" - Витька сразу вспомнил Любку Аверину... И даже не саму Любку... а того парня... Прошлогоднего... Тоже бритоголового... Его налитый кровью, прерывающийся хрип: "Уйди, сучонок!.. У-убью!.."

Витька опустил глаза, прошел мимо недоумевающего парня, сжав кулаки, весь трясясь.

Прошлогодний тот случай потянул в память другие события, более ранние, потянул за собой других людей...

За пятнадцать лет совместной жизни Генка-милиционер и Клавка-Крант детей как-то так и не завели. Все завели: скотину, птицу, кошку Мурку, от свояка Генка привел здоровенного волкодава по кличке Налет (закрываемый в сенях на дневную стражу, тот так налетал изнутри на дверь, что пудовый замчина колошматился, как припадочный)... голубей даже заводил Генка... а вот детей... Нет, не завели. И не то чтобы не получалось. Сперва скорей - наоборот. Раза два на году краснощекая Клавка вдруг резко бледнела. Ее явно начинало подташнивать в самых неподходящих общественных местах. ("Опять попалась!" - злорадно, но и удивленно отмечали бабы в общественных местах.) Генка, муж ее законный, по утрам виновато протягивал ей длинный загнутый соленый огурец... Клавка еще резче бледнела - уже от злобы, готовая изничтожить... этого кобеля толстопузого! Ленивый Генка, которому бы только днями валяться на боку или по двору гулять в галифе нараспояску (курам кинет, любуется, как те дерутся, долго щурится на солнце или просто шашки-усы задумчиво холит)... ленивому Генке в такие дни приходилось срочно снаряжаться, уходить на службу. Уж лучше во избежание, - быть при исполнении. А Клавке - куда? Клавке - одна дорога: в Заульгинку к подпольной бабке - избавляться. Потому как не до наследников сперва было: на дом надо было деньгу в пивнухе накачать, потом на корову, потом на свиней, на птицу. Опять же - обставиться в дому. Да так, чтоб все печенки у баб от завидок скорежило! Да мало ли куда деньгу-то приложить можно? Да если с умом!.. А пока - качай знай, да пены чтоб поболе. На толстопузого-то какая надёжа?..

Но вот вроде б и пришло Клавкино время: дом - полная чаша. Толстопузый в самом соку. Да и сама... если приглядеться-то, да со стороны... оченно даже ниче еще баба. Можно бы теперь и завести. Ребеночка-то. Наследничка. Ген, ты как?.. Толстопузик ты мой гладенький!

Попробовали. Раз, другой. Без средств, значит. Ждут. Ничего нет: ни внезапного побледнения лица, ни чтоб в общественных местах. Еще стараются. У Генки пузо начало сходить... Без толку! И скучно как-то стало обоим...

Где-то с лета 46-го Клавка начала дурить. Нахлещется у себя в пивнухе пива, приволокется вечером домой и орет из двора на всю улицу: "А вот полюбуйтеся, люди добрые, на мерина толстопузого - бабу спелую покрыть не могет!"

Генка заволакивал ее в дом, молчком, профессионально бил. По почкам, по почкам! Под дых - по печени!.. На неделю-другую Клавка затихала. Потом опять: "А вот он, люди добрые, меринок толстопузый!" Генка черно задумался.

Однажды проходил с вокзала Заульгинкой. Повстречал Любку Аверину. Девчонку. Востроглазую, с белобрысыми косичками. Лет одиннадцать уж, чай, ей. То ли дальней родственницей со старой Аверихой доводилась она ему, то ли просто нищенки они были. Гонять-то он их гонял. На станции. От поездов. Побирались, понимаешь. Портили, понимаешь, проезжающим вид... А вот нищенки ли они просто или родственницы его дальние... черт теперь их разберет!

На Любкино радостное, подбежавшее, готовое в с е г д а услужить приветствие Генка хмуро кивнул. И хотел уже двигать дальше... как вдруг по наитию какому-то, внезапно, не соображая толком, зачем? для чего?, но уже радуясь, радуясь почему-то ("Ить это... Как его?.. Ить оно-то - того, значит!"), заранее освобождаясь от тяжкого с души, светлея - схватил Любку за руку... и, ничего ей не объясняя, за собой потащил...

С порога Любка сразу заявила просьбу: "Тетя Клава, можно я вам полы помою?" - "Ну, помой..." Клавка медленно поднесла к уже выжатым бледным губам золоченую ложечку с вишневым вареньем. Стянула с блюдца. Смотрела, как девчонка-подросток, нагнувшись к полу, будто переставляясь на тощих костылях, возит за собой мокрую тряпку. Но ловко возит, быстро, умело... "Можно я пыль обмахну?" - "Обмахни..." Любка залетала по комнате с сухой тряпкой. Но о сервант - как ударилась, замерла перед стеклом - точно перед ювелирторга витриной: "Ой, сколько богатства-а!" Хотела сдвинуть стекло... "Не открывай! Смотри так!"

Любка метнулась дальше, к высокому, в три узких створки, зеркалу... Вот это чу-удо-о! Огладила его, как трепетно обняла всё. "Не опрокинь! Треляш!" Испуганные хозяева будто поставились в "треляше". Вытянутые, красные, как свечи... Любкины ловкие руки ничего однако не опрокинули, не уронили, не разбили.

И дальше: "Тетя Клава, можно я почищу у кабанчиков? - "Почисть..." - "Можно я нарву кроликам?" - "Нарви..." - "Можно я схожу... можно я сбегаю?" "Сходи... сбегай..." - милостиво позволяли ей.

В тот первый день ее не покормили, но вечером дали с собой заплесневелых постряпушек и разрешили взять немного макухи. От кабанчиков.

На другое утро - в затуманенную сизую рань - едва Клавка растянула на крыльце первый зевок, как из-за забора послышалось: "Тетя Клава, можно я..." Клавка удивилась, но сказала: "Можно..." С крыльца сделала утреннее дело, дотянула зевок, передернулась от холода, побежала в тепло досыпать. "Генк, слышь, у девчонки-то, похож, не все дома: шести нет - уже примчалась... Слышь, что ли?!" - "А! - пролупил глаза, приподнял лохматую голову Генка. Утер слюну: - Пускай ее..." И опять, как в пух, упал в легкий сладостный предутренний сон.

Через неделю ей сказали, чтоб больше макуху не таскала. И с постряпушками - хватит. Совесть надо иметь. Все равно уж ест с одного стола. Так еще тащит... И ночевать может у них. Вон на кухне - лавка пустая. А то будит ни свет, ни заря...

