Портал | Содержание | О нас | Авторам | Новости | Первая десятка | Дискуссионный клуб | Чат Научный форум --> Первая десятка "Русского переплета" Темы дня:

Президенту Путину о создании Института Истории Русского Народа. |Нас посетило 40 млн. человек | Чем занимались русские 4000 лет назад?

| Кому давать гранты или сколько в России молодых ученых?

Роман с продолжением
9 марта 2012 года

Голосовать с первой части

ГЛАВА ПЕРВАЯ

1

Женщина рожала в поезде. Запрокидывая крики назад, дыбилась она на нижней полке, мучительно, нескончаемо-стыдно отражаясь себе с небольшого зеркала, которое уставилось на нее с двери тесного купе проводницы; тут же с испуганными тенями проносящихся за окном придорожных кустов металась сама проводница.

В дверь, в зеркало, словно яростно стыдя его, непрерывно стучали. Проводница выпахнула в проход вагона крик, зеркало на двери, свое раскосмаченное лицо, заголенными руками выхватила из трех женщин одну, пожилую, и захлопнула ее с собой.

Новорожденный был красен, наморщен, как старик, и, явно не приемля мир этот, чувствуя себя жестоко обманутым, так же зло и жестоко кричал, высоко поднятый руками проводницы. Снизу, трепещуще отпуская влажную красную боль, стремились к нему глаза матери.

Через сутки, на небольшой станции вдоль вагонов метался невысокий подвижный мужчина в кирзовых сапогах. На голенастых высоких вагонах, медленно проплывающих мимо перрона, оттасовывались окна, и люди, смеясь, кричали ему, показывали, куда он должен бежать, к какому вагону.

Мужчина поймал чемодан, потом охнувшую женщину с новорожденным, завернутым в шерстяную кофту. "Я говорил! Я говорил!" - восклицал он. Хотел поцеловать жену, но не решился. Что-то напутственное кричала проводница, люди из окон тоже кричали веселое, махали руками. Женщина стеснительно и благодарно кивала им вслед. Подавая шерстяной сверток мужу, устало сказала: "У тебя сын, Коля..." Пошла к небольшому коричневому вокзальчику, ознобливо высунувшемуся к солнцу из утреннего, умыто-влажного палисадника. И хотя шла она медленно, мужчина суетливо торопился за ней с разных сторон, точно искал, куда положить сверток и чемодан, и уж со свободными руками оправдаться, наконец, объяснить...

Они болтались, тряслись на телеге по улице довоенного провинциального городка. Улица была настолько неровна, колдобиста, так часто проваливалась и взмывала вверх, столь много провисала лужами и вылезала осклизлыми буграми, что ощущалась не с ног, как все нормальные улицы, а с живота. То есть человек стоял в ней как по пояс. А перед ним она - улица, с разваливающимися на стороны домами и палисадниками.

- Ну и жена у тебя, Николай Иванович! - восхищенно выпыхивал с дымом самокрутки пожилой возчик. - Ить надо! В поезде!.. Героиня, как есть героиня!

Женщина смущенно улыбалась. Попросила только ехать потише. А мужчина смотрел-смотрел на сверток у себя на руках, думал-думал и вдруг захохотал. Очень округло. Словно из бильярдной выпал. Где ему хорошо набили шаров. "Хо! Хо! Хо! Вот так сыно-ок! ок! ок!" Безбоязненно обнял жену, крепко поцеловал.

У ворот одноэтажного под железной крышей дома их встречал испуганно вытаращенный хозяин. Мужчина деловито начал перекидывать с руки на руку сразу заоравший сверток.

На осторожное приветствие женщины хозяин удушливо взял себя за горло и, мотая бородой, молчком увалился в калитку.

Через год они съезжали с этой квартиры. Мужчина ушел за подводой, женщины куда-то вышла. Весь нехитрый скарб: разобранная железная кровать, перехлестнутый веревкой красно-полосатый матрас, зимняя одежда, угласто набитый валенками мешок, две разъехавшиеся стопки книг - всё это было сгромождено на середине маленькой комнатенки.

Малыш недавно проснулся. Он дергает себя в кроватке, как в деревянной клетке; он в розовых ползунках, меж ног уже болтается подозрительно влажный "образчик". В низкое раскрытое окно к малышу просится с солнцем беспокойный куст сирени.

Скрипит дверь, и в образовавшуюся щель, будто ушлый конопатый глобус, просовывается голова внука хозяина. Голова лет восьми. Малыш радостно гукает навстречу, дует гирляндовыми пузырями, еще пуще дергает себя.

Воровато оглянувшись в коридор, мальчишка заходит в комнату и плотно прикрывает за собой дверь. Из юбок-трусов длинно вытягивает кисточку.

С удивленным любопытством малыш смотрит на оттянутую резинку своих ползунков и медленно погружающуюся туда, в ползунки, кисточку, которая, кажется, даже дыхание свое остановила. Резинка щелкает, и он ощущает у себя под носом вонючие мазки кисточки. Снова оттягивается резинка, снова внутрь крадется кисточка... Малыш молчит. Разрисованный, он - как печальный клоун. Художник морщится, нос отводит: однако и палитра у тебя, братец! - но работу продолжает.

Малыш дернул себя и, внезапно, впервые, открывая себя, свое я, суть свою, - радостно-удивленно сказал:

- Ви-тя...

Маленький негодник отпрянул. Придвинул бурый в цыпках кулак к лицу ребенка, выдохнул:

- Во, видел?..

Малыш, остановив глаза на кулаке, грустно молчал. Мальчишка перевел дух, оттянул резинку...

- Ви-тя! Ви-тя! Ви-тя! - Неугомонно - как птички...

Мальчишка в панике заметался - разваливал вещи, падал, кисточку ронял, подхватывал - и высигнул в куст сирени.

Потом по лицу вернувшейся матери текли слезы, а малыш, разрисованный, радостно чирикал ей:

- Ви-тя! Ви-тя! Ви-тя!..

И дергал, дергал клетку...

2

Оттого ли, что Витька Ильин родился в поезде, что уже само по себе было, можно сказать, перстом судьбы, то ли потому, что Витькин отец был собкором газеты областного масштаба и семья часто переезжала с места на место, или просто где-нибудь в родне цыган переночевал - неизвестно, только мальчишка, казалось, едва научившись ходить, сразу начал путешествовать. Шататься, если попросту.

Где? А где угодно - мир велик и интересен.

То в крепости его найдут. За городом. Прямо у кованых ворот тюрьмы. Стихотворение декламирует часовому. То с Отрываловки дядя Ваня Соседский за руку приведет. Или вдруг приезжает на полуторке. Аж с самой Облакетки. Пятнадцать километров от города. Прыгает в кабине рядом с шофером. Важный, в торчащей поплавком кепке. Указывает, куда подъезжать. К какому дому... Словом, годам к пяти Витька перепахал городок вдоль и поперек. Везде побывал. Во всех уголках его. И дальних, и ближних. И получил от всех единодушное, твердое прозвище - Шаток.

"Витька, это ты куда - на ночь-то глядя?" - с улыбкой спросит его дядя Ваня Соседский. "Прогуляться надо перед сном, дядя Ваня. Заодно и за мамой в библиотеку зайду. Опасно одной-то об эту пору ходить. Сами знаете", - по-взрослому, солидно объясняет свои намеренья пятилетний мальчишка. Одет он в колокольный тулупчик, под самое горло подпоясан кушаком, на ногах - толсто подшитые ка̀танки, руки в мохнашки вдеты, на голове - заячий треух - шагай хоть до Северного полюса, никакой мороз не страшен.

И Витька шагает. Шагает из улицы в улицу, уже второй иль третий час - времени он не замечал. Он давно заблудился, но, как истинный путешественник, не унывает. Главное - движение. Движение вперед. Плывут, покачиваются согбенные в своем тепле, спящие дома. Ни огонька, ни души вокруг. Собаки только взлаивают сонно из глухих дворов, эстафетой передавая друг дружке неутомимого путешественника.

И вдруг за очередным углом (которым уж по счету?) вспыхивает всеми окнами здание типографии. Торопливо шагает из тьмы, а затем уж и бежит навстречу Витьке.

"Ну вот, всегда же так! - празднично улыбается Витька, стоя напротив здания. - Идешь, идешь... и придешь!"

Из мглы бесконечными сонными гирляндами вытягивается снег, а мальчишка стоит на скрипучем ящике у освещенного окна и неотрывно смотрит внутрь работающей типографии. Всё забыл он. Давно уже под носом пробила колеи соленая юшка, напоминает: домой пора, в тепло! - но не чувствует мальчишка ни мороза, ни времени.

Кто-то сзади берет его за шиворот и как кутенка поднимает над ящиком. "Ну ты, кержак! Отпусти! - сипит Витька. Обещает: - В морду дам!" "Будешь бродяжить, будешь?" - встряхивают его. "А-а! дядя Ваня Соседский! - радостно хрипит Витька. - Это я, я, Витька! Опускай меня скорей на ящик! Вместе, вместе будем глядеть!.."

Летом во второй раз родители попытались засунуть его в детский сад - какой там! - в первый же день увел за собой полгруппы малышей. На остров. К тальникам. Рыбалочка там больно хороша.

"Анфимьевна, глянь: идет..." - кивал жене старик Подоприго̀ров на бодро проходящего мимо его двора Витьку. Витька в тюбетейке, в трубастых трусах, запыленный, за спиной у самой земли болтается пустой отцовский рюкзак; чистые глаза мальчишки, обрамленные неостывающими знойными конопушками, полны невыплеснутой радости познания целого большого дня, которую он и несет скорей матери с отцом... Анфимьевна жалостливо качала вслед головой, как безвозвратно пропащему человеку. "Такой малой и уже чистый геолух (геолог, видимо)..."

Дома Витька понуро стоит у порога, рюкзак тоскливой килой сверзил к полу, в другой руке - опавший букетик полевых цветов. Напротив с беспомощным ремнем в руках сидит отец на табуретке...

А зимой?.. Витька разве будет кататься как все ребятишки по накатанной к озеру пологой дороге? Витька помчится на санках вбок и ринется с крутого бугра прямо к проруби. Узкой и длинной, где поят лошадей. Прорубь резко взбрыкнет, и Витька вылетит в воду. Санки помчатся по льду дальше, а Витька будет недоумевающе смотреть им вслед, торча из проруби...

"Тетя Надя! Тетя Надя! Ваш Шаток в Поганку провалился!" И в следующий миг вся ватага ребятишек катится назад к озеру, а за ней, как за рассыпающейся жуткой вестью, тянет руки, летит по дороге женщина. Раздетая, простоволосая, в одном валенке и одной татарской галоше.

Выдернутый из проруби водовозом Медыниным, Витька истекает на лед смущением. Он глубоко сожалеет. Не рассчитал. Самую малость. Но в следующий раз!..

В каждый свой очередной наезд в городок на год-два и до вселения в так называемые "дома печати" Ильины почти всегда останавливались у дядя Вани Соседского.

Словно и не дома̀ вовсе, а сторожа с берданами сидели в садах-огородах на этой окраинной улице. Взбрёхивали, желудочно урчали глухими дворами. Отгороженные, неприступные. И только домик дяди Вани Соседского - легкий, открытый, весь на виду. Вместо колодистого заплота - голенький легкомысленный штакетничек. Не немтырями тебе угрюмыми - ворота, а разговорчивые - резные, в красивых поковках - калитка и воротца; всегда распахнутые веселенькие ставенки.

Сбоку домика, а с улицы казалось, что прямо из крыши, высоко и раскидисто взметнулся в небо громадный тополь. "Сковырнуть бы его вместе с Соседским к чертовой матери!" - сумрачно катал желваки под сивой бородой старик Подоприго̀ров. А тут еще сам дядя Ваня с Витькой из сеней выкатнутся. И смеются, и на тополь друг другу показывают, и объясняют чего-то, и головы задрали - смотрят, щурятся. А зеленый великан - как на заказ - давай в небе озоровать, солнце ловит, проходу ему не дает... Подопригоров захлопывал рот, сдергивал с бороды паутинную слюну. "Я б вам показал, "как по голубому саду мимо белых яблонь!.." Эти Витькины слова, ставшие известными в улице, почему-то больше всего его душили.

Когда правдами и неправдами Шатка удавалось заякорить во дворе, мальчонка, задрав вверх голову и прищуривая глазок, часами завороженно смотрел на вершину тополя. Бойкий полуденный ветерок щекотал смешливые листочки, солнышко прыскало смехом, и глубоким садом проплывало небо... У Витьки немела спина, затекала шея, он покачивался, но, блаженно улыбаясь, шептал: "Как по голубому саду... мимо белых яблонь... я и тополь... гуляем..." Потом быстро приседал на корточки, тряс стриженой головой. Двор раскачивался, летали белые мухи. У Витьки открывалась из носу кровь. Выбегала на крыльцо тетя Катя, дяди Вани Соседского жена, всплескивала руками, вела Витьку в дом.

"Анфимьевна, слышь, похож, нагулялся геолух-те... Пора обедать, чай..." Подопригоров покидал наблюдательный пункт. Как человек, честно и добросовестно исполнивший часть нелегкой работы, шел в дом обедать. После обеда-то, поближе к вечеру, снова заступать...

Тем же летом занес Витька как-то во двор подкинутого под калитку белого котенка. Обвиснув в руках пыхтящего мальчонки, котенок молчал, но как только был поставлен на крыльцо - заорал и орал дальше не переставая. Устало как-то. По-стариковски...

За своими воротами - снохачом, подглядывающим в оконце баньки за моющейся молодой снохой, - затаился Подопригоров; через дорогу и штакетничек Соседских ему хорошо видно и мальчишку, и котенка.

Ткнутый мордочкой в блюдце с молоком, котенок прыцкнул и заорал еще пуще. Мордочка, усишки - как в морозе. Неожиданно задок его повело в сторону. Вывернуто котенок упал. Зацарапался передними лапками, пополз, пытаясь встать, но задние, как парализованные, волоклись боком. Котенок закричал. С хрипом. Словно выворачиваясь.

Витька кинул руки, подхватил. На лапы ставит, но котенок падает и, точно выкручиваемый, кричит.

Вдруг мальчишка испуганно отскочил от крыльца. Придвинулся снова, боязливо отогнул у котенка переднюю лапу... Вся острая грудь, шея, в паху, по бокам - везде! - всё было усеяно малюсенькими красно-бурыми гадами... Они бегают, кишат - подшерсток шевелится, как трава от ветра! Они заживо сжирают котенка!.. Витька отпрянул. Постоял. Нырнул в сени и тут же выскочил обратно с большой алюминиевой кружкой в руке, полной керосина.

Облитый керосином, котенок как в ледяную воду упал - задохнулся на миг и страшно закричал. Извиваться, отпрыгивать начал от крыльца, веером брызгая керосином в мальчишку, хвостом стегал по крыльцу и кричал, кричал, выдираясь наружу из этой играми бьющей жути и боли.

И как кулачищами сунули в него с двух сторон. Выдернули всё, что внутри, и, сильно растянув в длину, бросили на крыльцо содранной, слипшейся шкуркой. Тут же в глаза его побежало небо, загустевая, стекленея в них; зубы натянуто вылезли из па̀стки, а со всех сторон его, одновременно, пошли схлынывать гады... Точно бурая петля ожила - и расхлестывалась...

Витька остолбенел. Что он наделал! Выпущенная кружка звякнула. Глаза, как блюдца, налило слезами. Слезы пролились, закапали на крыльцо. "Умер..." Подвывая, мальчишка кинулся через двор, за сарай, забежал в огород. "Тетя Катя! Тетя Катя!.." В огороде - никого. Только зелень испуганно встала и окружила мальчишку, да у дальнего забора старый, ко всему равнодушный колодезный журавель покачивал, грел свой длинный зябкий нос в солнечном ветерке...

Потом у торцовой стены сарая пожилая женщина напряженно и зачем-то много выворачивала тучной земли, иссекая ее лопатой, поглядывая на мальчишку и вздыхая.

Витька стоял - как поникший черный стебелек. У ног его, завернутый в газетку, лежал котенок. Сверточек просто - и всё.

"Анфимьевна, слышь, чай, обедать пора..."

Через полгода, уже зимой, впервые в своей жизни Витька был приглашен на день рождения. Он пришел на целый час раньше назначенного времени и стеснительно вытаскивался из тулупчика в тесной прихожей именинницы. Сама именинница, девочка лет пяти, и ее мать стояли тут же, и глаза их были - как веселые голубые колокольчики под восторженными дугами: так рады были они первому гостю. Гость, набычась, сунул имениннице складную картонную книжку. Подарок.

Свет абажура в большой комнате, до поры затаив в себе смех и веселье, тепло и доброжелательность, ожидающе замер над круглым столом в длинной махровой скатерти; вокруг хлопотали мать и бабушка именинницы, без конца поправляя все это радостное ожидание. Украшая его.

Дети сидели рядышком на диване и разглядывали картонные картинки, по порядку разваливая их на коленях. И шерстяные мягкие носки на скосолапленных их ножках пошевеливались тихими зайчатами. Серыми и белыми. Девочка стала водить по буквам пальцем и говорить складно. Как бы читать вслух. О чем внизу картинок написано. Витька не умел еще так читать, внимательно слушал.

Начали прибывать еще гости. Тетенька в очках, вертлявая и рыжая, как белка; с нею - насупленный мальчишка, который сразу сел на стул и начал отворачивать у девочкиной куклы ногу. "Ма-а-а..." - умирающе просипела кукла. Мальчишка испуганно отбросил ее и больше никуда не глядел. Забежал в комнату усатый дяденька. Быстро сунул подарок имениннице и так же быстро слинял в затененный угол. Покашливал оттуда вежливо, тихонько побалтывал сапогом.

Потом играла музыка из патефона, и девочка-именинница пела и танцевала под нее. Очень красивая она была, эта девочка. В синем платьице - упругая, как стрекоза, и такой же упругий бант украшал смеющуюся, веселую головку. Витька, уперев руки в бо̀ки, неуклюже топтался рядом, вокруг, иногда как-то неуверенно - не в такт - приседал. Как бы вприсядку шел.

Выталкивали к ним и насупленного мальчишку, но не вытолкнули: мальчишка проявлял большую силу, вцепившись в округлый валик дивана.