Любка обрадовалась, побежала домой в Заульгинку, рассказала все бабушке. Решили: надо идти, жить - когда еще такой случай представится? "Ты обо мне-то больше не расстраивайся, не таскай от них больше, сердятся раз... Насбира-аю, с голоду не помру... А с них потребуй, значит, одёжу к школе, и чтоб - на ноги, - наставляла Авериха внучку. - Не забудь. Сразу потребуй..."

Любка подхватила свой тюфячок и побежала требовать. Но тюфячок сразу завернули назад - клопы будто бы. Кинули своего рванья.

Как-то, блаженно распариваясь у самовара, Генка сказал: "Любка, ты это... можешь папкой меня называть... Это... как его?.. Папой Геной, к примеру..." Любка захлопала в ладошки как на спектакле: "Ура-а! Папа Гена! Папа Гена!" - "Тише ты! Серьвизь!" Клавка раскинулась над чашками - как клушка над цыплячьим выводком.

Генка был доволен: и за скотиной есть кому приглядеть теперь, и на Клавку всяческое положительное влияние оказывается. (Дурнина-то - тьфу-тьфу-тьфу! - не накатывает.) Да и вообще - живой человек в доме. Навроде как. Веселая, летает, чирикает чего-то там, поет... Тащит, правда. Макуху. Постряпушки эти старые. Не жалко, конечно, все равно - скотине, но Клавка... Больно жадна, стерва!

Сама Клавка к новоявленной дочери оставалась равнодушной. Внешне, по крайней мере. Чаи себе с золоченых блюдечек попивала. Но, как истовая мамка с ваньком, нарожавшая столько богачества вокруг себя, все видела, все примечала. "Отскочь от серванта!" "Сколь говорить - треляш!.." И опять - только успокоительные глоточки чаю в себя. Однако известно: все накапливается постепенно. И богатство, и злоба...

"Поди, скажи ей... Слышишь!.. А то сама встану, скажу - не обрадуешься..." И Генка хмуро лез из-под одеяла. Стоял в кухне у окна. Тупо смотрел на бегающую в сизом дворе Любку... ("Ну, мне, что ли, встать?!") Гремел в сенях, выходил, наконец, на озяблое крыльцо.

- С добрым утречком, папа Гена! - подбегала Любка с подойником.

Генка, не глядя на "дочь", говорил:

- Любка, ты это... иди пока домой... К Аверихе, значит, жить... Не нравится Клавке-то... тете Клаве то исть... Таскаешь ты... Еду Аверихе таскаешь... И вообще... треляш все время гладишь... слонов (слоников) переставляешь... Не нравится ей это... Я-то - ничего: сама знаешь... но Клавка... Чую, дурнина опять накатывает... На Клавку-то... Скоро и накатит, пожалуй... Пройдет с Клавкой - придешь опять...

Еще не разумея особой для себя беды, Любка с пониманием, деликатно уходила: дурнина-то - это как бы болезнь у тети Клавы. Вот как пройдет - так снова можно прийти...

А "дурнина" между тем, как и положено ей, дурнине, накатывала в срок свой непременно: "...А вот он, люди добрые, бычок яловый! Сам кастрированный - так детишков чужих жене подсовывает: принимай, жена, побирушек! Еще хоть с десяток приведу - матерью-герои-и-иней будешь!.."

Генка молча, яростно бил. Дурнина откатывала. До поры. Из Заульгинки Генкой опять призывалась Любка. Для лечёбы, значит. Жены. Клавки... И опять под равномерное чаепитие - единовластной мамки окрики: "Не трожь!.. Отойди!... Отскочь!.." И опять через неделю-другую: "Мне что, самой встать?.." И опять с озяблого крыльца, не глядя в лицо: "Ты, Любка, иди опять к Аверихе... Сердится Клавка-то... Шныркаешь ты... По дому... На наше богатство радуешься... Боится - сглазишь ты... Нашныркаешь, понимаешь, беду какую... Ревизию... Или вообще - от пива уберут... А то и воры... Я хоть и при милиции, да и Налет вон, но, сама знаешь, как чистят-то ныне... Супчиков вон недавно... От духоты легли на воле... под поветями... наутро проснулись, в дом, а там - чисто! В милицию Супчику бежать - а не в чем: в одних кальсонах оставили... Вот сейчас как!.. А ты говоришь: милиционер... Налет... Не посмотрят... На-ка вот тебе... на дорожку..." Генка отсыпал приготовленные медяки во вздрагивающие, растерянные детские ладони... Любка ползала у крыльца, собирала мелочь, шептала со слезами: "Я ведь, дядя Гена, хотела... У кабанчиков надо... Зорьку пора доить... Я ведь..." - "Иди, иди, Любка... Постряпушек возьми... Потом придешь..."

Точно всем лицом пережевывала старая Авериха принесенную внучкой горькую постряпушку. Как туманец с озерка ветерком - сквознячок от окошка уносил тающие ее мысли: вот как, на старости-то лет... и Пашенька мой... смерью храбрых... было написано... и Стеша... сноха... надорвалась, сердешная... уснула навеки... Катенька-внученька сгорела в болести... и внучек Петенька утонувши уже пятый год... Так и не нашли бедняжку... Любушка вот только и осталась... кормилица... Ох, зажилась я, старая, зажилась!..

- Бабушка, не плачь...

- Так это я, Любушка, так... Вспомнилось... - Авериха легко отжимала слезы на куцые, точно из пергамента ручки. Отиралась. И дальше нескончаемо-тугомятные горькие думы свои пережевывала.

Вдруг увидела Бабариху. В дальнем пустом углу. Живую как! Стоит! Вот только - сквозь стену прошла! "Че, голодранка, мучки тебе надо? Тоже исть хотишь? А-а! Учти-и, у мене все записано, все-о-о!.."

Авериха обомлела. С табуретки навстречу чуть было не повалилась, окидывая себя крестиками, кланяясь:

- Благодетельница ты наша! Дай тебе бог! Дай тебе бог! Господи, счастье-то какое!.. Кланяйся, Любка! Кланяйся!

- Кому?! Бабушка?!

Старуху как ударили. Посидела испуганно, вслушиваясь в себя...

- Господи, что это со мной! Из ума, никак, выживаю... - И легко и горько заплакала: - Внученька-а! Ить всю жизнь кланяемся-то! Лю-буш-ка! Всю жизнь! Привыкли уже-е-е! Лю-буш-ка-а! Прости-и-и-и...

Как трепещущий сухой листок, прижимала к себе старушку Любка.

- Не надо, бабушка, не надо...

Потом сидели они - без слез уже, опустошенно-красные - и думали, как жить теперь им дальше... Авериха, вздохнув, подвела успокоительный итог: "Ничего, Люба, пройдет с ними - и призовут. Увидишь вот..."

И призывали...

"Вы что же измываетесь над ребенком-то? Ироды! Куркули чертовы! А?! - кричал на улице в разом дубеющее Генкино лицо дядя Ваня Соседский. - Холуйку... батрачку нашли. А? Да еще измываются? "Приходи... уходи... опять приходи..." А? Она вам что - игрушка, собачонка? Пеньки вы бессердечные?" - "Но-но! - Генка неуверенно начинал строжать. - Полегче!.. Она нам сродственница... дальняя... Это... как его?.. Заместо дочери... Навроде как... Так что... Попрошу!" - "Эх ты-ы, дуролом в фураге... В свисток еще дунь... Тьфу!"

На все увещевания Соседского: ты же пионерка, Люба! В школу ходишь! Плюнь ты на них - кулачин! Приходи к нам! Живи! И с бабушкой живите! Не пропадем! - Любка стеснительно мялась:

- Не-е, дядя Ваня... Вы с тетей Катей хорошие... Очень хорошие... Но вы - бедные... Как и мы... А они богатые... - Любкины глазенки испуганно загорались: - Знаете сколько у них богатства?.. У-у-у! Вы даже не знаете! На всех хватит!

- Дурочка ты маленькая, дурочка... - Дядя Ваня неуверенно гладил Любкину голову, отворачивался в сторону, шмыгая, удерживал слезы.

3

Тихо подходили к городку и замирали в тополиной роще на острове августовские красные вечера. От Поганки, висло горбясь в пыльном солнце, колышется стадо коров. Словно мычащей длинной веревкой вытягивается какая-нибудь корова к своему двору. "Да милая ты моя-я!" - встречая любимицу, поет хозяйка и распахивает ворота. "Му-у-у!" - тянется к стайке корова.

В воздухе не дунет, не колыхнет. И прошло уже стадо, а над дорогой, не растворяясь, висит пыль, и вечер от этого весь сизо-пепельный, задумавшийся. И в этой сонной задумчивости его - и взлай собачонки, и скрип колодца с сырым накрутом цепи на ворот, и звенящие струи молока из стайки, и короткий взворк голубя из-под крыши - всё будто вздрагивающие, последние всплески засыпающего сознания... Вдруг какой-нибудь молоденький петушок словно стряхнуть захочет это повисшее наваждение, а скорее просто от природного баламутства заорет: "Добрый ве-е-е-е-е-че-е-е-р-р!" И умолкнет, удерживая смех в груди. Но никто из петухов не поддается на провокацию. "У, старые... гребненосцы! Не понимают юмора!" Петушок потопчется на насесте, нахохлит баламутную свою головенку и, погрузив ее в расфуфыренные перья, задернет "шторы".

А за речкой Ульгой, вдали на западе, солнце уже накрылось степью - будто окончательно умащиваясь на ночь, выдыхает теплыми всполохами зарниц. Дыбится край степи, поближе шевелятся курганы, черными тенями ползут овражки к темному зубристому ельнику справа. И, словно пугаясь этой безмолвно шевелящейся степи, вечер начнет пятиться к городку и, окропляя небо звездочками, скользнет в ночь. Время высоко и черно повисает между небом и землей.

Осторожной ощупкой с крыльца во двор сходил Генка-милиционер. Топтался какое-то время на месте, озираясь, привыкая к темноте. Шел вправо, гремел, вешал на черную ночь замки. Оттуда же, из черноты, выводил на стражу Налета. Здоровенный пёс тащил, дергал хозяина. Стремился к забору. С облегчением вздергивал заднюю лапу... Уцепленный на рыскало, начинал гонять цепь - как трамвай, одним маршрутом: сараи - крыльцо - ворота; ворота - крыльцо - сараи...

С улицы закрывая ставни, прокидывая сквозь стены железные штыри от опоясок, Генка заранее знал, что̀ он услышит из затаившейся черноты у забора, однако каждый раз приказывал: "Любка, домой!" И от забора, со скамейки сразу взнимался жалобный хор маленьких "лазарей": "Не на-адо Любе домой. Дя-ядя Гена! Пусть рассказывает. Разреши-и-и-ите..."

Как хозяин главной достопримечательности городка, Генка самодовольно расправлял усы. Наслаждаясь умоляющими голосками, ломался для виду - и милостиво разрешал. Но уходя, строго наказывал, чтоб это... как его?.. чтоб ворота не забыла, и в сенях - тоже... значит... "Закроет! Закроет! Не забудет!" - кричали "лазари". И опять жалобно пели. Теперь уже Любке, облепив ее со всех сторон: "Ну, Лю-юб, рассказывай. Разреши-или. Начина-ай..." И больше всех Санька Текаку старался: дергал Любку, в радостном нетерпении теребил: "Давай, давай, Люб! В самый раз начинать!" (Знали все: Санька тоже враль отчаянный. Но пятиклассница Любка - в е р и л а у ж е в то, о чем врала, второклашка же Санька - еще только п у г а л с я. Принципиальная разница. То есть Санька еще сам до конца не мог поверить в свой талант... А это сразу передавалось слушателям: "Ну, заливает..." И вот где Саньке учеба-то, вот она - школа настоящая!) "Давай, давай, Люб! Стемнело! В самый раз начинать!"