Когда сели за стол, полный всяких пирогов и печений, Витька решил окончательно: на дни рожденья он будет ходить всю жизнь! Это так же интересно и полезно, как гулять. Но во время чая, когда все оживленно разговаривали и смеялись, и больше всех тетенька-белка, близоруко трогая лапками пирожок, когда даже надутый ее мальчишка не казался таким уж надутым и всем было весело и хорошо... Витька вдруг горько заплакал. Ему наливали чай из пузатого самовара, тонкий стакан лопнул, снизу хлынуло и расползлось по подносу желто-коричневое маслянистое пятно. Витька зажмурился. Быстро пригнул голову. Закрыл лицо ладошками.

- Котеночек! Котеночек!

За столом всё испуганно перемешалось. Где котенок? Какой котенок? Здесь нет никакого котенка! Витенька!

- Беленький! Котенок! - горько плакал мальчишка.

Странный, очень странный мальчик! Тонко выщипанные брови девочкиной матери пошевеливались, вздрагивали испуганно-недоумевающими дугами.

3

В тот день, когда Ильины были согнаны Подопригоровым с квартиры, когда оказались они с годовалым Витькой натурально на улице, возчик, старик Медынин, посоветовал стукнуться к Зинке Грызулиной. Николай Иванович стоял, слушал вполуха Медынина и все озирался по скользким окнам домов. Крикнуть словно хотел им, застенать, взвыть: эх, вы-ы-ы... Потом, согласившись, кивнул. Медынин направил лошадь с телегой через дорогу наискосок, к слепнущему в закатном солнце мешковатому дому с придавленно-выпученным полуподвалом.

Зинка отказала Ильиным сразу наотрез. Хотя и пустовала у нее одна комната, но нет - и всё!

- Да дура ты безмозгла! - горячился Медынин. - Ить люди! Люди! А не актеришки твои пусты! Ить платить будут в аккурате!.. А? Зин? У тебя вон ребеночек тоже... Как же ты так?..

Нахмуренная, злая, Зинка толкла на руках годовалого Герку, будущего Витькиного друга-товарища. Нервно поглядывала через дорогу, где притулившийся к воротам сумрак баламутила борода Подопригорова ("Зинка, смотри!.."). Где на заборе висел, рожи кроил ушлый конопатый глобус - маленький негодник-внук большого деда-негодяя.

Медынин оглянулся - борода застыла безразличием, глобус исчез.

- Так, понятно... Солидарность... Кулачье чертово! Давай, Николай Иванович, ко мне пока. Переночуем как-нибудь, а завтра видно будет... - Медынин зачмокал на лошадь.

Но на полдороге повстречался дядя Ваня Соседский. Выслушал Медынина. Знакомясь, энергично тряхнул вялую руку Николая Ивановича, без разговоров завернул лошадь и повел назад. К себе. К своему домику под тополем...

"Анфимьевна, глянь, никак обратно идут... цыгане-те... Эй, Зинка, - смотри-и!.." - "Да не боись, Подопригор, это Ваня-дурачок к себе ведет - разуй глаза-то!" Зинка шла во двор, домой, на ходу поддавая проснувшемуся Герке. И тот, зажмуриваясь, как-то обеззвученно, проникновенно принимался орать, удерживая соску в кулаке, как большую сигару.

Одно время, еще до войны, Зинка работала уборщицей в местном драмтеатре, и с той поры на квартиру к ней могли становиться только актеры.

И хотя двое из них, правда, в разное время, но одинаково поспешно бежав, оставили лишь свои поэтические имена - Рудольф и Герман - каждое из которых, соответственно через девять месяцев, переходило сперва к Рудошке, а затем к Герке, а точнее - Рудошке Брылястому и Герке Точному Дыне (это - по прозвищам), да и работала Зинка потом уже прачкой в крепости - то ли в самой тюрьме, то ли в воинской части, расположенной рядом, во всяком случае, ночевали у нее как и пожилые замухрышки-надзиратели, так и хищные, как коршуны, солдаты-кавказцы, и квартиранты подвала всегда распознавали их по скрипу Зинкиной кровати: то лихорадненькому, поминутно прерывающемуся, то необузданному, напорному ("Я - вольнонаемная!" - подвыпив, с удалью говорила теперь про себя Зинка), актерам она, однако, не изменяла.

За квартиру актеры, как правило, не платили. Почему-то попадались Зинке все больше спившиеся, или изгоняемые с работы - вот-вот, на волоске, или откровенно уже выгнанные. Без кормовых, без постойных. Они каждое утро уходили на репетицию. В пивную. Вечером туда же - на спектакль. Бессовестно обманывали Зинку. Уверяли в полнейшей своей дееспособности. Обворовывали. Тащили из дому что ни попадя. Один умудрился вынести и пропить целую железную кровать. Некоторые из них появлялись в Зинкином доме только за тем, чтобы вскоре навсегда исчезнуть, другие пропахали глубокие борозды в памяти улицы.

И только когда поселись Градов с Аграфеной - наверху, и Миша с Яшей - в подвале, Зинка перевела дух. Более или менее.

Обмазанный глиной Зинкин дом напоминал мешок дряблой картошки, вдруг поставленный на попа. На какую сторону повалится он - сказать трудно. На "втором" этаже, в одной из двух квартир, жила сама Зинка со старухой матерью и двумя детьми. Крыльцо к сеням - наваленная к стене груда грязных, иззубренных топорами балок (на них способно было дрова рубить). И когда Шаток и сам хозяин, Точный Дыня, взбегали по ним наверх или скатывались вниз, балки бултыхались, громыхали волнами. К другой стороне дома, к грустно-запьяневшей стене его, прислонилось, тоже не сильно трезвое, еще одно крыльцо. Высокое и голое, как лобное место. С крутыми сквозящими ступенями, с растрепанным бурьяном внизу. Это восходящий путь в квартиру вторую. И, наконец, пьяно оступалась у крыльца, проваливалась, скатывалась вниз под дом - словно чтобы упасть там и сразу захрапеть, - третья квартира. Как и во второй, в ней квартиранты.

Градов, пожилой, затухающий актер, поселился у Зинки еще во время войны, году в 42-м, 43-м. Единственным актерским достоянием, капиталом, так сказать, Градова был невероятной глубины и дикости бас. В "Хижине дяди Тома", к примеру, он, играя кровожадного плантатора, так дубасил кулаками небо, так стрелял молниями из глаз, так дико-страшно кричал "держи негра", что все ребятишки, как мальчики, так и девочки, прятались под кресла и, не сговариваясь, дружно прудились там. (Герка Дыня и Витька Шаток, проходившие в театр всегда по личным контрамаркам, не могли себе этого позволить, не могли подводить дядю Градова и потому обдувались прямо на местах, руками вцепившись в подлокотники кресел.) Невероятного потрясения талант!

Коллеги-актеры специально подводили к нему не очень храброго человека знакомиться. Градов кроил зверскую рожу, роготал булыжниками: "Леонар-рд Гр-ра-адов-в!" И, видя полную ошарашенность и испуг, вообще открывал дорогу камнепаду: "Ха-ха-хах-хах-хар-хыр-крах-ках-гыр-хыр-гм-хым-тьфу!" Не сильно храбрый быстро отходил, отирая пот. Однако!

Поселившись у Зинки, Градов сразу заполнил собой всю улицу. На самом, можно сказать, дне бутылок перезнакомился с мужичками - откровенными белобилетниками и просто непонятно-скромными. "Очыровал" всех баб, пуская им завлекательнейшие намеки. Надергал денег с овечек. До завтра. И успокоился в своих скромных апартаментах, устроив там нечто вроде моряцкого клуба. Клуба настоящего мужчины. С водкой, с картами, с табачным дымом. Каждый вечер местные сыромятовые флибустьеры распускали там паруса. Однако бдительные жены быстро раскусили этого проходимца Ленарку - безжалостно выковыривали законных из клуба, гнали домой.

В парусиновом костюме, огромный, мятый, Градов проходил по улице неизменно в клубках яростно брёхающих собак, сатанинский хохот его сметал всех воробьев с заборов, на крыши загонял котов, электрически тряс в окне не успевшего закрыться Подопригорова. А когда разморенный зноем и водкой Градов раскинуто спал на высоченном своем крыльце, весь в мухах, в росном поту, когда казалось, что даже дом шелестит от жуткого его храпа, - Шаток и Дыня осторожно поднимались по ступенькам и, тая страх в груди, подолгу рассматривали дикое лицо актера. Лицо серое, сильно побитое оспой - напоминало карту лунной поверхности, что ребята видели у дяди Миши и Яши, подвальных квартирантов. Те же кратеры, вулканы, впадины. Каналы, реки, ручейки. И главный красно-сизый вулканище с двумя вывернутыми кратерами опаляюще водкой дышит... Шаток любознательно запускал в кратер прутик. Градов вздрагивал, выплевывая мух, приподнимал дикую голову. Ребятишки скатывались вниз.

Но по утрам, когда он выходил на крыльцо в сиреневых кальсонах в обтяжку, то уже не казался ребятишкам таким огромным и страшным. Похмельный, всклоченный, зевая и шкрябаясь пятерней, он смотрел в небо, определял, что ему от него сегодня ждать. И было видно, что ноги не соответствуют могучему тулову. Что коротки они, недоразвиты, кривоваты. Однако днем, в своих парусинах, он вновь становился как мятое облако - громадным и страшным.

С полгода жил он один, потом появилась в апартаментах девица. Лет двадцати, такая же огромная, но тихая. Сперва думали - дочь. Нет, вроде не дочь. Кто ж тогда? Откуда? Бабы улицы в кровь измозолили языки, а толком ничего не могли узнать. Сама девица, опуская глаза, говорила: "Мы из Сибири". И всё. Вот так ответ! А мы-то откудова, не из Сибири, что ли? Алтай - не Сибирь тебе? Девица называла какую-то деревню, поясняя, что это "в дальней Сибири, а не здесь - в ближней". Да черт с ней - дальней, ближней! Ленарке-те, Ленарке кем ты доводишься? Девица густо краснела, долго маялась, наконец выталкивала неуверенно: "Сродственница..." На крыльцо, в любимых сиреневых, выходил Леонард. Трубил сверху более определенно: "Да племянница она мне! Двоюродная... Воспитанница теперь. Учить буду. Искусству. Артисткой станет. А теперь кыш, сороки! Летите! Звоните!" И обрушивал сверху камнепад: "Ха-ха-хах-хах-хар-хыр-крах-ках-ках-хыр-гыр-гм-хым-тьфу!" Бабы пятились от крыльца, но успевали монашенками поджать губы: ага, племянница, троюродная, воспитанница, понятно...

Помглавреж Теодор Водолеев, поговорив в своем кабинете с будущей артисткой две только минуты, молча воззрился на Градова: Леня, кого ты привел? Градов сразу полез за платком, с полными слез глазами поддержал внутренний их диалог: надо, Толя, надо. Для меня. Сделай. Друг! Сколько мы с тобой по долам и весям... Сколько пудов... этой... водки вместе. Эх! Прости слезы! Лучше не вспоминать!

Водолеев похлопал Градова по колену: полно, Леня, полно. Лучше не вспоминать. Друг! И глубоко задумался, морзянькая пальцами по столу. Куда ж ее? Этакую слониху? На "кушать подано"? Так и там не потянет. Уж больно пужлива. Забеспокоится такая на сцене - декорации падать начнут. Да, задачка. И где ты ее откопал, Леня? На какой пасеке-заимке? Вот она. Сидит... Как большой графин водки. И имя - Аграфена. Надо же... Раньше-то тебя, Леня, на Земфир потягивало. На этаких Мадер. На дуновения, на миражи. А эта... Стареем, Леня, стареем. Водолеев вздыхал, карябал лысину мизинцем. Градов густо сморкался в платок: стареем, Толя, стареем... Но - надо, Толя, надо!..

С грехом пополам затиснули "артистку" в тесную, как ящик, комнатенку. В кассу. Билеты продавать. Но, посидев там два только дня - без воздуха, без окон, прямо в лоб бодаемая трехсотсвечовой лампой, - Аграфена стала обнаруживать странное, непонятное беспокойство. А на третий день вообще сидела как подпертая под дых чем-то острым, и руки постронне суетились на столе. Какая тут продажа билетов? "Ленар Карпыч, миленький, хорошенький, заберите меня оттэда-а-а, бо-ю-ю-юсь!" - плакала она дома вечерами. "Чего?.. Дура?!" - роготал Леонард.

И пришлось-таки ему поставить и распить с Водолеевым еще литр водки. Водолеев пристроил артистку к старичку гримеру.

В белом халате, гордая, Аграфена теперь стояла позади этого старичка с приготовленными, надетыми на ее мощные кулаки театральными лысинами и париками. Новую работу она полюбила.

Некрасиво было лицо Аграфены. Неправильное, плоское. Как первый блин на сковородке. Но имело тот молочно-розовый цвет, который бывает только у по-коровьи покойных, с хорошим пищеварением девиц. Нередко после обеда, когда разудалый Зинкин дом подставлял солнцу правый бок, она выходила на крыльцо. Неуклюже садилась, поправляла платье. Наконец, глубоко вдохнув, словно воздуху набрав на весь оставшийся день, застывала. Она могла сидеть час, два. Три. Не шелохнувшись, с остановленными, куда-то к затылку повернутыми глазами. О чем думала она? И думала ли вообще?.. Она растворялась в окружающем полностью. Здоровой своей кровью, казалось, впитывала и послеполуденный ласковый зной, и запахи всех трав и растений вдоль забора: полыни, лопухов, крапивы, паслена; вот этот куст бузины, пошевеливающий застывшими гроздьями красных слез... Сам солнечный свет, объединивший все это чудо вокруг, казалось, свободно входит в нее, растворяется в каждой ее клеточке... Это было полнейшее, растительное какое-то единение с окружающим.

Садился на крыльцо воробей. Спружинивая лапками-веточками, обпрыгивал Аграфену. Клювом вбивал несколько гвоздочков в голое крыльцо. Просто так. Для порядку. И косил хитрющим глазком. Мол, как? Что скажешь на это? Аграфена не видит воробья. Разочарованный воробей оставлял на память Аграфене... и, ныряя, летел в соседний двор.

А если Витька с Геркой?.. Первое время, бывало, пробегут мимо крыльца и выкинут какое-нибудь веселенькое коленце - и ждут. Что Аграфена-то скажет. Или хотя бы бровью удивленно поведет. Напрасно. Она их не видит. Тоже потом стали не замечать ее. Дошло до того, что во время игры, беготни вдруг в с п о м н я т. Недолго думая, подбегут прямо к крыльцу с Аграфеной - и воткнут два желтых прутика под крыльцо, в бурьян... Потом поддернут дудкастые трусы и дальше несутся.

Аграфена - как вот этот куст бузины у забора: есть он, растет - не видишь. Сруби - сразу заметишь. И Аграфена - сидит: ребята бегают, прутики втыкают, уйдет в дом - ага, уже уперла, пора тоже домой, а то выволочка будет...

На крыльцо выходил сиреневый Леонард. Кричал Витьке и Герке что-нибудь веселое, удалое. А те, подкидываемые его хохотом, ну скакать на палках-коняшках, ну сабельками-прутиками махать! На них обратил внимание сам дядя Градов! Ур-ря-я-я! Р-руби-и! Но Градов, человек общительный, шумный, подсев к Аграфене, сразу как-то скисал. А минут пять спустя вообще приваливался к теплому плечу Аграфены, как к маме, и, чмокая губами, по-мальчишечьи поймав руками меж колен, откровенно храпел красно-сизым своим вулканом... Эх, дядя Градов, дядя Градов, разве ж можно вам с ней рядом садиться? Окаменеете же... С сожалением ребятишки смотрели на застывшую, какую-то сталагмитовую пару на крыльце... Шаток первым гикал и скакал на улицу, на волю, на простор! Точный Дыня, опомнившись, - за ним!

4

Тем же летом, что и Градов, у Зинки поселились в подвале Миша и Яша. Отец и сын. Музыканты из театра.

Проклиная очередного смывшегося и, как всегда, что-нибудь прихватившего из инвентаря актера, Зинка зарекалась, что уж больше - ни в жизнь! Через неделю отходила. Бормоча что-то, прикидывая, с утра торопилась в театр. К Водолееву. Смущенно покашливая, доставала из-под кофты четушку. Ставила на стол. Водолеев уводил четушку, вставал и уходил. Возвращался с молодым, сияющим и наглым, как новый пятак, кандидатом в квартиранты.

Только взглянув на кандидата, Зинка сразу определяла, како̀й это будет квартирант... но, сама не зная - для чего? зачем? - начинала сердито, как-то упрямо говорить о цене, и чтоб уж по чести и по совести, и с инвентарем чтоб, и вообще... А то - некоторые!.. Кандидат смеялся, похлопывал ее по плечу, соглашался на все условия...

А вот с Мишей и Яшей по-другому получилось. Нет, Водолеев четушку увел, но, как вспоминала Зинка, ей почему-то самой пришлось разыскивать Мишу. Долго торкалась она по тесным пыльным закулисным коридорчикам, спотыкаясь в сумраке, тихо поминая маму. Наконец указали ей на него, на Мишу. Не дослушав про инвентарь, Миша сунул задаток - и исчез. Так что в темноте-то Зинка и не разглядела его толком. И дальше, уже поздним вечером, под сильным дождем новые квартиранты бегом стаскали вещи в подвал, расплатились с возчиком - и как провалились.

И какова была картина на другое утро - умытое, свежее, солнечное, - когда в Зинкином бестолковом дворе вдруг появились два совершенно... нездешних человека. Оба в одинаковых, тщательно отутюженных костюмах в полоску, в белоснежных сорочках - как с благоухающими оранжереями на груди, в крапчатых галстуках-бабочках. А на ногах - лакированные штиблеты! Оба гладко выбриты, вымыты, причесаны, а старший вдобавок - в шляпе! Он держит под мышкой скрипичный футляр - как своего детства гробик, у младшего за спиной аккордеон в волнообразном футляре. Да-а!

Все Грызулины: Зинка, старуха мать ее, Рудошка и Герка - вытолкнулись на крыльцо и уставились на невероятных этих людей.