Любка знатоком смотрела в черное небо, говорила себе: пора! - и приступала. "Это было в городе Париже... - как из могилы восставал Любкин голос. У слушателей сразу - мороз по коже. - ...В городе Париже, в предместье Сент-Жуава..." - "Че, че, Люба? - забился из-под руки Шатка младший братишка Саньки - Валерка Муха. - Че, Сент-Жуава?" - "Да дайте ему раза̀!" - завозмущались все. И, несмотря на защищающие Валерку Витькины руки, Санька поставил ему щелабан. "Раза̀". И залихорадился опять: "Давай, давай, Люба!" Любка вышла из обиды, продолжила: "...Однажды ночью по ночному предместью Сент-Жуава шел солдат Иван. На улицах предместья Сент-Жуава никого не было. Все жители предместья Сент-Жуава уже спали. Только взлаивали собачонки, и сквозь черную пелену ночи сочились фонари на столбах, и свет их маслянистыми змеями змеился по черной, как мрак, реке Сене. Солдат Иван был задумавшись: у него не было ночлега, и он размышлял об этом. Вдруг на одной из улиц предместья Сент-Жуава к солдату Ивану внезапно подходит кокетка Мадлен..." "От чертовка! Опять она!" - стукнул себя по колену Дыня, в то время еще с круглогодичной, девяти лет, вожжой из левой ноздри. Любка строго посмотрела на Дыню. Дыня виновато угнал вожжу. Все загалдели, требуя продолжения. Любка продолжила: "...Подходит и говорит: "Дорогой солдат Иван, я могу предложить вам скромный ночлег". - "Ну-у! - обрадовался солдат Иван. - Так веди меня скорей туды, а то намял ноги-то за цельный день". (А солдат Иван еще до этого целый день ходил по предместью Сент-Жуава.) Подходят к сизому, в мрачной темноте спящему дому. Заходят. Комната. Шика-арная. Кругом ковры, ковры, треляши, треляши, диваны, чемоданы, а также кресла гнутые - и всё в золоте и парче! И все сверкает в пумпезном свете канделябров и свечей..." - "А че?.." - начал было Муха, но ему поставила раза̀. Шаток тут же подул и доктором обследовал то место на Валеркиной голове, что пострадало. "...А солдату Ивану вроде и неудобно в этом великолепии приятных вещей и пумпеза - стоит, с ноги на ногу переминается, затылок чешет: "Дык куды ложиться-то мне?" - спрашивает. "Погодите, солдат Иван! - отвечает кокетка Мадлен. - Не торопитесь. Примите сперва легкий ужин! - И щелкает длинными пальцами в кольцах из изумрудов и ланит ("ланиты" здесь - верно, минералы). - Гастон, дорогой!.." - "От гад! И он опять здесь!" - воскликнул Дыня. "...Входит Гастон. Черный фрак, белый галстук, элегантный: "Че прикажешь, дорогая?.." "А кто, кто Гастон?" - опять Валерка встревает. "Да полюбовник, полюбовник кокетки Мадлен!" - с досадой объясняют ему хором. (Ну, бестолковый Валерка!) Любка продолжила: "...Гастон, дорогой, нужно как следует накормить нашего дорого гостя, солдата Ивана!" А сама вот так - медленно - подмигивает одним глазом Гастону..." "От гадюка!" - это Дыня. "...Будет исполнено, дорогая! - Гастон хлопает три раза в ладоши, выбегают слуги - лица черные и круглые, как боксерские кулаки. - Слуги, живо ужин солдату Ивану: шымпанского, фруктов... и... и наших пирожков!" С нажимом так говорит: "И наших пирожков!" Быстро волокут шымпанского, фрукты, огурцы и пирожки уже в конце. Бах! пробка в потолок, шшшшшшшы-ы! в стакан солдату Ивану. А солдат Иван для порядку: "Да как можно! Да я сыт! Помилуйте! Зачем хлопоты?" Потом приступил: ест-пьет да закусывает! То огурец возьмет, то помидор, то яблок - всего навалом! А особенно нравятся ему пирожки. С мясом. Сочные, вкусные. Так и тают во рту! (Ребятишки сглотнули.) А кокетка Мадлен завела патефон, оперлась рукой на поясницу, изогнулась вся - и давай вот так раскачивать акста̀зом и подмигивать солдату Ивану. А сама все - акста̀зом, акста̀зом!.." "А че, че акстазом?" - опять Валерка вынырнул. "Ну че, че!.. В другую комнату зовет, - объясняет Любка. - Там спальня. Кровать широче-енная. А одеяло - как по-оле футбо-ольное! А на кровати по углам шарики такие блестящие. Щелкнешь ногтем - и звук: бим-бом!.. Гарем называется..." - "Дальше, дальше, Люба! Ну его - гарем!" - "...А солдат Иван сразу застеснявшись. И говорит: "Да я бы лучше еще пирожков ваших отведал". - "Гастон! Еще пирожков солдату Ивану!" - и опять подмигивает одним глазом. Гастон хлопнул - боксерские негры волокут. Только откусил солдат Иван от первого пирожка, глядь - палец! Человечий! Мизинец! С ногтем!.." "Мама, боюсь!" - запищал Валерка. Его зажали. "...Эт-то че тако?! - вскричал солдат Иван. И палец этот выплевывает. - Вы эт-то чем меня кормите? А?!" - "Гастон! - кричит кокетка Мадлен - и как выжевывает: - Нашему нервному другу срочно необходимо принять ува-анну!" - "Сей момент, дорогая!" Гастон подскакивает к стене, кнопку нажимает - р-раз! - и солдат Иван со столом вниз проваливается. В преисподнюю!.."

- Маа-ама-а-а!!!

Дальше действие Любка перекидывала в мрачное, сырое подземелье, освещенное факелами. "Боксерские негры" связывали вырывающегося солдата Ивана и волокли его затем к громаднейшей мясорубке - чтоб пропустить через нее фаршем. Солдат Иван орал. Гастон плотоядно потирал руки. Загадочно улыбаясь, покачивала "акстазом" кокетка Мадлен... Ребятишки остекленели. В темноте Любкины глаза горели, как ведьмы!..

После семилетки Любка как-то перестала рассказывать свои жуткие истории, которым бы, казалось, продолжением и продолжением выходить каждый вечер, замогильно объявляя о себе: "Это было в городе Париже, в городе Париже, в предместье Сент-Жуава..." Но... И ребятишки прежние подросли, а новых как-то неинтересно стало Любке пугать. Да и сама изменилась она сильно: вытянулась, повзрослела, стала серьезной. Словно подведя внучку к уму, дождавшись, когда та сдала последний экзамен в школе, старая Авериха через неделю тихо умерла. Дядя Ваня Соседский и старик Медынин помогли с похоронами - похоронили. Тетя Катя напекла блинов, сварила лапши с курятиной. Помянули тихо бедолагу-мученицу, как могли утешили Любку. На другой день дядя Ваня отвел ее на молокозавод, устроил ученицей. Уже как взрослая, Любка обрезала косички, сделала шестимесячную, купила туфельки на каблучке, носочки белые - все чин чином. По вечерам на танцы с новыми подругами стала бегать. Но к Генке с Клавкой, на удивление улицы, таскаться продолжала. Реже, правда. С первой получки подарила папе Гене белое шелковое кашне, которое тот не по сезону, в жару лета, всегда гордо выпускал поверх пиджака, когда бывал в штатском, на манер гражданина, следующего из бани... Но главное - продолжала мантулить на них. То в хлеву с кабанчиками возится: моет, чистит, щекочет, а те блаженно повизгивают, хрюкают. То на ключи за водой бежит. В стайке - у коровы. В доме - моет полы. На огороде, в самый солнцепек, картошку окучивает. В трусиках, в лифчике, длинноногая, шоколадная и кучерявая, как негритянка.

В своем дворе появлялся Подопригор.

- Добрый день, дедушка Подопригоров! - весело кричала ему Любка.

Подопригоров почему-то... несказанно удивлялся этому ее "дедушка Подопригоров". Толокся по двору, ни к чему руки привязать не мог, бормотал: "Дедушка", мать твою!.. Внучка какая нашлася... Такой попадись!.. "Дедушка"... Не выдерживал, как защищая свое, кровное, злорадно "разоблачал":

- А ты все в "снохи", стервозка, метишь? Чтоб под чужо богачество законно подстелиться? Чтоб раз - и в дамки! А?.. Да Клавка тебе - не два по третьему! Жди, старайся, змеюка, авось дождешься...

- Отец, да что это ты! - возникала на дороге Анфимьевна. - Бога побойся! Ить сирота...

- А-а! И ты-ы! Туда-а же!.. Н-на-а! - В ухо Анфимьевну. И в дом скорей. В обитель свою последнюю. К окну чтоб скорей сесть всему в слезах. "Господи, как жить посреди антихристов? Как? Скажи!.."

4

В тот день Шаток на Ульге ловил чебака. На "таракашку". Он стоял почти по пах в сентябрьской, исхудало-злой воде, цеплял тощих насекомых на крючок, черемуховым длинным удилищем накидывал безгрузильную лесу на быструю шиверу. Желтокрылую таракашку тащило бормотливым течением, покалывало солнцем, потом она резко исчезала. Шаток коротко подсекал, подтягивал трепетливую рыбу, снимал и радостно - как нищий в суму - запускал в сырой мешок у бедра.

Обеденное, уже злое солнце сильно пекло голову, плечи, но ноги стыли. Витька выбредал на голец, растирал красные ноги, приседал, грелся как-то. Снова лез в воду.

Над шумливой шиверой все время прыгал лай заульгинского дурного пса; из-за спины Витьки, с ключей, изредка долетали веселые голоса женщин, позвяк о ведра коромысел... У самой воды заскрипел галечник. Витька обернулся... Какой-то здоровенный парень рылся в его, Витькиных, вещах! "Ну, ты, козел! Положи на место хлеб!" Двенадцатилетний Шаток двинулся к берегу. Набычившись, с явной угрозой. Парень, уже жуя хлеб, усмешливо ждал. Стриженая, как кочан, белая голова, толстые - шишками - надбровья. Сидел на гольце глыбой, расстегнув телогрейку, скинув сидор... "Положи - откуда взял!" Витька бросил удилище, хотел вырвать хлеб. Парень грязной пятерней - в лицо - отпихнул его к воде. Витька снова ринулся. Грязная пятерня ослепляюще ударила снизу вверх - Витька опрокинулся. Хлынула из носу кровь.

Молчком на карачках он ползал у берега. Сморкался, кидал в лицо воду. Парень, жуя хлеб, смотрел. Пятерней выбил пробку из четушки, взболтнул и круто запрокинулся. Звучно забулькало в глотке... Витька нашарил в воде гальку побольше... и с поворотом резко швырнул. Попал парню в грудь. Парень переломился, закашлялся водкой, болью. "Ах ты!.. Ах ты!.." Громадно растопыриваясь, повалился на Витьку, пытаясь ухватить. Витька скользнул вбок. Парень сверзился в воду...

Плача, Витька смотрел из кустарника, как глыбастый пляшет на его удилище, как топчет новую плетеную мордочку, как чуть не зубами рвет штаны... Далеко выпнул Витькины старые кирзовые сапоги. Один, второй. Сапоги беспомощно, медленно переворачивались в воздухе и падали на шиверу. Тут же исчезали... Витька не выдержал, выбежал, запустил камнем. Не попал. Парень бросил все, взнялся за Витькой...

Остаток дня просидел Витька на гольце, охватив руками голые коленки, незряче уставясь на вечернюю, никак не могущую убежать с воды дорожку солнца...

Все изломанное, изодранное подонком бросил на берегу, пошел домой. У ноги забыто болтался мешок с протухшей уже рыбой. Но Витька не понимал, не усваивал резкий этот рыбий запах - мнилось, что пахнет так его обида. Непереносимо, до слез, до злости. И куда ни повернись - везде она... "У-у, гад! Выродок!" Опять закипали слезы. Витька сдергивал их, сморкался.

На галечной осыпи у острова долго стоял и смотрел на сжатый красный свет, замерший в неподвижных тополях... Бил чечетку дятел. От Поганки за рощей доносились то ли вскрики, то ли смех... Но когда Витька стал углубляться в рощу - явственней и явственней стало слышаться, что кричат. На помощь. Женский голос. Где-то рядом. "Помоги-ите!"

Витька метнулся в одну сторону, в другую. Неуверенно побежал по дороге, оглядываясь, слушая. Ринулся влево, под кусты. И выскочил на поляну, прямо на крик... И как в сердце толкнуло, объяло жаром...

У куста, на траве, возле опрокинутого ведра и валяющегося коромысла, глыбастый сгребал, заталкивал под себя Любку Аверину. Любка извивалась, билась, подтягивала к животу коленки, пиналась, задыхаясь короткими безумными вскриками. Подол сарафана был разорван, сбит на сторону и, как не связанный с голыми бьющимися ногами, мокро затяжелел у опрокинутого ведра. Другое ведро посторонне стояло рядом - с неподвижной, до жути, водой...

- Уйди, сучонок! - задыхаясь, скосил налитые кровью глаза парень.

- Не уходи!.. Витя! - Любка с новой силой забилась, подкидывая парня. Ногтями вцепилась в ряшку. Мотая башкой, парень выламывал ей руки, припечатывал к земле, и все хрипел Витьке:

- Уйди, у-убью!..

Витька оцепенело попятился, отвернулся, побежал.

Ничего не соображал, оглушенно тыкался, падал в кустах. "Ви-итя! - хлестнул голос. - Спаси-и-и!"

Витька кинулся назад, выбежал на поляну, метался вокруг борющихся. Как девчонка, руки заламывал, плача молил:

- Брось, гад!.. Слышишь!.. Брось!.. Не надо!..

И пронзенный болью, ужасом, теряя сознание, воздух, жизнь, рванулся из-под насильника последний крик:

- Ви-и-итя!!!

Витька схватил коромысло... взметнул над собой и... что есть силы ударил... Вдоль хребта по толстой потной башке... Парень дрыгнулся и разом распластался...

Словно вечность прошла, прежде чем Любка зашевелилась и поспешно выползла из-под свинцового тела. Отползая от него, судорожно прикрывалась рваньем, с ужасом смотрела. Парень не шевелился. Все так же не сводя с него глаз, Любка пятилась, падая и снова вскакивая. Бросилась с поляны, задев, сбив Витьку с ног. Витька вскочил, тоже побежал.

- Витя!.. Витя!.. Витя!..

Метались, путались в кустах. Опять выскочили на поляну. И глянув только на недвижное тело, перевели весь ужас свой в глаза друг дружке. Не в силах сморгнуть его, увести куда, спасительно спрятать. Один маленький, растаращенный, с длинным мешком у бедра, другая - вытянутая, трепещущая, в сыром рванье, как в налипшей коже...