Старший со скрипкой приподнял в приветствии шляпу и вежливо прыгнул через лужу у онемевшего крыльца. Младший с аккордеоном - за ним. Оба вышли за ворота. Вот это квартиранты! Как с ними обращаться-то? А? Зинка с испугом повернулась к своим, как бы спрашивая: соответствуют ли они? Квартирантам-то этим? Выдюжат ли? Рудошка брылю распустил - он не знает. Нервично хихикнул Точный Дыня - тут же с облегчением получил затрещину. "Ничо, ничо, Зинк! - успокоила Зинку мать. - Ничо. Бог даст, наладится. Ничо-о..."

По мере того как необычные люди эти продвигались по улице, аккуратно обходя коровьи лепехи и шустро прыгая через лужи, в воротах возникал и стар и млад. Скрипач улыбался, приподнимал шляпу. Какой там! Женщины сразу начинали безразлично крутить головами. Белобилетники, крякнув, опускали глаза, лезли за спасительными кисетами. И, продырявленные изумлением, стояли ребятишки; и вожжи зеленые распущены были по ним.

Не успели музыканты свернуть за угол, а на грызулинский двор со всей улицы уже мчались женщины. Лихорадочные, красные, нетерпеливые. Но что им могла сказать Зинка? Одно только, что отца зовут Мишей, а сына - Яшей. Всё, бабоньки!

Забесновались женщины. А мать-то, мать где?!

Зинка опять руками развела. Чем ввела женщин в еще большее волнение.

- Так жанатый он иль нежанатый?!

Зинка изогнула бровь волной.

- Кто? Старшой или меньшой?..

- Да старшой, старшой! В шляпе! Куды меньшому-то еще? - (Ну все надо вдалбливать этой бестолковой Зинке!) - Ну, чего молчишь? Зинк?.. Да будешь ты говорить, чертова баба! - Напряжение достигло той черты, за которой женщины уже ни за что отвечать не могут.

- Так кто его знает? - Зинка смотрела в небо. - Может, жанатый, а может... и нежанатый!

Тьфу! Чертова баба! Вот задачку задала!

Ворча, с досадой растекались женщины с грызулинского двора. Всех их раздирало самое жгучее женское противоречие: женатый или неженатый? Если женатый, значит, принадлежит другой. Сопернице. Считай, отрезанный ломоть. Это плохо. Но с другой стороны - если неженатый... А почему? А почему до сих пор не при деле? А почему отлынивает от прямых своих обязанностей? Уклоняется почему? А?!.. Это еще хуже.

Да-а, было отчего заболеть голове!

Однако, как сказал Зинке сам Яша, на одной улице двух секретов не бывает. Оказалось, что он не женатый, а скорее - разведенный, и у Яши есть мать, но живет в другом городе... Ага! Значит, фактическа! - тут же заключили бабы. Мише разведёна, а Яше - фактическа. Все встало на места. Но, обратно, - кто кого бросил: Миша фактическу или та его? Жить-то стала она в другом городе? Когда Яше и года не было? Вот вопрос вопросов! И Зинка чертова узнать до конца не может! Ну как тут быть? Что думать?

И тут фантазия неостывающих женских голов поскакала в двух противоположных направлениях. Клоповна, здоровенная бабища под пятьдесят, смертным боем лупцующая своего замухрышку-мужа, вещала: "И не говорите, бабоньки! И слушать не буду! Тут всё в ней - в фактической. Видать, такая змеюща подколодная была, что взял Миша своего Яшу, заплакал, бедный, и пошел куда глаза глядят. Так и было". И подводила черту: "Оне, бабы-те, че хошь с мужиком сделать могут. Хошь со света сжить, а то и того хуже - при живой жене пенсинером сделать... Всё могут, подлые! У-у, стервы!" Пудовым кулаком Клоповна грозила куда-то в сторону озера Поганки, забывая как-то при этом, что и сама, в некотором роде, относится к лучшей половине человечества, и проклятья ее "подлым", выходило, и к ней относятся самой. А если вспомнить, с какими фонарями Клоп разгуливает, ее законный, то не без основания... "Ой, не могу! Ой, держите меня! - с фальшивой натугой смеялась Лаврушкина Пашка. - Да разве мужик с грудным дитем уйдет от живой матери? Вы че, бабы, сдурели? Куда он с ним пойдет? В какой город?.. Не-ет, бабоньки, - Пашка мечтательно заводила глаза в небо, - тут наверняка завлекатель. Он и есть!.. Завлекатель - ка̀к всегда? Завлекает, завлекает, а закроет баба глаза, снова откроет... и в другом городе уже!" Пашка испуганно вытаращивала глазенки на подруг, явно намекая на свой опыт. Когда ее Лаврушка валялся в болотах Финляндии в обнимку с начавшимся туберкулезом, был у Пашки завлекатель. Был! Чему живое подтверждение - трехлетний Валерка. Вот он - судорожно ковыряет в носу, с испугом дергает мать за руку. А вот насчет другого города, тут ты, баба, вре-ешь. Не было другого города. Не было! Завлекатель был! А города не было!.. Вся конница поскакала совсем по другой дороге.

Как бы то ни было, жгучий вопрос был притушен, поостыл. В улице перестали пугаться чистеньких музыкантов, привыкли к ним и на вежливо приподымаемую Мишину шляпу дружно и торопливо кивали в ответ. Звать их стали уважительно и просто: Миша и Яша. И каждый вечер видя, как серьезно-сосредоточенные музыканты с футлярами прыгают через лужи к театру, женщины невольно сравнивали с ними своих законных и завлекателей, и сравнение это было явно не в пользу ни первых, ни вторых. Клоповна толкала локтем "свово̀", вялым кулем приваленного к облезлой стенке избы. "Смотри, Миша и Яша на работу пошли. Чистенькие да наглаженные, да как стеклышки тверезые. Эх, и привалит какой-то бабе счастье. Как на картинке идут... А ты? Нальет шары, да еще "законно гуляю, законно гуляю!" У-у, ирод!" Клоповна по привычке чуть было не шарахала по пьяной, соблазнительно опущенной лысине, но поравнявшийся Миша, как всегда, вежливо приподнимал шляпу, и Клоповна, забыв про ирода, быстро кивала в ответ. Клоп вскидывал осоловевшую башку, сипел знойной сипа̀той: "Где? Кто?" Как баран, бессмысленно водил свинцовыми глазами. Сфокусировать пытался. Удаляющиеся, значит, фигурки музыкантов. Четыре почему-то. Двух Миш и двух Яш. Встряхивал головой. Недовольно встряхивал. Наконец зажмуривал один глаз. Левый. С удовлетворением отмечал, что второй Миша объединился с третьим Яшей, а первый Яша - с четвертым Мишей. Вот, теперь путем. Как положено. Теперь - законно г-ляю! Клоп хлюпал забытой цигаркой, сипел вяло: "Так им че - клоуны-транбанисты. Попиликали на своих транбонах - и шабаш, деньги на бочку! Попиликали - и гро̀ши!.. Попробовали б как я! (Клоп возил простую почту на вокзал к поездам и обратно, но гордо именовал себя "инкосятерем". Выклянчил у кого-то из фронтовиков пустую кобуру, набивал ее тряпками и навешивал на бок. Чем приводил Клоповну в нахмуренно-досадное, недоумевающее беспокойство: да ее ли это мужик? Ишь, сопля соплей, но кабур!.. Зря-то кабур не дадут. И Клоповна, поглядывая на мужа, когда тот поправлял на телеге мешки с почтой, будто вынужденная согласиться с кем-то, уступить, поступиться в чем-то, говорила, хмурясь: "Ты там, в дороге-те, смотри, поглядывай..." Однако Клоп чуял минутную власть - не удостаивал благоверную даже взглядом.) "У, дармоеды-транбанисты!" Как жидким кистенем, Клоп мотал кулаком музыкантам вслед. Резко Клоповна хлопала его по лысине. Исследовательно заглядывала к поникшей башке - но порядок: сопит, живой. Пудовые руки складывала на пудовой груди. Однако Клоп снова вскидывался. Лицо выражает крайнюю степень умственного напряжения. Сказать что-то хочет человек. Самое важное. Заветное. Клоповна изгибала бровь дугой. Клоп хитро подымал прокуренный указательный палец: "Исделал дело, - и как всесокрушающе вырыгивал: - Законно г-ляю!" Тут же лещом летел в канаву. Отправленный туда супругой.

Сын мало походил на отца. И внешностью, и характером. Если Михаил Моисеевич со своей мощной лысиной в рыжем кучерявом окладе, с гордым профилем своим, не лишен был некоторой красоты и даже изящества, и по характеру его было видно, что человек этот с большим чувством собственного достоинства - внутреннего достоинства, то шестнадцатилетний Яша откровенно был безобразен. Вывернутые губы негра, такие же вывернутые чувственные ноздри. Глаза только - бархатисто-печальные да еще волнистые темные волосы были красивы. Но красивые волосы эти он зачем-то расчесывал на прямой пробор. Смахивал от этого на дореволюционного приказчика или полового. Притом полового с характером робким, нерешительным. И крепок на вид половой, по-мужски крепок, щеки сизые - ежедневно бреется, а вот поди допусти такого к делу - в трубу вылетишь!..

После очередной оплошности Яши, после глупости какой-нибудь его Миша яростно ругал Яшу. И сидели уж потом за примирительным чаем, а отец все в тоске смотрел на сына: почему ты такой, Яша? Дурачком ведь в наше время быть - это такая роскошь... Почему ты дурачок, Яша?.. Яша стягивал с блюдца морковный чай: они с папой уже помирились, они с папой уже вместе пьют чай. Хорошо уже им с папой...

На аккордеоне играл Яша очень необычно. Странно. Точно кинули человеку мешок картошки: держи, Яша! Яша подхватил, а мешок вдруг с натугой заиграл. А Яша, такой же натужный, красный, не знает, что с ним делать, куда его несть. "Чьто он играет?! Чьто он играет?! - словно схватившись за голову, неслись слова из подвала, и следом выныривал наружу Миша - об одной подтяжке, об одной намыленной щеке, в руке змеей шипящей - опаснейшая бритва. "Чьто ты играешь?! Чьто, я тебя спрашиваю?! Чьто у тебя в правой руке?.. Мажор. Так. А в левой?.. Какой мажор, какой мажор?! Гос-по-ди! Это реквием, похоронный марш у тебя, а не мажор, черт задери тебя совсем! Чьто в ключе? Фа-дубль-диез-бемоль-бекар, дубина! Понял?.."

Яша смущенно выглядывал из-за аккордеона. Махнув рукой, Миша проваливался в подвал.

Всем, чем мог, помогал Яша своей игре: он притопывал ногами, выгибался назад, выпячивая аккордеон, словно хотел с ним оторваться и лететь; то, наоборот, будто в зверском кашле заходился, и Шатку хотелось постукать его по спине; по лбу Яши друг за дружкой гонялись морщины, обильно орошаемые потом; отделяя одну фразу от другой, из ноздрей, как из ниппелей водолаза, стравливался воздух; глаза яростно гонялись за точками, палочками, крючками на нотной бумаге, и Витьке уже казалось, что точки-палочки эти чертенятами прыгают с листа куда-то Яше за левое ухо, потому что Яша тянется туда губами и пытается чертенят там поймать и съесть... Однако нелегкое это дело - играть на аккордеоне, думалось Витьке.

По утрам в хорошую погоду Яша всегда играл во дворе. Начинал занятия с гамм. Гаммы - это фундамент здания музыки, сказал папа. Яша мажором пускал правую руку по клавишам. Получалось - словно по веселым морозистым пчелам. Так, хорошо. Теперь левую по кнопкам. Вышло - как по дымным грустящим шмелям... Но тоже неплохо. Теперь вместе, правую и левую...

- О, божже! - стонало из подвала.

Яша тут же поправлялся - шмели и пчелы пели в дружном, веслом улье. Отлично! Яша кричал:

- Витька! Герка! Кто ноты держать?..

Витька первым подбегал. У себя на груди расправлял нотные большие листы. Точно бело-полосатую рубаху на базаре. Нетерпеливым покупателем Яша тут же впивался в нее глазами. Чтоб скорей обнаружить скрытый, хитрый изъян. И тогда торжествующе закричать: а-а, издъян!.. Потом начинал топать ногой и стравливать ноздрями воздух.

На высокое свое крыльцо медленно выплывала Аграфена. Усаживалась. Мечтательно смотрела на Яшу. Слушала.

Мгновенным рыбацким задёвом левый Яшин глаз засекался в трикотаже Аграфены. Правый же - в полной растерянности. Мечется по линейкам. Ноты-черти врассыпную! И Яша нес такую музыку, так беспощадно давил всех пчел и шмелей, что на поверхность выныривал мгновенный, разгневанный Миша... Так - понятно.

- Яша, домой!

Яша делал мехом "хры" и упадал вниз.

Как лезвие ножа, упирал взгляд в трикотаж Аграфены Миша... Ну, чьто, мадам, какие еще свои штуки нам покажете? Валяйте, жду!..

Обиженно Аграфена возводила глаза небу, сама медленно возводилась за ними, с намереньем уйти в дом... и янычаром выскакивал из квартиры Леонард: "Ыа-а! Попались!" И хохотал, потрясываясь всеми жилками и прожилками на лице, мешками и мешочками.

- Что, Миша, соблазняет твоего Яшку Грушка-стерва? - И смачно хлопал по самой главной округлости Аграфены. Аграфена обиженно передергивалась:

- Вечно вы, Ленар Карпыч, шуткуете, вечно пужаете!

- Ха-ха-хах-хах-хар-хыр-крах-ках-ках-гыр-хыр-гм-хым-тьфу!

Когда Шаток возвращался домой из очередного путешествия - с неизменным отцовским рюкзаком, с полевыми цветами, с горбылястым удилищем, - Миша обязательно подзывал его и расспрашивал, где тот побывал и что увидел интересного. А однажды тихо сказал странное: "Какой ты счастливый, Витя. Ты умеешь ходить и смотреть. И видеть. А он... - Миша грустно посмотрел на Яшу, - ...он не умеет ни ходить, ни видеть... и не слышать... Ему нужно много работать. Очень много работать..." Погладив Витьку, Миша вставал со скамейки и уходил во двор, а Витька с испуганной жалостью смотрел на поникшего Яшу: бедный Яша, ему нужно много работать...

Летними ползуще-затухающими вечерами Яша играл во дворе с Витькой и Геркой тряпичным убито-пыльным мячом. С засученными, как у рыболова, штанинами, раскрасневшийся, повизгивая девчонкой, он бестолково поддевал мяч носком ботинка, излишне, как-то растаращенно суетился, подскакивал, хлопал себя по ляжкам, но под хладнокровным мотористым напором Витьки и Герки, привязанных к нему, как на веревках, откатывался назад. Загонялся с мячом в свои ворота.

В дыре подвала - странно, точно боясь пролить слезы, - застывал Миша. Он видел бездарность сына во всем, и ему было больно.

5

Через дорогу от Зинки, в каком-то заветренном, как в лишаях и цыпках, доме, возле которого кряхтела единственная, чудом уцелевшая воротина, жили Ивановы. Что они Ивановы - в улице давно забыли. Говорили: "Вот идет вся Лаврушкина семья". Или: "Вот идут матросы". А когда растягивалось и не влезало ни в какие ворота: "Ну-у, это уже Лаврушкина семья получается", или: "Это уже Лаврушки", - то само собой подразумевалось, что бестолковее, шумливее, безалаберней ничего на свете быть не может.

Детей было четверо. Старший, Толька, или Толяпа, лет десяти, уже курящий мальчишка, с хлещущей по земле правой, "толяпистой" ногой. За ним - Надюшка, или Надёшка, первоклассница, отличница. Дальше Санька - Санька Текаку̀ - до побеления, до выпученности глаз пугающийся жуткого своего вранья. (К слову: любой слушатель для Саньки был как ежедневный утренний белый лист бумаги для хорошего писателя: он сразу, легко, свободно начинал врать на него.) И, наконец, Валерка Муха - синюшный, тощенький, лет трех-четырех, с живыми, радостными глазками.

Когда вбитый в шляпу, в развевающемся "кабардине" (габардиновом пальто) на улицу выбегал Лаврушка с громадным, как товарный вагон, чемоданом в руках... когда скрежетал Лаврушка зубами, выкрикивая: "Погодь, стерва, погодь", - а из окон летело Пашкино: "Дергай по холодку, стрыкулист", - в улице говорили: "Лаврушка плюнул - и ушел".

Недели через две, когда со стороны Поганки шли-припрыгивали Лаврушата в матросских костюмчиках, перемазанные шоколадом, когда чуть позади них Лаврушка нежно вел под ручку Пашку, а сбоку предупредительно плыл чемодан-вагон - говорили: "Лаврушка пришел. Матросы привели".

Наступало перемирие. Медовый месяц. Блаженство. Рай. Лаврушка - как сыр в масле. До обеда нежится в постели. На базар - в свою хибаристую мастерскую - не спешит. Лучший кусок - ему. Его холят, лелеют, берегут. И жена, и дети. Он выходит на крыльцо и блаженным котом потягивается к солнцу. Тут же ребятишки его чирикают по двору. В доме чистота, порядок, покой.

Но проходила неделя, другая - и Лаврушка опять выбегал на улицу с чемоданом, скрежетал зубами: "Погодь, стерва!"

Скандалы, драки следовали с дьявольской непредсказуемостью погоды: вот сегодня с утра - солнце, простор, синева, а к обеду небо уже сжимается, злобу копит - и дождь, и буря, и град по башке!

И вот на улицу понуро выходят матросы. С патефоном они, с пластинками - как с поникшими черными крыльями. Устанавливают патефон перед домом на табуретку.

Эх ты, ласточка-кассатка сизокры-лай-я!

Эх-ты, сторонушка-сторонка майя ми-лай-я!..

А из раскрытых настежь окон, вместе с матом, с посудой, уже вылетала в улицу другая, старая как мир, песня:

- ...Когда за ум возьмешься! Когда лавочку свою прикроешь! Когда голодать перестанем! Я тебя спрашиваю! - воплями наотмашь била Пашка. - Вон Генка-милиционер! Выгнали из милиции! В крепость пошел! В шарашку! Слесарит! По тысячи выколачивает! Клавку видела! Сказала!.. Когда за ум возьмешься!..

- Хххы-ы! Генка-милиционер! - слышалось оппозиционное. - Пускай там в шарашке бывшие мильтоны и слесарят. А я мастир. Мастир! Поняла? Самостоятельный! Патент имею!

- Ха! Ха! Ха! Смотрите, люди добрые, - мастир! То-то твою хибарку за километр обегают. Мастир! Как свинья в этих... в апельсинах...