- Витя!.. Слышишь!.. - трясла Любка мальчишку за плечи. - Слышишь!.. Никому!.. Мы не видели!.. Не знаем!..

А Витька, не понимая ее, полнясь другим ужасом, более страшным... смотрел на обширный, буро-зачерневший, капающий кровью сосок...

- Слышишь! Витя!..

Они выбежали из рощи... и сразу столкнулись с тетей Катей Соседской. А та как увидела обоих - так и выронила пустые ведра и коромысло.

Осторожно, медленно, как больную, вела Любку. И Любка, словно боясь глубоко вздохнуть, как кланялась. Распрямлялась и кланялась, распрямлялась и кланялась, коротко взлаивая:

- Тетя Катя!.. Тетя Катя!.. Тетя Катя!..

Уже в сумерки дядя Ваня Соседский и Витька путано, бестолково метались по роще... Наконец Витька выскочил на поляну...

Поляна была пуста. Даже ведра исчезли.

- Точно - здесь... Витька? - задыхался дядя Ваня.

- Точно, дядя Ваня... Точно... - тоже не мог отдышаться Витька. - Вон там... Возле куста...

- Так... - мстительно вытолкнул дядя Ваня. - А ну... скорей в военкомат!..

Они побежали в город.

Щуплый пожилой капитан медленно продвигался с фонарем по длинному коридору военкомата, где у стен вповалку спали призывники. Поднося фонарь, нагибался к спящим, вопросительно поворачивался к Витьке (сбоку - тоже ожидающе - заглядывал дядя Ваня)... Витька смотрел в узкое лицо капитана, переводил глаза на непомерно большую и широкую фуражку его... спохватывался, отрицательно тряс головой. Дальше шли.

- Этот... - наконец сказал Витька. Схватился, сжал дяди Ванину ладонь. Два автоматчика разом ухватисто поддернули автоматы на груди.

Глыбастый сидел, отвернувшись к стене. Вплотную. Прямой и неподвижный, как сомнамбула. На голову и плечи была накинута какая-то тряпка. Офицер сдернул тряпку... Огромный бурый наплыв с шеи на башку - как вмазанная буханка... Еще более раздутая, резиновая тень не стене... Тихим, вырывающимся голосом офицер приказал:

- А ну повернись, падаль!

Парень медленно, как столб, повернулся... Точно назревшие рога - бугры надбровий, зло сдвинутая переносица, непримиримые глаза, блуждающие по полу в ненависти...

- Вста-ать! - забывшись, закричал капитан. Пнул. Раз, еще раз. Автоматчики подхватили, вздернули с пола, толкая, быстро повели...

Когда машина с глухим кузовом уехала, когда в зажатом домами черном дворе они снова ощутили себя, - дядя Ваня гладил плечо знобящегося Витьки и, полнясь слезами, смотрел круто вверх на низко летящий, линяющий свет от сентябрьской, усталой луны. Словно мучительно, страстно спрашивал там кого-то: почему? Почему столько подлого, столько черного на земле? Почему?..

Потом снял с Витьки мешок, пошел и стал вытрясать у забора пропавшую рыбу...

5

После того как Ильины получили комнату в одном из Домов печати, дядя Ваня Соседский заскучал в своем домике под тополем. Раньше, бывало, толчея, веселость в доме. За столом - все вместе, на душе радостно, тепло, разговор постоянный, жизнь... А теперь пришел с работы - пусто. Жена вон, конечно... Но что жена? Жена и есть жена. Вон она, ворчит чего-то в кастрюли свои - не успел в дом войти. Раньше-то вроде помягче была. При Ильиных. При Витьке. А теперь - скучно...

Дядя Ваня облокачивается на подоконник к раскрытому окну. Смотрит на пышнопёрых, разряженных как купчих индюшек, чистоплотно выгуливающих себя меж помета по путаной плоской травке. На дядю Ваню сердито смотрит индюк. Овислокож он, красен до неприличности... Да-а. К Ильиным на каждый вечер не пойдешь: неудобно, стеснительно, хотя и зовут всякий раз. А сами заходить - и забыли когда. Да и Алексей Иванович - тоже. Витька - ладно, хоть помнит. Приходит. А то - что и делать?..

Индюк пытает ткнуть дядю Ваню. Клювом. С разбегу. Как копьем... От черт! Весь в хозяина - чистый Подопригор! Дядя Ваня с улыбкой закрывал окошко... И опять в глаза его заходила тоска.

Началось все с заезда то ли дальнего родственника, то ли просто знакомого из Шимонаихи. Переночевал этот родственник или просто знакомый, днем провернул в городе свои дела и к вечеру уехал, робко испросив позволения стать, значит, и другим разом на постой. Если нужда, конечно, случится. Ты как, Ваня?.. Да какой разговор!..

И пошла, и поехала к дяде Ване вся деревня! Председатели, агрономы, сельские учителя, шоферы, сами колхозники, механизаторы из МТС, сельповские продавщицы. Раз - поп остановился... Мужчины, женщины, старухи, дети, старики... Кто - под разнос начальства, кто - с пятком яиц на базар, этому - бумагу выправить надо, тому - очки от дальнезоркести потребовались. Тут приедешь, понимаешь, обязательство повышенное брать, а этот - просто с грыжей...

Весело, на "ура", приезжали поступать учиться деревенские парни и девчата. Дружно, как один, проваливались. Думали. Паспортов нету... одни справки... А! И пошли назад дружным пешедралом, повольнее вроде бы своим-то воздухом дыша...

На постой стала однажды крупная девка с гордой независимой косой. Медалистка. Приехала поступать в педагогический. И без экзаменов ей все было, а каждый день с утра закрутит перед собой здоровенный будильник, учебник раскроет, глаза наоборот - закроет... и бубнит зло... Как молоток отбойный... Дядя Ваня уважительно удивлялся: надо же!.. Ходить старался на цыпочках, называл ее на "вы", курить в комнате перестал и раз даже подержал в руках золотую маленькую медальку... Медалька лежала в заскорузлой рабочей горсти, надменно взблескивая...

С кухни все чаще и чаще стало погромыхивать кастрюлями: кобылища! Воды не принесет! Полы не помоет!.. Дядя Ваня кидался, прикладывал испуганно палец: тсс! Мешаешь!..

Заезжал народ и просто так - от нечего делать.

Теперь, приходя с работы, дядя Ваня торопливо умывался, приглаживал перед сколотым зеркальцем "боксик", с плеч извинительно - словно приставучие ворчки жены - снимал волоски и тогда уж, просветленно стесняясь, ступал в комнату.