- Че? Че ты сказала? - Лаврушка аж подавился: в тылу измена! - Ну-ка, повтори!

- Как свинья в апельсинах! - бесстрашно повторяла Пашка. - Мастир... говенный...

В следующий миг супруг завалил супружницу "фруктами":

- На! На! На апельсин! На мандарин! На!

Ворочаясь на полу, натужно поднимаясь на ноги, Пашка удивленно эмансипирует:

- Да как ты посмел... как ты... глист ползучий... меня, совецкую женщину, пальцем тронуть? Меня - сове-ецкую?.. Да я те!.. В кровь! В кровь! Всю мусатку! Вот! Вот! Вот!..

Точно тысяча веток самого что ни на есть колючего кустарника ожили и зацарапали Лаврушку.

- Ах ты, стерва! Ах ты .....! Портить мастира! Портрет? Н-на-а! - Лаврушка кулаком отшибает Пашку назад. На пол. Словно бы в дореволюцию.

Из своего двора жадно улавливала вопли Клоповна. Завидовала: ишь, полосуются... Смотрела на "свово". Долго, свинцово. Но тот, как назло, сегодня трезвенький, обстоятельный, деловой. Чего-то там передвигает по двору, перекатывает, мельтешит... Удушливо ища выхода, Клоповна шарила взглядом по земле, хватала в руку дубину... и лупила развешенное стеганое одеяло. Клоп, обливаясь похмельным потом, испуганно-деловито вздрагивал.

Тем временем Надюшка в который раз уж подкручивала патефонную пружину ручкой:

Эх ты, ласточка-кассатка сизокры-лай-я!

Эх-ты, сторонушка-сторонка майя ми-лай-я!..

Скандалисты в доме тупо вслушивались какое-то время - и разом перекидывали свою пластинку:

- ...Ты куда Клоповне руку пущал? А? Думал, под столом - так не увижу? Куда пущал?.. У-у, кобелишша!

"Кобелишша" - на стуле. Он переводит дух. Он раздрызган, как луковица, но хрипит удавленником:

- А че?.. Она ниче еще... Справная баба... Не то что ты... Шалава кривоногая...

- Кто-о? Я кривоногая? Я?! Она - нет, а я - кривоногая?! Ах ты, глист! Вот тебе! Вот! Вот! Всю мусатку в кровь! В кровь!

Качаясь, Лаврушка вываливается на крыльцо. Он страшен. Белая рубаха развалена до пупа. Весь перепахан кровавыми полосами. Правый рукав надорван у плеча, вывернулся с руки спущенной кожей. И без того узко поставленные глаза Лаврушки врезались в переносицу, сумеречно стали. Волосы на голове - дыбом. Внезапно "вспомнив", он уваливается обратно. Снова гвалт, крики, драка.

Матросы тихо сидели на завалинке. Патефон играл. А из раскрытых окон уже вылетали горшки с цветами. Хвостатыми бомбами. Любящая порядок Надюшка подбирала горшки, раздавала братьям. Так и сидели они - рядком, рядом с играющим патефоном, с цветами в руках и на коленях - успокоенно-напряженные, как на фотографии.

По дороге мимо плескался с водовозкой старик Медынин. Останавливался. Слушал. То ли патефон, то ли вопли из окон...

- Облить бы ключевой мерзавцев!

Спрашивал у Надюшки:

- Давно полосуются?

- Давно, дедушка Медынин, - старушкой вздыхала та.

Медынин еще слушал. Смотрел на плавающий клюв патефона...

- Правильно, что хреновину-то эту вынесли... Все меньше слыхать мерзавцев...

Как глухонькая, Надюшка поспешно соглашалась:

- Да, дедушка Медынин, дорогая вещь, дорогая...

Медынин шмякал вожжей по мерину, будто по бочке, - и две дутые влажные бочки бултыхались дальше. А из окна вылетало, наконец, визгливое, Лаврушкино:

- Где пор-плер? - ("Пор-плер" - это, по-видимому, портплед. Это тот самый громадный чемодан-вагон, отданный когда-то в ремонт Лаврушке одним из Зинкиных квартирантов-артистов да так и брошенный при бегстве с квартиры.) - Где пор-плер? Отвечай! - Лаврушка прекрасно знает, где его любимый пор-плер, но топается, орет как резаный: - Пор-пле-е-е-ер! Твою мать!!

"Пор-плер" вылетал в окно, сметал патефон с табуретки. На улицу выбегал Лаврушка. Вбитый в шляпу уже, в развевающемся "кабардине". Улепетывал в сторону Заульгѝнки. К матери своей. Захлопывал на ходу расшибшийся, будто разевающий рот от боли пор-плер. Сам выкрикивал угрозы. Вздергивал острым кулачком.

Как с убитым гусем, скорбно шли матросы с патефоном домой. Шли на свои новые испытания. Шли узнавать, почем фунт лиха.

Два дня Пашка бывала неестественно оживлена и подвижна. Без умолку болтала, смеялась. Пела. Схватится за какое-нибудь дело - бросит. И поет опять, и смеется. Девочка прямо. Пташка, выпущенная на волю. Однако матросы знали, что в любую минуту можно словить оплеуху, были настороже.

На задах Лаврушкиного огорода была вырыта яма. Под уборную Вырыта была два года назад. Самим Лаврушкой. Какой-то накатившей, бурной, но короткой вспышкой хозяйственности. Во всяком случае, чтобы перетащить на эту яму уборную, что неподалеку выпучивалась из нечистот, - на это вспышки не хватило.

Нередко, шаря по давно выпластанному огороду, низовой ветерок слизывал с ямы подозрительный дымок. То курили, блаженствовали Толяпа и Рудошка Брылястый. Предвестником беды, всегда неожиданно, на краю ямы появлялся Валерка Муха.

- А-а, куре-ельщики! А-а, спрятались!

"Курельщики" вздрагивали, испуганно вытаращивались снизу на Валерку. А тот в Надюшкиных трусах с резинками по коленкам - как розово поддутый - сучит черненькими ручками-палочками. Ну натуральная муха-ехидина! Еще б на передние ножки ему встать - и задними засучить... И-иди отсюда, гад!

- А, скажу! Курельщики!

Курильщикам бы притушить бычки да и убраться куда подальше. В более безопасное место. Так нет! Давай матюкать Муху, отгонять от ямы. Комьями земли давай кидаться.

Муха никогда и не побежит ябедничать матери - смысла в том нет: Пашке плевать, курит Толька или нет - и Муха будет отскакивать, уворачиваться от вылетающих комьев и грозиться, хохотать, просто пугать будет курцов, но не ведать и не замечать, что за ним - веселеньким, заливающимся смехом, - со двора уже наблюдает мать и что он и есть тот детонатор, та искра, от которой и взорвется вся ее копимая два дня истерия.

Подлетев к яме, Пашка сметала Валерку курильщикам на головы, падала на край - и палкой дубасила по сразу взревевшим головам и спинам. Молча, с какой-то дикой, звериной сосредоточенностью.

Со двора на помощь братьям бежала восьмилетняя Надюшка.

- Не смей бить нас! - сжав кулачки и дрожа, кричал ребенок. - Не смей бить нас!

И точно не девчушка малая бесстрашно трепетала перед озверевшей бабенкой... а маленькая женщина, Мать. Мать своих будущих детей...

- Не сме-е-ей!..

- У-у-у! - Пашка пятерней отшвыривала непереносимо обнаженное детское лицо. Шла, раскачиваясь, ко двору и, словно выворачивая всю грязь, черноту душонки, безобразно, дико материлась.

Слезы как выстреливали из Надюшкиных глаз. Она зло хлопала ладошками по глазам, не хотела видеть, слышать мать. Забыть бы ее, забыть навек. И только раскачивалась на коленях...

А Пашка, разом отринув и детей, и дом, уже лихорадненько, радостно торопилась через дорогу. Торопилась к подруженьке своей, к Зинке Грызулиной...

...Д я опушшусь на дыно-о марысыкой-я,

Д я поднимусь за а-а-абылыка-а-а,

Табе отдам я всё-ё-ё-ё земыной-я,

Лишь тольки ты-ы люби-и миня-а-а-а...

Суток двое пьяно рыдало из Зинкиных окон. Вокруг дома гуще кружили солдаты-кавказцы. Приостанавливаясь на крыльце, лихо строили на голове пилотки. Гимнастерки - резко давали назад. Залетали... Потом загул выметал Пашку на улицу, гнал в Отрываловку, где мокла она еще несколько дней, где по ночам чуть мерцали, сторожким жабьем выхлюпывали из черноты припрятавшиеся притончики.

Дети оставались одни. Без денег. Без карточек. Без крошки хлеба. Война, рабочий люд голодал, а запойная бабенка просто пропивала карточки. Детям потом врала, что у нее их украли. Прихватывала и вещи. Больше, правда, Лаврушкино. Пиджак шевиотовый. Брючата. Каракулевую шапку. Как-то - разом все ремни и подтяжки: побегай теперь, Лавруша! Ну а детям, понятно: "Не видели его, что ли? Полдома утащил за раз, паразит, в пор-плере!"

Возчик потребсоюза, старик Кагарманов, когда проезжал теперь мимо Лаврушкиного дома и видел, как матросы пластают какую-то зелень вдоль забора, испуганно-удивленно восклицал: "Холодный! Голодный! Прямо смех глядеть!" Как-то, едучи с овощной базы, воровато огляделся и сыпанул полмешка свеклы радостно запрыгавшим матросам. Надюшка денно и нощно варила, парила эту свеклу, и матросы с неделю разгуливали с мордашками, разукрашенными свекольным соком.

То видели их теперь у Миши с Яшей в подвале за столом, - чуть не на лету заглатывали, обжигались картофельными оладьями. А Миша и Яша, оба в фартуках, бегали от чадящей керосинки, метали на стол эти оладьи. То дядя Ваня Соседский, идя утром на работу в гараж, котелок постных щей им занесет. Медынин ли с пластом макухи зайдет, узнает, что и как. Или с вечерними сумерками Шаток втаскивался в улицу. Нес Надюшке полный куканище пескариков. Чтоб срочно варила уху. (Пескариков этих Шаток умудрялся ловить на абсолютно голый крючок за островом, в воронках, полных прозрачно-дрожащего солнца и блёстких рыбок). А иногда просто уводил с собой за Иртыш Саньку и Валерку, и Надюшка знала, что днем братья от пуза напорятся ягод, а вечером будут накормлены тетей Надей, матерью Шатка, и переночуют у них же - сытые и умиротворенные.

Но каждый день к дяде Мише и Яше не пойдешь, да и шатковскими мальками и ягодками сыт не будешь, и матросы попросту голодали. Поворовывали кур, шарились в соседских стайках. У Клопо̀в, у Генки-милиционера. Лазили по огородам. Однажды в голодном помрачении пытались перетащить в свой огород пчелиный улей от Подопригорова. Подхватили уж было и понесли, но, жестоко избиваемые пчелами, бросили и бежали, крича и отмахиваясь. Подопригоров метался по двору, отталкивал, пинал жену и, лихорадочно перезаряжая ружье, стегал по убегающим ребятишкам выстрелами.

Две дробинки задели-таки Саньку Текаку. Он маялся с ними остаток дня, но духарился, смеялся, чувствовал себя героем. Позволял обследовать братьям и Шатку распухшую, красную заднюшку. Говорил, что ни капельки не больно. Ерунда! Но уже в ночь метался на грязной постели, красный, росистый и вроде как не в себе. От него не отходила Надюшка. Ранним утром по ее приказу братья вывели Саньку на холодное в росе крыльцо, поставили раком к сонному солнцу, вцепились с боков в ноги Саньки, стали держать. Надюшка, кровеня сапожную иглу, не обращая внимания на Санькины вопли, решительно выковыряла дробинки.

Санька ожил. Потом он долго хранил эти дробинки. Показывал всем. Хвастался, что был ими раненый.

Мартовской ободранной кошкой возвращалась мамаша. И вела себя так, будто на минуту просто выходила. К соседям. Но дети радостно стеснялись ее, не помнили зла. Тут же начинались торопливые сборы. Надюшка мечется, из комода выдергивает матросские костюмчики. Гладит утюгом, пришивает. Под умывальником матросы вымывают светлые пятна на носу и щеках. (Задача матросов - как следует задеть Лаврушкины отцовские струны.) По самой Пашке уже бежит чудом не пропитое крепдешиновое платье. Грязные ноги в драных белых носочках вбивает она в драные туфли на высоком каблуке. Хватает здоровенную, как грабли, расческу. Копнит башку. С затылка, с затылка. Яростно. Так, порядок. Засовывается в зеркало на комоде, чтобы нарисовать наиглавнейший символ свой - кровавое сердечко. Чтобы вдарить им по главной Лаврушкиной струне. Так сказать, по басовой. Такова ее задача. Она отстраняется от зеркала, оценивающе вертится. Полный порядок, - она готова к употреблению. Хватает в каждую руку по паре матросов и на полусогнутых - этакой обвиняющей козой - поспешно копытит в Заульгинку: хватит, Лавруша, погулял от жены, пора и про деточек родных вспомнить!

И вот уже к вечеру со стороны Поганки сперва появляются матросы, перемазанные шоколадом, а за ними выплывает чемодан-вагон с воркующими Пашей и Лаврушей - и: "Лаврушка идет. Матросы ведут".

Лаврушка осунулся, похудел. Узко поставленные глаза его ожидающе, пугливо бегают по встречным. И ждут, и в то же время умоляют: не надо! Молчите!.. Он знает, на что идет, но... идет. Матросы ведут. И улица видела, что нелегко жилось ему, бедолаге, эти две-три недели. Даже на сытых хлебах у мамаши. (Мать Лаврушки, с большой волосатой бородавкой на носу, по прозвищу Бабариха, крупно спекулировала на базаре. От нее и шли в дом Лаврушки продукты: американская тушонка, голландский палочный сыр, яичный порошок, шоколад. Но, понятно, когда случалось, что "Лаврушка плюнул и ушел" - все разом обрывалось. Почему и "глист ползучий" превращался иногда в "любимого и дорогого Лаврушу". "Мой миленок-Лавренек, ты не бегай наутек - я тебя не цапну, а дуби-иной хряпну!" - частушкала грязными пятками по полу Пашка, пока сам Лавренек сладостно мурчал, нежась в дообеденной постели, а матросы, хохоча и балуясь, мазались шоколадом.)

А через неделю: "Ты куда лапу Клоповне пущал? А?!"

И:

Эх ты, ласточка-кассатка сизокры-лай-я!

Эх-ты, сторонушка-сторонка майя ми-лай-я!..

6

Летними росными утрами, когда из запрокинувшихся гор выдавливалось малиновое солнце, вповалку спящие домишки городка будто вздрагивали и начинали поспешно приподыматься с земли. Будто не дошли они вчера, вповал легли. Стыдливо подбирали с улиц лохмотья туманов, не поднимали глаз на солнце.

Одиночно, но дерзко горланили проспавшие петухи, слышались людские голоса, по̀звяк ведер, сырые скрипы колодцев. В мутных щелях ставен иногда пробурчит полуторка. Уже мычат по сизо-влажным проулкам к окраине коровы. Долго - круговертью в вызревающем солнце - гоношатся на поле в стадо. По осохшей протоке колышутся к острову, по пути тычась в галечник за прячущимися струйками воды, обалдело орут.

Повыше, на острове, сочная зелень кустов и тополей уже в полном зеленом разгаре. Поют птицы: пи-и-у-у, пить давай! Пи-и-у-у-у, пить давай! Пи-и-и-у-у-у... Словно сладостные лѐсы вытягивают они из кустов и обрывают...

А понизу всю эту утреннюю красоту, всю эту радость природы матерным длинным бичом уже стегает пастух. Ревут, трещат кустами коровы, выталкиваются на голец речки Ульгѝ. Бродом гребут быструю воду к противоположному голому берегу, к поскотине.

На середине речки останавливались. Поворачивая головы назад, в тоске смотрели на распростерший зеленые руки к солнцу остров... Не выдерживали, брели к нему, с мычанием бежали... Нарывались на бичи, с ревом, дыба̀ми перекидывались обратно к речке, снова обреченно гребли воду...

С полуденным зноем все стадо сваливалось с поскотины в речку, надолго застывало по брюхо в воде. Этакая безмолвная коричневая лень поверх живой, искристой Ульги... Вывернутой корягой на обломанном берегу деревенел пастух, с комля тлел. Кучерявился дымок.

Жиденько дрожала в мареве обок с поскотиной слободка Заульгѝнка. Поближе взглянуть - дома на голом поле напоминали разбросанную, но тесную своей замкнутостью и единством намерений временную базарную толпу: та же скученная отчужденность, недоверие, подозрительность: как бы не объегорили, как бы не прогадать. Ни деревца не посажено, ни кусточка. Некогда. Только дома. И как в карманы запрятанные - денежные огороды. Всё в них. Это дело. Прибыльное дело. Вся зелень и овощи в городок на базар - отсюда, из Заульгинки. Как утро - так чешут заульгинские по деревянному мосту китайцами, спружинивая зелено-тучными корзинами на коромыслах...

По весне, когда буйная Ульга разом вспарывала лед, Шаток вечерами торчал на дамбе. Деревянный мост рассыпа̀ло и уносило, как спичечный, а закруживающий в ледовом крошеве разлив, казалось, оттеснял Заульгинку от городка, отталкивал, и черненькие домишки ее немо кричали из промокшего, чернеющего вечера... Вдали зяб у заката голодный тополь. Затухающим красным ветерком било на нем реденькие кудряшки грачей...

Как только Ульга опадала, пряталась стыдливо в растерзанные берега, как только мужички веселенькими топориками рубили новый мост и налаживалось сообщение, Шаток отправлялся на железнодорожную станцию. Всю зиму не был там. Соскучился. Все приводило его в восторг на станции: переливчато-требовательные свистки сцепщиков вагонов, бодренькие гудочки маневрушки, без конца торкающиеся с места на место товарные вагоны. Да что там! Сам запах станции угольно-пыльно-мазутовый - казался ему неповторимо чудесным.

Словно сумасшедшие, маслянисто-засученные слесаря накручивали колеса паровозов - когда прорёвывали станцию литерные, наглухо запакованные поезда. Почему-то всегда уже с зеленью сумерек вползали усталые пассажирские. Долго промазывались в свете станционных фонарей, скрипуче устанавливались. Отрешенные, безучастные, пережидали временное людское обезумление, сонно вздрагивая тамбурами от слишком неуемных, буйных. По перрону, из конца в конец поезда, разом разучившись и читать, и считать, - всё мешки, мешки, баулы, сидора. Выпученные, в потной панике, в надсаде. Лбами сшибанутся двое каких: "Кольша, ты?!" - "Ия, мать-и-и!" - "Игде шышнадцатый?! - "Вона, мать-и-о-о!" И от "шышнадцатого" в другой конец понеслись. Тут же городские чемоданы идут. Неторопящиеся. Важные. Полные городского своего превосходства и легкой снисходительности к сидорам.

А вот и чудо для здешних мест: в деловом, размашистом ситце цыганок - два усато-жирных цыгана. Провезлись мимо Витьки - как вконец объевшиеся, забалованные бурдюки. И Витька - точно внезапных земляков в дальней сторонке повстречав - радостно обомлел. Потом улыбался, рукой махал напутственно. Но когда весь табор полез в вагон, ему вдруг открылось, завистливейшей стрелой пронзило: "Да ведь даже цыгане уже побросали свои шатры и телеги! Ведь путешествуют теперь только на поезде!.. А я... Эх-х..." Конечно, его крепко потягивало сесть вот так же в вагон и укатить. Далеко-далеко. Но, чувствуя хорошо, понимая круг свой, очерченный им самим вокруг городка с негласно-вынужденного согласия родителей, давил он в себе это желание. Вот уж когда он вырастет как следует, тогда уж... А пока по-доброму завидовать только, любоваться, мечтать...

Иногда брал с собой на станцию Саньку Текаку и Точного Дыню. На обратном пути заходили к Санькиной бабке - Бабарихе.

Бабариха кормила Саньку щами с убоиной, и Санька, пригнувшись, дымясь в тарелке с сытным духом, торопливо хлебал деревянной ложкой. Загребал ею. Как черпаком. Виновато поглядывал на друзей. А те - понурые - стояли у порога, не знали, куда смотреть.

Санькину ложку начинало было тормозить в тарелке, но Бабариха ласково понукала внука, и тот, будто с головой накрывшись щами этими, хлебал.

С полными ртами слюней стыд тихо выдавливал Шатка и Дыню в сени. "Чего уперли-то? Чай, не съедят вас тута?" - "Ниче-о, тетенька Кузьминишна, мы в сенях обождем..."

Дом Бабарихи был новый, рубленный на высокий фундамент перед самой войной. Напоминал врытый в землю корабль. Верхнюю его часть. С па̀лубными надстройками, с крутыми лестницами. Казалось, основная жизнь команды провалена ниже, под дом. Впрочем, так оно и было: под домом и находились все заначки и склады Бабарихи.

Зимними вечерами играли в подкидного дурачка. Сама Бабариха, ее дочь Тамара, ленивая и капризная, как вон на стене гитара семиструнная, и жених Тамары - Константин, или Кинстяньтин, как "прочуйственно" доносила имя его до всех Бабариха, - писарь военкомата, сидящий с картами за столом почему-то всегда в полушубке. В армейском. Свежем, белом, поодеколоненном по норме. Словно человеку уже пора догонять своих, свой полк, а он вот не в силах оторваться от карт, прискокнул к столу обратно. На минутку...

Он медленно вытягивал из левой руки лохматую карту. Прежде чем ударить ею, долго, угрожающе водил мизинцем с массивно отращенным ногтем. Как рак клешней... Вдарял наконец: "А вот так не желаете?" - "А на! Шесть на шесть!" - лупила в ответ Бабариха. "А вот так?! Вот так?!" - "А на! Семерька!" Тут же с двух сторон летели голодные "семерьки", и Бабариха обалдело разглядывала их: откуда столько-то? Начинала сгребать все в кучу. "А-а! Мам-маша!" - торжествующе кричал Кинстяньтин. Поспешно слизывал несколько карт с колоды.

Тамара вздыхала над своими картами: сейчас ее очередь, Кинстяньтин пощады не знает.

Хлясть! Об стол карта!

- Че скажете, Тамара Петровна? Ндравится?

Тамара закатывала свои голубые глаза к потолку. Думала. Вздохнув, томно опускала ручку с картой на, казалось, раскаленнейшую карту Кинстяньтина. И пальчиком нежно прищелкивала: вот так!

- А вот так! А вот так! - тут же две жесточайшие каверзищи Кинстяньтина. Об стол. И мизинец - острейшая клешня - подрагивает от напряжения...

Тамара снова возводила глаза... и карты вспархивали со стола. В добавление к остальным... картам-дуракам Тамары.

Кинстяньтин отирал быстрый пот, лихорадочно слизкивал несколько карт.

Иногда заглядывали в оклеенную газетами комнатенку с мерцающе-голой лампочкой под потолком, приглашали за карты Шишокина - пожилого, молчаливого квартиранта. Тот, оторвавшись от книги и глядя на без церемоний веселые лица в двери, долго не мог понять, чего от него хотят, а поняв наконец, торопливо отказывался. Потом вставал, накидывал пальто и уходил на улицу. Глубоко вдохнув черно-звездной морозной ночи, прогуливался вдоль посапывающих дымком домов с засыпающе взбрёхивающими дворами.

Жил он, впрочем, у Бабарихи недолго - месяц или два. Однако когда приходил вечером с работы домой, Кинстяньтин отчаянно вскакивал, но с достоинством здоровался:

- Здравия желаю, Алексей Иванович!

Шишокин был всего лишь инструктором горисполкома, но Кинстяньтин вот этим своим подчеркнутым приветствием еще раз как бы напоминал разинувшей рот Бабарихе и ее дочери, кто он, Кинстяньтин, такой. О своей исключительности напоминал. О принадлежности. Он тоже в рядах. Тоже решает, можно сказать... И мать и дочь, точно только что познакомившись с ним, краснели и покрывались почтительным потом.

Шишокин говорил всем "добрый вечер". Пряча улыбку, проходил в свою комнатенку. А Кинстяньтин еще долго государственно хмурился. Отходил постепенно.

Кроме Лаврушки, старшего, у Бабарихи был и младший сын - Анатолий.

Еще недавно, перед самой войной, стоял он в киоске на базаре в окружении бочек с прокисшими огурцами и капустой. Был он в умеренно чистом халате, при галстуке, с карандашом за ухом. Словом, это был человек. Но пришла лихая година и разом перевернула жизнь Анатолия. Прямо из киоска очутился он на железной дороге. В кочегарах. После халата, галстука - грязь, холод, поездки. Было отчего заболеть душе Анатолия.

Где, когда, на каких дорожках снюхались Кинстяньтин с Бабарихой (задолго еще до жениховства, гораздо) - неизвестно, только это он, Кинстяньтин, писарь военкомата, и сумел воткнуть Анатолия на железную дорогу. В первые же месяцы войны. Спас. От мобилизации спас. От фронта... Бабариха хорошо помнила это, а вот сам Анатолий...

Когда возвращался он теперь после поездки домой - в мазуте, запорошенный угольной пылью, с замятыми от шапки пластами волос, когда молчком вытаскивался он у порога из спецовки и валенок - картежникам за столом становилось не по себе.

Просветлив под умывальником лицо, садился Анатолий к столу и, ни на кого не глядя, мрачно хлебал щи. В карты он не играл. Лицо его выражало постоянную злобу и обиду. Отхлебав, уваливался на топчан тут же в комнате. Отворачивался к стене. И спина его горько говорила всем за столом: эх вы-ы! в карты играете, смеетесь, а человек пропадает. И у вас на глазах. Ы-ыхх!

Жалостливо Бабариха подсаживалась к сыну. И всегда одинаково говорила:

- Анатолий, запишись в партию, а? Сразу в должнесть взойдешь... А? Запишись...

Лицо Анатолия корчилось, как от зубной боли. Он приподнимался на локоть и, вывернув голову, неверяще смотрел на мать: она ли это говорит?

- Скажешь ты, мать, как в лужу .......! - сипел, наконец, голос из давно простуженной души. Анатолий кидал замурзанную свою голову на подушку. На подушку в засаленных цветочках.

- А че, а че, Анатолий! Слышь-ка, че скажу! - тормошила его Бабариха. - Вона, Шишокин жил... Это ж надо - какие деньги платил! Мене! За квартеру! А? - Глаза Бабарихи белели и как наизнанку выворачивались. Испуганным удивлением. Точь-в-точь как у Саньки Текаку. Внука ее. Когда тот беспощадно врет и сам пугается своего вранья... Но приходила в себя, резюмировала: - А пошто всё? А партейный!.. Или Кинстяньтина нашего возьми... - Кинстяньтин выгибал грудь колесом. - ...Тоже при должнести человек!.. Запишись в партию, а?..

- У-у-у... - стонал в стену Анатолий с полными слез глазами.

После ужина и чаю Кинстяньтин снимал со стены гитару - и долго ею овладевал. Гитара капризничала. Кинстяньтин давал блеющий минор:

Ах, как ловко онна притворялася-а,

Д не любила мене никогда-а-а,

А теперь прибежала, примчалася-а:

"Э надувай, капитан, паруса-а-а!.."

Разомлевшие от романса молодые уходили в комнату Тамары. Долго сопели там в темноте. Вздыхали. Возле полуоткрытой темной двери робко постукивала - тарелка в тарелку - Бабариха. Как сторож ночью в колотушку. Кхекала предупреждающе. Дескать, ты, Кинстяньтин, это... того... смотри там... не очень... да...

Кинстяньтин уходил, оставлял невесту с изжеванными, еще более капризными губами.

- Ну как? Как? Че он седни? Че сказал? Че делал? - сразу приставала к дочери мать.

Тамара выворачивала губы валторной:

- Ах, мамаша, вы ничё не понимаете!

И как-то не замечала, что называет мать "мамашей" и на "вы". Манерой самого Кинстяньтина. Как сама она - Кинстяньтин.

От официальности такой у Бабарихи аж платок сам собой назад сползал. Как шрам выказав пробор в сивых волосках. От бровастенького лобика натянутых... Да че ж это такое? Неужто она, Бабариха, дура такая стала, что и не поймет ничего уж? Как-никак троих мужиков сгноила... А, доченька?..

- Ах, оставьти, мама!

По утрам, в каком-то висло-заголяющемся халате, в бумажных белых папильотках, как в перхоти небывалой запатентованной, - бесцельно передвигалась по дому Тамара. Вяло жевала конфету. Потом садилась к окну. На подоконник ставила зеркало. Схлебывая обильную слюну, мордочку кособеня - начинала давить на ней. "Бабушка говорит - у нее кровь дурная!" - вытаращив глаза, говорил Шатку Санька. "Ну, че уставились?!" - орала невеста Кинстяньтина. Ребятишки бесшумно - деликатными цаплями - утыкивались в сени.

Тем временем сама Бабариха скромненько стояла на базаре. С зеленью какой-нибудь, с овощами. Это летом. Зимой - репчатый лук, каленые семечки. Стаканчиками. Однако масло в дом наползало не от них.

В осеннем, слякотном базаре, раскиданные в несколько мест, точек, так сказать, орали меднолицые тетки. Кто с мукой, кто со шматами сала, кто с мешками картошки - как с грыжами. Это были люди Бабарихи. Заульгинские бабы. Рядившиеся под колхозниц. Изредка, для порядку, милиция выдергивала какую-нибудь из рядов. Но все оканчивалось конфискацией продукта и внушением. Руководимые Бабарихой "колхозницы" тут же меняли дислокацию, продукт и орали еще пуще. Бабариха платила щедро. Были у нее люди и на барахолке. И всеми надо руководить, всюду поспевать. Большого ума Бабариха. Государственного. Не меньшего, чем у самого Кинстяньтина. Нет, не меньшего!

Ночами ко двору ее тенями осторожными скользили завхозишки, экспедиторишки разные. Завсклад посапывал солидно. А то и сам завмаг. Всякий народ шел к Бабарихе. Заключались сделки. Пились магарычи. Что-то привозится, что-то увозится. Все через Бабариху. Вся торговая нечесть городка в войну перебывала здесь.

Сегодня видят Бабариху в горпите - жмет... на лапу самому товарищу Щербатому. Завтра уже от товарищ Кувшинкиной из ОРСа речного пароходства средь бела дня вывозит телегу картошки, для формальности чуть брезентом ее прикрыв. Или она к товарищу Саакову приехала. В ресторан "Веселый Иртыш". В задний тесный дворик. Где неуследимо, блохами, перескакивают экспедиторы, и уловить какого - только если кинуться, прихлопнуть накладную... где со взведенными кадыками колготят тоскливо-бодренько алкоголики-грузчики... где с упакованными уже свертками, как с призами и подарками, чередой идут к весам очень вежливые люди: уступают друг другу дорогу, пропускают вперед, ущербляя себя до размеров тенечков - полуденных, минимальных ("Прошу вас!" - "Что вы! Никогда! Только после вас!")... где угрюмой большой толстой гирей стоит кладовщица - все несомое, взвешиваемое, все уносимое берет на все помнящий, в круговую поруку описывающий карандаш... где кажется, что даже грязная пустая тара громоздится до неба подленькими, запутанными махинациями... и где товарищ Сааков приказывает коротко: "Бабарих - немэдленно! По сэбстоимаст!.."

Когда судили Бабариху в 52-м году, рядом с ней сидело двадцать шесть человек. Да по чертовой-то дюжине о каждую ее руку. Прижимались к ней, как к мамке. И товарищ Сааков, и товарищ Кувшинкина. И даже сам товарищ Щербатый! Ой, мамоньки-и! Ить утопят!..

Выездной был суд. Проходил в горсаду. И такой вежливый рядок на одной скамеечке получился. Прямо напротив раковины сидел он. А в самой раковине - суд. А людям все казалось, что на скамеечке-то этой длинной много еще места свободного осталось. Ох, много!..

Да когда это все еще будет! А пока... Уже в первую военную зиму, в бесконечно голодные вечера, соседка Бабарихи, старушка Авериха, принималась собирать на мороз шестилетнюю внучку Любку. Замирали в свете трехлинейной лампы за столом еще двое ее внучат. Как еще две лампы с большими глазами голода. А за ними, в больном сумраке на кровати у стены, металась руками, бредила сноха Стеша...

Авериха накидывала кожушок, крестилась в угол, брала внучку за руку, и они шли к двери.

...У Бабарихи возле порога старушка Авериха стояла, как нищенка. Заскорузлыми плоскими пальчиками перебирала наволочку пустую из-под муки. Кланялась не переставая картежникам за столом. Стол отпаривал самоваром, сытостью.

- Ну, че тебе?.. - недовольно полуоборачивалась Бабариха. И хмурилась государственно. Почище Кинстяньтина.

Старушка Авериха что-то шептала внучке. Выталкивала ее чуть вперед. За столом с улыбчивым интересом ждали.

- Тетенька Бабариха, благодетельница вы наша... - робко, но заученно начинала девчушка. Авериха бледнела. Тут же обрывала внучку. Громким шепотом талдычила ей, встряхивая:

- Я тя как учила? как?.. "Не тетенька Бабариха, а тетенька Кузьминишна!" Поняла? - И опять выталкивала чуть вперед.

За столом смеялись. А ребенок, не в силах взгляд отвести от черно-угольных глаз Бабарихи, уже лепетал:

- Не тетенька Бабариха. А тетенька... Кузьминишна... благодетельница вы... вы... наша...

И кидалась внучка к бабушкиному подолу, пряча в нем слезы и крик.

Кинстяньтин ржал - что жеребец. Что-то вроде улыбки разочарованно выжевывала Тамара. А старушка Авериха руками только разводила: мол, дите, извините, дите неразумное. И рукой, рукой неуверенной, над головой внучки кружила, то ли тычка хотела дать, то ли погладить... Вдруг беззвучно, горько заплакала. Приобняв внучку, раскачиваясь, слезы в пригоршню собирала...

- Ить дети мал мала... Исть хотят... Пашенька мой... сынок... смертью храбрых... написано было...

Кинстяньтин хмурился. Со смертельной скукой жевала свою конфету Тамара. Бабариха зло сгребала карты.

Потом в сенях, в кромешной тьме, как ножом полоснул приказ:

- Стойти здеся!

- Стоим, стоим, благодетельница!

Шарился в замке ключ, гремела железная опояска с двери, кряхтели ступени куда-то вниз. На секунду оттуда, снизу, высовывался кусок света. Но тут же вдергивался назад, исчезал. В темноте губы старушки Аверихи шептали что-то, как сами по себе. Она чутко вслушивалась. Рядом, обмирая ручонкой в ее руке, стояла внучка.

Снова кряхтели ступени. Теперь наверх.

- На держи... С этим пять кило... Помни!

- Помним, помним, благодетельница! Дай тебе бог! Дай тебе бог! Стеша скоро уж на работу, доктор сказал, сразу рассчитаемся. Дай тебе бог! Кланяйся, Любка, кланяйся!

Неинтересно Бабарихе такое почитание: темнота, да и зрителей нет. Она ворчала для порядка, отпускала просительниц.

И глазом не успевала моргнуть, как те уже летели ночным белесым двором. К воротам, на улицу.

- Смотри, Авериха! У мене все-о записано! - пускала вдогонку. И в голосе ее слышалась гундливая досада, неудовлетворенность. Все-таки охота было ей, видно, чтоб облагодетельствованные ею кланялись, пятились до самых ворот.

Бабариха была полуграмотна. Еле подпись-то накореживала, "записанным" у нее ничего не могло быть. А держала она все - в цепком умишке своем. Но, случалось, и жлобовка матерая эта попадала впросак.

Как-то летом двое деревенских привезли Бабарихе железную бочку. Въехали во двор, так сказать, под покровом ночи. Один мужик какую-то фамилию парольно назвал. Бабариха пожевала лобиком. Нет, не вспомнила. А, да ладно, раз приехали, знают. Понюхала бочку. Возле туго завернутой пробки - лизнула. Вроде масло. Подсолнечное? "С гарантией! Сто процент!" - заверили мужики. Сделка состоялась. Мужики по слегам скатили бочку в стайку. Завернули, поехали. "С гарантией! Сто процент!" - точно еле удерживая смех, растворилось в темноте. Бабариха постояла. Раздумчиво головой покрутила. Потом закрыла ворота.