А за столом - гость! Все тот же неизвестный родственник или просто знакомый из Шимонаихи! Сердечно здороваются. Садятся. Если незнакомы - поспешно встают, знакомятся. Снова сели. Да, гм, кхым... как там... оно... погодка-то?.. Через полчаса надвигалась с чугунком в полотенце тетя Катя. Опасно бухала перед мужем. В нос дяде Ване шибал горячий дых щей. Совала миски. Гостю, себе, мужу. В правую руку кидала половник. С прикидкой покачивала... но начинала разливать щи. Гостю, себе, мужу. Пододвигала хлеб. Гость в отступ: помилуйте! Сыт! Закормлен, можно сказать, с осени!.. Тетя Катя подымала от стола тяжелый взгляд... "Ешьте!" Опять брала половник в руку... чтобы еще подлить гостю. По самый край. Мгновенно растроганный гость кидался в угол, выхватывал сидорок, метал на стол все, что прихватил с собой в город. Огурцы, помидоры, печеную картоху, яички... Дядя Ваня на него - руками: "Что ты! Что ты! Тебе ж - в дорогу! А мы-то - дома! Убери немедленно!" Но гость не слышит, гость лихорадочно пластает сало: а вот, с деревенским хлебушком! А вот, с помидорками! А?..

Чтобы не обидеть, дядя Ваня деликатно брал самый тоненький ломтик. Откусывал чуть. Как мышь, мелко частил зубами. М-у-у-у! Объеденье! Давненько не едал такого сальца! Му-у-у...

- А ты хренком его, хренком, - улыбался гость, советуя. В свою очередь отхлебывал щей. И тут же останавливал ложку. И - с полным перепугом - шепотом: - А шки-то, мама род-на-я... Это ж просто язык проглотить... Ну хозяйка-а, ну шки-и... - И кричал: - В жизнь не сойду с постою, в жизнь!

Тетя Катя сразу напрягалась, дядя Ваня смеялся.

После ужина и гость, и хозяин - оба умиротворенные - курили, неторопливо разговаривали. Сам собой, со смехом вспоминался "постоянный дальний родственник или просто знакомый из Шимонаихи". Вспоминали далекую молодость... Недавнюю прошедшую войну... Да мало ли о чем вспоминалось... Прозрачными красными листьями трепетал на столе и стенах закат, на кухне затихали кастрюли.

Коновязь дядя Ваня соорудил перед тополем. Зимними вечерами любили с Витькой смотреть на хрумкающих сено лошадей. Подкладывали им еще. Благодарно гладили мотающиеся головы. Шли затем в дом, и дядя Ваня говорил гостю: "Вот ведь... Лошадь... Чудо!.." И глаза его молодо жили, радовались. Гость же, почему-то поводя взглядом в сторону, покашливая, говорил, что оно, конечно... Лошадь... Бывает оно... Как бы в природе... В подтверждение умных слов своих забирал с блюдца большой, обстоятельный глоток чаю. А дядя Ваня смеялся, дядя Ваня был счастлив.

Подопригоров капнул: постоялый двор, частная дейтельность, безобразие нашей светлой жизни!.. Сперва пришел Генка-милиционер - унес под мышкой новые чуни и драный холщевый мешок. За ним - Глухов. Фининспектор. Молодой, при галстуке, из бывших чалдонов. Почему-то представился зоотехником. Так и сказал культурно: "Зоотэхник..." Ничего не унес, окромя агромадного удивления: постой - и задарма-а... Эх, дядя, где ты был-то, когда я учился?.. Поверил - оставил все как есть.

На дне рождения мужа тетя Катя, раскрасневшаяся, хлопочущая у стола, объясняла гостям - Шишокину и Ильиным: муженек-то ее ненаглядный совсем сбрендил на старости лет - "Дом колхозника" открыл! А вы не знали? Да вот он - директор!..

Дядя Ваня виновато посмеивался во всеобщем хохоте, дергал себя за ухо. Поскорей начинал потчевать гостей. Пододвигал, наливал. На торжественно поднятые в честь его, именинника, рюмки - торопливо отвечал, руша всю торжественность момента: "Ну, будем здоровы!" И всё. И первым опрокидывал рюмку.

Потом уже запевал свою сокровенную, почему-то одну и ту же украинскую:

Ой ты, Га-а-аля, Га-ля мо-ло-да-а-ая!

И всякий раз тетя Катя густо краснела... Ох, была, видать, в жизни дяди Вани чернобрива, черноока, ох, была! И учила она его украинским своим песням, ох, учила!.. А дядя Ваня, уже зажмуриваясь, уже пропаще-радостно мотал головой, пел и бухал кулаком об стол такт, аж рюмки подбрасывались. Все дружно подхватывали. Витька же, оторвавшись от пирога с капустой, испуганно вытаращивался на орущего трубой отца: отец ли это?.. А мать-то... Вот это да-а...

И начинало казаться Витьке, что с каждой выпитой рюмкой сидящие за столом смывали куда-то с лиц своих (в желудок, что ли?) такие знакомые, родные, близкие ему, Витьке, лица. Что проступать на лицах стало одно лицо - пугающее, чуждое, какое-то в с е м и р н о и з в е с т н о е лицо, лицо выпившего человека... Так ведь и до Глоточка недолго дойти... Если наливаться-то без меры... а потом, как ненормальным, песни орать...

Словно услыхав Витькин укор, дядя Ваня отпускал от себя песню. Тянулся к подоконнику, доставал оттуда железную банку, полную самосада. Под хмурыми взглядами жены (не может простить Галю, чертова перечница!) громадную цигарищу зализывал, как рану. Как боевую, заслуженную, черт побери, рану. Поджигал. Беспощадно окутывая весь стол дымом, тушил спичку, начинал неторопливо выпухивать вверх одну из многих своих незабываемых историй. И Витька разом забывал всех глоточков мира - влюбленно смотрел и слушал дядю Ваню, готовый и смеяться вместе с ним, и грустить...