Полночи ворочалась в постели. Из головы не шла фамилия, названная мужиками. На одного проходимца примеряла ее, на другого. На третьего. Припоминала каждого, взвешивала. Нет, не подходит! Уж больно фамилия важная - Бажанов. Из городских, что ли, кто? Так знает всех как облупленных. Кто ж ты такой есть, Бажанов? (Бажанов был начальником милиции соседнего района.) Так и не вспомнила. Уснула.

Наутро Анатолий выкатил бочку во двор, на солнце. С трудом вывернул пробку...

- У-убили! За-арезали! Мили-иция! - бегала, орала на всю округу Бабариха.

Словно прорвав наконец всю болезнь свою горла и души, Анатолий дико, со слезой, хохотал в небо.

С фырканьем из бочки рвалось наружу что-то желтое, пенное. Стоял резкий, злой запах мочи.

ГЛАВА ВТОРАЯ

1

С насыпного вала крепости Шаток первым увидел их. Телеги с людьми, подпрыгивая, скатывались с парома на берег, копились обозом на озяблом осеннем гольце. Густой, липкий снег стеной гнал вжавшийся в берега Иртыш. Трепал хвосты и гривы приседающих лошадей, крылато накруживая, шарил под понтонами боязливую воду. Паром быстро отвалил и сразу пропал в снегу. Вязко заскрежетала и заклацала галька, телеги закряхтели, обоз черно-бело зашевелился к городку.

Вдоль вала навстречу снегу раскрыленно проскакал странно маленький военный на странно большой лошади. Шинель была киласто подоткнута, как у бабы подол, из-под задних копыт лошади сыто летела грязь. Витька кинулся с вала, побежал вслед.

Военный подлел к обозу, вздыбил лошадь и, ярясь на месте, визгливо закричал:

- Кто разрешил в город?! Н-назад! Мать-перемать! В объезд! - И снег сдернул со вскинутой руки красный хлопок выстрела. Еще один. Еще.

Не добежав до обоза, Витька упал, пополз вбок, к валу, юркнул в ложбинку. Осторожно выглянул.

С телег сыпались залепленные снегом люди - женщины, дети, старики. Порывы ветра толкали их к крутящемуся с лошадью маленькому военному, но они, оставаясь на местах, точно пятились от него, уходили назад в белую душную занавесь. А военненький все ярился, хлопал выстрелами.

- Конво-ой! Мать-перемать! Перестреляю сволочей!

С первой телеги, из-под мешков, тащил что-то, дергал пожилой дядька в серой шинели. Высвободил, наконец, винтовку. Испуганно вздернул себя перед военненьким, приставил приклад к ноге. Обмотка на ноге предательски раскрутнулась.

- Как стоишь! Фамилия! Где остальные? - визжал военненький. - Па-ачему гонишь через город?!

Торопливо конвойный начал что-то объяснять. На Иртыш показывал, в стены снега, на телеги, на людей...

- Я тебе покажу "писледню пэрэправу"! Я тебе покажу "голодны людыны"! В трибунал, мурло хохлацкое, захотел?! - черненько взвизгивали злобные словёнки. - Где сопроводиловка?!

Конвойный начал рвать крючки шинели, выдернул пакет. Протянул. Тут же отскочил назад, приставил приклад к ноге.

Курьеришка сразу как-то успокоился, засунул пакет под шинель, взвизгнул: "Ждать здесь!", развернул лошадь и полетел со снегом к городку.

Со всего обоза люди сразу сбежались к конвойному, окружили его.

Когда обоз поравнялся с насыпным валом, на бугорке возник радостно-белый Шаток. К нему, как к равному, подошли конвойный и старик чеченец в башлыке. Пожилой конвойный наклонился к Витьке и усатым голосом сапожника Нечипоренки с Отрываловки ласково спросил:

- Сынку, далече будэ до Бабкиной мельници чи ни?

И уже в следующую минуту шел впереди обоза, ведомый за руку Витькой.

К Бабкиной мельнице можно было просквозить городок вдоль Ульги, напрямую, но Шатку как не пройти с такой компанией мимо своего дома - и, обогнув крепость, обоз стал прижиматься к городку, потом точно свернул в Витькину улицу.

- Анфимьевна, глянь... геолух-те кого привел... - только и смог пролепетать Подопригоров, и ветер гудел в его беззубом рту, как в дырявом улье.

За городом, когда обоз оврагом лез за сопку, где и пряталась Бабкина мельница, в спину ему вдруг встало слепое вечернее солнце - и, будто башлык старика-чеченца, весь овраг запылал огненно-желтым. И снег, словно желтый пепел, метался, места себе не находил. Так же внезапно солнце пропало - и под ногами опять зачернело, зачавкало, стало холодно...

Часа через два, с градусником уложенный в постель, Витька уверял мать, что ни капельки не заболел. Подумаешь, ноги промочил. Подумаешь, лицо горит. Первый раз, что ли? Время-то какое на улице. Не то осень еще, не то уже зима. Самое смутное и непонятное время, если разобраться. И теперь, когда идешь...

- Помолчи! - оборвала его мать и приказала: - Лежи!.. Десять минут!

Лежать... Десять минут... Попробовала б сама - узнала б тогда.

За столом, высветленным светом абажура, словно за ровным и ладным полем раздумий, сидел друг Витькиного отца Шишокин. Сам отец, приобняв больную руку, взад и вперед ходил по комнате.

- Коля, сядь! - приказала мать и ему, но он, приостановившись, посмотрел на нее поверх очков и ничего не понял. Продолжил ходьбу. Вдруг как-то издалека начал тихо и удивленно закипать:

- Нет, это ж надо придумать! "Предатели"... Целый народ - и предатели. А, Леша? Кучка негодяев дарит коня на золотых подковах другому... всемирнейшему негодяю... и за это целый народ рассеивают в морозы Казахстана и Сибири! А?..

- Не то еще будет, Коля, - спокойным голосом отвечал Шишокин. - Наш любитель медового табаку не то еще надымит трубкою своей. Дай срок.

Николай Иванович нахмурился. Но не кинулся, как обычно в спор, промолчал. Опять ходил, снова обнимал руку, ежился от боли.

2

Первый раз Николая Ивановича Ильина ранило в Подмосковье. Рота бежала, вязла в снегу, люди оступались, падали в предательски-белые воронки, но неумолимо, яростно тащили поле вперед, навстречу развороченной, дымящейся окраине городка, которая электрически-холодно оскаливалась пулеметами.

Пуля ударила под правую ключицу. Николай Иванович захлебнулся, стал загребать валенками снег. Рядом бежал Бирюков, земляк с Алтая. "Николай!" Кашляя кровью, Николай Иванович пригибался к земле и мотал ему пистолетом, мол, вперед! Потом ткнулся в снег, точно в окровавленный лебяжий пух...

Жесточайшую контузию получил он в Сталинграде. Осенью. Взрыв полутонной авиационной бомбы поднял его с земли и швырнул в каменную стену дома. Он лежал распятым немым криком, шнурок крови бился из левого уха, и неуклюжее тяжелое небо рывками падало, стремилось словно на колени, потом, как оступившись, обрушилось и поглотило...

И в третий раз уже на Курской...

Неподалеку от болтливой речушки, прямо на траве расселись две горбатые палатки с большими красными крестами. Дрожал в полуденном зное противоположный берег. Уходящие плавные зеленые волны его пытались лизнуть раздутое облако у близкого горизонта. Где-то там, за этим облаком, погромыхивало, вздрагивало, и не верилось, что там идет бой.

Николай Иванович сидел на траве возле палатки, где работал хирург, и баюкал на широкой перевязи раненую руку. Как ребенка, в красной зыбке обмочившегося. Прошил осколок снаряда руку пониже локтя, насквозь, разворотив ее, порвав часть сухожилий и нервов. Видимо, и кость была задета.

В зудение кузнечиков из знойной травы, в тихое ворчание речки, в толкотню и всхрапы лошадей возле двух пароконных повозок с хлябкими брезентовыми верхами и красными крестами на них, в потрескивание бесцветных костров, где кипятилась вода и в автоклавах стерилизовались хирургические инструменты, - во все это буднично уже, привычно вплетались тихие стоны раненых этого небольшого, недавно развернутого госпиталя.

Раненые раскидались повсюду. Пыльные, грязные, в выбеленных солью гимнастерках, в промокших, зачернело-красных бинтах, с белесыми от боли глазами, терпеливо ждали они каждый своей очереди. Кто сам подходил к хирургической палатке, кого вели, а кого и несли. Из палатки санитарки выносили уже прооперированных - некоторых без сознания, других в сознании, но одинаково мертвенно-бледных. Покачивали их на носилках к другой палатке, рядом, где и укладывали. Палатка эта, сквозящая солнцем, накаленно дрожала болью, страданием.

Из хирургической палатки, точно сдаваясь в плен, с поднятыми руками вышел высокий пожилой хирург. Резиновые перчатки рыже засалены, весь халат от груди до пят забрызган кровью. Медсестра неумело, не тем концом, сунула ему в рот папиросу. Хирург пригнулся к сестре, замычал, замотал головой. Уцепил, наконец, губами как надо, погнал папиросу в угол рта. Поднесенное пламя спички разом втянул. Аппетитно запу̀хал дымом вверх, раскуривая. Но споткнулся глазами о голодный взгляд Николая Ивановича. Нахмурился, будто пойманный на нехорошем. Немного погодя, так же с поднятыми руками, зашел в палатку. Выглянул обратно, что-то тихо сказал сестре. Та подошла к Николаю Ивановичу, протянула пачку. Торопливо-деликатно Николай Иванович вытащил одну папиросу. Ждал, пока сестра неумело чиркала спичку, потом прикуривал и, так же выпу̀хивая, как хирург, кивал головой, благодарил. Сразу жадно придвинулся сосед, молодой парень с перебинтованной головой. Николай Иванович затянулся несколько раз, протянул ему. Ласково смотрел, как парень словно глазами окунается в треклятое зелье. Возле парня лежал автомат, через плечо на ремне - тяжелая гранатная сумка. "Запасливый". Николай Иванович хотел сказать ему, что сумку можно бы и снять. Теперь-то можно. Но боль снова затукала, он подхватил руку. Снова покачивал. Смотрел на взблескивающую речку, на зелено журчащий куст на берегу, на копающегося у этого куста пожилого санитара.

Санитар закапывал мертвое, отнятое хирургом. Одна нога была присогнута в коленном суставе, от этого напоминала женскую. Санитар совал ее, заталкивал в узкую, неглубокую щель, вырытую им. Нога не вмещалась, белела поверх щели. Санитар встал с колен. Постоял. Надавить на нее, как-то распрямить не решался. Вздохнув, снова взялся за лопату.

Внезапно Николай Иванович увидел танк. На противоположной стороне, у приподнятого, близкого горизонта. Как раз под надутым облаком. Похолодел. "Немец!" Танк пошевеливал, водил длинным блямбистым дулом пушки. Точно принюхивался. И вдруг красно харкнул. Снаряд взметнул у речки куст с санитаром. А танк, заныривая в ложбины и выбегая наверх, уже гнал напрямую, к речке, к палаткам необузданную, дикую панику.

Раненые ползали, метались, кричали. Человек десять, словно разбинтовываясь, разваливаясь на ходу, бежали, падали, хромали к кустам, к перелеску слева. Угором убегали две санитарки. Одна, взвизгивая, на бегу зачем-то сдергивала с себя халат. Словно ужас свой белый. А ужас никак не отцеплялся от нее, полоскался следом, непереносимо большой, заметный... Немец на ходу харкнул - раз! другой! Один снаряд разметал санитарок, второй - прошил понизу кустарник и рванул в самой гуще убегающих раненых.

- Сумку! Сумку! - Николай Иванович здоровой рукой рвал гранатную сумку у парня с перебинтованной головой. Парень был захлестнут ремнем сумки, в ужасе пятился от Николая Ивановича, дергал сумку к себе.

- С-сумку! Сволочь!! - пнул его Николай Иванович.

Как падая в пропасть, парень заорал и, пятясь, повалился, увлекая за собой Николая Ивановича. Падая, Николай Иванович изловчился, загреб сумку рукой. Рванул. Парень, освобожденный, на карачках задергался к кустарнику. Скулил, оглядывался.

С автоматом выбежал из палатки хирург, но, увидев танк, который неподвижно, со злорадством смотрел на него метров с тридцати - мокрый, только что высочивший из речки, - хирург бросил автомат. К крайней палатке пятился, к раненым. Растопыривал руки, закрывал палатку - вскрикивающую, беспомощную, слепую. Предупреждающе мотал головой: не смей, не смей, н-не смей!..

А впереди него, перед самым танком, на коленях, в упор взятый на прицел пушкой, лихорадочно рвал зубами узенький застежной ремешок на гранатной сумке Николай Иванович.

Немец улыбчиво ждал. Николай Иванович выдернул гранату... и рывком кинул себя вправо, к повозкам, к лошадям, и дальше. Это и спасло его. Пушка испуганно вздрогнула, метнулась за ним, ударила. Мимо! Танк вертанулся, покрался вдоль берега, разворачивая башню, пытаясь высмотреть Николая Ивановича, но за перевернутыми, разметанными повозками, за лошадьми, дико бьющимися в них, за пылью, чадом, не видел его. Ринуться на все это - переутюжить, перемолоть - он трусовато оттягивал: граната где-то там...

Николай Иванович полз на боку, вынося руку с гранатой и подтягивая себя за ней. Он слышал, чувствовал танк, танк его - нет. В ложбинке привстал на колени. Выглянул. Башня плыла, дрожала на малых оборотах в мареве горячего воздуха и отработанного бензина. Черная, изломанно камуфлированная желтым, была она словно потный, липкий, грязный мозг, задыхающийся в страхе. "А-а, гадина-а!" Кроша зуб, Николай Иванович выдернул чеку... Бросил. И упал, зажмурившись, на землю. Граната неуклюже ударилась о башню, скакнула в хвост танка, красно плеснула там взрывом. Танк зачадил, загорелся. Все больше и больше охватывался пламенем. Точно разваливался. Как пылающий стог сена.

Дико плясал с автоматом, строчил по танку хирург. Николай Иванович раскачивался на коленях, плакал, кому-то грозил кулаком...

Перестарался ли с рукой Николая Ивановича этот пожилой хирург, в полевых ли условиях лучше сделать было нельзя - только после госпиталя в Горьком, очутившись вместе с Николаем Ивановичем в госпитале Новосибирска, рука имела вид клешни. Худой, скрюченной, синюшной и холодной. Старичок профессор, похожий на розовый флакончик с белым колпачком, долго щупал, мял, разгибал руку. Сгибал, выворачивал. Потом думал, взяв в щепоть красные губки. "Апегация!" - решительно прокартавил почтительно-белой толпе врачей. Руку снова распахали, что-то ушили, подрезали, удалили. Зашили. Рука стала короче, клешнястей, но наладилось кровообращение, исчезла синюшность. "Счастливой мигной жизни, гегой!" - похлопал Николая Ивановича профессор-флакончик...

Тяжело заснеженный тополь дяди Вани Соседского серебрился в распростертом свете январской полной луны. У задутого вьюгами штакетника, чередуясь сизыми провалами, глазурью вскипали сугробы.

У Николая Ивановича перехватило дыхание. Он стоял на углу, за полквартала от домика, потирал грудь, не в силах сделать дальше ни шага.

Из калитки в лунный свет выпали двое: высокий мужчина в коротком сжатоплечем полушубке и мальчишка лет пяти - наоборот, в длинном до пят тулупчике. Мальчонка - как запережевывался в этом тулупчике к дороге, тяпкая здоровенными взблескивающими снегурками. Скатился на дорогу - накатанную, налосненную луной - и необычайно шустро завжикал коньками. Точно всю жизнь этого момента ждал. Туда-сюда, туда-сюда. Упал, коротко взмахнув руками. Тут же вскочил, еще пуще завжикал. Он не давал себе опомниться - падал, вскакивал, снова шустрил. Казалось, он никогда теперь не остановится.

- Стой, Витька! Остановись, чертенок! - хохотал мужчина. Поймал кой-как мальчишку, подхватил за ворот, почти подвешенного понес по дороге. Мальчишка коньками дал такую радостную очередь, что мужчина бросил его, переломился в хохоте, пошел к обочине. А мальчишка вокруг него! И около! И вжик! И вжик! И упал! И вскочил! И снова стреканул!

В растопыренном грязном полушубке, как измученный больной пес наклонившись вперед, высматривал сына своего Николай Иванович. Коротко смеялся. Точно взлаивал. А мальчишка как натолкнулся издали на него - разом стал. Чуть назад отступил. Будто спрятался, ужался. Кусочком лунного света. Словно выглядывал из сизой тени его...

Как слепой, вытягивая руку, Николай Иванович уже шел к этому живому кусочку луны на дороге, бессвязно что-то бормоча, всхлипывая.

На пути возник дядя Ваня Соседский.

- Господи, Николай!

Мужчины обнялись - как ударились. Высвобождая руку из тощего вещмешка, поспешно оставляя его дяде Ване, точно часть себя, Николай Иванович как во сне продвигался дальше.

- Сынок, это я, я... - робко на себя показывал. Присел к сыну, подхватил на здоровую руку - обмерши-легкого, беззащитного. Из ласковой прохладной тени, как продолжение лунного света, журчали радостью детские глаза. Медленным, осторожным дуновением коснулась ушанки Николая Ивановича маленькая рука.

- Ты чего, сынок?..

- Звездочка... - прошептал Витька.

Глубокой ночью, в постели, проверяюще пожимал в кулаке звездочку Витька. Кружились райскими птицами, садились в дрему, засыпали тихие мамины слова...

- ...Да разве он возьмет, Коля? Как ты ушел, так с июля 41-го и не заплатили ни копейки. Один раз взял - я настояла - так через день подкинул деньги эти. Как мальчишка. Смех. И к Витьке сильно привязался за эти годы. Когда дома - только с ним. Да я писала тебе. Ка̀к уходить будем - не знаю...

3

Встречая на улице дядю Ваню Соседского, Лаврушка всегда пытался завести профессиональный, постороннему уху не совсем понятный разговор. Начинал разговор хмурясь, с озабоченной солидностью:

- Вчерась баромер взял у Шишокина. Пришлось дать ремонт. Двадцать процент.

- Кому? - прятал смех в глазах дядя Ваня Соседский.

- Кому, кому!.. - на бестолковость такую еще пуще хмурил брови Лаврушка. - Баромеру!.. Дал ремонт. Двадцать процент.

Дядя Ваня не выдерживал, хохотал откровенно.

Как человек, не знающий еще, что он услышит о себе, какую еще неприятность, гадость, Лаврушка холодел, напряженно торча глазами.

- Эх ты, голова еловая! - отирал слезы дядя Ваня. - "Баромер"... Двадцать процент... У меня твой барометр. Вчера и принес Шишокин. После тебя, мастера. "Двадцать процент!" Ха-ха-ха! Ну, еловая голова! - Дядя Ваня опять принимался хохотать. Похлопывал ошарашенного Лаврушку по плечу, как бы договаривая: уж если бог не дал, то чего уж...

Словно в необозримое будущее, в необозримое далеко, уходили с вывески Лаврушкиной хибарки на базаре пять разудалых пьяных букв - Р Е М О Н, шестую букву, "Т" (друга Толика, так сказать), утеряв где-то в пути. Словно шагали они пятеркой неразлучных корешей, орали в небо песню, а сбоку привязанно болтался мятый, плачущий очень больными слезами чайник. И как-то явно подстрекательски, снизу, все время выглядывал и исчезал Лаврушка-мастер. Как из окопа. Выглянет и исчезнет. Вот опять. Словно сам нарывался. Словно пули искал. Камня. Или, на худой конец, помидора гнилого. Как бомбардир, дикой, в копоти, в саже...

С самоуверенностью невежды хватался он чинить любую вещь. И все не так, все не туда, все испортит, все искалечит. Велосипеды от него всегда выезжали облегченными, помолодевшими, сбросив с себя пяток-другой "лишних" деталей. (И, странное дело, ехали даже поначалу. Но за воротами базара падали, как не рассчитавшие сил физкультурники.) Электроплитки после Лаврушки кусались пуще собак, никого не признавая. Примус если - то пошумит сперва, бдительность хозяйки усыпит, а уж потом, с полной кастрюлей щей, и рванет по стенам капустой. С зажигалкой зашел чалдон. После починки, собираясь прикурить, колесико доверчиво крутанул - пламя так в бороду пыхнуло, что пришлось закидывать чалдона телогрейками, спасать... А уж гармонь принесут (а Лаврушка и за гармони хватался, хотя со слухом у него, прямо надо сказать, туговато было), то так настроит, на такой выведет лад, что выйдет та из мастерской, развернется во всю ширь базарную - и такая повалится из нее китайская гамма, что хозяин-гармонист изогнет бровь, а все китайцы сразу побросают свои лотки с петушками, сбегутся послушать...

И всегда так: схватит вещь, обломает об нее рога, угробит навечно - и давай скорей придавать ей хоть какой-то божеский вид. И "хоронит" неутешному хозяину. Да еще три рубли на помин содрать пытается. В базар выскочит, толпу вокруг себя соберет, в свидетели призывает. Клиент, бедный, не рад уж, что связался, - деньги сует, вещь хватает да бежать. Только б от позора, от стыда. А Лаврушка еще вслед победно грозит: "Не спорь с мастиром! У мастира - ндрав!"

И как небо против земли - мастер дядя Ваня Соседский. Работал он в гараже. Слесарем. Копался в маслянисто-вывороченных внутренностях легковушек и грузовиков, в порядок их приводил. Но все что сделано было из металла и требовало починки, он мог наладить, мог починить. Паял тазы, чайники, ведра. Чинил примусы, керогазы, керосинки. Делал целиком электроплитки. Вил спирали. Охотникам катал дробь. Ребятишкам-рыбакам ковал крючки. Им же выправлял велосипедные восьмерки. Что из резины - сапоги, галоши - заклеивал. Сам кроил и вулканизировал чуни. Да чего только не делал и не чинил дядя Ваня Соседский!.. Сработал разом несколько печек-буржуек. В бараки на Бабкину мельницу. Чеченцам. Им же к печкам - многометровые, шагающие углами вытяжные трубы. От денег отказался. Тогда весь вечер сидел с невысыхающей пиалой чачи. Слушал зудливые песни-пляски чеченцев. В подарок получил кинжал в красивейших ножнах... (Дяди Ванин квартирант, Витька Шаток, отправился было на другой же день в поход с этим кинжалом, навесив его на себя как саблю, но был задержан. Генкой-милиционером. Возле ульгинского уже моста. После выяснения - быстро препровожден к дядя Ване. Прямо в гараж. Четушку Генка выглохтал стоя, в одну запрокидку. И - будто большую усатую духовую трубу продувал. Выпятив губы, с любовью осваивал дых злющей водки. Протянутую луковицу - отстранил. Потом хмуро думал. Кинжал все же вернул. Домой кинжал понес Витька бережно, никому уже не показывая. Завернутым наглухо в маслянистую тряпку.)

Словом, дядя Ваня Соседский мог починить все. Однако все эти починки не считал серьезным для себя делом. Так, забава. От нечего делать в свободное, как говорится, время. Да и людям приятно помочь. Денег почти никогда не брал. Брать стал за чуни. И то - года с 42-го, когда голод стал поджимать. Но тоже - придет зимним вечером кто-нибудь из соседей... да тот же Генка-милиционер. Ну, как заведено? О погоде сначала, о здоровье. Насчет чунь - этак вскользь. Совсем безразлично: мол, есть, что ли? Дядя Ваня вынесет чуни. Не чуни - одно загляденье: красной резины, швов почти не видать, как литые, выше щиколоток будут - весной никакая грязь не страшна. Генка начнет мять, растягивать чуни. Нюхает зачем-то, чиркает ногтем. Наконец на валенки напяливает. Находит, что вроде б впору. А? В самый раз и есть, дядя Ваня подтверждает. Генка, оглядывая чуни, вслух начинает прикидывать: сколько за них на базаре можно отдать: двести? Или сто пятьдесят? (Стоили на базаре чуни шестьсот рублей; хлеба буханка - двести.) Дядя Ваня с испугом смотрел на чуни. Как на чужие чуни. Лоб покрывался потом. Может - сотню? А, дядь Вань? На сотню потянут? Дядя Ваня тут же соглашался на сотню. Словно мешок тяжелый с души скидывал. Дышать уже как-то мог, пот отереть. Ну, а Генка-милиционер, "расплатившись", прямо в новых чунях двигал домой.

С негнущимися простынями, как с охапкой мерзлого белого пуха, в дом входила тетя Катя, дяди Вани Соседского жена. Сваливала все на кровать и тут же видела, как муж поспешно сует сотню в ящик стола. Сразу все понимала. С досадливой жалостью смотрела. А дядя Ваня уже роется в ящике, ищет чего-то там. Углубленный, озабоченный.

- Опять задарма отдал, - утверждающе говорила тетя Катя кому-то постороннему. Устало опускалась на стул, расправляла теплый платок. - Сколько ты с ними просидел, а? Сколько вечеров? И опять подарил! Ведь говорю: давай сама буду продавать!..

- Тебе только дай волю, тебя только подпусти, - начинал ожесточенней швырять все в столе дядя Ваня Соседский, - живо магазин откроешь... Семь шкур с людей драть будешь...

- Ой, магазин! Ой, семь шкур!.. Молчал бы уж... Правильно братья-то твои...

- Замолчи! - сразу бухал по столу кулаком дядя Ваня Соседский. Аж подкидывал на нем все! Ехиднейший такой намек! Выскакивал раздетый в сени, во двор. Маленько остудить буйную головушку.

...Чем ближе подходил дядя Ваня к старости своей и дальше отстранялся в память, тем больше и больше удивлялся он одному обстоятельству, периоду, так сказать, своей жизни.

В центре городка, с угла улицы впаянный в невысокий, но тяжелый ряд домов каменных, до сих пор стоял один двухэтажный дом. С виду обычный, как все. А ведь когда-то был подпоясан он солидной вывеской: "Ксенофонт Соседский и сыновья. Отечественный и колониальный товар". И дядя Ваня, проходя теперь изредка мимо, удивленно всегда улыбался, покручивал головой: и надо же! Чего только жизнь не придумает порой...

...Ксенофонт Соседский - лысый властный старик в тенетах истончившейся бороды - семью держал в ежовых рукавицах. К началу 900-х годов два старших сына его, кроме дяди Вани - младшего, были уже женаты, имели большие семьи, однако величали папашу на "вы" и по утрам неизменно целовали руку. Жили все скопом, на втором этаже. За стол - скопом, в церковь - скопом, по субботам в баню - скопом: Ксенофонт Соседский жил, строго блюдя заветы деда и отца, покоящихся в земле Тульской, где когда-то и сам он извозом сколотил деньгу, выкупился у помещика, семью выкупил и откуда ушел в Сибирь, на Алтай.

Первый этаж был точно замурован никогда не открывающимися железными ставнями. Лишь свет, остро лезущий с боковой улицы в зарешеченное окно, пытался просквозить низкое и длинное помещение магазина. Не уставляясь в подвалы, вдоль стен, вдоль простенков и слепо сочащихся окон - нераспакованный, сгроможденный товар: ящики, лари, бочки, прикрытые мешковиной; напротив, у глухой стены, - прилавок, длинный, при оживлении: там покупатели, там торговля.

Сам Ксенофонт Ильич в последние годы свои отошел как бы в тень от торговли. Больше беседовал в углу магазина с каким-нибудь своим братом-купцом. О жизни беседовал, о вере, о боге. Чаи гонял. Или стоял за конторкой, наладив жиденькие очки. Кидая костяшками счет, заглядывал в амбарную книгу, срезал с нее цифры длинным крючкастым ногтем.

С покупателями занимались старшие два сына. Вдоль прилавка скользили. Вежливые, вкрадчивые. Как два черных лиса. Чего изволите-с? Сей момент! Пожалуйте-с. Завернуть-с? Премного благодарны-с. Заходите...

Ну а дядя Ваня? Дядя Ваня тут - как пришей кобыле хвост. Приказчик - не приказчик. Все больше по части разгрузить, погрузить, поднести чего. Мешок там с мукой, сельдевую бочку вскрыть. "Иван, не видишь?.. Смети с головы (сахарной)!" Дядя Ваня мух сметает. Бегает за ними, хлопает. Метлой во дворе метет. На улице махает. Зимой снег гребет, дрова колет. За водой на водовозке ездит. Сломаются весы - Ваня починит. Замок - пожалуйста. Ключи к замкам - ничего нет проще для Ваня. Работник. Бесплатный. Ест только что много... "Папаша, вы б отпустили меня куда. На завод бы. К металлу чтоб. Чего я тут? Мух с головы сметать?" - "Еще чего надумал!.. Ты купец! Наследник мой! Работай, Ваня, работай! На себя трудись!"

Грянула первая мировая. Ксенофонт пошел взятки направо-налево совать - старшие двое сыновей в чахоточников разом счастливо обернулись. Ну, я дядя Ваня? Куда его?.. А, черт с ним! Все равно ни хрена из него не вышло!

И потопал дядя Ваня на войну. Воюет. В атаки бегает. В окопах сидит. Вшей кормит. Ранило тяжело. После госпиталя снова засунули на передовую. Пока в госпитале лежал, путаница какая-то произошла, и домой прислали бумажку, что такой-то, такого-то года рождения, волости, уезда, - без вести пропал. Ну пропал - и пропал: невелика потеря.

Сам Ксенофонт Ильич к этому времени прошел уже жизненную свою дорогу. Вознесся на небеса - там открыл торговлю. Любезные братцы глотки давай друг другу рвать - делиться. Ваню в расчет не берут. А он - вот он! Как с неба свалился! Грязный, заросший, шинелишка подозрительно топорщится - как сама себя прикрывает. Ну, уж это просто ни к чему-с! Вы, разлюбезный братец, без вести пропавши. Убитые-с, можно сказать. А вы - вот они-с. Заявились. Как ясное, можно сказать, солнышко-с...

И загрустили братцы оба как-то. Неделю живет Ваня, другую - к делу не подпускают, игнорируют-с. Мать, та только и рада сыну. Потом вообще стали намекать: дескать, вы, разлюбезный братец, покинули поле боя в самый, можно сказать, ответственный момент и, в некотором роде, дезертир-с! Так что наше вам почтенье-с. А то... а то полицию позовем!..

Но дядю Ваню на пушку не возьмешь. Не тот теперь уже дядя Ваня. Дезертир? Подумаешь, напугали. Весь фронт по домам бежит. И - бух! кулаком по столу: раздел! Завещание знаю! Свидетели есть! - И на мать кивает... Ну что тут поделаешь с этим Ваней! Как был лапоть, так им и остался. Вы ведь не коммерсант, Иван Ксенофонтович, вы ведь больше слесарь-с, извините за выражение... Но дядя Ваня на своем: раздел! - не то по судам затаскаю!..

Пораскинули любезные братцы умами - порешили: черт с ним! Сунем его в деревню. В филиалишко. Пусть... торгует. К одному уж - приказчик там заворовался. Да и мать с собой заберет, тоже путаться под ногами не будет...

И вот дядя Ваня хозяин, вот он купец! Пошил сапоги бутылками, цепь золоченую через пузо пустил - все как положено. У счастливого самовара чай с мамашей гоняет. Блаженствует. Сахар свой - вприкуску. О женитьбе с этаким приятным туманцем во взоре подумывать стал. Не жизнь наступила - рай! Торговля? А что торговля? Торговля блаженству не помеха. Муки тебе надо? Вона, отсыпь-ка сам из того мешка. Селедки? Штуками бери. Чего ее вешать? Десять штук, говоришь, взял? Ладно - деньги не забудь занесть...

Месяца через два сели как-то утром чай пить - сахару нет. Все обшарил - нету! Ни внакладку, ни вприкуску!.. Раздал, оказывается, филиалишко селянам. Как - и не заметил. Куда теперь? Обратно к братцам? Так там уже наслышаны об успехах господина коммерсанта. Ладно хоть мать назад берут. А уж самому - наше вам нижайшее-с!

Сунулся дядя Ваня на железную дорогу, в депо. Чтоб к металлу, значит. На слесаря. Не взяли: своих за ворота пачками выкидывали: кризис подступил, безработица. На кроватный завод, в шарашку - то же самое. Стал пилить дрова. На пристани ждал баржи - сшибал короткие артельные шабашки. Болтался на базаре. Жил черт-те где. На Отрываловке, в Бабкиной мельнице. Попивать начал. Пару раз побил окна разлюбезным братцам - молодцы-городовые отдубасили добротно: пропала охота буянить. Эх, куда податься? А тут Февральская - Слобо̀да! Октябрьская - Вся Власть Советам!

Покурил дядя Ваня на одном митинге, семечки полузгал на другом, на третьем - и прямиком к большевикам. В Красную Армию вступил. И закрутило дядю Ваню, завертело. Куда только не кидала, не швыряла его гражданская! По всей Транссибирской с боями проехал он на Дальний Восток, в Приморье. Обратно - уже когда армия завязала в бунтах и восстаниях, кроваво проступавших то справа, то слева железной дороги. В Туркестан попал. За басмачами гонялся. Опять ранен был. Замерзал в степи. Болел тифом. В Туркестане же, неделю блуждая по раскаленно-ледяной пустыне, один, чудом уцелевший из всего отряда, ночью вырезанного басмачами, без пищи, без воды, пытался пить собственную мочу...

Словом хлебнул всего под завязку. Но воевал честно. Подтверждением тому - часы-луковица от командарма и орден Красного Знамени потом. Вот тебе и дядя Ваня Соседский! Вот тебе и забулдыга-грузчик с Отрываловки! Герой! Да и начальство приглядывается отечески строго к герою. Но... нет, не тянет - и фигурой не вышел, и железа в голосе нет. Да и вообще - ни то ни се. А дядя Ваня и сам как-то стеснительно переминается, - дескать, куда ему людьми руководить, ему б к металлу куда, куда попроще... Другой бы сразу схватился купоны стричь, выступать, вещать (а сколько паразитов припиявится к Великой Идее, сколько проходимцев будут разрабатывать ее, как жилу золотоносную, всю свою жизнь, сколько липовых ветеранов, обвесившись бляшками мопров и осоавиахимов, лупить будут себя в грудь на каждом жизненном перекрестке: отдай! положено! Мое!..) - но только не дядя Ваня.

Как покончили с басмачами, демобилизованный вчистую, вольный, приехал дядя Ваня Соседский в Ташкент. Идет по улице - скатка наискось, сидоришко за плечом, на ногах обмотки. Но что за хреновина! Толстоспинные лихачи на вожжах рысистых мимо проносятся. В колясках у них буржуи какие-то недорезанные. С сигарами. С женами, как с перинами расфуфыренными. Открытоверхие автомобили жабами квакают. Там - те же рожи. Повсюду вывески старорежимные. Совсем, оказывается, отстал от жизни-то, покуда в песках Туркестана ползал. Хоть орден снимай да наново в приказчики нанимайся...

Ну, ему товарищи объяснили: нэп, текущего момента необходимость. Директором бани поставили. Боевого красноармейца - и в баню. Срам! Но - дисциплина. Тоже приглядывались к герою. А у дяди Вани от тюбетеек в глазах рябит. Все эти тазы. Мочалки, шайки. План прохода с обмывом. Ему к металлу куда!..

Тут узнал, что открыли школу на шоферов. Побросал товарищей с их баней - сразу туда. А дяде Ване уже к сорока подступало - и закочевряжились в школе: не-не-не! Иди ты, папаша, в баню! Руководи. Дядя Ваня пошел. Вернулся. Ударил кулаком по столу, графин подкинул. Взяли. Через полгода окончил школу на "отлично". Стал ездить. Хлопок возил. Зерно. Повстречался с тетей Катей, пребывающей в то время в качестве соломенной вдовы. Ну, как бывает... В кино сводил. Раз, другой. Мороженое купил. Женился. У жены домик. Сад. Красота. Но встретил как-то земляка, поговорил - и потянуло на родину - сил нет. Уламывал, уламывал жену - уговорил. Где-то в году 35-ом поехал. Сперва один. Приехал, огляделся. Работу нашел. Написал жене, дескать, жду, скучаю, приезжай. Та быстренько продала все, приехала. Недорого купили домик с тополем. Стали жить.