"...Старая история, довоенная еще. Я тогда еще ездил, а Сергей Григорьевич-то у Лобанова во вторых ходил. (Цигарища вдруг начинала опасно постреливать. Дядя Ваня коротенькими затяжками укрощал. В сторону жены выпускал дымного льва. Полностью дикого.) Ну, поехали однажды. На юг. Километров за триста аж. Лето, жара. До Зайсана еще - ладно: то озерцо попадется, то дерево какое, у виноградничка остановимся-передохнем и переночевали в русской деревне хорошо. А дальше... Бежит полуторка и только голимый солончак и глотает - ни воды тебе, ни тенечка, и никакой тебе дороги: езжай в любую сторону - ровно. По солнцу, как моряк, и рулю. Но главное - жара. Спасу нет. Мотор кипит, Сергей Григорьевич задыхается, как после парилки бурый стал - хоть в снег его кидай, в чувство приводи. Остановлюсь, выйду из машины - верите? - полуторка белая. Будто в соли вся. Как издыхающий красноармеец на марше. (Кто в Средней Азии служил - знает.) Ну что тут делать? Говорю Сергею Григорьевичу: мол, как хочешь, а надо людей искать. Где-то тут, по левую руку, то ли китайцы, то ли корейцы живут. Найдем - воду сменим, сами освежимся. Ну, а не найдем... В общем, стал я брать влево. А что значит "влево" на таком пространстве? Пятьсот километров можешь спокойно ехать - и все будет "влево", все "по левую руку". Но - едем. "Вон, вон деревня! Ваня! Сворачивай!" Это ему уже видения пошли, миражи. "Верблюды! Верблюды плывут! Неужто не видишь? Ваня, сворачивай, прошу..." Да и я - гляжу, вроде и впрямь озеро колышется вдали. Прохладу даже на губы наносит. Глаза закрою, помотаю башкой - пропадает все. Миражи. Они. Однако через полчаса таки нырнули в лощинку, на бугор выскочили - точно, деревня! Тут уж без обмана. Люди отовсюду сбегаются, руками машут. Деревня странная: дома - не дома, сараи - не сараи. Все вроде палаток армейских, широких и с оконцами. Правда, из дерева все, крепкое. Оказывается - корейцы. Но колодец, рубленый по-нашему, - с воротом, цепью и ведром. Как стали мы припадать к ведру-то этому - не оторвешь. Один пьет, другой, как шакал, выхватить норовит скорей. Напились. Я мотор свежей водой заливаю, Сергей Григорьевич корейцам, как немым, руками что-то вывихивает. По всему видать, - народ сильно бедный. Одежда на всех рваная, в заплатах. Один сбегал куда-то - в кирзачах стоптанных обратно прибежал. Видать, начальник их. Так и оказалось - председатель. То ли колхоз у них там, артель ли какая, коммуна ли. По-русски - почти не могут. Но понять можно: кланяются, руки к груди прикладывают и на самый большой сарай показывают. (Правление ли там у них, клуб ли - не поймешь.) Приглашают - значит. А Сергей Григорьевич, сами помните, стеснительный всегда был. Смущается, бывало, все чего-то. Руки потирает, не знает куда деть. Особенно во френче когда - и с народом... Как не за того его приняли, за другого кого, а он - случайный однофамилец будто бы... Другой ведь как: только френч наладит - и жук навозный. Гордый. Ходит. Указует. А щелкни его - панцирь пустой... Этот - нет. Не мог. Совестливый был. Потому-то во вторых и проходил всю жизнь... Ну вот, приглашают, значит, нас, а Сергей Григорьевич мнется. Тогда я ему говорю: мол, отказываться неудобно - обида. Да и власть ты, наконец, или пень при дороге?.. Нахмурился. Пошли. В сапогах который - впереди бежит, расталкивает. Заходим. Сталин на стене. И... и шаром покати. Ничего больше, ни стола, ни стула. Верите? Земляной пол - и чисто! Вот и стоим все гуртом. Улыбаемся, не знаем, присесть ли прямо на пол, так ли стоять. Тут забегают ихние женщины - и все с маленькими казанками. Чуем, вкусным запахло. И стол откуда-то появился. Правда, все это низко оказалось - у самого пола, - пришлось садиться прямо на землю. Но - сели. Ноги завернули, сидим, как казахи. А корейцы-то вокруг стоят и только улыбаются. К столу - ни один. Даже в сапогах который. Ну, мы - им: дескать, садитесь! Что ж это такое: двое будут есть, двадцать глядеть! Неудобно как-то, не по-людски. Они опять кланяются, руки прикладывают: дескать, мы потом! Потом! Кушайте!.. Ну, думаем - обычай... И вот даю вам честное слово - вкуснее блюда, вкуснее мяса этого в казанках - не едал я в жизни ничего! Мясо нежное, вкусное, сочное. Дух, аромат вокруг - не рассказать. Подлива какая-то особенная: помидорки мелкие давленые, перчик красный, сверху - лучок, укропчик, еще чего-то там... чесночок. Язык проглотишь. Едим - за ушами трещит! Однако Сергей Григорьевич все смущается, все ложку останавливает, так есть - явно не может. Вдруг схватил один казанок, ребятишкам сует. Дескать, нате, ешьте! Те - не взрослые, не дураки - ухватили, разом на пол все, в кружок - и давай длинными палочками махать. Ну как журавленки на мелководье по мальку бьют, честное слово! Мы и в сапогах которого прямо силком к столу и - приказом его: ешь, черт, а то обидимся! Он - ноги в калачик, щипнет палочками из казанка, в рот - и опять до ушей улыбается. Щипнет - и до ушей. Не видать, когда и глотает. Остальным раздали, спокойней стало на душе. Сергей Григорьевич, прожевывая, спрашивает этак по ходу, - мол, что это за мясо-то такое расчудесное: баранина? свинина? А ему все хором: нет! Нет! Мишка! Мишка!.. Медведь, что ли? Так откуда ему тут - в степи-то?.. Нет! Нет! Маленький мишка!.. Медвежонок?.. Д,нет! Д,нет! Стог сена который! Стог сена живет! Ма-аленький. Бегает. Мишка!..

Переглянулись мы - серыми стали. Ни слова не говоря, на выход, скорей к машине. Рванул я с места, а они всей деревней за нами. И в сапогах который - впереди. Бегут. "Мишка! Мишка! - кричат. - Куда-а?" А нас выворачивает, нас полощет. То справа кабины, то слева. Как кланяемся им, как спасибо говорим. Как прощаемся. А они - бегут. Босые. "Мишка! Мишка! - руками размахивают. - Верни-ись! Мишка!.."

Поджигаемый воображением, все взрывался и взрывался за столом неудержимый хохот. Рассказчик - как и положено хорошему рассказчику - сидел невозмутимый, лишь изредка убирал куда-то к окну короткие улыбки. Дождавшись какой-никакой успокоенности у слушателей, тихим голосом, осторожно начал подводить их к чему-то ими самими забытому, главному, ради чего и рассказывалось все. "...Потом как ни встретимся - только и вспоминаем, только и смеемся... И после войны... Больной уже был Сергей Григорьевич, задыхался, еле ходил... Я ему: "Чем лечат-то вас? Может, вот это попробовать вам?.." И называю средство-то. А он махнет рукой - и: "А помнишь, Ваня, как "мишек" ели?" И смеется опять, и смеется... Сбегают по щекам слезы... Да-а... Так и ушел от меня в последний раз, - на палочку опираясь и смеясь... Ушел в болезнь свою, в смерть... Светлый был человек... Правильный..."