Работал сначала дядя Ваня в горпите. Продукты развозил. Бочки с пивом, водку. Но надоело в жулье мараться - ушел. Устроился в облисполком. Сперва, куда ни шло, возил по районам колхозникам разных погонял: уполномоченных, инструкторов, ревизоров. Потом удостоился чести - Самого начал возить.

На шофера выучиться можно - это все знают. Холуем - надо родиться. В обкоме и облисполкоме был общий гараж, и шоферов было с десяток. И были это разные люди. И по характеру, и возрасту. Но объединяло их всех одно: каждый имел хозяина. Человек, не тянущий на хозяина, для них не существовал. Наука холуйская - наука сложная, тонкая, деликатная. В глуби ее сокрыта такая прорва нюансов, такие тонкие оттенки, что простым смертным и не дано уразуметь их... Тут надо, опередив хозяина, заржать его так называемый шутке. Вовремя заткнуться. Но вовремя - ввернуть словцо. Изобразить восторг. Или наоборот - печаль глубокую. Ругнуть даже суметь. Таким, к примеру, манером (где-нибудь по дороге домой, в машине, с глазу на глаз): "Будь я вашим отцом, Викула Иванович, я б вас высек! Ей-богу б, высек!" Викула брови начнет мохнатить, в грозный лес превращать. А ты - ему: "Вы же гробите себя! На работе! Викула Иванович!.. Ей-богу б, высек!" Это уже Викуле - бальзам на душу... С охотничьей собакой хозяина - одно обращение, с детьми его - другое. А уж с женой!..

Известно всем: жены начальства понимают в шоферах куда больше самого начальства. И с этим не поспоришь, тут надо потрафлять. Тут, как говорится, все надо суметь прочесть в глазах этой дамочки. Все ее желания. Во всем объеме. И по возможности квалифицированно их удовлетворить. И в то же время - ты крутишь баранку, стараешься не вилять, работаешь педалями, хочешь уследить за дорогой, за пешеходами, опять же - милиционер на каждом углу. Цирк! Эквилибристика! Но - надо.

Ну, а дядя Ваня Соседский?.. В первый день работы видели его с дамочкой на базаре. В овощных рядах. Еле поспевал за ней, капризничающей зонтиком. Весь увешанный сетками, сумками, рюкзаками. Как провинностями всеми своими жизненными! Пот смахнуть с лица не мог! Руки заняты!.. На другой день вдруг из комиссионки вывалился - ковер бухарский через плечо, под мышками здоровенно-белые Аполлон и Венера, в зубах - нож слоновой кости. Абрек после набега, и только! И - к машине. Тетя Катя с базара шла, увидела своего Ваню - так на лавочку и села. А тот - как срам свой - способит, пихает голую Венеру в "эмку". А Венера, зараза, не лезет! А дамочка рядом капризничает, командует. Срамотища-то, мамоньки-и!..

В кабинет Самого дядя Ваня ввалился, как лось, истерзанный беспощадным июльским гнусом: "Или в гараж, или - расчет! Во!" Рукой чиркнул по горлу. Начальство нахмурилось сперва, однако прониклось к шоферу некоторым даже сочувствием. "Надо же, как уездила беднягу. И за два только дня. А на мне десять лет верхом - и живой. Да-а..." И дядя Ваня впоследствии даже жалеть таких начальников стал. По большей части все они, когда в креслах-то не сидели, безобидными были. Даже как застенчивыми в жизни такой. Бывало, придут в гараж - и стоят связкой выдутых шаров. Который побольше шар, который поменьше. Который повыше, который пониже. И смотрят, как дядя Ваня работает. А он и отпихнет которого в сторонку. Или снова подпихнет, в кучу сдвинет. Ничего - терпят: вежливые, предупредительные. Вообще-то жить с ними можно. Но вот жены их!.. Тут, брат, бери голову под мышку - и беги!

В 37-ом дядю Ваню Соседского взяли. Но ничего придумать на него не смогли. Отпустили: живи покуда, Ваня...

"Он и припирает меня, значит, к стенке, - рассказывал дядя Ваня Ильину и Шишокину, - этта па-ачему у тебя, простого слесаря, - и ружье "Зауер" три кольца?! У самого Викулы Ивановича - и то лишь "Зауер" одно кольцо. Одно! А?! Молчишь? То-то!.. Перепугался я сначала, давай втолковывать ему, как путному, дескать, в Ташкенте купил. На базаре. По дешевке. Какое ж в этом преступленье? А он одно: па-ачему?! Ну что тут скажешь? После, уже на прощанье, и говорит: вот ты, мол, Иван Ксенофонтович, всю гражданскую прошел, герой, можно сказать, это мы ценим и уважаем в тебе, и опять как обухом по голове: а па-ачему перед народом не выступаешь, па-ачему игнорируешь народ?! А?!.. А я язык проглотил, что сказать этому дураку - не знаю, пот только отираю сижу. А он и сжалился надо мной, по плечу похлопал: надо, говорит, выступать. Надо. А то народ не поймет... Не понял я, возьми сдуру и спроси: чего, мол, не поймет? Народ-то? Он и смотрит на меня как на олуха последнего. И говорит так с тоской: держали мы тебя целых два месяца, сколько я бумаги на тебя извел (на стол кивает, где бумаги-то эти, изведенные на меня, лежат), а ты... И уж просто стонет: линии, линии нашей не поймет! Разъяснять надо. Вдалбливать! Понял?! И бумаги-то будто голубей со стола сгребает - и несет их к шкафу. Да сильно так обиженно. И давай пихать туда, будто в голубятню, - и смех и грех! Сильно обиделся на меня товарищ-то этот, сильно. Прямо и уходить от него, такого обиженного, неудобно было, хе-хе... А ружье так и не вернул. "Вещдока", говорит, понимать должен! И палец так строго-уважительно поставил. Ну что ж, вещдока, так вещдока, это мы понимаем. Пришлось "тулочку" купить. Да оно и спокойней!.. А через год, на осеннюю охоту, на пароме его и встречаю. Отвернулся гад, не узнаёт - и "вещдока" моя на плече висит. Целехонькая! Вот так!.."

4

"Я вот все думаю, Леша, как эти люди приходят к власти? - Николай Иванович Ильин на привычном подхвате носил по комнате ноющую раненую руку, носил, как нескончаемо больной свой вопрос. - Где, как они вызревают? Об уме не будем говорить - ни один из них, я подчеркиваю, ни один двух слов без бумажки связать не может. Случая не помню, чтобы кто-нибудь из них написал, сам написал статью в газету. Какой там написал! Тезисы! Тезисы хоть какие-нибудь наговорил газетчику! И - на конях. Как, какими путями? Знаю, скажешь: подхалимничаньем, лестью, угодничеством - верно, но мало этого, уж слишком примитивно было бы. Еще что-то нужно, еще какие-то качества. Чутье какое-то. Звериное чутье. На ситуацию. На струю, вот так скажем. Ведь одинаковы, как бараны, а глядишь, вот этот выскочил. Почему? Почему не тот? Не этот?"

В спокойном свете абажура сидел за столом Алексей Иванович Шишокин. Он неторопливо помешивал ложечкой чай и объяснял - "почему". И хотя сидели философы, в общем-то, у одного костра, который разводил обычно Алексей Иванович, подкладывая в него спокойные, проверенные "поленья", однако Николай Иванович частенько заваливал костер тяжелой, сырой, вопросительной рогатиной. Точно выискивал ее, наконец, в сумраке комнаты. Да еще кучами пустых листьев сверху закидывал:

- Да какое право они имеют руководить? Какое? Моральное право? Бездари! Неучи! Ни один Ленина, Сталина не читал! "Капитал" для них - лес дремучий! Какое право? Ответь!

Шишокин морщился. Как бы всю порушенность костра принимался разгребать. В свою очередь спрашивал: а зачем этим людям "Капитал"? И на жесточайше недоумевающее "как?!" - подкидывал очередное спокойное свое поленце:

- Им не нужны никакие теории, Коля. Голову-то забивать. Да и не осилят они их. Они руководят просто. По-житейски. Сообразно сути своей. Как чутье подсказывает, ум. Даже не ум - ума у них нет - а вот та хитрость, изворотливость. Чутье струи, о которой ты говорил. Просто вот этот хитрее вон того - и все. При чем тут марксистско-ленинская теория? Когда надо, его обрядят, как попугая в перья. Вот такие, как мы с тобой, и обрядят. Доклад напишут, статью в газету. А сойдет с трибуны - и попросту, по-житейски, - так-то оно верней. У кого-то встречал я такую мысль, что если б у руля стояли философы, ученые, поэты, писатели - словом, ум и совесть нации, - они попросту развалили бы все. Все дело. У Горького еще проще: дурак, разглядывая бутылку, будет ломать голову, из чего она сделана, эта бутылка, а умный - пойдет и продаст ее. Потому у рулей и стоят купцы, а не философы. Вот тебе и вся философия.

Напряженно прослушивая невозмутимые тирады Шишокина, Николай Иванович всегда подавался чуть вперед, рот его приоткрывался, голова, потрясываясь, начинала клониться к левому плечу. Точно он в нетерпении справа налево втряхивал в себя эти шишокинские слова. К левому, глухому уху. Словно неприятность этих слов, неприемлемость их для Николая Ивановича требовала этого. Требовала, чтоб их вот так растряхивали по всей голове, по всему сознанию. Словно только тогда их можно как-то переварить... Слова обрывались - и голова переставала трястись. И тут же, заикливо, пожарно Николай Иванович кричал:

- Да ерунда! Ересь! Чушь! Шишокинщина!..

Крепкая дружба двух этих людей шла еще со времен, как казалось им теперь, далекого, запавшего в глуби Алтая городка, где Алексей Иванович вплоть до 37-го года был директором средней школы, а Николай Иванович работал в местной газете; из этого же городка была родом и Надя, жена Николая Ивановича.

Когда у Шишокина на фронте погиб единственный сын... когда за сыном тихо ушла жена... когда понял Алексей Иванович, что не может больше жить в осиротевшем доме, не в силах больше проходить мимо школы, где работал когда-то сам, куда до последних дней своих ходила его жена, где совсем недавно учился их сын... раздумий, куда уехать, у Алексея Ивановича не было. Уволившись из редакции газеты, где ему к тому времени позволено было работать корректором, уже через неделю сидел он в домике дядя Вани Соседского и глухо рассказывал о гибели сына, о последних днях жены.

Надя не видела Алексея Ивановича с осени 37-го, когда его арестовали, и толкнула в грудь перемена в нем. Надя знала год его рождения, ему сейчас... 56 лет... но перед ней сидел старик. С седой, совсем белой головой. Какой-то раскиданный, смятый. Как всеми забытая, брошенная стариковская постель. И Алексей Иванович, натыкаясь на ее испуганные глаза, сам как бы видел теперешнего себя этими ее участливыми глазами. Сам видел и удивлялся, он ли это перед ней сидит и его ли так измочалила жизнь за какие-то пять-шесть лет. И где-то сбоку его зрения, где смутно угадывалась жена Ивана Ксенофонтовича Катя, которая откровенно жалостливо покачивалась, подпершись рукой, там, сбоку, постоянно и больно ныло: а не поздно ли все? Оправится ли он вообще?..

Прослушав только часть печальной истории, Иван Ксенофонтович решительно заявил, что жить Алексей Иванович будет у них, и... никаких гвоздей! Поместимся - не баре. Алексей Иванович поблагодарил, но начал отказываться. Вот если денька на два-три, пока он... Да о чем он говорит! - завозмущались все. Да в приклеток его! Без разговоров! И Алексей Иванович со смехом был препровожден в "приклеток" - низко огороженное в кухне пространство, нечто вроде открытого ящика, сделанного для теленка, куда Катя и дядя Ваня уже способили будто сжеванную железную кровать. Вот, в самый раз и поместилась! Здесь вот заход прорежем, занавески навесим - и порядок: чем не приклеток?

Алексей Иванович смеялся вместе со всеми, шутил, но про себя решил твердо, что ни за что не сядет этим отзывчивым людям на шею, что при первой же возможности съедет на другую квартиру.

В тот первый день Алексей Иванович сразу пошел искать работу. По городу вел его, конечно, Витька Шаток. Вместе зашли в редакцию газеты - место корректора было занято. Дальше в горсовет, в собес - безрезультатно. Вспомнив совет дяди Ваня Соседского, - а чем черт не шутит! - ткнулись в горсовет. Полувоенный мужчина на втором этаже долго вертел в руках документы Алексея Ивановича. И попросил оставить их. До завтра. И Витьке подмигнул. Тем самым вселив в посетителей большую надежду. И не обманул ожиданий: на другой день из этой же приемной, этим же полувоенным мужчиной Шишокин был уведен за пузырястую дверь с медной табличкой. Витька ждал, стеснительно уминая катанки под стул. От полувоенного получил большой жженый сухарь. Через полчаса Алексей Иванович вынес на заявлении, как на простыне, работу.

Когда шли домой, в центре же остановились у приземистого здания, со слезящимися, стянутыми решетками окнами. "Военкомат!" - представил здание Витька. В следующую минуту обстукивали валенки на крыльце.

В широкой, точно расплющенной комнате - три зарешеченных оконца. Как сквозь трахому какую-то засасывали они мутно-белый свет из высоких сугробов двора. В самой комнате, среди пустых канцелярских столов, отгороженных длинным барьером, сидел один лишь человек. И сидел он... какой-то сильно отдаленный. Как водоплавающий он. Как утка. Ему привычно там вдали и даже надоело... а ты не знаешь: то ли лодку тебе искать, то ли хоть бревно... В помещении теплынь, две голландки из углов жаром пышут - а он в нагольном полушубке. В свеже белом. И в шапке. Пот отирает.

Алексей Иванович, кашлянув, поздоровался. Витька тоже - никакого даже движения со стороны странного человека. Сидит - как с оскоминой в мозгу. Тогда, чтобы как-то докричаться, чтоб поближе, Алексей Иванович хотел зайти за барьер. "Куда?!" Писарь сам заворочался, пробрался к барьеру, выхватил документы.

Толокся у стола. На документы смотрел - как на опостылевшие ежедневные раскиданные вещи жены. Сел. Злым пером начал перецарапывать всё в толстую книгу. Глаз не поднимал, угрюмо выкрикивал вопросы.

В последние годы предостаточно повидал Алексей Иванович этой канцелярской перхоти. Во всяких учреждениях. Военных и полувоенных. Открытых и закрытых. И потому не очень-то и удивился этому злостному поэту пера и чернил - отвечал на грубые выкрики привычно-равнодушно. И тем сильнее удивило его, когда вдруг догнал их уже на улице этот писаришка - наоборот, без полушубка почему-то, раздетый - и, точно только вот открыв, какой замечательнейший человек Алексей Иванович, рубя фразы, сглатывая их, начал предлагать ему... жилье. Комнату. У тещи. Вернее, не тещи, а так еще. В общем, невесты. Ее матери. В Заульгинке. Проверенные люди. Точно! Не пожалеете, Алексей Иванович! И вытягивается как пред генералом. И морозцем задавленно курится. Будто даже дыханием не смеет обеспокоить Алексея Ивановича. Чудеса!

Это был Кинстяньтин. Так нежданно-негаданно Шишокин к Бабарихе на квартиру попал.

По утрам, идя из Заульгинки в город на работу, Алексей Иванович каждый раз себе говорил, что сегодня не надо бы ходить в гостеприимный домик под тополем. Перерыв бы надо сделать. Надоел уже, наверное, хуже горькой редьки. Но наступал вечер, и Алексей Иванович опять сидел в домике этом за столом в освещенной, теплой беседе. Но больше всего смущало его, мучило, что он е л там. Ел невесть какую, но даже и без него голодную пищу. И отказываться было бесполезно. Ему рта просто не давали раскрыть. Усаживали - и ешь. И никаких гвоздей! Тогда он стал приносить с собой. Из своих "запасов". Картошки ли там, крупы мешочек, и всегда - хлеб. Он топтался в кухне позади Кати, стеснительно кхекал. Потом подавал ей эти кульки и мешочки, и уж только тогда, точно за вход заплатив, шагал в шторы, в комнату, где из-за стола навстречу уже улыбался Иван Ксенофонтович, и как овеществленное продолжение улыбки его радостно кидался Витька.

Через полчаса-час кухню глухо ударяла утепленная входная дверь - из своей библиотеки приходила Надя. Слышался свежий с морозца голос. Потом голос понижался, что-то тихо спрашивал у тети Кати. Мужчины в комнате торопливо прикладывали пальцы к губам: мужики, молчок! И застывали. Посторонние этой комнате, нездешние.

Надя входила. Здоровалась. Снимая кофту, видела, как Витька медленно начинал сползать со стула, обеими руками пряча за спиной ч т о - т о, - и сердце опускалось. Выскакивало обратно, радостно трепетало. Но, не подавая виду, отворачиваясь от заговорщиков, улыбку пряча, Надя как бы тоже вступала в их игру: она н и ч е г о еще не знает. Не подозревает даже.

- А кому-то, верно, и сплясать сегодня придется, - говорил дядя Ваня пустому темному окну, озабоченно разглядывая его.

Какое-то время Витька еще тянул - изо всех сил, готов был лопнуть от тайны, - и бросался:

- Мама, письмо! Вот! - И смеялся вместе с вбежавшей тетей Катей и всеми.

Задрожавшими руками Надя расправляла на столе бумажный весь в штемпелях треугольничек, торопливо вчитывалась в родной, такой быстрый и такой медленный почерк. Кроме Витьки все деликатно отводили глаза, напряженно ждали.

Короткие всегда были письма. Необщительные какие-то, неразговорчивые. Словно безнадежно застенчивые, тоскливые... Здравствуйте... как живете?.. как Витька?.. ты как?.. у меня все нормально... как у вас?.. получили ли мое письмо?.. Было видно, что писание этих писем - автору всегда мука. Что десяток заштампованных этих слов вымучивал он целый час. И так оно и было: не умел писать писем Николай Иванович. Курит, голову ломает. Что писать? О чем? Махнет рукой - с облегчением строчит приветы: заключительное, простое. "И это работник газеты! - прочитав всем, говорила Надя. - Корреспондент!" Мужчины смеялись. Однако были удовлетворены: друг жив-здоров, успешно воюет. Их не забыл, приветы передает, и каждому поименно... Смотрели, как взволнованная, неостывающая Надя сворачивает на столе, гладит дорогой треугольничек... Да пусть хоть строчка в нем. Хоть полстрочки! Только б приходил он всегда...